Весна Михаила Протасова

Весна Михаила Протасова

Калистрат Иванович Щеглов заслонился рукой от солнца — посмотреть, что делают люди за его огородом и почему там рокочет бульдозер.

«Теперь только бди да бди, а то и огород лесом завалят», — подумал он в заботе.

Когда пригляделся получше — от великого гнева в глазах все поплыло. Поспешил в избу, трясучими руками нашарил за печкой ружье и снова в огород к тем людям. Бороду клином выставил, глаза выпучены, ружьем потрясает, а слов нет — один хрип горловой…

Мастер нижнего склада леспромхоза Михаил Протасов и бульдозерист Литохин, как увидели разъяренного Калистрата Щеглова, его ружье, оставили жерди, которые было сняли с изгороди, и поскорей к бульдозеру, заскочили в кабину. Бульдозер взревел, быстро попятился от изгороди на безопасное расстояние, поднял свою лопату и загородился ею на случай, если дед пальнет.

К тому времени у Калистрата прорвался голос:

— Всех порешу! Только подступи к огороду… Ты мне подступи! Инвалида забижать вздумали, фронтовика?! Щенки! Я на вас жалиться не пойду! Сам управлюсь! Порешу всех!

Дед метался у разобранной изгороди, грозил ружьем, но стрелять не мог. Года три назад в стволе ружья раздуло патрон, и Калистрат выколотить его не сумел, только оборвал шляпку. Сходить в мастерскую ему было недосуг из-за неважности дела: в Ургульском лесничестве запретили охоту, сделали заказник, и ружье не требовалось.

Вспомнив об этом, дед несколько поутих, засомневался в своих силах, и, почувствовав это, Михаил Протасов решил вступить в переговоры. Он выпрыгнул из кабины, изобразил приветливую улыбку и осторожно двинулся к деду. Бульдозерист пошел следом. Так и двигались: впереди приземистый, но прямой, как шпилек, Михаил, за ним — высокий, увалистый Литохин.

— Не подходи! — срывая голос, закричал Калистрат. — Как есть обоих шлепну! Картечью заряжена…

— Ты что, дед, озоруешь? — остановился на полпути Михаил. — Не нужен нам твой огород. Вон, штабель обрушился и на запасной склад негде проехать. Дорогу через огород будем делать. Машины с лесом надо пускать, а разгружать места нет… — Мастер оглянулся на Литохина и, видя его полную поддержку, сделал еще несколько шагов. — К пахоте изгородь вам новую поставим и, опять же, первому огород вспашем… Ничего ему и не сделается…

Увидев, что дед опустил ружье и по своей глуховатости прислушивается к его словам, Михаил еще передвинулся к нему, разулыбался круглым, чернобровым лицом. Теперь их разделяла наполовину разобранная изгородь.

— Так что, Калистрат Иванович, успокойся — чего мы тут нарушим, то и построим. Заявляю без обмана и могу расписку в том дать.

Серые глаза мастера улыбались, а крупные зубы меж черноты короткой щетины усов и густых зарослей подбородка блестели ярко и нагловато. Калистрат приставил дробовик к ноге и, не находя еще нужных слов, взволнованно оглаживал седоватую бороду.

— У тебя, бесстыжего, совесть есть?! Глянь-ка кругом себя! Вон сколько лесу-то накострили, наворочали: ни проехать, ни пройти! Теперь уже до моего огорода добрались?.. Нет, ты вот не скалься, а посмотри человечьими-то глазами!..

Но Михаил и без того каждый день на работе глядел, как высокие штабеля бревен, завалы из сучьев и хлыстов березы, осины, сосны валом поднялись на задах Приречной улицы, теснили ее и грозили завалить весь поселок Ургуль по самые крыши. Апрельское солнце согнало снег, обтемнило всю эту валежь, и когда Михаил, невольно подчиняясь деду, поглядел — штабеля показались ему устрашающими. От старогодних остатков, от лихой вывозки нижний склад Ургульского леспромхоза был забит лесом до предела, да еще часть леса зимой была перевезена за Обь и уложена на Щучьей курье.

— Тебе, Калистрат Иванович, не впервые такое видеть, — согнав улыбку, вздохнул Михаил. — Не один ведь я наработал…

— Да кому нужна такая работа?! Прямо вредительство!.. Не один, не один… А ты не отвечаешь, что ли? — Борода Калистрата пикой снова уставилась в грудь Михаилу. — До чего дошло — штабеля разваливаются! А сколько лесу-то погноили… Хватит такое терпеть! Я вот напишу, куды следует, как вы с лесом варварничаете…

— Река вскроется — все в воду скатаем, поплавим. Будет порядок, Калистрат Иванович, — в надежде, что дед станет сговорчивее, твердо пообещал мастер и поглядел на бульдозериста. Тот одобрительно закивал.

— На посулы-то все богаты, — заметил Калистрат. — А пока, с этим порядком, ты иди к ейной фене и к огороду не подступай! Не дам проезду! Вали лес, куда хошь!..

— Несознательный ты, дед, ох и несознательный… — покачал головой Михаил. — Давно ли тебя на пенсию провожали? Самовар электрический подарили. Руководство к тебе со всем уважением, а ты…

Про самовар Михаил помянул напрасно. По недосмотру бабки Щеглихи, он сгорел на второй день после проводин. Припомнив это, дед вновь разгневался.

— Ах ты, молокосос! Самоваром меня попрекаешь?! — вскричал он и, погрозив ружьем, приказал: — А ну, поставь жердины на место! Я вас не просил разбирать…

Когда Михаил с бульдозеристом поправили изгородь, он сказал:

— А теперь катитесь, откель приехали! — и, положив ружье на плечо, неторопливо зашагал к дому.

— Как за свое, так с ружьем кинулся — озверел, что ли? Раньше он вроде не был сквалыгой, — заметил вслед Калистрату бульдозерист Литохин.

— Да-а, поддал жару… — протянул Михаил. — Вот до чего дошло, до какого позора доработались!..

Гнилой штабель обрушился и завалил проезд как раз возле огорода деда Щеглова. Минуя этот завал, Михаил по бревнам пробрался на запасный склад Зелененький, хотел посмотреть, нельзя ли в другом месте проделать туда дорогу. Кроме того, надо было прикинуть, много ли там можно уложить хлыстов.

Года три назад здесь, на крутом высоком берегу, была небольшая ровная лужайка. С дальнего края ее пересекал глубокий овраг, по краям которого росли высокие мачтовые сосны. Склоны оврага и берега застилали кусты талины, черемухи, смородины и волчьей ягоды. Со стороны поселка густо стоял молодой сосновый лес и начинались огороды.

Летом в солнечном затишье лужайка весело пестрела цветами ромашки, клевера, репейника, звенела от стрекота кузнечиков. По лужку к берегу между соснами и кустарником по крутому склону извилисто сбегала тропа: к пойменным лугам, озерам, протокам и речным омутам.

Сколько раз Михаил ходил по этой тропе косить сено, рвать черемуху, рыбачить или стрелять уток! Возвращаясь, непременно здесь устраивал перекур, отдыхал, приводил себя в порядок. Приятная была полянка, но места на берегах под укладку леса не хватало, и новый начальник участка Андрей Никитович Гребнев велел расчистить луговину под буферный склад. Бульдозерами сосны завалили, сбили под берег, кустарники срезали и всю эту площадь в первую же осень завалили лесом. К сплаву подавать бревна было затруднительно из-за очень крутого берега, и лес с этого склада не убывал.

Михаил забрался на старый прошлогодний штабель.

Разогретые весенним солнцем бревна источали густой запах прелого корья, смолы, гнили. Михаилу почему-то припомнились телеги, сыромятная кожа сбруи, лошади и то время, когда они жили на Протасовском кордоне, а отец Михаила работал лесником.

Некоторые штабеля на Зелененьком лежали третий год, и торцы бревен выглядели одинаково сизыми, грязными — не сразу узнаешь, где лежит сосна, а где береза или осина.

Оглядывая неуютное, серое нагромождение подгнивших бревен, Михаил вздохнул: проехать сюда, минуя огород Щеглова, негде, и места для укладки хлыстов мало. В три дня могут забить ими свободную площадь, и опять весь лес останется гнить до трухи…

Кругом было успокоительно тихо, и только где-то в ближнем лесу по сухому, звонкому стволу дерева без устали настукивал дятел.

Михаил закурил, но спичку потушил не сразу: дождался, пока бледный горячий язычок пламени не достал пальцев. Любил он себя иногда чем-нибудь показнить, поиспытывать свое терпение, волю, но сейчас ему вспомнились слова начальника Андрея Никитовича, и, бросив спичку, Михаил, нажимая на «о», передразнил начальника:

— Что не утонет, то сгорит…

«Теперь, пожалуй, одинаково: хоть жги, хоть топи, а лес этот пропал. И что только делаем?» — грустно подумал он.

Словно в насмешку, буферный склад по-прежнему называли «Зелененький». Подумав об этом, Михаил поискал глазами то место на берегу, где однажды, еще до техникума и армии, он сидел с девчушкой, и густые сосновые кроны над ними были тихи и неподвижны.

Теперь тех двух сторожевых сосен, между которыми шла тропа, не было. Угрюмое, неприветливое место…

Михаил еще постоял, послушал торопливый, но ровный, как ход часов, стук дятла и спустился со штабеля.

«Вот наработали!.. Кладбище какое-то, а не склад…» — уже зло подумал он и поторопился уйти из этого заваленного лесом и забытого угла.

Начальник участка Андрей Никитович Гребнев собирался поехать в поселок Центральный на заседание парткома леспромхоза, когда Михаил перехватил его у конторы, возле грузовой машины.

— Где я тебе на такую дурнину людей возьму? — отмахнулся Андрей Никитович. — Вот подумай! Да и к чему разбирать этот завал? Потом спихнем гнилье под берег, и делу конец! Как хочешь решай с дедом, а проезд чтобы сегодня был!

— Решишь с ним… Он там, как на заставе с бердашом стоит, — сказал Михаил. — Чуть было не стрельнул в нас.

— Вот как! — весело удивился Андрей Никитович, но, когда подробнее узнал, как это все получилось, — насупился.

— Значит, вначале дверь в квартире взломали, а потом хозяину — здоровеньки булы! Так ведь получается?

— С магарычом к нему, что ли, идти? — с недоумением спросил Михаил.

— А ты думал что?! Потребуется для дела — и с магарычом, и с чем угодно! Тоже мне дипломат нашелся! Консул!.. Зря он в тебя не пальнул! Надо бы… И человека обидел, и дело испортил… Вашу-машу…

Интересно ругается Андрей Никитович: пошевелит, изогнет тонкие губы — вроде не слышно, а понятно. Очень обидно получается.

Уши у Михаила покраснели, он набычился и сказал медленно:

— Вас бы рядом поставить — уж тогда и стрелять!

У Андрея Никитовича появилась кисловатая улыбка. Он сбил свою рыжую шапку на затылок, открыв седоватые, реденькие волосы, и с любопытством посмотрел на мастера:

— Вон как! Это почему же?

— Завезем хлысты на Зелененький, и будут они гнить, как те штабеля. Ведь за лес матюкал дед… А разве не правда? Сколько можно гноить его?!

Вскинул Андрей Никитович широкие брови:

— Стало быть, меня за компанию? Спасибо! Только не тот калибр, Протасов. Мелковат! Надо будет — Гребнев под пушку встанет! Не ваша то с дедом забота… Болтать много научились, а как до дела… — Распалился Андрей Никитович, сделал передышку и закончил в крике: — Учти, Протасов, не будет сегодня дороги, я вот без дедовой берданки обойдусь! Понятно?!

Андрей Никитович забрался в кабину грузовой машины и с гневом захлопнул дверцу. Шофер только и ждал того — сразу включил скорость.

— Понятно. Всего проще… — пробормотал Михаил.

Дорогой Андрей Никитович не курил, сунул в рот таблетку валидола и прислушивался, как колотится сердце. Он не ожидал, что этот разговор с мастером так его расстроит. Выходило, сердце вольно или невольно отзывалось на каждую стычку, коих за рабочий день и в десяток не уложишь. Не стоило бы обращать внимание, а расстроился — словно пережил скандал.

Припомнились Андрею Никитовичу всякие мелочи: и то, что у Протасова всегда непокрытая, лохматая голова, и то, что в глазах мастера иной раз улавливает он нечто потайное и оскорбительное. Вспомнилось ему, что Протасов не выказывал торопливого послушания и, если, случалось, вел с кем-то разговор, не комкал его при подходе начальника и этим заставлял подождать себя; что был ровен, обстоятелен, но иной раз — тяжело упрям. Прошлой осенью Протасов отказался подписывать акт инвентаризационной комиссии по остаткам леса. Андрей Никитович велел несколько завысить остатки, чтобы они соответствовали бухгалтерским документам. Такая подгонка делалась из года в год, а регулировалась потом, с поступлением всего леса.

Андрей Никитович вызвал мастера к себе, объяснил, в чем суть.

