Верные до конца

«ЛОШАДИ» В ПОДПОЛЬНОЙ КОНЮШНЕ

В поисках безопасного «жилища» для «Нины» Кецховели объехал немало городов России. Тщетно! В Баку он вернулся ни с чем. Но в своих поездках Ладо воочию убедился в том, как трудно сейчас приходится социал-демократическим комитетам. Они буквально задыхались, не имея в достаточном количестве литературы. Той же, которая поступает непосредственно из-за границы, катастрофически не хватало. А ленинскую «Искру» требовали рабочие, она была необходима революционерам-профессионалам, ведущим агитационную и пропагандистскую работу на фабриках и заводах, в университетах и железнодорожных мастерских. Вывод напрашивался сам.

«Нина» должна работать!

Кецховели не любил и не умел откладывать дела на потом. Уже на следующий день по приезде Ладо рыскал по Баку, его мусульманским кварталам. Чадровая улица, дом Джпбраила — лучшего помещения и не придумаешь.

Кецховели был прирожденным артистом и к Джи-браилу явился как мелкий хитрый предприниматель, Хозяин будет доволен, если отдаст внаем дом. Уважаемый Джибраил, наверное, не знает, что такое картонажное дело? О, это такое предприятие, в которое стоит вложить деньги. Нет, нет, пусть он посмотрит и убедится, а тогда, пожалуйста, Давид Деметришвили возьмет его в пай.

Джибраил очарован, у него разгорелись глаза. Он, конечно, хочет быть компаньоном такого симпатичного гурджи. Он сдаст дом, но они должны побрататься. На этакий поворот Кецховели и не рассчитывал. Какая удача! Ведь если кто-либо на Востоке побратается, особенно мусульманин, нет вернее поруки, что не выдаст, не продаст.

Авель Енукидзе и наборщик Болквадзе такой чести удостоены не были, но Джибраил и их принял хорошо.

Машину получили с пристани и установили за два дня. Теперь нужно было как можно скорее перевезти из Аджикабула шрифт. Виктору Бакрадзе на поездки Баку — Аджикабул и обратно приходилось тратить трое суток. Если он будет брать по одному пакету со шрифтом, то пятнадцать пудов придется таскать больше месяца. Бакрадзе предложил возить большими партиями, благо в тендере паровоза места достаточно, но Кецховели не хотел рисковать.

Шли недели. Раз в три дня на станции Баку-Товарная появлялся Авель Енукидзе и молча принимал очередной пакет. Уже десять пудов шрифта заняли свои ячейки в наборных кассах. И Виктор Бакрадзе, никому ничего не сказав, решил рискнуть. Он свободно поднимает пять пудов. Пакеты очень компактные. Если пронести их, так сказать, изящно, непринужденно, то никто со стороны не подумает, что человек тащит этакую тяжесть.

Пять пакетов, связанных вместе одной веревкой, напоминали большой тюк, в котором перевозят сушеные фрукты. Бакрадзе подхватил его одной рукой и не торопясь двинулся вдоль перрона. Вон уже виден паровоз, готовый выйти под поезд. Бакрадзе подходит к концу платформы, остается взойти на виадук и спуститься в депо.

Веревка лопается… Нижний пакет зацепился за железную стойку ограды и порвался. Легкой струйкой на грязный асфальт сыплются маленькие свинцовые литеры.

Бакрадзе растерялся. Первая мысль — бросить тюк и бежать, пока не заметили станционные жандармы.

Осторожно огляделся. К виадуку приближаются несколько рабочих из депо и станционный служитель. Нет, он не смеет бежать, шрифт ждут в Баку. Не может он бежать и потому, что эти вот рабочие не знают, какая беда стряслась с ним, Бакрадзе. Они заметят, что он бросил тюк, примут за вора, кинутся в погоню…

Виктор садится на корточки так, чтобы заслонить широкой спиной тюк. Ладонями прямо с пылью, с мусором сгребает рассыпавшиеся литеры, ссыпает их в карманы, сует за пазуху. Скорее, только скорее!

Две тяжелые руки легли на плечи…

Страж предлагает идти вперед и не оглядываться. С трудом, покряхтывая, жандарм взваливает на плечо тюк и, шатаясь, бредет к станции. Бакрадзе косит глаза в стороны. Нет, не убежишь. Рядом с жандармами помощник начальника депо — Регенкашиф. Улыбается скверной, наглой улыбкой, кивает головой стражникам. Подлец, конечно! Это он — бывший машинист и выслужившийся наушник — передал его в руки охранки. Но как он заметил? Наверное, следил раньше.

Авель Енукидзе юркнул в проходной двор, перелез через невысокую глиняную стену, больно ударившись при этом коленкой. И так, хромая, непрерывно оглядываясь, доплелся до квартиры, где. жили два железнодорожных машиниста: Евсей Георгобиани и Дмитрий Бакрадзе. Здесь он рассчитывал застать Кецховели п не ошибся.

— Беда, Ладо! Виктора Бакрадзе арестовали с шрифтом… Уходи скорей отсюда, пожалуйста! Сейчас приду г полицейские, ведь они обязательно обыщут все квартиры, в которых живут люди по фамилии Бакрадзе, а тут ведь прописан Дмитрий…

Кецховели ничего не сказал. Сел на табурет. Судорожным движением закрыл лицо и начал медленно раскачиваться. Енукидзе испугался, он знал, как тяжело пришлось Ладо в эти последние месяцы бесконечных скитаний по России, как он устал от каждодневных переходов с квартиры на квартиру, две ночи подряд на одной и той же он не ночевал. Знал Енукидзе и другое — Ладо был мягким, отзывчивым человеком, несчастье товарища было и его несчастьем.

