Верные до конца

РАЗГОРАЕТСЯ!

Горы, куда ни глянешь, горы. Они похожи на театральные декорации. Лесные «бакенбарды» гор покрыты ржаво-красными потеками, а ведь сейчас не осень, сейчас по-русскому счету еще самое начало весны.

Поезд извивается среди гор, ныряет в туннели. От окна не оторвешься.

Наконец Женева. По ее улицам лучше всего пройтись пешком, тем паче, что у Баумана нет никакого багажа.

Уже через полчаса Николаю Эрнестовичу показалось, что он попал в огромный стеклянный ящик для часов. Бесчисленные зеркальные витрины буквально битком набиты часами. Часы как горы. Куда ни глянешь, часы, часы, часы. Выскакивают кукушки, вылезают гномы, и отовсюду слышно назойливое тиканье, перезвон. Часы огромные и микроскопические, дорогие и копеечные. Женева сразу показалась Бауману несерьезным городом — столица Швейцарии по-детски забавляется часиками.

Его путь лежит прямиком в кафе «Ландольт» — там собираются русские политэмигранты, там он найдет нужных людей. Он давно хотел познакомиться с Плехановым, со всеми членами группы «Освобождение труда».

Найдутся и товарищи, ускользнувшие от облав охранки.

В Швейцарии почти каждый житель знает немецкий. Николай Эрнестович с детства говорит на этом языке, поэтому он так быстро нашел улицу Консей Женераль. Именно с этой улицы дверь ведет прямо в залу, которую «оккупировали» русские политэмигранты.

Тяжелый медный блок на двери словно страж в каске. Бауман поднажал да чуть не выскочил на середину небольшой комнаты с невысоким потолком и массивными дубовыми столами.

В зале негромко рассмеялись:

— Сразу видно — новичок!

Сказано по-русски. Бауман обрадовался.

Через несколько минут он уже сидел за столом и внимательно слушал собеседника, силясь понять, стоит или нет сразу же расспрашивать о Плеханове, группе «Освобождение труда» или лучше подождать, оглядеться.

Оказалось, найти Плеханова нетрудно. Он и его группа так прижились в Женеве, что уже не заботились о конспирации, хотя в этом богоспасаемом городе полно соглядатаев русского департамента полиции.

Георгий Валентинович Плеханов поразил и увлек Баумана. И не своим барственным видом, величавыми Минерами, а невероятной, фантастической эрудицией, неиссякаемым остроумием, часто сдобренным хорошей дозой сарказма. Плеханов принял Баумана покровительственно, как вообще любил относиться к «практикам» революционной работы, себя же Георгий Валентинович причислял к «верховным жрецам», «патриархам» среди русских революционеров.

Присутствуя на встречах Плеханова с рабочими, студентами, Бауман невольно отмечал, что Георгий Валентинович все время «играет роль». Бауману даже показалось, что Плеханов сознательно оглушает собеседника своей эрудицией, остроумием и тем самым создает между ним и собой пропасть.

Плеханов любил и умел говорить, но слушатель из него был никудышный. Нет, он умел слушать того, кого хотел. Но таких было немного, прорваться через его «нежелание» удавалось не всякому. Так что поведать Георгию Валентиновичу о чем-то своем, выношенном, заветном и при этом услышать от него совет, дружеское напутствие — случай исключительный. И, не приведи бог, возражать Плеханову. Он тут же раздражался и уже безо всякого юмора напоминал спорщику о своих былых революционных заслугах.

Лето 1900 года на исходе. И вот однажды Николай Эрнестович узнает, что в Женеву приехал Владимир Ульянов. Он столько слышал о нем, читал его блестящие работы и теперь сможет лично познакомиться.

На встречу с Ульяновым Баумана пригласил Плеханов. К этому времени между «практиком» и «жрецом» установились доверительные отношения. Встреча должна была состояться не в Женеве — Ульянов с первых же дней пребывания за границей не забывал о конспирации. И поселился Владимир Ильич в деревенской гостинице, в шести километрах от Женевы.

Дачная местность Бельриве. На лужайке, под тенистым деревом, сидят Георгий Плеханов, Вера Засулич, Александр Потресов, Владимир Ульянов и только что прибывший из Парижа публицист Юрий Стеклов. Николай Эрнестович примостился несколько в стороне, чтобы вся живописная группа была перед глазами.

