Вернись в завтра

Глава 2. ФЕДЬКИНО КРЕДО

А уже на другой день заехал в огород самосвал, выгрузил новый кирпич, забрал старый и уехал, не оглянувшись на зареванную бабу.

— Сколь кустов сгубил, сирень испортил, уже она но оживет. И чеснок мой тоже пропадет, для чего старалась, коль никто в доме меня не понимает. Будто в лесу живу! — ревела баба.

— Ну чего ты зашлась? Успокойся, Антонина. Тебе доброе хотим сделать, а ты плачешь. Сама подумай, неужели горожане дурнее тебя, что завалили отца заказами на камины. Иль думаешь им деньги девать некуда? Не только в дома, в квартирах просят поставить. Камин не печь, он не пузо, душу греет, нервы лечит, успокаивает и создает особый уют. Он волшебный сказочник. А ты сопливишься, упрямишься, как деревенская баба. Нет бы радоваться. Ведь вот раньше богатеи в своих домах и замках без каминов не обходились. Еще в старину их ценили. Неужели эти князья и графы глупее тебя были? —вошел в дом Федька и неслышно стал за спиною бабы.

Нет, она не испугалась, слушала человека молча. А потом не выдержала:

— Мы не богачи. И таких расходов не потянем. Мне нужно сыну куртку купить и сапожки. Прежние малы стали. А новые знаешь, сколько стоят? Мне три месяца надо вкалывать, чтоб их купить. Ведь мальцу не откажешь. Хотя что ты в том понимаешь, не имея своих детей? — отмахнулась баба и устало присела к столу.

— А я о тебе лучше думал. Другою показалась. Оказалась, как все, даже хуже…

— Это с чего нагородил на меня зряшное? Чем я хуже всех? Да и что знаешь о нас? Ты кто есть, что обсираешь ни про что? — заводилась баба, насупившись. Она уже приготовилась выдавить Федьку из дома и, подбоченясь, выставила вперед могучие груди, пошла на мужика в лобовую атаку, но тот стоял спокойно, не дрогнув, не отступив ни на шаг. Да и ему ли, прошедшему зону, бояться кого-то? На все ее выпады он ответил коротко:

— Ты только баба! Не коси под кобылу! Я и не такое видел! Не смеши! Ведь не к тебе пришел. Работать надо. И не мешай, не отнимай время! — отодвинул Тоньку плечом, прошел на кухню, открыл окно и начал носить через него привезенный кирпич.

— А чего хозяйничаешь не спрося? — хотела помешать ему, и человек не смутился:

— Не крутись меж ног, не мешай. Мне велено. Не сам по себе возник. Петрович делом занят, а мой отец вот-вот нарисуется. Будем с ним камин ставить по слову твоего деда. Ты ж, коль помочь не хочешь, не мельтеши, как муха на навозе. Иль дел у тебя нет по дому? Чего тут возникаешь?

Тонька губу прикусила. И спросила Федю:

— А этот камин где ставить будете?

— То как хозяин прикажет…

Вскоре в дом пришли Михалыч с Петровичем. Федька к тому времени уже принес много кирпичей и ждал, когда ему скажут замешивать раствор.

Старики решили ставить камин на месте печки, только саму топку сделать со стороны зала, спиной к кухне. Говорили про изразцы и дверцы для камина. Тоньку ни о чем не спрашивали, не советовались с нею, а и что она понимала в каминах, коль никогда их не видела. По ее насупленности оба поняли, что эта затея бабе не по душе. Но делали вид, будто не заметили. А Тонька не решилась при соседях спорить с дедом.

Она ушла в комнату к сыну. Дед вскоре тоже исчез, решил нарезать паркет, а Михайлович вместе с сыном взялись за камин.

Баба изредка выглядывала, смотрела, что у них получается. А мужчины даже внимания на нее не обращали, работали молча.

Когда Тонька предложила им пообедать, оба отказались, лишь попросили по стакану чаю. И присев на короткий отдых, разговорились:

— Тонька тут ерепенилась, не хотела камин, — указал взглядом на бабу Федька.

— Меньше слушай ее. Что в этом соображает? Когда увидит его готовым, в деле, вот тогда поговорим, — ответил Андрей уверенно.

— Вот такой же, как этот, поставил я начальнику зоны прямо в кабинете. Суровый мужик был, с крутым характером, зэков за людей не держал. Только матом со всеми разговаривал. И предупредил, если я фуфло вместо камина слеплю, он меня в этой зоне сгноит заживо и до воли никогда не додышу. Ну я не заробел и забил на угрозу. В три дня камин выложил, сверху плиткой покрыл. Почистил его и затопил дровишками, решил сам сначала проверить тягу. А дело ранним утром было. Я и не думал, что тот «бугор» раньше сторожевых псов встает. И только дрова разгорелись, гляжу, начальник закатывается в кабинет. А я у камина кайфую. Славно он получился. Дровишки поют, тепло волнами валит. На душе посветлело от радости, воля вспомнилась. Я ж не враз приметил, как этот боров ввалился. Встал за моей спиной да так громко рявкнул:

— Чего тут кайфуешь, как пидер на «параше», ишь расположился, развалился, как пахан. А ну, брысь в барак, падла!

— Я офонарел! С чего, думаю, зверкует гад! Понятно, что с ним не поспоришь, мигом все зубы в жопу вобьет. Ну, я к двери бегом. А «бугор» мне вслед:

— Притормози малость! Слышь ты, гнида подмороженная, передай своему бригадиру, что снимаю тебя с обслуживания трассы и перевожу в хозобслугу. Чтоб всегда под рукой был у меня. Доперло? Сегодня иди отсыпайся, а завтра повезу тебя к себе. В моем доме камин слепишь. И чтоб он был лучше этого!

— Ну, а что мне делать? Согласия не спрашивает никто. Я лишь головой кивнул. Взялся за дверь, чтоб смыться, а начальник вякает:

— Ты хавал? Иль опоздал?

— Я голову опустил, молчу. Какой завтрак, коли камин хотел проверить. Ведь за него, не приведись что не так, с меня голову снесут. Ну, начальник понял. Позвонил в столовую, велел повару нахарчить меня отменно, не скупясь. И повелел бежать в столовую, а утром наготове быть. На другой день привезли меня к «бугру» в дом. Я и у него камин выложил, куда как краше кабинетного. Вдвое больше. На загляденье получился, классно. Вот тогда он растеплился, зауважал и сказал мне:

— А ведь в сопроводиловке к твоему делу так и сказано, что тебя на волю отпускать не стоит. Лучше будет, если ты до нее не доживешь. Доперло, что ждало? Ну, то-то! Жизнью ты мне обязан, рахит вонючий! Дыши свой срок до воли в хлеборезах. Там выпустим. Такие, как ты, еще нужны в жизни. Может ты и говно, но руки — золото!

— Так вот и оставил на кухне. Благодаря каминам в живых остался, — вспомнил человек и снова принялся за работу.

На следующий день камин был готов. Оставалось покрыть его изразцовой плиткой, но мужики решили опробовать камин в работе. И тот, едва дрова загорелись, задымил.

— Во, слепили коптилку! — вырвалось у Тоньки. Она сердито оглядела мужиков.

— Отец, мы трубу завели в прежний дымоход, а не почистили загодя его. Давай открою окно, — предложил Федька.

Когда они прочистили дымоход, камин загудел, запел, люди сидели молча, любовались игрой огня.

Тонька, заглянув на кухню, так и не смогла уйти, позвала Кольку, тот оглядевшись, мигом устроился рядом с Федькой, прижался к мужику, тот обнял мальчишку:

— Слышь, Тонь, я помогу тебе прибрать на кухне. Но знай, завтра тут будет грязи не меньше, изразец будем класть. Это уже окончательное, — предупредил Федька и добавил:

— Когда изразцы подсохнут, я сам их протру. Ты не берись, чутье не имеешь. С той плиткой обращаться надо особо, как с женщиной, бережно и нежно, — глянул на бабу искоса, та невольно усмехнулась:

— Откуда, с какой сырости возьмешь у себя такое?

— Ты меня не знаешь. А ведь каждый мужик по своей натуре цветок. Обогрей его, назови добрым словом и увидишь душу во всей красе. Ведь всякое сердце лишь на доброе раскрывается. А коль слышит грубость и хамство, собирается, сжимается в комок и дерзит в ответ. Так оно по всей жизни идет. Вот ты говорила, что я о детях ничего не знаю. Не понимаю ребятню, потому как сам детвору не имею. А что ты знаешь обо мне? Ровным счетом ни хрена! Зато ударила по больному, как в лицо харкнула. А за что? Потому что баба? И тебе по соплям не вмажешь за хамство.

— Я и сама смогу в зубы дать! — огрызнулась Тонька.

— Но где женщина? Почему ты вся такая лапотная, корявая, ведь сына растишь!

— Он тоже должен уметь защититься.

— От кого?

— От всех, — ответила уверенно.

— Будто не я, а ты вышла из зоны! Где же жила, что заледенела насмерть?

— Ну, ладно, вы тут потрепитесь, покуда есть время, а я к мужикам отвалю. Может, сгожусь. Ты, Федь, подмогни ей кирпич да грязь прибрать. Все ж завтра работа тонкая предстоит, — встал Андрей Михайлович и попросил:

— Только не погавкайтесь насмерть, — вышел за дверь.

Федор подбросил дров в камин, посидел недолго у огня и, оглядевшись, принялся за уборку. Через час на кухне было чисто. Словно ничего здесь не происходило.

— Федь, а с чего ты на меня взъелся? Уж чем только не обозвал!

— Будь кто другой, покруче с тобой разобрался. Я еще пощадил.

— А за что?

— Тебе Петрович рассказывал, за что меня посадили?

— Почти ничего. Говорил, что посадили ни за что. А ты кого-то убил. Вот и все, больше ничего не знаю.

— Вот то-то и оно, ни хрена не знаешь. И лучше, если б молчала…

— А что у тебя случилось? — налила чай, подвинула поближе тарелку с блинами, варенье. Сосед сидел задумчивый, смотрел во двор, но ничего не видел. Он вспоминал свое, то, что ворошить не хотел, а рассказывать и тем более.

Тонька сидела совсем рядом, тихо ждала.

— Знаешь, я даже не думал, что когда-то увижу Колыму. Слышал о ней всякие ужасы и как многие отморозки был уверен, что меня обойдет чаша сия. Да вот не минула, прихватила за самые жабры. Мы в тот год собирались поехать к морю на юг, как только у сына закончится учебный год. Он заканчивал первый класс. Колька уже знал, мечтал о море. Никто из нас его не видел никогда. Мы с отцом и женой работали в одной строительной бригаде, и начальство пошло навстречу, заранее согласились дать нам с женой одновременный отпуск. И мы заранее стали понемногу готовиться, чтоб потом не пороть горячку. А в самом начале мая уже подготовились полностью. У Коли оставалась последняя школьная неделя. Он радовался будущей поездке и торопил каждый день. Ну, а мы с Евдокией дорабатывали последнюю неделю, а вечерами помогали матери в огороде.