— Ладо, Ладо, мы теряем время! Ну перестань же, перестань плакать!..

Енукидзе чувствовал, что сейчас расплачется сам. Нельзя было смотреть без слез на то, как этот закаленный, привыкший к любым лишениям человек плачет. Плачет о друге, оплакивает то дело, которому отдал всего себя.

— Нервы, Ладо, нервы, дорогой мой!

— Я не смогу пережить, если его арестуют из-за меня, а я останусь на свободе!

— Почему из-за тебя? Перестань говорить глупости, пожалуйста. Идем!

Но Енукидзе ничего не мог поделать с Ладо.

Кецховели вдруг вскочил со стула и, возбужденно жестикулируя, путая грузинскую речь с русской, заявил, что решил отдаться в руки полиции, это спасет многих товарищей от провала, спасет типографию. И Енукидзе должен немедленно убираться отсюда, идти очищать квартиру Виктора Бакрадзе и обязательно спрятать в новое место типографскую машину.

Ну что с ним делать? Силой ведь не утащишь. А утащил бы, если бы были силы. Енукидзе с тяжелым сердцем ушел.

Квартиру Виктора Бакрадзе очистили товарищи с Каспийского машиностроительного завода, на это потребовалось не более часа.

И снова Авель очутился у дома, где оставил Кецховели. Еще несколько часов назад прохожие шли мимо этого невзрачного домишки, не удостоив его взглядом. Теперь же здесь толпился народ, полиция отгоняла любопытных, охотно пропускала любого во двор и никого не выпускала.

Потом Авель так и не мог понять, почему он решил войти. Наверное, какие-то силы, которые не поддавались контролю разума, увлекли его в ту комнату, где уже шел обыск и под охраной полицейских находился Ладо.

Завидев Авеля, спокойно сидевший Кецховели сорвался. Забыв о том, что он под стражей, что Авеля давно разыскивает охранка, Ладо принялся бранить его. Ругался по-грузински.

К моменту ареста Кецховели успел уже опомниться от нервного шока, который довел его до глупости, и вот пожалуйста, теперь ту же непростительную оплошность совершил Енукидзе…

Увы, жандармский ротмистр Вальтер хорошо знал грузинский язык. Авеля сейчас же взяли под стражу и обыскали. Составив протокол, жандармский начальник Порошин и ротмистр Вальтер сочли возможным отпустить Енукидзе. Ни Енукидзе, ни Кецховели такого исхода не ожидали. Ладо никак не мог скрыть счастливой улыбки, ну а Авель не заставил себя долго упрашивать.

Ладо успел шепнуть, что жандармы отобрали у него три паспорта и в одном из них прописка в доме Джибраила.

Нужно было немедленно спасать типографию.

Леонид Борисович Красин эту ночь спал плохо, мучили кошмары. Снилась ему одиночка Таганской тюрьмы. Гвоздем на штукатурке он решает какую-то математическую задачу и никак не может решить, а вокруг кривляются, смеются, кружатся шахматные фигурки, которые он сам вылепил из хлебного мякиша.

Сквозь сон ему слышатся тяжелые удары в дверь: может быть, это новый кошмар? Красин открывает глаза. Темно. Стучится в берег Каспий. А за дверью тихо, наверное, почудилось.

Нет, снова стучат. Только очень осторожно, еле слышно, а во сне казалось — громко. Кто бы это мог в такую рань? И первая мысль о жандармах. Сколько уж раз в его жизни они стучались по утрам! Но жандармы стучатся иначе.

Красин зажигает свет, отпирает дверь.

На Енукидзе нет лица.

— Арестован Кецховели! Нужно спасать типографию! Паспорт Ладо прописан на Чадровой улице… У нас нет денег, чтобы нанять извозчиков…

Авель говорит отрывисто, никак не совладает с дыханием.

— Который час?

— Восемь.

— А почему такая темень?

Вопрос о времени и темноте Красин задал машинально, думая о другом: контора еще закрыта, будить Козеренко, открывать кассу — это добрых полчаса. Теперь же счет идет на минуты.

— Вот шестьдесят золотом. Хватит?

У Красина больше не было, но Енукидзе эти деньги показались целым богатством. Теперь весь вопрос в том, кто скорее, он или жандармы. Если он, то типография спасена, он увезет машину на пристань и снова сдаст ее на хранение. Если жандармы, то он будет арестован, а типография погибнет.

Когда нанятые Авелем подводы остановились у дома Джибраила, хозяин набросился на Авеля. Что все это значит? Где Давид?

Енукидзе вдохновенно врал:

— Он велел кланяться вам и в знак дружбы и благодарности оставляет всю домашнюю утварь и пару своих новых галош…

— Я спрашиваю, где Давид?

— О, сегодня ночью в Тифлисе умерла его бедная жена… Несчастный Давид спешно уехал, поручив нам ликвидировать предприятие…

Енукидзе нервничал. Опять задержка! А Джибраил что-то там бормочет о своем бедном друге. Ну да аллах с ним!

Вместе с Болквадзе они взвалили на подводу первый ящик, возчики ухватились за второй. Но Джибраил вдруг прервал свои причитания и загородил дорогу:

— Вы хотите ограбить моего друга!..

Никакие уговоры, клятвы, призывы к разуму и даже к самым почитаемым мусульманским святым не помогали. Упрямый хозяин требовал по крайней мере письменного уведомления Давида. А время шло.

Енукидзе отчаялся. Если бы не возчики, он бы решился на крайний шаг: связал бы Джибраила, кляп в рот, и поминай как звали!