Плеханов и Ульянов стараются поначалу поддержать шутливый тон, в ход идут даже анекдоты. Владимир Ильич заразительно смеется, откидываясь всем телом назад. Но общая атмосфера совещания гнетущая. Плеханов настолько привык к собственной непререкаемости, что и слышать не желает о каком-то коллегиальном начале в издании газеты. Ульянов едва сдерживается, чувствуется, что для него не существует проблем самолюбия, для него возможный, повисший в воздухе разрыв с плехановской группой — целая драма, ведь «Искра» выношенное, уже любимое детище. Но без Плеханова он ее не представляет.

Бауман формально считался за группой Георгия Валентиновича, но, вслушавшись в слова Владимира Ильича, он соглашался с ним, брал его сторону. Именно в эти дни он осознал, что Ульянов — прирожденный вождь, вождь, которого не только выдвинула на это место история, но который и сам прекрасно сознает гное значение., Нет, он не навязывал собравшимся свою волю, все происходило как-то само собой, естественно и незаметно. И в конце концов Плеханов с его гораздо более богатым революционным опытом и обширнейшими познаниями отступил на задний план, чуть ли не потерялся.

Бауман именно здесь, в Бельриве, а затем в последующие дни в Корсье убедился в том, что Плеханов все же кабинетный мыслитель, теоретик, блестящий полемист, но не более, а Ульянов — кремень, трибун, такие и становятся народными вождями. Поделился своими наблюдениями с Юрием Стекловым, оказалось, что тот сделал точно такие же выводы.

Ценой огромных усилий и, конечно, выдержки со стороны Ульянова сумели договориться. В редакцию «Искры» вошли: В. Ульянов, Г. Плеханов, Л. Мартов, В. Засулич, П Аксельрод, А. Потресов. Было утверждено и «Заявление» редакции, в котором сжато, лаконично определялись задачи издания и пути решения этих задач.

Первое: создать «прочное идейное объединение, исключающее ту разноголосицу и путаницу, которая — будем откровенны! — царит среди русских социал-демократов..» Второе: «выработать организацию, специально посвященную сношениям между всеми центрами движения, доставке полных и своевременных сведений о движении и правильному снабжению периодической прессой всех концов России. Только тогда, когда выработается такая организация, когда будет создана русская социалистическая почта, партия получит прочное существование и станет реальным фактом, а следовательно, и могущественной политической силой».

Где же разместить редакцию, где издавать газету? И снова споры. Ульянов наотрез отказался от Швейцарии — здесь не спрячешь типографии, а ее нужно спрятать, иначе провал. Немецкие социал-демократы рекомендуют Мюнхен.

Плеханов решительно остается в Женеве. Аксельрод тоже не хочет уезжать, он обоснуется в Цюрихе. Остальные четыре редактора перебираются в Мюнхен.

Когда встал вопрос, с кем будет Бауман, Николай Эрнестович не колебался ни минуты. Только с Ульяновым. И вместе с ним он отправился в Германию. Владимир Ильич был доволен таким решением Баумана. Он не только интуитивно распознал в этом человеке задатки революционера-массовика, Ульянов и раньше слышал о практической работе «Грача» (как числился Бауман в подполье) по сколачиванию рабочих кружков, а потом и отделений «Союза борьбы».

Итак, в Германию.

Мюнхен. Четвертый по величине город Германии, столица Баварского королевства. Но не только. Во всей Германии да и во Франции, Англии, России не найти такого города, в котором бы насчитывалось 42 пивоваренных завода, города, производившего 3 миллиона гектолитров пива.

Статуи баварских королей, королевские замки взяты на строгий учет хранителями старины. Но никто не считал мюнхенских пивных.

Поэтому Бауман и не удивился, когда, разыскивая Ульянова, ныне носящего фамилию Мейер, забрел в небольшую пивную, владельцем которой оказался социал-демократ Ритмейер. Поначалу Бауман поражался: социал-демократы — и вдруг частная собственность? Теоретически германские социал-демократы, конечно не против, но когда еще эту собственность ликвидируют, а пока сосиски, пиво, раки приносили Ритмейеру вполне приличный доход. Во всяком случае, он имеет возможность снимать в доме по соседству с пивной несколько квартир. В квартире № 1 и проживает герр Мейер.

Небольшая, очень скудно обставленная комнатушка, к ней примыкает что-то вроде кухни. На гвозде возле водопроводного крана висит жестяная кружка. Больше никаких достопримечательностей. Герр Мейер живет без прописки, так надежнее, ведь германские жандармы редко отказывают в услугах своим русским коллегам, могут и проследить.

Владимир Ильич встретил Баумана с озабоченной деловитостью. Николаю Эрнестовичу придется многому научиться. Печатать, клеить, организовывать, да мало ли что должен освоить газетчик.

