Уж чего только не перепробовал Федька за те годы, как вышел из зоны! Работал на заказах, выкладывал печки и камины, таксовал, даже в дальнобойщиках с год поработал, вместе со строительной бригадой, ставил коттеджи, развозил на машине квас и пиво по ларькам. Но нигде подолгу не задерживался. Все что- то не устраивало, и он снова искал другую работу. Чаще всего человека не устраивал заработок. Он все время искал место, где было бы денежно и комфортно для души.
Его никогда ниоткуда не увольняли и не прогоняли, но и не удерживали, не уговаривали остаться. Узнав, что Федька просидел на Колыме десять лет, к мужику относились настороженно, с ним никто не заводил приятельских отношений, но и наезжать не рисковали. Слышали, что с людьми, отбывшими срок на Колыме, лучше не связываться, себе спокойнее будет жить. С ним никто никогда не спорил и не дружил. Даже на коротких перерывах люди садились подальше от него, а Федька оставался в одиночестве. Он все понимал без слов и объяснений. А потому, в своем городе, где родился и рос, он оставался отщепенцем, чужим среди своих. Его от людей и бывших друзей безжалостно отгородила Колыма. Она пролегла через долгие годы жизни не только его бедой, наказанием, но и злым роком. Она повисла над головой, стояла за плечами, леденила душу.
— Мне никогда от нее не избавиться. Она мое проклятье даже во сне. Она всюду со мной. Меня ненавидят из-за нее даже те, кто знает, что я ни в чем на виноват. Но даже когда меня не станет, обо мне вспомнят как о колымском зэке, совсем забыв, что был земляком каждому горожанину. Меня и похоронят подальше от других. Чтоб моя тень их покойников не пугала. Обидно, но что поделаешь. Люди боятся самих себя! — говорил Федор Тоне, когда та пришла помочь соседям в доме.
Она становилась к плите, а Федор помогал ей, Чистил картошку и лук, тер морковку. Когда с готовкой было закончено, они наводили порядок в доме.
— Тонь, пошли передохнем. Я перекурю, а ты посиди рядом. С тобою хорошо и спокойно, как жаль, что ты не моя сестра.
— Ой, Федь, бывают родные хуже чужих. Вон мои деревенские: бабка с мамкой, всю душу нам с дедом наизнанку вывернули. Все просят и просят денег, сами клопа задницей не давят. В соплях и жалобах утопили вконец. Поверишь, мы им в деревню со своего огорода возим картошку и лук, капусту и морковку. А у них двадцать пять соток земли пустуют, бурьяном заросли. И это в деревне, где все живут со своих участков. А ведь у нас Колька растет. Ему скоро в школу. Уже начали его готовить. Нам даже Степановна помогла, купила сыну в подарок форму, костюм, рубашку и ботинки. Примерили, все впору! А деревенские даже на портфель не разорятся. Лучше пропьют, для них Колька все еще выблядок. Но ведь растет мальчишка, многое стал понимать. И уже не повернуть его к ним душою, уже теперь не хочет здороваться. А в последний раз знаешь, что им сказал, ведь никто не учил, видать накипело на душе и прорвало:
— Хватит вам «доить» деда с мамкой! Совсем за- наглели. Все выпрашиваете, выманиваете. Когда сами себя кормить станете? Такие старые, а ничего не умеете, только жрать и пить. Вот когда вырасту, сделаюсь совсем большим, буду обоих кнутом на огород гонять. Я еще не так взрослый и не старый совсем, а мамке в огороде помогаю и сам много умею. А вы такие большие, толстые, а ничего не можете…
— Бабка с мамкой ругать стали сына, мол, мы больные. А сын ответил:
— Были б больные, не дошли бы пехом из деревни в город!
— Тем и крыть нечем. Мигом замолкли. Обидно мне Федя, ведь вот свои, только родного меж нами ничего нет. В этот раз, когда они на нас свалились, дед на работе был. Ну, я им отпела одна за двоих. И свое, и сынкино им припомнила. Ну они, понятно дело, пасти поотворяли. Уж как только ни обзывали, с головы до ног забрызгали говном. А отмываться самим придется. А главное, что вовсе с пустыми рукам ушли. Ничего им не дала и кормить не стала. Не о жадности, от обиды. Ну, разве можно вот так звереть?? Деду все рассказала, тот хвалил, говорил, давно надо, было с порога их согнать, как бродячих собак. Вот тебе и родня! А Колька тебя чужого дороже родных держит. Все ждет, в окно выглядывает, для него ты, самый лучший человек на земле! А дети не ошибаются. Им виднее, они по-своему видят и чувствуют, их не обманешь…
— Это правда? И ты так думаешь? — заглянул Федор в глаза женщины.
— Неужели своему сыну не поверю. Ведь он — это я. Ты и впрямь хороший человек. Просто очень устал от жизни. Шибко она била, от того душа закаменела, и верить людям перестал. Но подожди, еще оттаешь, придет твое время, снова услышишь соловьев, детский смех, поверишь, что жизнь продолжается, только надо в ней себя найти, чтоб больше не спотыкаться, нужна точка опоры, ради кого жить дальше., И, веришь, все пойдет, как надо.
— Я понимаю, но где эта самая точка опоры? Ник; не могу ее найти, — крутнул головой досадливо. Тонька, зардевшись, отвела взгляд.
Федька пристально рассматривал бабу:
— А ты красивая! — впервые за много лет сказал женщине, Тонька удивилась неподдельно:
— Это про меня?
— Другой тут нет.
— Да что ты, Федюшка! Просто пригляделся, привык. Меня бабка с матерью зовут уродкой, бочкой с квашеной капустой, жабой и корягой, еще рахиткой вобщем всем паскудным, большим и безобразным. Еще безрогою телушкой кличет. А грузчики на работе прозвали дрезиной, иные вагонеткой, а я их всех козлами, но друг на друга не обижаемся. Это не со зла, в шутку. Хохочем, чтоб веселей было.
— Ты еще не нашла себе там хахаля?
— Ой, Федя? О чем буровишь? Да разве можно про такое? У меня Колюнька имеется, дед! Неужель порочить стану, а и себя ронять не хочу.
— Никто не пытался поухаживать за тобою?
— Да куда им мелкоте! Я ж их всех в горсть сгребу и в отхожке утоплю. Ты б глянул на них! Все старше меня на много лет.
Федька, услышав, сразу погрустнел, вспомнил о своем возрасте. Тонька тут же поняла оплошку и добавила тихо:
— Ты против них юноша, наипервейший хахаль! С тобой хоть в хоровод, в рощу беги венки плести. А наши, сплошь гнилые мухоморы, пеньки обомшелые. Половина лысых, другие совсем седые. Ходят в раскорячку, будто только с коней слезли. А к концу дня все за спины держатся. Портки чуть ни на коленях мотаются. Какие с них хахали? Они и на мужиков непохожие. Что и говорить, работа у них адская. И как ломает, из ребят стариков делает. Конечно, они классно получают, но их заработкам не позавидуешь.
— А ты добрая, жалеть не разучилась, — глянул в глаза Тоньке, та засмущалась, покраснела.
— Иди ко мне! Сядь на колени!
— Федя! Ну я же не дитенок! Пусти!
Но человек удержал женщину. Обнял, поцеловал в щеку.
— Тоня, голубушка моя, яблочко наливное, солнышко ясное! Когда же мы с тобой нашу единую дорожку сыщем в своей судьбе? Или помеха есть меж нами, или противен тебе? — повернул к себе Тоньку лицом, та только открыла рот, как в коридоре звук шагов послышался. Баба мигом соскочила с Федькиных колен.
— Дай закурить, а то так жрать охота, что переночевать негде! — вскочил в прихожую Андрей Михайлович хохоча:
— Знаете, что Петрович отмочил?! Вся улица н уши встала со смеху! Он решил попариться серед бела дня! Ну и расположился на полке, развалил свои причиндалы в голом виде и валяется, как таракан в обмороке. А в это время в баньке всегда бабы парились. Вот такой имелся распорядок. Ну, а Вася, склеротик все позабыл и перепутал, а может нарочно придурком прикинулся. И лежит, будто кета на нересте, веником отмахивается от мух, чтоб все ответственные места не обсидели, а тут Свиридиха возникла из предбанника, вовсе голая и ко всему готовая. Она видит, что в бане уже моются, а кто именно, не разглядела сослепу, у ней и смолоду глаза были слабые. Она враз воды набрала в шайку, да горячей и на себя плюхнула. Брызги на Петровича попали. Только тут он приметил старую козу и зовет сдуру:
— Шурши голубушка ко мне на полок, я тебе спину попарю как в молодости!
— А бабка уж позабыла давно, как ее родной мужик выглядел голышом, чужих и подавно не видела. А тут мужичий голос. Подумала, что насильник в баню влез испоганить, опорочить ее вздумал. Как подхватилась старая, диким голосом заорала:
— Спасите, люди добрые! Разбойник в бане засел! Баб силовать удумал! Хватайте его окаянного! — и голышом на улицу, сама от страху посинела, руки, ноги дрожат, морда как у глумной овцы. Ты можешь Свиридиху представить голой на все места?
— Нет! — хохотал Федька.
— Этой бабке повезло! Хоть на старости посчастливилось голого мужика узреть!
— Вот если б ты ее увидел, до конца дней заикой бы остался и все мужское заклинило бы на хрен или отвалилось с перепугу к едреной матери. Век такой страшилки не видал. Зачем мужиков от пьянки всякой хренатенью лечут. Во! Показали бы им в натуре голую Свиридиху, мигом протрезвели б и чтоб больше нигде с ней не свидеться, отказались бы от водки до конца жизни! Короче! Люди, соседи наши и впрямь поверили, что в баню маньяк влез. Похватали топоры, лопаты, вилы и туда! Влетают все кучей, готовые к драке, кулаки уже наготове! А там Петрович, в тазике геморрой отпаривает, ногами болтает. Мы и обалдели:
— Это ты Свиридиху силовать хотел? — спрашивают его мужики. Наш Вася от удивленья чуть в шайке не утопился вместе с геморроем. И ответил:
— До чего ж мечтательная бабка. Это ж надо, какая старая, а все еще молодого озорства хочет. Да мне не то силовать, хоть на нос подвесь, едино не вспомню, куда и как бабку применять можно…
— Соседи наши как увидели того насильника, чуть со смеху не поумирали. А Петрович теперь по улице петухом ходит, хоть в старости бабку напугал, за мужика, за насильника его приняла! — хохотал Михайлович.
Тонька, узнав как отличился дед, вскоре домой собралась… Уже у самой двери оглянулась на Федьку. Тот смотрел на нее долгим, теплым взглядом, жалея лишь о том, что вот так и не пришлось закончить разговор, помешал Михалыч, пришел рано.
— Тонь, давай я вас с Колькой отвезу на ярмарку. Купим ему ранец и куртку, пусть и от меня ему подарок перепадет к школе, — предложил Федька.
— Ох и радость будет сыну! Он знает, что ты купил себе машину. Все ждал, когда его прокатишь. Каждый день из окна смотрит, как выезжаешь со двора, — призналась женщина.
Едва она вышла из дома, Андрей Михайлович попросил сына:
— Ты меня подбрось на заказ. Просят люди камин поставить в квартире. Надо глянуть. Видно, это новые русские. Квартира большая, а и камин запросили с выкрутасами, давно такие не ставил. Полного «Людовика» заказывают, с позолотой, лепкой, подсветкой, короче, целый музей. Во, разогнались! Я им сказал, во что обойдется это удовольствие, даже не дрогнули! А все жалуются, что бедно живут. Я себе в доме такой не могу выложить, кишка тонка, хоть и не бедные. Но материал нужен дорогой. Покуда не по карману.
— Я в последний раз выложил камин в коттедже у футболиста. Сам знаешь, не принимаю всерьез всяких спортсменов, не считаю за мужиков. Ну что за работа целыми днями мячик пинать ногами? Не верилось, что тот придурок сможет камин оплатить как надо. А когда к нему пришел, понял: кучеряво дышит тот лох. Вот тебе и футболист. А живет не хуже любого начальника зоны. Вот только не возьму в толк одного, за что им такие бабки платят? — удивлялся Федька.
Весь этот день он мотался по городу. Отвез отца по адресу, потом вернулся за Тонькой и Колькой. Усадил мальчишку рядом с собой и помчал в центр города, где уже открылась школьная ярмарка.
Они вышли из машины все вместе. Колька взял за руку Федьку, другою поймал мать и шел посередине довольный и счастливый.
Нет, ему не понравился портфель. И хотя выбор был большой, мальчишка заявил конкретно:
— Не хочу сундук в руках таскать. Во он какой пузатый и большой, потаскай его целый день! Купи мне ранец! Его на плечах носят, а руки свободные, даже подраться можно!
— Ты еще в школу не пошел, а уже драться собрался! — одернул Кольку Федор.
— А как мужиком без драки вырасти? Вот я в детсаде только с девчонками не дрался, а с пацанами со всеми силой померился!
— Ну и как получилось?
— По всякому. Меня колотили поначалу, но кучей, потом я одолел. Сваливал с ног и в нос кулаком. Теперь уж не налетают. Знают, что получат по соплям!
— А дружбаны у тебя есть?
— Где? В детсаду? Ну мы теперь нормально, вместе играем. А дружбан у меня один.
Это кто ж такой?
— Ты! Кто еще? — ухватился за руку покрепче. Мальчишка не заметил, как переглянулись Федор с матерью.
В этот день Кольке купили много нужных вещей: ранец и куртку, спортивный костюм и кроссовки, шапку и варежки, все учебники, много ручек и даже калькулятор, на нем Федор настоял. Сказал, что эта вещь Кольке пригодится обязательно.
Мальчишка был в восторге от покупок. И шел вприпрыжку к машине, что-то рассказывал, о чем-то спрашивал взрослых:
— Мам! А про чего деревья говорят? Посмотри, как березка смеется! Над кем хохочет?
— Не знаю, сынок, — пожала плечами Тонька.
— Дядь Федь! А ты слышал, как ночью поют звезды?
— Нет! — признался обескуражено.
— А я слышал. Они про людей поют, про больших и добрых…
— Не знаю, может быть…
— А вот наша речка всегда плачет и вздыхает, как бабка Свиридиха. Наверно от старости?
— Не слышал, — признался Федька.
— Ну вот какие вы чудные! Ничего не знаете, не слышите! Совсем скучные! А вот скажи, кто звезды родил на небе, луна или месяц, а может они ихние папка с мамкой?
— Колька, ну кто о том знает, откуда звезды взялись на небе? До них далеко, не спросить, не докричаться!
— А почему солнце горячее, а дождики с неба капают холодные?
— Вот пойдешь в школу, все узнаешь.
— А вам про это говорили?
— Конечно. Но то было давно, и мы забыли.
Когда Федька поставил машину во дворе и закрыл
ворота, Колька назойливо потащил его к себе домой. Тонька урезонивала мальчишку, говорила, что Федору надо отдохнуть, но пацан уперся на своем:
— Пошли, говорю. Ты у нас давно не был, — тянул человека за руку.
Пока Колька раскладывал и рассматривал все покупки, Тонька уже накрыла на стол. Позвала Кольку с Федькой, пошла искать деда. Тот оказался у Степановны. Повесил на окна резные ставни и теперь отдыхал, свернувшись на диване калачиком. Он даже задремал, но внучка разбудила
Дедунь, ты чего по чужим углам спишь? Иль к своему дому дорогу позабыл, заблудился ненароком? Я на обед тебя дожидаюсь. Пошли. А то и вовсе тут прижился. Дома уж и не бываешь.
— Что поделать, Тонька, тянет сюда мою душу. Да так, што век бы отсюдова не ушел. Уж как мне спокойно и отрадно, все любо и дорого, — признался внучке ненароком.
— Дедунь! Да что с тобой? Уж не влюбился ты в Степановну? Гляди ж, она нынче нам не ровня. Директорша! Зачем ей старик — сторож? Не бери ее в душу, не трави себя напрасно…
— Смешная ты, Тонюшка! Да нешто сумею душе приказать, иль она совету испросит кого принять? Я б такой душе четверти самогону не пожалел бы. Токмо в том и лихо, што она с головой совет не держит. Сама по себе живет и дышит.
— Бедный дедунька! — ахнула баба.
— А чего ты бедуешь, по чем печалишься? Ить я за свою жизнь никого вот так не любил. Даже Настю позабыл навовсе. Лицо не помню. А вот Дарья, вся как есть, каждую минуту в глазах стоит радостью и болью. Не верил я мужукам в ихние байки про любови, а теперь сам поймался. И Слава Богу, что Господь и это подарил, дал познать хочь под старость. Знать, мужиком жил, не помер опрежь времени. Дело тут не в годах и не в работе, где я прижился. Что годы? Первый Дарьин мужик всего-то на год от меня младше, а вот мужчиной так и не стал. А и в должности ни обошел особо. В пожарной части пристроился, дежурным, тоже навроде сторожа на пульте, при лампочках. Как замигает какая, он тревогу бьет, чтоб на пожар ехали люди. Сам ни с места. Вот при такой должности состоит. А уж сколько раз хотел он вернуться к Даше, да та не взяла его, не пустила в дом.
