Великая тайна Фархелема

16. Корни разума

— Джантар, просыпайся! Дело сделано, пора уходить! — голос Фиар будто пробился одновременно с ярким светом сквозь веки закрытых глаз.

— Что это? Где мы? — ничего не понимая, Джантар хотел закрыть глаза рукой и повернуться — но локоть наткнулся на что-то твёрдое… Что? Ничего такого с этой стороны кровати не было…

— Всё в порядке, ты здесь, с нами, — объяснила Фиар. — Просто заснул. Только, у кого фонарик — не светите Джантару в лицо…

— Да, правда, — донёсся издали голос Донота (и свет померк, уйдя куда-то в сторону. — Но всё равно надо вставать и уходить…

— Но где это я… то есть… где мы все? — Джантар в приступе тоскливого ужаса рванулся, снова ударившись локтем о твёрдую поверхность… Но и перед открытыми глазами — был лишь полумрак незнакомого помещения, и даже голоса товарищей, казалось, лишь дополняли общую тягостно-тревожную обстановку.

— Здесь, в подземелье, — ответил невидимый в темноте Итагаро. — Не помнишь? Или ещё не совсем проснулся?

— Нет, помню… А это… — уже спокойнее ответил Джантар. — Наверно, опять депрессия при пробуждении. У меня бывает… Особенно, если просыпаюсь в необычной обстановке — вот как сейчас. Да, а надо всё уложить в ящик… — добавил Джантар, спросонья припоминая, как всё было. — Перенести через завал, поднять по лестнице… Сначала по этой, а потом главное — той, нашей…

— Мы уже уложили, — ответила Фиар. — Ящик стоит в зале, Талир ждёт нас там. Вернулись за тобой… Постарайся проснуться — надо же ещё пройти завал.

— А… не рано собрались уходить? — спросил Джантар, ещё с трудом вставая при поддержке Фиар и Донота. — Первый обратный рейс в 2 часа с какими-то минутами…

— Но и запись заняла сколько времени, — ответил Итагаро. — А дойдём до платформы уже где-то к рассвету…

Джантар, ещё борясь с остатками сна, шагнул вслед за Донотом, сразу и не поняв куда — и чуть не налетел на возникший в свете фонарика край дверного проёма, едва успев увернуться при следующем шаге, а ещё через два шага, уже в коридоре — ощутил под ногой что-то твёрдое и острое. И лишь после ещё шага — завал вырос перед глазами, и он, ступив на особенно острый осколок, с резким вздохом отдёрнул ногу, едва не сбив с ног Донота. Впрочем, теперь здесь пришлось идти уже не во мраке — и спустя ещё несколько осторожных шагов завал остался позади.

— В чём дело, Джантар? — спросила Фиар, едва они ступили на ровный пол коридора. — Ты… не порезал ногу?

— Кажется, нет… — неуверенно ответил он. — Но посмотреть надо… Донот, посвети, — опираясь на руку Фиар, Джантар приподнял правую ногу. След острого обломка глубоко вдавался в кожу, но крови не было видно.

— Обошлось, — с облегчением вздохнула Фиар. — А то ещё не хватало бы… Что ж, идём наверх. Кто возьмёт ящик?

— Давайте, как и тогда, — предложил Донот. — Только в обратном порядке: Лартаяу и Итагаро поднимутся первыми, а мы с Талиром будем нести ящик, и там передадим им наверх…

— А как тогда опускали? — спросил Джантар. — Я сам не видел, держал лестницу. И мне даже трудно представить…

— Пришлось взяться обоим за один конец перекладины, а второй протянуть вниз, — объяснил Лартаяу. — Риск, конечно, но что делать? И так же придётся поднимать…

— Только теперь — ещё и лестницу, — напомнила Фиар. — Ладно, дайте мне фонарик, и пойдём…

Едва они вышли из коридора в зал, на Джантара сразу повеяло прохладой — но не свежей прохладой ночного воздуха, а сырым подземным холодом, который он ощутил всей кожей. Ведь тут, в отличие от комнаты с розеткой, воздух не был согрет их общим дыханием за ночь — и пусть Талир, наоборот, провёл это время в зале, согреть там воздух своим дыханием он один не мог… А Джантар был в одних плавках (не надел же хотя бы рубашку, как другие) и впереди их ждала ещё предутренняя прохлада наверху. Хотя — ощущения первого момента, пока организм не адаптировался к температуре… А вот проблема — подняться, да ещё со всем грузом…

Джантар и теперь шёл замыкающим, следом за Фиар, которая освещала путь шедшим впереди. Луч выхватывал из тьмы всё новые и новые ступеньки. Наверху (как казалось, под углом даже не в 48, а каких-нибудь 64 градуса к горизонту) тускло серело отверстие провала, через который они спустились сюда. Хотя умом Джантар понимал, что по столь крутому спуску и сойти не смогли бы — но так казалось отсюда, снизу…

— Подождите… Всё ли мы хорошо рассчитали? — прервала молчание Фиар. — Лартаяу и Итагаро, поднимаетесь первыми, Донот и Талир передают вам ящик, я держу фонарик, Джантар — лестницу… Надёжнее — чтобы её держали двое…

— А как это сделать? — переспросил Лартаяу. — Одной рукой будешь держать фонарик, другой — лестницу?

— Тоже риск… — ответила Фиар. — Но иначе не получается…

Тут в свете фонарика наконец появилась самая верхняя из сохранившихся ступенек, на которую опирался низ их лестницы, а поодаль за ней — остатки бывшего верха подъёма, что вдруг показались Джантару ещё более осевшими, чем прежде. Хотя уж этого не могло случиться за столь короткое время… Или… могло?..

Но подниматься надо было — и Джантар, как и в первый раз, крепко сжал обеими руками низ лестницы справа и навалился на неё всем весом. Слева её одной рукой держала Фиар, фонариком в другой освещая путь поднимавшимся: сперва Итагаро, затем Лартаяу. После этого вновь наступил самый ответственный момент: Донот и Талир подняли ящик, а Лартаяу и Итагаро приняли его сверху — но Джантар и теперь был сосредоточен на том, чтобы не дать лестнице соскользнуть вниз, и лишь когда стал подниматься Донот, с облегчением понял: с ящиком всё в порядке. Затем поднялся Талир, следом (передав ему наверх фонарик) — Фиар… Осталось подняться лишь самому Джантару — и вновь при этом держать лестницу снизу было некому. А наверху, на фоне звёздного неба, он видел лишь силуэты Донота и Талира — Фиар прошла вперёд, освещая путь Лартаяу и Итагаро в проходе между стенами…

— Поднимайся, Джантар, мы держим, — прошептал Талир.