Сейчас Ильича беспокоят два вопроса: где в германском городе раздобыть русские литеры и где печатать? Впрочем, этот второй вопрос как будто бы разрешается с помощью немецких друзей. На Зенефельдерштрассе, 4 имеется типография М. Эрнста. Издатель Иоганн Дитц обещает свести с превосходным наборщиком, польским социал-демократом Иозефом Блюменфельдом. И пора подумать о технике транспортировки газеты в Россию.

Блюменфельд, или попросту Блюм, оказался человеком находчивым. Бауман искрение восхитился, когда Блюм заявил, что русским социал-демократам в печатании нелегальной газеты поможет… православная церковь.

Да, да, в Лейпциге, в лучших типографиях этой мировой столицы типографского дела, печатаются православные богослужебные и иные духовные книги. Шрифт отменный. У Блюма в городе масса знакомых печатников социал-демократов, они и «позаимствуют» два-три пудика шрифта.

Первый номер «Искры» печатался в Лейпциге. И за несколько дней до наступления нового века увидел свет.

Передовая статья «Насущные задачи нашего движения» заглядывала в будущее и как бы вторила эпиграфу. Ее написал Владимир Ильич Ульянов: «Перед нами стоит во всей своей силе неприятельская крепость, из которой осыпают нас тучи ядер и пуль, уносящие лучших борцов. Мы должны взять эту крепость, и мы возьмем ее, если все силы пробуждающегося пролетариата соединим со всеми силами русских революционеров в одну партию, к которой потянется все, что есть в России живого и честного. И только тогда исполнится великое пророчество русского рабочего-революционера Петра Алексеева: «…подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда, и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!»

Париж. Набережная Сены. Тускло горят калильные фонари. Зимой здесь почти не видно влюбленных. Ветер и редкие прохожие. Недалеко от набережной на Рю де Греннель — русское посольство. В огромном Особняке тоже холодно, неуютно.

Петр Иванович Рачковский бесцельно переставляет с места на место бронзовые канделябры. Сегодня его все раздражает. Но более всего — тайные агенты. Рачковский был невысокого мнения не только о своих осведомителях, но не жаловал и петербургское начальство из департамента полиции: жандармский офицер с университетским значком — насмешка над полицией.

Рачковский ведает всей заграничной русской агентурой и в ответе за нее, А на кого опереться, кому довериться? Ну Гартинг — еще куда ни шло, набил руку на сыске, когда числился секретным сотрудником по партии «Народная воля». И главное, предан ему, Рачковскому, чего, например, не скажешь о Льве Байтнере или этом балканском идиоте полковнике Будзиловиче. Рачковский по роду своих занятий должен всех подозревать, и подозрительность стала его второй натурой. Он подозревает департамент в интригах против него, Рачковского. Некий Ратаев метит на его место. И чего ему надо: начальник особого отдела департамента, баловень общества, светский жуир? Заграниц ему захотелось, что ли?

Сидя здесь, в Париже, трудно противостоять столичным карьеристам. Но и в департаменте полиции принято никому не доверять. Министр внутренних дел создал свою сеть агентов, которые должны вести наблюдение за всеми. И за Рачковским тоже. И это в такое-то время!..

Рачковского особенно беспокоит Швейцария. Она буквально забита и бывшими народовольцами, и социал-демократами, и бундовцами, и польскими и латышскими социалистами.

В этой горной республике чрезвычайно либеральные законы. Достаточно эмигранту найти двух поручителей в том, что он действительно тот человек, кем назвался на таможне, и пожалуйста, живи себе как знаешь. Если угодно, заводи печатни, организуй диспуты, собирай сторонников — никакого тебе порядка!

Здесь глаз и глаз нужен. А в Швейцарии «глаза» департамента представляет некий Исаков. Может быть, он образчик «нового стиля» в сыскном деле? Например, просьбы о деньгах Исаков шлет в департамент не иначе как в стихах! Русские эмигранты знают Исакова в лицо, издеваются, деньги взаймы предлагают на «благотворительные дела политического сыска».

Эмиграция из России приобрела огромные размеры, только в 1900 году русских эмигрантов было почти четверть миллиона. И лишь малая их часть уехала легально по заграничным паспортам, остальные перебрались через границу без всяких документов. Но и те, кто убыл по паспортам, тоже неблагонадежные. Значительно возрос и приток людей, въезжающих в Россию. Эти наверняка везут недозволенные издания. Самые зловредные! Прежде всего, конечно, «изделия» плехановской группы «Освобождение труда», потом «Летучие листки» из Лондона, «Рабочее дело»… Да разве все перечислишь! Все зловредные…

Закрыть издания он не может, его дело выявить транспортные пути, людей, занимающихся переброской недозволенной литературы через русскую границу. Что ж, он выявлял, и не один транспорт провалился благодаря его попечению. А что толку? Одни пути закрываются — другие открываются.