— Не буду подписывать эту липу, — заупрямился Протасов.

— А ты уверен, что хорошо лес считали? Особенно по берегам? — спросил Андрей Никитович.

Действительно, лазала комиссия по лесным складам больше недели. В нагромождении штабелей есть свои улицы, переулки, тупики, образованные свалами, где невозможно точно подсчитать объем леса. Бревна густой сухой лапшой пересыпали береговой яр на трехкилометровом расстоянии. Дно запани, где на воде собирались плоты, было сплошь устлано затонувшим лесом, и когда река мелела, бревна торчали из воды.

— Так не будешь подписывать?

Протасов уставился в пол, ниже наклонил голову и промолчал.

— Ну, иди… — отмахнулся Андрей Никитович. — Обойдемся без тебя… — и велел переписать акт, не включая в него Протасова.

Андрей Никитович не считал себя мстительным человеком. С подчиненными любил шумно поспорить о деле. Ну, а если за какую-нибудь промашку и покритикует кто из них — оставлял без последствий, не выискивал причин для мелочного отмщения. Из своей практики знал: иначе образуется вокруг пустота и прикурить будет не у кого. Без шумного оживления, без огонька любая работа выходит скучным, нудным делом.

Он мог самозабвенно отдаваться работе, жить по-походному, как в долгом пути, когда торопишься поспеть к цели: поел на привале, отдохнул, лишь бы набраться сил, и дальше. Ничего при тебе лишнего, а в голове одно: вперед и только вперед…

От рабочего-сплавщика дошел Андрей Никитович до начальника сплавной конторы. Потом сняли, и работал мастером, потом снова дослужился до директора крупного леспромхоза…

Всегда ходил в передовиках, пользовался авторитетом, а вот срывался часто по глупому или незначительному случаю. Словно затемнение какое в мозгах наступало, и этот случай вновь переворачивал жизнь.

Стычка с Протасовым расстроила Андрея Никитовича. Расстроила тем, что он не сдержался, накричал, а надо было объяснить неопытному мастеру эту простую лесную арифметику: десять деревьев валим, из них пять в лесу оставляем, два жжем, одно гнить кладем, одно в реке топим, и что остается — в дело пускаем. Вот и считай! Давно так повелось, и ничего пока не сделаешь. Никакими речами не поправишь. Вон, третий год в Ургуле собираются развернуть строительство механизированного нижнего склада и цехов по переработке леса, а денег на строительство пока не дают… Зато в марте лесопункту два раза меняли задание по вывозке леса, и думать о других делах было совсем некогда. Леса нагрохали сверх всяких планов, а уж сплавлять — как случай позволит, как река поможет… А река плохо теперь помогает — хвойных лесов стало меньше, а береза и осина в воде тонут…

Ни успокоительный гул автомобильного мотора, ни таблетка валидола не помогли Андрею Никитовичу хотя бы немного подремать дорогой. К тому же машину жестко подбрасывало на промоинах и колеях, позади грохотал расшатанный пустой кузов. Начальнику участка легковой машины не полагалось, и по делам он ездил на грузовике.

«Обидная роскошь…» — в досаде подумал об этом Андрей Никитович.

— Придется идти к деду. Второй заход делать… — сказал Михаил бульдозеристу. — Жди, пока не приду!..

К избе деда Щеглова Михаил направился дальней дорогой через Приречную улицу. Возле магазина остановился. Вспомнились слова Андрея Никитовича о магарыче и то, что старуха у Щеглова веселая, пьющая и непременно отгуливает свое на свадьбах, похоронах, которые не обходят стороной поселок. Года два назад она была на похоронах матери Михаила, а позже — у него на свадьбе, помогала стряпать и наблюдать за порядком, чтобы все шло своим чередом и установленным обычаем.

«Пойду к деду, поговорю еще. Не получится — пусть сам Андрей Никитович с ним разговаривает», — подумал Михаил и зашел в магазин.

Обшитый дощечкой, с плитой посредине, магазин внутри казался еще меньше, чем снаружи. Поселковые женщины стояли у прилавка тесно, но без разговоров, стараясь не мешать молоденькой продавщице. Она жила в соседях и дружила с его женой Галей.

— Здравствуйте! — негромко сказал Михаил и хотел из уважения к женщинам немного постоять, но продавщица увидела его, позвала. Он послушно протиснулся к прилавку, подал деньги.

— Одну…

— А хлеба, чтобы Гале не ходить?

— Сама купит, я не домой.

— А… — продавщица с пониманием улыбнулась, подала бутылку.

Михаил сунул поллитровку в карман своей новой зеленой куртки. Чувствовал, как женщины с любопытством смотрят вслед, видно, гадают, по какому срочному делу мастеру потребовалась водка.

Крытый жердями двор деда Щеглова Протасов прошел не торопясь, постоял в сенях и осторожно постучал в двери.

— Чего там стукать, входи… — послышался голос деда Щеглова.

Он сидел мирно, уютно, у кухонной плиты на низкой скамеечке, специально им сделанной, чтобы в стужу греть спину. Нацепив очки, листал «Огонек» с видом насупленным, но спокойным. При виде Михаила неторопливо отложил журнал в сторону. В избе пахло берестяным дымом, весело потрескивало в печи, красно светились дырки в топочной дверце.

— Ага, пришел… Ну-ну… — снял очки дед. — Раз пришел, то уж проходи — гостем теперь будешь.

Упершись ладонями в поясницу, он поднялся навстречу виновато разулыбавшемуся Михаилу, загреб его протянутую руку, легко тряхнул, дав почувствовать, что есть еще силенка, ухмыльнулся:

— Давненько не видались…

— Извиняться пришел, Калистрат Иванович, за наши неправильные действия.

— Давай, извиняйся… — благодушно разрешил Калистрат.

«А старухи-то нет»… — глянув в комнату, с сожалением подумал Михаил и повернулся боком, чтобы Калистрат не заметил его оттопыренный карман.

— Чего мнешься-то? Ставь ее вот сюда да раздевайся! Какой это разговор у порога на ногах? — оживился дед. — Да ты проходи, садись к столу, чего в косяках стоять — не упадут ишо…

— Вообще-то я ненадолго… Как-то неудобно у нас вышло… — Михаил все же снял куртку, повесил ее на вешалку, прошел к столу. — Вы бы извинили, Калистрат Иванович: дело-то, сами понимаете, производственное…

— А я что говорю… — перебил Калистрат. — Ведь чуть меня на грех не навели. Оно разве так делается? Пригнали бульдозер и давай ломить, ни тебе спросу, ни разрешения. Эдак и избу снесут… Глазом моргнуть не успеешь — спихнут и место пригладят. Вон, прошлым годом у бабки Чернихи угол избенки вывернули машиной, и виноватых не нашли. Вот ведь какая история… Конечно, не стерпел я, погорячился…

Михаил хмуро глядел в пол: хотя голос у Калистрата воркотливый, мирный, но разговор, видно, получится долгий и еще неизвестно, с каким результатом.

— Две войны прошел: как-никак на старостях сказывается. Нет прежней удержи и терпения… Раньше куда как терпеливей был, — доверительно сообщал дед.

— Нервы у вас потрепанные, — согласился Михаил.

— А как же! Я подумал, на огород лес разгружать собираетесь. Оно и вправду деваться вам некуда — все ведь позакидали. И догляда совсем не стало: с одного места гребете, другое заваливаете. Сколь леса-то погноили, матушки вы мои! И чего вы так допускаете? Ведь очень это некрасиво…

— Сплав пойдет — разгрузимся… — обеспокоенно заерзал на стуле Михаил. — Чего ты, Калистрат Иванович, заладил: лес, лес… Мне самому тошно смотреть на такое, но надо как-то держаться. Не остановишь ведь, по-другому быстро не сделаешь. Помогать как-то всем надо…

— Так я разве против?! — горячо воскликнул Калистрат. — Об этом и сказываю, что ты приди ко мне, потолкуй, объясни — всегда за общественное стоять буду. Всегда! Я, хошь знать, Миша, человек не жадный. Ни-ни… Ты ко мне, если с добрым словом да с обхождением, — все отдам! Кожу свою на ленты исполосую, а хошь — и старуху свою не пожалею!..

Калистрат даже порозовел от своего озорства и лихости, посмеялся трескучим смехом.

Михаил тоже рассмеялся, запустил ладонь в копну темных, кудрявистых волос, покрутил головой:

— Даешь ты, Калистрат Иванович! Это ведь ни к чему. Мы бы, наоборот, помогли вам с огородом…

— Нет, не жадный я, — не слушая, перебил Калистрат, — и старуха у меня такая же. Сто сот старуха! Вот заладила вставить железные зубы, а денег на поездку маловато. Подрядилась пельмени в столовой вертеть. Скопила, значит, деньжат и улетела в город зубы вставлять. А в городе у нас три дочери, мой брат, да по ее линии родственники: то кума, то сватья… Прибыла она в город, и по гостям. Житейское дело: у одних народился кто, у других именины. Тут дочь сына женить надумала, а там новоселье у брата. И пошло, и поехало… Загудела моя старуха всерьез. Прилетела, свет, домой — ни тебе зубов, ни денег, да еще в нездоровье. Спасибо Веруньке, что доставила ее домой хворую. Теперь старуху с давлением в больницу положили. Вот Верунька придет сейчас, скажет, как она там…

Михаил вскинулся, поглядел на деда с острым любопытством и тревогой.

«Неужели Вера?! Конечно! Ведь она Калистрату внучка! Значит, приехала… Приехала, приехала…» — зачастило в голове Михаила.

Не думал он, не ожидал, что так обрадует его это известие, и тут же спохватился: «Не надо бы с ней встречаться! К чему теперь?!»

Михаил поднялся, поспешно закурил, и дело, из-за которого он пришел сюда, вдруг отодвинулось куда-то далеко, исчезло. Но он все же машинально спросил:

— Значит, договорились, Калистрат Иванович?

— Само по себе, договоримся. Да ты сиди! Чего всполошился? Вон у меня водица поставлена. Сейчас бросим пельмешки, отужинаем. Я ведь один-то не могу ее пить, треклятую, а в компании, как-никак, одолеваю…

За беседой Калистрат недоглядел за плитой, и теперь там что-то забурлило и окуталось паром.

— Ах ты, будь я неладный! Вода-то кипит! Сейчас мы, сейчас…

Смешно махая руками, он поспешил к плите. Дверь в это время распахнулась, и Михаил увидел Веру.

Глаза ее остановились на Михаиле в удивлении и замешательстве. Справившись с собой, она натянуто улыбнулась:

— Миша? Как ты здесь?.. Вот уж не ожидала…

Присевший было Михаил снова вскочил, пальцами смял, затушил горящую сигарету и сунул ее в карман.

— Здравствуй, Вера! С приездом тебя… — хрипло сказал он и стал ерошить волосы.

Несколько секунд Вера развязывала узел шали и, склонив голову, из-под полуопущенных ресниц внимательно и серьезно смотрела на Михаила. Но секунды эти показались ему очень долгими. И когда она наконец сняла шаль, пальто и стремительно, гибко изогнулась, чтобы повесить одежду на вешалку, Михаил с невольной ревностью подумал, что против Веры его жена Галя — смешной и жалкий цыпленок. Прошло всего четыре года, а как Вера неузнаваемо повзрослела, похорошела.

— Просто удивительно, что ты здесь! — уже спокойно проговорила она, и Михаил не понял, рада Вера этой встрече или недовольна.

В Центральном на заседании партийного комитета слушали начальника соседнего с Ургулем Пихтовского лесопункта. Дела там шли плохо, и вскоре всем стало ясно, что апрельский план пихтовцы не дотянут. Распутица есть распутица: учитывая это, члены парткома были не очень строги к начальнику Пихтовского лесопункта.

Андрея Никитовича спросили, сколько он даст вывозки леса сверх того, что Ургульский лесопункт уже сделал. Надо же выручать соседей.

«Задание выполнили, а теперь еще соседей выручать?! На тебе столечко, да полстолечко, да четверть столечко… Как в сказке. Чтобы уж совсем не пошевелиться… Из-за этих заданий все подготовительные работы к сплаву заваливаю, а ведь не скажи — бесполезно…» — подумал Андрей Никитович и молчал так долго, что секретарь парткома вновь спросил:

— Так как же, Андрей Никитович? Надо бы выручать пихтовцев по апрелю. Слов нет, месяц сложный, но и ответственный…

— Будем возить, сколь дорога позволит, — с неохотой ответил наконец Андрей Никитович. Сказано это было так, будто он был нездоров или очень устал…

Возвращался Андрей Никитович домой в первом часу ночи и, хотя до Ургуля полсотни километров, просил шофера не торопиться и ехать помягче. Надо беречь себя. Он был доволен, что сдержался, не оказался в плену мимолетного душевного порыва и не выступил на заседании партийного комитета. В его теперешнем положении не следовало обострять отношения с директором. Пока в леспромхозе не знают, что в Ургуле недостает двадцати тысяч кубометров леса, и об этом следует умолчать, еще раз прикинуть, за счет чего эту недостачу можно снизить. Привычное дело, и не первый год случалось — подзавысили объемы, контроль ослабили. Хлыст дерева можно по-разному измерить: и чуть побольше, и чуть поменьше кубометров написать. Как посчитаешь нужней — государству или бригадиру для заработка. Вот и получается такой волнистый учет: то набежит, то убудет. Давала о себе знать и постоянная пересортица леса, когда от долгого хранения качественные бревна превращаются в гнилые дрова. Кроме Андрея Никитовича, о недостаче знал и бухгалтер лесопункта, который не в меньшей доле отвечал за такие дела, но он тоже будет молчать, пока они вместе не найдут выход.