— Думаешь, тебя возьмет?
— Тонька, глупая моя! Да я об том и не помышляю навовсе. На что стану бабе мозги глумить? Ведь это она мне по душе. А я ей вовсе не нужон. Да и нихто! Другие у ей заботы и печали, не про мужуков. С ентими козлами только душу посекла в синяки. Ты ж помнишь, когда товароведа Данилку судили, што он Дарье кричал. Обозвал, испозорил всю как есть. А Никитка, мужик Дашкин, даже не вступился. Сидел и ухмылялся, ровно чумной баран. Радовался. А чему? Даже не дрогнул, когда его дочке приговор читали. Вот тебе и отец! Где ж в нем тепло к Дарье сыщется? Так вот и прожила в нелюбимых: ни мужу, ни дочке, ни полюбовнику не нужная! А я ее не домогаюсь. Дышу рядом тихо. И ни словом не будоражу бабу. Мое при мне, завсегда душу греет. Спасибо, что не гонит, не обижает меня.
— Давно ее любишь?
— Кажется, всю жизнь…
— Нет! Я бы так не смогла.
— У кажного свое понятие про любовь.
— Ладно! Пошли домой обедать! — позвала Тонька и, закрыв дом Степановны, шла задумчивая следом за Петровичем, жалея деда и завидуя ему.
Только уселись за стол, в дом торопливо вошел Андрей Михайлович, увидев сына, обрадовался:
— Вот ты где! А я по всему дому обыскался. Слышь, Федь, ну побывал я у тех хозяев, какие камин «Людовик» заказали. Оно, конечно, деньги дают хорошие, не скупятся. И материал привезут. Но в одни руки я с ним больше месяца провожусь. Нужен ты. Иначе зашьюсь я там. А и ночевать нужно домой вертаться. Но это далеко.
— Ладно, отец, дома поговорим.
— Вася! Может и ты с нами уломаешься? — повернулся к Петровичу Михалыч.
— Там столярных и плотницких дел нету. Чего попрусь мешаться вам? — отмахнулся человек. Соседи, пообедав, хотели сразу вернуться домой, но Колька не отпустил. Попросил Федьку починить машинку и фонарик. Михалыча заставил подогнать ранец, отпустить ремешки. Потом все долго разбирались с калькулятором. Посмотрели все учебники. Кольку заставили надеть форму и посмотрели, как она идет мальчишке.
— Вот и готов к школе. А сколько я переживала, ночами не спала. Все хотелось, чтоб не хуже других пошел учиться, — призналась Тоня Федьке, добавив.
— Я с получки отдам, что на Колю истратил.
— Тонь, да угомонись! Колька мой дружбан, какие могут быть счеты? Успокойся.
— Я так не умею, — качнула головой.
— Ничего, скоро научу всему! — оглядел бабу вприщур. И сказал вполголоса:
— В следующий выходной увезу тебя за город, подальше от всех, от своих и от чужих.
— Зачем?
— Хочу наедине с тобой побыть.
Тонька села рядом:
— Федя! Иль мы дома не можем поговорить, побыть вдвоем. Сколько раз я приходила к вам, прибирала, готовила, ты то мне помогал или по дому что-то делал. А теперь, чтоб побыть наедине, нам уже из дома убегать нужно? Зачем?
— Там тебя не оторвут заботы, никто не придет и не помешает. У меня за городом есть свое излюбленное место. Я там шалаш поставил. Уезжаю туда, когда мне тяжело бывает, ну совсем невмоготу. Посижу там часок-другой у костерка, и легче становится. Возвращаюсь уже другим человеком, успокоившимся, нормальным.
— А что душу рвет?
— Многое. Кое-что до смерти покоя не даст.
— Ты о сыне?
— Не спрашивай о больном. Оно и помимо хватает всего. Помню на Колыме перед освобождением из зоны увидел я на небе сразу три солнца. Мороз стоял сумасшедший. Ну, показал я мужикам на необычное явление. А они не удивились, наверно не впервой иным было такое видеть. И знаешь, что сказали, мол, кто первый приметил три солнца, у того самая заветная мечта исполнится. Я тогда только о воле мечтал. И дожил, вышел. А вот неделю назад был в Якутске. И снова три солнца увидел…
— И тоже желание загадал?
— Сказал вслух о своей мечте. Может тоже сбудется! Все северяне в это верят. Считают, что дети, какие родятся в день трех солнц, самые счастливые.
— Выходит, я в грозу родилась. Ничего не сбылось, о чем мечтала. Не повезло. С самого начала лишней в семье жила. Все об меня спотыкались. Я свое имя долго не знала. Так и считала, что зовут меня сучкой, дурой, рахиткой, выкидышем. Даже будили поджопниками, оплеухами. От всего этого я очень берета сына. Чтоб как я не звал с детства свою смерть…
Федька как-то сразу сник, помрачнел.
— Ладно, Антонина, не бередь свою душу Может кончатся наши беды, и мы успеем порадоваться жизни!
— Теперь уж конечно все поменялось. Мой Колька спокойно растет здесь, у деда. Не бит и не руган, — глянула на вошедшего Петровича, тот смущенно откашлявшись, попросил:
— Федь, помоги Тоньке сена на чердак накидать со стога. У меня нынче спина сдала. А наверху ни охапки в запасе нет. Подсоби, это недолго.
Федька мигом подскочил. Усмехнулся лукаво и, схватив бабу за руку, выдернул из дома, шепнув ей тихое:
— Ну, держись…
Женщина, услышав, ухватилась за косяк двери, но Федька рванул на себя, баба вылетела в коридор пулей. Вдвоем хохоча вошли в сарай, взяли вилы, полезли на чердак.
Федька забрасывал со стога сено в дверь чердака, Тонька подхватывала тяжеленные навильники, запихивала сено поплотней по всем углам. Вот и набрали в запас корове.
— Тут не на неделю, на целый месяц хватит! — сказала баба, убрав со лба мокрую прядь.
— А жалко! — прыгнул Федька со стога на чердак, закрыл двери на крючок, на чердаке стало темно.
— Федька, не надо, отстань говорю тебе! Пусти.
— Тихо, Тонь, ну что горланишь. Ведь люди мы, нормальные, живые люди, — уронил женщину на сено.
Ох, как давно ее никто не целовал. Баба затихла, обняла Федьку за шею:
— Родной мой! Милый! Любимый! — шептала тихотихо. Она сама себе удивлялась, поняв, что давно ждала Федьку вот таким, ласковым, напористым, неугомонным.
— Девочка моя! Заждалась, а я дурак все боялся, примешь ли меня, признаешь ли?..
Они вернулись в дом улыбчивыми и старики, едва увидев их лица, догадались обо всем, но промолчали…
— А знаешь, я сегодня из Тель-Авивы письмо получил. От Розы! Дети к ней нагрянули опять. Уже и внуков натащили. Всех троих. Вовсе сели на шею бабе. И какую совесть надо иметь, чтоб после всех пакостей к ней появляться?
— Чему дивишься? Эти хочь в отпуск, не насовсем схомутали. Как приехали, так и уедут. Роза не тот человек, чтоб на своей шее подолгу нахалов держать. Она мигом тот хомут скинет…
— Уже в третий раз они у нее гостят. А вот к себе не зовут. Не зря же она, приезжая, живет у Степановны. И всякий раз клянется, что больше не примет их у себя. Но проходит время, и все забывает, — вздохнул Михалыч, вспомнив.
— А тебя еще не зовет к себе?
— Да зачем? Я ей тут не нужен, а там и подавно.
— Ну к чему тогда письма шлет? — не поверил Петрович.
— Со скуки, не иначе!
— Закинь городить пустое. Иль в своей Тель-Авиве прокисла с тоски? Да еще такая как Роза! Ты другому про это брехни. Я ж эту женщину своими глазами видел. Возле ней нихто с тоски не пропадет. Упокойник и тот в пляс бросится. Она со скуки писать не станет. Что-то на уме держит про тебя, — говорил Василий.
— Ну, сам посуди, я к ней в Израиль не поеду. Я здешний. В загранице никогда не был и делать там нечего!
— А ты не зарекайся. Никто про себя наперед ничего не знает. Единый Господь про все ведает, — осекал Петрович соседа.
— Ну за себя я могу говорить. Ведь даже ихнего языка не знаю.
— Зато Роза по-нашему базарит. А другие тебе зачем? С ими не жить.
— И она тут не останется! — вздохнул Михайлович.
— Тоже неведомо. А вдруг решится?
…Тонька вошла в дом следом за Федькой, улыбчивая, притихшая, она ждала, что мужик сейчас объявит, ее при всех своею женой, но не тут-то было. Федька, перебросившись с отцом несколькими фразами, вышел из дома и вскоре уехал на своей машине, не сказав никому куда и надолго ли он укатил. А Тонька осталась у окна, не зная, чего ей ждать, и есть ли смысл в этом треклятом ожидании.
— Посмеялся надо мной, козел. Облапошил, как последнюю дуру. А я уши развесила, поверила, нашла кому? Знать правильно все считают меня дурой. В деревне из дур не вылезала. Теперь, если дед дознается, прогонит обратно в деревню, чтоб ни дом, ни его не срамила. А что я Кольке скажу, когда спросит, за что дед прогнал? Да и как вернусь в деревню, к кому? Кто примет после того скандала, с каким обоих выперла. Некуда идти! Федька, жеребец окаянный, откуда свалился на мою голову? Не зря столько лет дедуня на него серчал и даже с Михалычем не здоровался из-за паршивца! Столько времени напротив жил, я и не смотрела в его сторону, не признавала гада. А тут подкараулил черт лохмоногий, задрыга из подворотни, — злилась Тонька и неотступно смотрела в окно, туда, на дорогу, по какой укатил недавний хахаль.
— А может, он в магазин поехал? Но есть свой, вот он, совсем рядом. В нем все есть, зачем в центр мотаться? Может, на заказ поехал? Но кто в такое время ездит к чужим людям? Значит, к друзьям! Но их нет у него! Выходит, к любовнице смотался, на ночь глядя? Сколько ж ему надо? Неужели не хватило? Нет! Не может быть! — ухватилась за подоконник, прижалась горячим лбом к холодному стеклу.
— Ну, почему он так быстро ушел и даже не сказал, когда придет и поедем ли за город в его шалаш. Даже до свиданья не сказал. Огулял, как кобель и смылся! Вот сволочь, пройдоха, гнус! — всматривается в темноту, не появится ли на дороге машина? Но нет! Уезжают на ночь не для коротких встреч. Это женщины начинают понимать скоро и не прощают никогда…
— А что если я спрошу у Михалыча о Федьке? Ему он, конечно, сказал, куда смотался, — подумала Тонька и вышла на кухню. Но там соседа уже не было.
Петрович, увидев Тоньку, хитровато прищурился и спросил:
— Чего мечешься, как шальная курица? Аль потеряла кого?
— Дедунь, а куда Федька поехал? — спросила дрогнувшим голосом.
— А хрен его знает.
— Он с Михалычем говорил, разве не слышал?
— Оне про тот французский камин тарахтели. Ему опора нужна на фундамент. Это ж целая махина, а не камин. Все просчитать надобно, каб не завалился и не придавил никого собою. Этих «Людовиков» очень редко просят. Я так и не видывал их. Андрюха тож подзабыл все. Последний ложил, когда Федька еще голожопым бегал. Ну а нынче стребовали француза. Може побег присоветоваться с кем-нибудь, хотя окромя их никто в городе такого камина не поставит.
— Так куда Федька поехал? — перебила нетерпеливо баба.
— Мне не докладался, — буркнул Петрович и, оглядев Тоньку, спросил:
— А ты с чего по ем бесишься?
— Дедунь, если скажу, не прогонишь из дома?
— Ни в жисть!
— А ругаться будешь? — вобрала голову в плечи.
— Чево торгуешься? Аль набедокурила с им? — сдвинул брови, сердито косился на внучку.
— Виновата я, дедунька! — подошла к Петровичу, обняла, прижалась к человеку, как когда-то в детстве:
— Прости меня окаянную! Не прогоняй! Ну, куда: я с Колюшкой денусь? Сгинем с ним вместе!
— Дак што стряслось?
— Вблизях с Федькой была на чердаке, в сене. Думала, что враз бабой объявит, а он и не подумал, уехал, не сказав ни слова, — завздыхала баба.
— Будет сопли развешивать. Подберись, да умойся. Нечего выть, коль не башкой, а хварьей думать стала. Не можно так! Слышь, дуреха! Баба с этим, што промеж ног горит, должна по уму распоряжаться, а не совать первому желавшему! А что если понесла от ево?
— Аборт сделаю. На что мне второй? Вон как Кольку поднимать тяжко!
— Замолкни! Я тебе дам аборт, дура безмозговая! Башку сорву за эдакий грех!
— Дедуня! Да на что он нам сдался? Как его растить? Второго без отца в свет пускать? Да ни за что!
— Баба родить, а не убивать своих детей должна. Коль даст Бог жизнь, даст и хлеб ему. Не тебе о том печалиться. Коли загубишь, то и у самой отнимется, И кусок, и здоровье, все с тебя уйдет.
— Так что делать мне? Может и пронесет с дитем, а вот как Федька посмеялся надо мной!
— Погоди брехать не знавши. Не смей паскудить мужика, не ведая, что стряслось?
— Дедунь, подскажи, как мне быть?
— Присядь-ка вот тут, покуда спину согрею у камина. Выключи свет, давай посумерничаем с тобой, — предложил незлобиво.
— Попомни, Тонюшка, всяк мужик, какой бы с себя ни был, хочь он худче замусоленного таракана, завсегда себя выше бабы держит, пусть хочь королева, а ен перед ей едино корону не снимет. Помни про то! И Федька такой самый. Чем больше бабы мужуков осмеивают, тем больней от них получают. Так то и Федя. Ен старше тебя, но не старей. Голова и руки у него хорошие, грех иное брехнуть. Не пропойца, не озорник, не мот. Отец на него не жалуется. А уж какой в семье будет, никому не ведомо.
— Дед, а как мне себя вести с ним?
— Во распалилась! Иль сызнова на чердак потянуло? Чего квохчешь? Ну, достала тебя природа, ничего тут не поделаешь, молодая покуда, свое требуется. Опять же рассуди, сколь годов терпела, вся кругом одна. Вот и прижучило. Но впредь стерегись, не подпускай. Но и не косись на мужука диким зверем, не разевай варежку и не гони с хаты. На шею не кидайся тоже. Держись, будто промеж вас ничего не приключилось. Ровно он и не был хахалем. Как соседа держи его. Тяжко эдак, но прикажи себе, слышь, родимая?
— Слышу, — тихо отозвалась баба.
— Мужуки, все до последнего, ненавидят злых и ругливых баб. Но еще худче достается тем, какие сами им на шею вешаются, навязываются и ревнуют к кажному пеньку, неважно, есть в нем дырка или нет. Эдакими не дорожат. Их на всех перекрестках судят и мусолят. Берегись попасть на злые языки, в говне утопят. Не поддавайся и не сорвись.
— Я буду очень стараться, — пообещала тихо.
— Видать, Федька очень угодил тебе по мужичьей части. Иначе не егозила б, — глянул на Тоньку пристально, та густо покраснела, опустила голову.
— Понятно! Тяжко тебе будет сдерживаться. А надо! Не теряй себя, не стань той тряпкой, об какую ноги вытирают. Держись, ровно ничего меж вами не было. И вида не подай, что тебе тяжко. Старайся меньше вертеться на ево глазах и воспрети Колюньке тащить его сюда силком, чтоб не подумал, будто научаешь мальца. Знай, самое больное в этом деле — равнодушие. Его перенесть тяжко любому. Оно злее всех наказаний. Постарайся. И ты увидишь, как закрутится тот Федька, ночами спать не сможет, если он не кобель. Токмо таким все до заду. Но и тебе гуляка без нужды. Ну да ты враз смекнешь. Коль начнет вкруг вертеться, знать сидит в его душе теплина про тебя. А сразу не поддавайся, подержи форс, пусть змей побесится, — усмехался дед:
— И еще прошу тебя, следи за собой как женщина. Стань подобранной. Приведи в порядок волосы на голове. Не надевай халат на ночную рубаху. Купи хорошие тапки себе и не шаркай ногами как старая мандолина; Ты ж молодая, горной козой носиться должна повсюду. Не надевай старый халат, кинь на тряпки. Люби себя! И тогда другие тебя полюбят.
— Хорошо, дедунь! — согласилась баба.
— Ну и еще! Не встревай в разговор без нужды. Не кричи, не визжи, говори спокойно. Знай, крикливых, не слышат, а лишь тех, кто скажет тихое, разумное слово. С теми считаются и уважают.
