Весенний шум

Степан Федорович слушал ее, хитро прищурясь. Он видел, что дочка «крутит», умалчивает о чем-то, чего-то недоговаривает. Он спросил прямо:

— А вы не собираетесь пожениться?

— Папа, я прошу оставить эту тему, я прошу тебя вполне серьезно, — ответила Лида. — Неужели тебе непременно нужно, чтобы я срочно вышла замуж?

— Для меня, пожалуй, никакой срочности в этом нет, — ответил отец, не снимая с лица улыбки. — Не знаю, как для тебя…

— Для меня тем более, — резко ответила Лида, как будто подозрение отца бросало на нее какую-то тень. — Я прошу прописать его и только. Маме я объясню, тут нет ничего особенного.

Если бы речь шла не об Иване Сошникове, отец говорил бы с дочкой, наверное, по-другому. Но он немножко знал своего ребенка, и он разрешил.

Конечно, дальше все стало проще и понятней. Через два месяца они поженились, а еще через год Степан Федорович стал дедушкой. Лида была счастлива, но семейная жизнь сказалась на ее деловых успехах: ее оставляли в аспирантуре, а она отказалась от этого, потому что забота о малыше и обязанности жены заняли все ее время. Маша уговаривала ее попытаться, профессора дали ей такие замечательные отзывы! Лида не попыталась. Материнство потребовало ее всю, без остатка.

Однажды Ивана послали в командировку в Среднюю Азию, на расследование какого-то сложного дела. Лида была беременна вторым ребенком. Иван отсутствовал долго, месяца три, и она стала нервничать, как он там, почему не едет. К тому же до рождения малыша оставалось не так уж много времени.

Иван писал редко и скупо. Ему трудно было писать, да и почерк был некрасивый, угловатый, колючий, совсем не соответствовавший его твердому, волевому характеру. О деле, которое было ему поручено, он не распространялся вовсе, чувства свои описывать не умел, и поэтому письма его казались Лиде слишком сухими и скупыми.

Каково же было удивление Лиды, когда после длительного молчания Иван прислал письмо… из Москвы. О том, почему он очутился в Москве, он, разумеется, не распространялся, только дал Лиде понять, что наткнулся на какие-то материалы, которые невозможно распутать как следует без консультации с Центральным Комитетом партии. О том, когда он намерен вернуться домой, Иван умалчивал.

Маша заходила к подруге, которая внезапно оказалась в разлуке с мужем так же, как вот теперь Маша. Но если Маша не высказывала никакой тревоги по поводу отсутствия мужа и терпеливо отсчитывала дни, оставшиеся до его возвращения, то Лида вела себя иначе. Несмотря на всю серьезность профессии Ивана, Лида жестоко страдала от ревности и очень волновалась по поводу его задержки.

Иван приехал и сообщил, что, разбирая порученное ему дело, он обнаружил со стороны местного блюстителя законов — городского прокурора такие нарушения законности, что оставить все это без последствий не мог. Сейчас все закончено, работала специальная комиссия ЦК, атмосфера там очистилась. Все было бы хорошо и просто, но дело повернулось так, что его самого, его, Ивана Сошникова, назначили прокурором этого города.

С этим назначением Иван приобретал большую самостоятельность, хотя и терял отличные бытовые условия жизни в Ленинграде. Лида не успела хорошенько упрекнуть его за то, что он согласился ехать, не посоветовавшись с ней, — Иван объяснил, что отказываться было невозможно. Единственное, о чем он попросил, это — дать ему отпуск на два месяца, пока разрешится жена.

Последняя Машина встреча с Лидой была не очень веселой. Лида решила ехать. Она не пошла в аспирантуру, она поняла, что на ближайшие два-три года дети привяжут ее к дому. Лида смотрела на вещи трезво — она не имела выбора.

Маша не очень-то спорила с подругой, чтобы не обидеть ее, но в душе оплакивала Лиду. Ей казалось, что сама она поступила бы не так, сама она сохранила бы за собой свою работу, свое любимое дело. Для нее это дело было любимым, — может, для Лиды это было не так? Но стоило вспомнить Лидины доклады на конференциях, как сомнение исчезало, — Лида Медведева была умница, она мыслила самостоятельно и своеобразно. Однако женская судьба, вековая традиция оказались сильнее.