— Вы вместе со стариками жили?

— Конечно. Прекрасно ладили, без проблем, никогда не ругались, ни причин, ни повода к тому не было. Вот так копаемся с грядками за домом, Коля должен был вот-вот вернуться со школы, и вдруг слышим какой-то визг, крики с улицы. Люди галдели. Будто кого-то ругали громко. Мы вышли с огорода глянуть, что случилось, и увидели жителей нашей улицы, сбившихся в кучу. Рядом стоял внедорожник. Когда мы подошли, толпа расступилась, и мы увидели на обочине своего сына. Коля уже умер, — задрожал голос человека, он умолк на минуту и, взяв себя в руки, продолжил:

— Его сбили внедорожником. Высокий милицейский чин управлял машиной. Пьяный вдрободан, он вместе с любовницей ехал на дачу. Скорость была сумасшедшей. Я глянул на убийцу сына, он плохо соображал, что натворил. Хотел свернуть ему голову, но люди удержали, не пустили к падле. Его забрали в милицейскую машину, а на место аварии понаехали гаишники, милиция, прокуратура. Потом и сына увезли в морг. А через день вместо юга, похоронили моего мальчонку на кладбище, — всхлипнул всухую вслед воспоминаниям.

— Я все ждал суда над негодяем, писал заявления, требовал наказания. Но через месяц он сам вызвал меня к себе в кабинет. Его даже не понизили в должности и звании. Уж какой там суд! Знаешь, что он мне звенел? — глянул на Тоньку, та слушала, широко открыв глаза.

— А вот так и заявил:

— Ты себе еще полгорода сопляков настружишь. Давай не будем усложнять. Возьми вот деньги, здесь тебе компенсация за похороны. Думаю, останешься доволен мною. Ну и забудем случившееся. Хватит строчить на меня кляузы. Сына этим не поднимешь. Хочешь, помогу тебе отвлечься. Адресок дам. Там такие телки, не то своего босяка, себя потеряешь. У каждого из нас, в яйцах полдеревни ребятни пищит. Ты еще молодой, все поправимо. Не специально сбил и твоего выпердыша. Через год, другой все забудешь. Давай простимся по-хорошему! — предложил он мне. А я не смог с ним согласиться. Придавил его столом к стене, хотел раздавить, как клопа. Но он нажал кнопку, вскочила охрана, меня выволокли из кабинета, потом сапогами вышибли из милиции и посоветовали не ходить поблизости. Кстати, я увидел на столе того козла все жалобы, какие писал по инстанциям, требуя наказать виновного в смерти сына. Их ему переотправляли. Выходит, зря ждал и надеялся на справедливость. Ее не было никогда. Вот так-то и порешил сам сыскать правду, без властей, какие глумились над моим горем. Мне ничего другого не оставалось. Моя жена умерла через два дня после смерти сына. Разрыв сердца. Не выдержала горя, а значит, и ее он убил, тот мент. Потом слегла мать. Нервы сдали. Я боялся войти в дом, чтоб не увидеть новый гроб. Я ни о чем не мог думать, кроме мести и стал выслеживать мента. Вскоре уже пронюхал, где его дача, когда и на сколько он туда приезжает. Но она охранялась ментами и псами. Понял, в лобовую встретиться с ним не обломится. Не достану ножом, кулаками. И вот тогда стукнула в голову мысль пристрелить падлу. Но своего оружия не было.

— А стрелять умеешь? — перебила Тонька.

— Я на севере служил, в погранвойсках. Там стрельбе первым делом учили. И я бил без промаха. Оставалось последнее, найти оружие. И сыскал… У твоего деда со стены снял. В тот же вечер пошел на дачу к тому отморозку, засел со стороны леса понезаметнее. Как только этот козел вышел во двор, взял его «на мушку» и уложил с первого выстрела наповал Я конечно, не стал ждать, пока меня возьмут за жопу и мигом убежал домой. Но не учел про собак. Они взяли след и привели прямо ко мне домой, — вздохнул человек.

— Ну, а что тебе оставалось? Сами не хотели своего судить. Неужель смерть сына и жены простить надо было? Да никто такое не забудет. Это уж точно! — возмутилась Тонька, покраснев до макушки.

— Ну а меня скрутили в три дуги и приволокли в ментовку. Как там вломили, как метелили, никогда не забуду. Одного вшестером ломали. До потолка подбрасывали и ловили на кулаки и сапоги. Не столько за начальника, сколько за поруганную ментовскую честь убивали. Но тут отец спохватился, понял, что и меня может потерять, и сам поехал в Москву. Он из тех, кто своего добивается. Короче, через две недели перестали трамбовать. Ментам велели представить суду не калеку, а нормального человека, иначе к ответу грозили привлечь. Вот и сунули в больничку. Там охрана много чего подрассказала. Уже тогда, до суда все было предрешено. Все верно оказалось. Как грозил ментовский следователь:

— Попадешь падла на Колыму! Не ниже червонца получишь. И не мечтай, что оттуда живым вырвешься. Не обломится удача стебанутому придурку. Уж мы дадим знать своим, что с тобою отмочить нужно. Смерть подарком покажется. Так что не на что надеяться. С Колымы пути заказаны. Еще никому не сходило с рук убийство сотрудника милиции, тем более в таком звании. За него своей шкурой ответишь…

— Так оно и получилось. Как ни старался адвокат, получил я десять лет с отбытием в зоне усиленного режима. Это полное беззаконие. Но я уже знал, с милицией спорить бесполезно, все было заранее предопределено. Куда только ни обращался адвокат, доказывая что убил я мента будучи глумным, ну в состоянии аффекта, что по первой судимости не имеют права сажать меня в зону с усиленным режимом, и наказание должен отбывать по месту совершения преступления, на все его доводы забили с прибором и жалобы даже не читали. Клали под сукно или сдавали в архив. От меня было решено избавиться навсегда.

Федька умолк, глядя в темноту двора. По лицу человека бежали струйки пота. Сколько лет прошло, а память цепко держит в своих руках больную душу человека и ни на минуту не дает забыться.

— Федюшка, попей чайку, родимый, — уговаривает Тонька, тихо поглаживает дрожащие руки мужика, тот словно закаменел, ничего не чувствует и не слышит.

И снова видится ему в темноте длинный, сумрачный барак со щелястыми стенами, дырявой, просвечивающейся насквозь крышей, ряды нар и серые лица заключенных. Они были так похожи друг на друга — меченые одной печатью беды. В глазах ни капли жизни и надежды, сплошная безысходность и равнодушие к самим себе. Они уже не верили никому и ни во что.

Когда охранник ввел Федьку в барак, на него никто не оглянулся и не поздоровался в ответ.

Где-то в углу ему указали на свободную шконку. И только когда присел, к нему подошел костистый, угрюмый человек и спросил хрипло:

— Как там на воле?

— Хреново! — ответил Федька хмуро.

— С чего сюда загремел?

— Лягавого прикончил!

— Ого! Мужики! Шурши сюда! Этот чумарик бренчит, что мусорягу замокрил!

— Ну, звени, как это тебе обломилось? — обступили Федьку зэки.

— Кончай базарить! Вечером брехнет! Теперь пошли хавать и отваливаем «на пахоту». Не то врубит охрана всем! — подошел бригадир.

— Да погоди ты, не бренчи! Пусть «свежак» расколится! — не спешили уходить зэки, и Федька коротко рассказало своем горе.

— Звонковать тебе здесь до самого погоста! Это, ник два пальца обоссать! Ни амнистий, ни помилования но жди. За мента тебя живым не выпустят, не дадут и здесь дышать. Теперь за них шкуру до мудей сдергивают. Скоро поймешь на себе, как это делают, — посулил беззубый сосед по шконке.

— Хватит трепаться, отваливаем! — напомнил бригадир. Зэки молча вышли из барака.

— Слышь, «свежак», тебе круто не повезло. В нашей зоне тянут ходки те, кому воли не видать. Это только звенят, что Колыма сдохла, и все зоны позакрывались. Вроде как нет тут никого. На самом деле, своей требухой поймешь, что жива она пропадлина! А и как без ней, коль трасса тут проходит. По ней машины и нынче идут до самого Заполярья. Там люди живут. Им тоже дышать надо, что-то жрать, одеваться. Ну, всякие грузы возят в города и поселки. А трасса одна, других дорог нет. Ну, коль так, за нею следить надо, ремонтировать, держать в порядке, чтоб движение не тормознуть ни на минуту. Не приведись на нашем участке машина застрянет. Беды не оберешься. А мы обслуживаем самый паскудный участок, от шестидесятого по девяностый километры. Врубился иль нет? — спросил бригадир. Федька лишь плечами пожал. Ему эта арифметика ни о чем не говорила.

— Совсем лопух! Иль не слыхал о семьдесят втором и восемьдесят четвертом километрах?

— Нет, не знаю, — ответил Федька.

— Так заруби себе, что эти километры сущий ад. Нет на земле мест хуже них. Согласишься самого черта в жопу расцеловать, только не попадать туда. Легче сразу в могиле урыться. Секешь иль нет?

— А почему? — недоумевал мужик.

— Да потому что там, не иначе как главный сатана приморился. И измывается над всеми. Переворачивает машины, гробит водил, зэков, всякий день пьет кровь людскую реками. И не совладать с ним. Хоть языком вылижи эту трассу, но на тех километрах едино душу вырвет, — матерился человек.

— Вытряхивайтесь! — послышалась команда охраны. И зэки быстро выскочили из машины. Огляделись, ежась от пронизывающего ветра.

— Ну, Слава Богу! Сегодня пронесло! — размашисто перекрестились зэки и пошли разносить привезенный гравий, засыпали ямки, промоины и выбоины на дороге. Трассу не просто ровняли. Засыпанное утаптывалось, вбивалось, чтоб насыпное держалось подольше.

Зэки разносили гравий на носилках, как сами шутили— конской парой. Никто не бездельничал, охрана зорко следила за всеми. Об отдыхе и перекуре не вспоминали, забыли о холоде и ветре. С лиц уже бежал пот, а охранники торопили:

— Живей, мужики!

— Эй, Вовка, сачок лысый! Ты чего там застрял? Долго танцуешь на яме! Бери «толкушу» и вкалывай, вбивай в грунт. Не лепи «туфту». Забуксует иль застрянет машина, мы тебе своими руками яйцы вырвем!