— Поняла, — кивнула Тонька согласно.
— И не спрашивай, куда смотался. Не подай виду, что досадовала. Нехай сам расколется. Не тяни с души, коль помимо воли, едино сбрешет. Не показывай, будто об нем думала. У тебя и без него хватает забот…
— Это верно!
— Да! Вот што! Оглядись вкруг. Свет на том Федьке не заклинился.
— Да ну их всех в жопу! — отмахнулась баба.
— Кстати, коль не нужна ему, едино силой не навяжешься. Если ж держит на примете, никуда друг от дружки ни денетесь. Хочь прямо сказываю, Федька не тот, об ком печалиться надо. Ты, баба молодая, не испорченная, глядишь, сыщется и на твою долю путний человек.
— Спасибо тебе, дедунька! — успокоилась Тоня и сидела рядом, греясь душой возле Петровича.
Шли дни, Федька не появлялся, и Антонина уже не ожидала его, не выглядывала в окно. Вместе с дедом они поговорили с Колькой, объяснили, что нехорошо тащить в дом насильно чужого человека, мол, это позорит всю семью в глазах соседей, улицы. Мальчишка пообещал, что никогда больше не позовет соседа в дом.
Вскоре ушел на заказ Михалыч. Сказал, что идет класть французский камин, пробудет там не меньше месяца и очень просил Петровича и Тоньку присматривать за домом и хоть иногда убираться в нем.
— Да не базарь много. Итак доглядели бы! Чего просишься? — пообещал Василий и пожелал соседу здоровья и удачи. Тот приветливо махнул рукой, ушел, сутулясь, унося на спине рюкзак с инструментом.
Тонька, последовав совету деда, зашла в ближайшую парикмахерскую, сделала прическу, купила новый, яркий халат и тапки. Даже недорогую косметику приобрела. И теперь каждый день приводила себя в полный порядок. Даже грузчики перестали над нею подтрунивать. Баба заметно худела. А й как иначе, если обедать приходилось уже не дома, а на базе, в столовой. Тонька всегда была прижимистой и, прежде всего, во всем урезала себя. Потому в обед обходилась капустным салатом и стаканом чаю. Зато вечером бежала домой бегом. Уж очень хотелось есть.
Работа конечно выматывала, и женщина, управившись с хозяйством, валилась спать.
— Ты ж хочь в выходной приберись у соседей, не то весь дом обнесет паутиной. Неловко станет, ить обещались, — напомнил внучке.
— В этот раз Степановне помогу. А уж потом приберусь у Михалыча. Им не горит, не скоро воротятся. А к Дарье гости приедут. Помочь просила.
— Тонь, смотри сама. Но не рвись вот так. Погляди на себя. Была девкой што надо, как яблочко, што положь, што поставь, за день вкруг не оббежать. Нынче, ровно кол, навовсе схудела. Гля, ребры до единого наруже торчат. Аль захворала, навовсе извелась. Даже корова не узнает, шарахается от тебя!
— Дедунь! Это только на пользу. Я наоборот лучше себя чувствую. Теперь даже грузчики говорят, что похорошела!
— Ну, да, сменилась, какой-то другою, будто чужой стала, — щурился Петрович, разглядывая внучку- близоруко, и приметил:
— А што это ты напялила? Никак штаны?
— Ну да, джинсы! Теперь все их носят. Мне Степановна подарила. В них на работе удобно. Тепло, нигде не продувает, нагибайся сколько хочешь. Они, знаешь, какие прочные. Я не нарадуюсь. Уж две недели ношу, а ты только увидел…
— Срамотища единая! Бабы в мужуков наряжаются. Да где глаза твои бесстыжие, вот так жопу обтянула, что того и гляди лопнут разом со всех сторон, и останешься гольной серед люду. Где видано, каб баба ширинку заимела? — возмущался дед.
— Ну что ворчишь, оглядись вокруг; все бабы в джинсах ходят!
— Чево мне на чужих глядеть, оне мне не указ, нехай хочь голышом бегут, а ты не моги страмиться, сымай, говорю эту одежу!
— Дедунь, неужель Степановну за дуру держишь?
— А при чем она?
— Так ведь Дарья джинсы мне подарила! Сказала: — Носи на здоровье!
— Сдурела што ли?
— Нет, дедунька! Это мы отстали. Уже давно те джинсы в России носят. Я не могла сама себе их купить, денег жалела, дорогие они! Теперь дети сплошь в джинсах. И Коля просит.
— Ну, ежли так, ему купляй. Чем он хуже всех? — откашлялся и, подойдя к Тоньке, пощупал брюки:
— Оне ж с брезента! В их жопа сопреет вконец!
— Дедуля, зато не простыну! — чмокнула Петровича в щеку, тот еще поворчал для порядка, но вскоре успокоился, подумав про себя:
— Раз сама Дарья подарила, нехай носит Тонька. Дашутка умная, глумное не отмочит. И дурное не присоветует. Ей виднее. А и кто в том складе видит, в чем моя внучка ходит. Не светит же гольной задницей, не висят наружи сиськи как у других. И ладно, нехай девка тешится. Раз Степановна купила, мне те портки не снимать…
Тонька убрала у Дарьи в субботу, а в воскресенье пошла в дом к соседям. Там было так холодно и неуютно, словно хозяева навсегда покинули дом. Баба затопила камин и печь. Принялась за уборку. Сама не зная почему, решила приготовить поесть:
— А вдруг приедут, ведь воскресенье, может решат отдохнуть иль в бане помыться! Глядишь и поедят, — взбила Федькину подушку, аккуратно положила, погладила и вдруг вспомнила, как ей надо держаться с Федькой, сунула кулаком в бок подушке и рявкнула:
— У-у, козлище!
В доме уже было тепло и чисто. Пахло свежим обедом. Но никто не спешил в дом, не открывал ворота, не спешил к крыльцу.
— Ну что ж ты, Федя? Где тебя носит? Почему не приезжаешь, иль не чуешь, что жду? — присела на Федькину койку. Потом прилегла…
Она и не слышала, как заехала во двор машина, как открылась дверь в дом. Михалыч заглянул в спальню, поманил Федьку и тихо, на цыпочках вышел на кухню.
А Тоньке снился прекрасный сон. Вот она вместе с Федькой приехала за город, на берег озера, там и впрямь стоит шалаш. Внутри пахнет молодой хвоей. Федька берет ее на руки, заносит в шалаш, вот он положил бабу на еловые лапы, гладит грудь, плечи, лицо, целует Тоньку, говорит ей такие нежные, ласковые слова, от каких кружится голова, и все, чему учил Петрович, мигом улетучилось, забылось…
Но нет, это уже не сон. Кто это расстегивает кофту, сжимает грудь. Вот и молния взвизгнула. Кто стянул с нее джинсы и нахально вдавил в койку? Тонька не сразу сообразила, где грань между сном и реальностью? Уж слишком много похожего. Женщина не сразу поняла, где она? Откуда взялся Федька? Почему, как он успел овладеть ею? Кто позволил? — пытается спихнуть мужика, отругать его и убежать из его дома. Но все не так просто.
Федька, почуяв сопротивление, сдавил бабу в руках так, что вырваться или спихнуть было нереально.
— Пусти! Уйди! — требует Тонька.
Но вся оказывается, во власти мужика. Он даже не обращает внимания на ее слова и вовсе не спешит, как будто решил наверстать свое за каждый упущенный день.
— Не смей! Нахал! Отморозок! — Федька не слышит. Он тискает ее всю, сдавливает грудь.
— Больно! Отпусти!
— Тихо, лапушка, успокойся…
Тонька бегом сорвалась с постели. Ей было стыдно перед Михайловичем, злилась и на себя за свой непробудный сон, каким отличалась с самого детства и много раз бывала бита.
Баба торопливо оделась, ни о чем не говоря и не спрашивая, обдала Федьку злым взглядом и молча выскочила из дома.
Когда вернулась к себе, стала метаться по комнатам, не находя места. Ни Кольки, ни Петровича не было, они еще с утра ушли к Степановне и не спешили возвращаться.
Тонька видела, как Федька пошел в баню, затопил там печь, подмел возле порога, долго смотрел на окна ее дома. А потом на крыльцо вышел Михайлович, они вместе с Федькой ушли в баню, а Тонька дала себе слово никогда больше не приходить в их дом.
— Ну и кто виноват? — нахмурился Петрович, узнав о случившемся:
— Ладно, пришла подмочь, об том Андрюха просил обоих, но на што в Федькину постель завалилась дуреха? Он тебя звал? Нет! Сама пришла, да еще уснула как старая кляча! Дала с себя портки сдернуть и сделать озорство! Как такое не почуять? Ты што, дохлая? Выходит, сама того хотела! Гля, сколько проспала? За энто время тебя цельный полк мог попользовать в свое удовольствие!
— Не ругайся! Может, они еще придут! — прислушивалась Тонька.
— Коли и объявятся, так не про твою честь!
— А что им надо?
— Што хотел, то уж поимел! А ты, дура лопоухая, сама виновата. Справилась, беги домой! На што в чужой избе спать? Вот и получила в благодарность! Каб боле лишней минуты у их не сидела.
— Прости, дедунь, теперь конечно, сама поняла, — вздыхала, опустив голову.
Тонька ждала, что Михалыч с Федькой придут к ним после бани. Но те парились дотемна, а потом, обсохнув дома с часок, снова укатили в город, не зайдя даже на минуту и не оставив ключей от дома.
— Нам мороки меньше, — сплюнул вслед Петрович и, обидевшись на соседей, решил вовсе не разговаривать с ними.
А тем временем Андрей Михайлович ругал сына на чем свет стоит:
— Ты что ж творишь, паскудник? В тот раз у Васьки ружье с дому взял без спросу. Сколько лет мы были в ссоре. Нынче внучку его приловил и уделал. Того гляди, он с тем ружьем по твою душу придет. Иль не понимаешь, что творишь? Ты ж Тоньке в отцы годишься! Куда лезешь, придурок?
— Кончай бухтеть! Да, я на пятнадцать лет старше. Но она о том знает. Не брал ее силой. Поверь, она сама хотела меня. Я это знаю лучше. Не впервой с бабой дело имею.
— Коль так, женись на ней, да и живите семьей по-людски. Не зажимайтесь по чердакам! Уважайте в себе человеков.
— Кончай базар, отец! Я не мальчик, угомонись. И поступаю с ней вот так не случайно! Она еще за свое получит! — усмехнулся едко.
— А что случилось? За что ты ей грозишь?
— Я уже наказал за свое. Дважды! Обломится случай в другой раз, тоже не упущу. Сдерну натурой со стервы!
— Она должна тебе?
— Конечно!
— И много?
— Даже очень много!
— Когда ж задолжала?
— Да не деньги она взяла. За них не взял бы эту плату. Тут другое случилось, помнишь, камин мы ставили у Степановны. Ну и вышли с тобой во двор перекурить. Вы с Петровичем ушли за дом, а я под окном на завалинке остался. Форточка открытой была. Тонька со Степановной грязь убирали. Вот тогда Дарья спросила:
— Тонь, почему бы тебе не присмотреться к Федору? Человек он серьезный, непьющий, трудяга, спокойный, во всяком случае, мне он кажется весьма положительным мужчиной, из него получится прекрасный семьянин.
— А Тонька ей ответила:
— Да он старик! Что делать с ним стану? Посмотрите на него вблизи. У него морда от морщин в сетку, жизнь в клетку! Он полжизни на Колыме пробыл. Какой из него мужик? Пугало огороднее! Выйди за такого и срочно ищи хахаля! На что он годен — дохлый таракан? Это не мужик, тень от человека!
— Ну, это ты лишнее на него наговорила! Явно перегнула, наверное обижаешься за то, что не обращает на тебя внимания и не пытается ухаживать? — спросила Степановна. А та ответила:
— Он вообще не в моем вкусе! Уж если заиметь человека, так пусть он будет мужиком, а не истрепанным веником. На Федьку даже старуха Свиридиха не позарится. Страшон, как смертный грех, да и развалина, такому жену только в стардоме или в психушке искать. Я лучше одна останусь, чем с ним связаться…
— Я больше не выдержал и ушел с завалинки. Степановна увидела и поняла, что я все слышал. Она ахнула, заметив меня. Ну, а я запомнил сказанное в свой адрес. Теперь, думаю, ты понял меня, как мужчина мужчину.
— Так это когда было? Сколько времени прошло? Она давно изменилась, иначе к тебе относится.
— Не верю!
— А если ты набьешь ей пузо? Что тогда?
— Это ее заботы. Меня они не чешут…
— Пойми, мы в соседстве живем. Мы с Петровичем всю жизнь дружили. Всегда понимали друг друга. Почему из-за тебя у нас с ним неприятности и вражда?
— А что случилось? Ну не я, другой бы ее отодрал.
— Мы соседи! Как ты не поймешь. Нужна тебе баба, найди на стороне любую, а эту не тронь! Понял? Не доводи до беды и не зли. Запомни, всяк человек свою родную кровинку в обиду не даст и не дозволит, чтоб об нее ноги вытирали! И Петрович такой! Словит тебя, не гляди, что он в годах, голову, как курчонку скрутит и скажет, что так и было. Ты и бзднуть не успеешь. Я ли не знаю Васю? Он с полуоборота заводится. А вот остановить его попробуй. Такое еще никому не удалось. Петрович за Тоньку любому горло порвет голыми руками, ему, как и мне, уже терять нечего. Он умеет дружить, но не приведись кому стать его врагом, я такому не позавидую. У него что Тонька иль Колька, единственная и последняя зацепа в этой жизни, — уговаривал сына Михайлович и предложил:
— Лучше завяжи ты с Тонькой, пока не поздно. Хотя я, честно говоря, думал, что у тебя с нею все всерьез.
— Да хватит о Тоньке. Она не стоит того, чтобы о ней столько говорили. Да и не хочу семьей обрастать заново. Не повезло мне с этим, сам знаешь, рисковать еще раз не хочу. Жизнь слишком короткая…
…Прошла еще неделя. Андрей Михайлович с сыном закончили камин, получили за него деньги и собрались домой. Они уже положили в багажник инструмент, сели в машину, как вдруг Михалыч вспомнил:
— Давай к магазину зарули. В доме ни корки хлеба нет, подавиться нечем. Пошли, хоть пожрать возьмем, — предложил Федьке.
Едва вышли из машины, лицом к лицу столкнулись с Тонькой и Колькой. Они только вышли из магазина, нагруженные сумками, весело переговаривались, прошли мимо, словно и не заметили, не узнали соседей, не поздоровались.
— Колька! — окликнул Федор. Мальчишка остановился, оглянулся, но не побежал навстречу, как всегда, отвернулся и пошел рядом с матерью, не оглянувшись, не обронив ни слова.
— Уже не дружбан! Хана всему! Настроила против меня, — сказал Федька вполголоса…
Они вернулись в холодный дом. Обоим стало не по себе. Пока приготовили поесть, слегка убрали пыль, Федька затопил камин, Михалыч плечами передернул и сказал задумчиво, словно самому себе:
— Тяжко в доме без хозяйки. Еще хуже, когда никто не ждет. И снова, как в ссылке, чувствуешь себя чужим и лишним среди людей, как будто жизнь взаймы взял. Хотел бы ее вернуть обратно, да некому, — вздыхал тяжко.
— Ты это о чем? — насторожился Федька.
— Обидно сынок! Вот так ненароком, походя, тепло теряем, дорогих людей обижаем. А спроси из-за чего?
— Отец! Я тебе сказал все! Их ты понимаешь. А меня? Иль можно забыть и прикинуться придурком? Но я так не умею, не прощу!
— Да хватит тебе уговаривать самого себя! Если б ты Тоньку и впрямь ненавидел, никогда не смог быть с нею мужчиной. Заклинило б желание! О том все знают. А у тебя сработало как по свистку. Значит, чем- то понравилась, запала в душу. Если б себя не настраивал против бабы, глядишь, склеилось бы у вас.
— На многое не обратил бы внимание. Но упрек Колымой не могу забыть. Весь город знает, ни за что я срок получил. Не по своей вине на Колыму попал, а она что нагородила?
— Тонька никогда не отличалась умом. Много раз бабу дурной язык подводил. Поначалу, когда Петрович взял из деревни, сам от ней из дома убегал, а уж сколько оплеух получила от деда! Давно ль научилась язык за зубами держать, да и теперь осечки случаются.
— Ничего себе! Теперь ты мне предлагаешь с нею мучиться?
— Я ее не навязываю! Об другом прошу! Не трогай бабу, коль ничего к ней в душе не имеешь. Она и так судьбой обижена. И пережила не меньше каждого из нас! У всех в жизни своя Колыма случилась. Только всяк перенес ее по-разному. Я совсем немного слышал от Васи про Тоньку, а и мне зябко стало, как жива осталась? Ей все мозги еще с титешного возраста отбили. Ни тепла, ни ласки, ни заботы не видела. От того и выросла корявая, как полено. Чудом уцелела и если б не Петрович, вряд ли до нынешнего дня дожила б.
