Вернись в завтра

Глава 5. БЕРЕНДЕЙ

Но как бы ни старались мужики обходить в разговорах острые углы, они поневоле на них наталкивались, и тогда возникало неловкое молчанье. Не хотелось ворошить прошлое, будить больную память, но недоговоренность мешала обоим. Никто не решался нарушить первым то, о чем не хотелось вспоминать. И все же время неумолимо потребовало внести ясность во всем, расставить точки в минувшем, чтоб не спотыкаться душой на сомненьях и неизвестности, случившейся в прошлом.

Вот так и сегодня оказались они вдвоем в пустом, необжитом коттедже, холодном и мрачном, как могильник. Целую неделю работали молча, делая каждый свою работу. Лишь к полуночи валились на матрацы и, забыв обо всем на свете, будто в яму, проваливались в сон одетыми.

Но сегодня другое дело. Закончен камин в громадной столовой. Горят в нем березовые дрова, Петрович сжигает стружку, щепки, весь мусор, что собрал после себя веником. Тепло быстро пошло по комнате. Мужики сели на скамью перед камином, смотрели на веселое пламя.

— Ты все о чем-то хочешь спросить меня? — повернулся Михалыч и вприщур оглядел Петровича.

— Верно приметил, Андрюха! Так я и не допер, почему нас в Сосновке разлучили? Иль сам от меня отлепиться схотел, иль подбил кто ненароком? Пошто такое отмочил? — спросил Петрович хмуро.

— Иль ты забыл, что от нашего желания там ничего не зависело. Кто мы были? Ссыльные, потому нас ни о чем не спрашивали. Затыкали нами всякую дыру, как худую задницу. Вот так и я попал на лесосплав, как ведмедь в чужую берлогу, ни хрена не понимая. А ты знаешь, что это такое быть на лесоповале чокеровщиком, а еще плотогоном?

— Не, не слыхивал, ей Богу!

— Это все равно, что к черту в зубы попасть! Я даже не мечтал о воле. Только во снах ее видел.

— За что ж тебя туда упекли?

— Ты помнишь первого председателя сельсовета?

— То как жа, Тараска? Редкий падла и хорек, сколько нервов измотал, без счету! Все грозил сгноить в болотах. Да не успел, самого волки сожрали.

— Вот по его воле оказался в берендеях, так лесных людей называют повсюду.

— А за што?

— Помнишь его блядскую привычку сморкаться ни «в платок, как все люди, а в кулак. Потом стряхивал! с ладони, и это летело на кого Бог пошлет. Вот так то однажды на меня угодил. Ну, другие молчали, а я не смог и завелся, что называется с полуоборота. Все ему вылепил, как на душе было. Назвал по всякому. Люди смеяться стали. Он и сказал, мол, не зря твой подельщик Василий, это ты, умоляет избавить от меня, потому что я подбил Ленина изгадить, а мол, Петрович вовсе ни при чем был. Просто рядом стоял. А на суде ничего о том не сказал, думал, срок на двоих разделят, а его за групповуху умножили вдвое. Вот только моя тень тебе мешает. Все что случится в деревне, на обоих валят. Видно, пришло время уступить Петровичу и разделить вас насовсем. Ты, как я вижу, даже в ссылке ничего не понял и представителя власти оскорбляешь на работе! Неужель думаешь, что это даром тебе сойдет?

— Да сбрехал пес! Ни об чем с ним никогда не говорил и не просил! Ты ж помнишь, я с мужуками Сосновки в тайге лес валил, чтоб дома строить. Воротился с тайги, а тебя уж нет. Я к деревенским, куда Андрюха подевался? Они в ответ, мол, увезли ево, а куда, испроси председателя. Он ведает. Когда его приловил тот и брехнул, что ты на власть нес непотребное. Потому нынче наказание тебе посуровело. Не как ссыльный, а политически неблагонадежный свой срок отбывать станешь. А коли я тебя защищать стану, то и сам загремлю туда, откуда на волю только наперед ногами выносят. Короче, застращал! Но так и не брехнул, куда тебя засунули.

— Чего ж других не спрашивал про меня?

— Как так? Кажного донимал. Последний, што Фомичом прозывался, так и брехнул, что нет тебя в документах. Нигде не числишься. Выходит, что убили или сбег. Про лесоповал нихто не признался. А писем от тебя не было.

— Писал. Много их послал в Сосновку, да только ни одного ответа не получил. Уж как я тебя в них материл, поверил, что ты меня подставил. А сам, небось, кайфуешь на воле, предал и забыл меня.

— Разве с дому не получал вестей? Ить твои прописали, што я в ссылке!

— Не получал из дома писем. Ничего не знал. Единственное за все время, на шестом году пришло. Оно мне глаза открыло. Прости меня, Петрович, но все годы проклинал тебя и своим отписывал, коль сдохну на лесосплаве, то моя смерть повиснет на тебе.

— А я при чем? Ни сном, ни духом не виноватый, худого слова на тебя не обронил. Перед Богом в том поклясться могу.

— Не надо, я сам потом до всего допер. Коль предал бы, твоя сеструха не стала бы меня выдергивать из ссылки и вступаться как за родного. Ее заявление в прокуратуру я сам читал. Следователь дал, когда освобождали, скрывать правду не стало смысла. Вот и раскололись все, что с нас дураков, политических слепили.

— Эх, Андрюха, сколько я вынес в той Сосновке!

— Тебе ли жаловаться, Петрович? Да ты против меня в раю канал, — задрожали руки Андрея. Он торопливо закурил, ссутулился, смотрел в огонь, не мигая. Что виделось ему в жарких языках пламени?

— Ты с вольными, деревенскими мужиками работал. А я с зэками. У вас все вместе было. А там, у меня, всяк за себя пахал. И нормы, с какими никто не справится в тех условиях. Знаешь, что такое заготавливать строевой лес по пояс в снегу? Да еще когда каждая пара рабочих рук на счету. А деревья по десятку, а то и по пятнадцать метров ростом. Сосенки мать их блохи грызли. Вальщик такую спилит, завалив снег, а ты как хочешь выковырни ее и доставь к сучкорубам на разделку, чтоб они из той сосны хлысты сообразили. Когда ж ее обкорнают от всех сучье и лап, доставь на площадку, где из таких хлыстов пач собрать надо, увязать стволы и прицепить за жоп трактору. А ведь дорог нет. Прет тот трелевщик п кочкам и корягам. От деляны до склада три десятка километров. Хорошо, коль все хлысты доставит. А коли нет? Если потеряет на ходу, знаешь, что бывало? Ведь хлысты — это кубометры, прямой заработок каждого. И всем плевать, что нет твоей вины в потерянных хлыстах. Там только свое знали. И в каждой потере винили меня. Не только винили, а пиздили так, что небушко не больше сухаря казалось. Кому пожаловаться, что непосильно одному таскать деревья к сучкорубам, а потом под чокеровку? Там никто и не подумал помочь другому. О том и не мечтай. Я уже на первом году нажил все хронические болячки, от геморроя и грыжи, до искривленья позвоночника. Сколько раз надрывался, счету нет. А зэки даже к костру не пускали. Потому как политических держали за психов. Они как услышали, за что я к ним загремел, даже за человека считать перестали. И говорили:

— А на кой хер тебе Ленин сдался? Стоит он себе, и забил бы на него! Чего ты на него с огурцом и самогонкой наехал? Вот если б он тебе мог что-нибудь отвалить, тогда другой вопрос. Тебя ни за политику, за дурь посадили, и верно сделали. Человечье стадо пора очистить от придурков. Они только помеху создают. Вот то ли дело мы — воры! Богатых трясли, чтоб бедным обидно не было, избавляли люд от зависти и язвенной болезни. А и куркулям жизнь продляли. Не давали салом обрасти, заставляли шевелиться заново. Без нас — воров, человечество погибнет от ожирения и гипертонии. Мы его лечим и заботимся о здоровье их и нашем. А ты что есть? Тебя даже матом послать некому, потому как всех вас, отморозков, одной очередью пожалеть надо! Ползи отсюда, гнида недобитая, и не маячь перед глазами!

— Так вот и дышали. Случалось на первых порах упаду, ткнусь мордой в снег, меня сапогами в ребра поднимали. А нет, не могу сам встать, кидали в снег и начинали засыпать живьем. Сколько раз задыхался

от такой заботы, замерзал заживо, но зачем-то снова выживал. Сколько перенес обид и унижений, но твое предательство было всего больнее, потому что считал другом…

— Да не виноватый я! — взмолился Петрович. — Как ты поверил тому пропадлине? Почему, зная меня столь годов, попался на брехню паскудной сволочи? То мне на тебя забижаться надо! — отвернулся Василий Петрович. Его плечи мелко дрожали.

— В берендеи влетали все, кто властям не угодил. Там мало кто выживал. В политические, как потом узнал, сплошь интеллигенция попала. Уж их дураками не назовешь. Только где они, и кто я, что меж нами общего? — горестно усмехнулся Андрей Михайлович.

— Вот ты говоришь, что нет твоей вины, не просил Тараску отделить меня! Может, и не базарил с ним обо мне. Но молчал, боялся поднять шумиху и вступиться, чтоб знали, в живых меня оставить надо, а не урывать всякий день, что ты не дашь им покоя и в случае чего, дойдешь до самых верхов и притянешь к ответу. Этого они боялись. Но ты молчал, а молчанье — знак согласья. То каждому известно. Мне тебе не объяснять, как ты им помог тем самым. Вот теперь сам решай, кто есть ты на самом деле? — курил Михалыч, а руки неудержимо дрожали.

— Я писал! Иначе откуда знала бы о тебе сестра, просил ее хлопотать за обоих. К ней мои письма изредка доходили. А от тибе — ни слова.

— Только сестре! А разве она решала мою судьбу. Я сто раз мог сдохнуть, не дождавшись до результата.

— А куда, кому жаловаться, коль почту перехватывали проверяльщики? — возмущался Петрович.

— Зато они доводили до сведения властей, что этим ссыльным постоянно интересуются, помнят о ней и постоянно пишут. А значит, расправу устраивать надо мной опасно. Но ты молчал, поверил, что тебя отправят ко мне и обоих нас погасят. Боялся смерти, Петрович! Не стал рисковать головой. Испугался угроз. Ведь так! Меня хочешь убедить в другом, но не выйдет. Я потерял здоровье, но не мозги…

— Я боялся еще больше навредить тебе жалобами. Их вертали нашим мучителям. И мине показали два таких письма. Брехнули, што утворят с нами, коль дальше попру на них.