— Эй, Толик? Чего хлябало отворил, отдыхаешь, рахит-недоносок? Паши, покуда дышишь!

— Ты, новенький! Чего раскорячился с носилками! Давай педерась, шустри, вкалывай твою мать! Не разевай хлябало! Тут не воля, чтоб прохлаждаться!

— На том свете отдохнешь! — заботливо добавил второй охранник, хохотнув, и пообещал отпустить сторожевого пса, чтоб Федя работал шустрее. А тот уже из сил выбился. Сколько носилок с гравием отнес вместе с напарником, давно сбился со счета. Носилки грузили с горой. Гравий был сырой и тяжелый. Но попробуй замедли шаг, охрана тут же пускала в ход кулаки и приклады. Рычали овчарки, норовя вцепиться и усталое тело. Пока время подошло к обеду, Федя ужо был едва живой. Ноги и руки отказались слушаться.

— Ты, ешь, слышь, Федя! Не то уроют тебя здесь без креста и поминок. Да так, что никто и не узнает, где могилка твоя! — посоветовал щуплый, худой мужичонки и указал на миску баланды. Жидкое варево пахло тухлятиной. Но зэки ели, знали, другое не дадут. Федька заставил себя проглотить баланду. От омерзенья и подкатившей тошноты едва не задохнулся. Спасла кружка чая. Хотел перекурить, но куда там, охрана погнала работать.

Пять километров трассы отремонтировали до обеда. До вечера предстояло сделать столько же.

Как Федя дожил до конца дня, сам не помнил. Трижды получил от охраны прикладом по спине, а уж сколько мата услышал в свой адрес, сколько угроз…

В зоне, вернувшись с трассы, не удержался на ногах на перекличке. Ткнулся лицом в холодную землю. Его втащили в барак зэки и мешком положили на шконку.

— Федька! Чего расквасился, мудило! Давай переведи дух, и отвалим на ужин! — говорил кто-то совсем рядом.

Через час ему полегчало. Вернувшись в барак, хотел завалиться спать, но его затащили за стол, мужики достали из заначников все съестное, кто хлеб, колбасу, пряники, купленные в ларьке зоны, другие вытащили конфеты, чай, даже халву.

— Хавай! А когда тебе с воли «подсос» пришлют, не забудь поделиться со всеми, — загодя предупредили мужики.

Второй и третий день работы прошли еще тяжелее. Федор не успевал отдохнуть за ночь и целыми днями чувствовал себя как избитый.

— Шевелись, козел! Не то получишь под завязку, — подскакивал охранник с перекошенным от злобы лицом. Федька сжимал кулаки, но понимал, что силы неравны. И попробуй он вломить, его тут же измесят, втопчут в землю.

И все ж на третий день сломался. Время шло к концу дня, когда силы совсем покинули человека. Перед глазами в черном вихре смешались ямы на трассе и кучи гравия, охрана с собачьими мордами и серое месиво зэков.

Он упал на дорогу плашмя, выпустив из рук носилки. Гравий с шелестом посыпался на него, завалив мужика по горло.

— Готов! — услышал последнее и почувствовал у виска холодное дуло оружия.

— Да погоди, живой еще! Очухается на зоне! Вон машина идет. Закинут в кузов, довезем. Не дразни гусей! — сказал второй охранник, указав на зэков.

И сегодня Федьку пронесло, его не пристрелили. Кто-то из зэков принес ему ужин в барак, пожалев человека, а может, вспомнив свое начало, вздумал хоть как-то поддержать мужика.

Федька пришел в себя от того, что его настырно теребили за плечо:

— Эй ты, лопух! Кончай расклеиваться! Если хочешь дышать, соберись в кулак! Иначе не выживешь, размажут как горсть соплей по трассе и докажи, что человеком был! Думаешь, только над тобой глумится охрана? Как бы не так! Все мы для них хуже скотов. И не надейся, что пожалеют. Некому жалеть, все мы здесь одинаковы. Сдохнешь, ну и что? Спишут как сломанную лопату иль старую тряпку. Сколько здесь таких сломалось, не счесть! На Колыме места много. Тыщи приютит в своей жопе, и не подавится. А надо выжить, чтоб выйти живым! Слышь, отморозок? Тебе, отплатившему за сына, надо на волю выскочить и сказать на могиле:

— Здравствуй, сынок! Я вернулся! Живой!

…Федька уже навестил могилу сына. Упал перед

нею на колени. И вместо слов, слезы посыпались. Горло перехватило петлей удушья.

— Теперь бы парнем был, совсем большим! — целовал землю могилы. Он пробыл здесь долго, до самой темноты, все говорил с сыном, советовался, делился как с живым. И только оторвал взгляд от могилы, увидел белую тень. Она будто приросла к ограде, стояла неподвижно, словно наблюдала иль охраняла человека.

— Коля! Это ты? Пришел, сынок! Что ж стоишь там? Иди ко мне, присядь на колени! — протянул руки Федя, зовя сына. Но пятно словно растаяло, исчезло.

— Зачем, куда сбежал? Я так долго шел к тебе! Вернись, сынок!

Но вокруг сплошная темень, и ни души…

Андрей Михайлович без слов понял, где был Федька допоздна. И присев рядом, сказал тихо:

— Не блукай один в потемках, послушай меня старого, не рискуй головой. Помни, выросли дети убитого мента. Старший сын совсем мужик и работает в ментовке. При звании, при оружии. Частенько тут мотается. Много раз его видел. Помни, не только ты мстить умеешь. Ты за Колю, а он за отца. Постерегись, сынок! Не приведись что стрясется, я уже не переживу! Пощади меня, а главное, себя сбереги. Коль приспичит душу на кладбище сходить, пойдем вместе.

Федор, подумав, согласился.

— Ну что ты как закаменел, — теребит Тоня.

— Прости, где не так ляпнула. Ну, дура я, даже дед про то всегда говорит. И все же прощает…

Федька, услышав, улыбнулся:

— Да будет тебе! Все нормально…

Ночью ему снова снился семьдесят второй километр Колымской трассы. Обледенелый, крутой спуск, уводивший весь транспорт в марь. Она замерзала лишь в волчьи холода, когда наружи зашкаливало за сорок градусов, и скалы, и воздух трещали от морозов. Чуть меньше и зарывались машины по кабину в вязкий, тяжелый грунт. Неведомая сила сносила их с трассы и переворачивала тяжеленные КАМАЗы, как детские игрушки, кверху колесами. Другие оставались на мари. Вытащить их оттуда даже мощные тракторы не могли. Ни подъехать, ни подобраться к увязшей машине. Нередко летели они кувырком со спуска, юзили, переворачивались на ходу и загорались, гибли водители, экспедиторы.

Почти каждый день заключенные разгружали застрявшие на мари машины. Эту работу считали самой проклятой. Грузы переносили на тягачи, в тракторные сани, день и ночь. Пока машины не будут разгружены, зэков не отпускали в зону. Мешки и ящики, сколько сотен тонн их перенесено из мари на трассу, не счесть. Снегу по пояс или в проливной дождь, ничего не видя перед собой в ночи, под брань и зуботычины охраны, спасали груз для северян заключенные. А когда весь его переносили, откапывали, вытаскивали порожнюю машину на трассу, надрываясь от тяжести. Случалось, иные умирали, сорвавшись, их закапывали на обочине, чтоб не возиться долго. Бывало, удавалось водителям выскочить из загоревшейся машины. Случалось, зэки успевали вырвать из огня полуживых людей. Водителей, благополучно минувших этот кусок трассы, неспроста считали счастливчиками. Не случайно, что каждый из них молился Богу, прежде чем приблизиться к этому отрезку пути.

Здесь всегда было ветрено и страшно. Люди панически боялись этого места, о нем ходили самые жуткие слухи:

— Тут зона стояла. Самая паскудная. Даже по тем временам, в ежовщину, неохотно ехали сюда служить и охранники. Много тут пострелялись, другие спятили вконец, нервы не выдержали. В этой зоне, говорят, были дети. Одни, это те, чьих родителей признали врагами народа, другие за колоски иль свеклу, поднятые на колхозном поле. Вот и свозили их сюда пачками. Случалось, охрана не могла стрелять в малышню, тогда трактор копал общую могилу. В нее сбрасывали живых детей и охранников, какие отказались стрелять. Потом их всех засыпали бульдозеры. Говорили, что стоны детские еще по два дня слышали те, кто тут проезжали. Волосы дыбом вставали, а попробуй затормози иль подойди, тут же пулю в лоб схлопочешь, — говорили зэки.

— Вот и наказывают водил, что не вступились, никого не спасли, за свою шкуру дрожали.

— Одним покойником стало бы больше! Что мог сделать водила, да и не в ответе он за тех шоферов! — вмешался бригадир.

— Тут охрану каждые два месяца меняли.

— Откуда знаешь?

— От наших слыхал, от «бабкарей». Они, пройдохи, все помнят и знают. Им тоже кто-то рассказал.

— А я слыхал, что охрана, перед тем как пострелять, посиловала девчонок, совсем небольших. И все рыготали, мол, зачем добру зря пропадать, едино постреляем всех, так хоть для себя что-то урвем. И портили девчонок прямо на виду у всех. Стыда не имели…

— Об каком стыде завелся? У охраны окромя кулаков и пуза нет ни хрена. Сюда отбирали вовсе тупых, у кого мозгов отродясь не водилось!

— Да бросьте звенеть, иль у нынешних они имеются? Все как было идет, никто никого не подбирает специально. Возьми хоть теперь, кто в ментовке пашет, одни козлы! Вон мою бабу, она от подруги шла, день рожденья отмечали. Так сгребли в свой бухарник и всю ночь тянули в очередь. Баба утром враз в петлю сунулась. Успел я ее из ней вытащить. А ночью поджег ментовку. Пятеро сгорели. Так вот меня законопатили, а тех, что живыми остались, героями обозвали, за то, что пожар погасили. Меня никто слушать не стал.

— Не пизди, Витька! Давно уж нет милиции в деревянных домах.

— А у нас в поселке есть!

— В деревне другое дело, там случается всякое.

— А жена твоя жива?

— Да, ждет меня. Письма, посылки шлет, детей растит. Трое их имеется. Старший уже работает, средний служит в армии, младший школу заканчивает…

— Сколько ж до конца срока тебе осталось?

— Еще пять лет. Червонец уже отмучился. Уж и не ведаю, доживу ли до воли, — скульнул человек жалобно.

— Куда денешься?

— Дотянешь! — ободряли зэки.