Ежеминутно то Авель, то Болквадзе выскакивали за калитку, оглядывали улицу. Просто непонятно, почему до сих пор не прибыли жандармы? В соседнем доме кто-то стучит в дверь, может быть, они ошиблись адресом? И снова Авель выглядывает за ворота. Нет, это почтальон.

Господи, да как он сразу не вспомнил! Енукидзе заставляет себя мило улыбнуться.

— Уважаемый ходжа, мы все погорячились. Ты прав, охраняя добро друга. Но мы тоже его друзья. Пиши телеграмму в Тифлис Давиду, мы пошлем ее и получим ответ. Ты согласен?

Джибраил согласен. Авель поспешил на бакинский почтамт, не переставая всю дорогу ругать себя ишаком. Как он мог забыть об Александре Чогшеве, заведующем телеграфным отделом! Сколько времени он потерял! А если Чогшева сейчас нет на службе?

К счастью, Чогшев был на месте и понял Авеля с полуслова. Через час Енукидзе уже мчался обратно. Конечно, кому другому, кто привык иметь дело с телеграфной связью, этакий быстрый обмен депешами показался бы более чем подозрительным. Но Джибраил поверил. Да разве мог он не поверить, когда телеграмма имела честь по чести номер, была отстукана на ленте и подписана: «Убитый горем Давид».

Болквадзе уже взвалил на плечи очередной ящик, как вдруг Джибраил вновь преградил ему дорогу:

— С виду вы люди хорошие, а на деле, может быть, вы мошенники и жулики. И хотите ограбить моего друга…

Ну что с ним будешь делать? Енукидзе отпустил подводы.

Бессонная ночь, арест, неожиданное освобождение, бесконечные споры — у него уже нет сил. Болквадзе все еще пытается усовестить хозяина, но его красноречие приводит к результатам совсем неожиданным.

Джибраил что-то шепчет своему работнику, тот кивает головой и скрывается за калиткой. Енукидзе даже не понял, а скорее почувствовал — работник побежал в ближайший околоток. Наверное, хозяин шепнул ему: «Передай околоточному, что ко мне явились два подозрительных типа, которых следовало бы задержать». Значит, околоточный через несколько минут будет здесь. Болквадзе, видимо, тоже сообразил, куда побежал этот жалкий раб. Ну что же, если хозяин так глуп, то нужно открыть ему глаза.

— Твой друг Давид арестован. В ящиках типографская машина, и никакой картонажной мастерской Давид открывать не собирался!

Джибраил все еще петушился:

— А что он собирался делать?

— Собирался печатать книжки против правительства! Понял? Хотел свергнуть царя! Тоже понял? Так вот, сейчас придут полицейские — ты сам за ними послал. Нас арестуют, но арестуют и тебя. Понял? Десять лет каторги! Нет, дорогой, не в Баку, а в Сибири. Ты видел когда-нибудь снег? Может быть, ты знаком с белыми медведями?..

Только тут Джибраил поверил. И теперь ему не нужно телеграмм, клятв, святых.

— Скажите, есть ли спасение?

— Скорее вывезти типографскую машину, шрифт…

Хозяин уже не слышал последних слов, словно молодой ишак, которого огрели хворостинкой, он выскочил на улицу. Оставалось только ждать и надеяться.

Через полчаса Джибраил вернулся весь взмыленный. И у него не хватило времени, чтобы воздеть руки к небу и славить аллаха. Он встретил околоточного почти рядом с домом. И — о всемогущий аллах — в хозяйском халате оказалась золотая пятерка…

Болквадзе не стал слушать, он хотел бежать на пристань, чтобы вернуть подводы.

Джибраил загородил дверь.

— Нет, нет, нет! С ящиками вас задержат! У меня есть татарские арбы…

И в ближайшем селе у него сад, там никто не будет искать эти проклятые ящики. Их не нашли. Но Енукидзе арестовали.

— А я еще и еще раз требую соблюдения строжайшей конспиративности. Поведение Ладо считаю недопустимым…

Красин так и не подобрал подходящего слова. Говорил он сурово, с болью:

— Помните, товарищи, наш провал — это провал и тех, кто с невероятными трудностями провозит в Россию социал-демократические издания. Мы не имеем права ставить под удар с такими мучениями налаженную транспортную сеть. Особенно сейчас, когда мы вплотную подошли к съезду. Да, да, к новому съезду партии, Он не за горами, и потому каждое слово Ленина должно быть услышано во всех социал-демократических искровских комитетах. Арест Кецховели и Авеля ставит нас в положение чрезвычайное. «Нина» должна работать! Вот перед вами последний номер «Искры», я специально захватил его с собой… Нет, нет, читать вы будете потом. Вы думаете, он прибыл к нам обычным, «лошадиным» путем через Тавриз? Нет, хоть нас и величают «конягами», «лошадьми» с Баиловского мыса, но на сей раз газету доставили иным путем. Посмотрите, видите эти расплывающиеся пятна, этот смытый текст? А на трассе через Персию наши лошади, настоящие, конечно, очень страдают от отсутствия воды.

Когда умолкла «Нина», Ленин усилил пересылку газеты через западные границы. Но полиции стали известны многие наши пути, она перехватывает транспорты там, где раньше они проходили спокойно. Большой транспорт провалился на литовской границе. Россия могла остаться без этого номера «Искры». И вот тогда группа социал-демократов, издающих журнал «Жизнь», предложила переправлять газету своими каналами. Как я выяснил, издатели «Жизни» пользовались услугами русских крестьян-раскольников, изгнанных из России и проживающих в Румынии и Болгарии. Раскольники сами пострадали от царских властей и потому охотно включились в борьбу за политическое переустройство России. Работали не за деньги, за совесть, за идею, хотя у нас с ними идеи разные. Литературу возили через Дунай на лодках. Этим искусным рыбакам знакомы тайные протоки и затоны, поросшие густым камышом. Они частенько наведываются к себе домой, в Россию.