— Не пизди, Вася! Не писал ты ничего, ни одного заявления не послал. Это знаю доподлинно. Сам следователь прокуратуры удивлялся и сказал, мол, если б от тебя поступила хоть одна жалоба, нашим делом давно бы заинтересовались. Потому что когда Хрущев помер, дела политических стали пересматриваться. Мы с тобой попали в последнюю очередь. Нам в одном повезло, что дожили! — выдохнул Михалыч тяжелый ком.

— Выходит, ты доныне меня клянешь? — повернулся Василий Петрович к Михайловичу, тот лишь отмахнулся и сказал равнодушно:

— Много на себя берешь! Я давно не обижаюсь, просто не верю тебе как слабому человеку, знаю, нельзя положиться, не стоит тебе раскрывать душу и делиться всем — не стоит. Ты по глупости своей, из бздилогонства, любого засветишь и заложишь. Потому Васек я после ссылки никогда не назвал тебя другом, а только соседом.

— Ну и говно ты, Анд рюха! Обосрал с ног до головы ни за што! — скульнул Петрович.

— Что делать? Лесоповал и не таким как я мозги чистил. Знаешь, как на втором году зэки меня зауважали! Хотя они были уже условниками и работали в тайге как и я без охраны, ситуации случались всякие. Да порою такие крутые, что возможность выжить в них сводилась к нулю. Вот так и в тот раз. Вечером мне вломили двое за потерянные трелевщиком хлысты по пути. Я еле живой дополз к своему шалашу.

Условники жили в палатках. Я жрал все, что на глаза попадало, они хавали много кучерявей, но никогда не делились, считая для себя за падло помогать мне харчами. Короче, в ту ночь, повеселившись с моими ребрами, легли спать уже за полночь. Оно и понятно, чифиру нажрались и валялись вкруг палаток, что покойники. Ни рукой, ни ногой не могли двинуть. А я и без чифира не лучше их канал. Дышать было нечем, все отшибли козлы, краше стало б дышать через жопу, да вот беда — не умел, не научился. А уж как бы сгодилось… Ну вот так-то и лежим все вповалку. Условники храпят в кайфе, я зубами в землю, чтоб от боли не орать. Спереди и сзади все всмятку, саднит, горит, печет, аж в мозги стреляет, а перед глазами, словно костер горит и все искры на меня летят. Поверишь, лежу вот так и тихо плачу от бессилья. Хотелось пить, а встать не могу. Приспичило по малой нужде, да не повернуться, даже пошевелиться невмоготу. Сколько вот так канал уж и не знаю. Об одном мечтал, скорей бы сдохнуть. Но, шалишь, жизнь в меня всеми клыками вцепилась и не отдавала смерти.

— Слава Богу! — перекрестился Петрович.

— Так-то валяюсь как катях-одиночка и вдруг слышу, как под кем-то сучок хрустнул. А ночь выдалась: темная, тихая. Я и прислушался, кого это черти несут в такую пору? В тайге ни ветерка, ни один лист не дрогнет. Стало быть и впрямь кто-то идет. Лежу настороже, боюсь перднуть. И вдруг, услышал тихое:

— Мя-яу-у!

— Я аж вспотел. Мигом допер, рысь приперлась. Теперь держись, кого-то разнесет, порвет глотку, выпьет кровь и отнимет жизнь. Мой шалаш стоял на открытом месте, на полянке, а вот палатки зэков под деревьями, они от дождя вот так их поставили, чтоб не мокнуть. А рысь никогда не нападает на ровном мечете, только с деревьев охотится, прыгает прямо на шею и готово, перегрызет любую горлянку мигом. Ей это плево.

— Знаю! — кивнул Петрович.

— Я враз допер, где она кружит. Условники ей ближе и доступней меня оказались.

— Ну и хрен с ними! Да после того как тебе вломили, стоило ль о них думать? Да хочь кажного изорвала б, тебе же легше! — встрял Петрович.

— И я грешным делом поначалу так подумал. Но вдруг мысль ударила, а ведь их дома тоже матери ждут. Легко ль им, родимым, будет узнать, что чей-то сын помер от рыси? Как же взвоет та баба от горя, что не дождалась свою кровину на воле? Пусть для всего света он негодяй и вор, а для нее он самый родной и лучший в свете! Только подумал так, слышу треск веток, видно рысь тяжелая, беременная, они неразборчивы. И нападают на тех, кто ближе и доступнее. Уж и не знаю, откуда силы взялись? Встал я на ноги, да как заорал во всю глотку:

— Эй вы! Падлы недобитые, говноеды и недоноски отмороженные! Чтоб вам блохи яйца поотгрызли! Шуршите на поляну ваша мать, бухая мандавошка, покуда дышите! — и хватил за ногу ихнего бугра. Ну, значит, бригадира. Тот никак не врубится, лягается, материт меня, а я волочу его подальше от деревьев. Сам ору усираясь. Рысь, я это знал, не любит шум. И редко решается прыгнуть на говорящего человека. Ну а я варежку открыл знатно. Выдал ворюгам за все разом. Уж как только не обложил. Они от удивленья очухались и поперли на меня, хотели наехать. Их бугор остановил, подумал, что мне мозги отшибли, и я сбесился. Но тут подала голос рысь, и все услышали ее. Наверное, впервые в жизни по-настоящему смерти испугались. Они все поняли. С тех пор совсем иначе относиться стали. Допустили к костру, вместе хавали и кулаки уже не пускали в ход по мелочам. Хотя хамить не перестали, но и друг с другом базарили не легше. Иначе не умели общаться. Но с того дня мне много лучше стало у них. Почти на равных дышали.

— А что с рысью утворили?

— Сама ушла. Повякала и смылась. Она боится нападать там, где много людей. Да и мы чем могли ее достать с дерева? Оружия никакого. Топоры и пилы. Попробуй с ними достать рысь, если она на макушке ели иль сосны. Ее еще увидь попробуй. Короче постонала, поорала и смылась. А я вскоре вовсе оклемался. Но… Увидел мастер участка, что я с у словниками нашел общий язык и очень удивился. Лишь потом узнал, что все ссыльные, от кого политикой несет, попадая к ворам, на волю живыми не выходили. Это было негласным правилом. Исключения случались крайне редко, — нахмурился Михайлович и, докурив, выкинул окурок в камин.

— А что же дальше стряслось? — напомнил Петрович.

— Там чем дальше, тем страшнее, — отозвался Михалыч и продолжил:

— Тот мастер вздумал нам разнос учинить за то, что выработка, как сказал, была низкой. Норму не выполняли на круг. Вот тут на меня как наехало. Попер на того сморчка буром. Предложил самому с нами денек повьебывать. Мол, тогда убедишься, суслячий выкидыш, посильна та норма на душу человечью или нет? Мастер чуть ни задохнулся. С ним — никто не осмеливался так базарить. А я зэкам дурной пример подал. Это его больше всего взбесило. Вот и брехнул:

— Вижу, Андрюха, ты, самый отчаянный здесь. А мне смелые мужики дозарезу нужны. С завтрашнего дня будешь вкапывать плотогоном. Нынче тебя доставят на реку. Хватит в тайге отдыхать. Кому говорю мать твою? Живо собирайся, свинячий геморрой! Чтоб через полчаса духу твоего здесь не было!

— Вот так и вышвырнул в плотогоны. Наш «бугор», с каким я пахал на заготовке леса, успел черкнуть пару строк «бугру» плотогонов, чтоб он меня не доставал и держал как надо, за своего. Но мастер увидел и отнял у меня ту «охранку», да еще глумился:

— Под моей «крышей» задышишь, если сможешь. А не сумеешь, невелика потеря…

— Я еще там на повале понял, что ждет меня в плотогонстве что-то говенное. Условники сочувствовать и жалеть начали, такое не с добра. Но то, с чем столкнулся, оказалось хуже всех предположений. И уже на рассвете, когда река была в тумане, велели пойти на плоты, дали в руки багор и благословили матом. Дескать, не мешкай, отваливай шустрее. Тебя напарник ждет. Я и пошел, не зная, что предстоит и как буду работать. Лишь глянул на плоты, сцепленные друг с другом бревна-сортименты, их было очень много. Вот их предстояло перегнать по воде к судну-лесовозу, какое ожидало погрузки у причала. Мне сразу было сказано, чтоб все эти плоты привели в целости и сохранности. Иначе придется не только кисло, а и больно. Тогда я еще не понимал, где я могу потерять плоты. Ведь бревна были сбиты меж собой скобами, связаны тросами надежней некуда. А какие могут быть препятствия на широченной реке? Но мой напарник хмурился и предупредил следить за плотами в оба. Ну нас отцепили, и плоты тут же подхватило течением. Нас понесло вниз, к устью и напарник велел мне держать плоты подальше от берега и показал, как это надо делать. Мы прошли километра три, как нас стало крутить в воронках. Плоты будто взбесились. Они налетали друг на друга, крутились щепками, и я не удержался на ногах, слетел в воду. Вот тут-то понял, почему лесорубы-условники сочувствовали мне еще на деляне! Бревна переворачивались в воде. Вылетели скобы, скреплявшие их, сползли тросы. И все эти бревна стали молотить меня похлеще своры условников с лесоповала. Они били по голове, плечам, тянули на дно, душили, налетая парно. Я уже не думал о сохранности плотов, хотелось выжить, выбраться из этой круговерти, но как, намокшие со всех сторон бревна крутились в воде, и за них невозможно стало ухватиться. Меня вытащил багром мой напарник. Я уже наглотался воды, и меня мутило так, что невозможно стало поднять голову. Но это было лишь начало испытания. Дальше плоты разносило на затонувших корягах и бревнах. Мой напарник пытался удержать хоть часть уцелевших плотов. Это ему удавалось нечеловеческим трудом. Он отталкивался от коряг, вылезших из воды, похожих на чертовы рога.

Андрей Михайлович подбросил дров в камин, сел поближе к огню, теплу.

— Как же тебе подвезло спастись? — услышал голос Петровича.