Но не дожил человек, всего три месяца оставалось до воли. Машина, влетев в марь, придавила собою насмерть. Когда подняли грузовик, даже думать о спасении человека было бессмысленно. А ведь за день до смерти отправил письмо жене, просил ждать…

Федя до самого последнего дня сомневался и не спешил сообщать отцу об окончании срока. Знал, Колыма непредсказуема и жестока.

Что и говорить, в зоне он нередко вспоминал свою семью, сына и жену, ушедших без времени, мать — не пережившую горе. Но здесь в бараке наслушался такого, что понял, его боль не особая, другие перенесли и пережили не меньше, а даже больше, чем он. Но это не утешало, лишь озлобляло. Ведь вот за что наказан так свирепо? Почему судьба, дав все, отняла главное, без остатка и надежды на завтра.

Федька перестал верить людям. Он изменился полностью, подозрительный, немногословный, вспыльчивый, он держал на слуху всякое слово, сказанное о нем.

— Злой ты нынче, жестокий, все забываешь, что я не охранник, а отец тебе. Успокойся, приглядись, ведь мы родные! Всего двое нас осталось на земле. Чего мне зубы все время показываешь? Ведь и сам пережил нимало, но ни на кого не кидаюсь! Это и у тебя пройдет со временем. Но скорей бери себя в руки, покуда дров не наломал, — уговаривал сына Андрей Михайлович и Федька старался. Он сам загружал себя работой до изнеможения, чтобы пустого времени не оставалось ни минуты. И приходя в дом, валился и мигом засыпал.

А во сне ему снова снилась зона. Вот охрана вздумала покуражиться и, отпустив овчарок, травят на Федьку псов. Сколько раз случалось такое… Кое-как уползал, весь оборванный, измотанный, покусанный, а охрана хохотала:

— Раз яйцы не отгрызли, значит живой! В другой раз не попадайся, пропадлина!

А ведь всего-то, вышел за барак покурить.

— Ну почему на зоне всегда снилась воля, а на воле — зона? — вскакивает человек, отгоняя от себя навязчивые колымские видения.

Почему в каждом дне, словно назло всплывают обиды и пережитые унижения, и снова закипает внутри боль, не дает покоя. Как хочется забыться. Но едва отвлекся, увидел перед собой портрет жены, она ушла из жизни совсем молодой…

— Федя! Сходи к Тоньке за молоком, — просит отец. Тот едва переступил порог соседского дома, навстречу Колька выскочил:

— Дядь Федь, а ты знаешь, почему солнце греет, а луна нет?

— Солнце жизнь дает, а у луны на это сил нету. Потому только светит.

— А почему небо серое, а снег белый из него падает? Кто там снежинки вырезает? Почему они холодные? — забирался на колени.

— А зачем у мамки сиськи растут, а у дядьков их нету? Почему курица яйцы родит, а не цыплятов? — засыпал мужика вопросами.

— Не спеши узнать все сразу, а то скучно жить будет, подрасти еще. Сам поймешь! — останавливал мальчонку.

— А почему у тебя тетки нет? Иль ты как наш дед, вовсе старый?

— Тетку еще найти надо.

— Чего это искать? Глянь, сколько их по улице ходят.

— Колька! Не глуми голову, отстань, совсем человека измучил, слезь с колен. Ты ведь уже большой! — краснела Тонька за сына, урезонивала пацана. Но тот не унимался:

— Ну чего ты скучаешь? Хочешь конфетов? Мне дед принес! На тебе, — запихивал в рот хохоча.

Федька обнял мальчонку, забылся, отвлекся от своих бед. Куда делась Колыма с ее холодами, бараками, горестями. Все это выбил звонкий Колькин смех и куча разных вопросов, на какие не так просто было найти верные ответы.

— Ну, ладно, Колька, пора мне домой идти, — глянул человек на банку молока, стоявшую на столе.

— Не пущу! Останься со мной! Живи у нас! — обхватил ручонками и никак не хотел отпускать человека. В глазах Кольки погасла улыбка. Федор растерялся, беспомощно оглянулся на Антонину, та и сама не ожидала от сына такой выходки и попыталась оторвать пацана от соседа, но мальчишка прижался к нему всем телом, сцепил руки и не отпускал.

— Коля, не хулигань, а то дядя Федя перестанет к нам приходить. У него есть свой дом. Зачем ты его насильно держишь у нас. У него своя семья, отпусти человека! — уговаривала мать.

Колька нехотя послушался. Но спросил:

— А ты к нам будешь приходить?

— Само собою! — пообещал Федор и поспешно вышел от соседей.

В эту ночь ему не снилась Колыма. Колька выбил ее из памяти и до самого утра во сне не отпустил Федьку. Он бежал вместе с мужиком на речку, ловил пескарей и плотву, играли в прятки и догонялки, бродили по лесу, потом рвали цветы на лугу. Всю ночь звонко смеялся мальчишка. И человек проснулся утром в прекрасном настроении, он впервые хорошо отдохнул и выспался.

Федька в душе посмеялся над просьбой мальчишки остаться с ним. Он и не думал о таком. Ведь Тоня была не в его вкусе. Грузная, грубая, вспыльчивая женщина была хорошей хозяйкой, трудягой, но не хватало в ней женственности, сердечности и тепла. Заскорузла она в своих бедах, омужичилась и, махнув рукой на бабью долю, жила для семьи, радуясь тому, что имела, не хотела никаких перемен и в тот вечер, когда ушел Федька, Тоня впервые серьезно поговорила с сыном, попросила не виснуть на человеке, не приставать к нему, не позорить ее и деда. Мальчонка не все понял, но пообещал отстать от соседа. Молча он удивлялся, почему ему запрещают найти себе отца. Вслух он не говорил о том. Но мечтать продолжал. А тут Федор появился вскоре и стал обкладывать подсохший камин изразцовой плиткой. Пока Колька с матерью до вечера были в детском садике, Федор уже наполовину справился с делом и собирался продолжить свою работу завтра, закончить весь камин, а через день, протерев его до блеска, уйти спокойным. Но не тут-то было. Колька, забыв обо всех обещаниях, снова прилип к соседу. Мальчишка не хотел замечать сердитое лицо матери, недовольное покашливанье деда. Колька выбрал Федора в отцы, не говоря никому, не советуясь ни с кем, упрямо добивался своего. Он показывал человеку свои игрушки, хвалился обновками, рассказывал, как живется ему в детсаде.

— Отстань же ты! — не выдержала Тонька и, шлепнув Кольку по заднице, хотела увести сына в другую комнату, но Федька вступился:

— За что наказала?

— Нельзя навязываться. Почему самовольничает и виснет на тебе. Ведь не маленький, пять лет скоро, понимать должен как себя вести. Сколько ему говорю, ничего слышать не хочет.

— Эх, Тоня! И ты туда же, как все, вбиваешь пацану требования этикета. А ему плевать, он меня душой выбрал и признал. И я с ним о Колыме забывать стал. Уже не вижу ее во сне. А вот с Колькой и ночами дружим. Он меня в жизнь возвращает. Жаль, что тебе всего этого не понять.

— Я не хочу, чтоб надоедал. А то подумаешь, что подучиваю сына. А он сам по себе такой! — краснела женщина.

— Я не слепой, зря оправдываешься, — повернулся к двери. И уже выходя, сказал:

— Завтра закончу камин и не буду больше мешать вам…

Антонина молча кивнула. Федьку она не признавала за мужика, считая его старым, даже не предполагала его в любовники, а уж в мужья заполучить и не подумала б никогда.

— За дело иль без вины, но целых десять лет просидел в тюрьме. И ни где-нибудь, на самой Колыме! Что там из него слепили? Неспроста даже на воле с оглядкой ходит, а в потемках, как баба, боится нос во двор высунуть. Знамо, хвост в говне. Боится, что прижучут в темном углу, за все стребуют. А и морда у него желтая и морщатая, как печеное яблоко, жуть глянуть. Уже теперь смотрится ровесником своего отца. Вся башка сивая. И такого в отцы Кольке? Да ни за что в свете! — передергивает плечами брезгливо, и еще раз поговорив с сыном, чтоб не лез к Федьке, подсела к деду. Тот уже поужинал и теперь курил на кухне у открытой форточки.

— Не ругай Колю! Дети людей сердцем чуют и никогда не ошибаются. Наш израстется, сам все поймет. Не гони его из детства, оно и так короче распашонки. Пусть любит людей, растет добрым, а не тем, каким в деревне был. Пусть Коля дружит с Федькой, тот не поучит нашего мальца худому. Тюрьма с ево всю прежнюю спесь вышибла. Может и набросала в душу говна, ну да от него очистится, дай только время. Помягше будь с им, — попросил дед Тоньку.

Федор, как и обещал, на следующий день закончил камин. Затопив его, убрал все. И сел напротив, смотрел на полыхающие дрова, слушал песню огня, п перед глазами другой костер встал. В ту зиму на Колыме стояли такие морозы, что не только люди, собаки удивлялись необычным холодам. Волки подходили вплотную к зоне, надеясь поживиться хоть чем-нибудь. И бегали, поджав хвосты к самому пузу. Птицы замерзали на лету, все реки до дна промерзли. Но зэков как обычно возили на трассу работать. Ведь по ней и в выходные и в праздники шли машины круглосуточно. Им тоже приходилось нелегко.

Бригада ремонтировала последние километры своего участка. От холода немели руки, пальцы не разгибались, из них вылетали кирки, лопаты, ломы. Дышать было трудно. Мороз обжигал горло. Лица покрывались коркой льда.

— Мужики! Сил не стало, помираю. Давайте костер сообразим, покуда сами не стали сосульками, — взмолился бригадир, увидев, что охрана уже развела для себя костер и не отходит от него ни на шаг.

Зэки быстро набрали на костер веток и только сложили их в кучу, хотели поджечь, к ним подскочили четверо охранников:

— Что?! Сачковать намылились, козлы?! А ну все на трассу, хорьки недобитые! Не то живо согреем всех, скоты! Выкормыши гнилой «параши»! Давай по местам, на трассу! Чего вздумали! Вон отсюда! — орали хрипло.

Но зэки не уходили. Хмуро смотрели на охрану. Те пустили в ход кулаки.