Недавно из России департамент переслал ему «Заявление» об издании еще одной революционной, социал-демократической газеты «Искра». Начальство уведомляло, что, по имеющимся у него сведениям, таковая газета будет издаваться за границей — в Германии или Швейцарии. К ее изданию пристанут Плеханов, Вера Засулич и компания. Об этом прямо сказано в Заявлении». Возможно, примет участие и В. Ульянов. Приказано разведать и пресечь. А как это сделать?

Самому, что ли, пуститься по городам и весям Европы, заняться внешним наблюдением как простой филер? Глупо! А кого послать? Нет у него надежных, вымуштрованных детективов. Не подготовили там, в Петербурге. Бывший директор департамента полиции генерал Петров держит в канцеляриях таких же недоумков, каков и сам. Они даже бумагу написать как следует не умеют. За примером далеко ходить не надо — на личном деле великолепного агента Виноградова (Евно Азефа) канцелярский писака вывел: «Сотрудник из кастрюли». Да, да, это не скверный анекдот. Когда разобрались, то оказалось, что Азеф предложил свои услуги департаменту в 1894 году, будучи студентом политехникума в городе Карлсруэ. В департаменте город Карлсруэ превратился в «кастрюли». Вот так-то!..

Или, скажем, как тот же, недоброй памяти Петров «пресекал» зловредную деятельность Владимира Бурцева. Того самого, который разоблачает за границей всех и вся и даже собирается издавать историко-революционный журнал «Былое». Смех и грех!.. Некая француженка и наверняка авантюристка предложила Петрову совершенно фантастический план поимки Бурцева. И генерал согласился не моргнув глазом. Проходит некоторое время — телеграмма: «Арестовала Бурцева на яхте в Средиземном морс». Генерал тут же кладет резолюцию: «Немедленно снестись с морским ведомством о командировании военного судна для снятия с яхты В. Л. Бурцева». Едва урезонили, а мог бы международный скандал разразиться. Генерала прогнали, но дух его витает в департаменте…

Отыщи им типографию «Искры»!

У Банковского после диалога с самим собой окончательно испортилось настроение. Он уже совсем собрался поехать куда-либо развлечься, когда по городской почте пришло письмо. Самое безобидное, коммерческое, но в правом углу стоял едва заметный крест. Банковский оживился. Донесение лучшего агента. Банковский зажег свечу и стал прогревать над ней бумагу. Агент сообщал о транспортной группе, возглавляемой цюрихскими студентами — латышами Болау и Скуби-ком. Судя по тому, что они посетили границу близ усадьбы Дегге на рубеже Германии и Курляндии, готовится переброска партии нелегальной литературы.

Что ж, вполне возможно, что это как раз издания группы «Искры». В Петербург в департамент полиции полетела телеграмма: «…Болау должен на днях переправить через границу пять пудов революционных изданий. По ходу дела было бы желательно задержать только транспорт, давши возможность вернуться Болау за границу…»

Получив донесение Банковского, Батаев немедля приказал помощнику начальника Курляндского жандармского управления ротмистру Вонсяцкому перехватить транспорт. Вонсяцкий — само рвение, он жаждет чинов, орденов, а посему уже через несколько дней на столе у Багаева депеша: «…В прусской пограничной корчме, отстоящей в 3-х верстах от Палангенской пограничной заставы… находится сейчас около пяти пудов политической контрабанды, предназначенной к водворению в Россию…»

Это только так кажется, что на границе тишина, что здесь никто лишнего шага не сделает, и только жандармы пограничной службы — в черных шинелях на прусской стороне и синих на русской — как вороны на снегу.

На прусской стороне у самой границы утонула в снегу литовская деревушка. Несколько домиков и корчма.

Корчма редко пустует. Она ведь не столько питейное заведение, сколько своеобразный клуб, где обмениваются новостями, просто толкуют о житье-бытье. Корчмарь — тщедушный мужчина неопределенного возраста, его буфетная стойка не блещет чистотой и разнообразием закусок. Корчма эта — бельмо на «всевидящем» оке жандармского начальства. Ну разве могла бы она существовать, если бы доходы корчмаря составляла только продажа водки? Давно бы прогорела. А она стоит тут с незапамятных времен, и корчмари из поколения в поколение самые зажиточные люди в деревне. Ведь главное для них не водка, а контрабанда.