— Да и сам не все помню. Напарник мой был опытным плотогоном, но и он не увидел, как я снова кульнулся в воду. И ударился об корягу башкой, потерял сознание. Очнулся не скоро, от боли в поясе. Глянул, оказалось, завис я в коряге. Вишу в самых рогах, схваченный на поясе, головой наруже, а задница в воде бултыхается, весь как есть насквозь мокрый. И самое досадное, что вокруг никого. Ни напарника, ни плотов, ни единого бревна, кругом тихо и пусто. А и я, что самое смешное, без штанов, с совсем голой задницей оказался. От рубахи один воротник, как петля болтается. Уж и не знаю, какая блядь подраздеть успела. Но самое досадное, что в таком виде как на помощь звать? Ну, полный конфуз. А и сколько на той коряге канать? Да еще застрявши в рогах, да кверху жопой, совсем кисло пришлось, и первая мысль, как свалить, на берег? Ширина той реченьки Оби — немалая. Если брать с того места, где канал, с километр будет, а дальше и того больше. Ну вот и думай, куда голому деваться? И на реке, ровно насмех, никого. Я кричать стал, людей звал, чтоб хоть кто-нибудь меня приметил и снял с коряги, доставил на берег.

— А чего не переплыл?

— К тому времени меня ноги подвели. Я еще на деляне от них мучился. Не держали, судороги скручивали в штопор, знал, что не осилю переплыть. А и ждать невмоготу. Так вот до потемок досиделся. Тут же, глядь, моторка идет. Я как заорал, чтоб меня подобрали, ну, приметили, подошли, а в этой лодке мой напарник, он возвращался в обрат в сплавную, к своим. Как обрадовался мужик, что я живой! О плотах сказал, мол, выловили бревна тамошние плотогоны, у них все отлажено. Выловленный лес грузят на баржи, а потом увозят к судну. В этот раз почти все достали. Одного боялся, что я потонул насмерть.

— А на што вам мучиться, пускали б бревна без людей, они своим ходом сами приплыли б куда надо. Зачем вас терзали?

— Если б ни плотогоны, половина сортиментов терялось бы по пути! Понял? Вариант проверенный. Государство лишнюю копейку не выкинет. И каб не выгодно было держать плотогонов, их не имели б в сплавщиках леса!

— А как же зимой, когда река замерзала, куда вас девали? — спросил Петрович.

— Лесовозы возили, тракторы, прямо по зимнику. Там знаешь сам, полно болот, летом по ним не поедешь, а зимой, когда все замерзало насмерть, мотались по болотам, их и называли зимним путем иль зимниками.

— Как же ты добрался в тот раз к сплавщикам, совсем гольным? Небось ругали тебя змеи?

— В другой раз может и вломили б, но тут всех смех разобрал, глянув на меня. Ну ты только представь, стою перед ними с воротником на горле. И больше ничего! Лопухом голь спереди прикрыл. Мужики все слова потеряли, хохотали как дурные. Когда им напарник рассказал, как все получилось, дали мне спецовку и посоветовали в другой раз не бегать с плота на плот, а держаться на последнем плоту и внимательно следить, что делает мой напарник и учиться у него всему. Когда же я новому «бугру» сказал, что мой бывший бригадир писал ему для меня «охранную грамоту», чтоб приняли здесь как своего, но мастер отнял бумагу, сплавщики и вовсе потеплели. Дали свою рубаху, исподнее, носки, шапку, даже тепляк сыскали, но утром снова отправили на плоты. Я шел и молился Богу, чтоб вернуться живым… И видишь, не потонул, не сдох, хоть всякий день за руку со смертью дышал. Никогда не был уверен ни только в завтрашнем дне, а и в следующей минуте. Хотя к концу лета научился перегонять плоты почти без потерь, перестал бояться перекатов на реке и напарник уже хвалил, говорил, что я способный ученик, но не все бывало гладко, случались свои сбои, их никогда не угадаешь. Так то вот однажды столкнулись с баржей, она дизтопливо везла нашим сплавщикам. А тут мы, как назло. Баржа скорей к берегу прижалась. А плоты по обшивке загрохотали. Мы со страху спешим отвести их, да не получается. Пробоину утворил и, ну, разве хотели? Ох и досталось нам тогда на каленые. И напарника, и меня отмудохала команда баржи. Потом еще от мастера досталось. Грозился ишачья грыжа, «уголовку» мне состряпать за умышленное вредительство. Но не состоялось у него. Ни все ж вокруг были отморозками.

— А что ты там зимой делал, когда сплава не было?

— Грузили лес на лесовозы. Машин было много. Случалось, даже пожрать не удавалось до самой темноты. За день до тридцати машин отправляли. Возвращались в будки полуживые. Какой ужин? Доползти б до койки. А утром снова как каторжники… Знаешь, как я там научился ценить волю! Всю свою жизнь до

ссылки перетряхнул в памяти, всякую ошибку и глупость вспомнил. Сколько ругал себя за всякую оплошку. И все мечтал, как стану жить, выйдя на волю. Оно ж, все не так получилось, — вздохнул Андрей Михайлович.

— Меня как освобождали, знаешь? Бумага на две недели застряла в милиции. А все от чего? Да потому что и в лягашке работал родной брат нашего гундосого мастера! Они — сволочи одинаковые! Вот и проморили лишку. Ну я на них напоследок оторвался от души! Уж они меня не забудут никогда.

— Как же их прищучил? — открыл рот Петрович. Михалыч рассмеялся:

— Так уж приключилось, что по весне река вышла из берегов больше обычного и затопила берлогу. В ней медведица с двумя пискунами. Одного она унесла, а второй на дерево влез, мамку звал, да не дождался. Сняли его наши мужики и приручили зверюгу. Он быстро рос и к осени совсем большим стал. Всех наших сплавщиков доподлинно знал, а вот мастера на дух не терпел. Тот в отдельной, в своей будке дышал, брезговал работягами. А медведь ко мне, как братан приходил. С моих рук ел. И мужики говорили, что медведи никогда не станут жрать у того, чьи руки в крови. Таежное зверье убийц враз чует. Ну да этот медведь только своих признавал, чужих прогонял прочь, подальше от лесосплава. Но по команде, за кусок сахару, мог таких пиздюлей отвалить любому, что мало не казалось. Ну, а тут лягашонок приехал с бумагами на мое освобожденье. Я враз увидел, что он отнял две недели вопи. Так обидно сделалось. А дело уже к вечеру. Было решено поехать в район утром, оттуда на поезд и домой. Я собрался, а ночью запустил медведя нашего к тем братьям и натравил на обоих…

— Нешто оне не закрывались? — удивился Петрович.

— В тайге и на сплаве никто не закрывался. Запрещалось такое. А двери медведь открывал спокойно. И ввалился, когда эти двое уже вовсю спали. Ох-х, и вломил он им! Порезвился наш косолапый от души. Так отметелил обоих придурков, что отплатил за все мои мученья разом. Я когда утром увидел их, был очень доволен. Ни одного живого места на них не оставил. Вся бригада не сумела б так уделать. Короче, отдал я мишке весь свой сахар и уехал с Сибири насовсем.

— Я помню ты ночью приехал. А вот я рано по утру! — встрял Петрович.

— Все так. Но я никогда не забуду эту дорогу домой. Ночами подскакивал, чтоб не проспать, не проехать свою станцию. Я когда вышел на перрон и сам не заметил, как глаза сделались мокрыми. Уж очень долгой была разлука. Хотя во сне почти каждую ночь видел наш город и свой дом. Жену и Федьку! Их я ни на минуту не забывал. И только оглянулся, они уже вот, оба на плечах, шее повисли. Пацан подрос, вовсе не малыш, почти взрослый стал. А вот жена совсем постарела. Только глаза остались прежними и улыбка, как раньше. Обнялись мы втроем, воем в голос. Конечно, радоваться надо б, да пережитое наружу выскочило раньше смеха и сдавило горло.

— А мине никто не ветрел на вокзале. Светка на работе была. Боле некому. Добрался до избы, посидел, подождал, ну и прилег, уснул враз. Светка воротилась и не признала, подумала, что бродяга приблудился. Прогонять стала. Ну, оно и понятно, годы ссылки поменяли. Башка сивой стала, морда морщатой! Я себя в зеркале не узнавал, жутко делалось. Ну, опосля свыкся, куда денешься. Жисть нелегкой была, свои отметины оставила.

— Давай спать! — внезапно оборвал Михайлович Петровича и, не ожидая согласия, лег на матрац, положив под голову свернутую телогрейку. Вскоре и Петрович устроился поближе к теплу. От камина шел жар, а мужикам, вот незадача, снилась Сибирь, со снегами по пояс, с трескучими морозами, с соснами и елями до самого неба, с криками рысей и рыком медведей, с полноводной, коварной Обью, с людьми, какие помогли выжить в ссылке и выйти на волю.

Ну, чего ты стонешь, Петрович? К чему давишь в побелевшем кулаке угол матраца? Чего кричишь в темноту пустого коттеджа? Что мучает твою душу? Опять прошлое бередит память, и ты задыхаешься от бессильной злобы. Но далеко позади остались все твои враги и беды. Забыл бы их! Прости каждого за вольные и невольные горести, доставленные тебе когда- то. Может и самому будет легче. Но сквозь губы снова рвется наружу проклятье:

— Я ж тебя с-суку, с земли выковырну! Чтоб тебя, лярву, блохи грызли!

Михалыч спит, отвернувшись спиной к Петровичу. Положил под щеку руку, вздыхает тяжело. Из глаз на телогрейку тихие слезы бегут ручьем. Сибирь снится или обида на друга болит и плачет невольно. Он вот рядом, уже старик, но и через годы не забывается вина. Днем молчит, сдерживает упрек, рвущийся с губ, а ночью неволен над собой даже сильный мужик. Он многое пережил и перенес, но не смог забыть и смириться с предательством.

Видно потому встают ночью, курят поодиночке. Сутуло сидят у камина в темноте и одиночестве. Сегодня последняя ночь, завтра по домам. Когда появится следующий заказчик? Возьмет ли обоих или кому- то одному повезет? Не подведет ли здоровье? Как там дома? Все ли в порядке? — думают мужики, вздыхая и ворочаясь с боку на бок.

— Не спится, Михалыч! Давай покурим. Едино маемся. Ужо взавтра отоспимси, в бане напаримся, спины нахлещем, глядишь, сызнова оживем, помолодеем, — рассмеялся Петрович.

— Ага! Совсем помолодеем! Ссаться перестанем, сраться начнем! — отозвался человек из темноты и спросил:

— Ты там в Сосновке парился в бане с деревенскими иль не пустили тебя неподмытого?

— С чего забижаешь? Я кажную неделю с ими парился.

— Небось со старухами и стариками?