«Снова придется ловчить при сплаве, списывать на «утоп», на «собнужды», завышать остатки, подгонять… — думал Андрей Никитович. — Хотя и трудновато теперь да и недостача велика, но как-то надо выкручиваться…»

Было время, когда Андрей Никитович работал как бог на душу положит: выдали план — и ладно. Нынче совсем по-другому — работай да оглядывайся повнимательнее, чтобы то не нарушить да другое, чтоб кого бы не задеть, куда бы не оступиться… Прошлым летом Андрея Никитовича оштрафовала пожарная инспекция, а позже едва отписался по замечаниям санитарной комиссии. Закон об охране природы недавно принят тоже не для проформы. В Ургуле дела всеми статьями под Закон об охране подпадают: лес губят, реку засоряют, а теперь вот и недостача…

Встретив откровенно-восторженный взгляд Михаила, Вера простодушно, неслышно рассмеялась и этим беззвучным смехом стала Михаилу еще милее. У него от радости заныло сердце, он ответно улыбался, успокаивал себя:

«Что в этом плохого? Случайно встретились… Не бежать же, как мальчишке…»

Под напором Калистрата Михаил снова оказался за столом.

На вишневого цвета платье Вера повязала бабкин передник, занялась у плиты с пельменями, поставила на стол рюмки.

— Мечи, Верунька, сюда все, что есть, не токо бабке Настасье гулять, — смеялся и подбадривал Калистрат внучку, а когда она отходила, мел бородой стол и довольно приговаривал:

— Ит хлопотунья, ит егоза крученая… Ну вылитая бабка Настасья! Уродится же так! Этими днями прямо исшпыняла меня: все ей работу подавай.

Вера принесла капусту, нарезала хлеба — глаза опущены, делала все молчаливо и с какой-то вынужденной покорностью. Это немного озадачило Михаила, он подумал, что надо уходить.

— Хватит, Верунька, хватит! — остановил Калистрат внучку. — Посиди с нами чуток — я вот тебе тоже стопашку налил… Да поешь, поешь, а то с копыт-то своих свалишься.

Вера сняла передник, присела рядом с Михаилом на длинной стороне стола и, чувствуя его взгляд, одернула подол короткого платья, хотя прикрыть темно-коричневые от чулок крутые коленки было затруднительно. Это ее стеснительное движение вдруг наполнило Михаила прежним, давно ушедшим волнением, захотелось прикоснуться к Вере и смотреть на нее, смотреть.

— Странно как-то… Только дорогой подумала о тебе — и ты здесь, — не глядя на Михаила, тихо, одними губами сказала Вера.

— Раньше бы надо… — также шепотом ответил Михаил.

Калистрат не обращал на них внимания, плел свой рассказ.

— …Мы с твоим батей Алексеем Захарычем, к добру помянуть, хорошо жили. Справедливый мужик был. Одно слово — гвоздь! Все лесничество на ем держалось… А поначалу крепко обиделся на него. Помню, выбрал я осину невдалеке отсель, за Марьиной избушкой. Толстая осина, самый раз лодчонку выдолбить. Свалил это, значит, отпилил сутунок, а Лексей Захарыч тут как тут. Давай составлять акт…

Михаил и Вера смотрели на Калистрата, показывая вид, что слушают очень внимательно, и голос деда не мешал их тихому, как шелест травы, разговору.

— Не обижайся… Теперь что об этом?

— Все на заводе работаешь?

— Да. Вот отпуск дали, приехала, вырвалась на свободушку…

— Замуж не вышла еще?

— …Достал, значит, планшетку с черными пуговками, а я спрашиваю: «Чего же ты, Захарыч, на одно дерево акт портишь? Вон сколь ветровала лежит! На кого составлять будешь? На Ваньку Ветрова?»

— В мае, может, свадьба будет.

— Почему «может»?

— …Засмеялся Захарыч: «Ишь ты, — говорит, — хитрый какой! Ладно, не буду акт портить, коли день на посадке леса отработаешь». Опять же щелкнул железными пуговками на планшетке и ушел… Доверчивой души был человек. Такого обманывать, что себя казнить… Но за общее дело крепко стоял…

— Ах, не знаю, не знаю. Не спрашивай меня, Миша… Не разобралась еще…

Поднялась Вера, быстро простукала каблуками в полутемную комнату и затихла там.

Михаил был не в меньшем смятении, чем Вера, и теперь хотел уйти поскорее, но Калистрат не пускал, ухватил за рукав пиджака.

— Ну куда ты? Посидели самую малость. Я, грешным делом, от расстройства еще до тебя в магазин сбегал… — признался он и вытащил из-под лавки бутылку. — Две поллитры на двоих таких мужиков, как мы с тобой, Миша, по теперешним временам самый аккурат будет… Не суди старого. Наскучился я тут один без старухи, дичать начал… — Калистрат замолк, покряхтел от подступившей к самому себе жалости. — К старикам ходить лясы точить неохота: болезни да болезни — только у них и разговоров. Ты бы, Миша, работенку мне подыскал временную. У меня хоть какая не выпадет ишо — хоть тросы заплетать, хоть топорища тесать… В лесниках-то ходил — всему научился. Кашеварить и то горазд — иной раз бабке подсказываю, что да как…

Надо было уходить, а Михаил опять сидел, поглядывал в комнату, ждал чего-то.

— Сделаем и работу! Не проблема… Приходите в любой момент! — пообещал он Калистрату и решительно поднялся: — Спасибо, Калистрат Иванович…

— За угощение не обессудь: как есть, так и ладно… А огород можете хоть весь забирать. Все равно ведь завалите, а мы на полях картоху садить будем…

Калистрат жал Михаилу руку, еще что-то говорил, не отпускал. Михаил все же высвободился, распахнул дверь и под ее визгливый ход вышел в сени, во двор. Там привалился к столбу, постоял, отдыхая от избяной духоты, а может; зачем-то ожидая Веру.

Через некоторое время в сенях промелькнул косячок света, из него тихо выскользнула Вера. Увидела Михаила, подошла:

— Еще не ушел?

— Не ушел…

Михаил быстро шагнул навстречу, обхватил Веру, прижал к себе.

— Что ты, Миша… Что делаешь?.. — испуганно прошептала она, но не оттолкнула, не пыталась вырваться, а будто потяжелела, стала обвисать в его руках. Михаил губами нашел ее губы, прижался к ним, потом отпустил Веру и неловко, боком кинулся к воротам. Уже с улицы задавленно прокричал:

— Прощай!

Вера, как будто он мог ее видеть, несколько раз кивнула, посмотрела в темную улицу и пошла в избу.

Длинна дорога из Центрального до Ургуля. Пока едешь в ночи, смотришь, как свет фар автомобиля выхватывает то высокий забор из молодых сосенок, то старые выкорчеванные пни, пока невольно следишь за всеми извивами дороги, многое передумаешь.

Этой весной ожидали большую воду. Для Щучьей курьи за Обью, где на лед был уложен лес, весенний ледоход представлял немалую опасность. Андрея Никитовича возможные заторы на реке, большая вода не пугали, и было бы даже лучше, чтобы с лесом на Щучьей курье не все пошло ладом. Раньше он гнал эту мысль от себя, а сейчас вот подумал с надеждой:

«Она, стихия-то, ох, как бы нам пригодилась недостачу покрыть…»

Вообще-то «стихия» часто выручала Андрея Никитовича, помогала скрывать издержки лесного промысла. А издержки начинались от пня и продолжались на всем долгом пути бревна к делу, и к потерям этим привыкли, как к неизбежному. Андрей Никитович полагал, что в производстве необходима своя «стихия»: всякие огрехи, недочеты, объективные трудности. С ними хотя и трудно, но свободнее, безопаснее, легче скрыть свои промахи, упущения и, при случае, всегда есть на что сослаться. Меру, конечно, знать надо, действовать с умом и по обстановке, а то некоторые под этой завесой свою личную выгоду ищут, греют руки, где можно ухватить лишку — хватают. Считают, что рядом с производственным ералашем это не так заметно и — простительно… А при строгих порядках сам руководитель связан этими порядками, притянут, как тросом, — ни рукой, ни ногой. Негде душе повеселиться, в полную свободу вздохнуть, широкую размашку ей дать — без оглядки и страха.

Были времена, когда на выездном катере Гребнева стояло пианино, а дорожным буфетом командовала черноглазая, горячая характером Сима. Не какая-нибудь катерная потаскуха, а инженер сплава!

Как вырвутся бывало на речной обской простор… Что там Стенька Разин со своими строптивыми гребцами и уворованной княжной?! Под рокот мотора в триста лошадиных сил четверо суток качаются перед глазами солнце, вода, крутые береговые яры, дикие луговины, белые от ромашек, ночные звезды и Симочкины жгучие глаза…

А стерляжья уха, а раскаты грома по речным плесам от безудержной пальбы во все, что плавало, летало и прыгало вокруг! Все кружило, опьяняло, и душой нараспашку жил так, что в конце этих дней она будто улетала в синеву реки и неба, едва хватало сил спуститься в каюту катера, упасть и затихнуть богатырским вольготным сном. И когда причалит катер к родным берегам, то долго еще не может разобраться, было ли все на самом деле или приснилось…

И снова в заботы, в лихой разворот на производственные дела. И себя не жалеет, на немыслимый притужальник берет, и других зажмет так, что день с ночью путают. И ни Симочкины глаза, ни прочие душеприятные штучки в расчет уже не берутся…

Не молитвами, а работой испрашивал себе Андрей Никитович отпущение грехов за некоторые недозволенные дела. Попятнав выговорами, начальство иной раз отпускало грехи, иной раз сшибало с ног, сиречь с руководящей должности, и снова приходилось Андрею Никитовичу тяжко и самоотреченно работать.

Память не останавливается долго на том, отчего тревожно замирает сердце. Знает — печалиться о прошлом, жалеть о нем, травить себя воспоминаниями нельзя: опасно и уже ни к чему. Надо жить теперешним…

«Ах, какой дурак! Зачем ушел?.. Барахло ты, а не парень…» — бредя по улице, мучился Михаил и вспоминал, как он в армии ждал письма от Веры, а получил всего две строчки: обещаний, мол, не даю и с тебя не требую. Тогда отписал ей Михаил под горячую руку и хотя долго потом переживал, но считал, что на этом и закончилась их ребячья любовь и переписка, а теперь вот вспоминалось все, и так душа разболелась, что глаза несколько раз вытер и выругался с досады, для облегчения.

«Вышло как вышло… Чего теперь… Да и перед Галкой было бы нехорошо…»

Здесь Михаил вспомнил о бульдозеристе, который должен был его ожидать, о дороге на Зелененький, постоял немного, обдумывая, куда прежде пойти, и повернул на нижний склад.

Машины, тяжко груженные хлыстами, молчаливым темным поездом стояли одна за другой по лесовозной дороге через поселок. К эстакадам их не пускали — все было забито лесом.

Молодой парнишка, десятник Семушкин, метался по этим эстакадам, искал место, куда бы еще втиснуть одну-другую машину хлыстов, но не находил. За ним неотступно следовали шоферы.

— Ты давай говори точно — будешь разгружать или нет?

— А мы сейчас краники набок, воду спустим и — по домам!

— Сколько можно стоять? Везешь, торопишься, а тут им до лампочки…

Шоферы увидели Михаила, кинулись к нему, чуть за грудки не взяли.

— Мы что, ночевать будем? Давай разгрузку!

— Дорога такая, да еще здесь компостируют!..

— Спокойно, ребята! — поднял руки Михаил. — Спокойнее! Куда попало ведь лес не разгрузишь…

— На кой черт мы этот лес возим, бьем машины по таким дорогам? Все позавалили, а толку? Чтобы опять лежал здесь на перегнивание?

«Ох, тяжело при таком положении разговаривать с людьми: и себя перестают уважать и свою работу…» — подумал Михаил, но ответил с бодростью в голосе:

— Не беспокойтесь — все поплавим!..

— Поплавите вы, как прошлым годом, — в штаны!..

— Да что тут собранию устраивать?! Пойдем звонить директору — пусть разберется…

«Нет, сколько я могу сегодня страдать и всякие насмешки терпеть?! А не попробовать ли мне самому насмешку устроить?..» — оглядывая эстакады, с веселой пьяной злостью подумал Михаил.