Когда переправляли тюки с этим, последним номером «Искры», лодки заметил русский пограничный разъезд. Солдаты открыли стрельбу по камышам. Рыбаки не растерялись, быстро отгребли на открытое место, тюки опустили в воду, привязав к ним веревки.

Красин рассказывал так, словно сам сидел в лодке. А между тем там, на далеком дунайском берегу, завязался опасный диалог:

— В чем дело? — недоуменно спросили рыбаки у стражи.

— Что везете?

— Пустые, рыбу ловим.

— Куда же вас черт занес?

— Отнесло и не заметили… — Рыбаки на глазах у солдат вытащили пустые сети, наскоро перед этим сброшенные в реку.

— То-то, «отнесло»! Проваливайте отсюда, стрелять будем!

Только отгребли к румынскому берегу, как румынский патруль открыл огонь. Лодку пробили пули, ее начало заливать. Чтобы скорее выйти из-под огня, выбросили сети, а ведь это самое ценное в рыбацком имуществе. Но тюки с литературой не бросили, на веревках тащили под водой. Потом ночью все же переправили на русский берег.

Расходились молча. Завтра будет новый день, новые опасности. Они поставят типографию и вновь будут перепечатывать «Искру», «Зарю», ленинские брошюры. «Нина» не может молчать.

…Где достать денег? Много денег.

Может быть, впервые Леонид Борисович пожалел о том, что он не капиталист. Что ж, были ведь и миллионеры, которые жертвовали на революционные дела. Был же у народовольцев миллионер Лизогуб. Его потом повесили. А у социал-демократов Москвы, говорят, объявился миллионщик-фабрикант Морозов.

А вот он не миллионер. Как-то уж так получилось, что он «в рабочем порядке» стал главным финансистом искровских организаций. А где добывать деньги? Как их добывать?

Собственное жалованье? Но это сотни. А партии нужны тысячи. Чтобы работала бесперебойно «Нина». Чтобы она не нуждалась в бумаге. Чтобы типография имела надежное убежище. И пора приобрести новую маши ну. Чтобы… Чтобы…

Но к чему сейчас все эти напрасные стенания. Партийные взносы поступают пока очень скупо, возможно, со временем наберется нужная сумма, но это со временем. И разве дело только в этой типографии? Да, у партии тысячи дел, для осуществления которых необходимы деньги и деньги. Когда-нибудь не станет денег. Но тогда и не нужны будут подпольные типографии. А пока? Время не ждет, и он не может ждать, не имеет нрава. Ждать сейчас — преступление. В России стачки, забастовки, демонстрации. Пролетарская Русь вышла на улицу, и уже прогремели первые уличные бои. Обуховская оборона — это ли не вооруженное сопротивление полиции, войскам. Сегодня сопротивление, завтра наступление. Пролетарская Россия ждет указаний своей партии, она ждет ленинского слова, она ждет новых номеров своей газеты.

Красин не замечает оживленных бакинских улиц, прохожих. Он то и дело натыкается на них, приподнимает модный котелок, просит прощения и снова сталкивается.

Нет, так нельзя. Леонид Борисович заставляет себя не думать о деньгах, недоставало еще, чтобы он стал бормотать вслух!

У театра толпа. Странно. В Баку не так много заядлых театралов. И такое стечение любителей бывает только в дни гастролей каких-либо столичных или иностранных знаменитостей.

Красин подходит ближе. Он не ошибся — в Баку приезжает замечательная русская актриса Вера Федоровна Комиссаржевская. Теперь понятно, почему тесно у касс — билеты расхватываются загодя. Комиссаржевскую в Баку знают, любят, она не раз блистала здесь. Красин тоже видел ее в былые годы. А как это было давно: Петербург, Технологический институт, театр, студенческие сходки, кухмистерские, потом бесконечные скитания. Где-то там, в мелькнувшей юности, затеплел образ актрисы. Теперь он может вспомнить чьи-то слова о том, что Комиссаржевская обаятельная, милая, отзывчивая женщина. Кто-то говорил, что она радикалка и даже чуть ли не революционерка… Боже мой, это слово не выходит из моды вот уже полстолетия! И каждый интеллигентик, умеющий показывать кукиш в кармане, кичится перед женой своей революционностью. Комиссаржевская — революционерка? Что ж, все может быть, ведь идет же переписка Ленина с московскими искровцами через артиста Художественного театра Василия Качалова. Революционерка? Но в Баку болтают о том, что местный жандармский начальник влюблен в актрису и готов ради своего кумира пуститься на всякие благоглупости.

Красин с трудом выбрался из толпы и спустился к морю. От воды веет прохладой, море успокаивает, здесь хорошо думается.

По набережной снуют разносчики прохладительных напитков. Отовсюду слышны обрывки гортанной речи, смех, крики и обязательные свистки городовых.

И снова те же назойливые, тревожные мысли. Деньги, деньги! Где взять денег?