Они уехали с двумя маленькими детьми, уехали в глушь, в дальние края, где многое было похуже, чем в Ленинграде, — и питание, и врачи, и жилье. Но отпустить Ивана одного хотя бы на год Лида не могла.

Письма ее Маше были жизнерадостными. Теперь она стала хозяйкой и главным лицом в доме. В этом было что-то лестное, приятное, — Лида оказалась боевой и энергичной хозяйкой, добилась приличной квартиры, при которой был садик и крохотный огород, и вскоре наладила жизнь довольно недурно. И только одного она не добилась, — пойти работать по специальности все еще не удавалось.

Уже ударили морозы, на набережных Невы и Фонтанки уже стояли грузовики, сбрасывая снег за решетку, а Кости все еще не было. Движение времени безостановочно. В день, когда выпал первый в эту зиму снег, Маша услышала на улице веселый смех молодежи и слова, восхищенные слова: «Девочки, первый снег!» Первый… Сколько раз падал он уже, и всякий раз это был первый снег. И сейчас, когда в безотчетное чувство ворвалось размышление, и сейчас еще, все равно, Маша засмеялась от радости и подхватила с каменного парапета набережной на ладонь горсть пушистых невесомых кристаллов первого снега. Жизнь по-прежнему была удивительна и прекрасна.

Он приехал к самому, ну к самому-самому Новому году. Из телеграммы Маша уже знала, что он выехал, давно выехал, но ведь живем мы не в государстве Люксембург, и даже не во Франции, — там все близко, там, наверно, никто не опаздывает! А наша Родина так велика, так пространна, что самый быстроходный экспресс пересекает ее неделями. А на таком длинном пути, да еще зимой, каких только задержек не встретишь! Поезд задерживали снегопады, и Костя давно уже пожалел, что не рискнул полететь самолетом.

Наступило тридцать первое декабря, а его всё не было. Руки опускались, — зачем печь пироги и запекать в духовке добрый кусок свинины с чесноком и перцем, зачем украшать салат узорами и фантастическими орнаментами из вареных яиц и красных кусочков крабов, если Кости на Новый год не будет? Тихая встреча Нового года в кругу родительской семьи хороша в ранней юности, пока мы еще одиноки. А прожив четверть века и приобретя милого друга, тяжело встречать эту полночь одной или одному.

Сегодня она была занята в музее недолго, провела две экскурсии, посидела в библиотеке и уехала домой.

Он встретил ее на пороге, он ее, а не она его! Уже слегка отдохнувший с дороги и пообедавший, он жадно обнял ее еще в коридоре и поцеловал, больно стиснув обеими руками. «Ну что? Ну что?» — спрашивал он, а она сияла, разглядывая милое лицо, и бормотала: «Приехал… приехал…»

Все изменилось сразу, в доме посветлело, захотелось намастерить к празднику бог знает чего, изготовить невообразимые блюда, изобрести небывалые кушанья. Но она то и дело бегала из кухни к нему, целовалась и снова убегала, легкая, с засученными рукавами, в красном клетчатом фартуке, пахнущая лавровым листом и ванилью, чесноком и корицей, — Костю это разнообразие не смущало, оно казалось ему восхитительным.

Пробка от шампанского, советского шампанского, ударила в потолок, и струя пенистого напитка ринулась в подставленные бокалы, обрызгивая белоснежную скатерть и вызывая у собравшихся веселый смех.

— За новый тысяча девятьсот сорок первый год! За новое счастье, за наши успехи! — сказал Машин отец, встав и подняв бокал с шампанским. В эту минуту он был очень доволен — все трое детей собрались под родимым кровом, а дочка даже не одна — с мужем, хорошим человеком, выбранным ею самой, по любви.

Бокалы звенели, в них горело ярко-розовое вино, голоса стали громче, а на высокой, упершейся в потолок косматой елке засветились включенные Володей разноцветные электрические огоньки.