На эстакадах под электрическим светом, среди нагромождений стволов спиленных деревьев, сучьев, хвои, копошились люди, вжикали электропилы, тягуче скрипели лебедки, глухо стучали друг о друга бревна. Яркий свет над эстакадами чередовался с плохо освещенными промежутками, где сбрасывали и жгли в дымных кострах сучья. Все кругом висело в едком дыму, казалось перевороченным, вздыбленным, и было непонятно, как там двигались и работали люди.

«Будто нарочно сами себе потяжелее да похуже выбрать стараемся…»

— Давайте за мной! — сказал он шоферам и направился к бульдозеру.

Мотор был еще горячий, и Михаил без труда завел его, выгнал бульдозер на дорогу.

Против конторы лесопункта стояли когда-то большая конюшня и конный двор. Потом их снесли, образовалась пустошь, нечто вроде площади, от которой расходились три улицы поселка Ургуль и начинался нижний склад.

Три машины Михаил разгрузил на этой площади, против высокого крыльца конторы, и, когда десятник Семушкин привел сонного, поднятого с постели бульдозериста Литохина, сказал:

— Вот так по этой линии и разгружайте, а дорогу на Зелененький будем пробивать днем!

— Меня здесь за это самое не возьмут? — обеспокоенно спросил Семушкин.

— Если возьмут, так скажи на меня… Задача ясна?

Машины с лесом одна за одной разворачивались к конторе лесопункта, а Михаил пошел домой.

Ночью подморозило, дорожная грязь затвердела, дощатые тротуары облохматились белым инеем. Под ногами доски громко, нудно скрипели, и Михаил пошел по дороге.

«Теперь, действительно, все равно, где хлыстам лежать: на Зелененьком или возле конторы…» — вяло подумал он.

Михаила неудержимо потянуло в сон. Не хотелось ни думать о лесе, ни вспоминать Веру или жену свою Галю, и все же что-то тревожило. Вдруг ему вспомнилось, что возле избы Калистрата навстречу попалась Ольга Вахрецова, которая жила рядом. Когда он зашел к деду во двор и оглянулся, она все еще стояла на дороге и смотрела ему вслед. Ольга работала в больнице вместе с его Галей и на весь поселок была известна своей болтливостью.

«Они, конечно, знают, что Вера приехала, и допроса не миновать, — вздохнул Михаил. — Только бы не сегодня. Так хочется спать, спать…»

По улице в темных углах переулков и дворов крадучись ходил ночной, шалый ветер: что-то тихо нашептывал, нагонял успокоительную дремоту.

В избе Михаила Протасова свет не горел. Галя, как видно, уже спала.

«И дай бог. Сейчас зайду и, без всяких разговоров, сразу под одеяло…» — подумал Михаил. Когда он задерживался на работе, такое удавалось.

Стараясь не шуметь, он прошел ограду, поднялся на крыльцо, пробрался через сени. Дверь оказалась незапертой. Михаил тихонько приоткрыл ее, сунул голову в темный проем и осторожно переступил порог. И в тот же миг его хлестко ударили по щеке, что-то упало к ногам. Из рук Михаила вырвалась дверная скоба, распахнулась настежь дверь, и мимо неясной тенью промелькнула тонкая фигурка Гали. Потом во дворе послышался хруст ледка под торопливыми шагами, и все стихло.

«Значит, уже рассказали, донесли! Вот люди!..» — ощупывая скулу, со злостью подумал Михаил.

Он потянулся к выключателю. Оголяюще ярко вспыхнул свет. У порога лежала большая галоша-самоделка из автомобильной камеры. Михаил подхватил галошу и хотел бежать следом за женой, но против воли метнул галошу в сени, сшиб там пустые ведра с лавки. Они грохнули на пол, как взорвались. Поднимать галошу Михаил не стал, а захлопнул дверь, накинул крючок.

— Вот так! — зло крикнул он. — Погуляй немного, пташечка, успокойся!.. — И тут увидел приоткрытый шкаф, свисающую из него на пол брючину своего нового костюма. У окна стул, а возле него и на подоконнике мелко изорванные, искрученные газетные клочки.

«Заранее приготовилась! Поджидала… Как это у ней терпения хватило?! Прямо комедия какая-то. Собралась… Даже флакончики и коробочки подобрала…»

Михаил подошел к зеркалу и увидел там разлохмаченные волосы, хмурые глаза, крепкую скулу с мазутным пятном от удара грязной галошей. Ему вдруг стало смешно, и, растянув губы, он подмигнул своему отражению.

— Ну что, мужик, получил в жабру? Надружил?.. По второй не хошь?..

Когда унял смешок, невольно подумал о Вере — могла ли она его вот так — галошей?! Не раздеваясь, лег на диван и быстро уснул.

Не будь Михаил отходчивым, помни он обиду и зло долго — двух дней бы они не прожили с женой. Как раз два дня и прошло после их свадьбы, когда Галя ушла в магазин, а Михаилу наказала посмотреть, чтобы с плиты «не убежало молоко». Михаил вначале помнил о молоке, но потом снял с гвоздя гитару, начал подбирать песенку. Галя пришла, когда в избе стоял чад и Михаил, открыв окно, размахивал полотенцем.

— Чего ты делал-то?! — возмущенно вскричала Галя. — Не мог уж присмотреть! Все молоко пропало…

— Ну, не сердись, Галя, не досмотрел… Что же теперь?.. Ну, хоть капельку, улыбнись… — Михаил потянулся обнять жену, но она вывернулась и быстро, будто кошка лапкой, ударила его по щеке.

— Да ты что, Галка, сдурела?! — опешил Михаил.

— Не лезь, когда не просят! — крикнула Галя.

Посмотрел на нее Михаил: худая, как хворостинка, ростом чуть выше его плеча, глаза огромные, блестят в злых слезах — будто совсем не его Галя. Такую он тоже может ударить без стеснения — не распускай руки! И он сказал:

— Я ведь тоже могу… — и так хватил кулаком по краю кухонного стола, что обломил доску…

Через несколько минут они помирились. С виноватой улыбкой Галя первая и пришла к мужу.

Нет, Михаил никогда не сможет забыть той трудной для него поры, когда Галя проводила время у кровати его безнадежно больной матери. Сначала ходила как фельдшер ставить уколы. Он только-только вернулся из армии, растерялся, не знал, что делать. В избе царили беспорядок и запустение. Галя со своей сестрой Полиной помогали Михаилу прибраться, навести чистоту, и эта забота была в то время ему дороже всего.

В избе, где жили Протасовы, было много цветов. Уже после смерти матери, отгуляв свадьбу, Галя сразу же принялась за дело: выкинула все эти фикусы, герани, кактусы, которые стояли на подоконниках в горшках и проржавевших консервных банках и застили свет. Потом из комнаты исчезли комод, кухонный старый шкаф, лишние табуретки и тяжелые полуразвалившиеся стулья. Галя безжалостно расправилась с алюминиевыми тарелками, прокопченными кастрюлями, чугунами, вилками и прочей старой посудой; сняла из переднего угла икону богородицы, которую ни Михаил, ни его родители не решались выкинуть из уважения к старикам, хотя в живых этих стариков давно не было. Она заставила Михаила вытянуть из стен и потолка многочисленные гвозди, неизвестно когда и кем вбитые, и из всего, что висело по стенам, оставила лосиные рога — они служили вешалкой.

Когда Михаил убрал тесовую переборку спальни и вместо русской глинобитной печи с широкой лежанкой, подпечником и шестком сложили плиту — изба преобразилась, сделалась просторной и светлой.

Двоюродный брат Михаила Петр, прораб на стройке, приехав из города погостить, сразу оценил проделанную работу:

— Перелицевали очень современно. Квартира — как городская…

Галя ходила гордой и после этой похвалы готова была всю избу перекатать на другое место.

Она была взбалмошна, и Михаил не всегда мог определить, что Галя выкинет в следующую минуту. Иногда молчала — не подступись, в другой раз стерегла Михаила у двери, висла на шее, и он брал ее под коленки, легко поднимал, кружил по комнате. Обнимая крепкую шею мужа, Галя ворошила его волосы, играла ими, заглядывала в глаза, шептала:

— Медведушко мой ненаглядный… Ну, назови меня как-нибудь по-другому, не по имени… Умеешь ласково-то? Ну?

— Не придумал еще… Придумаю, тогда…

Галя вырывалась, замахивалась на него, сердилась:

— Не любишь ты меня, совсем не любишь…

Была у Михаила небольшая фотокарточка Веры. Подарила, когда он уходил в армию. Эта фотокарточка недавно попалась на глаза Гале. С непонятным ожесточением порвала она фотокарточку на мелкие кусочки и бросила в печку… Михаила тогда больше всего огорчила эта бессмысленная злость жены. Ведь то прошлое, в котором он был рядом с Верой и совсем не знал Галю, это время не порвешь. Какая-то глупая ревность…

Михаил проснулся от неуютности и смутного беспокойства. Открыл глаза, глянул на часы:

«Мать моя сторожиха! Опоздал на работу!»

Вспомнил случившееся, вскочил, поглядел в окно. Вчера было солнце, а сегодня небо затянуло беспроглядной серостью, завешено моросящим туманом. Не поймешь: утро или вечер. Дела…

Наскоро оделся, выскочил из дому и по дороге на нижний склад завернул к Полине Саркиной, сестре Гали. Кроме нее, Гале бывать негде.

Полина спешила из дому, встретилась на пороге с большим висячим замком в руках и сухо сказала:

— Тебя не ждала — в амбулатории.

Михаил заторопился на нижний склад. Вспомнил, что Литохин работал ночью, разгружал машины и, наверное, отдыхает. Так и оказалось: бульдозер недвижимо и одиноко стоял возле обогревательной избушки. Не мог же Литохин работать сутки. Теперь придется самому ехать к Калистрату, расчищать от кустарников проход через его огород, да и на буферном складе надо будет растолкать гнилые бревна, прошлогодние кучи сучьев, подготовить площадки для разгрузки хлыстов. Иначе снова лесовозные машины будут стоять.

Михаил нашел ведро, залил в радиатор воду и стал заводить двигатель. Управлять бульдозером он умел, но холодный мотор не заводился, а тут еще подошел дед Щеглов.

— Здорово ночевали! — громко и весело поприветствовал он.

— Ничего себе переночевал. Как вы? — утирая вспотевший лоб, улыбнулся Михаил.

— А я там уже изгородь разобрал, приготовил. Жду, а вас все нет и нет… Или, думаю, поменяли решение?

На руках у Калистрата брезентовые рукавицы, одет в телогрейку, но на скорую руку, по-домашнему — шея голая, исподняя рубаха белеет.

— Сейчас поедем, Калистрат Иванович… — пробормотал Михаил и снова стал дергать пусковую рукоятку.

— Так ты, Миша, насчет работы мне не забудь, а то беспокоюсь, — напомнил Калистрат. — Конечно, оно лес катать я уже неподходящий, а на подхвате еще могу…

— Да устроим… Устроим работу, Калистрат Иванович… Вот, дьявол железный!.. И что не заводится?.. — рвал Михаил ручку пускового двигателя.

Калистрат походил вокруг холодного и мокрого бульдозера, сочувственно покачал головой и, видя, что мастеру не до него, потихоньку ушел домой.

Михаил сделал факел, стал подогревать бензопровод пускача…

Андрей Никитович был углублен в свои утренние заботы, шел не торопясь, сцепив за спиной руки, и чуть не запнулся о первый хлыст: тропы, по которой он всегда ходил в контору, не оказалось. Андрей Никитович вскинул голову, постоял, оглядывая завал из длинных сосновых хлыстов, изумился такому невиданному самовольству, этой издевке — мол, завалился начальник по самые уши и никакого порядка и толку. Весь вид свежего лесного завала перед конторой не только говорил, а, казалось, кричал об этом, насмехался.

— Ну, вашу-машу, тоже у меня похохочете!.. — пробормотал Андрей Никитович и свернул к нижнему складу искать виновника.

Мастера он нашел у бульдозера. Михаил с чумазым носом, разгоряченный безуспешностью своих попыток завести мотор, соскочил с гусеницы, достал из кармана ветошь и стал обтирать мокрые от солярки руки.

— Что же это получается, Протасов, а? — сдерживая гнев, спросил Андрей Никитович.

— Все в порядке, Андрей Никитич! С дедом договорился. Пошел навстречу, и через часа два дорогу сделаем! — доложил мастер.

— Завал кто устроил возле конторы?

— А что было делать? Не стоять же машинам до утра…

— Нет, ты действительно не понимаешь, Протасов, что нагородил?! Теперь ведь каждый будет тыкаться носом в этот лес! — взорвался начальник. — Это ведь — как без штанов на людном месте сидеть! Подумал хоть об этом-то?..

— Какая разница, где хлыстам лежать? Наоборот, отсюда еще легче свозить к сплаву!.. — упрямо возразил Михаил и тоже начал сердиться, набычился: — Между прочим, вас, Андрей Никитич, не поймешь: то вы кричите, что машины стоят, а теперь наоборот…

— Все, Протасов, хватит! Хочешь дурака из меня сделать? Не позволю!.. Своим паром будешь эти хлысты таскать! По бревнышку заставлю! На горбу!..