А может быть, последовать примеру народовольцев? Они, не задумываясь, экспроприировали крупные суммы из царских казначейств. В Кишиневе, если ему не изменяет память, было взято свыше миллиона рублей. Есть ли у революционера права на это? Есть. Маркс говорил об экспроприации экспроприаторов. Ладно, может быть, потом ему удастся осуществить эти «эксы», сейчас же нужно найти какие-то легальные или хотя бы полулегальные источники финансирования. И невольно первой мыслью было попробовать «обложить» данью всех сочувствующих, а вернее, всех недовольных царизмом. Таких было много, и среди них врачи, адвокаты, крупные чиновники, артисты, и многие охотно вносят в партийную кассу от пяти до двадцати пяти рублей ежемесячно.

Леонид Борисович прикинул в уме — да, пожива невелика, а найдутся и такие, кто денег не даст, да еще злословить станет. Нет, не годится.

Красин задумчиво всматривается в море. А море плещет, море шуршит, море что-то подсказывает.

Через несколько дней ему казалось, что это волна прошуршала: «Комиссаржевская…»

Вера Федоровна уже выступала в Баку, уже газеты поместили первые восторженные рецензии, и по городу поползли первые легенды.

У гостиницы, где остановилась Комиссаржевская, с утра до ночи толкутся стайки настойчивых почитателей и почитательниц. И тут же дежурят два жандарма, вероятно, этот пост учредил сам начальник голубых мундиров. Ну что ж, тем лучше!

Красин небрежным жестом подает швейцару котелок и трость. Завтра он лихо подкатит в своей великолепной коляске, и этот же швейцар кинется навстречу.

А почему не сейчас, не сегодня?

Леонид Борисович проходит в ресторан. Уверен ли он в успехе? И да и нет. Не впервые Комиссаржевская на Кавказе. И как он узнал за эти дни, уже не раз жертвовала часть своих сборов на нужды партии, об этом рассказали тифлисские товарищи. Но то в Тифлисе, а вот в Баку никто из членов комитета с актрисой не знаком. И он тоже ее не знает. Захочет ли она поверить незнакомцу, не примет ли за провокатора или просто жулика?

Да и сумма должна быть немалой — тысячи две, а то и три. Естественно, она спросит, на какие нужды необходимы столь большие деньги, а он не имеет права говорить о типографии. Но иного выхода пока нет. Нужно решиться, нужно убедить актрису. Пожалуй, правильно, что он явится с визитом завтра. Завтра Комиссаржевская выступает, завтра будут овации, цветы, комплименты и бокалы шампанского. Вера Федоровна, наверное, привыкла к восторгам, и все же она не может оставаться совершенно равнодушной. Если у нее есть какие-нибудь печали, то овации помогут забыть их хотя бы на время, успех поднимет настроение, Красину нужна Комиссаржевская именно в ту минуту, когда она еще улыбается, когда пережитый триумф слегка кружит голову и все кажется возможным, достижимым.

Да, революционеру приходится решать и такие пси-дологические ребусы. А может быть, он слишком все усложняет? Трудно примерить на себя всю гамму чувств, настроений, которые владеют людьми сцены. Красин, например, твердо знает, что для него всякое публичное выступление — всегда нервная встряска. Иное дело — диспут в узком кругу или камерный рассказ. Товарищи утверждают, что рассказчик он превосходный. Впрочем, о чем это он? Отвлекся… Решено — завтра, и не позже, он нанесет визит.

Администратор хотел было загородить вход за кулисы, но Красин небрежно махнул тростью, и администратор отступил с поклоном. Он узнал Красина, фигура в Баку заметная.

— Вера Федоровна у себя?

— Так точно, у себя-с.

Красин протянул администратору визитную карточку.

— Будьте добры, спросите разрешения…

Администратор исчез. Через минуту он появился вновь.

— Господин Красин, мадам Комиссаржевская просит вас.

Леонид Борисович на минуту растерялся. А что же он скажет актрисе? Но тут же решил, что на окольные подходы нет просто времени. Вера Федоровна, конечно же, устала, хочет спать, и поздний визит может ее и рассердить.

На легкой софе, подложив под локоть подушку, сидела Вера Федоровна. Когда Красин открыл дверь и поклонился, она с любопытством посмотрела на его тонкое, интеллигентное лицо, отметила про себя изящество костюма, безукоризненный вкус посетителя. Но что, собственно, нужно от нее этому элегантному инженеру?

Во всяком случае, она что-то не замечала его в толпе своих обожателей.

— Вы революционерка? — Как выстрел в упор, от него не увернешься, не спрячешься.

Комиссаржевская растерялась. Что это — допрос? Полицейская провокация! Просто наглость!

Вера Федоровна в негодовании поднялась с кушетки. И снова села. Нет, он непохож на провокатора или полицейского чиновника. Может быть, полоумный? Снова нет. Серьезен, лицо напряжено нетерпеливым ожиданием. Видно, что человек идет ва-банк.

И помимо своей воли, рассудку, Комиссаржевская кивает головой.

— В таком случае сделайте вот что…

Комиссаржевская слушала плохо. Она никак не могла понять, по какому праву господин Красин, которого она видит впервой, говорит с ней хотя и мягко, но повелительно? Впрочем, несомненно, говорит правду, ничего от нее не скрывая. А она не может, не в силах противостоять, возражать.

Комиссаржевская машинально кивает головой. Да, она даст благотворительный концерт. И только для знати, только для богатых. Хорошо, пусть билеты будут не дешевле пятидесяти рублей. И деньги вручит ему…

Инженер откланялся, а Вера Федоровна все еще не могла прийти в себя. Немного поразмыслив, присела к столу, чтобы написать Красину письмо с отказом. И снова задумалась. А разве она не отдавала часть сборов на нужды социал-демократов, разве ей чужды их идеалы? Почему она сейчас должна отказать?