— Ты меня не уламывай. Ну, коли просишь, не трону больше. Пальцем не коснусь. Но поверь, этим еще больше обижу. Или я не знаю подлую бабью натуру!
Михалыч успокоился, услышав обещание сына. Он вышел во двор покурить в надежде, что и Петрович появится, но тот не объявился. Лишь Колька гонял во дворе на самокате.
— Колька! Иди к нам! Конфетами угощу! — позвал Андрей пацана, тот головой помотал, отказался.
— Ишь, гоноровый стал! — подумал старик и увидел, как мальца позвали в дом. Вскоре он вышел, перебежал дорогу и спросил у Михайловича, дома ли Федор?
— Вот наши велели деньги ему отдать, какие он на мою школу потратил. Сказали передать спасибо! — протянул деньги, завернутые в бумагу, и стреканул в свой двор, словно очень боялся приглашения.
— Хм-м, а у телки гонор появился! Видишь, индюшкой заходила. Даже деньги вернула, хотя никто их не просил. Я сделал мальчишке подарок к школе. А она вернула деньги, как в рожу мне плюнула, дескать не достоин я их семьи, не хотят от меня подарков. Ну и хрен с ними! — злился Федька. И глянув на соседский дом, приметил в окне скучающего Кольку.
— Эх-х, дружбан, не повезло нам с тобой. Вот и ты теперь страдаешь от своих. Не разрешают тебе придти к нам. Сколько ж лет пройдет теперь, пока помиримся? Ты уже совсем большим станешь. Может тогда поймешь, почему взрослые отняли у тебя частику твоего детства.
— Ну ты все справила? Пошли к Степановне! — предложил Петрович Тоньке.
— Ты иди. Я отдохну, приду попозже. Ты не обижайся. Заморилась, устала я. Прилягу, отдохну малость. А ты навести Степановну, — ответила Тонька и предупредила, что дверь в сарае будет открыта, а через него в дом войти без труда можно.
Федька стоял у окна и видел, как Петрович с Колькой пошли к Дарье. Тонька осталась дома одна.
— Небось по хозяйству хлопочет. У нее всегда дел прорва. Эту дуру работа любит! — увидел Тоньку в окне. Та тоже приметила Федьку и поспешила отвернуться, тут же отошла от окна.
— Куда ты денешься, куропатка безмозглая! Пальцем поманю — бегом прискочишь! Сама на шее повиснешь, сколько вас таких перебывало! — приметил мужика, подошедшего к калитке соседей. Он уверенно прошел к крыльцу, постучал в дверь, Тонька открыла, впустила гостя в дом.
— Вот тебе и тел уха! Уже другого хахаля закадрила. Как быстро успела! Недолго меня ждала, а и ждала ли вообще? Она не скучала без меня в одиночестве, замену мигом нашла! И ведь знал он, когда придти, дома кроме Тоньки никого. Делай, что хочешь, никто не помешает. А мы с отцом тут тарахтели. Ах, несчастная, всеми обиженная, а она вон какого дрозда дает. Средь бела дня хахалей принимает. Интересно, ему как и мне будет говорить: — любимый, родной! — кольнуло где-то глубоко внутри уязвленное самолюбие: ему предпочли другого…
Такого поворота Федька никак не ожидал. Он заметил время, во сколько пришел гость и ждал, когда он уйдет. Но тот не спешил. И Федька удивлялся:
— Что он в ней нашел, о чем можно с нею так долго базарить? Хотя, при желании и без слов обходятся. Тем более с этой…
— Ты чего у окна торчишь? — подошел Михайлович к сыну, Федька рассказал ему, что видел.
— Она птаха вольная, ни с кем не связана. И никто ей не указ. Кто по душе, того примет. И нечего за нею следить, коль всерьез не держишь бабу. Тонька, покуда молодая, может семью создать. Кто ей воспретит? — прищурился Андрей.
— Кому она нужна?
— Но ты же сам видел мужика!
— Хахаля, но не мужа!
— Мужьями в один день не становятся! Хотя нынешнее время не угадать. Все может быть.
Федор отвернулся от окна, лег на диван, слушал отца, тот рассказал сыну о своем:
— Я тогда только воротился из Сибири. Денег в кармане почти не было. Ну, приткнулся к строителям, вместе с Петровичем в одну бригаду. Мужики там были разные, судимые тоже имелись. Всем хотелось заработать, а платили мало и зарплату по несколько месяцев не давали. Вот тогда пошли мы на халтуру и вечерами, после работы, делали ремонты в квартирах, в то время еще никто камины не заказывал. Не до них было людям. Бедствовали горожане. И за ремонт платили гроши. Но, случались и воротилы. Правда, средь них жулья и пройдох тьма прикипелась. А тут попробуй разгляди, кто есть кто? Вот так-то и позвали нас с Петровичем коттедж до ума довести. Там только черновая отделка имелась, на всех четырех этажах. И ни одной готовой комнаты во всем доме. Полы черновые, стены не штукатурены, плиты на потолке бракованные, рамы и те косые, на двери лучше не смотреть. Обошли мы с Васей тот коттедж, в нем на ту пору даже лестниц не было. Короче, все с нуля. Проводка и та на соплях держалась. Видим, работы море. Спрашиваем хозяина, какой он ремонт задумал и сколько платить будет? Ну, он, конечно, хвост павлином распустил. Дескать, не обижу. Давайте, мужики, приступайте к делу! Ну, а Вася ему напрямую, дескать для начала завези материалы, выдай нам аванс, а уж тогда и командуй. А тот мужик с авансом враз уперся. И требует, сначала работу, свое мастерство покажите, на что способны. Тогда, коль мне понравится, за ценой не постою. Мы подумали и согласились. Хозяин материалы завез, мы с вечера до ночи вкалывали целый месяц. Штукатурили, шпаклевали, настилали полы из плит, подгоняли окна и двери. Сделали проводку, даже обои поклеили в одной комнате, покрасили в ней полы, окна, двери и позвали хозяина, чтобы глянул, оценил и оплатил уже сделанное. Ну, приехал этот хмырь. Глянул и давай носом крутить. Потолки неровные! А как мы плиты выровняем, если они бракованные, с самого начала сплошные перепады и дыры в каждой такие, что кулак влезал. Раствора ушло море, шпаклевки — мешками. Этот же козел «ваньку валяет» и говорит, что такую работу не принимает. Но ведь мы предупреждали заранее, что стыки панелей заметны будут. Тогда он соглашался, а тут велел переделать потолок. А как? Мы обои поклеили и полы покрасили. Но хозяин слышать ничего не хочет, свое твердит. Глянул на него Вася и говорит:
— Будь по-твоему, переделаем!
— Я ушам не поверил. А когда хозяин уехал, Петрович всадил по углам бутылку и яйцо. С час возился. Бутылку всадил в верхний угол, горлом наружу, яйцо под самый потолок затолкал, раствором аккуратно замазал и проколол дырки иглой. Все так сделал, что комар носа не подточил бы, а на другой день опять хозяин приехал. А Вася говорит:
— Плати за сделанное, иначе мы уйдем.
— Тот козел, недолго думая, ответил:
— А я никого здесь не держу! Но и платить не буду.
— Ну, ладно, хозяин! Смотри, не порадуешься своему жлобству. Видно ты не одних нас охмурил. Давно тебя проучить надо было б! Да теперь живи, если сможешь!
— Мы ушли. Я этого хозяина во все ребра клял по дороге. А Петрович мне и говорит:
— Не кипи, Андрюха! Потерпи малость. Тот хозяин нас по всему городу искать будет. Я ему, ты сам видел, две «козы» заделал. Он из того дома скоро сам сбежит. Не сможет там жить!
— И правда, через месяц нарисовался! Поначалу пытался наехать на нас, да не на тех нарвался. Стал уговаривать, чтоб убрали шкоду Вася шлангом прикинулся, мол, ничего не знаю. Тот мужик судом, милицией грозить стал. Мы его, понятное дело, тоже «по этажам» пустили. Видит, нет толку. Пообещал рассчитаться. И через неделю привез гроши. Мы говорить с ним отказались. Приехал еще через неделю, его уже трясло от своего коттеджа. Там вонь стояла такая, что даже в подвале дышать было нечем. А при ветре, казалось, волк прижился в доме и воет во всех углах как по покойнику. Ну, через пяток дней он все же рассчитался с нами полностью и попросил убрать подделки из коттеджа. Но Петрович заупрямился. Мол, сколько нас мурыжил, за это теперь сам мучайся! — смеялся Андрей.
— И вот тогда он приехал вместе с сестрой. Ох, и красивая женщина! Петрович с нею скоро договорился, и дружили они долго, — усмехнулся Михалыч.
— Так дружили или путались? — уточнил Федька.
— Какой ты грубиян! В наше время о женщинах так не говорили. А и теперь, попробуй кто при Васе о той женщине отозваться плохо. Мы и при временной связи женщин не обижали. Ведь осудив ее, мужик прежде всего себя унизил. Кто теперь об этом помнит? — грустно заметил человек и, глянув в окно, сказал:
— А Тонька гостя провожает. Вишь, аж до самой калитки довела. Ничего, приличный мужчина, холеный, не из работяг. Держится почтительно. И это при том, что почти два часа у ней пробыл! Ты б уже штаны поддернул и домой ускакал бы на рысях. А этот не торопится. Даже руку ей целует. Глянь, какой культурный! На нашей улице отродясь такие не водились.
— Вот тебе и телка! А сумела зацепить. Не смотри, что «хвост» имеется! — процедил сквозь зубы Федька.
— Интересно, откуда он к ней свалился?
— Да это неважно. Глянь, как она вырядилась. Ни разу такою не видел. Будто путевая баба! Даже накрасилась, — рассматривал Тоньку Федор удивленно. Он привык к бесхитростной, совсем домашней бабе, глуповатой и потной трудяге, всегда доступной и податливой. Но вот такую соседку он не знал. Тонька даже держалась незнакомо. Стояла неподалеку от гостя, не хохотала во все горло, лишь улыбалась и говорила тихо. Не перебивала мужчину, не дергалась, стояла спокойно, не приваливаясь к забору. Когда человек простился, женщина слегка кивнула головою и вернулась в дом.
Федька уже вознамерился навестить ее, но вовремя заметил Петровича и Кольку, возвращавшихся от Степановны.
— Ишь ты! Выходит, старый хрен нарочно к Дарье уходил, чтоб дать Тоньке возможность встретиться с хахалем? Даже пацана увел, чтоб не мешал им! Во, старая гнида! А все под святошу косил, что он в доме блуда не дозволит! Эх-х ты, плесень! Надолго ли тебя хватило! И ты как все! Вздумал поскорее сбагрить с рук внучку. Кому, неважно, хоть первому встречному лишь бы с рук спихнуть. А как ей жить придется, тебе до задницы! — думал Федька и, спохватившись, обругал себя:
— А мне какое дело до этой чмо? Вот придурок, распереживался! Да пусть она хоть с целым городом путается! — вернулся в дом, включил телевизор.
…Тем временем Тонька рассказывала деду, как прошла встреча и знакомство, подсказанные женщинами с овощной базы.
А случилось все неожиданно. Разревелась баба на работе. С самого утра все из рук посыпалось. И это из-за Федьки, что вот даже он, такой корявый, старый, а и тот не захотел всерьез, навсегда сойтись с нею. Выходит, она вовсе никчемная, никому не нужная. И никто на нее не глянет. Ведь вот попользовался ею Федька и все на том! — ревела баба. А тут к ней две кладовщицы зашли, чаю захотели попить и увидели, что Тонька плачет. Подумали, что горе случилось у бабы, стали спрашивать, та не хотела признаваться, но женщины оказались настырными, и Тонька по-бабьи поделилась с ними:
— Ой! Нашла о чем переживать и рыдать! Да кто он такой, мудозвон облезлый! Давай ему сопли по рылу размажем и проучим как последнего отморозка! — предложила самая бойкая Надька.
— А давай мы поможем ей мужика найти. Да такого, чтоб тот Федя от злости задохнулся. Ишь, говно собачье! Старый хорек! Он еще рыло воротит! Девки! Шуршите сюда! — позвала Тамара еще двух кладовщиц, рассказала о Тонькиной беде.
— Фу! Нашла из-за чего слезы лить! Да разве мужики люди? Не позорься, подруга! Вытри сопли и слюни! Никогда не реви из-за мужиков! Даже целая бригада их не стоит одной нашей слезинки! Все они недоноски, кобели и алкаши! Помни, земля только на нас — бабах держится! Хочешь ни одного, десяток хахалей тебе сыщем. Все у твоих ног лежать будут и умолять, чтоб ты осталась с любым из них навсегда!
— Да бросьте! Где вы их сыщете? — не поверила Тонька бабам.
— Ха! Стоит захотеть и дело в шляпе! Вот гляди сюда! — указала на листок бумаги:
— Давайте напишем объявление в газету!
— Зачем? — округлились глаза Тоньки, она подумала, что и кладовщицы над нею смеются. Но, женщины ни на шутку завелись:
— Мы проучим этого козла!
— Погоди! Еще какого мужика отхватишь!
— Да теперь где найдешь бабу, чтоб сама хотела мужа заиметь, семью, все только о хахалях говорят, кому нужны мороки с отморозками, чтоб им готовили, стирали! Теперь все иначе! Принеси в дом подарки, жратву, «бабки», там ночку порезвились и отваливай по холодку. На завтра уже другой, чтоб не привыкать к одному. Пусть многие любят!
— Нет, я так не хочу! — подала голос Тонька.
— Ну и дура! Мужиков надо иметь, а не любить. Ни один из них не стоит наших переживаний. Пусть они умоляют тебя, а ты выбирай!
— Девки! Давай сочиним объявление! — предложила Надька.
— Валяй! Пиши!
— Молодая, симпатичная женщина…
— Какая уж молодая? Уже тридцать минуло, — встряла Тонька.
— А разве это старая?
— Короче! Не слушай ее, пиши:
— Прекрасная хозяйка! С добрым, отзывчивым характером, ласковая и нежная…
— Это про меня? — икнула Тонька от изумленья на весь склад.
— Про кого ж еще? А как хотела иначе? Этих придурков надо за самые жабры брать. Пусть потом ищет, где забота с нежностью прячутся?
— Такое заслужить надо!
— Давай пиши дальше:
— Работящая и работающая, ценит тишину и уют. Чистоплотная и бережливая, мечтающая о надежном и верном спутнике жизни! Конечно холостом, не обремененном издержками прошлых ошибок…
— А это что такое? — не поняла Тонька.
— Ну, тундра! А если он вздумает навязать своих родителей или детей от первого брака. Нужны они тебе?
— Пусть свои заботы оставляют за порогом!
— Гнать таких чмо в шею!
— Бабы, тихо! Пишем дальше:
— На здоровье не жалуется. Растит сына. Считает порядочность и верность — основой семейных отношений. К своему избраннику потребую: трудолюбие, честность, надежность, душевное тепло и отсутствие вредных привычек. Возраст в пределах разумного. Обязательно работающего, имеющего твердый, постоянный заработок, любящего детей. Судимых, пьющих и гулящих просьба не беспокоить. Обращаться по телефону:
— Давай домашний номер и с указанием времени, ну положим, с семи до десяти вечера! Идет?
— Ой, девки! Страшно как! — призналась Тоня краснея.
— Чего бояться? Пусть мудаки дрожат! — надиктовали по телефону объявление в газету.
— Теперь жди звонков!
— Сама выбирать будешь!
— Не забудь похвалиться!
— Пусть задохнется от злости тот козел Федя!
— Тонька, смотри, на свадьбу пригласи! И не вздумай мириться с изжеванным катяхом — соседом! Знаешь, какой у тебя выбор будет? Ему и не снилось!
— Ладно, бабы! Пошли работать!
— Удачи тебе, Тонька! Пусть попадется мужик, чтоб ему даже конь завидовал! — уходили хохоча, а у Тоньки слезы просохли. И хотя боялась и не верила в объявление, тяжесть с души исчезла.
Дома она рассказала деду об объявлении. Тот вначале рот открыл от удивленья:
— Ты это чево? Уж не рехнулась ненароком? Завсегда мужуки сами баб и девок сватали. Иного не было! А ты што отмочила? То как теперь людям в глаза гляну, что ты сама в газете мужука себе ищешь! Срам единый, а не баба! Иль засвербело до невмоготы? — кипел Петрович. На него не действовали ни уговоры, ни убежденья.
— Забери, сними ту страмотищу с газеты! Иначе нам с дому не выйти, засмеют люди! — ругался человек.
— Дедунь! Уже поздно! Паровоз пошел! А и ни я одна, все бабы города этим пользуются!