Взвинтился начальник до предела и, когда отвернул полу длинного синего плаща, достал пачку «Казбека» и стал зацеплять папироску, — удивился дрожанию, неловкости своих пальцев. Не закурил, сунул пачку обратно.

— Доведут ведь, вашу-машу… — покривил он губы и так глянул на мастера, будто не только этот завал, но и моросливая погода, и вчерашнее заседание, после которого он приехал домой в третьем часу ночи, и ноющая боль в спине — все от этого мастера. Нащупав место, где особенно ныла спина, Андрей Никитович подержал там руку, помолчал, а потом тихо сказал:

— Напишешь объяснительную и вечером зайдешь…

Начальник повернулся и медленно зашагал в контору.

«Интересно, куда он меня двинет?.. В десятники или на эстакаду в рабочие? А, черт с ним! Лучше крючком лес катать, чем со всех сторон пинки!..»

Михаил заскочил на скользкую гусеницу трактора и в ярости принялся дергать пусковую рукоятку. На этот раз бульдозер окутался синим дымом, заревел пускачом и, стихая, зарокотал главным двигателем мощно и ровно. Михаил сел за рычаги и поехал к огороду Калистрата.

Кабинет у Андрея Никитовича Гребнева обставлен не хуже, чем у иного директора: большой письменный стол, к нему примкнут еще один, длинный. В кабинете — сервант, где под стеклом на полках стоят с десяток книг, электрочайник, арифмометр, круглые отрезки образцов гнили и других пороков дерева. К полу привинчен тяжелый сейф, у стен ряд гнутых стульев. В углу на ножках красуется большая радиола, на ней в солидном лакированном корпусе настольные часы с боем. Какая бы погода ни стояла на улице, в кабинете чисто, тепло, и барометр на стене какой уже год показывает «ясно».

Андрей Никитович выпрямился на своем стуле с высокой резной спинкой и пригласил Михаила присесть. Какое-то время играл листиком чистой бумаги, словно не мог ему места найти: подержит на весу, положит, потом снова возьмет.

— Вот ты разговоры все ведешь, где только можно и нельзя: портим лес, жгем, ничего не могем… — с едкостью сказал наконец Андрей Никитович. — А сам что сделал? Что вытворил? Теперь вот к конторе ни подойти, ни подъехать! Это, Протасов, над нашим делом ты хуже насмешки устроил!..

— Она давно устроена, эта насмешка, — тихо, не глядя на Андрея Никитовича, ответил Михаил. — Вон шоферы спрашивали: для чего, мол, хлысты возим, машины бьем по нашим дорогам? Все равно половина леса на берегах остается и гниет без пользы. Не лучше ли, говорят, повременку нам бы платили, а машины на прикол? Для государства выгоднее — лес бы целым остался…

— Демагогия, Протасов, надоело! — перебил Андрей Никитович. — Охотники поглумиться над трудностями всегда находятся. Надо пресекать такие разговорчики, а не потакать им…

Андрей Никитович помолчал, снова было взялся за бумажку, но отложил ее в сторону, сказал:

— За самовольство я тебе пока выговор вкатил, но сейчас разговор не о том. Подготавливайся на Щучью курью. Погода видишь какая? — начальник повел рукой на окно, за которым моросил мелкий, теплый дождь. — Самая пора, а потом и через реку переправиться не успеем…

То, что начальник может послать его за Обь, где был уложен лес зимней сплотки, Михаил никак не предполагал, и было это очень некстати.

— На Щучью я не могу! — вспыхнув, сказал он.

— То-то и оно, Протасов, — разведя длинными руками, насмешливо проговорил Андрей Никитович. — В разговорах мы все такие понимающие, а как к делу — в кусты! Так ведь получается?

— Нечестно, Андрей Никитич, меня на Щучью посылать. Сплоткой Вялкин занимался — пусть и доводит ее до конца…

— Нельзя ему у воды — радикулит замучил. Был бы технорук у меня — другое дело, а пока, сам знаешь, нет. Кроме как тебя больше и послать некого. Правда, и делов там всех — понаблюдать за сплоткой во время ледохода. Лежи у печи в избушке да посматривай… — в голосе у Андрея Никитовича нет прежней гневливости и в глазах будто улыбка поигрывает.

«Вот так! Вел, вел и подвел, словно в дом отдыха посылает! — подумал Михаил и хотел сказать, что не может быть на Щучьей курье по семейным обстоятельствам, но лишь досадливо поморщился, отвернулся и стал смотреть в окно. — А если, действительно, побыть мне пока на Щучьей? Подальше от всего этого?..»

Уперев локти в колени, Михаил сидел на краешке стула, долго разглядывал носки своих кирзовых сапог, потом поднял голову.

— Что же, мне одному отправляться на эту отлежку или кого дадите?

Андрей Никитович улыбнулся:

— Вот это уже по-комсомольски, это уже другой разговор! Бригаду завтра подберем, ну, а домашние дела постарайся уладить сам…

«Вот как! И сюда уже донеслось!»

Из кабинета начальника Михаил вышел с пылающими ушами.

Полина Саркина гладила белье, и стол громко, нудно скрипел под нажатием ее тонких рук. В избе пахло свежепрокаленным бельем, мылом.

— Как знала, успела утром снять, а то бы все поизмочило да раскидало этим ветром, — сказала Полина.

— Сердитая погода — хуже некуда, — согласился с ней Михаил и посмотрел на жену.

Он сидел у порога на скамейке под вешалкой, а Галя в дальнем углу комнаты читала. Дома Михаил редко видел ее за этим занятием, а здесь — нате-ка… Время от времени шелестели страницы. Галя не хотела замечать Михаила и, тем более, разговаривать с ним. Ее белый высокий лоб, тонко и широко подведенные брови, темное платье показались Михаилу строгими, незнакомыми. Галя чувствовала взгляд мужа, и ее губы складывались в презрительную гримасу. Удивляла Михаила и выдержка жены: не иначе как подготовила ее сестра Полина.

Такой встречи он не ожидал. Думал, просто и легко скажет: «Не пора ли тебе, злючка, домой? Насмешили людей и хватит!» Когда зашел к Полине в избу, понял, что Галя ждала от него других слов и, видно, заранее продумала держаться строго. Это видно и по Полине, которая бросала на Михаила ожидающие, любопытные взгляды. Конечно, можно немного повиниться, но при Полине Михаилу не хотелось объясняться с женой. Да и что у него такого с Верой было? Встретились да поговорили. Если разобраться, то и раньше ничего такого у них не было. Несколько вечеров побродили, посидели на лавочке — вся любовь. Михаила взяли в армию, а Вера с родителями переехала в город. С тех пор и не видал ее…

Объясняться сейчас Михаилу не хотелось. Полина насмешлива, зла на язык и, конечно, вмешается. Своего мужа Василия она держала строго и при случае любила показывать свою власть над ним. Приходилось Михаилу по-родственному встречаться с Саркиными за одним столом. Видел, что стоит Полине прикрикнуть: «Василий!», как большеголовый и солидный Василий Иванович оставлял недопитой рюмку или прекращал неподходящий, по мнению супруженницы, разговор. Возможно, так получалось оттого, что Василий Иванович значительно старше Полины и где-то у него были жена, с которой он развелся, и ребенок. И все равно его покорность Михаилу не нравилась. Муж и жена должны быть на равных — нечего показывать свою власть друг над другом. Галю он уже несколько раз предупреждал: «Я тебе не Василий Иванович, а ты не Полина — чего с них пример берешь?..»

Василия Ивановича нет дома — уехал с отчетом в лесхоз. Жаль, он непременно помог бы вывернуться из неудобного положения…

Сестры похожи. Полина лет на пять старше Гали. Ростом она повыше, и лицо у ней сухое, острое. Теперь оно казалось Михаилу большеротым, некрасивым и злым. Раньше он как-то не особенно замечал внешнее сходство сестер, а сейчас подумал об этом с непонятным раздражением, но надо было сдерживать себя, и он сказал деланно веселым голосом:

— Пошли, Галка, домой! Нечего людей смешить!

Галя еще ниже склонила голову, перелистнула страницу и продолжала молчать.

Шторы с окон были сняты, и по темным оголенным стеклам дождь с ветром секли, как голым веником.

Полина управилась с бельем и принялась гладить тюлевые занавески. Стол под ее утюгом заскрипел еще громче. Михаилу показалось, что в плотно сложенных губах Полины притаилось злорадство.

«Дура ты дура — помочь нам надо, а не мешать!» — с негодованием подумал он и попытался поймать ее взгляд, а когда это удалось, выразительно показал ей взглядом на дверь.

Напрасная надежда — Полина ему не помощник.

— Попрусь я в такой дождь из своей квартиры! Тоже надумал!.. — насмешливо сказала она. — Надо бы дома наговариваться! Время-то было!..

Михаил кинулся в двери. Позабыв их высоту, больно ударился головой о притолоку и, выбегая, услыхал приглушенный смех.

На улице дождь, мелкий и спорый, дырявил последние остатки снега, шлифуя и без того скользкую дорожную наледь. Михаил накинул пристегнутый к куртке капюшон, затянул у шеи шнурок. Домой в пустую избу идти не хотелось, и он направился к мосту, в ту сторону, где жил дед Щеглов. Неудержимо потянуло к Вере. Захотелось снова увидеть ее, поговорить.

«С ней бы так не вышло… Могла бы понять или хотя бы выслушать. А тут что? Что же теперь — ползком извиваться или на коленках стоять?!» — ожесточенно думал он и поймал себя на том, что больше всего рассердился на Полину.

«Доиграются у меня… Вот встречусь с Верой и больше не приду, — зло мелькнуло у него. — Уволюсь и уеду куда-нибудь с Верой подальше! Пусть Галка со своей Полиной остается! И моя с ней недожитая жизнь… Эх, разве пожили? Только начали! Недожитая… Уеду, а здесь вроде умру. Галка найдет себе другого и будет у ней совсем другая жизнь. А может, не найдет? Такой у ней неустойчивый, недоверчивый характер — не каждый поймет. Озлится на всех и пойдет недоброй дорогой…»

Михаил пытался представить, какая у Гали потечет жизнь без него, а он уедет и ничего не будет знать о ней и уже никак на эту жизнь ее не повлияет.

«Вот тебе и судьба — тут как сам повернешь, так и посмотришь, — вздохнул Михаил. — Если, конечно, не помешают».

Ему стало обидно, будто не он хозяин своей жизни, а какая-то Полина. Михаил ускорил было шаги, но вдруг вспомнил, что с Верой уже распрощался.

«А теперь ни с того, ни с сего заявлюсь, трепач!» — ругнул он себя.

Михаил не видел, что в некотором удалении, крадучись, скрываясь за изгородью и столбами электрических опор, его сопровождала жена.

«Конечно, мужа надо проучить, чтоб в другой раз неповадно было. Навсегда проучить! Поля права, но где та мера?! Не переборщила ли?..» — думала Галя.

Она не чувствовала холодного дождя, который все лил, не переставая. Поля не пускала ее, обозвала дурой, и Галя едва вырвалась. Хорошо хоть успела накинуть телогрейку Василия Ивановича. В темных сенях одумалась, немного успокоилась. Пришла мысль проследить за мужем. Чуть не закричала, когда догадалась, куда направился Михаил. Но тут он повернул назад, и ей пришлось заскочить в чужой двор, спрятаться за поленницей. Так и проводила его Галя до самого дома, подождала, пока вспыхнул свет, а потом подглядывала в окна. Смотрела, как там ходил Михаил, погрыз кусок зачерствелого хлеба, пошарил на плите, в кастрюле. Меж черных бровей хмурая складка, глаза задумчиво опущены. Нет-нет, гребанет рукой по копне волос, вздохнет. Печь в квартире не топлена, а ему, видно, не до того…

Галя из темноты все смотрела на мужа, плакала, едва сдерживалась, чтобы не зайти, и Михаил вдруг замер, не моргая, остолбенело посмотрел в окно, а потом выскочил на улицу.

— Галка! — громко закричал он с крыльца.

Она едва успела забежать в огород, присела там за изгородью, переждала, пока Михаил не вернулся домой.

К сестре прибежала повеселевшая, запрыгала у горячей плиты, утирая лицо полотенцем, сообщила торопливо:

— Домой ушел… Ходит там, как лунатик…

— Рано еще радоваться, — сухо ответила Полина. — Побудет один — еще глаже станет. А с этой Приверзиной Веркой ты уж сама поговори. Скажи ей, чтобы не задерживалась, а катилась, пока есть дороги.

На берегу жгли сучья, хвою, откомлевки и прочий лесной хлам — все, что накопилось за зиму и было сворочено бульдозерами в кучи, натолкано к берегу. Позже палить костры нельзя. Могут заполыхать не только штабеля, но и поселок. Улицы сплошь желтеют опилками, завалены щепой, корой. Вдоль изгородей и палисадников в два-три ряда уложены поленницы дров в количестве, которого хватило бы поселку Ургуль на три долгих и суровых зимы.