Вновь не без колебаний Джантар ступил на лестницу и стал подниматься — хотя она, как и в прошлый раз, стояла устойчиво. И лишь уже поднявшись, и пройдя между Донотом и Талиром (для чего им пришлось чуть посторониться) — он вспомнил, что надо поднять и саму лестницу. И что, если уронят при первой неудачной попытке, вторая даже не будет возможна (не говоря о грохоте, который далеко разнесёт по окрестностям гулкое ночное эхо) — и сама лестница останется лежать в провале доказательством их пребывания здесь… Но по негромкому лязгу, донёсшемуся из темноты, он понял: Донот и Талир уже поднимали лестницу — всего вдвоём, хотя Джантару казалось, что нужны усилия троих. А он даже не видел, как они это делают, чтобы помочь им…

— И лестницу уже подняли? — спросила Фиар, вернувшись. — В такой темноте…

— Но я-то вижу, — ответил Талир. — Риска в общем не было.

— Ты видишь, а Донот и Джантар — нет. Хотя пока всё идёт удачно, — Фиар снова повернула луч к выходу. — Ладно, мальчики, пойдём…

— А где твоя «взрослая» одежда? — спохватился Джантар, поняв: сейчас он видел Донота в плавках. — Её хоть нигде там не забыли?

— Всё время была в ящике, — с досадой ответил Донот. — Я даже как-то глупо чувствую себя в ней… Действительно, с какой стати копировать лоруанцев? — добавил он (словно продолжая разговор, начавшийся ещё в подземелье, часть которого Джантар проспал). — Если стыдятся своего тела — это их проблема, а не наша! А сама их светлая кожа… Мы их не заставляем ходить без рубашек — но почему сами должны… как они? И с «возрастом физического созревания» — мы будто хуже всех других рас… И не решаемся поднять вопрос о нашем своеобразии, хотя другие — запросто! Правда, у нас и дело — не в вере, не в обычаях, как у тех…

— Верно, совсем другое, — согласился Лартаяу, встречая их у выхода из пролома. — И что так радикально меняется в человеке с 16-м, 17-м или 20-м днём рождения — что он вдруг сразу должен вести себя иначе? Чтобы было видно: уже не ребёнок — взрослый!.. Когда-то у нас жрецам хватало набедренных повязок — а тут ориентироваться на тех, у кого и нищие застёгнуты наглухо! И правда: не рискуй мы с кассетой — почему тебе не ехать обратно как есть? Одна остановка, кто особенно увидит…

— Но пока это ещё нужно, — со вздохом Донот стал натягивать «взрослую» одежду. — Лишний риск себе позволить не можем…

— И правда, почему так… — Джантар не сразу и заметил, что произнёс это вслух. Ведь показалось — только подумал…

— Джантар, о чём ты? — не поняла Фиар.

— Всё о том же… Как одни народы начинают копировать внешние проявления культуры и быта других, — ответил Джантар. — И выработанное кем-то в совсем других условиях — становится эталоном для всех, и чуть ли не показателем общей цивилизованности. И — постепенно, незаметно, будто и нет никакой борьбы, просто глупо что-то отстаивать. И как бы никто тебя ни в чём не ущемляет — просто понемногу оказываешься вынужден подстраиваться под других…

— О чём же говорили и я, и Минакри — ещё тогда, сразу, — напомнил Лартаяу. — Чужой быт, чужие законы, чужая школа…

— Да, но почему? Мы же — не отсталый народ, который перенимает чужую культуру в готовом виде… — продолжал Джантар. — Хотя был момент, в чём-то отстали. Но и то можно понять, почему отстали в экспериментальной физиологии: учитывая, что значит вторгнуться в живую материю — для них и для нас… А в физике, математике, технике — подобных проблем не было… И неужели достаточно всего раз допустить застой — чтобы потом, догоняя другую культуру, перенимать и чисто внешние, второстепенные черты, возможно, неестественные для нас самих? «Конвейерную» школу, одежду, предназначенную для другого климата?

— Сразу почему-то решили, что такая школа привела к взлёту лоруанской науки и техники, — ответил Итагаро. — Хотя, думаешь, я сам понимаю: что нам мешало открыть первыми тот же спектральный анализ, почему он должен был прийти к нам из Лоруаны? Или интегральное исчисление — развито в основном лоруанской наукой, хотя основы издревле заложены у нас? И так же: двигатель внутреннего сгорания, большая часть практических применений электромагнетизма… Правда, для нас это была эпоха войн с Шемрунтом, Уиртэклэдией, а для Лоруаны — времена относительной стабильности. Тоже забывать нельзя…

— Но при чём тут то, что не подходит к нашим условиям и культуре? — возразил Лартаяу. — Пусть у них светлая кожа, пусть сама их раса происходит из зоны холодных лесов на юге континента — это ещё можно понять. Но — что у них не принято давать детям даже минимум образования в семье, до школы? И личность как-то менее самостоятельна, надо ждать особого возраста, чтобы предъявить человеческие права во всей полноте…

— Мальчики, пойдём, — напомнила Фиар (и мутно-серое пятно света сдвинулось с зарослей травы в сторону, посветлев на тропинке). — Да, вот сюда. Видите, как идёт тропинка? И говорите тише…

— Конечно, — согласился Итагаро, разворачивая ящик перпендикулярно тропинке, как и было в видении Джантара. — Но всё же — как со стандартами, и враждебностью к непохожим на большинство? Неужели и есть — просто остатки животных инстинктов? Например, той же выбраковки мутантов в дикой природе?

— Да, но мы — люди! — как в том разговоре, повторил Лартаяу. — И у каждого — свои личные особенности! У нас это понимали издревле, наша система образования это учитывала! А у них, кто отличается — противостоит стаду одинаковых, чья одинаковость для них священна! Хотя у каждого — и свой человеческий разум… И неужели трудно понять: претендует на признание своих отличий — совсем не враг общей, высшей правды?