— Пошто эдак? Я не выбирал. Шел со всеми, кто позвал. Оно иная тамошняя бабка так выходит веником, лучше молодухи. Аж шкура трещит. Бывало, с бани поначалу на карачках выползал. А тут холодный клюквенный квас, со льдом. Опрокинешь кружку, нырнешь в сугроб и снова в парилку на полок. Вот это славно! Все хворобы как рукой снимало. А опосля баньки стакан первача как долбанешь и салом закусишь, свойским, с чесноком и перцем. На душе так легко, хочь петухом кричи.

— Тебе повезло, в деревне жил. А я в тайге, что зверь. Мне брехали, ровно таких как я нельзя выпускать из леса в люди. Много бед от таких. Но в бане я парился вместе с мужиками. Ни с теми условниками, а уже на сплаве. Народ там был всякий. Но как один — вольные. Все из деревень, отчаянные, крепкие люди, они с весны до осени упирались на сплаве, а зимой уходили по домам отдыхать. Оставались немногие. Кому все опаскудело, и домой возвращаться не хотели. Их было немного, меньше десятка. Парней четверо, они откосили от армии, двое с бабами не сдышались. И еще один придурок — романтик. Он себя называл человеком искусства. А все его звали Костя из кустов. Ну да хрен с ним, он никому не вредил и не мешал. Так вот мы и жили. Каждое воскресенье в бане парились. После нее чай гоняли до ночи. Базарили долго, всяк о своем рассказывал. Послушал и понял, что их вольная житуха ничуть не краше нашей» ссыльной. Всякую копейку потом и кровью добывают. А забот столько, что заработков не хватает, как ни крутись. Случалось гибли мужики, а кто их пожалел иль вспомнил. Так вот Валерка наш, все от армии откашивал, дедовщины боялся. А помер по глупому. Плот, на какой встал, ни с хрена перевернулся и оглушил мальчишку, да так, что на дно топором ушел. Его искали, но не нашли. И сам не всплыл. Так и сгинул в секунду. Бывало штабели бревен посыпятся. Не все успевали отскочить вовремя, и сшибало с катушек, разглаживали бревна мужиков в миг, в лепешку. Была жизнь, а что от нее осталось? Только мокрое пятно, да и то вонючее. Других калечило. Этим и вовсе хило, пенсия копеечная, а и ту не все сумели выдавить из государства. Сначала побирались, потом бросались головой в реку, чтоб одним махом отмучиться от всего. Что делать, коль нигде просвета не видать!

— А у кого оне узрели тот просвет? Был он у тибе иль у мине? Ты в воде мучился, а я в огне. Все лето, как проклятые, тушили лесные пожары всей Сосновкой. Бывало, только с одним сладим, тут же в другом месте заполыхало как наказанье. Вот так-то вижу, дите чье-то в огонь попало. Ну, мальцу года три, не боле. Знать, в доме приглядеть стало некому. Он небось уснул, когда вкруг его заполыхало. Кричит дите, надрывается, страшно сделалось. А своих рядом нет. Чужому кому сдался. Так вот и сиганул за им. Схватил на руки и ходу с огня. А где край пожара, глянул, вкруг сплошной огонь. Стянул с себя рубашку, замотал головенку пацану, бегу, ровно чумной, ничего не видя. Сам уж весь спекся, волосья горят, отовсюду с меня дым и пар хлещет. Но ить выскочил каким-то чудом и пацана от погибели уберег. Потом его родители сыскались. Ну што поделаешь, все подневольными жили в той Сосновке, каждому лиха хватило по самое горло, — вздыхал человек.

— Пожары и нам доводилось тушить частенько. От них зверья много гибло и калечилось. Вот так и нас, плотогонов, однажды погнали на пожар. Я глянул, впереди кто-то горит. Хвать за лохмотья, это лесничиха! Волоку ее с огня, она что-то бубнит, а не разобрать. Выскочил с огня, выпустил ее, а она мне по хребту кулаком как вмазала и базарит:

— Ты что, катях медвежий, зачем меня отнес от логова, я волчат доставала, чтоб спасти их, а теперь они сгорят. Кой черт поднес тебя не ко времени! Верни меня обратно!

— Щас! Спешу на подтяжках. Ты что? Вовсе спятила, дура! Сиди и не трепыхайся, куропатка полоумная. Ни то, как врежу меж глаз, так про себя запамятуешь, про волков подавно. Все лесники сдвинутые, но эта полудурка из всех стебанутая была!

— Пошто эдак?

— Да потому что в таком огне помнить о волках может только психоватая!

— Привет, мужики! А я думал вы еще спите! Ведь время только шесть утра! — послышалось за спинами. Оба оглянулись. В дверях стоял хозяин коттеджа.

— А мы и не спали! — ответил Михалыч за обоих.

— Я сегодня на рыбалку собираюсь. Вот и решил разбудить пораньше. Ну, как у вас работа движется?

— Мы свое закончили. Расчет ждем! — ответил Михалыч. И получив деньги сполна, собрал в мешок инструменты, подождал, когда вернутся с мансарды Петрович с хозяином. По их виду понял, что оба остались довольны друг другом.

Хозяин коттеджа предложил людям отвезти их домой на своей машине. И вскоре Михалыч с Петровичем оказались каждый в своем доме.

Петрович сразу лег спать и проснулся уже после обеда. Пока заглянул в сарай, на чердак, проверил порядок во всем доме, время незаметно подошло к вечеру. Вернулись из детского сада Тонька с Колей. Петрович вмиг увидел, что мальчишка не в настроении. Он долго молчал, сопел, а потом не выдержал:

— Дедуня! А Ирка не хочет, чтоб стать женой! Говорила, что ей мамка не велит. Потому что у меня нет папки. Еще потому, что всех деток в одеялках приносят, а меня мамка «в подоле» принесла, — задергался подбородок мальчишки.

— Чево? Ее дуру-мать вообще на самогонку выманили. Без бутылки вылезать не хотела. С детства пьянчужкой была. В школу с бутылкой бормотухи ходила. Все дети над ней смеялись. Хто б там варежку открывал! То я ихнюю вонючую ораву не ведаю! — заводился старик.

— Дед! А почему меня все взрослые зовут безотцовщиной?

— Кто так сказал?

— Родители наших деток в детсаде!

— А у всех этих детей есть отцы?

— Нет. Ну их не дразнят. А меня обзывают за- чем-то!

— Тонька! Иди сюда! — позвал Петрович и сказал строго:

— В завтра уходишь с работы навовсе. Слышь меня? И штоб ни дня больше там тебя не видел. Колюньке до школы вовсе малость осталось, нехай перебудет дома. И ты с им! Всю душу мальцу сгадили! Не за чем тебе там маяться. Слышь меня? В доме с вас толку поболе, а и мне спокойнее! Хватит всех нас за нервы дергать.

— Дедуля, успокойся, оно и в школе не легче, то же самое повторится. Надо уметь не обращать внимания на отморозков, — вытирала баба слезы со щек.

Петрович, услышав от внучки неожиданную отповедь, мигом побагровел. Он хотел обругать родителей и детей детсада и школы, но понимая, что нельзя срываться на брань при Кольке, нахлобучил шапку и поспешно засеменил к Андрею Михайловичу.

Василий Петрович задыхался от обиды. И сосед, увидев его, сразу смекнул, что кто-то уже достал мужика, вывернул ему душу наизнанку, но сам продолжал спорить с Федькой.

— Да нечего мне ждать от властей! Ничего доброго от ней не получим. И ты сопли не развешивай! Говоришь, пенсии прибавили? Дурак! Ты лучше глянь, на сколько цены повысились на все! Сахар и крупа аж втрое подорожали. А газ и свет — вдвое! Вот тебе и благодетели! Копейки старикам кинули, а пенсию отняли! Чего ж это я до сих лет вкалываю! Не с жиру и дури, не от жадности, а потому что на пенсию не прожить! Ты в счета погляди, какие приходят! Скоро с нас налог будут брать за воздух, чем дышим! Вообще озверели! Берут налог за землю, даденую людям самим Богом! И за солнце! Тоже ведь и светит, и греет каждого! Вот только по разному!

— Ну чего ты злишься? На земле ты живешь, огород и сад имеешь. Они у тебя в пользовании, доход приносят, потому, налог берут! Так положено! — возражал Федор.

— Кем положено? Мне кто помогал разработать участок? Сам его поднял! У других вкруг домов волки воют!

— И они налог платят!

— Вот с трутней налог стоит брать за лень. А с меня за что? Почему нынче все дорого? Вот раньше мы жили, даже не знали, чтоб цены подскакивали до небес. Они так и держались на одном месте. И получки вовремя давали. Ни то что теперь, по полгода зарплату получить не могут. С Хрущева тот бардак начался, поднял цены на главные харчи! Чтоб ему на том свете ложкой из отхожки хавать!

— Чего ты его клянешь? Не помнишь, сколько он доброго сделал?

— Ты, что, сдурел? Когда такое было?

— Да, Никита Сергеевич учредил в России два выходных дня в неделю. До него был один!

— Я в ссылке и одного выходного не видел. И Петрович тоже их не знал! Верно, Вася? — оглянулся на соседа.

— Но ведь и кроме вас люди имеются. Им второй выходной всегда нужным был, — доказывал Федька.

— Кинь мозги грузить! Платить стали меньше, повод появился. Власти в ущерб себе ничего не утворят. В заботу об народе играют. А на самом деле брехня кругом! А все Хрущев начал! Он, кабан в панамке, стал Россию разваливать!

— Ну, не скажи! Вон декретные отпуски бабам как увеличил! С двух недель до двух месяцев и до родов и после них!

— А мне не рожать! Лучше б платили мужикам путево, чтоб их бабы не ходили на работу, а детьми и домом занимались бы! Вот это была б забота об людях!

— Тебе не угодишь! Лучше вспомни, когда у нас пенсии повышались при прежних вождях? Теперь дважды в год!

— Раньше цены не росли как на дрожжах. Каб пенсий не повышали, старики за год повымирали б с голоду!

— За погибших теперь платят. Прежние лишь только соболезновали.

— Не базарь пустое! Вон самолеты разбиваются, гибнут люди, а кто как ни власть виновата, что старые самолеты летают. Новые не делают, как раньше было. От того и платят, чтоб свою срань сгладить перед людями, живыми и погибшими… Небось никто не оплачивает похороны алкашей, потому что сами виноваты. А все борются с ними! — сплюнул досадливо:

— Вот был тот комбайнер в президентах! Он кефир пил на трибуне! Видать запорами маялся мужик, не иначе! Все «сухие» законы принимал! Вот его бы в Сибирь на лесоповал или сплав, да на кефир посадить лысую гниду, я б глянул на него, как на работе управлялся! Народу срать нечем, а он кефир советует, мать его за ногу! Сколько садов, виноградников сгубил, вот и принудить, чтоб своими руками все в обрат посадил бы! — не сдавался Михалыч.