— Я не с ними! С тобой под одной крышей дышу! Почему не присоветовалась со мной? Зачем обосралась не спросимшись? — негодовал Василий.
— Дедунь! Да кто его увидит? Там десятки таких объявлений, — успокаивала внучка, но дед психовал:
— В другой раз ухи оторву! Вожжами всю шкуру сниму до коленок! — грозился дед, в глубине души он все понял, догадался, что Тонька решила отомстить Федьке и проучить его по-бабьи. За это он не осуждал внучку, но Петрович очень не любил огласку. Именно потому негодовал. Он пошел к Степановне, поделился, пожаловался на бабу. Дарья, узнав в чем дело, рассмеялась и быстро успокоила Петровича:
— Василий! С чего завелся? Сейчас на все дают объявления. Нужна собака или кошка, дрова или навоз, мужик или свинья, звони в газету. Там этих объявлений море! Только читай и выбирай, кто нужен. А там и брачная колонка. Бабы по тем объявлениям даже за границу замуж выходят.
— Нешто своих там нету? — отвисла челюсть у Петровича.
— Есть, а наши Тони лучше!
— Вона как? Я, признаться, не слыхал о таком.
— Не ругай внучку! Пусть свою жизнь устроит. Пока молодая, еще найдет по себе. Конечно, гарантий нет. Но вдруг повезет…
…Объявление Тонька прочла своими глазами. Деду побоялась его показать и унесла на работу, от глаз подальше. А уже вечером ее позвонили:
— Алло! Я по объявлению! Где та милая крошка, какая меня разыскивает? — услышал Петрович и уронил очки:
— Крошка? Это ты про чего буровишь?
— Вот тут в газете ваш телефонный номер указан и написано, что молодая женщина ищет спутника жизни, и указаны все требования к нему. Я, как раз тот, кого она ищет.
— Слушай! Написала она! Но выбирать ей мужука буду я! Дошло! Мало что ты про себя нагородишь! Ты мне скажи, чего от моей Тоньки хочешь? И что ты сам есть из себя?
— А ты кто ей будешь? — спросил звонивший.
— Дед я! Слышь, родной дед!
— Ты, старый черт, чего к телефону суешься? Валяй на печку, фей задницу и не лезь в дела внучки! Дай ее к телефону! Не то возникну в натуре, рога обломаю, чтоб научился говорить по телефону как положено, а не наезжал сдуру на всех подряд. Ты еще выбирать меня станешь, трухлявый пень! Я тебе все на свете вырву!
Петрович бросил трубку на рычаг. Выругался солоно, хорошо, что Тони не оказалось рядом.
Едва баба, подоив корову, вошла в дом, вновь заголосил телефон:
— Это ты дала объявление в газете? — послышалось в трубке.
— Я! — ответила «волнуясь.
— Значит, сама «хвост» имеешь, а мужика захотела без проблем и забот? Тебе принца подавай? А на себя в зеркало давно смотрела, дура отмороженная? Где видела, чтоб нормальные мужики на таких как ты западали? Иль не протрезвела с ночи?
— Да иди ты… Я тебя не жду!
— Еще чего намечтала чмо!
Тонька тоже бросила трубку, злясь на баб, какие дали объявление, и только хотела накрыть на стол, телефон опять заблажил:
— Алло! Здравствуйте! Я хотел бы поговорить с женщиной, какая дала объявление в газету…
— Я слушаю, — ответила раздраженно.
— Меня зовут Михаил. Хотел бы познакомиться с вами лично. Если вы такая, как написали о себе, это то, что мне подходит. Давно ищу трудолюбивую хозяйку, добрую, отзывчивую женщину, чистоплотную и заботливую. Вы действительно такая?
— Знаете, объявление писали подруги. Им виднее.
— Как вас зовут? Тоня! Хорошее имя, давайте с вами встретимся, познакомимся лично. По телефону только слышишь. Этого недостаточно. Разве неправ?
— Михаил, сколько вам лет? Кто вы? — спросила Тонька, краснея от смущенья.
— Мне нет и сорока. Короче, тридцать пять лет. Я работаю частным охранником в фирме. Получаю нормально, проблем нет никаких. Живу в однокомнатной квартире, в центре. Что еще интересует?
— Были женаты или судимы?
— Никогда не был судим. А насчет всего прочего, давайте поговорим при встрече! — предложил день и время. Тоня назвала адрес.
Он пришел минута в минуту и, протянув пышный букет цветов, представился коротко:
— Михаил!
Тоня провела человека в зал. Тот оглядел женщину, комнату, куда его пригласили:
— Давайте поговорим, — предложил как-то сразу, и тут же засыпал Тоньку вопросами:
— С кем живете? С сыном и дедом! А сколько лет ребенку? Где его отец? Не знаете, но любили! Это случается. Хотя теперь таких случаев избегают. Я был женат. И тоже любил. Но не повезло. Мы разошлись, прожив год. Встречались дольше. Давно расстались и никаких отношений не поддерживаем. У нее другая семья.
— А дети у вас есть? — перебила Тоня.
— Нет. Жена с этим не спешила, я тоже не торопил. Считал, что успеем обзавестись ребятней.
— Она изменила вам?
— Нет. Она не предала, она просто нашла другого. Сказала мне честно, и я отпустил ее к нему.
— Как это можно? — не поняла баба.
— Она охладела ко мне, перестала любить.
— А чем тот был лучше?
— Не знаю. Женщины непостижимы и не всегда живут разумом, чаще подвержены эмоциям, их поступки непредсказуемы. А я предпочитаю надежность во всем. И не хочу зависеть от настроения, какое менялось по десятку раз в день. Я — человек слова и дела.
— А разве раньше ее не знали?
— Девушки до замужества совсем другие. Но как только становятся женами, их будто подменяют, — заметил гость с грустью.
— Миша, что будете, чай, кофе, молоко? А может, пообедаем? — предложила женщина.
— Есть не хочу. А вот от чашки кофе не откажусь.
Они пили кофе не спеша, исподволь внимательно
рассматривая друг друга.
— Миша! Но у вас есть женщина, с какою вы встречаетесь, — приметила синяк на шее и указала на него Мишке. Тот покраснел. Наступила неловкая пауза:
— А вы наблюдательны, — заметил, откашлявшись, и добавил:
— За вашими окнами мужчина следит из дома напротив. Не отходит, как охранник на посту. Он ваш родственник или друг?
Тонька зарделась пунцово:
— Он просто сосед. Нас ничто не связывает.
— Тоня, а где работаете? Кладовщицей? И сколько получаете? Всего-то? Ну, тогда конечно вам трудно. С ребенком на такую зарплату тяжело уложиться. Хозяйство — это хорошо! Но оно тоже требует забот и затрат. Достается вам бедной. Не позавидуешь! Мне нет, гораздо легче, я уже крепко на ногах держусь, — разглядывал бабу в упор, пристально и спросил:
— Тоня, а какого мужа хотели б иметь?
— Доброго, чтоб сына любил и не обижал, чтобы уважал дедуньку, считался бы с нами, не надирался до свинячьего визга, помогал бы по дому, не дрался, был бы хозяином в семье.
— Немного, но все! — рассмеялся гость.
— А я хотел бы, чтоб жена была спокойной, послушной, ласковой и любила б меня одного. Не искала бы сравнений, не сетовала и не ругалась бы по пустякам. Чтоб понимала меня и уважала во мне мужчину и человека. Чтоб умела ждать…
— Разве вы отлучаетесь надолго?
— Бывает, посылают в командировки, случается, уезжаю на день-другой, иногда на пару месяцев.
— Но это ж совсем недолго!
— Для кого как!
И снова зазвонил телефон:
— Вы давали объявление в газету?
— Да! Но сейчас занята. Позвоните попозже!
— Конкуренты мои одолели. Вон как наседают! — усмехнулся Михаил. И глянув на часы, сказал не без сожаления:
— Времени у меня сегодня маловато. Сегодня я дежурю. До завтрашнего вечера буду на работе. Зато потом два дня выходных. Если хотите, можем увидеться, продлим знакомство. Как вы?
Тонька неопределенно пожала плечами. Миша показался ей скучным и замкнутым человеком. Когда он пошел к двери, баба даже вздохнула. Она устала от занудливого гостя. А тот, выйдя во двор, неожиданно разговорился:
— Тонь, а давай сходим в кафе! Я знаю одно, ох и классное там мороженое! Всегда по три порции беру! Ем, пока из макушки сугроб не полезет. Мои друзья пиво пьют, вино, а я не люблю спиртное. Мой отец крепко «керосинил». Гонял нас с матерью нещадно. Сколько мы от него натерпелись и не счесть. Я еще с детства дал себе слово никогда не пить, хотя б ради близких, чтоб не причинять им горя. И слово держу, хотя высмеивают меня пацаны, мол, что за мужик, даже пиво не пьешь! Но откуда им знать о горьких последствиях. Я никому их не пожелаю…
— Он жив?
— Кто? Отец? Он умер. Я о нем стараюсь не вспоминать. По пьянке убил мать. Я тогда служил в армии. Его посадили. Он умер в тюрьме. Потому не пью. Хватило в семье горя от одного алкаша. Повторенья не будет.
— Мои тоже пьют. И теперь, — рассказала Тоня о своей деревенской родне, о горестях, какие перенесла, как оказалась в городе у деда.
— Тонечка! Так у нас одна судьба, одно на двоих горе! Как мне знакомо то, что ты рассказала. Слава Богу, у тебя обошлось без крови. Но муки и горе ничем не измерить.
— Потому говорила, что хочу мужа доброго, чтоб кулаками не махал и ни на кого не наезжал.
— Я вобще не терплю разборок! Ни с кем!
— А я от своих алкашек на кладбище убегала. Там от них пряталась, чтоб не достали. На погост их не загнать ни трезвыми, ни бухими. Они очень хотят жить и всегда базарят, что на том свете им выпить не дадут, потому надо пользоваться каждым случаем пока живые,
— Нам их радости не понять! Я люблю сладкое. А еще хороших женщин. Знаешь, ты мне понравилась. Давай немного повстречаемся и решим, как дальше. А ты что думаешь? — тронул Тоньку за локоть.
— Ну что мы теряем? Конечно, я согласна! — ожила женщина. И согласилась встретиться с Михаилом в кафе. Тот, поцеловав руку бабе, ушел, а Тонька рассказала вернувшемуся деду обо всех подробностях знакомства.
— Сурьезный человек! Ишь как жизнью бит! Много пережил. И тебе ен понятный. Этот не зарулит в чужую избу, коли оженится. То нынче с его спросу нет. Чево взять с холостова? Вот с такого, как я, к примеру. Хочу к Даше на огонек сверну, аль к Свиридихе загляну. И за той, и за другой мужской догляд нужон. Где- то подмогу, утешу, побазарю, от того всем тепло делается, главное, зла никому не творить. Не жить зверем серед людей. Глядишь, твой Миша такой жа сделается серед нас, — радовался Петрович и подскочил от внезапного, громкого стука в окно. Он выглянул и, увидев почтальонку, вышел во двор:
— Телеграмма пришла вам с деревни! Твоя жена померла! Слышь, Петрович! Чего плачешь? С горя иль с радости?
— Жалко Симку! Глупая была баба! А все ж своя, как короста! Но и ее смерть прижучила. Да простятся ей грехи земные. Пусть Господь пощадит и пожалеет эту душу!
— Поезжай, дедунь, в деревню сам. Я дома останусь. Хозяйство надо присмотреть, Кольку в школу отвести. На соседей не могу оставить. А и сидеть у гроба бабки не хочу. Слишком много бед пережила из-за нее. Ты там спокойно справишься один. Похороны — не свадьба. Кто придет проводить бабку, тому спасибо. Не думаю, что народу будет много, — сказала Тоня.
Петрович собрался быстро. И уже через час ехал в автобусе знакомой, ухабистой дорогой.
…Тонька в тот день рассказывала кладовщицам обо всех звонках по объявлению, о знакомстве с Михаилом.
— Ты ж смотри, Тонька, не соглашайся сразу на близняк! Помурыжь козла, пусть не думает как о дешевке и что он единственный шанс, короче, не вешайся на шею, она у него и без тебя в засосах. Не верь никому!
— Пусть подарки носит, а не отмазывается сраным букетом! Тоже мне хахаль возник, на шоколадку не разорился!
— Тряхни его в кафе по полной программе, но при том, веди себя так, будто одолжение ему делаешь, принимая угощенье. Пусть не думает о тебе как о деревенщине! Держись светской дамой, холодной и недоступной, — учили женщины Тоньку. Та слушала, запоминала. Но пойти на свиданье в назначенное время не смогла. Не вернулся из деревни Петрович, а Тоньке не с кем было оставить Кольку. Она не рисковала бросать его в доме одного и не пошла в кафе.
Мишка позвонил ей через час после бесполезного ожидания и, узнав в чем дело, попросил встречу в доме Тони. Та отложила свидание на пару дней, когда вернется из деревни дед.
Михаил согласился, дал номер телефона, чтобы женщина сама позвонила и сказала, когда ему можно будет придти. Так и условились. Но прошли еще два дня, а Петрович не возвращался из деревни.
— Чего он там засел? Кто деда держит? — думала баба.
— Давно должны были похоронить бабку. Что там случилось? Уж не заболел ли? — тревожилась Тонька, поминутно выглядывая в окно. Она и не приметила, как пристально следит за нею из своего дома Федор. Он не спускал глаз с окон и двора соседского дома и видел, как мечется Тонька, следит за дорогой, за каждым человеком, проходившим мимо ее ворот.
— Хахаля ждет! Того, с цветами! Вот стерва подлая! Уже прокололась! Не успела познакомиться, жопу рвет, ждет его. Ишь бегает к окну поминутно. Не случайно это, видать очень угодил фраер! — злился Федька. И сам себя ловил на подпой мысли, что вот пока не появился у Тоньки тот мужик, баба его не интересовала. Теперь покой потерял, заело самолюбие, какого-то хахаля ему предпочли. Разве не обидно?
— Дурак! Лопух! Ну, зачем она тебе нужна эта корова? Что в ней нашел? Чего следишь? Таких, как эта бочка в каждой подворотне десятками ошивается! Плюнь, забудь! — приказывал себе, отходил от окна матерясь, но сделав круг по- комнате, возвращался обратно.
Словно нарочно или по совпадению, никто не звонил, не делал заказы. Федька мучился без работы, страдал из-за Тоньки, метался по дому, натыкаясь на столы и стулья, ругая все подряд.
— Чего бесишься? Угомонись, не мельтеши перед глазами, — не выдержал Андрей Михайлович. Но Федька не услышал.
Еще бы! Он первым приметил того же мужика, вошедшего в соседский двор, как только он в нем объявился, из дома выскочил Колька и начал гонять во дворе на самокате. Федька в подоконник вцепился:
— Ишь, хахаль в дом, малец во двор, чтобы не мешал! Такие они теперь мамки! Детей только на словах любят! А себя никогда не забывают. Загорелось меж ног, пиши пропало, — обозвал соседку солоно и вышел во двор.
— Колька! Иди ко мне! — позвал пацана. Тот огляделся, головой помотал, мол, не хочу.
— Машину с тобой будем чинить! — позвал, зная Колькину слабину. Тот мигом забыл о самокате, бросил его среди двора, перебежал улицу и с любопытством подошел к соседу:
— А чего в ней сломалось?
— Карбюратор почистить нужно, засорился, мотор не пашет! Поможешь? — глянул на Кольку. У того от счастья дыхание перехватило. Ему дадут что-то сделать в машине. О том он столько мечтал…
Федька усадил пацана рядом, снял карбюратор:
— Гляди сюда! Вот эти жиклеры засорились. Их просифонить надо. Нет! Не иглой, аккуратно продуем, глянь, как надо бережно. Ага, так! Молодец! Во сколько вскочило! Еще! Теперь еще сам продую! Совсем иное дело! Ставь этот на место! Второй давай проверим! — учил мальчишку и вдруг спросил его:
— Колька, а что за дядька к вам пришел?
— Не знаю! Это мамкин дядька. Она с ним дружит. А мы с дедом — нет. Он пока совсем чужой.
— А дед дома?
— Нет, он в деревне. У нас там бабка померла. Вот и поехал хоронить. Уже давно его нету. Мамка боится, чтоб сам не заболел.
— Значит, мамка одна с тем дядькой?
— Ну да! — сопнул Колька и внимательно следил как Федька доставал из карбюратора второй жиклер.
— А этот дядька не обидит мамку?
— Не-ет! Мамка у нас сильная! Она сама умеет морду набить любому!
— Так уж и любому! — не поверил Федька.
— Вчера к ней один дяхон приперся. Такой толстый и лысый, они с мамкой про чего-то говорили. А потом мамка как крикнет ему:
— Вон отсюда, козел!
— Тот колобок не схотел выкатываться. Тогда мамка его за шкирняк во двор выкинула. И пообещала голову на жопу свернуть, если опять придет.