Ветер изменил направление, подул с реки на поселок, и теперь даже в кабинете Андрея Никитовича плавал дым. Он закрыл форточки, поморщился: «Привычное дело — палить костры, а неприятное». Отмахнув дым, посмотрел на мастера.

— Ну и бригада — два человека… — разочарованно протянул Протасов. — Что сделаешь такой бригадой — ни трос закрепить, ни лодку столкнуть. А случись что, сюда ведь через ледоход к вам не побежишь?

— Ничего там не случится, а если произойдет что серьезное, так против стихии не попрешь, и отвечать за это нам с тобой не придется… — голос у. Андрея Никитовича неторопливый, чуть насмешливый и настроение благодушное. — Ладно! — соглашается он. — Бери еще Илью Тенькина и можешь пригласить деда Щеглова. Раз сулил ему работу, значит, выполняй… И вот что… Уж если про случай говорить, то не забудь журнал заполнять, чтобы уровень воды, любая подвижка льда — все аккуратно и точно, как у космонавтов. Вот это на всякий случай и пригодится.

— Бумага при случае лес не спасет…

— Что ты, Протасов, заладил: случай, случай. Боишься ответственности?

— Не боюсь, но все-таки…

— Не боишься, тогда собирай своих орлов, инструктируй и двигай на Щучью без задержки…

Поселок мал, по нескольку раз здороваться приходится — забываешь, то ли виделся, то ли еще нет. Но этой встречи Михаил боялся и ждал ее. Так и вышло.

С Верой встретились в полдень возле столовой.

Михаил пообедал, закурил на крыльце, сбежал по ступеням, поднял глаза, а перед ним — Вера! Красный вязаный берет с шишкой, рябенькое пальтецо. Высокие сапоги только подчеркивают стройность ног. Через плечо на длинном ремешке белая сумочка…

За один миг многое охватывает взгляд, и Михаил успел заметить выражение ее глаз, отогнавших какую-то печальную хмурость, а потом заулыбавшихся с охотой и радостью. Нет, так смотрят на друга, на желанного… Будто затихло все вокруг, остановилось, и нет ничего, кроме этих глаз.

— Здравствуй, Миша!

Она протянула руку, и он поспешно взял ее ладонь, почувствовал, что она горячая, сухая и маленькая. Меньше, чем у Гали, хотя ростом Вера выше, плотнее.

От этого невольно пришедшего сравнения Михаил покраснел, отпустил ее руку и тут увидел обручальное кольцо на пальце.

Вера, проследив его взгляд, просто сказала:

— Девчонки из нашей бригады купили. В «черную кассу» играли… Вот и сподобилась. Не выбрасывать же?

— Что там, носи…

Оглядывая его лицо, волосы, словно запоминая, а может, тоже сравнивая, Вера увела глаза мимо, вздохнула:

— Что ж, Миша, ношу… А у вас здесь так хорошо. Свобода, куда хочешь — ни трамваев, ни троллейбусов… Все-таки я, наверное, деревенская. Почему-то мне здесь так хорошо и свободно, как давно не было… — Она помолчала, слабо притронулась к плечу Михаила, живо сказала: — А поселок мало изменился, на улицах — мусор, дрова, грязь… Б-рр…

— Недавно на комсомольском собрании решали этот вопрос. Снег сойдет — наведем порядок. Вот приезжай летом, увидишь…

— Я, может, не уеду — возьму да и останусь, — тихо сказала она и глянула ожидающе, без улыбки.

— Оставайся!.. Я только «за»… Очень даже хорошо!.. — засмеялся Михаил и в это время мимолетным взглядом скорей не увидел, а почувствовал, что из окна столовой на них смотрит Полина.

— Ой ли? — спросила Вера. — Хорошо ли будет?

— А что в том плохого?! — в беспокойстве, озлясь на Полину, сказал Михаил, но Вера, видно, поняла это по-своему.

— Ну, не буду тебя задерживать, Миша… Бывайте здоровы, живите богато!..

Михаилу хотелось еще поговорить, но белый халат свояченицы по-прежнему маячил в окне.

«Да что же это я так! Будто ворую!.. Неужели встретиться и поговорить, с кем желаю, не могу?! В кабале, что ли, какой?!» — наклонив голову и упористо шагая, думал он.

Вновь от этой встречи разбередилась, начала ныть душа — хотелось вернуться, догнать Веру и хотя бы насмотреться на нее, наговориться, сколько можно.

Вечером он не пошел к Саркиным, наводил порядок дома: топил печь, вымыл пол, прибрал посуду и раскиданные вещи. Все ждал, что кто-то к нему придет, но никто не пришел.

Встретиться решили в такелажке на берегу и переходить через Обь на Щучью курью рано утром по заморозку.

Трактор, запасные тросы, лодка заранее, еще по зимней дороге, были оставлены на курье, и все же перевозить через реку набралось много чего: постели, запас провизии, инструмент. Для перевозки приспособили конные сани, которые приглядели на базе хозчасти.

Дед Щеглов пришел раньше всех, и Михаил вначале не узнал его. Зеленый новый бушлат туго облегал не по-стариковски крутые плечи Калистрата, на голове добротная меховая шапка, борода подстрижена коротко — щеткой, и проседи в ней вроде меньше. Довольно ухмыляясь, он тряхнул руку Михаила.

— Ты, Калистрат Иванович, как на праздник собрался, — заметил Михаил.

— Оно так и есть. Теперя мне праздник. Много ли весен еще встретить доведется?

Калистрат глянул по сторонам и, словно опасаясь, что их может кто-либо услышать, придвинулся вплотную к Михаилу.

— Знаешь, что тебе открою, парень?.. Я, грешным делом, думаю еще до обновления дожить. Только, чур, об этом никому… Тебе сообчу, потому как душевно располагаю и еще не уточнил все, как есть…

— Что за обновление? — удивился Михаил и невольно потянул носом — не хватил ли дед перед дорогой. Но от Калистрата пахло лишь крепким табаком и туалетным мылом.

— А вот обновления природы жду… Ты сам посмотри да послушай, что кругом делается! Оно уже ни природа, ни человек дальше терпеть не могут. Понял? — спросил Калистрат и, уставив палец в грудь Михаила, торжественно заключил: — Значит, будет обновление всего!

— Э, Калистрат Иванович, я смотрю, тебя на божественный лад потянуло, — насмешливо протянул Михаил.

— Никакой не божественный… — обиделся Калистрат. — В бога я сам не верю. А вот ты посмотри… Возьмем, к примеру, бабу. Ходит она тяжелая, ходит и ничего, а потом сразу в одночасье и родит. Или вот та же река. Стоит она во льдах, стоит, а потом и пошла, поехала, матушка, — не остановишь. Значит, уже не может дальше терпеть. Любое возьми самое обыкновенное — и все так… Сон возьми. Разве сразу когда уснешь? Как бы ни устал, а все равно сразу не уснешь, какое-то время требуется. Вода и та сразу не закипает…

— Ну, теперь немного прояснилось… — улыбнулся Михаил. — Это, Калистрат Иванович, диалектика природы. Называется переходом количества в качество. У нас такое обновление в семнадцатом году произошло.

— Да что я, не знаю? — рассердился Калистрат. — То революция была между людьми, а это в природе будет. Обновляться ей самая пора пришла…

— Сама по себе она, Калистрат Иванович, не обновится — помогать ей надо… А мы ей пока плохие помощники…

— Пожалуй, и так… Мало у ней помощников, особенно таких, к добру помянуть, каким был родитель твой Лексей Захарыч… Борик вокруг Ургуля он ведь не дал вырубить. Ближний-то лесок сподручный, много охотников на него находилось, особенно сразу после войны. Нарасхват лес требовался, а Лексей Захарыч отстоял…

Михаилу становилось неудобно, как-то совестно, когда добрым словом вспоминали его безвременно погибшего отца Протасова Алексея Захаровича. Будто была тут и ему похвала, а он еще похвалы ничем не заслужил.

Погиб отец не от фронтовой, часто донимающей в непогоду раны, не от руки браконьера, а как в атаке: бежал с лопатой тушить лесной пожар, и сердце остановилось. С той сухой, богатой на лесные пожары весны и зовется густой ельник, где упал отец Михаила, Протасовским бориком. Есть еще в Ургульских лесах Протасовский кордон. Находится он километров в сорока от Ургуля у лесной речушки с черной, будто смолистой водой. Проживал в том кордоне дед Михаила лесник Захар Протасов, а еще раньше эту таежку, богатую соболями, лесной крупной птицей, выбрал отец Захара — охотник Савелий Протасов…

Бывал много раз Михаил на кордоне — теперь это чистая луговина на взгорочке, а кругом нее чернолесье и широкие проплешины зимних вырубов. Постройки кордона давно частью разрушены или увезены в Ургуль.

Есть в Ургуле и иные дорогие сердцу Михаила памятные места, и идти бы ему по следам своего отца и деда, но он не стал защитником и хранителем здешних лесов, не пошел работать в лесное хозяйство. Так получилось, что в лесном техникуме, куда он поступил, лесохозяйственного отделения не было, а тот техникум, где такое отделение имелось, находился далеко, и учиться там Михаилу было бы гораздо сложнее. Но не только эти обстоятельства решили его выбор. Видел он, что и лесники не те стали: вместо охраны и выращивания лесов они больше занимаются теперь рубкой, выполнением плана лесозаготовок. В том только и разница, что техника в лесничестве послабее да льгот работникам лесного хозяйства поменьше.

— …Чего об этом поминать, Калистрат Иванович? Не при каждом разговоре… — насупился Михаил и сухо добавил: — Наши заботы теперь на Щучьей.

— Я ведь к чему рассказал… — сконфузился Калистрат. — По утрам на меня такое находит. То воспоминания разные, то еще что. Проснешься, и лезет в голову всякое…

Пока они вели разговор, появились еще двое рабочих-сплавщиков, посланные на Щучью курью: Василий Рожков и Илья Тенькин. Позже всех пришел тракторист Федор Литохин. В руках сумка, за плечами зеленый новый рюкзак. Парень он насмешливый, озорной. Оглядел всех, ощерился улыбкой:

— Здорово, адамы!

— Здравствуй, Ева! Губы красила — опаздываешь? — недовольно спросил Михаил. С людьми он сразу решил быть построже.

После моросливого дождя погода собиралась наладиться. Небо было чистое, высокое, и на той стороне реки, за темной щетиной далекого леса выползало солнце. На Оби еще лежали крепкие льды, и вся ее излучина, весь простор был тих и пустынен.

Сплавщики пошли спускать груженые сани с крутого берегового откоса на лед, а Михаил еще постоял, посмотрел на другую сторону реки, где едва угадывалось неширокое устье Щучьей курьи. До этой поры он был спокоен, а тут что-то затревожило, и он вдруг подумал о Вере, о том, что теперь, где бы он ни был и что бы ни делал, она присутствовала рядом, не выходила из головы, и он не сопротивлялся этому, хотя испытывал оттого боль, и эта боль была приятна. Мелькнувшая забота о жене оказалась запоздалой и укоряющей.

В устье Щучьей курьи, на пологом берегу, стояла срубленная из осиновых бревен избушка, рядом лежала лодка, опрокинутая вверх дном и еще не смоленная; на бухтах тускло поблескивали стальные тросы, под навесом стоял легкий трактор.

В первый день сплавщики занялись устройством своего временного жилья, а Михаил побежал осматривать лес зимней сплотки.

На льду курьи от берега до берега, ряд за рядом лежали пучки бревен, увязанные проволокой.

Пройдет на Оби ледоход, прибудет вода, поднимет эти пучки на плав. Собирают из них тысячекубометровые плоты и буксирными катерами или теплоходами ведут на выгрузочные запани к лесозаводам и перевалочным базам. Вся работа по подготовке этого леса ведется зимой, и весной уже не надо волочить лес к берегу, сбрасывать или скатывать в воду, а потом по бревнышку вязать и собирать плоты. Выгодна зимняя сплотка, но только в том случае, если лес льдом не унесет, если вода будет достаточно высока, если…

С берега Михаил внимательно оглядывал сплотку и пробрел так полкилометра, а картина везде была одинакова: пучки слабо увязаны, местами совсем не закреплены, выступившая наледь впаяла бревна в лед, а переброшенные через курью тросы не натянуты и будут работать поодиночке. Случись на курье подвижка — все они лопнут один за другим, как ниточки, а лес пойдет себе в Обь, не ожидая буксиров. Лови его тогда в Обской губе.

Михаил вернулся к устью хмурый, а когда заметил, что тросы на главных лежневых якорях ржавые и изношенные, совсем расстроился. Ясно, что их надо менять, а для этого долбить мерзлую землю. Прикинул объем работы, и получилось, что если сделать все, как полагалось, то до вскрытия реки его бригада не управится.

«Отлежишься тут! — вспомнил Михаил слова своего начальника. — Он-то здесь недавно был! Неужели не заметил или решил, что так обойдется? Может, и обойдется, а если нет?..»