— Об чем споритесь, мужики! Причем тут власть? Мы сами ее выбрали, из самих сибе! И получаем по шее от таких, какие мы есть! На кого брешем? Во! Мои с детсаду воротились и оба в соплях и слезах. Мальца так забидели, аж на душе горько сделалось. А ить соплячка энта еще в постель ссытся. До горшка не доносит. Што с ей состоится, когда бабой сделается?

— Что она отмочила?

— Брехнула Кольке, что всех детей в одеяле приносят, а Тонька сына в подоле приволокла!

— Вот ни хрена себе! И Колька ей морду не побил? — удивился Федька.

— Не токмо она, родители подучили и тоже изводят мальца. Повелел я Тоньке кидать работу в детсаде, нехай дома сидит. И Коля спокойно расти станет. Она и ответила, мол, в школе тож доставать станут, еще покруче детсада. Нехай вниманья не обращает ни на кого. А сама белугой воет! Вот и растут нонешние, сущные звери! — подсел к Михалычу. Тот, глянув на Василия, сказал:

— Прежде чем уйти, надо ей другую работу подыскать. Твоя Тонька дома не усидит. Трудяга баба, из деревенских. Но с детсада ее снимать надо. Негоже, чтоб в душу ей плевали, — задумался Андрей Михайлович.

— А может ее к Степановне воткнуть на овощную базу? Дашка там начальница, нашу бабу в обиду не даст! — предложил Михайлович.

— Ну ты, отец, загнул! У кладовщиков зарплата копеечная. А головной боли — мешок! Зачем это Тоньке? Пусть лучше дома сидит.

— Где-то ей надо приткнуться. Ведь молодая баба, на людях должна быть. Она может еще сыщет по себе мужика. Зачем ее томить в избе в одиночестве? Совсем загубится женщина, — вмешался Андрей Михайлович.

— Ну, только не на овощную базу. Облапошат Тоньку всякие пройдохи, подведут под беду. Грамотешка у нее слабая, деревенская, сама доверчивая, а на складе прожженные пройдохи! Обвесят, обсчитают, обведут вокруг пальца!

— А что делать? Жить то надо! Мы с Петровичем не вечные! Дальше вам жить надо, самим! О том думать нужно загодя.

— У меня свое дело есть в руках. Пока заказы имею, с голоду не сдохну. Тоня тоже что-то найдет, если захочет.

— Найти то не задача! Главное, что она подыщет! — думал Михалыч, как помочь соседям, но ничего в голову не приходило.

— Не мучайся, отец, сама собой сыщется работа. Пока Тоньке отдохнуть надо, — стоял на своем Федька и, накинув на плечи куртку, вышел во двор покурить. Через открытую форточку он слышал как спорили в доме старики:

— Это ты виноват во всем! Зачем забрал девку с деревни? Там она средь своих жила человеком!

— Опух ты Андрюха! Тонька в петлю готовилась. Я ж от ей письмо получил про ее горе! Свои деревенские со свету сживали вконец. И дитенка попреками извели, били мальца. Она в моей избе хочь дух перевела. В тиши успокоилась, по ночам не ревет Раней возьмусь утром за ее подушку, она мокрая…

— Ты ж другое собрази. Молодая баба не должна жить одна. Ей мужик нужен! Даже Колька умней оказался, отца затребовал. И только тебе невдомек, что Тоньке надо?

— Мне только не хватает об ее хварье печалиться! Пусть Кольку вырастит и сама на ноги станет, каб опосля меня могла дышать.

— Эх-х, Петрович! Забыл ты про все, сукин сын! А я помню, как мы с тобой по девкам бегали. Все чердаки обваляли. А в парке каждая скамейка нами помечена. И ведь радовались, что живем мужиками. Не томили свою плоть. Я вон даже в ссылке часто вспоминал то время, и грела душу память! Небось, и ты тоже… Нам и нынче есть что вспомнить. Мы и сегодня мужики. А ты из внучки, молодой бабы, старуху лепишь! — укорял Михайлович.

— Да пошел ты..! Что ж должон сделать? Написать на воротах: — «Мужики! Не проходите мимо!»

Михалыч сначала рот открыл от удивленья, а потом расхохотался во весь голос.

— Ну и придумал, старый черт!

— Что ж другое остается, сам на то подбиваешь, — развел руками Василий Петрович.

— У меня тоже Федька впустую живет. Все в сиротах, не обогретый и не обласканный. А и сказать не решаюсь, враз с лица темнеет и во двор курить бежит. До сих пор жену и сына забыть не может. А разве я свою не любил? Как женился, прежних подружек забыл мигом. Она единственной стала. И теперь во снах вижу! Все жалеет меня дурака. Велит сыскать бабу, чтоб ни помирать от одиночества. Да где взять? А и душа ни к одной не лежит.

— Твоя жена была тебе и женой, и подругой. Оно и тогда немного таких имелось. А теперь вдовые, те што мужиков со свету сжили, сами жируют, вот и оженись на эдакой! — бурчал Петрович, его прервал зазвонивший телефон:

— Федьку? Сейчас кликну! — округлил глаза и позвал в форточку:

— Федь, иди в избу! Тебя женщина просит!

Федор взял трубку и по голосу узнал Елену, хозяйку коттеджа, где он поставил английский камин, а потом развлекся с хозяйкой. Он и не думал заходить к ней, забыл женщину, а та спросила мурлыкающим голосом:

— Где ж теперь работаешь, что обходишь меня стороной? Иль вовсе выкинул из памяти?

— Некогда! Работы было много.

— А теперь?

— Сегодня отдыхаю, а завтра опять на неделю, а может, дольше, уйду.

— Почему бы нам не встретиться вечером. Отдыхать лучше вдвоем! Как думаешь?

— Не смогу.

— Почему? — делано удивилась женщина.

— Понимаешь, в цене не сойдемся. Я не спонсор, — ответил тихо, но старики услышали и понятливо переглянулись.

— Нет, не приду! — сказал Федька резко и положил трубку на рычаг.

— Что? Заказ поступил? — усмехнулся Михайлович, глянув на сына.

— Это не мой профиль. Пусть ищет других. Меня звали дом кирпичом обложить, но я отказался, сказал, что не умею. Просили, после того как обложат, поставить в доме камин. Но в заказчиках бабка, а я со старухами не кентуюсь, не хочу связываться. Так что если ты возьмешься, могу адрес дать!

— Старуха? Нет! Только не это. Мы сами от них нахлебались по горло! — отказались оба в один голос. И увидели почтальонку, сунувшую письмо в ящик.

— От кого бы это? — удивился хозяин и, выйдя во двор, вернулся с конвертом, залепленным марками и печатями. Вгляделся в обратный адрес и широко рассмеялся:

— От Розы! Ишь, как быстро ответила! — достал письмо и читал молча, потом перечитал его вслух:

— Андрюшка! Я знаю, что Дарья теперь стала руководителем овощной базы. Она сама написала мне. Радуюсь за нее! У Дашки талант директора с самого детства сидит в печенках. Бывало, родители дадут конфет, Дарья делит, себе всегда больше возьмет.

Ну да это детство! В нем мы все были чисты и наивны, годы изменили каждого. Ты пишешь, что нет свободного времени и не можешь навещать Дашу часто. Но ведь она совсем рядом, через дорогу живет. О чем говоришь? К ней даже в тапках доскочить можно. Ну, ради меня, не бросайте человека! Да! Пока не забыла, мои дети просятся в Тель-Авив на время отпуска. А я боюсь, что останутся насовсем. К несчастью, я отвыкла жить с семьей и не знаю, что буду делать? Вроде, отказать им неловко и принимать не хочется, особо когда вспоминаю как они со мною обошлись в свое время. Нет! Они не выталкивали взашей, они просто промолчали, поддержав тем самым своего отца. А я, как назло, не могу забыть и простить им это, — глянул Михалыч на соседа, хрипло откашлялся.

Петрович мигом понял многозначительный взгляд, заерзал на стуле, будто ему под зад раскаленную сковородку подсунули. И сказал:

— Как же с людями уживается, если своих кровных не могет простить? Никчемная матуха, дрянь а не баба! — отвернул лицо к окну. Ему вспомнилось свое. Глухоманная, увязшая в сугробах тайга за Сосновкой, Туда в лютую стужу отправили Петровича вместе с деревенским парнем — Алешкой за новогодними елками для школы и деревенского клуба.

Поехали с утра, чтоб пораньше вернуться. Думали за час справиться, да не тут-то было. Едва определили кобылу, пошли выбирать елки. Хотели привезти самые нарядные — в шишках, пушистые. И не заметили, как забрались в чащу. Вот здесь и окружила их волчья стая. Поначалу зверюги держались тихо, не выдавали себя ничем, но шли по пятам. Мужики не почуяли опасности и лезли через сугробы по пояс в снегу. Мощный вожак возник перед Петровичем совсем неожиданно и, улучив момент, толкнул Василия грудью, когда тот завяз в сугробе. Петрович не успел увидеть, не сразу понял, кто ударил его и, матюгнувшись, мигом вскинул вверх руку с топором, размахнулся, не зная кого и куда бить. На Алешку тем временем налетела со спины волчица, но с ног не сшибла. Парень увидел вожака, напавшего на Петровича. И Крикнул, предупредил, Василий не услышал. Алешка, развернувшись, увидел волчицу. Та уже была в прыжке, но парень успел замахнуться топором. Куда он угодил, не понял. Зверюга взвизгнула и с воем поползла в глубь, в чащу.

Алешка не успел дух перевести, как на него с двух сторон насели волки. Они валили его в снег, сшибали, повисали на спине и плечах, рвали одежду в клочья. Парень понял, их взяли в кольцо, и воспользовался советом стариков, закричал голосом рыси, волки еще не успели добраться до тела человека, оторопели. С рысями эти звери старались не сталкиваться в тайге.