Костя привез с собой целый чемодан рукописей, всяческих выписок из книг, хранившихся в библиотеке Дальневосточного университета, и архивных материалов. Тайпины прочно завоевали его сердце, опыт их на первом этапе существования Тайпин Тянго был очень интересен и мало изучен. Крестьянская революция… Революционная война, длившаяся несколько лет. Они так и строили свое государство: взвод — это община из двадцати пяти семейств, низовая административная единица; армия — тринадцать тысяч семейств. «В случае тревоги начальник руководит ими, как солдатами для истребления врагов и для поимки воров. Когда спокойно, под руководством начальника они занимаются обработкой земель, как земледельцы» — гласил закон тайпинов. Воры упомянуты не случайно, — тайпины не имели полиции, а законы их сурово карали бандитизм. Интересно, как сквозь феодальную скорлупу, сковывавшую силы народа, пробивалась эта могучая потенция, инициатива тружеников, словно не могла дождаться назначенных историей сроков создания настоящей демократической республики, которую подопрут плечи фабричных рабочих и их все понимающей партии. Нет, Какой бы неудачей ни кончилось движение тайпинов, на первом этапе оно было плодом давней народной мечты.

Костя пропадал целыми днями в библиотеке, иные дни сидел дома до прихода Маши с работы, а потом уходил, потому что жена отвлекала. Зоя тоже видела его редко — утром ее уводили в детский сад, вечером она ложилась еще до прихода Кости.

Так нельзя! Что-нибудь надо и семье оставить. Маша не стала читать Косте мораль, просто она сказала, что следующее воскресенье они втроем должны поехать на Острова, там будут лыжные соревнования, можно погулять, посмотреть, проветриться. Костя пробовал спорить, он же рассчитал все дни до одного, ему отдыхать нельзя. Но так как в житейских делах Маша была опытней и сильнее, ей удалось доказать, что поехать надо. В самом деле, разве у нее меньше дел и забот? Служба, кандидатские экзамены, исподволь — работа над будущей диссертацией. Еще хорошо, что удалось найти женщину, которая убирает и обед варит, а то бы Маша замучилась. А отдыхать тоже надо, нечего!

День выдался теплый, было градуса три мороза. Солнце то выбиралось из груды снежных облаков, то валилось куда-то, словно мальчишка, которого товарищи опрокидывали в снег. Погода выдалась веселая, и народу на Островах было много.

Они вышли к лыжной дорожке и остановились. Впереди стояла семья — отец в офицерской шинели со шпалами на воротнике, мать и двое ребят. Мать была небольшого роста, ее пропустили вперед вместе с мальчиком лет восьми. Старшая девочка, уже догнавшая маму по росту, покровительственно положила на материнское плечо свою крупную ладошку, очень похожую на руку отца, который слегка обнял жену за спину. Рука сынишки касалась матери с другой стороны.

Вид этих трех ласковых рук, отличавшихся одна от другой только размером, почему-то растрогал Костю. Он посмотрел на эти руки, и Маша тоже взглянула на них, и оба поняли мысли друг друга. Костя нагнулся слегка к Машиному уху и сказал вполголоса.

— Он ее очень любит, ты видишь? Он и детей научил любить мать, и вот теперь его любовь словно утроилась… И я тоже так хочу. У нас их будет не меньше пяти человек, и все будут любить тебя.

— Сумасшедший, — сказала Маша шепотом. — Пять много. А один будет определенно, еще в этом году.

— Правда? Ты не пошутила? — спросил он уже громче.

— Видно, правда. Рановато, я хотела после того, как закончу с диссертацией… Любить-то он меня будет, да ведь сколько сил в него вложить придется.

— Машка, неужели я не помогу? Неужели ты думаешь, что я брезгую женской работой? Я и пеленки стирать научусь, чтоб тебе легче было.

— Рановато… Ну да не будем обижать будущего потомка всякими сомнениями. Одно меня радует: ты встретишь меня, когда я выйду из родильного дома, и ты понесешь младенца. Он будет завернут в голубое шелковое одеяльце и перевязан лентой, а ты понесешь его рядом со мной… Этого в моей жизни еще ни разу не было. Наверно, это очень приятно.

