Вершина Мира

Глава 1

Бывший Каракол, а ныне городок Пржевальск встретил нас неожиданной тишиной. Несколько улиц, отграниченных деревянными заборами, тянулись от речки вверх к холмам. Дома — в основном деревянные, крытые тесом, кое-где белёные глиной мазанки. В центре — каменное здание присутственных мест, рядом деревянная церковь с зеленой крышей и колокольней и татарская мечеть с минаретами. Всё это выглядело скорее, как большая слобода, чем как город.

С озера, которое виднелось в десяти километрах от города доносился крик чаек. Воздух был свежий, пропитанный запахом хвои и ледяных потоков, бегущих с гор к озеру, а от реки пахло рыбой и дымом костров, от стоящих на её берегу киргизских юрт. Снег на вершинах Тескей-Ала-Тоо даже в конце августа сиял серебром, а непосредственно над Иссык-Кулем поднимался туман, и казалось, что сам городок стоит на краю мира.

К городку мы подъехали ранним утром, так как по настоянию проводников на крайнем привале провели всего три часа, и в путь вышли сильно затемно.

— Добрались вашбродие! — Семиречинский казак и один из моих проводников по имени Павел Луцкий остановил коня и перекрестился на колокольню — Слава тебе господи!

— Спокойная была дорога, быстро дошли — Согласился казах по имени Бауржан Смогулов, разведчик из состава «Пикеров» Туркестанского пограничного отряда.

Переживали они не зря, на караванном пути между Пишпеком, который в будущем будет называться Бишкек и Пржевальском, частенько шалили разбойники, а наш отряд состоял пусть и из хорошо вооруженных, но всё же всего трех человек.

Оба моих спутника были людьми колоритными. Луцкий, высокий и сухощавый, с вечно прищуренными глазами и густыми усами, казался вылитым казачьим портретом с лубочной картинки. Его конь слушался малейшего движения руки, а сам Павел обладал тем особым чутьём степняка, что заменяло карту и компас. Он знал броды, колодцы, ночёвки и умел на глаз определить, где в степи могла притаиться засада.

Бауржан же, напротив, был невысок, коренаст, с жёсткой чёрной бородой и глазами, в которых светилась насмешка и скрытая настороженность. Он говорил негромко, но каждое его слово звучало уверенно, будто он заранее просчитал исход любого разговора.

Оба они служили мне проводниками, но каждый по-своему. Луцкий отвечал за дорогу и безопасность на пути: если впереди попадалась сомнительная тропа, он первым шёл проверять её. Бауржан же был глазами и ушами в кишлаках и аулах — он первым узнавал, где можно достать свежих лошадей, кто готов продать сыр или кумыс, а кто затаил злобу на приезжих.

Сидя на своих конях перед въездом в городок, они смотрелись как два разных мира, волей случая сведённых в один отряд: казак с Дона, заброшенный судьбой в Семиречье, и степной казах, служивший под царским штандартом. Но именно эта разношёрстность и давала мне уверенность — дорога выпала сложной, но в проводниках я не сомневался.

От Пишпека, до Пржевальска мы шли семь дней на лошадях, ведя на поводу вьючных мулов. И я был сейчас чертовски рад, что часть моего путешествия позади. Не самая простая часть, я вам скажу, хотя впереди нас ждали дороги куда как сложнее и опаснее.

В 1898 году дорога из Санкт-Петербурга до Иссык-Куля была настоящим путешествием на грани авантюры. Ещё не существовало ни Турксиба, ни других железных дорог в Семиречье. Поездка состояла из нескольких этапов, сочетавших железную дорогу, морское и конное передвижение.

Из Петербург я выехал на поезде, через Москву в Нижний Новгород, и этот отрезок пути занял всего трое суток с пересадками. Затем из Нижнего Новгорода через Самару я добрался до Оренбурга за четыре дня, а потом была долгая поездка почтовыми тройками до Каспия, и через море до Красноводска. Уже от Красноводска я снова ехал по железной дороге до Ташкента. Дорога ещё строилась, но путь до Самарканда уже существовал, однако промежуточной целью моего путешествия был Ташкент. То глотая пыль, то страдая от морской качки, изнывая от изматывающей жары, я провел в дороге три недели! Но тогда по крайней мере я ехал почти в комфортных условиях, хотя сам об этом и не подозревал, а не отбивал задницу о скрипучее седло.