— А ну, мужики! Давайте всыпем им по полной программе, чтоб мало не показалось, — предложил кто-то задиристо, по-петушиному звонко. И люди, будто от сна очнулись. Пошли на охрану стенкой. Смяли, сшибли с ног первого, какой громче всех кричал и гнал на работу. Его бросили под ноги, пошли на других, те отпустили собак, зэки взялись за кирки и лопаты. Визг, лай, рык, мат, угрозы, все смешалось в один воющий ком. Казалось, сам сатана сорвался с цепи и теперь бесится, забавляется людьми. Но… Внезапно грохнул выстрел. Послышался короткий человечий стон, и в ту же секунду зэки увидели убитого бригадира. Он лежал на снегу, глядя в небо широко открытыми, удивленными глазами, словно не верил, что жизнь уже ушла…

Из ствола ружья охранника еще курился дымок. Солдатику как-то удалось вырваться из кучи и он решил оборвать свалку, убив зачинщика. Но… Лица зэков потемнели, насупились:

— Кроши паскудников!

— Бей лидеров!

— Натянуть его кодлой и урыть! — бросилась толпа зэков на охранника, тот бросил ружье, хотел убежать, но его поймали, скрутили в штопор, сдирали одежду с вырывающегося парня, кто-то по ходу совал ему кулаком в лицо, в ребра, в зубы. Вскоре его раздели наголо, согнули в коромысло.

— Давай, кто первый огуляет суку?

— Мужики! Ради Бога оставьте Ваньку! У него вчера сын родился! Ради него оставьте жить! Ну, если так, берите меня! Я сирота, никто не ждет! — встал и подошел к зэкам другой парнишка, худой и бледный, он еле держался на ногах.

— Ты не убивал «бугра». Этот прикончил, он и ответит шкурой.

— Умоляю вас! Простите его! Сиротой останется его сын. Ванька не сможет жить опозоренным, застрелится иль вздернется. Не губите. Лучше я за него. Оплакивать некому.

— Ладно, мужики! Отпускаем отморозка! Пусть линяет! — согласился самый старый из бригады мужик, какого все звали Трофимовичем.

Охранника отпустили, и зэки сели вокруг костра, смотрели на огонь, тянули к нему заледеневшие руки. Тихо переговариваясь, решали, как похоронить бригадира.

— В зону его надо, чтоб не повесили на нас его смерть. А то впихнут всех скопом в штрафной изолятор и докажи, что не лидер. Пока там разберутся, мы откинемся от холода. Пусть охрана подставляется за свою срань! — предложил худосочный Егор.

— Что-то я не припомню такого, когда охрану на Колыме за зэков трясли. Она всегда права будет, а вот нас в говне изваляют по самые уши, — встрял Кузьма.

— Это, как повезет, — отозвался Трофимыч и продолжил:

— На Печоре я отбывал ту первую ходку. Зона сплошь политическими была забита. Держали нас хуже собак, потому не выдержали мужики, вздумали уйти в бега. Но линяли ни все вместе, а на три кучки разбились, чтоб хоть кто-то добрался до воли. Они все верно обмозговали. Только одну группу отловили — шестерых мужиков. Остальные смылись, пока охрана думала, что делать с пойманными. Возвращать их в зону далеко. Решили пристрелить людей. А тут как из-под земли начальник спецчасти свалился. На вездеходе добрался. А охрана уже успела двоих уложить. Они крупными учеными оказались. Их затребовали в Москву, начальник спецчасти за ними прибыл. А тут такой прокол случился! Так тех охранников на наших глазах тыздили, расстрелом грозили. До суда они дожили, дальше уж не знаю, как выкрутились. Но с тех пор боялись стрелять без разбору…

— На Колыме тоже кой-кому по мозгам врубили за поспешные расстрелы. Слышал я, что прокурор Колымского края пустил себе пулю в лоб. Не смог подписать бумаги на расстрел. За это его самого запретили хоронить на кладбище, как врага народа закопали на пустыре. А когда Сталин умер, того прокурора перенесли на кладбище и памятник поставили из черного мрамора. Так что и наверху меж собой грызутся и мир их не берет… Может и с нами ничего не утворят в зоне. Охранники живы, собаки целы, побиты конечно, но такое заживает, — смотрели зэки как сторожевые псы заботливо вылизывали друг друга. А охрана посадила поближе к огню спасенного Ваньку, о чем-то тихо говорила с ним. Его все еще трясло от страха.

— Теперь уж не будут хвосты на нас поднимать, попридержат клешни!

— Их заменят. Попомнишь мое слово, узнает начальник зоны о сегодняшнем завтра от них избавится. Битый охранник не может больше служить в зоне. Опозорился, опаскуделся, сваливай в пехоту. Даже собак этих держать не станут, раз не сумели защитить солдат. Спишут, уволят со сторожевой службы, выкинут из зоны на пропитание волкам. С людьми не посчитавшись, псов подавно не пожалеют, — размышляли зэки. И верно, уже на следующий день битых охранников увезли из зоны в автобусе. Вместе с ними уехали овчарки. Куда и зачем их увозили, никто не интересовался. Бригаду теперь охраняли другие солдаты. Они уже не бросались с кулаками и прикладами, но по их отчетам о каждом рабочем дне зэки бригады частенько попадали в шизо, лишались почты, многим запрещалось отоваривание продуктами из ларька зоны. Они, эти новые охранники, оказались подлее и коварнее прежних…

Где-то далеко-далеко на Колыме осталась могила бригадира. Его уже никто не ждал на воле. Сыновья отказались, жена ушла к другому и только старая мать просиживала сутками напролет перед портретом еще молодого сына. Она не верила в его смерть и все ждала…

…Федька бросает окурок в огонь. Пора возвращаться домой. Завтра он вместе с отцом пойдет ставить камин в коттедж у новых русских, потом у них же печку в бане. Другие запросили поставить в коттедже русскую печь, с лежанкой для старых родителей. Нужно до весны все эти заказы выполнить, чтоб никто не обижался.

Федор поначалу хотел устроиться на стройку. Но едва узнали, откуда прибыл человек, замахали руками, отказали мигом:

— У нас нормальным людям работы не хватает! Сокращаем кадры, а вы тут хотите пригреться. Нет, не можем взять! — отказали конкретно.

Дома отец рассмеялся, услышав о проколе:

— А чего тебя туда черти понесли? Впрягайся со мной, будем вместе вкалывать. Получать станешь больше и не будешь кланяться всякому дерьму. Почуешь, что устал, отдохнешь. Наберешься сил — впряжешься. И никто тебе не указ и не хозяин. Может, Васю к себе в бригаду возьмем. У него руки золотые…

В последнем Федька убедился на своем доме. Сделал Петрович из старой избы настоящий дворец. Выровнял, омолодил и до неузнаваемости изменил дом.

Федька невольно повернулся на звук шагов, это старики пришли глянуть камин и стали заворожено:

— Хорош! Ну что тут скажешь? Чудо! — похвалил сына Андрей, Петрович довольно улыбался.

— Слышь, Федя! Я порешил не ждать весны. А и на что? Начну теперь паркет бить. Материала хватит, уже готов, чего клопа до весны давить? За две недели уложусь.

— Как хотите! — увидел Тоньку с Колькой, вошедших во двор.

Федька спешно засобирался. А старики, переглянувшись, сели за стол.

Когда сосед ушел, Василий Петрович спросил Тоньку:

— Скажи-ка мне, девонька, с чего это вы с Федей, что два кота друг на друга фыркаете, а когда натыкаетесь ненароком, аж искры в стороны летят. Что мир не берет? От чего по-людски ладить не можете?

— Нормально разговариваем, — отвернулась баба.

— То-то он, завидев тебя, выскочил из дома, как пулька из рогатки. Чуть в тапках не побежал, шапку уже на крыльце натянул на башку.

— Ну, он не хочет, чтоб Колька доставал его! Кому нужен чужой пацан? Мне Федька тоже по барабану и я не хочу, чтоб Колька к нему привыкал. Уже теперь бабы с улицы тарахтят, что я Федьку приваживаю, хочу схомутать его. А зачем он мне сдался, старый черт?

— Ишь, красавица выискалась! Ты поглянь на себя! Чем от стельной коровы отличаешься, лишь тем, что покуда рога не выросли! Остатнее, сущая Зорька! У той поди розума побольше твово! Ишь, у Федьки рыло кривое, старый да седой! На себя глянь! Задница по пяткам хлюпает. А сиськи на коленях висят. Шеи вовсе нет. Голова враз из плечей торчит. Недаром, едва во дворе появишься, воронье заикаться начинает, собаки с ужасов воют.

— Ну, за что ты меня так срамишь? — чуть ли не заревела баба.

— А не моги порочить мужика! Не обзывай человека уродиной. Он не худче всех.

— Дедунь, да называй его хоть первым красавцем, не лежит моя душа к нему.

— Я и не прошу любить, но как к соседу и человеку с уваженьем относиться должная. Дошло иль нет? — сдвинул густые брови в одну щетку.

— Я за себя отвечаю, за Федьку не поручусь. Ему плохого слова не сказала, хотя если честно, вся наша улица его сторонится. Пусть он и сосед, а все ж тюремщик и человека убил. Неважно, что милиционер, может и виноватый был, но могли же разобраться по- другому. А ну как все станут палить друг в друга.

Да и ты, сколько годов не мог их простить, видать не с добра!

— Я, совсем другое им не забывал. Ружье, какое Федька у меня в доме взял, особым было. С им мой отец, твой прадед, с войны вернулся. Именное оно, от самого Маршала Жукова лучшему стрелку разведроты было подарено, и отец гордился им, берег и мне говорил, чтоб не употребил во зло. Я с гвоздя не снимал ого без нужды, никому не грозил и не прятал. А Федька память ту опорочил. Будто в лицо нахаркал. Сколько в милицию меня таскали за это ружье, отнять хотели. Я не отдал, уперся. Вот и велели хранить скрытно, подальше от глаз и греха, чтоб никого боле не вводил в соблазн. А насчет зоны не попрекай человека. От тюрьмы и сумы никто не зарекайся. А и зоной тут на улице почти все меченые. Никто от ей не уберегся. У кажного в тюрьму своя дорога была, своя беда, — вздохнул человек.

— Дедуля, а меня нынче в повара берут. Стану деткам еду готовить. Наша заведующая так решила. Весь месяц следила за мной и сказала:

— Хватит тебе Тоня с горшками возиться, тут ничего мудрого нет. Любая управится, ступай работать на кухню, там людей не хватает.

— А какую получку даст? — прищурился дед.

— Она как у няньки. Зато это кухня. Уже с говном не стану возиться, мыть горшки, полы.

— Тьфу, глупая! Зато у няньки голова ни об чем не болит, — фыркнул дед.

— А мне едино кем работать, вот придет время Кольке идти в школу, я с детсада уволюсь. Пойду на базаре работать торговкой. Туда наши двое устроились и довольны. Хвалятся, что получают хорошо и сами сыты.