Они забыли про лыжников, они видели только друг друга, и одна Зоя напоминала об окружающем, вскрикивая время от времени: «Мама, смотри, он перегоняет!»

Костя уложился в срок — защита его диссертации прошла еще до окончания учебного года. Против присвоения ему степени кандидата исторических наук был подан только один голос.

Итак, Костя стал кандидатом наук. Почти одновременно он получил направление на работу в один из педагогических вузов Дальнего Востока. Комиссия по распределению на работу намечала его заведующим кафедрой. Это была большая честь — начать после аспирантуры свою работу в качестве заведующего кафедрой. Костину диссертацию предназначили для печати, известный китаист профессор Алексеев дал о ней хороший отзыв. Будущее было многообещающим.

Машина работа была еще далеко не закончена. Ее записи рассказов красногвардейцев Петрограда и другие собранные ею материалы требовали дополнительной работы в архивах. Прошло еще слишком мало времени, чтобы в свободные от службы часы успеть собрать весь материал, нужный для диссертации. Говоря серьезно, надо было посидеть в архивах с полгода, — писать можно было бы тогда уже где угодно, хоть и на Дальнем Востоке. Ведь не собирался же Костя ехать на работу один…

Это надо было обсудить с ним вместе, обсудить хорошенько. Он не просил об этом, он считал само собой разумеющимся, что жена поедет с ним вместе. Но для Маши не всё было так ясно, как для него.

Однажды в субботу, встретившись за чайным столом после одиннадцати вечера, они заговорили о будущем отъезде невольно, — в детском садике Зои спросили, поедет ли она на дачу, и Маша не решилась ответить отрицательно. Садик собирался переезжать на берег моря, в Териоки, надо было внести нужную сумму денег и приготовить летнюю одежду.

— Зоя не поедет на дачу с садиком, потому что скоро нам придется собираться в путь-дорогу, — спокойно объяснил Костя, узнав о разговоре в садике. — В крайнем случае, ей можно поехать на один месяц.

— Нам есть еще о чем подумать и кроме Зои, — осторожно сказал Маша. — Ты же знаешь, что я не закончила сбор материалов для своей диссертации.

— Диссертации? — Костя словно в первый раз услышал об этом. — Да, ты ведь уже занимаешься диссертацией! Может быть ты, в крайнем случае, возьмешь новую тему?

Как легко он это сказал! Ему бы предложить бросить своих тайпинов! Новую тему!.. А если Маша так увлеклась уже этой темой, своими красногвардейскими отрядами, что вовсе не имеет охоты менять ее?

— Все-таки многое в психологии людей почти не изменилось, — печально сказала Маша. — Посылают человека на работу — и подразумевается, что жена поедет за ним. Научными интересами женщины легко пожертвовать. Она же прежде всего жена. Подсобное существо…

— Ну зачем эти разговоры… — Костя поморщился, как от боли. — Неужели ты думаешь, что я полюбил бы тебя, если бы у тебя не было своих интересов, если бы ты не была умницей? Подсобных существ сколько хочешь…

— Ну конечно, самое важное во всем этом, полюбил бы ты меня или не полюбил. Все-таки в центре всего стоишь ты. Недаром по-украински мужчина значит — чоловик, а женщина — просто жинка.

Костя снисходительно улыбнулся, встал из-за стола и обнял жену.

— Ну хорошо, Машенька, я никогда не хотел посягать на твою личность, на твои самостоятельные интересы. Мне они тоже дороги. Но что ты предлагаешь? Не жить же нам вечно порознь. И потом, — он улыбнулся как-то молодцевато, победоносно, — потом, ты ведь все равно ждешь маленького…

«С ними, как в бою, — вспомнила Маша слова Люси об отношениях мужчин и женщин. — Вот уж и я поймана, и не им, а самой природой. А против природы трудно восставать. Детей, что ли, не иметь? Так это бред, глупости, я и сама не соглашусь не иметь их. Значит, жертвовать своими профессиональными интересами, теми, которые подтверждают мое равенство с ним?»