В Ташкенте то мне и выделили в качестве проводников Луцкого и Смогулова, и уже до Верного (будущий Алматы) я ехал на лошадях две недели в компании казака и разведчика-казаха, присоединившись к очередному воинскому обозу.

На лошади я ехал впервые в жизни, и эта наука далась мне с большим трудом. В первые дни я едва держался в седле, хватался то за гриву лошади, то за луку седла и никак не мог найти удобное положение. Лошадь, как будто чувствуя неуверенность своего седока, всё время пыталась проявить норов, отказываясь слушать мои команды. Я проклинал всё на свете и завидовал своим напарникам, сидевшим на конях так же естественно, как в кресле у самовара. Луцкий подтрунивал надо мной без зла, но с удовольствием:

— Вашбродие, вы б хоть подушку себе подложили! А то вон как ерзаете, конь ваш скоро сам от смеха встанет, — говорил он, косо усмехаясь под густыми усами.

Бауржан не смеялся, он только хмурил брови и наставлял:

— Не дергай лошадь начальник, держи её ровно. Расслабься! Ты не на телеге сидишь. Лошадь всё чувствует. Если ты нервный — она тоже.

— Спасибо Баке, учту — Благодарно кивнул я Смогулову и косо посмотрел на казака — а ты Паша, если будешь дальше зубоскалить, без зубов останешься! Опадут как озимые, будешь потом только кашу жрать, да супчик хлебать! Взял моду над начальством смеяться! Запомни, пока я начальник, ты дурак, а не наоборот!

— Звиняйте вашбродие, не подумавши ляпнул — смутился Луцкий, впрочем, моего внушения ему хватило не на долго, Паша был человек нрава веселого и долго молча ехать не мог.

Я стискивал зубы и пытался держаться прямо, вспоминая все услышанные от казаха наставления. Со временем боль в мышцах стала привычной, кожа на внутренней стороне бёдер превратилась в сплошную мозоль, и только тогда я начал понемногу врастать в седло.

Дальше дорога пошла легче, хотя ночёвки под открытым небом и постоянные тревоги не давали расслабиться. Раз или два мы видели вдалеке огни костров — Луцкий утверждал, что то были либо бродячие киргизы, либо шайка, поджидавшая караван. Впрочем, одни от других тут иногда и не отличались вовсе, в этих степных краях, где помощи ждать неоткуда и мирные путники иногда решали обогатиться за чужой счет, если точно знали, что им за это ничего не будет. Казак каждый раз снимал винтовку с плеча и ехал впереди, на разведку, вглядываясь в темноту.

— Степь любит осторожного, — ворчал он, — а смелого, но глупого — быстро хоронит.

Бауржан в такие минуты молчал. Он тоже готовил к бою свой карабин, и внимательно слушал степь. Иногда после короткой остановки он останавливал Луцкого, и указывал другой путь, более длинный, но безопасный. И каждый раз оказывалось, что он был прав. Бауржан чувствовал себя в этой бескрайней степи как рыба в воде.

Так, медленно и упрямо, мы добрались до Верного, а от него, через Пишпек на берег таинственного Иссык-Куля. И вот теперь, сидя на усталом коне у въезда в Пржевальск, я уже не был тем наивным пассажиром почтового экипажа. Дорога научила меня многому: терпению, осторожности, умению доверять тем, кто идёт рядом. Луцкий и Бауржан стали для меня не просто проводниками, а товарищами, без которых я бы не дошёл и половины пути.