— Не спеши башку в ярмо сунуть. На базаре тоже не сахар, приглядись, покуда имеешь время, — охладил дед и добавил:

— Не дале как вчера твоя бабка к нам закатилась. Про тебя справлялась, не сбираешься ли в деревню воротиться?

— Еще чего? И не подумаю! А ты ей что сказал? — спросила спохватившись.

— Я за тебя не решаю. Сколько мне осталось? Вот и думай, самой жить придется.

— Не ворочусь к ним! Иль ты на меня осерчал, хочешь в деревню выпихнуть?

— Я покуда не глумной. На что сдалось хозяйку сгонять? В доме ты отменно управляешься. Потому, на базар тебя не допущу, а в деревню и подавно. Ить вот даже про внука холера немытая запамятовала. С пустыми руками возникла. Хочь бы грошовый гостинец Кольке принесла. И еще спросила:

— А нешто он живой доселе?

— Ну, тут я озлился! — заметил Петрович, как побледнела внучка, и поспешил успокоить:

— Тут я весь выложился. Озверел начисто и все на ее башку вылил. Дрыном от ворот согнал. И сказал, кто она есть. Так ведь жалилась старая кляча, что вовсе невмоготу им стало. Заботы и работа вконец задавили, а сил вовсе нет. Подмочь тож некому, хоть вались и подыхай. А дочка, это ты, даже не. навещает и не заглядывает. Про меня побоялась брехнуть. Я сам могу наехать, да так, что дорогу в деревню носом шарила б, — вспотел Петрович.

— Мамка там живая, не сказывала бабка?

— А што ей, змеюке, сделается? Ведь вона сколь время ушло, оне и не спросили, как мы живы здеся? Только про себя жалилась, все ворота соплями измарала. Да только знаю об них, не пощажу, не пожалкую, нет к им тепла в душе. И когда помру, чтоб те две чумы шагу на мой погост не ступили. Нет им мово прощенья! Всю жизнь споганили шишиги, шалашовки вонючие! — кипел Петрович.

— Дедуль, успокойся! Пошли посидим у камина, согреешь душу. А про наших дурех с деревни и не вспоминай! — утащила Петровича к камину, усадила в кресло.

Старик, глядя на загоревшиеся дрова, и впрямь угомонился, перестал бухтеть и, согревшись душой, заговорил:

— Слышь, Тонюшка, кровинка моя, запомни, вложи в свою головушку едину истину: никогда не суди судимого, ибо не ведаешь, что саму ждет? Лишь счастье за тридевять земель живет, а беда на каждом шаге ждет. Больно мне твое про Федьку слухать. А все от того, что сам с той чаши хлебал горькое. И тоже судили. Отбывал семь годов. И тож ни за што. Ни у кого не отнял душу, пальцем не забидел, а все ж и меня не минуло! И не только, даже Михалыч меченый. Уж такая наша доля горбатая.

— Ты сидел? — округлились глаза бабы до неприличия.

— А и про это старая смолчала? Как же то забыла меня обосрать? — удивился неподдельно.

— Давно такое было, но не вырубишь с жизни то время, — умолк старик.

— Расскажи! — попросила Антонина.

— Ты глянь на время! А и меня разморило, на сон потянуло. Тут скоро не проскажешь, надо все вывернуть. Как-нибудь вдругоряд поведаю. Нонче неохота душу дергать, не то сызнова всю ночь без сна крутиться стану. А мне завтра уже паркет стелить у Андрюхи, силы, ой, как сгодятся…

Баба даже спать пошла с открытым от удивленья ртом. О том, что дед был судим, она не слышала никогда. В деревенской семье про это смолчали.

— Не убивал, а за что семь лет дали? Нешто вот так ни за хрен собачий можно запихнуть человека и тюрьму? — стало страшно и холодно бабе. Ей было стыдно за соседа. Только теперь поняла, почему дед всегда защищал судимых и, простив Федьке за свое ружье, каким тот воспользовался, никогда не попрекал тюрьмой и громадным сроком. Выходит, все неспроста, а я и нынче ничего не знаю про своих. И почему люди так скрытно живут? Все прячут друг от друга, может берегутся от беды? Но она и без того настигает каждого, от ней не скроешься… Вона как Федька всех боится. А и кому охота в неволю? — ежится женщина под одеялом.

В субботу, вернувшись домой пораньше, застала в доме Федьку, тот прочищал камин, снимал остатки раствора, чистил каждую плитку до зеркального блеска.

Тонька, глядя на его работу, онемела от восторга:

— Какой же ты хороший! Это ж надо так постарался! Сказку нам подарил, согрел души. Мы нынче всяк день тут сумерничаем! И на сердце так легко делается, будто огонь все беды, что были, наружу уносит безвозвратно. Добрый ты человек…

— Ну, спасибо за теплое слово! — как-то сразу посветлело лицо человека. Он улыбнулся бабе впервые и продолжил:

— Веришь, я очень старался.

— Вижу. И не зря! Теперь сама не знаю, как мы жили без камина, еще и не хотела я, упиралась, как дура. Прости ты меня корявую, — опустила голову.

— Не винись, всякий человек живет, сомневаясь в другом. Неспроста люди друг другу не доверяют. Все от того, что души битые. Зато ошибаются реже. Теперь нараспашку никто не дышит. Даже Колька ко мне не подошел, сам с собой играет. Видно убедили его не дружить со мной, с тюремщиком? — дрогнул голос человека:

— А зря отвадили. Он мне, как вам камин, сердце грел! — выдохнул ком, сдавивший горло.

— Машинку ему купила нынче. Вот и возится с ней.

— Наигрался б до ночи!

— А разве он тебе не надоедает? — удивилась женщина.

— С чего взяла? Мне его всякий раз не хватает. Смешно тебе покажется, но он даже снится мне, в жизнь возвращает, заставляет себя заново уважать, — проговорился человек.

— Мешать будет.

— Наоборот поможет! — уверенно ответил человек и Колька, подслушав разговор взрослых, мигом подскочил к Федору, забыл о машинке и просьбах матери.

— Дядь Федь, а ты научишь меня камины строить, вот такие, как наш?

— Все покажу, научу, что сам умею! — обещал мужик.

— А это дядькина работа или бабская?

— Мужская она! — улыбался Федя.

— А я тебя на самокате научу гонять! Мне дед купил и велел по улице не ездить, а только во дворе! Чтоб от машин и от беды подальше…

Лицо человека мигом потемнело. Напоминание обдало болью. Ведь вот его сына сбила машина на дороге. Без самоката, пешего, — невольно опустились руки, и в памяти опять всплыл свой Колька, в траве, на обочине, уже мертвый, неподвижный, он лежал смятым комком и впервые не мог встать, сказать хоть слово. Он ни перед кем и ни в чем не был виноват. За что у него отняли жизнь?

Феде долго не верилось в смерть сына.

Тоня поняла, что творится с мужиком и, накрыв на стол, подошла к человеку:

— Пошли поужинаем с нами. С тобой, глядишь, Коля поест, тебя он послушается, потому что уважает. Помоги мне накормить мальца! — потянула за локоть.

Федя глянул на стол и удивился:

— Когда успела? — вырвалось невольное. И глянув на Кольку, позвал:

— Иди сюда! Садись рядом, давай вместе заправимся. Иначе сил не будет. А без них камин не сделать. Это я тебе точно говорю, как мужик мужику! В нашем деле слабому не место. Чем плотней поешь, тем скорее вырастешь. Мужчины должны быть сильными…

— А ты сильный? — оглядел Колька мужика.

— Слабаком никто не считал. Иначе не дожил бы до сегодняшнего дня…

Тонька взглядом поблагодарила соседа. Сын впервые поел все без капризов и уговоров.

— Расскажи смешную сказку! — попросил мальчишка, забравшись после ужина на колени к мужчине.

— Я смешных не знаю, а страшные на ночь нельзя рассказывать.

— Почему?

— В постели обоссышься, — шепнул на ухо пацану, тот звонко рассмеялся.

— Я уже большой! Давно не ссусь!

— Ну, что рассказать про Колыму?

— А она чего такое? Тетка?

— Нет, Коля, это место, где живут только черти и заключенные, какие в тюрьме сидят.

— А разве чертей тоже садют в тюрьму? — удивился Колька.

— Эти везде появляются, где человеку лихо.

— Ты их видел?

— Ну да! От начальника тюрьмы до последнего охранника сплошные черти!

— А ведьмов с ними много было?

— Колька, про ведьм я тебе расскажу, ты в деревне с двумя жил. Слава Богу забыл про них. И не вспоминай, не то и впрямь к утру в постель навалишь. Не проси сказок про Колыму. Лучше что-нибудь полеплю на сон, маленький ты еще. Пощади его, Федя, не пугай мальца, — попросила Тонька, и мужик предложил:

— Вот когда зима закончится, мы с тобой пойдем на рыбалку.

— А почему не теперь?

— Холодно. Вон даже лиса пошла зимой рыбу ловить на свой хвост и вмерзла в лед. Лиса дергала, хотела вырваться, но не повезло, оборвала хвост. С тех пор рыжие не ловят в реке рыбу.

— И не смешно! — надулся Колька.

— А знаешь, на Колыме много волков водится. И когда становится совсем холодно, они приходят к тюрьме.

— Зачем? Разве в тюрьму волков забирают? — открыл рот мальчонка.

— Тюрьму собаки охраняют. Но им тоже зона не по кайфу и они иногда срываются и убегают на волю. Волки их ждут… Даже зовут к себе, особо когда холодно.

— А как зовут?

— Воют по особому, будто поют.

— Про чего?

— О воле, о снегах, где нет заборов и колючей проволоки, где можно побегать по сугробам наперегонки и поваляться в снегу вдоволь. Там деревья стонут и звенят на морозе. А если прислушаться, кажется, они плачут хором. Просят тепла у неба. Но на Колыме зимы долгие, а лето совсем короткое. Не успевают деревья согреться, как снова холода наступают. И опять лишь волки рыщут по сугробам, ловят зайцев иль зазевавшихся куропаток.

— А ты видел тех волков?

— Доводилось. Пошел за дровишками для костра, и только нагнулся к сломанной ветром ветке на меня сзади кто-то наскочил. Я подумал, что охранник вздумал в сугробе приморить, ну и забазарил, отворил варежку. А тот зверюга уже телогрейку рвет. Я как оглянулся, мигом про топор в руке вспомнил. Но у волка зубы и клыки. Он видно очень жрать хотел. А мне сдыхать в его пасти за падло было. Ну и схватились, кто кого одолеет, кто из нас сильней другого? Зверюга попался коварный, ловкий, опытный. Видать ни одного беглого зэка припутал в сугробе и сожрал. Глаза зелеными огнями полыхают, с клыков слюни капают. А мне жить вдруг захотелось. И только он опять сиганул, хотел сшибить с ног ударом в грудь, я и вмазал ему топором по башке. Попал! Рассек пополам. Но зверюга даже мертвый царапал снег когтями. Никак не хотел сдыхать. Приволок его к мужикам. Как своим трофеем, охотничьей удачей гордился.