Управление пограничной жандармской службы много раз приказывало: «поймать с поличным», «прикрыть»… Но разве местный жандармский чин сам себе враг? «Прикрыть»? А как тогда на жалованье семью прокормишь? С корчмы же он имеет приличный доход, причем постоянный. Особенно удается поживиться, когда через границу из России переправляются группы беспаспортных эмигрантов. Тут уж грабь, не зевай.

Но в последнее время контрабандисты занялись рискованными делами — стали протаскивать нелегальную литературу. Литовские богослужебные книги — на них прусским жандармам плевать, пусть там у русских голова болит, а вот издания русских эмигрантов — социал-демократов, листовки… Пропустишь — и не дай бог, на той стороне задержат, считай, что лишился места. Николаевская и кайзеровская жандармерия рука об руку работают.

Приглушенный снегом топот лошадиных копыт и… отчаянное дребезжание колесной повозки ворвались в корчму и сразу пресекли разговоры. Хозяин проворно покинул стойку, выскочил во двор. В открытые ворота влетели взмыленная лошадь и тарантас. Ворота тут же захлопнулись.

В корчму торопливо вошел хозяин, за ним еще двое, и никто не удивился, хотя все видели, что когда тарантас въезжал во двор, в нем сидел один лишь кучер.

Вновь прибывшие юркнули за трактирную стойку и, словно прошли сквозь стену. Хозяин, тяжело отдуваясь, вытирал полотенцем стаканы и свою взмокшую лысину.

Через несколько минут снова послышался лошадиный топот. И снова замер у ворот трактира. С треском отскочила калитка. Здоровенный рыжеусый жандарм в черной каске с орлом, не задерживаясь во дворе, ввалился в зал. Хозяин почтительно изогнулся. Жандарм что-то тихо сказал ему, потом указал пальцем на окно. Рука хозяина полезла в карман фартука.

Жандарм ушел. С ним ушли почти все завсегдатаи корчмы, осталось человек пять-шесть. Им было известно, что те двое, которых разыскивают жандармы, латыши. Недавно они предложили контрабандистам регулярно переправлять в Россию нелегальные издания, причем издания не латышские, а русские. Литература пойдет большими партиями. Хлопот с ней не оберешься, этого латыши не скрывали. И не обещали «златых гор».

Противоправительственные издания? Есть над чем подумать. Тут жандармы рисковать не станут. И деньги не помогут.

И опять-таки переправляли, но мелкими партиями, на себе. А вот сегодня латыши просят перебросить двенадцать увесистых тюков. На себе таскать — год не перетаскаешь!

Оставшиеся в корчме стали сообща вспоминать все хитрости, все уловки. Каждый знал их немало, но вот беда: на дворе зима, она-то все дело и портит. Летом по реке — как удобно. Ночью утопил тюк в условном месте, следующей ночью его выловят свои люди с той стороны. Можно и под водой на канате дотянуть до другого берега, рыбу-то им разрешают ловить как на русской, так и на германской половине реки.

Тарантас с двойным дном? Старо! Знают о нем прожженные пограничные досмотрщики. Можно сана приспособить, но тогда надо что-то навалить на них для отвода глаз. Если дрова или сено, не поверят, за этим добром за рубеж не ездят.

— Я тут мебель приловчился возить из Палангена. Далеко, правда. Зато в шкаф даже людей сажаю. Веревками дверцы опутаю, дышать закажу, и ничего, ни разу не попался… — «Мебельщик», пожилой, потрепанного вида литвин, выжидающе замолчал.

— А сколько тюков войдет в твой шкаф?

— Думаю, что четыре, если распаковать и вроссыпь.

— Значит, три ездки? Много. Заподозрят.

«Мебельщик» и сам понимал, что три ездки даже в течение полумесяца много. А потом, где он наберет заказы на такое количество шкафов?

Как ни крути, а если браться за переброску, то придется тащить тюки на себе, да и все разом. Много носильщиков — больше риска, но ничего не придумаешь.

Ночью ударил мороз. Потрескивают деревья, снег звенит под ногами. От дерева к дереву, обходя открытые места, подсвеченные луной, движутся странные горбатые тени. Только тени могут передвигаться в этом высоком снегу, только тени могут двигаться неслышно. Лес прорезает глубокий овраг, поросший низкорослым ельником. Тени сползают с крутизны и исчезают.

Утром в Курляндии, в усадьбе Дегге, переполох. Русские жандармы окружили невзрачный домишко, никого не подпускают. На границу торопливым шагом прошли усиленные дозоры.