— А это как раз военный подход к делу, — ответил Итагаро. — Это же им всюду, из ничего, в мирное время — мерещатся враги и предатели! Хоть бы подумали: враги чего, предатели чего? И в чём теперь сам смысл их службы, что от кого защищают? Стоит ли того превращение личности в механизм для исполнения приказов? А они даже гордятся, как какой-то доблестью: всегда сумеют «выполнить приказ», переступив всё человеческое… Так и переступили — в Моаралане! Жалобно оправдывались перед бандитами — а кто-то, говорят, видел, как им продавали армейское оружие! Для борьбы с реальным врагом не годятся — и зачем нужны в таком количестве? Просто некий символ, реликт прошлого, дань традиции? А твой брат, мои родители, родители Талира — не «символ», реальные люди! Поверили, что связывают судьбу тоже с чем-то реальным и нужным!..

— Это… к трусости «образованных» и доблести «простых»? — понял Джантар. — К той газетной дискуссии?

— Да и что защищать… — печально согласился Лартаяу. — Этот тупой «конвейер» образования, что делает людей опустошёнными? Этих крикунов о грядущей безнадёжности, произвол над личностью? Как дойдёт до дела, человек подумает: ради чего рисковать, стоит того или нет?..

— Ты не представляешь всей глубины их тупости и запрограммированности, — ответил Итагаро. — Это наши, каймирцы, не очень поддаются обработке, которую люди проходят в армии — а остальные… Я же видел: человеческие особи, которых отучили сомневаться даже там, где нужно для высшей цели! Хотя и понимания цели как таковой нет: её каждый раз заново разъяснит очередной командир в очередном приказе. О каких-то остатках человеческих чувств — уж не говорю… Страшно, что можно сделать с людьми такое. А конкретно там, в Моаралане — элементарная трусость. Они же — сила только на фоне слабых…

— И я сколько думал об этом, — признался Джантар. — Цель неясна — но существует некая сила, аппарат подавления, принуждения, что страшнее всего — с правом «ликвидации» своих же. Будто, если один раз ошибся — уже враг… Люди шли воевать добровольцами, а оказывалось: одно дело — общие, высшие цели всей борьбы, и совсем другое — какой-то конкретный командир. покажется такому, что кто-то проявил трусость, или тот не сумеет доказать что он не вражеский шпион, или просто не так обошёлся с каким-то «старшим по званию» — и уже заседает суд, и выносит… не врагу, а своему, который не меньше других верил в правоту общего дела — смертный приговор! Хотя на войне никак не предусмотришь всего: одному разуму и воле противостоят другой разум и воля! И свой, которому что-то не удалось, от этого ещё не враг… Но — и не раб, который продал кому-то свою жизнь! Сделал выбор, вступил в борьбу за общее дело — не затем, чтобы его принесли в жертву под настроение, или так припугнув «ненадёжных» среди своих! А для лоруанцев в порядке вещей — стоять тупым стадом и смотреть, как взбесившееся ничтожество, пользуясь безнаказанностью, вершит суд… Но для наших, для каймирцев — какой он тогда свой? Как раз — враг, предатель общего дела, с которым и поступали соответственно… Зато теперь в учебниках, газетах — участие каймирцев в войне представлено в основном через эти случаи. И тут вам уже — не одежда и не школа…

— Но не пишут, как после каждого восстания новый командир-каймирец обращался не к страху солдат, а к совести — и одерживали победы с малыми жертвами! — добавил Итагаро. — А у лоруанцев будто заложено в генах: выше по званию — тот, кто действует не умом, не верой, а страхом, и бессмысленно гонит массы людей на смерть! А кто знает дело, может предложить лучший вариант — где-то внизу, в подчинении, наверху должен быть тот, кто может организовать стадо, кого боятся больше, чем самого врага! А наши — не стадо, их не надо «организовывать», принося в жертву некоторых для устрашения всех! Наоборот, понимали, что идёт война за избавление человечества от извечных несовершенств… Да, вот вам — два разных подхода к ценности и смыслу жизни. У нас человек и на войне — личность, а у них и в мирное время — ниже законов, приказов, стандартов, рассчитанных на тех, в ком не найти высших чувств и устремлений, чтобы через это обратиться к ним! А мы так долго принимали это за готовность понять слабых, страдающих, прийти им на помощь! Будто не видели: их идеал — община равных в несовершенстве, в унижении, а не в достоинстве, как мы ожидали! И даже эта одежда… Зачем она: для защиты тела от факторов природной среды — или стандартизации человеческого облика? Кто-то несовершенен в строении тела — надо это скрыть, но тогда… Один — в набедренной повязке, другой — в глухом костюме с ног до головы, значит, тому есть что скрывать, и это снова очевидно. И надо так же одеть всех — чтобы те, кому нечего скрывать, не вообразили, будто они лучше. А что им так неудобно — неважно… Это у нас каждый — такой, как есть, а у них каждый — не лучше кого-то. И вообще сам по себе стоит немного, главное — единый стандарт…

— Но что уже получается… — не согласилась Фиар. — Что сама светлая кожа, более массивное телосложение — воспринимаются как несовершенство, которое надо скрыть? Не приспособления организма к другим условиям — а несовершенства?