В этом городе мне предстояло задержаться на долго и сделать многое. В Прживальске сейчас в качестве гарнизона стояла восьмая рота двадцать первого Туркестанского пехотного полка, пограничная команда Отдельного корпуса пограничной стражи и сотня казаков Семиречинского казачьего войска. Пограничники и казаки были тут людьми временными, они приходили в Пржевальск только весной и уходили осенью, но туркестанская рота жила здесь постоянно, круглогодично. Начальником гарнизона временно числился подполковник Иосиф Евдокимович Чепнов, командир батальона разведки этого же, Туркестанского полка. Именно из этих подразделений мне и нужно было набрать свою команду, для экспедиции. Транспортом, снаряжением и провизией меня тоже должны были снабдить военные.

— Рад, очень рад видеть в нашем захолустье такую знаменитость как вы! — В штабе гарнизона меня приветствовал лично подполковник Чепнов. — Мы признаться очень вас ждали! Не всегда, даже в Петербурге можно попасть на ваши лекции, а тут вы сами к нам приехали! Вы всенепременно должны нам рассказать о своих путешествиях! Сегодня же у меня дома соберутся все офицеры гарнизона!

Я покосился на Луцкого и Бауржана — оба стояли позади, делая вид, что изучают картины на стене штаба, но я видел, как казак хмыкнул в усы, а казах чуть усмехнулся краешком губ. Они прекрасно знали, что мне сейчас не до лекций, я устал до чертиков, а тут, я только слез с коня, а уже меня тащат на офицерский вечер.

— Господин подполковник, — сказал я, стараясь держаться вежливо, — честь оказана великая, но путь был долгим и тяжёлым. Позвольте мне сперва обмыть пыль дороги и привести в порядок бумаги.

Чепнов только отмахнулся, как человек привычный решать за других:

— Ерунда! Бани у нас хорошие, казачьи, через час будете как новенький! А бумаги… бумага подождёт. Живой рассказ стоит дороже любого отчёта. Мой адъютант выделит вам сопровождающего, он отведет вас на квартиру и всё организует!

В его голосе чувствовалась властность, но и добродушие. Лицо сухое, усы аккуратные, глаза серые — сразу видно, старый служака, привыкший командовать ротой в поле, а не сидеть в уездной канцелярии.

— Знай, вашбродие, — вмешался Луцкий, когда мы вышли из штаба, — подполковник человек крепкий. Служил ещё в Фергане, в партизанщине. Говорят, по-молодости и в разведке сам языков брал. На спиртное шибко крепкий говорят, так что не обмишурься вашбродье, спаивать будут, как пить дать!

Бауржан тихо добавил:

— Он у киргизов уважение держит. Но характер тяжёлый. Скажет — сделай, и ты делай. Спорить — себе дороже.

Я вздохнул. Всё складывалось так, что от воли подполковника Чепнова зависело не только то, как я устроюсь в Пржевальске, но и сама возможность моей будущей экспедиции. Люди, лошади, подводы, припасы — всё это числилось за гарнизоном. Без помощи военных я бы и шагу дальше не сделал, так что выбора у меня не было, с подполковником сориться мне не с руки.

Адъютант подполковника не подвел. Выделенная мне квартира оказалась уютной и хорошо обустроенной. Располагалась она в центре Пржевальска, как раз в нескольких десятков метров от штаба. Дом принадлежал русскому купцу, организовавшему в городе свечное производство и торговавшем с местным населением всем, чем придётся. Но даже такой богатый по местным меркам человек не был избавлен от обязанности принимать на постой офицеров и солдат гарнизона, и потому, чтобы не создавать себе и своим домочадцам неудобств, пристроил к особняку небольшой флигель, что и взял на себя роль гостиницы. В соседних квартирах, которых во флигеле было всего четыре, проживал сам подполковник, командир роты и начальник штаба. Бауржана и Луцкого поселили в той части казармы гарнизона, которую занимали казаки.

Оставив мулов на попечение Бауржана и местных казаков, бросив вещи в квартире, я тут же убыл в казачью баню, где меня действительно быстро привели в чувство и надлежащий вид. Распаренный, напоенный квасом и переодетый в чистое исподнее, я даже умудрился поспать несколько часов, перед вечерним застольем.

А вечером в квартире подполковника, действительно, собрались офицеры. В комнате теснились поручики и штабс-капитаны, казаки в черкесках, пограничники с зелёными околышами. На столе дымил самовар, стояли рюмки с водкой и тарелки с закусками — больше простое, солдатское угощение, чем офицерский шик. И все, как один, ждали рассказов.