Жандармский ротмистр Вонсяцкий который уж час бьется, допрашивает местных жителей: как, какими тропами через заснеженный лес, через пограничные секреты могли лопасть в усадьбу двенадцать тюков с литературой?

Жители молчат. Они-то знают эти тропы.

Говорят, первый блин всегда комом. Слабое утешение. Провал первого транспорта «Искры» настораживает. Где-то допущена ошибка, просчет. А как дорого далась организация опорных пунктов «Искры» в России и за границей! И все напрасно! Если транспорты будут проваливаться… Конечно, остаются еще одиночки — студенты, сочувствующие. Они могут провезти на себе пяток-десяток экземпляров. Но при такой кустарщине газета не выполнит своей роли коллективного организатора партии.

Где же выход?

Владимир Ильич заканчивает очередное письмо: «Вообще весь гвоздь нашего дела теперь — перевозка, перевозка и перевозка. Кто хочет нам помочь, пусть всецело наляжет на это». Вот именно, «наляжет», здесь не приходится жалеть усилий.

Транспорт доверили студентам-латышам Скубику и Ролау, но они в чем-то просчитались. Транспортом должен вплотную заняться Николай Эрнестович Бауман. Опытный конспиратор, он сумеет наладить доставку газеты.

Осип Таршис ждет сегодня три пуда литературы. Ее должны доставить на явочную квартиру в небольшом погрангородке Кибарты. Три пуда — это сотни экземпляров газеты «Искра». Обещали также переслать несколько сотен брошюр Маркса «Классовая борьба во Франции» и еще что-то. Впору на телеге везти!

Придется нанять извозчика. По железной дороге ехать опасно — уж очень тщательно проверяют багаж на всех пограничных станциях, а в наемной карете ничего, можно проскочить. Извозчики курсируют между Кибертами, Мариамполем и Ковно. Только на мосту перед въездом в Ковно стоит таможенник. Авось пронесет, или чиновник отвернется, получив в лапу золотой.

Солнце склонилось к краю земли, и скоро потянет вечерним заморозком. Вернутся хозяева, придут и долгожданные друзья с тюками.

Первыми пришли хозяева. Они были молчаливы, то ли привыкли ни о чем не расспрашивать гостей, ожидающих груз из-за кордона, то ли притомились за день и не до разговоров теперь — поесть бы да на печь…

На дворе быстро смеркалось. Таршис забеспокоился — ведь нужно договориться с возницей, чтобы завтра еще затемно уехать никем не замеченным. Возницы обретаются на съезжем дворе, у трактира. Самому идти туда опасно, хозяева уже спят, а друзья запаздывают. Кажется, придется снова дневать в хате, но просидеть уже не «пустому», как сегодня, а с тюками — это самое опасное.

Заскрипела петлями дверь, кто-то чертыхнулся, споткнувшись о высокий порог.

— Наконец-то! Скорее к съезжей, возчиков бы достать…

— Уже сходили, сговорились.

Еще только-только проглянуло утро, когда от трактира отъехала пролетка. Тяжелая корзинка мирно покоилась в ногах седока. Осип бодрствует, с трудом преодолевая сонливость. Хочется есть и спать. Он так и не прилег в эту ночь — часов у него нет, долго ли проспать. Поесть ему тоже никто не предложил, а трактир был еще закрыт, когда они тронулись в путь. Теперь до Мариамполя, там можно закусить, сменить извозчика и в Ковно.

Но закусить пришлось раньше. Возница попался стреляный, он чуял, что седок не простой — наверняка контрабандист, а у контрабандистов должны водиться денежки. Пусть раскошеливается — и поит, и кормит в каждом придорожном трактире, да за проезд плату не обычную дает, а поболе.

Таршис и кормил, и поил, и плату повышал. Возница же совершенно обнаглел — останавливался прямо посреди дороги, в лесу или в поле, и требовал денег вперед, грозил высадить с «контрабандой», да еще и полицейских прислать — они успеют, все одно, с таким грузом на плече далеко не убежишь…

И Мариамполе Осипа ожидал еще один транспортер. Таршис обрадовался товарищу: еще бы, что бы он без него делал, деньги кончились, а это означало, что он мог бы засесть с корзиной в чужом, незнакомом городе на неопределенное время.

К Ковно подкатили уже вечером. Из темноты вышел таможенник. Осип успел шепнуть второму транспортеру, что они незнакомы. Если задержат, то Осип останется, а тот должен поспешить в город, осмотреть квартиру, предупредить товарищей.