— Мне всего-то каких-нибудь полгода бы, — жалобно сказала она вслух.

— Самое удобное было бы ехать вместе. Ведь нас трое, а тебе уже и тяжести поднимать нельзя. А вещей у нас наберется, сообрази. И там, на месте, устроиться надо… Я без тебя все растеряю или растащат у меня… Машенька, разве можно меня одного отпускать… И, наконец, женатый я человек или холостяк?

— Ничего нового не будет, я вижу, — печально ответила Маша, отвечая на свои собственные мысли. — Уеду, обрасту детьми и стану домашней хозяйкой. Что же мне сделать, чтобы добрать в архиве, что требуется? Если бы я не работала, я закончила бы это быстро. Месяца за три, может быть. Но у меня же служба… А писать я могла бы там, я уверена. Я же быстро работаю, и потом такая тема, она ничем не хуже твоих тайпинов. Даже интересней — практическое осуществление революции, хотя бы некоторых ее моментов. Понимаешь, у меня пятнадцать крупных блокнотов исписано, — добрать бы, что надо, а потом засесть писать. Видно, я от отца эту жилку унаследовала, хочется мне добираться до истины, изучать, всякие гипотезы строить. Интересно, мне, понимаешь? Может, я пользу людям принесу.

— Да, конечно, умная у меня малышка, — беспечно согласился Костя. Это согласие сработало в пользу его предложения, Маша сразу подумала: «Умная, рассуждает, согласен даже, а семейные заботы ему чужды, о хозяйственных делах все равно мне думать придется. На него положиться нельзя, это же ясно». Нет, выход надо было найти, придумать самой. Придумать и предложить, а он согласится. Его ум приспособлен только для науки.

— Скажи, мы могли бы обойтись месяца три-четыре без моего заработка? — спросила она. — У нас же кое-что есть еще из того, что ты привез. И подъемные тебе дадут, наверно. Тогда я засела бы в архиве. Я же очень работоспособная, Костя, ты просто не замечал прежде.

— Конечно, обойдемся, — беспечно согласился Костя, и Маша снова насторожилась: нашла, кого спрашивать! Он понятия не имеет, сколько денег мы расходуем. Самой надо решить.

Маша взяла карандаш и листок бумаги и занялась вычислениями. Оставить работу она могла, но времени было в обрез: май, июнь и июль, в августе надо было уже ехать. Зою надо непременно отправлять на дачу с садиком, они выезжают еще в мае, Маша освободится и засядет в архиве. А ехать придется всем вместе, потому что к августу она станет уже настоящим колобком…

Мысли о будущем ребенке настраивали ее на лирический лад. Он, ее муж, был вот тут, рядом, любимый, самый лучший из всех, — о недостатках его она уже не помнила. Любимый, вот такой, только такой, с мягкими темными волосами, а глаза немного разные, один очень добрый, другой злой, насмешливый. Разные глаза, один открытее, со вскинутой над ним темной шелковистой бровью, другой — с чуть припухшим, немного насупившимся веком, и более сощуренный, и бровь над ним легла иначе как-то, не взлетела. Нет ничего лучше этих глаз. Профиль у него резковатый, вызывающий какой-то, хотя человек он мягкий, добрый, он даже подчиняться ей любит иногда. А в лице его есть что-то немного китайское, или это кажется Маше. Глаза немного уходят к вискам, чуть повыше, совсем немного…

Костя был рядом, в полусне, полудреме, удивительно красивый… Так устроено Машино сердце: если любит кого, то незаметно для себя самой добавляет ему мысленно красоты, довыдумывает то, чего нет или чего совсем немножко. И нет и не может быть конкурента у ее возлюбленного, нечего и надеяться. Он — лучше всех. Верный друг и товарищ, он хочет ей только хорошего. А если и проскальзывает в нем иногда мужской эгоизм, так это не страшно, это неизбежно пока. С этим Маша справится.