— А не хотелось бы быть, как они: тяжёлого сложения, ниже ростом и с бородой, — ответил Лартаяу. — Хотя и ничьей вины тут нет: в разных условиях шёл отбор разных генов…

— Да и физической выносливостью как раз они нас превосходят, — напомнил Итагаро. — И тут у них даже комплекс превосходства: вы слабее нас, не можете сплотиться перед трудностями…

— Знакомые доводы… — не выдержал Лартаяу. — А самих только гонят страхом и ложью, когда нечего отстаивать на уровне высших потребностей! И чего стоит на практике — ты видел в Моаралане! Сплошное обоснование и оправдание инстинктов, а не защита чего-то высшего… Кстати — а продолжительность самой жизни? На сколько хватает этой их силы, выносливости, и прочей «мужской доблести»? Не знаю, в том ли причина, что наши гены прошли отбор в условиях степей, пустынь, саванн, а их — тайги и болот, или в чём-то другом — однако… Ладно, приоткрою вам кое-что о себе. Помню, что в тот раз моего тела хватило только на 72 года, и это была уже старость. И то в довольно благоприятной для долголетия обстановке: детство в аристократической семье, причём в самом хорошем смысле, потом — монастырь, который как-то обходили стороной войны, эпидемии, и прочие ужасы того времени… По крайней мере — насколько сейчас помню. Но саму цифру 72 — помню точно. И могу повторить: не хотелось бы быть маленького роста, тяжёлого сложения, и быстрее израсходовать силы организма — как более массивная звезда, если подходит это сравнение. Ведь что толку с больших физических сил — если в 50 или 60 лет, образно говоря, работаешь уже на гелии, а к 70-ти — на последнем углероде, осталось напоследок полыхнуть, как Сверхновая, «простой мудростью старших», и погаснуть для этого мира — а кто-то в свои 70 ещё полон сил и планов? Другой вопрос — почему так…

— Тоже верно, — как-то с неохотой согласилась Фиар. — Хотя долгожители есть у всех народов — насколько выше средние цифры у нас… И я как будто вспоминаю: мне в тот раз немного не хватило до 94-х… Но… не хочешь же — сказать, что существует интуитивно осознаваемое биологическое несовершенство целых народов и рас?

— Будто и меня не пугает такая мысль… — признался Лартаяу. — Но чем ещё могу объяснить?..

— Но и мы, наверно — не те, какими хочется быть им, — предположила Фиар. — Например, по их ощущениям, остаёмся детьми и в возрасте, когда у нас уже свои дети…

— И что тут плохого? — не понял Лартаяу.

— Ничего. Просто — другой ритм жизни, цикл развития личности, самоощущение тела и духа. Это для них так же неестественно, как для нас — их одежда, их понятия о детстве и взрослости, их школа…

— Думаешь, им кажется, будто мы что-то теряем на этом? — переспросил Лартаяу. — Или наоборот, не доходим до каких-то истин? «Высшей правды» их солдатского строя по сравнению с нашей старой жреческой школой; «высшей правды» человека, которому неуютно без одежды с ног до головы; «высшей правды» старшего, который безнаказанно пользуется слабостью младших?.. И я не хочу специально доказать, что они хуже, найти побольше изъянов, несовершенств, я хочу понять, разобраться — но получается… И всё же чем определяется: кто кого должен больше стараться понять, соответствовать чьим стандартам — и почему не наоборот? Что потеряли бы они сами, если бы учились, как мы, или школьники в Чхаино-Тмефанхии: где тоже учебники делятся на темы и разделы, но там это не «сдают» в конвейерном ритме все к одному сроку, поспешив в одном, не поняв другое, уже забыв третье — и оценки свидетельствуют, что человек знает и умеет, к каким делам готов, а не что формально «прошёл», и уже не помнит? И в этих тренировочных лагерях: либо действительно готовились на случай чрезвычайных ситуаций, либо — их закрыли за ненадобностью, как слишком дорогостоящее прикрытие мелочного помыкания младшими?.. И вы же чувствуете: многое из правил и законов будто придумано в расчёте на остатки животных инстинктов, для придания им относительно облагороженного человеческого подобия! А по этим правилам и законам должны жить люди! И давайте скажем прямо: разве эволюция живой материи заканчивается на человеке? Или всё же — продолжается в нём? И как в среде любого вида — есть не только более и менее совершенные особи, но и целые группы? И вопрос: почему более совершенные должны жить по законам и правилам менее совершенных, рассчитанным лишь на тех?..

На этом Лартаяу вдруг закончил — и наступила тишина. Даже тех прежних, вечерних звуков не раздавалось в предутренней тьме — и сами звёзды чуть расплылись в лёгком тумане. Всё вокруг притихло перед рассветом… И Джантар шёл молча вместе со всеми в этой тишине, напряжённо думая над словами Лартаяу. Ему хотелось что-то возразить, найти иной ответ, объяснение — но ничего не приходило на ум. Да и интуитивно он чувствовал: Лартаяу прав во многом. И сам уже сколько размышлял — и всё не мог объяснить для себя: почему культуры некоторых народов Фархелема будто несли печать ущербности, уязвлённого самолюбия, обиды на другие страны и народы (не всегда понятно за что)? Хотя лоруанцев он никогда не думал причислять к таким — и так же интуитивно не мог принять идею, что есть народы и расы, более и менее совершенные… И вот теперь — было нечего возразить на слова Лартаяу… Всё безупречно, строго логично — но к каким выводам вело…

— И всё же что-то не то, — наконец прервал молчание Талир. — Как бы ни было, человечество Фархелема — единый вид…

— Ничего не могу поделать с фактами, — ответил Лартаяу. — И страшно представить, куда ведут такие рассуждения. И тоже легче думать, что человечество состоит из равных в своём достоинстве… Но с кем мы оказываемся наравне, пытаясь верить в это? С рабами варварских обычаев, основанных на инстинктах — которые, от чего их ни освобождай, всё равно превращают любую демократию в диктатуру, а свободу — в подобие тюрьмы или рабства? И продолжаем верить, что их надо ещё от чего-то освободить, дать какой-то шанс — а они остаются, кем были, и так же глумятся над идеей свободы и достоинства! Воруют на заводах, в институтах, достижения цивилизации идут на рынок тайных преступных услуг, а поймаешь их на этом, схватишь за руку — и ты уже враг какой-то группы, племени… А зачем их было тянуть в цивилизацию — если у них отсутствуют человеческие понятия, на которые она рассчитана? До них просто не доходит, что в городе, в отличие от дикой природы — всё не растёт само собой, а создаётся трудом людей, и люди — не обезьяны из группировки такого-то вожака?.. И сколько ещё поколений этих «простых» мы должны уговаривать жить честно, как-то перевоспитывать, от чего-то освобождать — пока наконец получим право сказать: хотим строить свою цивилизацию, чтобы никто не лез к нам с неполноценностью, а мы не были в чём-то виноваты, и что-то им должны? Или — если неизбежна такая, смешанная цивилизация — как не быть вынужденными жить по их законам, юридически отличаться от них?