— А вы его съели? — спросил Колька.

— Конечно! Что там один волк на полсотню зэков? Даже распробовать не удалось. Мясо, конечно, жесткое, мочой и псиной воняло, но все ж лучше баланды. Конечно, на воле никто б эту гадость жрать не стал бы. А тогда подарком посчитали. Правда охрана долго надо мной глумилась. Смеялись, для чего меня волк в коромысло загнул? Выходит, видели, но помочь, выручить и не подумали. Вот и пойми, чем они отличались от зверюг? То-то и оно, что морды малость разные, а хватка одна — враз за горло!

— А ты боялся их?

— Поначалу да! Потом за десять лет привык.

— Я и собаков боюсь. Только не смейся, ладно. Меня Бобик хотел за ногу попробовать, я на него как упал, и укусил за ухо. Он как закричал! Выскочил из- под меня и орет на всю улицу, на меня брешет. Тетка Степановна с палкой выскочила, это ее пес был, знаешь, как грозилась ухи мне оборвать и в жопу вставить. А зачем они в заднице нужны?

— Не поймала она тебя? — хохотал Федька.

— Куда ей? Я быстрей Бобика домой прибежал. Зато теперь он как увидит, сразу под крыльцом прячется и оттуда брешет. Знает, что я туда за ним не полезу.

— Я тоже не люблю собак. Особо овчарок. Раньше мы с отцом держали во дворе всяких псов. Теперь

не выношу собачий брех. Слишком много их развелось, слишком мало людей осталось…

Тонька тихо слушала их разговор. Она то улыбалась, то хмурилась.

— А я вчера с петухом своим подрался! — вспомнил Колька.

— Это за что? — не понял человек.

— Мамка велела яйцы из корзинок взять. Ну какие куры народили. Сунулся в кошелку, а петух как укусил меня, в самую жопу, так больно стало. Я аж заплакал. Потом словил и весь хвост его вырвал. Все перья с головы пощипал. Пусть куры над ним смеются. Он нынче уже не ходит по сараю хозяином. Прячется в корзинке. Тоже несется. На меня уже не скачет. Когда зашел в сарай, он все ворчал, ругался. Я ему пообещал, что в другой раз в сарай с рогаткой приду, и тогда ему круто достанется, — хвалился Колька.

— Своих бить нельзя. Ведь ты хозяин в доме, а петух в хозяйстве первый помощник, — объяснил Кольке, зачем нужны петухи.

— Непременно помирись с ним и дружи. В своем доме всех любить нужно.

Колька долго думал над сказанным. А Федя пообещал Тоньке, что хоть ненадолго, но каждый день заходить будет.

— Доброму нашего мальца учишь, спасибо тебе, — говорила женщина.

— Я еще был на Колыме, когда слово дал, если выйду живым на волю, всякий день стану делать хоть что-то доброе…

— А кому пообещал такое?

— Богу…Кому ж еще? Человек человеку соврать может. А Господь все видит и знает. Его даже в мыслях не проведешь. Ему все ведомо. Поверишь, после того много легче стало мне. С ремонтных работ на трассе меня перевели в хлеборезы. Господь от многих бед уберег.

— А ты до тюрьмы верил в Бога?

— Трудно сказать. Конечно, слышал много о Нем, но не молился, не обращался и праздники святые не признавал. Все на Колыме пришло.

— Люди подсказали?

— И они, да и сама жизнь научила многому. Вот я сегодня Коле рассказал, как одолел волка. А ведь не просто так все приключилось. Зверюга уже одолевал. Вот тогда впервые крикнул:

— Господи! Помоги! Спаси мою душу! — вспомнил человек давнее.

— И откуда силы взялись? Ведь сколько раз пытался волку голову раскроить, да все мимо. Тут же враз попал! И был спасен…

— Значит, виден Господу, не иначе, — тихо сказала Тонька.

— Все видны. И я выходит, еще нужен, коль вывел Господь живым с самой Колымы…

Федька погладил Кольку по голове, светло и чисто улыбнулся бабе. Пожелав всем спокойной ночи, вышел во двор, пошел к калитке. А Тонька все смотрела ему вслед. Сегодня она увидела в нем совсем другого человека, какой прятал свою душу от чужих глаз. В нем баба невольно узнавала себя, деда и даже сына. И удивлялась, сколь похожими друг на друга бывают совсем чужие люди.

Федьке, едва он вышел из дома Петровича, стало не до размышлений о высоких материях. Вспомнил, что утром ему нужно идти на другой конец города к новым русским, ставить там английский камин, за какой обещали хорошо заплатить, а человеку так хотелось хоть немного приодеться после зоны, чтоб выглядеть не хуже других горожан. И уже утром, едва рассвело, он встал, наскоро перекусив, взял сумку с инструментом, пошел по названному адресу.

Двери ему открыла моложавая женщина и, оглядев Федора с головы до ног, ввела в дом.

- Проходите! — позвала за собою улыбчиво.

- Вот здесь хотим камин сделать! — указала вглубь гостиной — мрачной большой комнаты.

Федор огляделся:

— А где хозяин? С кем могу поговорить? Обсудить сюит все, ваши и мои условия!

— Я хозяйка! Сама справляюсь. О чем базар, говори! — ответила резко и, указав Федьке на кресло, предложила присесть.

— Как вас зовут? — спросил человек.

— Елена! Ну, а тебя? — поинтересовалась тут же.

— Федор! — ответил человек и предложил:

— Давайте обсудим, где я камин поставлю. Оно, конечно, решать вам. Но зачем прятать камин вглубь гостиной — в дальний, темный угол. Он украшеньем комнаты станет, все вечера возле него станете проводить. А как туда в угол поставите кресла, столик или диван?

— Ну не выносить же его на середину! — не соглашалась хозяйка.

— Я этого и не предлагаю. Но вот здесь. Тут и дымоход рядом и камин будет на виду. Сколько места он займет, давайте примерно глянем, — предложил Елене.

Когда все вымеряли, обсудили, хозяйка согласилась, Федор взялся за работу. Вначале стал готовить основание, фундамент для камина, потом принес кирпичи, помочь было некому. Женщина жила в коттедже вместе с матерью и предупредила сразу:

— Берите напарника, если у вас он есть. Но цена камина останется прежней, ни копейки больше не дам. И постарайтесь уложиться в неделю.

— Управлюсь, — ответил подумав.

— Мы не любим грязь в доме. Ну, а тут будет такое, хоть убегай,— сморщилась заранее.

Федька ничего не ответил. Но попросил аванс и, получив, взялся за работу. Он чувствовал, что за ним постоянно следили. Двери во все другие комнаты были плотно закрыты.

— У нас аллергия на пыль, — объяснила Елена, человек понятливо усмехнулся и работал без оглядки. Уже через два дня стал ложить камин, тщательно выводил его, подгонял кирпич к кирпичу по уровню. Он не спешил. Елена частенько Появлялась за его спиной тенью. Федор невольно чувствовал ее присутствие. Целых два дня они почти не общались. Человек заканчивал свою работу к полуночи, а спозаранок уже возвращался в коттедж.

Елена лишь на третий день разговорилась с человеком и, узнав, где живет, смутилась, предложила ночевать у нее.

— Зачем ходить так далеко! Вот диван, оставайтесь здесь. Сил для работы больше останется. Тем более что тут же все есть: и душ, и ужин. Или вас дома жена и дети ждут?

— Никого кроме отца нет. Ему нынче тоже ни до меня. Заканчивает ремонт дома. Если б ни это, мы с ним вместе пришли б, — ответил простодушно.

— Никто не ждет? Тогда все проще! А я думала, что у вас большая семья, как у печников. Оказалось, мы одинаковы. Правда, у меня есть сын, но у него своя семья. Мы с ним почти не видимся. У всех свои заботы. Только на Новый год звонит, иногда приезжает на часок. Даже на день рожденья забывает поздравить. Так вот и живем с матерью.

— А муж куда делся? — сорвалось любопытное.

— Да я давно его забыла. Разве теперь есть мужчины? Сплошное недоразумение! Даже говорить неохота! Они не только жену, а и детей на водку променяют. Вот и мой бывший не лучше. Вернется с работы, весь в грязи, блевотине, да еще с бранью на всех нас. Ну, терпели, сколько могли, потом выкинула взашей. Зачем мне такое отребье? Сын его стыдиться стал. Ну, а мне он и вовсе ни к чему. Как мужчина иссяк вконец. Лечиться не хотел. Да и человечье растерял, — жаловалась женщина.

— Он работал? — поинтересовался Федор.

— Иждивенствовал целых шесть лет. На моей шее сидел. Я и не выдержала. Теперь он в бомжах обретается. Там все такие. Иногда приходил, брал жратву, потом исчезал на месяцы. Но уже с год не появляется. Наверно умер. Мне его не жаль. Ушел и ладно, меньше мороки. К сожаленью ничем добрым не вспомнить. Зря время потратила, вот это жаль. Лучше иметь хорошего любовника, чем плохого мужа, — улыбнулась откровенно и спросила:

— А у вас есть женщина?

— Нет. Не обзавелся.

— Почему? Иль есть проблемы по мужской части?

— Дело в другом, Лена! Я не умею с наскока. Возраст не тот, все присматриваюсь, а пока пригляжусь, бабу уже увел другой. Я ведь не любовницу, жену ищу. А это сложнее. Жена должна быть как печка, одна на всю жизнь, теплая и добрая, хорошая хозяйка. Нынче таких уже нет, — вздохнул человек.

— Это почему же? Плохо ищите! — обидчиво поджала губы и добавила:

— Не все ж из нас никчемки! Вот я, к примеру, сама всего добилась. И работаю, и коттедж довела, дача и машина есть, живу, не зная нужды. Но… Кругом одна…

— Так и поверю! Небось вздыхателей полно? — оглядел женщину, та рассмеялась.

— Я не о том! Конечно, под монашку «не кошу». Поклонников хоть отбавляй. Но вот единственного, самого хорошего, такого, чтоб ждала, а может, и полюбила б, пока нет…

Федька невольно усмехнулся, подумав:

— Тебе еще и любовь подай в твои годы, престарелая лягушка. Вот и отпусти комплимент бабе, она и хвост распушила…

Женщина будто прочла его мысли:

— В моем возрасте только жить начинают Ведь! я в молодости ничего не видела. Жили трудно, в нужде. Где ж там радоваться жизни. Кругом непруха заедала.