В высокой узенькой вазе дышали свежие подснежники. На книжной полке, стоявшей против Машиной постели, виднелись корешки недавно приобретенных Костей книг, темно-синие коленкоровые корешки с серебряными надписями. «Полку заберем с собой, — подумала Маша. — Я так привыкла к этой светлой дубовой книжной полке. Заберем с собой, и трехстворчатое зеркало с комода заберем тоже. А цветы вот трудно везти, живые цветы в горшках придется оставить. Пусть филодендроны напоминают маме и братьям обо мне… А главное, — тебя, милый, заберу с собой, не оставлю ни за что, невозможно это…»

Сева уже уехал в экспедицию. Он всегда уезжал еще весной, сдав экзамены пораньше, как и все геологи. Маша простилась с ним, не зная точно, увидит ли брата до отъезда на Дальний Восток. Брат крепко пожал ее узкую руку, обнял ее на вокзале, — она пришла провожать его, конечно, вместе с младшим братишкой. Он обещал писать. Но вот уже скоро месяц, а Севка, шалопай, ни строки не прислал. Мальчишка рад новому, рад полету в свободу, в новые края, забыл о родных, забыл о единственной сестре… Хотя брат у него тоже единственный. Уехал и рад…

Но не забыл ничего юный геолог Всеволод Лоза, уехав от дома за тысячи километров. Всех он помнил, просто жизнь его в пути и первые дни по прибытии на место была так прозаична, что не было никакой необходимости рассказывать о ней в письмах. Но когда в один из вечеров Сева достал свой блокнот с карманчиком на внутренней стороне картонной обложки, из карманчика выглянули две фотографии. С одной на него смотрела все та же неизменная Галка в белой косматой кавказской шляпе, с другой — сестренка с веселой девочкой на руках. Сева рассмотрел фотографии, спрятал их обратно и принялся писать письмо. Домой ему хотелось написать в той манере, в какой обычно он описывал события в рукописной опере «Лощина». Сильно тянуло парня на драматургию, хотя отдавал он должное и стихам. Пусть они там не скучают без него, несчастные меланхолики — и он начал писать:

«ЗАБЫТЫЙ ДОМ» — трагикомедия во многих действиях

Действующие лица

Всеволод Лоза — начинающий геохимик. Всяческие другие Лозы — его родственники. Студенты — его спутники. Представитель треста. Таджики, сотрудники треста и пассажиры.

ДЕЙСТВИЕ. ПЕРВОЕ. 20 мая 1941 г.

Квартира Лоз. Проходная комната. Дикий беспорядок и спешка. Всеволод Лоза в окружении родственников.

Родственники (хором): Уж ты пиши, Севочка, с дороги, не забывай нас!

Всеволод (почти в слезах): Да разве я когда-нибудь забывал о вас? Из Финляндии писал?

Родственники (хором): Писал!

Всеволод: С Кавказа писал?

Родственники (опять хором): Писал!

Всеволод: Так вот и с Памира напишу.

(Все целуются. Всеволод уходит.)

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ. 25 мая 1941 г.

Вагон поезда Москва — Сталинабад. Сидят В. Лоза и его спутники — студенты.

В. Л.: Что ж делать? В окно смотреть — скучно, степь да степь кругом. Тапочки я сегодня уже чинил. В очко сыграть, что ли?

1-й студент: В очко вчера играли. Давайте в преферанс.

2-й студент: В преферанс я не умею. Давайте в девятку.

3-й студент: Ура! В девятку — вот сугубо интеллектуальная игра.

В. Л. (робко): А может, написать домой!

Студенты (хором): Нет уж. Открытку можешь, а больше ни строчки. (Все играют в девятку. Занавес.)

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ. 28 мая 1941 г.

Гостиница города Ош. Одноэтажный домишко, выкрашенный чернильными пятнами. На скамеечке сидят В. Л. и его спутники. Входят 3-й и 4-й студенты.

4-й студент: Машина на Хорог уходит сегодня в три часа. Едем или нет?

В. Л.: А у тебя много денег?

4-й студент: Ну, ты не очень. У меня целых пять рублей. Займу где-нибудь сто восемьдесят, вот и на билет хватит.