Леонид Борисович — она запомнила это имя — что-то говорил о типографии, подпольной, конечно. Значит, он доверяет ей? Может быть, эту тайну знают только двое, трое, и она в их числе? А что, если он ее провоцирует? Нет, этого не может быть. Такие провокации вершатся только с ведома начальника жандармов, не мог же ее обожатель так подло поступить. Хотя, вероятно, мог…

Комиссаржевская вдруг рассмеялась. Славная мысль — этот концерт она устроит в обширнейшей квартире начальника жандармов. Нет, право, мысль недурна.

Комиссаржевская достала для Красина пригласительный билет и сама ему вручила. Леонид Борисович с серьезной миной отсчитал пятьдесят рублей, но не выдержал, расхохотался.

Полковник сам встречает дорогих гостей. Он без мундира, в отлично сшитом вечернем костюме, как бы подчеркивая этим неофициальность и домашнюю уютность предстоящего концерта.

Нет, нет, его незачем благодарить, это все несравненная Вера Федоровна. О! Она богиня, она чудо!.. Полковник не находит слов. Гости все свои, не чинятся, сплетничают, обмениваются новостями и не забывают отдать должное искусству повара, который приготовил такие изысканные закуски для ужина a la fourchette.

Красин с интересом наблюдает за съездом бакинской элиты. Колоритные фигуры! Но, конечно, самая любопытная — полковник. А забавно было бы рассказать ему о том, во имя чего собрались эти вот господа. Да и вообще, если бы жандарму вдруг в голову пришла шальная мысль — послать отчет петербургскому начальству о состоявшемся концерте с поименным перечислением всех присутствующих… Одно из двух: он получил бы или нагоняй, или благодарность, а может быть, и то и другое. Благодарность за то, что сообщил столичным ищейкам, куда два года назад исчез их подопечный Леонид Борисович Красин. Ну и нагоняй за то же — ведь Никитич на свободе, да еще в гостях у полковника.

Да, славно он тогда исчез из Харькова. А исчез ли? Не обманывается ли он сам на этот счет? Порой ему и правда хочется исчезнуть, перейти на нелегальное положение, уйти в подполье, жить по чужому паспорту, но быть самим собой. Это, наверное, так хорошо — быть самим собой! А он живет под своей фамилией, у всех на виду и должен приятно улыбаться этим вот денежным тюкам и этому жандармскому хорьку, у которого на руках кровь товарищей.

Они схватили Ладо Кецховели и Авеля Енукидзе, а «Нина»?

Она работает. Она рассыпает прокламации не только по всему Кавказу и Закавказью, она печатает их для рабочих Поволжья, листовки плывут в далекий Питер, Псков, Иваново. И как радуются товарищи, когда получают из знойного Баку заветные посылки, зашитые в холстину. В накладных сообщается: «кавказские чувяки», «шали», «бурки». Под тяжелыми ящиками сгибаются спины грузчиков Москвы-Товарной: «яблоки», «засахаренные фрукты», «сукно». И даже в бочках с гудроном тоже листовки.

Прокламации порхают в театральных залах.

Есть в Тифлисе один смелый, дерзкий, нет, скорее всего бесстрашный человек. Красин еще незнаком с ним, но обязательно познакомится. В канун Первого мая, захватив пачки прокламаций, купил билет в казенный театр на «Ромео и Джульетту». Леонид Борисович хорошо себе представляет залитый огнями партер, щурящиеся лорнетками ложи. И вероятно, так же, как и сегодня, в креслах расселись «сливки» тифлисского общества во главе с самим помощником главноначальствующего Фрезе. Медленно гаснет люстра, сейчас начнется третий акт. Дирижер взмахнул палочкой, и… в голову Фрезе врезалась увесистая пачка первомайских листовок. Листовки порхают под люстрой, листовки, как тихий, задумчивый снег, засыпают зрителей…

Красин спохватился. Черт возьми, да он просто грезит наяву, ему так отчетливо, так реально представился тифлисский театр, что захотелось поймать и прочесть листовку…

— Просим!.. Просим!..

Комиссаржевская кланяется. Замечает Леонида Борисовича, делает ободряющий знак рукой. Она действительно обворожительная женщина. Один только вид ее успокоил Красина.

А Вера Федоровна с озорной улыбкой уже декламирует что-то очень знакомое, дерзкое. Красину кажется, что жандармский полковник поеживается на своем месте.

Комиссаржевская поет. Комиссаржевская танцует.

Красин не ожидал, не знал, что великая драматическая актриса умеет так зажигательно и грациозно, так мягко, по-русски и с таким огнем танцевать тарантеллу.

Овациям нет конца. В антракте ни одного связного слова, только междометия. Устроитель вечера преподносит актрисе букет из… сторублевок. Новый взрыв восторга. Вера Федоровна, лукаво улыбаясь, подзывает Красина. Он галантно целует руку, потом нюхает «букет».

— Хорошо пахнет!

Комиссаржевская грозит ему пальцем. А он на ухо:

— Типографской краской пахнет!..

Потом снова стихи, вновь романсы и снова хор восторженных похвал.

А на серебряном блюде несколько тысяч, перевязанных розовой лентой с пышным бантом.

Трифон Теймуразович Енукидзе, или Семен, двоюродный брат Авеля, был несказанно удивлен, когда Красин предложил найти какого-либо владельца легальной типографии и приобрести на его имя новую скоропечатную машину. Маниакальная идея! Сколько раз они уже говорили о необходимости такой покупки. Старая машина совсем плоха, как старый больной человек. Она работает вполсилы, часто портится. Но неужели Леонид Борисович забыл, что каждый раз разговор о новой машине упирался в одно — деньги…

— Есть деньги, и нельзя терять времени!