Алешка этим воспользовался и побежал к дороге. Он даже не оглянулся на Петровича, забыл о елках. Но… Кобылу волки успели разнести по сугробам. Мужик пешком вернулся в Сосновку и рассказал обо всем. Трое охотников сняли Петровича с высоченной сосны. Как он там оказался, сам не помнил. Ему даже в деревне мерещились волчьи глаза, клацанье клыков, зубастые пасти, жадно хотевшие его крови. Он сидел на сосне, на самом верху, волки ждали, когда человек свалится вниз, не выдержав сумасшедший холод. Они не дождались совсем немного и ушли, услышав голоса людей.

Петрович закричал из последних сил. Свалился в сугроб комом под ноги деревенских мужиков. До самого отъезда не разговаривал и не смотрел на Алешку. Даже теперь, через много лет не смог ему простить тот день… Вся Сосновка знала причину обиды Василия. И уже никто не ходил и не брал с собою в тайгу Алексея, ему перестали верить, понимая, что предавший однажды подведет и дальше, не задумываясь и не переживая. Слабый не знает совести. Ему дорога лишь своя жизнь.

— А помнишь, как мы строили мост через реку, за Сосновкой! Уж и не знаю, как она звалась, но мост позабыть не могу, — закашлялся Михайлович. И глянув на соседа, сказал вполголоса:

— Вот там я тебя уважал как друга!

— А что за мост? Ты мне никогда о нем не рассказывал, — спросил Федор.

— Да ништяк! Река Медведкой прозывалась. Над ей мост висел. Хилый и ветхий как старушачья сопля. По ем в райцентр ходили наши сосновские люди. Иногда начальство возникало. И все выходили с машин и через реку пехом шли. Водитель пустую перегонял. Не верили начальники тому мосту, им жить хотелось. А на новый, прочный, не давали денег, все ждали, покуда гром грянет. Так оно и стряслось. Мы опосля паводков пошли тот мост крепить. Он навовсе раскорячился во все стороны. По ем не то ездить, ходить неможно сделалось. Тут же бабу нашу деревенскую рожать приспичило. Ну ее на председательской машине привезли к мосту, а дальше как хошь! До райцентру еще верст и верст. Баба не своим голосом заходится. Схватки допекли. А сосновские повитухи не взялись помочь, сказали, что дите к свету жопой стоит, мол, надо в районный роддом отвезть. А как через мост? Машина сигать не могет, то и придурок ведает. Ну, что тут делать? Баба идти не может. У ней дитенок на полном ходу уже поллитру выглядает… Водила весь взопрел от страху. Не приведись, кончится в дороге баба — в Сосновку не вертайся, родня той родихи враз его пришибет. Так и сидит, как ведмедь в капкане. На него глянуть жутко. Сам весь почернел с переживаниев. И никто выход не находит.

— А ведь броду не было, чтоб проехать по реке?

— Кой там брод? Медведку такими корягами и корчами занесло в паводок, што об объезде даже думать неможно. Мы все стоим на том мосту и не знаем, што делать? А тут роженица наша как взвыла! Я чуть не уссался! Век не слыхал каб бабы так вопили. Ничего не соображая, взял ты ее на руки и бегом по мосту понесся. Приволок на другой берег и кричишь водиле:

— Давай шустрей сюда езжай. Он со страху, как дал по газам и мигом рядом оказался. Ты с ими до самого роддома доехал. А баба наша на пороге той больницы родила, чуть не дотерпела. И дите в свет головою выскочило, видать, развернулось, когда ты их через мост волок. Ну, скажу тебе, не верил и потом, что смог ты родиху через мост перенести. Перед той бабой Вася просто мышонок мокрожопый. Она ж, цельная мельница, русская печка в натуре! Вот что творит с мужуками страх. Я когда в обрат воротился, люди испросили:

— Кого же он сам выродил, сердешный?

Федька и Михалыч расхохотались так, что стекло в окне дрогнуло.

— Я б ее тогда и до роддома допер бы, каб не пужался, што родит она прямо на руках, а мне неведомо, как с дитенком обращаться. Каб об том подумал, ноги враз ослабли, — признался человек.

— А я на Колымской трассе много раз баб спасал! Да и другим приходилось выручать людей из беды. Но один случай век не забуду, — улыбался Федор.

— Мы уже в машину влезли, полный кузов зэков. Последний влезал, как нам навстречу мчит по спуску на всей скорости инкассаторская машина. Мы и ахнуть не успели, как она нам в лоб въехала. Да так всадила, что зэки и охрана горохом из машины полетели. Хорошо, что наш водила не успел в кабину влезть, он перед дорогой покрышку грел, мочился на нее. И не успел ширинку застегнуть, как обе машины закувыркались. Ну наша на ровном месте стояла. Ее развернуло, она еще юзом прошла и остановилась. А инкассаторская, кувыркалась как сволочь. Раза четыре через уши кульбит сделала и встала на бок. У наших мужиков в глазах заискрило, а ну-ка, сама «кубышка» подвалила, явно, что с Магадана, а значит, из банка, кому-то получку, «бабки» везет. Будет чем поживиться. А тут еще лафа, три охранника наши, все в лежку, встать не могут. И старший ихний мусоряга, что в кабине сидел, ему и перепало, мигом душу выбила с него инкассация. Ее на обледенелом спуске понесло, она врубилась в нас. В кузове остались все, кто идти не мог, другие кинулись громить и чистить «кубышку». А она на боку лежит, там, где двери. Все другое помято и заклинило. Задние двери и водительская— совсем зашкалило. Мы решили поднять ее и поставить быстренько на лапти. Только оторвали от земли, стон слышим. А когда машину поставили, решили глянуть, кто ж живой остался? Посветили фонарем, глазам не верим, баба! И спрашивает нас:

— Что это было? Кто навалился на меня?

— Машина! — ответили ей.

— А я подумала, какой мужик попался кайфовый! Уж прижал, так прижал! Впервые сама не смогла справиться!

— Мама родная! Она как встала, мы все к своей машине попятились. Эта баба одной рукой, не напрягаясь, всех нас уложить сумела бы. Вот это инкассаторша! Зачем такой оружие! Она эту свою машину голыми руками развернет куда ей надо. Я сам видел, как она вытащила водителя, сунула его в кузов, села за баранку и покатила дальше, даже спасибо не сказала!

— Крутая! — похвалил Михалыч.

— Баба, конечно! — согласился Федька.

— Да при чем баба? Я про машину! Это ж надо, после кульбитов своим ходом пошла!

— Так это ж броневик! Что ему сделается? А вот баба как выдержала такой вес?

— Мышь копны не боится! Про то исстари ведомо! — усмехнулся Петрович.

— Если она мышь, то я даже не гнида! — крутнул головой Федька и добавил:

— Нам на следующий день начальник зоны объявил благодарность за своевременную помощь работникам банковской службы в ликвидации дорожного транспортного происшествия. И добавил:

— Молодцы, ребята! Ведь эти люди везли зарплату целому городу. И как они сказали, вы даже не попытались заглянуть в машину!

— Жить хотелось! — подумали мы все, но вслух промолчали. Ведь нам администрация почти праздничный ужин устроила в тот вечер. Даже компот с белым хлебом дали каждому.

— Все равно вы этими деньгами не воспользовались бы. Куда б их дели в зоне? А и сбежать бригадой не удалось бы. Всех переловили бы и добавили б сроки, приклеили б грабеж, — заметил Михалыч.

— Нам не удалось бы взять те деньги, ведь только мы отъехали, мимо нас промчалась машина сопровождения «кубышки». Она, видать, приотстала, но, конечно, нагнала. Зато мы долго вспоминали инкассаторшу. Эту женщину и ракета не сшибет. А уж пулю и не почувствует. Я такой уже никогда не увижу! За нею, как за китайской стеной, всю жизнь без тревог дышать можно!

— Эх-х, мужики! И в зоне, и в ссылке всякое случалось. Оно и на воле иной раз бывает не лучше. Вон недавно я на рынок пришел харчей подкупить, глядь, молодой парняга в инвалидной коляске побирается. Сам без ног. Ну, мать его возит. Короче, разговорился с ним. Узнал, что человек в Чечне на растяжке подорвался. Он служил там. А когда вернулся калекой домой, ему такую пенсию дали, что вслух назвать сумму, едино что матом выругаться. На хлеб и то не досыта, о другом и не мечтай. Вот тебе и защитник

Отечества, в разведке служил. От службы не уклонялся. А попал хуже, чем в петлю. Ему людям в глаза смотреть совестно. Но что делать? Мать слезами обливается. Ей вовсе горько. В армию отправила здорового мальца, а воротился калекой. Какой с него помощник? Куда и кто возьмет его на работу, коль здоровые мужики без дела маются. А на базаре, ох и тяжко приходится ему, милиция с негр свою долю берет за то, что на рынке побирается и его не гоняют. А эти кавказцы, какие торгуют на базаре фруктами, еще изгаляются над ним. Подходят к парню и при матери базарят:

— Ну, что лопух? Много тебе дали за медали? Скажи спасибо, хоть живой остался. У нас на Кавказе с чужим солдатом разговор короткий. Нечего вам у нас делать, никто вас не звал и не ждал. Теперь попрошайничай! Зато приказ выполнил, отморозок!

— Этот парень мне говорит о своей беде, а рядом грузины стоят, слушают, ухмыляются. А у меня на душе кипит. В чем тот малец виноват? Живет с матерью в старом доме. Без удобств, без надежды, без завтрашнего дня. Вот и хочу заглянуть к нему, может, чем, подмогну, камин поставлю им. Конечно, без копейки. Вот только кирпича разживусь.

— Ты что отец? Да таких по городу полно! А кто. нам помогал? Случись что с тобой, никто не поддержит! Что это на тебя нашло? — вскипел Федька.

— Замолкни! Я покуда в твой карман не лезу, сам, зарабатываю и кормлюсь без твоей подмоги. Чего; указываешь, сопляк? Ишь, хвост поднял, щипаный петух. Не прошу, чтоб ты со мной пошел к том мальцу!

— Я еще с рельсов не падал! Когда мне лихо при шлось, тоже никто не помог. И только полковник всем был прав! Даже в том, что сына задавил!

— У каждого свой полковник на пути объявился Ты, Слава Богу, с Колымы воротился в целости. Хоть за это Господу обязаны. В благодарность подмогу несчастному уж чем сумею. За тебя тем людям радость оставлю. Я вас не зову с собой. Только помни, Федя, доброе что сеешь, оно на небесах видно. И к тому сторицей воротится. Что проку брюзжать на всех поголовно, только себя растравишь.