— Да, но как ты будешь отличать, кто уже достаточно разумный, а кто нет? — переспросил Талир. — Сможешь чётко определить: между кем и кем, на основании каких различий провести грань?

— Вот именно… — Джантару показалось: вот и убедительный довод для ответа. — Всё кажется просто, пока идёшь от крайностей, но подойдёшь как будто к самой грани — и видно: чётких граней в человеческом обществе нет. Кто-то в чём-то чуть несовершеннее другого, тот — ещё кого-то, и так далее… Кому, на основе чего откажешь в праве считаться достаточно совершенным? Тем более, если и решать не в пределах одной культуры, а в универсальном плане, в масштабе всего человечества?

— И всё же именно наша культура не знала подгонки одних под стандарт других, — ответил Лартаяу. — Издревле было очевидно: люди очень разные, несовершенный в одном может быть совершенен в другом, потому у каждого должен быть свой путь и шанс. А у тех не так: особенности некоторых по какому-то произволу становятся образцом для всех — и нельзя даже спросить, почему то, а не это принято за образец. И в человеке не пытаются выявить сильные стороны: унижают тем, в чём слаб, ловят на неудачах в том, чего не может… Почему — если не из страха признать чьё-то несовершенство? И не чьё-то конкретно — а подсознательно скрытое чувство неполноценности больших групп людей с особой культурой? Ведь не только отдельные люди — племена и расы очевидно различаются в готовности уважать достоинство и считаться с правами! А именно: у одних более выражена человеческая, разумная сторона психики, а у других — инстинктивная, унаследованная от дикой природы! Так что, хотя человечество Фархелема и единый вид — так ли едино духовно…

— И что предлагаешь практически? — не выдержал Талир. — Нельзя же беспомощно развести руками — и пусть все катится в пропасть!

— Мы как раз ищем выход, — ответил Лартаяу. — Для чего и побывали там, где побывали, и несём оттуда то, что несём… Хотя многим, похоже — всё равно, что дальше: жизнь или доживание, прогресс или упадок…

— И этому — искать биологического обоснования? — переспросил Талир. — Хотя может получиться убедительно… — тут же признался он. — Например, у них и старший возраст протекает иначе: всё становится безразлично, даже программы заботы о потомстве отходят на задний план. Но не дойти бы совсем до абсурда…

— Когда перед нами серьёзный практический вопрос, — напомнила Фиар. — Где и когда будем смотреть запись?

— Правда! — спохватился Лартаяу. — О чём только говорим, а это словно забыли! А надо же где-то собраться так, чтобы не вызвать лишних вопросов… И вообще, повторим: как дальше? Выходим на нашей платформе — и сразу ко мне, уже со стороны калитки, там разгружаем ящик, сам ящик и лестницу несём к Герму…

— Мы с Донотом там и ложимся спать, как уже бывало после такой ночи, — добавил Итагаро. — А Талир… Для его родителей — всё же впервые, к такому они не готовы. Нет, придётся первым рейсом автобуса ехать домой. Вместе ушли — вместе надо и вернуться…

— Смотрите, мы прошли между теми двумя холмами, — вдруг сказал Талир. — И не заметили… Видите, сзади? Если сейчас можете их видеть…

— Верно, — Джантар, увидев лишь тени холмов на фоне неба, сразу понял: те самые… Однако на юго-востоке, вопреки его видению, ещё было тёмно. — Но не рано ли мы вышли? Сколько может быть времени?

— Где-то час шестьдесят — час семьдесят, — ответил Лартаяу. — Уже астрономические сумерки. А возможно, и навигационные. И мы недалеко от платформы…

— Час шестьдесят… — повторила Фиар. — Тогда до первого рейса ещё долго. И если на платформе мы будем не одни…

— Кто в такое время отсюда поедет? — возразил Лартаяу. — Вот с загородных, сельских станций — уж точно будут в вагоне… Ладно, давайте пока решать остальное. Герм уже заканчивает наблюдения — пока доедем, свернёт и ляжет спать. А нам надо выгрузить у меня дома терминал, видеомагнитофон, одежду — чтобы отнести к нему ящик и лестницу…

— Видеомагнитофон, — вспомнил Итагаро, — я должен незаметно вернуть домой. И ещё вопрос: где оставим кассету с записью…

— И одежда… — добавил Донот. — Тоже: где её снять? У Герма я должен быть без неё! Сниму прямо в переулке — так рано никто не увидит. Потом, в другой раз, заберу домой…

— И я не могу сразу ехать домой с видеомагнитофоном, — продолжал Итагаро. — Родители увидят, спросят, в чём дело… А ещё — сумка, в которой брал его с собой. Её тоже оставлю у Герма, а на место верну днём, когда родителей дома не будет. И не увидели бы соседи — ненароком что-то спросят…

— А у Герма своего нет? — вдруг сообразил Джантар. — Есть видеокамера — по идее, должен быть видеомагнитофон!

— Большой, со своим кинескопом, — ответил Итагаро. — И не того типа, эта кассета не подойдёт. А у Фиар — того, что нужно, но стоит в доме на видном месте…

— И тоже отдельный от телевизора, а у меня и своего телевизора нет, — вздохнул Лартаяу. — Да ещё мой «усыновитель» тоже считает дом своим, и в любой момент может явиться за мной, если зачем-то понадоблюсь. И сдал его только семье Джантара — а застанет за просмотром нас всех…

— Можно собраться у меня, — предложила Фиар. — Я ещё целый день одна, родители вернутся к вечеру. И сначала там, у меня, всё выгрузить… Хотя нет, терминал оставим у тебя — он же и так твой. В крайнем случае «усыновитель» найдёт терминал, который вы оба по ошибке считали перегоревшим…

— А разве он знает, сколько и чего мы привезли с собой? — сообразил Джантар. — В крайнем случае скажем: терминал и «взрослая» одежда — наши!

— Не подумали сразу! — спохватилась Фиар. — Сказывается усталость бессонной ночи… Но ящик и лестницу надо сразу отнести к Герму.

— Вот, кажется, и решили, — подвёл итог Лартаяу. — Только идём быстрее, уже светает.