Красин умеет быть деловито строгим. Семен замер на полуслове. Что ж, если есть деньги, то купить машину не так уж сложно. В Баку имеется некая фирма «Арор», собственно, всю фирму представляет один человек — Ованесьянц, он же владелец небольшой типографии. Эта фирма — далеко не процветающее предприятие, и, конечно, Ованесьянц согласится за небольшие комиссионные приобрести необходимый станок.

Ованесьянц знаком с Трифоном Енукидзе, только не знает его подлинной фамилии. Для него он Георгий Михайлович Лежава, человек с обширными связями в торговых и промышленных кругах и к тому же служащий общества «Электросила». А кто не знает, что это общество представляет богатую корпорацию нефтяных тузов?

Ованесьянц поначалу заломил неслыханные проценты, Енукидзе на что уж пообтерся среди всевозможных дельцов, но такого нахала видел впервые. Потом понял, в чем дело, ведь он явился к владельцу типографии как официальный представитель «Электросилы», наболтал ему о необходимости основать типографию для этого общества, ну мелкий прохвост и решил поживиться. Пришлось немного охладить его спекулянтский пыл. Торговались долго, по-восточному. И кое-как сторговались. Под конец Ованесьянц испугался, что Лежава обратится к какому-либо иному дельцу, и комиссионные, хоть и небольшие, минуют его жадные руки.

Прейскурант Даугсбургской машиностроительной фабрики выглядит очень заманчиво. Каких только чудес он не сулит! Семен, по правде говоря, не очень-то разбирался во всех этих типографских премудростях, но твердо знал: нужно заказать скоропечатную плоскую машину, дающую тот же формат, которым печатают «Искру». Тысяча двести оттисков в час его вполне устраивали.

И вот из Лейпцига в Баку в трех больших ящиках прибыла громоздкая посылка. К ее приему было все уже готово. На 1-й Параллельной улице снят дом. Улица узкая, малоприметная, но у нее есть одно неудобство — прямо против дома, арендованного Енукидзе, помещались татарские лавки. Около них постоянно толклись не столько покупатели, сколько праздные люди. Мусульманину было легко затеряться в этой толпе, но всякий посторонний человек немусульманского вида сразу же бросался в глаза, привлекая к себе внимание.

Енукидзе рассчитывал на то, что он и его «мать», официально прописанные в нанятом доме, грузины, а мусульмане всегда хорошо к ним относились.

Трифон Енукидзе, радостный, явился к Ованесьянцу:

— Ну, пришло время рассчитываться, хозяин. Давай мне доверенность на получение машины, а деньги получи, пожалуйста.

Ованесьянц встал из-за стола, подошел к окну.

— Слышишь, моя машина работает? Бери ее. А новую не дам!

Семен оторопел. Вот так компот! Не выдержала все же душонка мелкого хозяйчика, жадность обуяла. Решил обновить свою типографию. А может, почуял что? Пробует поживиться, зная, что властям на него не пожалуются. Если сейчас ругаться, требовать, ничего не добьешься, накладная-то выписана на Ованесьянца. Сказать, что заявит в полицию? Кто его знает, какие у него с ней отношения. А если даже он и не связан с полицией, то подождет, подождет, увидит, что никто на него не пожаловался, и вовсе обнаглеет, шантажировать начнет.

Трифон переборол возмущение и злость. Ладно, он подумает и через день-другой зайдет.

Что же с этой скотиной делать? И Красин, как на грех, уехал, даже посоветоваться не с кем. Разве с теми, кто будет на ней работать? Енукидзе разыскал Ивана Стуруа и поведал ему о своих затруднениях. Стуруа посоветовал Семену сходить на склад, посмотреть, где и как хранится машина.

Пошли. И уже по дороге Енукидзе решил — машину нужно украсть. Стуруа, услыхав такое, долго молчал. Украсть? А как это выглядит с точки зрения общечеловеческой морали? Ованесьянц, конечно, жулик, но если украсть, то и они, значит, будут жуликами. Как это у русских? «Вор у вора дубину…» нет «машину украл».

Поделился своими сомнениями с Семеном. Тот не раздумывал.

— Глупости. Мы берем свое, за машину заплачены партийные деньги. Не наша вина, что ее приходится «получать» несколько необычным способом.

У въезда во двор склада торчал унылый старик с берданкой. Наверное, ночью он забирается в свою будку и мирно похрапывает. С противоположной стороны, где складское помещение широким раствором выходит в тупик, стоит городовой. Городовой, конечно, поставлен здесь вовсе не для охраны складов, но если он заметит кражу, то в стороне не останется. А ящики с машиной, как назло, свалены прямо у раствора. Если даже и удастся проникнуть в склад, то протащить такую тяжесть через все помещение и не разбудить сторожа просто невозможно. Проще сбить замок с раствора, но тут городовой…

Стуруа уныло качает головой — ничего не выйдет. Придется убирать городового, а это означает, что назавтра все ищейки полиции будут поставлены на ноги.

Доберутся и до хозяина «Арора», а уж он направит на верный след, да еще и сам побежит впереди.

Трифон же повеселел. Не так все страшно, лишь бы открыть затвор, вернее замок. Хорошо бы ключ подобрать.

Но ключа не подобрали. Оставалось сломать замок. Взломать быстро, уверенно, чтобы у городового не возникло никаких подозрений, — открыли и открыли, мало ли кто открывает склады. Подъезжая к складу, никто не должен прятаться…

Солнце засыпало. Тихо, задумчиво оно окунулось в вечернее море. Красноватые лучи еще кровянили кромки облаков, но уже не заглядывали на улицы города. И никакой шум не мог разбудить солнце.