— Возьми и меня с собой. Може, сгожусь там, а и тебе подсоблю в чем-то, — подал голос Петрович. И добавил глухо:

— Я того мальца тож видел на рынке. Давай подможем человеку.

Федька, хмыкнув, ушел в другую комнату. Но ненадолго, вышел на стук в дверь. Это Тонька с Колькой пришли. Баба принесла горячие пельмени и блины, поставила на стол:

— Ешьте на здоровье!

Колька, разыскав Федьку, потащил его на кухню:

— Иди поешь пока не простыло!

— Я потом. Сейчас не хочется.

— Там же пельмени! И блины! Мамка; знаешь, как старалась, даже лоб вспотел весь! Ну, иди, а то обидится. Я когда не ем суп, мамка мне конфетов не дает.

— А я сам купил и у мамки просить не буду!

— Она с тобой говорить не станет.

— Зато с тобой будем говорить.

— Нет, домой меня прогонит. Она не любит, когда ее не слушаются. Вот я Томке конфету не дал, мамка ругалась, сказала, что все жадные это злые люди. Их никто не любит, и они плохо живут. А мне самому конфету хотелось. Но мамка говорит, что больше не купит.

— А я тебе дам! — подморгнул Федька Кольке, но когда вышел на кухню, увидел, что старики пьют чай с его конфетами, а Тоня сидит рядом с ними, внимательно слушает разговор стариков.

— Вот черт, опоздал! — подумал Федька досадливо и, позвав Кольку, усадил его к себе на колени, достал из вазы пар у конфет, дал их мальчишке и прислушался к разговору.

— Со Степановны что возьмешь? Она соседка. С одиночки брать совестно. А вот про кирпич с ней потолковать стоит.

— Закинь, где ей на овощной базе кирпичи взять? Не глуми башку понапрасну, — отмахнулся Петрович.

— А я спрошу у нее! Давай ей позвоним и сходим, навестим бабу заодно, — предложил Михайлович.

Едва старики засобирались к Дарье, Тонька тоже решила пойти домой, но Колька заупрямился, не захотел слезать с Федькиных колен. К тому ж конфеты остались в вазе, мальчишке они пришлись по вкусу, и он незаметно для Тоньки набил ими все карманы, напихал за щеки и сидел блаженствуя.

— Тонька, я слыхал от Петровича, как вас с Колькой в детсаде обидели. Может, ты и впрямь осталась бы дома с Колькой, себе дешевле станет. Ну, сколько можно терпеть людскую глупость?

— Да я уж ладно. Мальчонку жаль. Но куда денешься от придурков, они всюду. Везде достанут, и в школе тоже. Придется терпеть и не замечать отморозков, — отмахнулась равнодушно.

— Знаешь, я что-нибудь придумаю для нас с тобой, какой-либо совместный бизнес, чтоб ни от кого не зависеть, — пообещал не очень уверенно.

— Я мало что умею. Вон наши бабы вяжут носки, варежки, перчатки, шарфы и кофты. А мне не привелось научиться этому. Да и с чего б вязала? Где _ шерсть взяла?

— Тонь, это не выход, все те вязанья, копеечна выручка. Нужно что-то серьезное. И деньги для начального оборота. Ты не спеши сама устраиваться. Дай мне подумать, — попросил устало…

Тем временем Василий с Андреем уже пришли к Дарье и враз приступили к делу, заговорил по сути:

— Степановна! Мы тебе камин, а ты нам — кирпич найди. Понимаешь, парнишку жаль. Ведь мой Федька мог на его месте оказаться. Я как глянул на него и на мать, поверишь, душа кровью изошлась. Ведь все мы под Богом, коль не поможем один другому, как жить станем?

— Михалыч, не грузи! Скажи конкретно, что ты хочешь от меня? — спросила женщина.

Андрей изложил все подробно.

— Ладно! Будет тебе кирпич, и цемент дам. Но ведь сам говоришь, что нужна еще и плитка на облицовку. Вот с этим помочь не смогу. А я с камином могу до лета подождать. Мне он не горит. Сейчас на работе допоздна сижу. Тут же мне кормить вас надо да и грязь убрать. У меня, когда домой прихожу, уже ни сил, ни времени нет, — призналась грустно.

— Дарьюшка! Нашла об чем печалиться? Да моя Тонька накормит нас и в твоем дому все приберет. Я ж ее с детсада забираю, — рассказал Степановне что случилось, та слушала молча, хмуро.

— На работу и я могу взять ее. Это не проблема, Васенька! Но… Где гарантия, что наши рабочие не станут допекать? Даже если она скажет, что с мужем в разводе, а у нас и разводяг и одиночек хватает, все равно прикипаться и прикалываться станут. Народ наш такой: каждый норовит в чужую щель свой нос воткнуть Нужно уметь за себя стоять.

— Речь не о Тоньке! Кольку шпыняют, змееныши! — вставил Михайлович.

— С ним проще! Отдадим в школу к дочери моей приятельницы, она начальные классы ведет, проследит, не даст в обиду пацана. Как за родным смотреть станет, — пообещала уверенно. И глянув на Петровича с улыбкой, добавила:

— Коль, все так гладко складывается, ты у меня тоже без дела не останешься. Забор мне почини, поставь его на, лапы поровнее. А то половина штакетника отлетела, да и сами щиты, того гляди, отвалятся, столбы заменить нужно. Много их погнило, покосилось. Выровняй, обнови. У меня полно «кильки», но самой всюду не успеть. Займись, если сыщешь время.

— Я Андрюхе нужон. Кто ему кроме меня раствор вымесит? Уже посля камина забор глянем. С им мороки немного. В пару дней уложимся. Только помни, столбы понадобятся. А коль хошь надолго, заместо деревянных столбов асбестоцементные трубы поставим. Они не гниют и служат долго. Верно сказываю, Михалыч? — повернулся к соседу, тот одобрительно закивал головой.

— Где посоветуете камин поставить, ребята?

— Как прикажешь, — отозвался Андрей.

Обойдя весь дом, сошлись на том, что лучше всего будет поставить камин в столовой.

— Вот Роза обалдеет, когда увидит! У нее все есть, а камина нет, — рассмеялась Дарья.

— Не умеют тамошние! Не дано им наше русское ремесло! А хвалилась, что ихние все могут. Ан осечка! — обрадовался Петрович.

— Им камины, что жопе галстук, совсем ни к чему. У них ни холодов, ни снега не бывает. Потому только кондиционеры ставят. Ему, нажал кнопку, он и тепло и холод даст, как закажешь, все без мороки! — говорил Михалыч с видом знатока и продолжил:

— Мне сама Роза говорила о том. И по телевизору; показывали, как живут те, кто в Израиль переехал.; Они забыли, что такое дрова. У них в каждом углу цивилизация и комфорт!

— Эх-х, Андрюха! А об главном, об душе оне и забыли. Ну, имеют они кондиционеры, но не замените ими камины. И сам про то ведаешь. Наши камины для души! Оне не токмо греют, а и чистят душу, сымают хворь и усталость. Железкам, пусть и самым умным, с тем не сладить.

— Ас чего им души лечить? Они живут спокойно! У них ничто не болит, никакая блоха не грызет и не точит.

— Не базарь пустое! Чево ж та Роза в своем Израиле одна сохнет? Иль и ты поверил, ровно бабе сиротой в свете легко дышится? То она тебе на уши навешала. Но ни мне! Я в такие басни давно веру растерял. Баба, хоть она и сильная, а подпора надобна всегда. Иначе гнется и стареет. Верно сказываю, Дарья!

— Да с чем тут спорить? Уж даже не о помощи речь! Придешь домой, поделиться не с кем! Словом бы обмолвиться, а с кем? Кругом одна, как на кладбище. Неприятность на работе, сама выревусь ночью в подушку и все на том. Заболеешь, вовсе хило. Даже в аптеку послать некого. Всякое случалось, что и говорить. Но с другой стороны, посудите сами, а где теперь путевые мужики? Хорошие заняты, а дерьмо кому нужно? Так и у Розы! Были б у нас с нею приличные мужья, разве мы с ними развелись бы? Вот и живем одиночками, каждая в своей норе. А уж как приходится и достается, только нам известно. Никому этой доли не пожелаешь, даже лютому врагу!

— А Роза на будущий год приедет? — поинтересовался Михайлович.

— Не знаю. Если дети к ней нагрянут, вряд ли сумеет вырваться. Сколько б она ни жила в Израиле, она останется русской матерью. И как те ее нынешние земляки, не выставит взрослых детей в самостоятельную жизнь, потому что какие б ни были, они наши дети. Роза не оставит их одних без помощи и поддержки. Да что там говорить? Вон ко мне моя дочь пришла. Глаза в глаза стыдно глянуть. Сама вся в слезах и соплях. Везде непруха и облом. Конечно, дала ей денег, продуктов, а куда я денусь? Ведь она моя дочь. И умнеем все с годами в бедах. Пусть бы они обходили стороной нашу детвору, глядишь, и мы пожили бы подольше…

…А уже через неделю сидели все трое перед камином. Дарья радовалась, и вдруг вспомнив, спросила Петровича:

— Васек! Скажи, куда привести кирпич тому пареньку, какой на базаре?..

Петрович отвернулся, ответил охрипшим голосом:

— Ужо не нужно…

— Почему?

— Помер он, повесился. Не выдержал. Устал от унижений, не совладал с собой…

— А мать? У него, вы говорили, старая мать была.

— Тоже умерла, сердце не выдержало. У нее кроме сына не было никого. Она за хлебом пошла, когда ее сын повесился. Сама только и успела похоронить его. Когда в могилу мальца опускали, она как закричала… И тут же все. Парня помогали хоронить как участника боевых действий. А мамку на другом кладбище, где бездомных хоронят. За нее платить было некому, — опустил голову Андрей.

— Не успели мы, опоздали, не повезло, — добавил человек тихо.

— А у меня на работе сегодня стычка была. Грузчик наш так избил свою жену, что она в реанимацию попала. Цепью выходил бабу. Приковал наручниками к батарее и как Сидорову козу выдрал.

— Это за что же так круто?

— Гуляла от него. Все годы изменяла мужику. Он знал. Ругал, бил по морде, ну, а тут достала до печенок. Ведь двое детей, а у нее ни стыда, ни совести. Хахалей в дом привела. Вот и получила, все зубы он ей выбил, саму дочерна уделал. На спине и заднице шкуру до колен содрал. А эта стерва пришла в себя в реанимации и не о детях, о хахале спросила, живой ли он, сумел ли убежать от мужа? Вот вам тоже мать… Такую, если б и насмерть забил, жалко не стало б! Одно плохо, детям как жить в такой семье? — досадовала Дарья.