Михаил взглянул на густо уложенные пучки, на ровные промежутки между ними. Желтоватые, сизые, коричневые торцы бревен, казалось ему, тоже глядели на него, глядели и будто ждали от него доброго слова.

— Плохи дела, мужики? — хмуро спросил их Михаил. — Теперь вот жди у моря погоды…

«Сколько труда стоило — здесь самый лучший лес сложен… — подумал он и вспомнил, что зимой на повале убило вальщика — человека еще молодого, но большесемейного. — Наверное, и его бревна здесь лежат. Написать бы на них: «Оплачено смертью!» — не так бы тогда отнеслись…»

Вернулся он к сплавщикам в подавленном настроении, а тут еще тракторист Литохин накинулся:

— Они что, трактор здесь для якоря оставили? Траки изношены, радиатор течет, скорости не включаются!..

— Ремонтируй! — кратко посоветовал мастер. — Другой теперь через лед не перегонишь.

— Да что тебе делать, Федька, хоть скучать не будешь, — засмеялся Илья Тенькин.

Мужик он круглолицый, пухлощекий и мешковатый на вид, но из всей бригады самый бывалый сплавщик. К тому же, характер у него добрый, отзывчивый. Михаил едва выпросил к себе Тенькина, и теперь тот в двойной цене.

— Илья Петрович, посмотрим сплотку, — попросил его Михаил и признался: — Что-то не нравится она мне.

Прошелся Илья вдоль берега, поглядывал на сплотку, посвистывал и все прутиком играл. Ни дать, ни взять — на прогулке человек.

— Ну, как? — не выдержал Михаил.

— А что? Все по форме… Правда, лесок слабовато закреплен, но ведь когда его крепить? План гнали — только шевяки отскакивали… — Илья засмеялся, но, видя, что мастеру не до шуток, поскучнел, отбросил прутик. — Да что там, Алексеич, если не пойдет лед курьей — все в аккурате будет.

— А если пойдет?

— Тогда все равно ничего не сделаешь. Я ведь не первый год на сплаве… Пожалуй, лет шесть тому назад, помню, случился затор чуть повыше Кузьмичевской протоки, и поперло лед не главным руслом, а здесь. Тросы один за другим, как струны, дзинь — и нет их… Выволокло лес к устью Щучьей и понесло рекой у этого берега. Километров пять мы его провожали. Бежим, как очумелые, с одними баграми… Материм друг друга и весь свет-пересвет, а что толку? Дело было к ночи. Лес отнесло к той стороне, размешало его между льдинами. В темноте совсем потеряли его из виду. Остановились и глядеть друг дружке в глаза не можем… — Илья взволнованно кашлянул и выругался. — Приходим назад, вон до того бугра, а дальше льдины ворочаются, шипят, как змеи. Вместе с избушкой и лодкой и наше все барахло унесло… Авдеич у нас тогда мастером был, долго всякие акты да объяснительные писал — все виноватого искали. А кого найдешь? Так и списали лес…

Илья помолчал и, видя, что мастер хмуро уставился вниз и о чем-то тяжело задумался, ободряюще сказал:

— Старики вспоминали, что сроду по Щучьей курье лед не шел. Потом, сколько здесь ни укладывали по-всякому, — обходилось, а нынче тем более: по большой воде заторов не должно быть.

Вернувшись с курьи домой, зашел Протасов в свою ограду, смотрит — крыльцо чисто вымыто, положена тряпка, чтобы вытирать ноги, сенная дверь приоткрыта.

«Вернулась! Видно, не ждала, что приду…» — весело подумал он, но приготовился встретиться с женой сдержанно. Вспомнил, как сидел у Полины, звал жену домой и решил: «Первым говорить не буду».

Однако все получилось не так.

Не успел Михаил переступить порог, как Галя сама бросилась к нему, обхватила за шею, повисла. Словно ничего меж ними не было, словно она и раньше его ждала. Она прихорошилась, но подкрашенные бровки, обведенные реснички показались Михаилу чужими, они как будто пачкали лицо и придавали ему злое, колючее выражение.

— Прости меня, Миша… Какая я дура, какая дура… Головы нет… — Галя прижалась к нему, и он, ошеломленный, хотел обнять жену, но потом справился с собой, отцепив ее руки, легонько оттолкнул:

— Чего раньше так не встречала?

Сведя брови, деловито стал снимать куртку, оглядывать избу.

— Не знала я, Миш… Только вчера она все рассказала. Как узнала, что мы с тобой поссорились и не живем вместе, пришла и рассказала…

Галя не обиделась, что муж ее оттолкнул. Услужливо взяла у него куртку, накинула, на лосиные рога и попыталась было помочь стянуть сапоги.

— Еще бы не хватало! — буркнул Михаил, сам стащил бахилы, бросил их в угол, сел на порог и стал разматывать портянки.

— Так и пришла? — хмуро поглядывая на жену и помедлив, недоверчиво спросил он.

— Да… Смотрим с Полиной, а она идет. В общем-то, лишнего ничего такого не было. Да… Посмеялась она надо мной, постыдила. Знала бы, говорит, что такая ревнивая, сразу бы твоего Мишку за дверь выставила… Она как раз собиралась уезжать, вот по дороге и зашла…

Галя загремела посудой у плиты, торопилась подогреть Михаилу ужин. Голос у нее необычно торопливый и словно чужой. И на мужа не смотрит, и глаза суетливые, бегучие…

Михаил бросил портянки к сапогам и, подойдя к жене, повернул ее за плечи к себе:

— Врешь ведь? Ты к ней сама ходила?! Ну, конечно, сама… По глазам же видать…

Галя вспыхнула и крутнулась к нему спиной.

— Тебе не все равно?! Что нам о Верке все разговаривать? — глухо спросила она и, вдруг сжав кулачок, ударила им в беленый печной кирпич. — Хватит! Чтобы не слышала больше о ней! Да, да… Я сама ходила к ней и велела убираться! Что тебе из того?! Или еще поманивает на дружбу? Так иди к Верке, пока не уехала! Затем, наверное, и прибежал через лед…

Закрыв лицо руками, Галя бросилась мимо Михаила в комнату.

— Ах, какая же ты злая дура… Ну, зачем ты это сделала? Зачем к ней ходила? — с досадой проговорил он. Постоял, запустив пальцы в свои нечесаные лохмы, и пошел в угол к умывальнику.

Что-то в нем теперь остыло — глубоко и безнадежно. Он почувствовал, что не испытывает к жене ни досады, ни жалости, ни желания с ней говорить. Какое-то горестное состояние охватило его, сделало бесчувственным. Так было с ним, когда хоронили мать. Понесли гроб, и вначале он едва сдерживал рыдания, а потом оцепенел, словно все его чувства заморозились, отключились. Он двигался, что-то делал, говорил со спокойным равнодушием ко всему происходящему. Только потом, дня через три после похорон, плакал в ночи по-ребячьи в голос, долго и безутешно…

Михаил собрал себе ужин. Ел бесшумно, неторопливо — Галя не любила, когда он чавкал, и все время делала замечания. Теперь он подумал о том, что приучился есть тихо, что вот так же незаметно его могут приучить делать то, что нравится только ей, Гале. Вспомнил Полину, ее мужа Василия.

«Будем, как двойники. Есть же такие семьи, похожие между собой. Вроде как для резерва какого — одна развалится, так другая есть… Ну уж нет, для резерва жить не буду!..» — подумал Михаил и от подступившего гнева хотел хватить кулаком по столу, но все же нашел в себе силы сдержать этот гнев, и оттого стало ему легче.

В кухне было тепло, чисто, уютно. Окно через белые узоры тюлевых занавесок темнело ночной чернотой. На посудном шкафу торопливо стучал будильник, с улицы доносился приглушенный лай собак.

Михаил прибрал посуду, но курить у открытой дверцы плиты, как всегда делал, не стал. Прижег папироску, подошел к окну, спросил громко, не оборачиваясь:

— Ты думаешь, что вся жизнь только в том: любит — не любит?.. — Помолчав, добавил: — Хотя бы поинтересовалась, отчего я на Щучьей и легко ли мне в таком положении?..

Он нашел электробритву, включил, не глядя в зеркало, поводил ею по лицу, хотел сбрить усы и бородку, но щетина оказалась крепкой, требовались ножницы, да и возиться с этим ему было неохота.

«Сбрею на Щучьей…» — решил Михаил, завел будильник на шесть утра и пошел в комнату.

Постель была разобрана. Он хотел прилечь на диван, но, подумав, лег рядом с Галей. Когда она повернулась и прижалась к его плечу мокрым лицом, Михаил не шевельнулся и сказал ровным спокойным голосом:

— Не лезь, спи давай…

Михаил застал Андрея Никитовича, когда тот укутывал грудь клетчатым шарфом и собирался уходить из своего кабинета. Его длинное и твердое лицо казалось спокойным, приветливым. А у мастера вид взъерошенный. Пробежал мимо начальника, сел на стул, нахохлился — и ни слова. Синяя куртка измазана, будто грязной веревкой стегали.

«Тросы волочил…» — определил Андрей Никитович.

— Ну что, Протасов, случилось? Что, как с горячей сковородки, подлетел? — неторопливо, мягко спросил он.

— Людей давайте! Еще человек десять — не меньше… — выдохнул мастер.

— Лед решил обламывать, чтобы Обь раньше тронулась?

Никакого впечатления шутка начальника не произвела на мастера: он хмуро следил, как Андрей Никитович застегивал пальто.

— Люди нужны, чтобы лес на курье путем закрепить!..

С заинтересованным видом Андрей Никитович, уже одетый, присел у двери на стул, спросил:

— Еще что придумал?

— То, что там все абы как и как попало! — вскочил Михаил, быстро подошел к начальнику, подал лист бумаги: — Вот, докладную написал. Прошу разобрать официально!..

— Вот как! Это уже интересно!

Андрей Никитович взял у мастера докладную, прошел за свой стол к свету. Читал долго, неторопливо. Его тонкие, сухие губы брезгливо кривились. Прочитав, Андрей Никитович бросил докладную на стол, ударил по ней пресс-папье, как прибил. Сказал негодующе:

— Где верх, где низ — все, Протасов, ты перепутал, приплел, что надо и не надо. Пишешь, зимняя сплотка не подготовлена, и тут же о недостаче леса шкарябаешь… Кто тебе сказал про недостачу? Откуда взял? Это же болтовня и поклеп!..

— Сам подсчитывал. Там леса тысяч на десять меньше, чем числится по ведомости…

— Кто тебя считать заставлял? Лезешь ты, Протасов, не в свои дела! Умнее всех хочешь быть? Кто ты здесь? Директор? Управляющий? Ты получше исполняй порученное, а то вместо курьи у конторы отираешься, причины всякие выискиваешь…

— Дайте еще людей — получше исполню, а сейчас наша работа только для отвода глаз.

— Своими силами обойдетесь, нечего заранее паниковать! Понял?!

— Понял… Вы, наверное, хотите, чтобы лес на курье унесло…

Вскочил начальник, развевая длинные полы, забегал по кабинету.

— Да как ты смеешь болтать такое?! Законник нашелся… Учти, что Гребнев не один здесь работает, не один за все отвечает!

— От вас зависит! Как вы, так и другие… Да и зажали всех! Слово никому сказать не даете!..

Будто опасаясь, что ненароком ударит мастера, начальник заложил кулак за спину, потом выкинул руку, показал на стул за письменным столом:

— Вот когда сядешь сюда, Протасов, поймешь, кто кого зажимает и что от кого зависит! А пока ты и до мастера не дорос… Можешь дома оставаться! Другого подыщем!.. Довел все же… Вашу…

Андрей Никитович запыхался, словно делал пробежку, сел к столу. В ушах звон. Закрыл глаза, дожидаясь, когда мастер уйдет, чтобы поскорей кинуть под язык таблетку валидола, а мастер все не уходит. Стоит, опустив тяжелую голову, будто кто оглушил его.

— Все понятно? — тихо спросил его Андрей Никитович.

— Понятно. Только с курьи я не уйду! Не на вас работаю!.. — Хлопнула кабинетная дверь так, что настольные часы с боем тринькнули, и нет мастера.

«Вконец обнаглел! Вот она, дисциплина теперешняя!..» — подумал Андрей Никитович, но гневаться долго не хотелось. Впереди был праздник, и в душе жило предчувствие чего-то радостного, обнадеживающего хорошими переменами. Андрей Никитович подумал, что надо бы узнать, помирился ли Протасов со своей молодухой, а если нет, то помочь как-то. Оба они из ургульских, из местных, а это тот костяк, на котором здесь все держится.

Андрей Никитович позавидовал молодому мастеру: «А упрямый все же… Пожалуй, и я в молодости таким был? Нет, поотчаяннее… Сбросить бы годков — развернулся бы. Совсем бы по-другому дело повел: ближе к людям, через них, а не так, как приходилось…»

Бывает время, когда оглядываешься назад и в прошедшем хочется найти опору себе или оправдание. Но Андрей Никитович ощутил какую-то пустоту, словно в этом прошедшем ничего хорошего не находилось. Будто в своей жизни он ничего полезного людям не делал.