— Стой, что везете?

— Газеты! — Это была правда, и Таршис на это рассчитывал. Если корзину вскроют, увидят газеты, а какие, в кромешной тьме разобрать будет нелегко.

Извозчик с товарищем укатил. Осип остался. Чиновник ждал, что ему сунут «в лапу», по у транспортера карманы были пусты. Осталась лишь одна неприкосновенная золотая пятерка.

— Открывай!

Газеты, брошюры, они мало интересовали таможен ника. Другое дело — чай, мануфактура, всякие там I дамские безделушки.

— Зачем столько газет?

— Утром я должен развезти их по киоскам Ковно. Прошу не задерживать, иначе вам же придется покрывать нанесенные убытки.

Не стоило угрожать этой скотине. Собственно, какое ему дело до чьих-то убытков — он на посту, несет государственную службу. Вспыхнула спичка, вырвав на миг из тьмы злое лицо чиновника, и погасла. И вторая, и третья… Напрасно таможенник пытался их зажечь, чтобы прочесть название газет, с Немана задувал холодный, осенний ветер.

— Оставьте литературу для досмотра. Вас я задерживать не стану…

Этого еще недоставало. Если утром жандармы увидят несколько номеров «Искры», им станет ясно, каким путем газета проникает в Россию. Провалится с таким трудом налаженная дорога.

Придется раскошеливаться.

Таршис лезет в жилетный карман за заветной пятеркой.

— Помогите-ка мне взвалить на плечи корзину…

Чиновник топчется в нерешительности. Кто его знает, может быть и правда, перед ним агент по распространению газет? Задержишь, утром выяснится, что в корзине нет запретного груза, тогда прощай пятерка, которая даже в этой тьме поблескивает притягательным золотым отсветом. Золото победило, хотя сомнения остались.

— Ладно, давайте экземпляры изданий и идите поскорей.

Таршис кинул чиновнику местную газету, которую купил по дороге. Сделать это было легко: в темноте таможенник не видел, откуда она была извлечена.

Корзина придавила плечи непосильным грузом С трудом перебравшись через мост, Осип споткнулся, упал, чуть было не упустив бесценную ношу в воду. Попробовал перекатывать корзину с боку на бок, но вскоре понял, что этак он до утра не пройдет и нескольких улиц.

Ведь вот всегда так — усыпал золотом путь сюда, в Ковно, пятерка помогла миновать таможенника, но какой от этих трат будет прок, если утром первый же городовой потребует открыть корзину? Хотя бы гривенник или лучше пятиалтынный завалялся!

В тщетной надежде Осип выворачивает многочисленные карманы брюк, пиджака, жилетки. Что-то падает на камни!

Монета! Он слышал металлический звон. Но какая?

Если пятак, то и шарить не стоит — пятак не спасет. Нет, кажется, монета серебряная, пятак упал бы тяжело, глухо, да и к тому же он большой, раньше бы его приметил. Спичек нет. Таршис, сидя на корточках, ощупывает руками грязный булыжник. Эта монета — последняя надежда, и он не тронется с места до рассвета, может быть, тогда найдет.

И все же нашел! Пятиалтынный, какое счастье, просто повезло! До стоянки извозчиков он еле-еле доплелся.

«Дом у Цепного моста» знает каждый петербуржец. И трепещет.

Всякий раз, когда экипаж подъезжает к Летнему саду, директор департамента полиции Зволянский велит остановить лошадей. Не спеша вылезает из кареты и любуется домом. Здание у Цепного поставил граф Остерман в конце XVIII века, потом его подновили в стиле ампир. Разные люди жили в этом доме, и по большей части оригиналы, если не считать, конечно, медика, коллежского асессора Флейшера. Как-то, просматривая архив вверенного ему департамента, Зволяпв ский наткнулся на старое объявление: «Медик коллежский асессор Флейшер, который лечит всякого роду сильные нутренние и наружные болезни без изъятия сим публике извещает… Жительство же он имеет Фонтанке, против Михайловского замка, в доме ею сиятельства графа Остермана, № 123».

Лечит «нутренние без изъятия»! Символично…

В 1833 году дом был приобретен правительством Николая I для шефа жандармов Бенкендорфа. А третье отделение «лечило нутренние болезни», но с изъятием. И ныне в департаменте полиции тоже «лечат с изъятием».

Директор после обхода дома важно шествует к. парадному подъезду. На первый этаж ведет короткая, но широкая мраморная лестница. Здесь все пышно, все величаво. Тропические растения, белая с позолотой мебель. Направо, через коридор, видна дверь в домовую церковь, а рядом узкая, длинная комната, увешанная портретами российских государей императоров На первом этаже казначейская, на втором — картотека — «книга живота», выше — секретные отделы, библиотека, канцелярия.