— Другую мамку искать надо!

— Теперь где мамку сыщешь, когда кругом одни бляди! — буркнул Андрей Михайлович.

— Слушай, ты полегче на виражах! Выходит, я тоже?..

— А ты при чем? Свою взрослую не кидаешь, а эти совсем малышей бросают!

— Вася! Так что Тоня решила с работой? Пока могу взять! Эти места не пустуют. Уже просятся туда! — повернулась Степановна к Петровичу, тот закряхтел:

— Понимаешь, Дарья, боится Тонька этой работы. Ведь училась она в деревне.

— Ну и что? У меня половина кладовщиков из села. Уже по скольку лет стажа имеют. Все справляются, никто не жалуется. И ее научим.

— А Кольку куда денет? — спросил человек.

— В наш детсад переведем. Ему даже лучше будет. Платить за него совсем немного придется. А уж на руки получит больше, чем в том детсаде, куда теперь водите.

— Трусиха моя Тонька, перемен пужается.

— Я с нею общалась, когда она убиралась здесь. Нормальная женщина, у нас спокойно справится. Первые две недели поучится, а дальше сама примет склад. Ничего трудного и страшного в нашем деле нет. Лишь бы не пила и не курила…

— Еще чего не достает! Да я ей ухи оторву, не приведись такое примечу! Сам держу в вожжах накрепко. У мине в сторону не сойдет, кнут завсегда в руках держу наготове! Об том и речи нет! — вспотел Петрович.

Степановна рассказала об условиях работы, зарплате, о людях, работающих на базе. Соседи слушали внимательно.

— Хочь сам туда беги! Коль так как говоришь, отчего у тибе народ не держится? Почему бегит?

— Воровать и пить не даем. За это выкидываем с базы вон, не глядя на стаж и возраст. Это точно. Вот и в том месяце семерых уволили. Двоих кладовщиков, пятерых грузчиков. Никто у нас заявления на увольнение по собственному желанию давно не подает. Люди за свое место держатся. Оно и понятно. Зарплату мы, пусть понемногу, но повышаем, выплачиваем ее регулярно, без отсрочек. Есть у рабочих свои льготы и преимущества. Так что решайте сами, но на размышления у вас очень мало времени осталось.

— Ладно, Степановна! Куда и когда прислать к тебе Тоньку? Считай, уговорила обоих разом!

— А ты, Василек, не смейся, я и тебе дело найду, если немного подумаю!

— В сторожа, небось? Не уломаюсь, — заартачился мужик сразу.

— Зачем? Будешь завхозом по совместительству и плотником, сразу на всю базу. Станешь за порядком следить. Не только в конторе, а и на складах. У нас эта должность свободна. Не каждого возьмешь и доверишь не всякому.

— Не-ет Дарьюшка, не уговорила! Получка жидкая, я на заказах кучерявей зашибаю. А ну как стукнет в голову свернуть к молодке на вечерок? С чем к ней пожалую? Нынче опрежь чем впустить, смотрят в «глазок» с чем возник? Коль в руках пусто, не отворят.

— Плохи твои дела, Васек, что бабы на подарки, а не на самого смотрят. В таком даже признаваться! совестно, — упрекнула Степановна.

— Да не стыди! Спросом у бабья покуда пользуюсь. Вон, недели две назад делал ремонт в доме, где хозяйка — баба! Ох и прижала к себе! Всего как есть. Горячая женщина, молодая. Да только я в отказе усталый был.

— Небось, платить не хотела за работу?

— Не обижаюсь, сполна отдала.

— Так отдала иль отдалась? — рассмеялась Степановна.

— Уж и не помню! — засмущался Петрович.

— Не пытай его, Степановна! Наш Петрович к бабкам, а не к бабам в гости ходит нынче, да и то лишь с пряниками. Говорит, что с этими гостинцами они сговорчивее становятся, чаем поют безотказно, — смеялся Михалыч.

— Не бреши пустое! — досадовал Петрович.

— Чего уж там базарить? Пошел наш Васек к Свиридихе. Целый вечер у нее на кухне просидел, про жизнь тарахтели. И только ночью, уже у себя дома, вспомнил, зачем он к ней приходил.

— Не хожу я к ей в гости! — отнекивался Василий Петрович.

— Понятное дело, неловко стало с того раза. Вовсе склероз достал за все места. Бабка на мечтала с тобой молодость вспомнить, а ты у ней весь чай испил. А и пряники, какие принес, сам и слопал.

— Будет тебе лишнее на мине городить! — серчал Петрович.

— Что там лишнее! Вон ставил я камин по заказу, в квартире, ну и Петровича с собой взял, чтоб кирпич подавал, раствор замешал. Ну, а хозяйка попросила Васю диван отремонтировать, мол, не раздвигается, не может разложить его. Так-то и увела в другую комнату. Я жду, а Васи нет, хозяйки тоже. Слышу какой- то хохот, ну пойти не решился, совестно. Глядь, уже под вечер вышли голубки с той комнаты. У Петровича штаны ширинкой на заднице одеты, а у хозяйки юбка наизнанку. Оба счастливые, сверкающие. Глянул я на тот диван, какой не раскладывался. Теперь его сложить неможно стало. А хозяйка на радостях лопочет:

— Нехай так стоит до другого раза!

— И теперь, как мимо того дома идем, Вася дергается, все норовит в гости заглянуть, диван проверить.

— Ну, што ты несешь? — качал головой Петрович.

— Не-е, Дарья, ты не гляди, что голова у него седая. Это ерундель. Наш Петрович со всех концов из стали сделан. Где ты увидела б второго такого, чтоб расписанный, всю жизнь в холостяках дышал. Его и нынче нельзя на заказ одного отпускать. Бабы на сувениры разорвут моего напарника. И попробуй докажи, что вдвоем приходили.

— Уймись, Андрюха! Во, зашелся змей! — крутил головой Петрович и спросил соседку:

— Дарья, «килька» для забора, где положена, сухая ли она?

— Под навесом ее сгрузили. Часть на чердаке, любую бери, вся сухая.

— Тогда я завтра приду! — пообещал Петрович.

— Послушай, Вася, давай сначала Тоню ко мне пришли. Определимся с нею, с сыном, может и тебя уговорю, в завхозы… А уж потом о заборе, он никуда не денется. Кстати, Михалыч, сколько я за камин должна?

— Чашку чая!

— Да ладно тебе! Я всерьез…

— Не смеши, Дарья, мы ж соседи! Глядишь, еще самому доведется обратиться к тебе не раз.

— Ну, если смогу помочь, не откажу!

— Понимаешь, попросил меня наш сосед Тихон обложить ему кирпичом гараж. Ну да ты знаешь, он через три дома от меня живет. Мы с Петровичем сразу уломались и пошли глянуть тот гараж, чтоб сказать мужику, сколько кирпича привезти нужно. Ходим вокруг, обмеряем, подсчитываем. И вдруг Тихонова баба из дома вышла и эдак сдуру ляпает:

— Что забулдыги, на троих соображаете?

— Я окосел! Всякое ожидал, но не такое! Враз не смог ответить. Не поверил, что это чмо про нас базарит. Ну Тишка давай ее уговаривать, успокаивать, и до меня дошло. Так досадно стало и горько, что ухватил

Петровича за рукав и пошли с ним со двора. Тихон за нами кинулся и просит:

— Ребят, погодите! Куда же вы? Мы еще не договорились! Постойте!

— Ну, а баба его стоит и оскаляется. Меня аж трясет со злобы, глядючи на нее. Вот тут-то и прорвало. С самой Сибири так не лаялся, будто сызнова в ссылку загремел. И забазарил мужику:

— Ты, таракан кастрированный, чучело обосранное, заткни пасть своей гнилой «параше», немытой лоханке! Пусть мозги сыщет, прежде чем свою галошу разинуть! Ишь, вонючка подзаборная, вылезла людей срамить! Ты ж глянь, от нее не только вороны со страху улетели, пугало сбежало с огорода! — хохотал Михалыч:

— Короче, тот Тихон предложил нам деньги, и немалые. Но отказались мы с Петровичем. Досадно было, что баба ни за что нас изгадила. А все от того, что мужик ее в руках не удержал, сам под пятку к ней попал и оказался в дураках. Вот тебе тоже соседи. Зато нынче не здороваемся и не видим друг друга. Разве не обидно услышать про себя брехню? Нас с Василием за всю жизнь никто на улице пьяными никогда не видел даже в праздники. А эта смуродина, мандалина овечья, насмелилась про нас базарить грязное! Вот и маются они теперь со своим гаражом. Протекает он у них по всем швам. А мастера к ним идти не хотят. В городе каждая собака его бабу знает, и за три версты обходит. Как все нам сочувствуют, что такое говно в соседстве живет.

— Ой и не говори! Я с этой шалашовкой тоже сталкивалась не раз. Ее теленок в моем огороде оказался. Как глянула, что он натворил, даже разревелась. Ну, захожу к этим соседям и зову глянуть, что теленок отчебучил. Она мне и ответила:

— Возьми да и выгони его со своего огорода. Подумаешь, большая беда! Ты с базы столько привезешь, что стаду не сожрать! Чего тут выделываешься? Не визжи! Голодом не осталась. Ну, достала она меня. Поперла на нее буром, надавала по морде и сказала, если ущерб не возместит, я теленка завтра на бойню увезу и деньги заберу. Тут ее шибздик мигом подхватился, вытащил телка с моего огорода, привел в свой сарай и закрыл на все засовы, чтоб я животину не увела. Ущерб, конечно, не возместили. Зато обоих дрыном погоняла сколько было сил. И тоже не здороваюсь. Ну разве они люди?

— Недаром еще старики говорили, что плохой сосед хуже бешеной собаки. Вот и эти — Тихон с бабой, со всеми на улице перегавкались. Случись у них что, никто не поддержит и не поможет. Средь нас, ровно за границей живут. Всем чужие и ненавистные! Не хотел бы я себе такой участи! — сказал Михалыч посерьезнев.

— У всех свои недостатки. И мы не без них. Но предел знать нужно. Все мы одинокие, однако, не выплескиваем свои беды как помои на головы других. Переживший горе всегда будет беречь окружающих от бед и неприятностей, помня свою боль. Она, случается, помнится через годы, через всю жизнь. Не каждому дано устоять в ней на ногах…