Джантар снова обернулся — и увидел: небо на юго-востоке чуть посветлело. Но впереди было по-прежнему темно — и даже Экватор Мира ещё сиял гигантской туманной аркой в черноте небосвода, среди россыпи слабых звёзд, пока не потускневших в свете занимающейся зари.

— А к прибытию вагона будет уже совсем светло, — добавил Итагаро. — Но и ждать на платформе не хотелось бы: вдруг там кто-то есть…

— Будем ждать поблизости, — предложила Фиар. — Но странно, — вдруг спохватилась она. — Сколько идём — и где платформа? И сама рельсовая дорога?

— Она же тут не освещается, как крупная магистраль, — напомнил Итагаро. — Небольшая, тупиковая ветка. На платформе единственный фонарь, и тот не виден отсюда. Тоже вопрос: для кого он теперь…

— И если сбились с пути — пока не можем определить, — с беспокойством продолжала Фиар. — Хотя к рельсовой дороге всё равно должны выйти…

— Вот платформа, я вижу, — очень вовремя ответил Талир (а то и Джантар начал беспокоиться). — Правильно идём, только медленно…

— Так пойдём быстрее, — повторил Лартаяу.

— И потом, утром, всё должно быть как обычно, — напомнила Фиар, прибавляя шаг. — Все идём как будто на море — а на самом деле сначала собираемся у меня и смотрим запись. С Ратоной и Минакри так и договорились. И надо успеть выспаться — смотреть со свежим восприятием, а не после бессонной ночи. Неизвестно же, что узнаем…

— И всё же: как… то, о чём мы говорили раньше? — вернулся к прежней теме Талир. — Ведь не абстракция — реальность нашей жизни! Есть более и менее совершенные люди — но нет чёткой грани между ними…

— Как… — начал Лартаяу. — Пока выходят из положения так: все «одинаковые граждане», законы одни для всех… Богатых и бедных, знатного рода и «из низов», с тёмной и светлой кожей, здоровых и больных, с сильным и слабым развитием экстрасенсорных… или вообще каких-то способностей. Считается одним из величайших достижений общественной мысли — и даже нет вопроса: откуда сам стандарт, кто подогнан к чьей одинаковости? Больной к здоровому, экстрасенс к неэкстрасенсу, богач к нищему — или наоборот? А, с другой стороны — эти местные законы… И опять же вопрос: откуда местный стандарт? Кто и как решает, что жители такой-то территории подлежат публичной порке, судебному испытанию, перепродаже в другую семью? А третья сторона: совсем уже специфические потребности и особенности — не отражены ни в «общих» законах, ни в местных. Все законы защищают тех, кто в чём-то уступает, отстаёт, а кто превосходит — тому даже стыдно просить о чём-то особом. И вот их, превосходящих, по закону как бы нет. Он — один для всех, а они не «все», они особенные… И что им делать?

— А это не шутка, — согласился Донот. — Получается: человек не мог знать то, что знает, не мог сделать то, что сделал! А если серьёзное расследование… Как в моём случае: воспламеняющиеся материалы в школу носить нельзя — а теперь объясни, как это из твоей одежды вырвалось пламя? Объясни — если подобных проявлений, согласно закону, не существует! Как свидетельства, доказательства — не принимаются! И понятно почему: загадочные, малоизученные… Но я с этим живу!.. Или — как в случае чего объяснить им: откуда знаешь то, что «естественным» образом знать не мог? Сразу думают: подслушал разговор, вскрыл чужое письмо! Хотя этого и в мыслях не было! Вот вам — законы, одинаковые для экстрасенсов и неэкстрасенсов, вот их справедливость…

— А сама ответственность? — снова с внезапной смутной тревогой ответил Джантар. — «Меры возмездия» исходят из того, что человек — почти животное, которое надо запереть в клетку и приспособить к примитивной работе? Не обращаются к его разуму, совести, доказать, в чём неправ — просто помещают в условия, вряд ли достойные и животного! А обставлено внешне: «Именем страны, именем народа…» Человек, может быть, годы жизни теряет за минуты ожидания, пока дослушает даже оправдательный приговор — а им что, главное — соблюсти своё величие, показать, насколько они выше тех, чьими судьбами играют! Особенно много думаю именно в эти дни… — признался Джантар. — И явную свою ошибку всегда сумеют представить как высший акт справедливости; но и если всё формально правильно — человек расплачивается куда тяжелее реальной вины, несёт ущерб, какого сам никому не нанёс! А если ошибка и обнаружится — разве сами расплатятся той же мерой? Хотя тут — и не врачебная ошибка в без того критической ситуации, когда любое возможное решение содержит долю риска! «Судебная ошибка» — когда кто-то врывается в жизнь другого человека и ломает её потому, что неспособен разобраться в чьих-то грехах без ущерба для ни в чём не повинных людей, а ему нельзя ответить тем же: он «исполняет свой долг»… на службе идее равенства всех перед законом! И служит — сам поставленный столь выше всех, чьи судьбы решает, но чьих проблем не обязан понимать…

— А на особое отношение претендуют, мол, люди безнравственные, стремящиеся сами встать выше всех, — добавил Лартаяу. — Хотят пройти напролом через благополучие и стабильность общества к своим целям… Например — кто может умереть, если не примет вовремя лекарство; или — из-за травмы не может принять позу, удобную для обыска? Этим он — уже враг идеи равенства всех перед законом? А против него — все права применить силу, оружие! И готовое оправдание: не подчинился, стал что-то требовать… Как не начать ненавидеть тех, под чью неполноценность это так устроено?