Зволянский задерживается у «книги живота», выдвигает ящики. Сия картотека — гордость департамента. Сколько сил, ума, таланта потребовала она от составителей! Сколько жизней, слез, трагедий хранит она!

Здесь миллионы карточек. Даже если человек ни и чем «преступном» не замешан, но он рабочий или студент, земский начальник или фельдшер, все равно его заносят в «книгу живота».

Зволянский идет в свой кабинет, он рядом с секретнейшим отделом «личного состава». Напротив отдел перлюстраций — хранилище выписок из писем, фотокопии, вырезок из русских и иностранных изданий, в общем, сюда стекается «компрометирующий материал» на всех и на вся.

За окном январская стужа. Новый век начался крепчайшими морозами. А в кабинете приятное тепло от калориферов, можно приказать затопить и камин.

В приемной Зволянского дожидается начальник особого отдела Ратаев. Он почтительно распахивает дверь.

— Сергей Эрастович, смею доложить: ваше приказание исполнено. В Курляндии захвачен транспорт социал-демократической литературы и, главное, три тысячи экземпляров газеты «Искра». Вы изволили особо интересоваться этим изданием.

— Поздравляю, дорогой, поздравляю!.. А ну, покажите мне скорее газету. — Зволянский радостно и как-то плотоядно потирает руки.

Первый номер «Искры» лег на стол директора.

Тонкая плотная бумага. Такая не порвется, и газету нелегко «зачитать». Текст мелкий, набор страшно экономный, без полей. Заголовок под самым верхним обрезом — «Искра». И рядом — «Из искры возгорится пламя».

— Так, так… Бунтовщики-декабристы помянуты. Так сказать, революционная преемственность и прямой призыв к восстанию, революции.

— Совершенно точно изволили заметить, Сергей Эрастович. Прошу обратить внимание на рубрики газеты и отдельные статьи: «Хроника рабочего движения и письма с заводов и фабрик», «Из нашей общественной жизни», «Иностранное обозрение», «Из партии», — «Почтовый ящик»…

— Солидно поставлено. И глазное, у этих издателей неплохая информация, свои корреспонденты на местах, свои агенты в городах и губерниях. Кстати, стиль вот этих заметок: «Насущные задачи нашего движения», «Китайская война», «Раскол в заграничном Союзе русских демократов» — удивительно одинаков. И он напоминает мне стиль какой-то нелегальщины, которую я недавно читал.

— Так точно, Сергей Эрастович! И мне он напомнил «Заявление редакции «Искры». И по мысли и по стилю. И в передовой и в «Заявлении» автор бьет в одну точку: главная задача политической газеты — партия, социал-демократическая партия.

— Да, одна рука, одна рука!.. Но чья же? Во всяком случае, не Плеханова, его-то ручку я знаю хорошо…

Ратаев ничего не мог ответить. Он тоже не знал, кто написал эти статьи, не знал, кто является душой, мозгом этой новой и так серьезно заявившей себя газеты. Может быть, и Ульянов, так думает Рачковский.

— Простите, ваше превосходительство…

— Заходите, заходите, Леонид Иванович, присаживайтесь. У нас сегодня славный день. Вот поглядите-ка!

Начальник отдела политического сыска подошел к столу, взглянул на развернутый лист «Искры» и, как бы осуждая веселость директора департамента, посуровел.

— Ваше превосходительство, признаюсь, думал, что буду первым, кто возьмет на себя неприятную миссию доложить вам о проникновении в Россию новой зловредной политической газеты. Опоздал! — С этими словами Леонид Иванович положил на стол еще один экземпляр «Искры».

— Позвольте, позвольте, но ведь транспорт захвачен на границе. Откуда у вас этот экземпляр?

— Изъят во время обыска квартиры студента Логачева на Васильевском острове.

— Значит, один транспорт мы задержали, другой прошел? Так?.. Я вас спрашиваю! Что вы молчите, Ратаев?

Не могу знать, ваше превосходительство!

Не можете знать? Немедленно свяжитесь с Рачковским в Париже. Он обязан знать… И чтобы я больше не слышал об этой «Искре»!

— Слушаюсь!

Чиновники поспешили вон из кабинета разгневанного директора.

Но ни Зволянский, ни Ратаев не знали, что Владимир Ильич и Бауман послали в Россию не один и не дна «транспорта». «Искра» осваивала сразу несколько самых различных путей.