— И зачем она всякую шпану в дом пускает? — поморщился Федька.
— Он не вовсе шпана! Военный! Его полковником зовут! Так знакомился. Я такое имя и не слыхал. Потому колобком назвал.
— А зачем приходил?
— Не знаю. Мамка ничего про него не говорила, только ругалась совсем матом. Мне не велят те словак повторять.
— Ну а нынешний чего пришел?
— Он уже в другой раз! Мишей его звать. Мама: про него пока молчит. И я ничего не знаю.
— Он путевый мужик?
— Не знаю. А конфетов не принес. Все с мамкой говорит. Меня не увидел, я к нему тоже подходить не хочу. Он тоже вовсе чужой. Я с такими не дружу.
— А почему ко мне перестал приходить?
— Наши не велят. Дед тебя ругал. И грозил, если у тебя увидит, ухи оборвет вовсе и самокат спрячет.
— За что осерчали на меня?
— Мамка тебя кобелем звала и сильно плакала! Дед ругался и не велел к вам приходить. Грозился, побить, если в двор покажешься.
— Круто! — усмехнулся Федька. И спросил:
— Наверно мамка папку тебе ищет?
— А разве чужой дяхон может совсем своим папкой стать? — округлились глаза Кольки.
— Случается иногда, если хороший попадется.
— Чужие хорошими не бывают, — ответил мальчишка совсем по взрослому.
— А ты сам кого в папки хочешь?
— Тебя выбрал. Ты совсем свой. Но только не получается, наши не хотят. Один я. А в семье так не бывает. Если папка, его все должны любить. Видно долго будем искать, пока совсем большим сделаюсь. Только зачем взрослому дядьке чужой папка? — смотрел Колька на Федора.
— Давай сюда жиклер вставляй. Да не спеши, бережно ставь на место, — учил Федька.
— Ага! Иль не видишь, дед идет. Вернулся с деревни. Он мне сейчас вставит! — шмыгнул пацан со двора и подскочил к Петровичу, какой и не увидел, откуда выскочил Колька.
Федька облокотился на забор, смотрел на соседа в упор. Поздоровался, спросил старика о здоровье, тот отмахнулся, ответил вяло:
— Какое оно нынче? С похорон вертаюсь, из деревни.
— А чего не сказал? Я бы отвез! Коли на поминки поедете, скажите, подброшу…
— Не надо!
— Почему?
— Дорого берешь за услуги! Не по-людски, не по-соседски эдак! — свернул во двор.
— Петрович! Подожди на пару слов! — окликнул соседа. Тот приостановился, прищурился:
— Чего тебе? — спросил хрипло.
— Поговорить надо…
— Об чем?
— О нас, обо всех…
— Опоздал ты Федька, не об чем брехать. Все ты упустил навовсе. Улетела твоя лебедка, а ить в твоих руках была. Едино, что ты не дорожил. Лучшую искал, ан и эту упустил. Нынче не воротишь. Бабы иными сделались, сами свою судьбу выбирают, не ждут, когда их захотят. Так-то оно повелось в свете. Гля, сколько на нашей улице одиноких лебедей развелось! Целая стая! И все сами по себе живут. Одним несчастьем мечены. А одиночество токмо со смертью дружит, — пошел к крыльцу, сутулясь.
— И у него отставку получил! Вот непруха! Даже в дом не позвал! — обиделся Федька и заметил, что Колька тоже убежал в дом.
Прочистив карбюратор, Федька установил его, вернулся в дом и рассказал Михалычу, что у соседа умерла жена в деревне, и Петрович только вернулся оттуда.
— Навестить их нужно. Посочувствовать. Так положено. Сбегай в магазин за бутылкой, давай сходим — к ним. Да смотри, к Тоньке не лезь, башку сорву! Может еще помиримся, коли повезет.
Едва пришли к калитке, увидели, как Тонька вышла проводить гостя. Она загородила собою тропинку к крыльцу, сказала жестко:
— Дед отдыхает. Не беспокойте его…
— Мы ненадолго! — хотел обойти ее Михайлович, но баба вернула его резко:
— Не дам будить, слышите? Не смейте входить в дом!
Андрей Михайлович опешил. Здесь впервые он получил такой отпор. Крутанувшись средь двора, вполголоса выругался и поспешил к себе в дом. Человеку было обидно и больно. Но решил никогда не заходить к Петровичу.
Михалыч сидел на кухне чернее тучи. Он злился на отсутствие заказов, на Федьку и Тоньку, на нескладную судьбу, на глухую тишину дома.
Федька, глянув на отца, растопил камин, сообразил чай, присел рядом послушной тенью. И вдруг зазвонил телефон:
— Андрюша! Козлик мой дорогой! Это я! Роза! Вспомнил? И не забывал, даже так? Ну, вовсе здорово! Чего не пишешь? Вовсе зашился с работой? Что? Неприятности одолели? У меня их тоже полный коробок! Знаешь, зачем звоню? Хочу приехать, а к Дарье прозвониться не могу. Надо узнать, могу ли к ней нагрянуть недели на две? Чего? Прямо к тебе без пересадки у Дарьи? Ну ты крутой, зайка! Не ожидала от тебя! А что если и впрямь решусь? Что будешь делать? На ушах кверху хвостом стойку сделаешь? Я такого не видела и не слыхала, — смеялась женщина от души:
— Андрюша, котик, скажи Дарье, что я устала от войны, от всех снарядов и ракет, от взрывов и потерь. Хочу успокоиться и перевести дух от всего ужаса. Я на пределе. Нервы сдали вконец. Передай! Пусть кинет телеграмму, и я прилечу! Что ты сказал, киска? К себе ждешь и даже встретишь? Не спеши, такое с наскоку не решается. Хотя я могу об этом задуматься! Ты там никем не обзавелся? Меня ждешь? Вот это друг, вот так хахалек! Значит, одиночество мне не грозит? Это классно, Андрюша! Тогда жди…
У Михайловича сразу поднялось настроение.
— Федька! Роза приезжает! — крикнул гулко.
— Ну, а мне какой понт?
— Во, лопух! Она к Дарье обязательно наведается. А там Петрович наглухо приклеился вместе с Тонькой. Секешь? Нам поневоле придется помириться. Мне с Васькой, тебе с Тонькой!
— Слишком гоноровыми стали! Заметь, как изменились оба, сдружившись со Степановной. Будто и сами в начальство выбились.
— Есть такая хвороба, звездной болезнью прозывается. Нам она по боку, а вот Вася вовсе хвост распушил, вконец испортился. Даже не здоровается старый пень!
…А тем временем Петрович рассказывал Тоньке, как прошли в деревне похороны Серафимы:
— Я уж после обеда в деревню нагрянул. Думал, что закопали Симку, не дождавшись меня. Но нет, вкруг избы полдеревни народу собралось. И откуда столько привалило их? Я разом к Катьке и дознаюсь, хватит ли на эту ораву самогону и будет ли чем его загрызть, хотя бы первый стакан. А она сидит у гроба, как окаменела. Никого не видит и не слышит. Вся в черном, сама синяя. То ли от страху, иль с перепоя, не могу врубиться никак. Я ее от гроба оттащил на кухню. Она только тут меня увидела и признала. Да как заголосила! У меня мурашки из всех дыр повыскакивали со страху. Никогда раней не слыхал, чтобы вот так живые бабы выли. Ну, кой как угомонил. Оказалось, что у них уже все имелось. И самогону хоть залейся, и жратвы на всю деревню. От того и сползлись, что прослышали про запасы загодя. Не будь их, никого дубинкой не загнал бы проводить Симку. Ну да ладно про все похороны. Конягу председатель колхоза не дал, базарил, што Симка недостойная алкашка, а потому кобылу не дадут, пусть ее на погост как хотят тащут. Ну чего делать? Показал мужикам на штоф самогону, они, как ухватили тот гроб вместе с Симкой и бегом на погост, — усмехнулся дед, вытирая слезившиеся глаза.
— Ну, так-то малость путаница приключилась, заместо чинной, провожальной песни, какую вслед кажному упокойнику пели, наши носильщики, пусть их Господь всех простит, вдруг в один голос завопили:
…нас не догонишь, нас не догонишь!
— А кому оне потребны, каб их догоняли? Молодь деревенская следом бегит и хохочет во все горло, будто не на похороны, а на гулянку возникли. Батюшка втихаря так напоминался в кладовке, что все перепутал и, благословив крестом провожавших, пожелал всем «Со святыми — в упокой!». Пока мы подоспели на погост, несуны уже гроб закопали, не дав никому даже проститься с Серафимой. По горсти земли никто не кинул ей на гроб. А батюшка отходную не успел спеть. Все спешили на поминки. Ох, и громкие они получились! Их цельный год не забудут деревенские. Все песни спели. И вчерашние, и нонешние, кто что вспомнил.
— За поминальным столом пели?
— Ага! А что я мог? Всем варежки не закроешь. Сделал замечанье, а мне в ответ:
— Ты, Петрович, захлопнись! Симка свойской бабой была, умела и любила жизнь. И выпить никогда не отказывалась. Пусть ей и там, на небесах, будет весело. Проводим, как ее душе хотелось, без грусти…
— А от чего бабка умерла? — спросила Тонька.
— Перебрала с вечера. Под утро сердце не выдержало и сдало. Пока врача вызвали, она уже душу отдала Богу.
— Ты сам что так долго там пробыл, я уж наполохалась, не приключилась ли с тобой какая беда?
— Тут разговор особый. Тонкий. Мать твоя, Катерина Васильевна, вовсе очумела. Встала из-за поминального стола и отказалась вместе со всеми почтить покойную. Ушла за сарай с воем и так до темна не мог ее в избу воротить. Обиделась она на всех деревенских за глумленье. И меня обложила грязно за то, что дозволил на поминках гульбище. И все просила прощенья у Господа и Серафимы за такие похороны. А на утро никого не пустила в дом, опохмелиться не дала. Хочь вся деревня к ней стучалась, — откашлялся старик и продолжил посерьезнев:
— Утром, чуть свет, глянул, Катеринка уже на ногах, куда-то сбирается. Одежку в узелок складывает. Я и спросил, куда навострилась? Она мне сказывает:
— Прости, отец, ухожу в монастырь навовсе. Не хочу серед энтой деревенской мрази жить, в грехе и пьянстве. Стану перед Богом до конца дней замаливать грехи, свои и мамкины. Шибко виноваты мы с ней перед Создателем за все прожитое. Может что-то простится нам. Не хочу, чтоб меня хоронили как мамку и с похорон попойку устроили. Стыдно мне и обидно за нее. Давай простимся и пойду я, покуда никто в деревне не проснулся…
— Тут я озлился. И спросил Катьку, а кто могилу матери доглядит окромя тебя и приведет ее в порядок? Кому доверишь, чужим рукам? Вот этим своим деревенским, чтоб они погост Симки испоганили?
— Вы с Тоней не оставите и навестите могилу матери. Не оставите недогляженой и забытой. Какая бы ни была, она всем нам жизнь дала. Про это помнить надо, а плохое простить и забыть, потому что перед Богом она, Он всем судья.
— Молиться и просить о прощеньи можно и дома. Для того не обязательно в монастырь уходить. А и кто там ждет тебя? Ты серед люду свое докажи, какая теперь стала, что поняла прошлые грехи и живешь иначе. Глядя на тебя, и у других разум и советь сыщутся. Ты от люду хочешь спрятаться в монастыре, но от себя не убегишь. Коль вздумала жить чисто, дыши открыто. И будешь в кажном дне и шаге видна Богу! В монастыре таких как ты много. Там немудро устоять. Спробуй в деревне, одна, выдержать, глядишь, за тобой другие потянутся, — говорил я ей.
— Катерина задумалась. А я продолжил:
— Оно ж опять и девять, и сорок дней надо отметить. И годовины сделать для покойной, иначе обидится, достанет и в монастыре. Я с Тоней не смогу всякий раз приезжать. Оба работаем. Неможно отпрашиваться часто. Начальство такое не любит. Уволят. А нам Кольку надо на ноги подымать. Глядишь, огород посадишь, подмогешь харчами. Хватит на моей шее ехать. Пора самой за дело браться. В монастыре тож не токмо молятся, а и работают дотемна. Сам такое много раз видывал. Там отлежаться не дадут, ленивых не держат, гонят прочь. А про вас с мамкой какая молва шла? Возьмут ли тебя в монашки еще неведомо! Исправляйся, где грешила. Выходи в человеки в своем углу. А Господу праведник повсюду виден… Так-то и уломал ее, убедил, осталася в деревне. Обещала навещать нас, когда оказия будет. Но семь ден ни капли в рот не взяла. Хочь много уговаривали, удержалась от соблазнов и не поддалась. Впервой от денег отказалась и не взяла. Сказала, что сама обойдется. Ну, дай ей Бог силы!
— Нет, не устоит она. Слабая, надолго не хватит Я ее знаю. Не впервой ей завязывать с пьянкой и начинать снова. Как бабка помрет. Этих и могила не выправит! — не поверила Тонька матери. И рассказала деду, как жила она здесь в его отсутствие:
— К нам даже полковник приходил свататься.
— Иди ты! Вот это подвезло! — загорелись глаза Василия Петровича.
— Тот полковник уже в отставке. На пенсию вышел, — рассмеялась Тонька. И добавила:
— Весь лысый, как коленка. Пузо как у беременного. Он даже ног не видит. И знаешь, сколько ему лет? Шестьдесят два! Жених выискался, почти твой ровесник! А еще с запросами! Бритый клоп! Выперла его, выгнала взашей!
— А за што? — спросил Петрович.
— Ну, мне смешно и интересно стало, зачем я ему нужна? Ведь у этого отморозка дети старше меня. И трое внуков уже школьники! А он, паленый баран, ухмыльнулся и хвать меня своей лапой меж ног. Я как вмазала ему по морде, чтоб остыл малость. Он еле на мослах устоял, солдафон вонючий. И велела ему убираться вон! Так эта беременная гнида как развонялась здесь. Меня обзывать начал. Помогла ему
выскочить во двор и приказала забыть адрес и номер телефона. Вот такой жених у нас побывал, чтоб его черти взяли! — ругалась баба.
— Хм-м! А к мине в деревне, вот смех, две бабы подвалили. Взамуж просились, каб в город взял с собой. Одной годов сорок, другой за полтину перешло. Но обе ядреные, крепкие кобылы. Обе одиночки и бездетные. Раней жили семьями. Но у первой мужик, как сбег в заработки, так и не воротился с городу. А сын в реке утоп пять годов назад. Вот и кукует сиротиной в свете. У другой мужика подруга увела, а сын в армии погиб. Ну, што поделаешь? Беда одна по свету не шляется. Побазарил с ними и отказался от обоих. Запили бабы с лиха. Просвета в жизни не видят. А у кого он имеется? Я вон тож безбабный, зато не сирота. Вы имеетеся, мои кровинки! Да Катька, Слава Богу, покуда живая. Тож своя! Глядишь, и у ней мозги проклюнутся, оно и пора! Не век травке зеленеть!
— Дедунь! А ты от баб отказался, потому что обе пьют?
— На поминках обе до визгу наклевались, то своими глазами видел. Хоть на алкашек и не похожи. Обе причесанные, умытые и одеты опрятно. Здесь, может дорвались как все. Я не спрашивал. На што брехать? Другая в сердце вошла занозой. И как ни ковыряй, не выходит оттуда. Каждый день в глазах Степановна стояла, единой звездой предо мной была. И все звала скорей домой воротиться. Смешно, зачем я сдался ей?
— А она каждый день про тебя спрашивала. И все переживала, уж не занемог ли ты там? — вспомнила Тонька.
— Я всех вас даже во сне видел кажный день. Даже соседей наших. Федьку нынче ветрел, так пред- ложился коль надо будет, на своей машине в деревню отвезет. Я, понятное дело, наотрез отказался.
— Ну, а ко мне сегодня, как ты видел, Мишка приходил. Сказала ему, почему свиданье пропустила. Он
не обиделся, но меня злить стало, знает о сыне, хоть бы конфету ему принес или копеечную игрушку, так нет, с пустыми руками пришел. На хрен мне этот жених! Смотрит жадными глазами, а у самого на щеке след губной помады. Прямо от какой-то бабы ко мне сорвался. На Кольку даже не глянул. Будто его нет вовсе. Зато кофе попросил, деловой. Ну, я сделала вид, что не услышала. И сказала, что у меня на складе ревизия, потому, на свиданье не приду. Времени нет. Если он умный, поймет в чем дело. А коль дурак, такого и не надо! Еще в кино меня стал звать. Я ему на телик показала. Зачем куда-то переться. Во, нажала на кнопку и смотри до посинения. Мне дома некогда кино смотреть, а то я потащусь с ним куда-то. За чумную держит, придурок! Да я еще не опухла! Мне не столько мужик, сколько отец Колюньке нужен. А Мишка к детям холодный, то сразу видно. Этот только стружить умеет, растить нет…
— А другие женихи не приходили? — спросил Петрович.