— Ты почти повторяешь ход моих мыслей позавчера вечером, — признался Джантар. — Хотя разве мы одни думаем об этом? Опять времена поисков: куда идти обществу, по каким законам жить, как быть с теми, кто не воспринял благодеяний…

— А их, наоборот, ещё жалеют: бедные, слабые, не повезло в жизни… — не мог успокоиться Лартаяу. — Хотя вот нам всем — очень повезло? Но наши истории для газетных излияний не годятся: не о ворах, не о нищих… Зато их голодное и холодное воровское детство — чуть ли не высокая трагедия! Будто пережили что-то ужасное, и вообще у них была воля к достойной жизни, а не те же банды и бродяжество — их естественная среда…

— А неспокойно на душе, если на ум приходит такое, — как бы от имени всех призналась Фиар. — Хотя с нравственной точки зрения мы всё делаем правильно…

— Но так воспитывают человека общество и законы, — ответил Лартаяу. — Надо всегда только верить, ждать, и бояться задать лишний вопрос. В этом — высшая справедливость, этим все одинаковы для закона. Верить кому-то — и знать, что тебе не верят, что-то скрывают, и лишь заняв какую-то особую должность, наконец получишь доступ к тайнам… А до того надо пройти свой путь, как остальные — чего-то не зная, не представляя, и даже боясь спросить? И человек с таким прошлым будет определять стратегию общества, решать чью-то судьбу, подсчитывать оставшиеся ресурсы планеты, давать указания, что ещё засекретить от кого? И тот потом, пройдя посвящение в тайну, с ужасом поймёт: все прежние планы идут прахом — реальность не на, что представлял? И кажется, сколько уже говорили об этом! Пора прекратить мучиться всё теми же сомнениями…

— И всё равно сомнения есть, — снова призналась Фиар. — Хотя как будто не в этом. Но тогда в чём же…

— Честному человеку странно и непривычно идти против закона, общества, — попытался объяснить Лартаяу. — Даже когда общество само нечестно с ним — а он чист перед своей совестью…

— А я ещё подумал… — начал Джантар. — Никакие законы не предусматривают возможности кризисов, радикальных перемен. Создаются как что-то незыблемое и вечное… А потом, рано или поздно, опять то же самое: власть не контролирует ситуацию; должностные лица ведут себя как сумасшедшие; рядовой гражданин не знает, кому верить, что делать; невозможно уже соблюсти присягу, выполнить инструкции… И это известно из истории — но человечество продолжает жить по законам, через которые в стабильные эпохи удобно управлять обществом, изображая всеведение, всепредвидение и всемогущество. Хотя потом, в нестабильную — эти же законы могут не оставить выхода, чтобы не оказаться виновным. А причины… Наверно — в инстинктах. Кто-то хочет быть самым главным вожаком стада, контролирующим абсолютно всё…

— А расплачиваются конкретные люди, — согласился Лартаяу. — За то, что кому-то удобнее загнать сложность человеческой деятельности в рамки животных моделей поведения…

— Но если так рассуждать — к чему вообще придём? — в голосе Фиар вновь прозвучал протест. — То инстинкты, это инстинкты… Где же разум?

— Там, где не хотят жить только по инстинктам, — ответил Лартаяу. — Хотят — как люди, а не дикие животные…

— И всё же хочешь сказать: по признаку соотношения древних и новых, животных и чисто человеческих программ поведения — различаются не только отдельные личности, но народы, расы и культуры? — с явным несогласием переспросила Фиар.

— И сам понимаю, что тогда получается с надеждой создать единое, более совершенное человечество — на основе многих взаимодополняющих культур… И самому страшно представить, к чему так можно прийти. И всё равно думаю: должна быть надежда, выход — но факты… Сами видите — что мы получаем в ответ на нашу веру в лучшее, и стремление к совершенству! И всё-таки выход должен быть…

— Взаимодополняющих культур… — повторил Джантар. — А правда: почему мы не могли сами открыть всё, что пришлось перенимать у лоруанцев? Чем они сумели «дополнить» нас, чего нам не хватало? Хотя бы в той же физиологии? Почему вместо её развития путём традиционной экстрасенсорики — пришлось перенимать их методы изучения живой материи? И какие…

— А знаете… возможно, лишь отставание в этом принципиальное значимо! — ответил Итагаро. — Остальное — случайные колебания исторической ритмики. Была эпоха бурного роста, кто-то немного вырвался вперёд, кто-то отстал — на десятилетия, если не годы — вот и не успели открыть и изобрести что-то сами! И другое дело — вторжение в живую материю. Где опять же сказались инстинктивные, подсознательные факторы: светлая раса решилась на то, что веками не могли решиться мы — и этим «дополнила» нас. А делает это больше чести нам или им — вопрос особый… Мы сами, наверно, ждали бы изобретения техники, которая позволит изучать живую материю неповреждённой — а они, не дрогнув, стали резать, вставлять трубки… Хотя и то верно: всякое открытие нужно вовремя, — со вздохом добавил Итагаро. — Так и получилось…

— И всё же странно… — с сомнением начала Фиар. — Ведь где они были, когда у нас уже велись первые известные в истории астрономические наблюдения? И даже — когда у нас уже печатались книги, был механический транспорт? А теперь одно случайное опережение — и извольте жить по их законам, обычаям…

— А мы их тогда, сразу, не поняли, — ответил Лартаяу. — Не разобрались: что для них закон, личность, общество. А потом это незаметно стало накладываться на нас самих. Хотели перенять то, с чем они пришли к успехам, а из своего отбросить то, что помешало достичь того же — и получили, что имеем. А так как менялись под их влиянием медленно, постепенно — и спохватываемся лишь сейчас…

— Но Чхаино-Тмефанхия осталась сама собой, — возразила Фиар. — Хотя там шло независимое развитие, а тут мы больше века в составе Лоруаны. И всё же: как решается, кто должен «подогнать» себя под кого? И почему им оказалось как бы нечего перенять у нас?

— Вот именно! — согласился Лартаяу. — Будто сами не видели, как по их законам личность приносится в жертву дурно устроенному обществу! Но знаете — их даже раздражает, когда личность свободна и уверена в себе. А вот если можно заставить человека годами оправдываться за то, что якобы украл, получил обманом, оказался в такой-то зоне без надлежащего пропуска — это нормально, «в обществе есть порядок»…

— Но выводить из этого биологические пороки целых культур, племён… — повторила Фиар.