Чепнов поднял рюмку:

— Господа! Сегодня среди нас человек, имя которого известно далеко за пределами России! — и, повернувшись ко мне, добавил: — Иссидор Константинович, прошу, не тяните, расскажите нам, как оно там, за ледяным морем!

Все взгляды уставились на меня. Я понял, что избежать рассказа не удастся, и мысленно приготовился снова возвращаться в прошлые зимовки, в пургу и холод, только теперь — под взглядами людей, жаждущих услышать про иной, далекий мир.

Утром я разлепил глаза с большим трудом. Голова трещала, как будто в неё воткнули топор. Выпито на вечере было изрядно. Подполковник Чепнов и правда оказался крепок на выпивку, а я, не вняв совету Паши всё же, наверное, решил с ним посоревноваться.

— Рассольчику, вашбродье! Или может стопарик налить, для поправки здоровья? — В спальню заглянул Луцкий, держа в руке глиняный кувшин. Казак сочувственно смотрел на меня, в его взгляде не было и капли злорадства или насмешки — Наш сотник после энтих вечеров завсегда с утра здоровье поправляет, а он крепкий зараза!

— Пить… — Простонал я, в который уже раз зарекаясь про себя больше не бухать никогда в жизни.

В себя я пришел только к концу дня, и понял, что он был потерян зря. Меня никто не беспокоил, а я и не рвался начинать работу. Первые полдня я думал только о том, как выжить, а вторые полдня я попросту спал.

Часов в семь вечера я нашел в себе силы одеться и пойти на прогулку, лежать уже не хотелось, спина и бока от этого уже болеть начинали. Взяв с собой Луцкого в качестве телохранителя и Бауржана, как переводчика, я пошел смотреть город.

Жизнь в Пржевальске шла медленно. На базаре можно было встретить киргизов в белых войлочных колпаках, русских переселенцев, казаков и пару заезжих купцов из Кашгара. Торговали вяленым мясом, войлоком, кожами и яблоками, которых здесь было удивительное множество. Русская колония держалась особняком.

Мы шли по улицам и я отмечал, что городок жил будто двумя параллельными жизнями. С одной стороны — офицеры и чиновники, дома которых тянулись ближе к центру, аккуратные палисады, флигели для постояльцев, лавки русских купцов. С другой — киргизские юрты на окраинах, запах кумыса и дыма, крики детей и мычание скота.

На базаре стоял шумный гул: киргизы предлагали войлок и сыр, русские торговки продавали свечи и домашнее мыло, а татары угощали горячим чаем с лепёшками. В одном углу играли на домбре, в другом ругались двое купцов — один из Кульджи, другой из Верного, спорили о цене на арбы с сухофруктами.

— Видите, вашбродие, — сказал Луцкий, поправляя бешмет, — тут у нас перекрёсток Азии. Кто только не бывает. И китайцы, и кашгарцы, и бухарцы. Вот только все дороги сходятся в гарнизон, без него городок бы давно разнесли.

Я кивнул. Действительно, крепость гарнизона чувствовалась во всём: патрули прогуливались по улицам, казаки дежурили на выездах, а у ворот штаба стоял часовой в серой гимнастёрке. Даже дети киргизов, пробегая мимо, бросали на военных настороженные взгляды.

— Сильно ли местные к нам относятся неприязненно? — спросил я вполголоса.

Бауржан, до этого как всегда молчавший, ответил коротко:

— Кто бедный — торгует и рад. Кто богатый — завидует. А кто гордый — ждёт, когда русские ослабнут.

Его слова прозвучали просто, но в них было больше смысла, чем в любой инструкции из Петербурга.

Мы ещё немного побродили по улицам. Солнце садилось за хребет, и снег на вершинах Тескей-Ала-Тоо горел розовым пламенем. Пржевальск в этот час выглядел не захолустьем, а маленьким форпостом империи на самом краю её владений. Город был беден, но упрямо держался за жизнь, за торговлю, за свою странную смесь людей и культур.