— Грузчики на базе пытались приколоться. Ну я их и послала вдоль по Питерской. Отвалили мигом козлы, уже реже прикипаются. Пригрозила, что яйцы в дверях прищемлю, так они в склад зайти боятся, кролики кастрированные. Вот только вчера вечером, уже поздно было, позвонил один. И спрашивает:
— А сколько вамлет?
— Ну я ответила ему честно. А он опять достает?
— Сколько лет ребенку?
— Сказала, что в первый класс пошел.
— Так знаешь, о чем спросил:
— Он у вас нормальный или дебильный?
— Сам ты кочергой из транды вытащенный, пи- дер в обмороке, гнида абортированная, катях жеваный, геморрой гнилой! Чтоб ты задохнулся в чахоточной жопе!
У Петровича от услышанного глаза шире очков стали. Он вдруг так расхохотался, что согнулся пополам. Из глаз слезы брызнули:
— Ну, Тонька, это класс! Брехалка у тебя острей бритвы. И чего я за тебя пужался? Да ты любого черта уделаешь! Забрызгаешь так, что он до смерти икать станет и до гроба не глянет на себя в зеркало! — еле успокоился дед.
Вскоре Петрович засобирался к Дарье. Он торопил внучку скорее подоить корову и, прихватив как повод банку парного молока, направился к Степановне.
Едва он вошел к ней в дом, Федька, дежуривший у окна, сказал отцу:
— Ну, теперь иди к ней. Самое время настало. Может и впрямь получится охота на двух зайцев, — усмехнулся хитровато.
Михалыч молча нырнул в темноту двора, пошел к Степановне. Надо же вовремя предупредить бабу о приезде подруги, а заодно помириться с Петровичем, со всей его семьей. Но это уж как получится…
Михалыч, прежде чем позвонить в дверь, заглянул в окно. Сквозь щель меж занавесок увидел Петровича. Тот стоял посередине кухни, утонувший в объятьях Дарьи. И до Андрея донеслось:
— Лапушка мой! Как же я по тебе соскучилась, теплиночка, зайчик, мальчишка наш! Что ж так долго в деревне пробыл? За это время всех их можно перехоронить? Я уж тревожилась, не заболел ли ты в той глуши? Больше одного никогда и никуда не отпустим! — целовала щеки, губы, нос мужика. Тот и вовсе разомлел, впервые насмелился обнять Степановну и стоял, замерев от радости, как мальчишка на первом в жизни свидании.
— Расскажи, как там обошлось? — подвела Дарья Петровича к дивану, села рядом.
— Касатушка, голубка моя, што в деревне случится доброго? Все перепились. Я ненароком одного пужался, каб покойная не возникла опохмелиться. На поминках, как на свадьбе, все на уши повскакивали. Пели всякое непотребство, вспомнить страмно. Набрались так, что в глотке могли пальцами достать. Бабы наклевались самогонки и в пляс пошли. Я пытался урезонить, да не послухались. Короче, деревня довольная. А вот покойница, тут разговор особый. Я ж приехал, она в избе в гробе лежала. Впервой не облаяла, когда возник. Подошел к Серафиме, а у ней по щекам слезы бегут. У мертвой… Она живая никогда не плакала, а тут вдруг ручьями. Не поверилось, подозвал Катьку, показал, она и сказывает мне, дескать у мамки слезы те давно бегут, а старики брехнули, навроде вот эдак она прощенья у всей родни просит и молит Бога, чтоб всякого с нас пощадил и помиловал. А ночью во сне пришла. Уж и не ведаю, сон это был иль еще чего? Обошла Серафима столы поминальные, оглядела все и говорит мне:
— Давай Вася за упокой моей души выпьем!
— Мне аж жутко сделалось. В жисть не доводилось пить с упокойником. А Серафима смотрит на меня, смеется и базарит:
— Не боись, нынче не смогу тебя до печенок достать. Ушли мои силы. А за што гадила, сам понять должон! Не любил меня! Каково было столь годов в постылых куковать? Бабе без любви, што хлебу без соли, никак не можно. От того у тебя радости отнимались и жил погано. Зато нынче дыши вольной птахой, без зла и мести. Прости, что столько годов счастья у тебя забрала! — плеснула на меня теплой воды пригоршню, обратилась в светящийся шар и вылетела в форточку звездой. Боле она ко мне не являлась. А тогда, как она облила меня, я проснулся, рубаха на груди вся мокрая. До самого вечера не просыхала. Деревенские старики сказывали, што энто к худу, кого- то скоро снова похороню. Но кого кроме себя? Другие вкруг все молодые…
— Петрович! Никто свою судьбу заранее не знает. Давай не будем думать о плохом, тогда оно может минет нас. Я вон на прошлой неделе зашла внука навестить. Глянула, а у них в доме ни корки хлеба. Дочь больная в постели лежит, ни лекарств, ни денег, ни мужа… Я по аптекам и магазинам до темна бегала. Вернулась, а там уж зять с работы пришел, дочь попреками изводит. Та жизни не рада. Помирила, накормила их, дочке лекарства дала. А что толку? Знаю, ненадолго их хватит, скоро разбегутся в разные стороны. Потому что не любят… Их и ребенок не удержит. Внук к сиротству заранее приготовился. И меня спросил:
— Бабушка, когда папка убежит от нас насовсем, ты возьмешь меня к себе?
— Я его и спроси, почему он с мамой не хочет остаться? Так знаешь, что ответил:
— Меня никто не любит, ни мамка, ни папка. Они зовут меня ошибкой пьяной ночи. Выходит, вовсе не хотят, чтоб я с ними жил. Если не возьмешь, к чужим отдадут в дети, у кого своих нет. А я не хочу так. Ты же своя бабушка, не продашь меня, правда?
— Знаешь, Петрович, я как вспомню, сердце болит. Смотрит внук дочкиными глазами и весь дрожит. Едва на свет появился, а уже жить боится, о завтрашнем дне думает с ужасом. Пыталась я с дочерью поговорить, но бесполезно. Нет в ней человечинки, эгоистка, дрянь. И в кого пошла, не знаю. Ее отец худо ли, плохо ли, живет со второю семьей. Детей учит. А эта, как подкидыш среди людей. Бывший муж звонил недавно, говорил, что дочь его вконец ощипала, всего выпотрошила, деньги клянчила. Все по больницам валяется, по врачам ходит, не хочет работать. Просил меня не помогать ей, мол, пусть за ум возьмется и не валяет дурака. Вот я и посмотрела, как она самостоятельно устроилась. Ребенок от истощения в обморок упал на моих глазах. Куда уже хуже? — заплакала Степановна.
— Дашутка, забирай внука у их, покуда живой и ничего с им не отчебучили. Взрастет он вместе с Колькой серед нас не знамши горя. А и тебе спокойней, на глазах будет. Тогда и дочка за ум возьмется. Пока малец с ей, знает, что ты их не оставишь. Сама останется себя прокормит, поверь моему слову. Чем раньше мальчонку возьмешь, тем для всех краше.
— Васек! Я ж целыми днями на работе. Не приведу ж внука в кабинет. Его вовремя покормить, спать уложить, искупать, прогулять нужно.
— В детсад отведем. Там наш Колька выходился.
— В детсаде до пяти вечера. А дальше как, если с работы прихожу затемно, сам все знаешь и видишь.
— А дальше мы с Тонькой. И Колька скучать не даст.
— Опять вам обузу на шею вешать?
— Дашутка! Внучок как солнечный лучик в судьбе, никогда обузой не сделается. Это родители детям в тягость. Не все конешно, но случаются. А ты решайся, не сумлевайся, подымем и твоего мальца. Дает Господь малого, дает нам и жисть, и здравие!
— Слышь, Васек, кто-то в окно скребется! — испугалась Степановна. Петрович вышел на крыльцо и увидел продрогшего, задубевшего от холода Михалыча. Тот давно хотел постучать в окно, но не решался оборвать очень важный разговор. Он жалел, что не может принять в нем участие, но для этого нужно было помириться с Петровичем. Конечно, Андрей мог отложить примирение с соседом, но не приезд Розы, та женщина может прилететь и завтра. А на кого обидится Степановна? Ведь именно его — Михалыча, просила предупредить.
— Ты чево тут, аль приблудился ненароком? По- што под окнами шляешься? — удивился Василий.
— К Степановне возник по делу, да тебя у ней увидел, мешать не хотел, — вошел на крыльцо и сказал с порога:
— Дарья! Мне недавно Роза звонила! Просила передать, что хочет приехать к тебе, устала она от своего Израиля. К тебе на отдых просится хотя б на пару недель.
— Роза? А почему мне не позвонила?
— Сказала, что не прозвонилась…
— Странно! Меня звала, теперь сюда на отдых?
— Ага! Жаловалась, мол, от войны устала!
— Я вчера в телике ихний Израиль увидал. Ой, што там творится! Автобусы, кабаки взрывают, сколько люду гибнет, не счесть! — встрял Петрович.
— Вот тебе и новость! А у меня на работе уйма дел, загрузка под завязку! — сказала Дарья.
— А не тушуйся, Степановна! Мы с ней почти сговорились! Я ее к себе заберу на те две недели. Может свыкнется баба. Она в моем вкусе! Огневая, горячая, веселая, с ней не прокиснешь. Застояться не даст никому! Отдай ее мне! Я ж без бабы уже сколько лет бедую! Срам признать, скоро лебедой обрасту. А там где мужичье, лопухи заведутся. Мне эта женщина уж очень по душе. Помоги мне, Дарья! Поддержи меня! — глянул на Петровича, тот мигом смекнул, повеселел:
— Степановна! За ентово козла ручаюсь головой. Хочь змей он, но человек отменный. Пакостев не сделает. Путний мужик, не то што ево сын — кобель борзой. Але ж сама ведаешь, случаются наши дети горбатыми на душу. Спроси с их, в кого такими корявыми уродились. Сами слезы об том льем до гроба.
— Это верно! — согласилась Дарья хмуро и ответила:
— Но решать будет сама Роза. Я ей не указ. Она никогда не слушала моих советов. Мы очень разные, как и вы. Может, потому дружим и не можем друг без друга.
Андрей с Василием молча переглянулись. Они поняли намек. Что скажешь, если вся их жизнь сложилась из вражды и примирений.
— Ну, что ребята, давайте обговорим все, что подкинул нам день сегодняшний, может действительно найдем выход из тупика, куда загнала нас судьба? — предложила Дарья и, налив чашку горячего чая, поставила перед Андреем.
— Я думаю, Татьяна отдаст мне внука без раздумий. Как мы с ним справимся, не знаю, но Юрка послушный ребенок, мы с ним дружим и он охотно пойдет ко мне. Вряд ли потом захочет вернуться к матери. У детей своя, особая память. Обиды не прощают и помнят их до старости…
— Не переживай, Дарья. Серед нормального люду растеплится и твой внук, позабудет тяжкое. В свое завтра глядеть станет, на вчерашнее не оглянется. Мы с тобой, щитай сговорились, — улыбался Петрович Дарье.
— Ну теперь обо мне потолкуем, — придвинулся Михалыч ближе к Петровичу:
— Роза приедет, слышь, Вася? Я ее встрену как свою королевну. Но и ты помоги, уломай Тоньку в избе прибрать, не то совестно привести в дом человека. Выручай! — глянул на соседа с мольбой.
— Ни в жисть! Тонька ногу на ваш порог никогда не поставит, покуда там Федька! И не базарь пустое! Тебе ведомо почему! С тем плутом и кобелем у нас нет делов! — отвернулся от соседа.
— Не тронет, не подойдет, сам мне обещался. Можете быть спокойными!
— А нам че волноваться? Твоя изба загаженная, ты и дергайся во все стороны, а Тонька не придет. Она баба, не тряпка! И не умоляй! Пока тот паскудник в доме, мы к тебе ни шагу!
— Петрович! Васек! Но ведь Федька сын мой! Ну не прогоню его с дому! А и заказов как на грех, ни одного нет уже целых две недели. Куда его дену? Моя кровь! Пойми, ведь тоже с дочкой своей сколько мучился, хотя не виноват в ее грехах. Куда мы от них денемся? Я со своим целый день брехался до хрипоты. А и он прав, Тонька его так обосрала здесь у Степановны, что у него в душе все закипело. Уж как ни обозвала! А Федька под окном на завалинке сидел и все слышал.
— Это правда, Васек! Было такое! Верно говорит Михалыч. Тонька тогда перегнула! Я помню, — поддакнула Дарья и передала весь разговор.
Петрович ерзал на стуле так, будто его ненароком усадили голой задницей на ежиную семью, а встать не позволили. Он кряхтел, краснел и кашлял. Не знал, куда повернуться от стыда.
— Ну да! Он старше Тоньки и не красавец! Да, он отбыл срок в Колымской зоне! Но ни за что! Как это бывает, нам ли не знать! И Федька Тоньке не набивался в мужики и тогда пальцем не трогал. Но заело самолюбие, оно у каждого есть. За оскверненье свое отплатил. Ты обиделся, а мне каково? Твоя внучка далеко не королева, в подоле принесла, чем ей особо кичиться? Да если б не ты, ни Симку, а Тоньку свез бы на погост! Разве я неправ? Федька, пусть корявый, но мужик и по себе всегда сыщет. Нехай только боль заживет по утрате. Еще лучше твоей внучки будет. И можешь не бояться, не станет к ней прикалываться, не нужна она ему. За обиду отплатил. Теперь уж все, не оглянется на нее! А с домом прошу помочь, потому что чужим не доверяем. Сам понимаешь, вы — свои, вам и двери и душа нараспашку. Как брата и друга тебя прошу, помоги не опозориться перед Розой, сторицей добра отплачу…
— Будет тебе, чево зашелся? Приберет Тонька, куда она денется? Возвернется с работы завтра и враз к тебе. Только ты с дому не уходи, каб оне по новой не набедокурили! Усек иль нет? — прищурился Петрович.
— Будь спокоен, Васек! Ничего не случится! — пообещал Михалыч уверенно.
…Уже на следующий день, едва вернувшись с работы, пошла Тонька к соседям. Не хотела, но дед заставил, еще и обругал за все, что говорила о Федьке:
— Ты б на сибе глянула, кадушка безмозглая. Ен мужик! Уж какой удался, себе бабу завсегда сыщет без мороки и объявлениев. А вот ты и с газетой никому не нужная. Всякая шелупень к нам в дом поперлась. Тож женихи сыскались, глянь на их. Страмотища! Я вон серед алкашей краше видел.
— Ну, Мишка не алкаш! Нормальный человек, даже очень приличный. Не пьет, не курит, работает, у него квартира есть. На него приятно глянуть, чистый, ухоженный. Ни то что другие. С ним говорить интересно, он много знает…
— А замуж зовет? — перебил Петрович.
— Ну, так быстро не бывает, нам нужно приглядеться друг к другу.
— Тонька, скажи правду, вот ты за ентово хмыря Мишу пойдешь взамуж?
— Ой, не знаю, дедуль! Вобще он неплохой человек, культурный. Сколько уже виделись, никогда ко мне не лез, ни словом не обидел.
— То, покуда те свиданки в твоем дому. Случись они у него, тут, как знать…
— Он меня зовет к себе, хотя б ненадолго. Да я не решаюсь. Мало с ним знакома.
— И не спеши. Не ведаю с чего, но глянул на того Мишку, и не поверилось ему, — признался дед честно.
— А Коля только глянул и враз от него убежал. Не понравился ему Мишка. Он только Федьку признает, одного его видит.
— Детва своим чутьем всех распознает и никогда не ошибается. Ну да с Федькой промеж вас тож не склеится. Хочь оба как лапти, да все ж на разные ноги. От тово ладу не жди! — хмыкнул дед и сказал строго:
— Ну чево стала раскорячась? Ступай к им, приберись в доме, не тяни время…
Тонька стукнула в окно к соседям. Двери ей открыл Михайлович. Баба огляделась. Федьки не было нигде. Он ремонтировал машину, и соседка прошла мимо, не заметив мужика. Он хоть и увидел, но не подал вида. И баба, войдя в дом, мигом взялась за дело. Федька решил оставаться в машине, пока Тонька не пойдет к себе.
Баба долго убирала, протирала пыль, мыла полы, посуду, вытряхнула половики, пыль летела на машину и Федьку, но тот терпеливо молчал. Михалыч вышел подмести во дворе, баба готовила у плиты ужин. Тонька не оглядывалась, некогда было. И только отставив кастрюли с борщом и тушеной картошкой, подошла к окну. За ним уже стемнело. Во дворе горел фонарь, и соседка увидела Федьку. Он сидел возле машины на лавке, отдыхал. А рядом с ним Колька. Прижался к мужику воробышком, что-то рассказывает, заглядывает в глаза, по лицу мальчишки счастливая улыбка бродит. Вот он обнял Федьку, тот погладил пацана по головенке, показывает ему какую-то железку, рассказывает о ней, Колька слушает внимательно, ему интересно и хорошо, он счастлив здесь и не хочет уходить от Федьки, виснет на плечах и шее, садится на колени, тот не сгоняет. Вот Колька влез в карман к мужику, выудил конфету. Откусил половину, остальное Федьке в рот запихал. Им интересно вдвоем.