— Раз так говоришь — сама ощущаешь это как пороки, а не невинные отклонения от нормы! И не можешь признать нормальным, если жизнь человека ценится постольку, поскольку не задевает интересов особей рангом повыше — ну, или стада низших, которые ради выгод цепляются за порядок, узаконивший этот ранг! И не можешь не видеть: одни культуры благоприятствуют проявлениям человеческих, а другие — животных форм поведения, среди одних — легче проявить себя в созидательном плане, других — разрушительном и репрессивном! Хотя достойные люди есть в среде любой расы и народа, вопрос в соотношении: где какая их доля реально имеется, и почему это так! Но видишь — тут особо психологически трудный вопрос, с такой его постановкой трудно смириться, — признался Лартаяу. — И казалось бы, почему: человек — существо биологическое, в нём продолжается эволюция, которая его породила…

— Поставить вопрос можно, и он правомерен, — ответил Итагаро. — Но какой получишь ответ, и что будешь с ним делать…

— Сейчас вряд ли найдём ответ, — сказал Джантар. — Подходим к платформе, где можем оказаться не одни…

Да, уже недалеко на фоне посветлевшего неба чернел прямоугольник станционной постройки. А сзади, на юго-востоке (как, обернувшись, увидел Джантар) уже явственно занимался рассвет, в лучах которого ещё виднелись лишь самые яркие звёзды, слабые же — будто на глазах растворялись в сиянии утренней зари.

— Сейчас будет совсем светло, — обеспокоенно прошептала Фиар. — Давайте скорее дойдём до платформы.

— Подожди, — остановил её Талир. — Сперва я пойду вперёд, проверю, нет ли кого-то.

Все остановились — а Талир, прибавив шаг, двинулся дальше. Вскоре Джантар уже не мог различить в полумраке его силуэт на фоне постройки. Все ждали, не решаясь продолжать разговор.

— Там всего один человек, — как-то очень скоро раздался шёпот незаметно возвратившегося Талира. — И чувствую, очень беспокоится, чтобы не появился кто-то ещё. Представьте реакцию, если появимся мы… Нет, рисковать нельзя даже при том, что Донот изображает взрослого. А до прибытия вагона ещё минут 20…

— Ты заставил его взглянуть на часы? — понял Джантар.

— А что делать? Никто из нас не взял своих. Видите, не очень мы готовы к такого рода тайным операциям. Встанем за платформой, будем ждать там…

Лартаяу и Итагаро подняли ящик, и все двинулись к платформе уже молча… Но Джантар понял: остро ощущалась незавершённость разговора, который пришлось прервать. Наверняка не зря возникшего здесь и сейчас…

В самом деле: что заставило говорить о таком? Чувства собственной неправоты не было… Но была смутная тревога, связанная непонятно с чем. И видение свидетельствовало о благополучном ходе событий лишь до момента, когда они пройдут между холмами… А говорить было нельзя: они уже встали у платформы, их мог услышать тот пассажир…

И они молча ждали — и сперва, как казалось Джантару, время тянулось медленно, но затем вагон показался из-за поворота дороги неожиданно быстро. То ли таким странным было сейчас у Джантара ощущение времени, то ли у пассажира на платформе неправильно шли часы… А тут ещё — поднимаясь на платформу, Джантар почувствовал, что его начало клонить в сон. Сказывалось напряжение полубессонной ночи… (А что было говорить остальным, которые вообще не спали — но как будто держались…) И Джантару постепенно становилось даже не до того, как смотрели на них и уже бывшие в вагоне трое пассажиров, и вошедший следом, действительно пугливо озиравшийся взрослый лоруанец — он думал лишь, как бы силы не начали оставлять его прежде, чем они доедут до своей остановки. Правда — ещё вдруг вспомнив о ночном происшествии там, он не мог отделаться и от мысли: какая обстановка встретит их там сейчас, не увидит ли их кто-то, когда они будут выходить, и потом идти переулками… И кажется, лишь беспокойное напряжение этих мыслей не давало развиться усталости — но теперь и в окно вагона он смотрел вяло, безразлично, едва отмечая взглядом подробности…

…К счастью, платформа в этот ранний час оказалась пуста. И снова, как и по дороге туда, никто больше не вышел здесь — все ехали до центрального вокзала… Но за минуты, пока они ждали вагона и ехали в нём, уже совсем рассвело — а тут и Джантар, встав, ощутил головокружение и новый приступ сонливости…

— Кажется, я отключаюсь… — признался он, как только дверь вагона мягко закрылась за ними. — Давайте скорее войдём со стороны калитки, и я лягу спать. А то так: и не выспался по-настоящему, и никаких видений на ближайшее будущее…

— Быстрее иди в дом, — сказала Фиар. — И сразу ложись. А мы — следом за тобой. И дальше всё, как договорились: проснёмся — собираемся у меня…

Борясь с нарастающим головокружением, Джантар пересёк холодный от росы асфальт шоссе, и вошёл в переулок, ещё сумрачный в тени деревьев. Он вдруг подумал: в этом его состоянии сказалось напряжение не одной этой ночи, даже не одних этих суток — всё вместе, за все дни, начиная со случаи на стройке. (И вообще: всё, как нарочно, сложилось так, чтобы каждому из них пришлось столкнуться с особо концентрированным выражением человеческого зла, низости, несовершенства — что было стесняться мыслей из того разговора… И всё же, с другой стороны: что-то было не так, что-то — особенно трудно принять. Но и думать сейчас было трудно: всё сильнее становилась обыкновенная усталость, хотелось просто спать…)

— Подожди! — Лартаяу обогнал его у калитки. — Мы совсем забыли: ключ от двери у меня!

— А… ящик? — уже полусонно вырвалось у Джантара. — Кто несёт его?

— Донот и Талир, — ответил Лартаяу. — Сейчас тоже будут здесь. Но ты не жди, сразу ложись спать. Мы всё сделаем сами, — Лартаяу открыл калитку, пропустил Джантара вперёд, а сам, войдя следом, вновь обогнал его и пошёл открывать дверь. — И ни о чём особенно не думай, сейчас главное — выспаться. Чтобы потом воспринять всё свежим, ясным сознанием…

— Я ещё только сюда, — Джантар, уже зайдя в ванную, наспех стал отмывать ноги струёй воды — такой холодной, что ещё больше захотелось спать. — Не ложиться в постель прямо так…

— Конечно… Хотя я иногда могу и забыть, — признался Лартаяу. — После стольких ночей в подвале в Колараафе. Спал там без постели, прямо в одежде… Ты ложись, — добавил Лартаяу, когда Джантар уже вправду без сил повалился на кровать, — а мы всё выгрузим и пойдём к Герму…