3-й студент: Ну вот. А у меня и того меньше. Завтра из гостиницы попрут, и будем ночевать, как в Ташкенте, на вокзале.

2-й студент: А славно мы в Ташкенте время провели. Помните, пиво пили? От такого пива самый горький пьяница пить бросит.

3-й студент: А привокзальный парк и вокзал, который ремонтируется со времен Тимура! Хорошо было!

1-й студент: Да, в Ташкенте не то, что в Оше. Шесть гостиниц, и ни в одной места нет. Однако нам надо выехать из Оша. Куда задевался представитель нашего треста?

2-й студент: У представителя я только что был. Его жена ничего не знает. А сейчас все равно три часа, и мы к машине опоздали.

Представитель (входит): Привет, ребята. Сегодня идет машина. Получите у меня деньги и покупайте билеты.

Студенты (хором): А машина уходит в три!

Представитель (не смущаясь): Да что вы, ребята, маленькие? Раз сказано в три, — уйдет в семь. У нас на Памире иначе не бывает.

Все (хором): Ура! (Бегут за билетами. Занавес.)

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ. 29 мая 1941 г.

Машина, переполненная пассажирами, среди коих — В. Л. и его спутники. Сзади мелькают панорамы Памира. Машина спускается с перевала Талдык, 3625 метров.

В. Л.: А письма я домой так и не написал. А теперь просто глаза разбегаются. Быки дерутся, горы в снегу, пиши — не хочу. А вон там, ребята, Заалайский хребет.

1-й студент: Здорово! Какие это горы?

В. Л. (с видом знатока вынимает карту): Это пик Зари Востока. А вот там — пик Ленина. Дальше не видно, но там еще есть пик Дзержинского и пик Свердлова.

1-й студент: Ой, а там еще появились пики. Да они еще выше…

2-й студент: Так это, может быть, и есть пик Ленина?

В. Л. (прячет атлас): Я отказываюсь работать в таких условиях. (Из-за скалы появляются новые и новые пики. Потрясающая панорама Заалайского хребта развертывается во всей своей красе. Машина летит полным ходом, пересекает Алайскую долину и подымается к перевалу Кзыл-Арт, 4300 метров.)

2-й студент: Ну и подъем! Наверное, спуск будет ужасен. (Машина спускается метров на 100 и едет целый час по равнине.)

3-й студент: Ну и скука. Все одни и те же глиняные горы. Меня с них тошнит.

В. Л.: Тебя не с гор тошнит, а с высоты. Здесь больше 4000 метров. Ты лучше смотри туда!

Впереди блестит соленое озеро Кара-Куль. Его голубые просторы ограничены громадами гор, среди которых вдали виднеется массив пика Сталина. Все любуются озером. В это время начинается пурга, все ежатся от холода — машина идет по Долине смерчей. Затем проходит Долину бронированных гор — горы из смолистых сланцев, блестят на солнце, как металлические. Река еще не вскрылась и блестит снежной полосой. После перевала Ак-Байрам (4700 метров) начинаются обширные безводные долины. На десятки километров ни воды, ни жилья, ни травинки, ни птицы.

В. Л.: Ну так и быть, черкну домой открытку…

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ. 12 июня 1941 г.

Рушан. База геологоразведочного треста.

2-й студент: Вот мы и расстаемся. А долго мы ехали вместе.

1-й студент: Да. Вместе брали штурмом хорогский ресторан, вместе составляли авансовые отчеты, вместе тратили последние деньги. А теперь мы уже во власти своих начальников.

В. Л.: А я так письма домой и не написал.

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ШЕСТОЕ. 18 июня 1941 г.

Кишлак Чадут.

В. Л.: Наконец-то я могу написать письмо домой. Все никак собраться не мог. А теперь так много интересного накопилось. Ведь только два хребта — Рушанский и Шугнанский — могут затмить весь Кавказ от Эльбруса до Арарата. Путь по Бартангу, который занял шесть дней, тоже представляет собой что-то потрясающее. Одна переправа через буруны реки чего стоит! Когда смотришь на переправляющегося ишака или лошадь, когда животное погружается целиком под воду и все время несется в стремительном потоке, то становится не по себе. А вершина! Крохалев Витька, облазивший весь Кавказ, не видал и трети того, что увидел я за эти дни. А я еще не приступил к работе.