А между тем Енукидзе ругался за всех извозчиков, хотя на телеге сидели только возница, Иван Стуруа да он сам. Они должны подъехать с шумом. Шумел один лишь Семен, остальные молчали, телега ехала тихо. Телефонная улица, на которую выходил раствор складских ворот, засыпана песком, пылью, и на ней живет такая беднота, которой не по карману содержать собак.

Городовой изнывает от скуки, и его мучает изжога. Вчера, в воскресенье, он малость подгулял на свадьбе, а сегодня голова как пустой котелок. Опохмелиться бы! Но с поста не уйдешь…

К складу подкатила телега. Может быть, у того вон хозяина, что так здорово ругается, найдется, чем промочить горло?

Городовой делает несколько шагов к подводе. Енукидзе не смотрит в его сторону, но каждый шаг фараона он чувствует спиной. Еще несколько шагов, и блюстителя придется пристукнуть.

Городовой в нерешительности останавливается. Его обуревают сомнения. Действительно, с какой стати этот гурджи будет таскать с собой водку? Свезет возчик груз куда надо, там его и угостят… Городовой нехотя бредет на свой пост.

В эти мгновения Енукидзе и Иван Стуруа сбивают замок. Он оказался ржавым.

Ящики тяжелые, вырываются из рук. Особенно один — в него упакована станина машины. Вот ведь незадача: втроем им его не поднять, нужен четвертый.

— Пособи, земляк! — крикнул Стуруа, обращаясь к городовому. Енукидзе хотел было обругать Ивана, да поздно. А может быть, так и лучше, какой же похититель будет просить фараона помочь донести украденное.

Городовой помог охотно, все же развлечение. Енукидзе сунул «грузчику» с «селедкой» на боку бумажку. И еще долго кланялся постовой удаляющейся повозке.

Но злоключения «Нины» на этом не кончились. Едва успели снять пустующий дом, установить в отдельной комнате машину, разместить пятерых наборщиков (Семен с «матерью» заняли передние комнаты), как хозяин дома заявил, что его давнишняя мечта стать ходжой, но для этого нужно побывать в Мекке. Посему он продает дом своему двоюродному брату. Но гурджи могут не беспокоиться, брат только осмотрит дом, а жить в нем не будет.

Хорошо сказать «осмотрит»…

Красин сначала удивился, затем встревожился, увидев в дверях кабинета Авеля Енукидзе. Авель не должен отлучаться из типографии даже ночью, его, бежавшего из-под надзора полиции, усиленно разыскивают.

Но что случилось?

Енукидзе рассказал о том положении, в котором очутилась «Нина». С минуты на минуту можно было ожидать провала. Новый хозяин — наверняка провал. Нужно запрятать типографию в подполье. Они уже все выглядели. Рядом с их домом, за глухой стеной, пристроены конюшня и сеновал, за конюшней — дворик, обнесенный высоким тыном. Конюшня длинная, в конце три комнатки. Лошадей в конюшне всего две, часть помещения занята фуражом. Семен познакомился с сыном владельца конюшни Ассаном, побывал в ней. Главное — пол конюшни метра на два ниже пола в том доме, где они сейчас помещаются. Конюшню нужно или всю арендовать, или купить ее пустующую часть.

Красин возражал. У него нет денег. А провал… Провал всегда возможен.

На старом месте провал не только возможен — Авель горячился — провал обязательно произойдет, и в самые ближайшие дни.

Красин внимательно выслушал, взвесил. Он не прав, правы печатники. Нужно как следует спрятать типографию. Нужно… Но где взять две тысячи для аренды помещения? То есть деньги эти у него есть, но больше ни копейки, а ведь каждый день партийные комитеты требуют от «главного финансиста» денег, денег, денег.

— Ладно, арендуйте и быстренько все оборудуйте. Недавно мне сообщили из-за границы, что скоро нам пришлют много новинок. Будем все это размножать.

Авель ушел довольный. А через день начался аврал.

Конюшню перегородили кирпичной стеной, образовалось совершенно глухое помещение: ни входа, ни выхода, ни окон. И только на крыше решено было сделать «скворечню», иначе летом работать станет невозможно. В открытой «легальной» половине конюшни, у только что выстроенной стены, насыпали до потолка сена, уложили его так, что на первый взгляд могло показаться — конюшня полна сена. И никакой стены нет.

Пришлось изрядно потратиться — купить фаэтон и лошадей. Иван Стуруа шутил, что если он когда-нибудь потеряет работу как наборщик, то пойдет в конюхи — пока фаэтон и лошади не сданы в прокат, Ивану приходилось за ними приглядывать.

Сложнее обстояло дело с подземным ходом. Его копали долго и вывели прямо к комнате, где раньше жили наборщики. Вход устроили в стенной нише, напоминавшей шкаф. Аккуратно вырезали круглое дно, установили блоки. Дно бесшумно опускалось, потом так же бесшумно вставало на место. Снизу для верности его подпирали прочные козлы. Донышко плотно пригнали к полу так, чтобы не было никаких щелей, пол потом отлакировали.

Чтобы доставить в новую типографию маховик машины, пришлось проломать стену в кухне, пролом заделали, а всю стену прокоптили — не приметишь заплаты. Под машину подложили кирпичный фундамент.

Через неделю все было готово.

Теперь, чтобы отыскать типографию, пришлось бы произвести специальные замеры конюшни. А в домике, откуда шел подземный ход, даже опытный инженерный глаз Красина ничего не мог заметить, сам бы он ни за что не отыскал входа в подземелье.

«Нина» заработала вновь.