— Как же удалось вырваться?

— Добрый человек помог — спонсор, пожалел, поддержал! Жаль, что рано умер. Он практически на ноги поставил. Теперь у меня свое дело и я сама хозяйка фирмы. Перевозкой грузов занимаюсь по всему свету. Тьма водителей, экспедиторов, охраны, работы много. Без дела не сижу.

— Наверное, и сын помогает?

— Нет, он далек от моего бизнеса. Военный. Уже, капитан. Молодой еще. Ему мое дело не по душе.

— Это плохо. Единственный наследник, что ж он так бездумно? — посочувствовал Елене.

— Тебе тоже тяжко и свое уменье передать тоже некому. Выходит, одинаково невезучие мы с тобой? — подошла совсем близко. Заглянула в глаза. Федор приметил сверкнувшие в них огоньки. И в душе человека словно серебряные колокольчики зазвенели. Ведь вот приметила его женщина, первая после зоны намек дала. Ну, а если услышит, что я недавно из зоны, небось с воплем вышибет. Хотя, какое ей дело, почему должен перед нею душу наизнанку выворачивать? Бабе совсем другое надо. К чему такой много знать? Она мужиков меняет чаще, чем я носки. Вот закончу камин и больше никогда с ней не увижусь. Коли хочет баба, зачем ей отказывать? Ишь как вырядилась! Сиськи того гляди вывалятся наружу. Задницу обтянула так, что ходить тяжко. А духами от нее за версту несет. И зачем так-то облилась ими?

— Федь, неужели я тебе не понравилась? — спросила в лоб, когда человек, закончив кладку камина, сел передохнуть. Он положил дрова в топку, разжег их и теперь смотрел в огонь. Вопрос женщины застал: врасплох.

— Ты мне? Я даже не думал ни о чем таком.

— А почему?

— Ну, где ты и кто я? — ответил уклончиво и спросил:

— Как тебе камин?

— Доведи до конца, тогда скажу, — улыбнулась загадочно.

— Плитку только утром класть стану. Сегодня хорошенько протоплю, чтоб подсох…

— Ты что, лопух, или косишь под него?

— Не врубился!

— Тогда пошевели мозгами, если ты не вовсе отморозок! — сказала смеясь.

Федька все понял. Да и куда доходчивей? Мужик подошел к хозяйке, сел рядом на диван, обнял Елену, та придвинулась поближе, сидела перед камином тихая, покорная, задумчивая.

— Лен, а когда закончу камин и уйду, ты будешь меня вспоминать?

— Если ты заслужишь это, — ответила смеясь.

Вскоре Федька понял, что он у бабы далеко не второй и она не из тех, кто за короткие ночные часы теряет голову. А потому, встав ранним утром, не обольщался продолжением отношений с женщиной, видавшей виды. Она тоже не горела и всем своим видом показывала, что между ними ничего особенного не произошло.

Человек облицовывал камин плиткой и не оглядывался по сторонам, хотя слышал, что к Елене приходят люди, о чем-то говорят. Федора они не интересовали. В эту ночь он хотел войти в спальню Елены, но она, увидев его в дверях, спросила:

— Что нужно?

— Я к тебе! — ответил растеряно.

— А разве я звала? Мало что тебе взбредет в голову! Ишь какой самоуверенный! На словах все вы гиганты, а в постели, тьфу! Горсть соплей! Сплошная морока! Отваливай ко всем чертям и закрой двери за собою!

— Во врубила! Отшила как придурка! Ну и ладно. Ни за тем сюда возник! — все же посетовал на облом и сказал сам себе:

— Попила бы эта бабонька, как я, чаек с содой с десяток лет, посмотрел бы, как ее на секс потянуло б! Забыла б вовсе, что у нее меж ног что-то имеется…

Уже на следующий день он протер камин, позвал; хозяйку, чтоб приняла работу:

— Готово! Заказ выполнил!

— И что? — удивленно смотрела на человека.

— А расчет? Ведь мы договаривались! Мне еще: причитается! — напомнил бабе.

— Я считаю, что ты мне должен.

— За что?

— Или забыл?

— Это было твоим желанием! Если доплатишь, не откажусь. Ведь я из зоны, прибарахлиться хочу. Сама понимаешь, на халяву не вкалываю. Так что отслюнивай как договаривались. Не заводи меня! — понял человек, как решила наколоть его баба.

— Ты из зоны? Судимый? Что же молчал? Я никогда не пустила бы тебя в дом! — округлились глаза бабы.

— Тебе нужен был камин или мужик? Если камин, он готов! Ну а за кобелями в другую фирму обращайся. Меня ты не наколешь. Двое в одном патроне не бывают. У меня своя работа, я ее выполнил, попутно тебя ублажил, как мог. Короче, не заходись. Давай «бабки» и будь здорова, пока я добрый, — посерел с лица, нахмурился.

— Да разве ты мужик? — кричала Ленка.

— Ах так? Ну, держись! — схватил бабу грубо и, затолкав в спальню, толкнул в постель, сорвал с нее все тряпки и как был в грязной робе завалился на нее мигом. Нет, он даже не думал доставить Ленке удовольствие, он насиловал бабу грубо, долго, не лаская, ничуть не думая о ней.

— Федя, что ж ты только теперь осмелел? Почему не сразу! Да я о таком мечтала! — лепетала обессилено. Мужик отворачивался.

Когда Ленка встала, она полностью рассчиталась с Федькой и даже вышла проводить до крыльца:

— Ты заходи ко мне. Слышь, не обижайся. Все мы бабы одинаковы. Цветем, когда нас любят. Конечно, не без своих наворотов каждая. Но ты не забывай меня, хоть иногда сворачивай на мою тропинку!

Мужик ушел не оглядываясь. Чертыхал бабу, ругал ее зло и, конечно, даже не думал когда-нибудь заглянуть к Ленке на огонек. Понял, почему сбежал от нее муж, от чего до сих пор живет одна, от чего не навещает сын, а старая мать живет затворницей, не желая общаться с дочкой.

Федя решил отдохнуть в ближайшие выходные, побродить по магазинам, купить одежонку. Но едва переступил порог, отец сказал ему о новом заказе, передал, что люди просили поставить печку в бане побыстрее.

— Дай хоть день передохну! — взмолился сын и рухнул в койку, едва успев раздеться.

Сколько он спал, не приметил, проснулся от голосов Тоньки и Кольки. Они пришли звать всех на ужин. Л мальчишка, увидев Федьку, заскочил на него верхом, потребовал поиграть в коняшки.

— Но! — сунул пятками в бока.

— Колька, я устал. Отпусти, потом поиграем! — взмолился человек, но мальчишка вошел в азарт и не отставал:

— Ты. обещался приходить. Я тебя ждал. А ты обманщик! — упрекал мужика.

— Потом расскажу. Я работал, — кое-как ссадил мальчишку на пол, тот брыкался, не хотел слезать с человека, когда понял, что тот не желает с ним играть, сказал расстроенно:

— Выходит, мне другого в папки искать надо.

— Чего? — вылупился Федя, мигом проснувшись. Он сразу сел на койке и смотрел на пацана, будто увидел впервые.

— Ты что дружбан, в отцы меня наметил?

— А че такого? Мамка все работает, ничего не видит. Ей все некогда. А я расту, как нам в доме самим всюду успеть? Вон корова потел ил ась, телка мамка затащила. Знаешь, как тяжело было? У ней пот из ушей бежал.

— А Петрович чего не помог?

— У него спина хромая. Совсем старый сделался. Мне тоже никак не получается помочь. Мамка не дает; говорит, что я маленький. Потому, папку надо найти. Чтоб как у всех. Ведь нельзя в доме без дядьки. Только и тут, хорошего надо найти, не злого.

— Колька, я в отцы твоей мамке не гожусь.

— Почему? — удивился мальчишка.

— Старый я. А мамка молодая. Не согласится за меня.

— А дед говорит, что у нас в доме только я молодой, другие — одни развалюхи! И мамка дряхлая. У ней тоже все отваливается, как стала поварихой, враз захворала. Говорит, тяжело на кухне приходится. Дед ругается на нее, велит в няньки вернуться, да мамка никак не уговаривается.

— Ладно, Колюнька, пошли ужинать. Не то мамкам уже охрипла звать, — оделся Федя и, выйдя из спальни, лицом к лицу столкнулся с Тонькой. Баба, едва глянув на него, рассмеялась:

— А у тебя на шее засос. Это какая пометила? Видно, очень угодил! А я думала ты и вправду на заказе работаешь.

— Камин выложил, — не сморгнул Федя.

— Да будет тебе! Вон какая печать на шее!

— Натер иль начесал, работа такая! — глянул на себя в зеркало и понял, что не отвертеться от приколов, сменил рубашку на свитер, закрыл шею. Но Тонька все время подшучивала над мужиком.

— Тонька! Отцепись от человека! Чего ты к нему пристала глупая! Ента отметина для Федьки поболе ордена. Так бабы дарят тем, кто порадовал и утешил. Нынче таких немного. Поизвелись мужики. Такой печаткой говориться стоит. А ты, дикарка, совестишь человека! Замолкни, пустоголовая, не мели зряшное! — оборвал внучку Петрович.

Федя сразу после ужина пошел домой, хотелось отдохнуть, выспаться. Но вскоре вернулся отец, ему захотелось пообщаться с сыном:

— Ты хоть видел комнаты? Нет? Ну и зря! Теперь только на кухне осталось паркет набить.

— Зачем он там! Давай линолеум постелим.

— Во и я Петровичу про это звенел. А он послал и ответил, что не даст полы гноить всякой химией. Его, сам знаешь, не переспоришь. Придется еще с неделю побыть в доме с им. Как-никак в помощники гожусь.

— Посиди дома. С той печкой, о какой просят, я и сам справлюсь, — ответил Федор.

— Ну ты молодец мужик! И камин сделал, и бабу заклеил, — подморгнул сыну Михалыч и спросил:

— Она хорошая женщина?

— Все хороши пока в постели. Только забываться нельзя, а потому, убегать вовремя. Ни к единой привыкать не стоит, — помрачнел человек, вспомнил Елену, и тихо, вполголоса выругался. Он не захотел продолжать разговор о бабе. Федька подошел к окну, глянул на улицу. Там шел снег. Крупные, пушистые снежинки дружно сыпали с неба. Прозрачные, холодные, они как сиротские слезы лились на землю сплошным потоком. А в доме напротив застыл в окне мальчишка. Куда он смотрел, о чем мечтал и думал, совсем один в окне, почему ему холодно в большом и теплом доме?

Колька ждал отца. Своего, единственного…