Письмо отсюда идет 40–45 дней, проходя все перевалы и хребты Памира, мчится на поезде, самолете, машине, трясется на ишаке. А потому не взыщите, если письма будут приходить еще реже.

До чего повезло мне, черт побери, что родился я на такой земле, такой необыкновенно красивой, такой богатой. Последнее мы, геологи, подтвердим в ближайшее время с новыми доказательствами».

Июнь был теплым на редкость, весь в сирени, в кудрявой сирени, розовой, белой, голубой, лиловатой. Сирень продавали на улицах, на всех перекрестках, продавали по дешевке, чтобы не успела увянуть.

Вечером Маша вышла в Ленинский парк передохнуть, — все эти дни она подолгу сидела за столом, разбирая и приводя в порядок свои записи.

Неторопливо шла она по знакомым аллеям, вдыхала запах цветущего табака и гераней. Высокие деревья покачивали ветвями, сильные, неподстриженные деревья. В зеленом кружеве листьев посвистывали синицы, а на вершине высокого серебристого тополя заливался соловей.

Маша вышла к Кировскому мосту. С набережной у Дома политкаторжан, за гладью величественной реки виднелась решетка Летнего сада. Певучая решетка, застывшая музыка, — недаром какой-то иноземец плыл сюда Балтийским морем только затем, чтобы увидеть эту решетку. Здесь ребенком гулял Пушкин. Здесь Герман встретил впервые Лизу. Здесь, возле ажурных ворот Летнего сада, Каракозов стрелял в царя.

Маша взглянула на Кировский мост. Гладкая покатая дорога, вознесенная над широкой рекой… Под этим мостом пролетел отчаянной смелости человек Валерий Чкалов, пролетел, чуть не коснувшись крыльями стальных ферм. Маша проезжала в том месте на лодке, — не очень-то широки здесь пролеты!

А перед мостом голубела в вечерней дымке Выборгская сторона. Дымили заводы, и люди, как здоровая, горячая кровь в вены, ритмично вливались в цеха и мастерские, чтобы отхлынуть через восемь часов, уступая место другим.

Выборгская сторона… Первый социалистический договор, турбины для Днепрогэса… Здесь жили хозяева государства, здесь жили Машины друзья, соавторы ее диссертации. Отсюда вышел Максим, герой трех кинофильмов, веселый парень с гармонью на ремешке, ставший в семнадцатом году начальником государственного банка.

Нечего кривить душой — жалко уезжать из такого города. Но в том-то была и сила, что славный город не копил бессмысленно свои человеческие богатства. Он множил их ежечасно и рассыпал щедрой рукою по всей стране, — ленинградцы ехали работать в Белоруссию, в Сибирь, в Казахстан, на Дальний Восток.

Маша потрогала рукой красноватый гранит набережной. Он еще хранил дневное тепло, медленно отдавая его руке. Внизу тихо плескалась вода, полоща гранитный отвес. Вдоль набережной со стороны реки тянулась надпись. Огромные белые буквы: «Якорей не бросать».

Кораблям хорошо, а вот люди… Они бросают якоря без спроса, они привыкают друг к другу, и к городу, к его домам, деревьям, вот к этим камням, на которых написано: «Якорей не бросать».

Теплый июнь шел по улицам города, с Марсова поля спускался Кировским мостом на Петроградскую сторону. Окутанный теплым июньским ветром, по мосту шагал Костя Добров. Он возвращался из Публичной библиотеки. Женщина на набережной увидала его издали, она ждала, когда он подойдет. С нею вместе он уедет отсюда через какой-нибудь месяц и, может быть, навсегда.

Костя поцеловал ее, словно долго был с нею в разлуке. И они неторопливо двинулись домой, мимо памятника «Стерегущему», по улице Красных Зорь, носившей теперь имя Сергея Мироновича Кирова. Удаляясь от набережной, две фигуры становились все меньше и меньше, и вскоре растворились в кудрявой зелени парка.