Тоньке поневоле вспомнился Михаил. Он бегло оглядел Кольку. Даже не попытался с ним поговорить, отвернулся равнодушно.
— Может, потому что сам не был отцом, не знает как с детьми держаться, а и в своей семье один рос. Что он видел там? Только угол искал, где от отца спрятаться? Но и мне не лучше пришлось, — обрывает себя.
Она с трудом оторвала себя от окна. На плите все готово. Нужно навести порядок на кухне и бегом вернуться домой. Дед не сядет ужинать один, будет ждать всех.
Тонька спешит, еще нужно собрать Кольку в школу. Возле машины так вымажется, что в ванне придется отмывать, думает женщина.
— Вот и все! Управилась! — вздыхает с облегченьем, глянула на часы и невольно охнула. Стала одеваться, а в это время вошел Федька. Огляделся по сторонам:
— А где отец?
— В сарае хотел прибраться. А может в бане?
— Колька все еще в машине?
— Домой отправил. Договорились, что сам к завтрашнему дню подготовится. Обещал, что все сделает. Ты уже управилась?
— Да! Домой собираюсь. Пора!
— Спасибо тебе. Выручила нас, — оглядел бабу так, что у Тоньки мурашки побежали по телу.
— Спокойной ночи! — пожелала тихо и шагнула в коридор. Когда вышла во двор, обидно стало, что Федька даже не попытался обнять, приколоться, никакого намека не сделал ей. Только то глянул уж очень тепло. А может это показалось…
Тонька пыталась не думать о Федьке, но он будто назло стоял перед глазами назойливо.
— У меня завтра свиданье с Мишей. Интересно, о чем он расскажет? Куда позовет? Говорит, что у него много друзей, и он хочет познакомить меня с ними. Но для того нужно меж собой все решить. А он не торопится. Все присматривается ко мне… Может завтра что-то определится?
…Мишка как всегда пришел минута в минуту. Его точности даже часы позавидовали бы. Нет, в этот раз он не принес цветы. Достал из пакета коробку конфет, банку кофе, спросил, что нового у Тони? Рассказал, что побывал в короткой командировке. А потом добавил, что был приглашен на свадьбу к другу.
— Тонь, давай я тебя с ними познакомлю. Классные ребята, с ними не соскучишься!
— Зачем, Миш? Ну, как ты скажешь обо мне? Кто я тебе, кем прихожусь и что они подумают, узнав о Кольке?
— А он при чем? Зачем им о нем знать? Пацан сам по себе! Я и не думаю про него говорить. Не та тема.
— Миш, но Коля мой сын!
— Я знаю. И что с того?
— Понимаешь, зачем мы с тобой встречаемся, я не пойму. Да и ты не определился.
— Обо мне не нужно лишнее. Я все для себя решил конкретно. Осталось немного выяснить, вот тогда я скажу…
— О чем?
— Не торопи! — попросил тихо.
— Миша, для меня Колька самый главный в жизни человек!
— Ну, а если родится еще? — глянул пристально.
— Тогда их будет двое главных…
— Тонь! Это отсталое убеждение. Теперь никто не посвящает жизнь детям. Это неблагодарно. Смотри, как живут люди вокруг, в той же Европе! Они растят детей, но не вкладывают в них свои жизни. Детвора не всегда бывает хорошей. Вон у моих друзей сын вырос. Ему всего десять лет. А уже из милиции не вылезает. Наркотой увлекся, что из него получится завтра? Да отморозок! Зато сколько сил и здоровья в него вложили. Он уже сегодня грозит им, а завтра может наехать на обоих. Поверишь, они всерьез его боятся. И это ни единственный случай.
— Я своего сына ращу, за чужих не отвечаю. Родители тоже разные бывают. И получают, что заслужили…
— Они очень хорошие люди, но с сыном им не повезло. Вот и я не хочу вложить себя в какого-то недоноска, а в старости жалеть, что себя не сберег и жизнь впустую выкинул.
— Ты хочешь сказать, будто и я глупо живу?
— Видишь ли, думаю, присмотришься, изменишь свое отношение и взгляды.
— Так что же ты предлагаешь?
— Ничего! Пусть все идет как есть. Нам нужно самим привыкнуть друг к другу. А пацан пусть растет. Я против него ничего не имею.
Мишка спрашивал Тоню, с кем она дружит, кто они — ее друзья, кем работают?
— У меня средь друзей нет людей случайных. Все занимают хорошие должности, в городе их все знают и уважают. Я не признаю дружбы с серостью.
— Вот какой деловой! А зачем сюда приходишь? У меня должность серая, работа и вовсе черная. Какой толк от меня? Кроме всего ребенка ращу. Чего сюда приходишь? — спросила человека напрямую.
— А ты мне нравишься! Я устал от жеманных и кокетливых женщин. Из них никогда не получатся жены, только содержанки или любовницы на короткое время. От них лишь раздражение получишь. Они даже рожают по расчету. Нет в них искренности, а вместо сердца калькулятор. Как с такою жить? Чуть ситуация прижмет, тут же бросит и забудет имя. Ты этим пока не испорчена.
Тонька усмехнулась.
— Скажи честно, кроме меня приходили к тебе по объявлению?
— Конечно! И много, разные тут побывали! — слукавила баба, решив не говорить правду:
— Военный недавно приезжал. Полковник! Во второй приход предложенье сделал…
— Чего ж отказала?
— Время взяла на раздумье. Нельзя сразу…
— Понятно! А сколько ему лет?
— Сорока нету. Но на семь лет старше, — врала баба бойко.
— И все? Других не было?
— Много их приходило, звонили еще больше. Одним сразу по телефону отказала, другим при встрече. Не захотелось больше видеть. По лицу увидела, кто они есть.
— А у меня знакомый дал объявление в газете, что ищет женщину для создания семьи. Так уже полгода прошло, а ему все звонят.
— Он так и не нашел себе женщину? — спросила Тоня.
— Нашел. Только не по газете. На работе пригляделся и женился. Получилось как в песне: —А она на нашей улице живет…
— Кому-то везет! — позавидовала баба вполголоса.
Они говорили обо всем и ни о чем. Тонька устала от гостя, гудела голова от кофе. Женщина стала откровенно зевать, но Мишка не уходил, и тогда она позвала со двора Кольку. Едва пацан влетел в дом, гость заторопился уйти. Тоня не пошла провожать его до калитки. Тут же закрыла дверь, а в окно увидела, как только Мишка взялся за калитку, навстречу ему из своего двора вышел Федька. Оглядел сердито недавнего гостя, что-то буркнул ему вслед и принялся Вбивать кувалдой столбы в заборе.
Мишка, увидев это, ускорил шаг и скрылся из виду.
Вечером к Тоньке и Петровичу пришла Дарья.
— Ну, привет мой котик! Здравствуй, Тоня! А я только что от Татьяны вернулась.
— Договорилась об внуке? Когда его отдаст? — перебил Петрович.
— Пока об этом разговора не было.
— Пошто так? — поскучнел Василий сразу.
— В детский сад оформляет Татьяна Юрика. Сама на работу устраивается. По специальности. Тоже анализы сдает. Предприятие закрытое, требуют справку о состоянии здоровья. Уж и не знаю, как там сложится, приживется, сработается ли она, но решилась окончательно. Сказала, что с отцом виделась. Говорила с ним. О чем беседовали, не призналась. Видно он ей все сказал что хотел. Такую как Татьяна и через колено не сломаешь. Уж и не знаю, как удалось ему уговорить, да только теперь и подгонять не нужно, сама торопится. Впервые на болезни не жаловалась. Мало, в квартире все убрала, Юрку обстирала, искупала, накормила и во дворе прогуляла. А чтоб не скучно было, котенка ему в друзья принесла. Тоже вымыла и вычесала от блох. Теперь все довольные и счастливые. Танька больше остальных радуется. И еще, с однокурсником увиделась. Раньше они дружили. Потом повздорили, она назло ему вышла замуж. Да не клеится с мужем. Она с тем парнем помирилась. Чую, он ее убедил, работать станут вместе и зарплату обещают приличную. Тот мальчишка у Татьяны был, когда я пришла, занимался с дочкой на компьютере. Помогает ей вспомнить, подтянуться и Юрку с колен не гонит. Жвачки ему носит. И на Таньку покрикивает, не дает в койке валяться. Так-то посмотрела, решила подождать с Юриком. А вдруг что-то путевое получится из дочки? Ее инженером-программистом берут.
— Что ж, ождем! Може состоится из дочухи мамка? Это нужней инженерки! — встрял Петрович. И увидел, как к ним в дом идет Федька.
— Чево этот, вошь подхвостная, к нам ползет? Гля, как на ем Колька повис! Прямо на шею сиганул без промаху, как снайпер! Не-е, не оттянем мальца от соседа! Уж и ругалися и били, и по доброму уговаривали Кольку, все без толку, как видит ево, мозги сеет. Скачет, как на родного! — сетовал Петрович.
— А я к вам! Можно? — вошел Федька.
— Входи, коль заполз!
— К нам женщина приехала. Из Израиля. Розой ее зовут. К вам, Степановна, стукнула, а в доме никого. Она немного подождала и к нам. Отец как увидел ее, на уши встал, — говорил вслед убегавшим Дарье и Петровичу.
— Роза приехала! Какая радость! — бежала Степановна, держась за руку Василия.
Тонька смотрела на них из окна. Она и не услышала, как к ней сзади подошел Федька. Обнял всю, прижал к себе и спросил, поцеловав в шею:
— Еще не уговорил тебя охранник в жены?
— Почти решили, — сбросила с себя руку соседа, отошла от окна.
— Тонь, а хорошо его знаешь? Как он к сыну? Признал ли Колька?
— Со временем привыкнут друг к другу. Миша хороший человек. Не пьет, не курит, спокойный.
— Ты у него дома была?
— Покуда недосуг. Еще успею. Обещал в этот раз свою квартиру показать. Он в центре города живет, над универсамом. В однокомнатной. Говорит, что она просторная, больше любой двушки и лоджия имеется, аж застекленная и отапливаемая. Кухня большая, целых двенадцать метров. Мол, всем места хватит…
— На лоджии или на кухне?
— Ты о чем? — не поняла баба.
— Кого на кухню и лоджию определить собрался, уж ни Кольку ли?
— Мы о том пока не говорили.
— Тоня! Одумайся! Не нравится Колюньке тот мужик и видно не случайно. Присмотрись, не спеши. Я ни о себе пекусь, но так не хочется, чтоб Кольку какой-то хмырь обижал. Ведь малец и так-то радости мало знал.
— Федь, неужель думаешь, что я сына дам в обиду? Да никогда! А вот за беспокойство о нем, тебе спасибо!
— Привык я к нему. Не поверишь, порой мне его даже не хватает. Теплый он, как будто свой, родной. Иногда бывает как скажет, словно мой воскрес. Даю конфету иль печенюшку, он обязательно пополам разделит меж нами. Заснули с ним на диване, он за шею обнял. И так тепло стало на сердце. Он один не упрекнул Колымой, не назвал корявым. И любит меня вот такого какой есть. Единственный во всем свете считает меня самым лучшим, а за что я и сам не знаю. Мне кажется, что никто в жизни не любил меня как он. Порою, только пойми верно, думаю, что родной сын не любил так как твой Колюнька.
— Знаю, Федя, — отозвалась Тонька тихим эхом, на глаза навернулись слезы.
— Где он? — спохватился Федор.
— Спит. Уложила пораньше. Утром так не хочет вставать в школу. Занятия начинаются рано, а идти далеко.
— Давай я его отвозить буду утром.
— Не надо, сплетни пойдут. Зачем нам лишние разговоры?
— Плевать на них!
— А если до Миши дойдут? Я не хочу!
Федька сразу помрачнел.
— Хочу тебе одну историю рассказать. Это самая настоящая быль, что на Колыме своими глазами видел. Там один начальник зоны завел у себя гусей. Их прокормить не мудро и особого ухода не требуют, к тому же жил он за городом, на отшибе, а совсем рядом озеро, небольшое, но чистое и рыба в нем водилась. Ну, так-то гуси уже потомство вырастили, десятка два гусят. Они уже подросли, а тут по осени перелет начался. Хозяин ничего о нем не знал, а дикие гуси, пролетая над озером, заметили тех домашних, сделали круг над водой и опустились, подплыли к домашним птицам. Долго они кружили вкруг друг друга, все о чем-то гоготали. Те перелетные уже и вовсе шеями стали тереться о домашних, перышки им разглаживать и перебирать, гусыни не против, гогочут так тихо, мягко. Вроде как согласье дали чужакам. Особо одна, самая красивая, белая, как снег, все принимала любовь перелетного, а он вожаком каравана был и позвал за собою домашнюю гусыню. Видно поклялся ей в вечной верности. Она поверила. А когда косяк поднялся в небо, с ним та гусыня, все перелетные вытянулись в свой строй, эта посчитала себя особой и пристроилась сбоку вожака. Вот тут и накинулся на нее весь косяк. Заклевали, забили глупую гусыню, погубили на лету, не признали чужую, ведь в караване нет особых, все одинаковы и равны. Гусыня упала вниз, уже умирая, вожак косяка даже не оглянулся. Пока стая была на земле, он, наверное, много красивых слов сказал подруге, но дальше песен не пошло. Не сумел он защитить ее в первой же переделке. И наверно очень скоро забыл. Гусаки часто меняют гусынь и не растят гусят, о подругах не заботятся, знают, на следующем озере найдут новых гусынь. Потому, любить разучились, а может, никогда не умели. Смотри, не окажись той гусыней в чужом караване, где не только сын, сама станешь чужою и лишней, — глянул в глаза бабе.
— Не поняла! Миша мне в любви не объяснялся, а его стаю я не видела и не знаю! — рассмеялась Тонька.
— Не объяснился? А зачем он тогда приходит?
— Может считает, что еще рано.
— Но он уже много раз был здесь!
— Мы с тобой знакомы дольше и ближе, ты тоже не говорил о любви! — осмелела баба.
— Я что? Еще не убедил? — привстал Федька.
— Успокойся! Сядь! Я совсем о другом! — спохватилась женщина.
— Тонька! Не заводи! Не дергай зверя за усы! — присел Федька и продолжил:
— Так вот закончим о гусях. Не случайно теперь хозяева домашних птиц отстреливают без жалости каждую утку или гуся, пытающихся улететь вместе с дикими караванами. Знают, не долетят они до жарких стран. Коротким и больным будет их любовный роман. И обрывают его в самом начале, чтоб никто не мучился…
— Ты это к чему? Уж не хочешь ли меня пристрелить? — рассмеялась баба.
— Тонь! Ты любишь Мишку?
— А черт меня знает! Но если найдется получше, забуду его, как тот вожак гусыню. Я ни по ком не стану плакать. На всех козлов не хватит слез. А в сердце только сын живет. Другому нет в нем места. Ни Мишке, ни тебе, никому. Если и выйду замуж, то за такого, без какого жить не смогу!
— Вон как! Значит, все еще принца ждешь? Эх-х, баба! Опустилась бы на землю грешную, не стоит тебе высоко взлетать. Ненароком сдадут крылья и свернешь шею в падении, а ведь у тебя малец совсем еще птенец и ты ему еще долго будешь нужна живою. Вот ты знаешь, почему я теперь ушел из дома к тебе? — неожиданно спросил Федор.
— Роза приехала, вот и позвал Степановну.
— Тоня! Мой Михалыч любит эту Розу. Я хотел дать им возможность побыть наедине. Ведь о любви не кричат, о ней говорят совсем тихо. Без лишних ушей и глаз. А твои сорвались как отморозки. И, конечно, помешают. А жаль. Люди часто не успевают или опаздывают с этими словами, а потом жалеют всю жизнь о том, — опустил голову человек.
— Любовь не доказывают словами, а только жизнью, в каждом дне. Наговорить можно много красивых слов, но зачастую в душе ничего не находится кроме пустоты и холода, — отозвалась Тоня. И оглядев соседа, добавила:
— Если человек действительно любит, он свое не доказывает грубостью, по животному, он бережет любимого от обид и зла.
— Ну, это смотря по обстоятельствам, кому как дано. Всякому свои способы убеждения отпущены, о них не спорят. Я тебе о другом говорю. Я знаю, ты тоже не любишь Мишку, но принимаешь и можешь за него пойти замуж, чтобы доказать всем вокруг, мне, самой себе, что ты еще нужна и пользуешься спросом, что тебя хотят. Это обычный бабий трюк, далеко не новый. Но финал у него всегда один — горькая расплата и сожаление, не только для тебя…