«Как бы там ни было, а не для себя жил, — пытался он спорить. — Нет, нет… Работал, не жалея сил, для общего дела, особых благ не приобрел. Некогда было — мотались по всей Оби и ее притокам, по сибирским глухим лесам. На одном месте мхом не обрастал, не отсиживался — везде был временным. Как на ступеньке: чтобы шагнуть дальше или спуститься. Тут уж как выходило…»

Но сегодня эти мысли не успокаивали, а ставили под сомнение все то, чем он в душе гордился: своей настойчивостью, разворотливостью в делах, умением подчинять людей. Получалось, что все это делалось только для себя или не в ущерб личному. Даже то, что он работал без привязанности к одному месту, представилось Андрею Никитовичу всего лишь собственным легкомыслием и равнодушием к тем краям, где ему приходилось бывать. Поэтому и не обрел до сих пор милого сердцу угла, а степные края, где он родился, тоже были чужими…

Сплавщики лазали по пучкам бревен, переделывали крепления, ставили дополнительные перетяги через курью. Работа вся с тросом, с винтовыми зажимами и проволокой. Требует силы, осторожности, внимания, иначе можно руку наколоть или по лицу хлестанет разлохмаченной на конце щеткой стального троса. Винтовые зажимы проржавели, не вдруг отвернешь вертлюг или затянешь петлю. Часто за такой зажим сам мастер брался. Оседлав ржавую гайку тяжелым ключом, пытался ее отвернуть, шевелил от натуги длинными бровями, но если не гайку, то целиком болт сворачивал и швырял его в сторону.

— И где они эту ржавчину нашли?! Сплошной металлолом!..

Меняли тросы, крутили толстую проволоку на пучках, потуже их увязывали. Без охоты взялись сплавщики переделывать тросовую оснастку. Общее их мнение высказал Илья Тенькин:

— Вялкин со своей бригадой премию за это получил, а мы должны надсаживаться с его недоделками. Да нам и не по силам это, и время не ждет… Еще вот отвечать придется…

— Какая разница, отвечать или нет? Может, из-за одного паршивого троса и лес разнесет. Как тогда наша совесть?! — спросил его Михаил. — Отвечать, не отвечать!.. Что в силах, то и сделаем!..

Больше слова никто не сказал, повздыхали и пошли на сплотку.

За это время Литохин наладил трактор, помогал натягивать тросы, несколько раз бегал в поселок за новыми болтами и зажимами. С Василием Рожковым перетянули через Обь толстый лежневый трос для замены старого на главной перетяге через курью.

После работы сплавщики сидели на бревнах возле избушки, неторопливо курили и оглядывали Обь — ее предвечернюю, заледенелую ширь, уже пропитанную талой водой.

— Лед-от как вздулся. Что баба на сносях. Если не ночью, то к утру как есть двинет… — в словах Калистрата сквозила тревога.

— Сегодня в поселок не пойдем, здесь будем ночевать, — сказал мастер и выжидающе посмотрел на сплавщиков.

— Правильно, Алексеевич, а то до беды недалеко: уйдете в поселок, а она как раз и тронется, — охотно поддержал его Калистрат.

— Я бы тут на все лето остался, — сказал Василий Рожков. — Отдохнул бы малость, а то дома опять скоро начнется: навоз, огород, а там сенокос — и пошло на все лето. Не поймешь: то ли ты колхозник, то ли рабочий.

— Жена найдет быстро — не на Чукотке, — насмешливо отозвался Илья. — Далеко ли от дома? Мою хату вон, отсюда видать. Как дома…

— Дома не дома, а вчера к вечеру хватанули через Обь, как лоси, — пошутил Михаил, довольный, что обошлось по согласию.

— Так ведь за компанию бегали… — в тон ему отозвался Илья, хитровато прищурив глаза.

Посмеялись, но Калистрат поддел:

— Конечно, в компании оно и дурости всегда легче делать…

Он оставался на Щучьей курье ночевать, обживал избушку, стерег добро, но радости от этого особой не испытывал — вновь пришлось быть одному, без людей.

— Все, Калистрат Иванович, теперь мы от вас — никуда!

Вечером Михаил бродил по берегу, где торчали редкие, пожеванные минувшими ледоходами и половодьями кусты ивняка, засоренные щепой, обломками деревьев и корнями выворотов. Засунув руки в карманы, он шел неторопливо, и на его круглом, обросшем кудрявой жесткой бородкой лице — печаль и озабоченность.

«Калистрат Иванович правильно подкузьмил: дел в поселке теперь нет особых, а мы ходим, оставляем лес без присмотра…»

Михаилу не хотелось даже представить себе, что бы он испытал и пережил, случись ледоход, а они бы в это время оказались в поселке.

По той свободе, с которой к нему обращались сплавщики, по их грубоватым шуткам, а главное, по тому, как они работали, без нытья и не считая времени, мастер чувствовал, что его понимают и заботятся о лесе на курье не меньше его. Но не это трогало Михаила, наполняло тайной признательностью. Ни разу его никто не задел ни шуткой, ни разговорами, которые могли бы хоть и отдаленно, но уколоть мастера. Он знал, с какой охотой во время перекуров или на ночлеге мужчины травят анекдоты, мочалят извечную тему «он» и «она». А тут словно договорились, оберегают уши мастера, проявляют деликатную осторожность, и даже Василий Рожков, вначале ругавшийся длинно и матерно, теперь затих, а уж когда без того не может, выбирает что-нибудь безобидное и заметно мучается от неудовлетворенности.

Михаил еще более уверился — все они знают, что у него с женой не ладится и что с Гребневым натянутые отношения.

«И о Вере, конечно, тоже все давно знают…» — подумал он.

Теперь Михаилу стало казаться, будто сплавщики ждали от него особой душевной прочности и как бы отдавали ему свои силы, испытывали его тайно, каждый сам по себе и по-своему. И он должен не только считаться с этим, но и ответно делать для них все, что может. И от всего этого никак нельзя освободиться и поступить так, как хотелось бы твоей душе.

«Нет, пока река не пройдет, в поселке ни за что не появлюсь!» — твердо решил Михаил.

Андрей Никитович, пробираясь сквозь завалы нижнего склада, прикидывал, что можно из негодного леса к сплаву сжечь, а что столкать бульдозерами под крутой яр, к большой воде. Надо было подготовить места для укладки леса летом, освободиться от гнилья, которое местные жители и на дрова не хотели брать. Самое время подоспело для таких «санитарных» дел, пока кругом весенняя сырость, пока не пошла река.

Хотел он сходить на Зелененький, посмотреть дальние штабеля, но прибежал десятник, сказал, что звонили из конторы и просили срочно прибыть. Он поспешил в контору. Оказалось, приехали директор леспромхоза и секретарь парткома, ожидали Андрея Никитовича в его кабинете, чтобы потом вместе с ним поехать на дальний лесной участок.

Когда Андрей Никитович увидел за своим столом секретаря парткома Бузина, это его невольно покоробило, и с начальством он поздоровался суше обычного. И что за привычка садиться на чужое место? Такого он себе никогда не позволял. Какой бы ни был у тебя большой чин, не занимай рабочее место своего подчиненного, помни, что ты все-таки в гостях!..

Андрей Никитович присел на боковой стул в кабинете эдаким тихим посетителем.

Секретарь парткома Бузин — на вид человек тяжеловатый, грузный, но в делах непоседливый, подвижный — еще до того, как появился начальник лесопункта, заметил у него на столе под пресс-папье докладную мастера Протасова, прочел ее, подал директору. Это еще больше рассердило Андрея Никитовича: докладной он не собирался давать хода, и нечего рыться в чужих бумагах.

— Интересная докладная! Прочтите, Николай Петрович, — с веселым оживлением сказал Бузин и, когда директор тоже прочел, осторожно спросил:

— А что, Андрей Никитович, действительно недостача есть?

— Остатки еще не снимали, но может быть и недостача. Что тут — обычное дело… — уклончиво ответил Гребнев.

— Выходит, по-вашему, недостача леса у нас в порядке вещей? — вмешался директор.

— При таком нижнем складе все будет в порядке вещей! — резко ответил Андрей Никитович. — Некоторые штабеля третий год лежат — это не в порядке вещей, Николай Петрович?

— Да, в этом вы молодцы. Обложились лесом — к конторе ни подъехать, ни подойти, — насмешливо ответил директор. — Получается по той пословице: вали валом, не пропадет даром! Так, что ли?

— Даром-то бы ладно, а то больше в убыток приходится…

На небольшом моложаво-гладком лице директора появилось недовольство, даже гневливость, но Андрей Никитович знал, что директора трудно вывести из себя. Когда-то они вместе начинали трудовую жизнь, сплавщиками работали в одной бригаде. И если Андрея Никитовича судьба быстро вознесла на руководящую работу, то Николай Петрович двигался вверх неторопливо, долго ходил в мастерах, работал технологом, лет семь учился на заочном в лесотехническом институте и только совсем недавно стал директором леспромхоза. Николай Петрович в делах основателен, нетороплив, в обращении сдержан, вежлив, а тут что-то зацепило его, сказал Андрею Никитовичу в сердцах:

— Если бы своим карманом расплачивался, в прибылях бы ходил!

— Так это одинаково и для вас… — зло хохотнул Андрей Никитович. — Давно бы деньги нашли для строительства нижнего склада, дали бы краны для погрузки леса в баржи. Не только в тресте, а в министерстве добиваться бы стали… С кулаками бы вопрос пробивали или вон как у нас дед Калистрат… С ружьем оборонялся, чтобы его огород лесом не завалили. Вот ведь до чего дошло!..

Андрей Никитович уж не сидел посетителем, а, бросив плащ на стул, ходил по кабинету, накрепко сцепив руки за спиной, словно остерегался дать им свободу.

— Трудно это, опасно. По себе ведь знаю… — с едкой улыбкой продолжал он. — Всякое руководство уважает подчиненных тихих, послушных, которые больше на внутренних резервах тянут и мало чего просят, а тем более требуют. Ведь скажи вам, Николай Петрович, что не будем мы в апреле лесок возить, что хватит и класть его некуда, и не планы бы перевыполнять, а к сплаву получше готовиться… Ох, как бы вам такие речи не понравились! Чего доброго, и выговорок бы мне вкатили, а то и похуже…

Не велика теперешняя должность у Андрея Никитовича, а прежний опыт не выбросишь, былую хватку и силу не спрячешь — будто крыльями они за плечами стоят. И все же поменялся он с Николаем Петровичем ролями. Вышло, что тихо да осторожно — надежнее?..

— Надо не в общем и целом, а на месте получше хозяйствовать, — перебив, сухо заметил директор. — Вы, Андрей Никитович, кажется, все не можете выйти из бывшего своего директорства…

— А вы, Николай Петрович, мне кажется, не можете войти в свое директорство!.. — запальчиво сказал Андрей Никитович.

— Ну, товарищи, это уже ребячество! — остановил их Бузин. — Уж если разбираться, то давайте по-деловому и без лишних эмоций. Разговаривать, чувствую, есть о чем…

Но продолжения разговора не последовало.

— Хватит, наговорились… — угрожающе сказал директор, сунул в карман докладную Протасова и быстро вышел из кабинета.

Андрей Никитович остановился у окна, забарабанил по стеклу пальцами.

— Вы несправедливы к Николаю Петровичу, — укоризненно сказал Бузин. — Директора очень волнует вопрос строительства нижнего склада.

— Вот именно — волнует, а из его волнений склад не построишь! — не оборачиваясь, отозвался Андрей Никитович.

Бузин посмотрел в его широкую спину, пожал плечами и вышел следом за директором.

«Ну что ж, как говорят: видит бог… Хотел тихо, мирно, но ведь не дают! — садясь наконец за свой стол, подумал Андрей Никитович. — Заставили… вашу-машу…»

В это время в дробно прыгающем по кочкастой дороге «газике» у директора с секретарем парткома продолжался неприятный разговор о нижнем складе, об ургульском лесе.

— В том, что мы недостаточно остро и, главное, недостаточно обоснованно ставим вопросы строительства в тресте, пожалуй, Гребнев прав, — говорил Бузин. — Надо бы подготовить нам, Николай Петрович, в трест основательную докладную записку, приложить необходимые расчеты, перечень наших мероприятий и…

— И направить эти документы в райком, — перебил Бузина директор, — потому что в трест мы уже писали, да проку мало: только на будущий год обещают приступить к проектированию, а там еще время потянется. На словах-то мы все споры, да на деле не скоры…

Директор сунул в рот папиросу и снова стал смотреть на дорогу. Перебранка с Гребневым расстроила его, в лес ехать без начальника участка не хотелось, и он велел шоферу повернуть в Центральное.

На Щучьей курье сплавщики провели первую ночь, а к утру подкрался и неслышно выпал снег. Подбелил все окрест, и от его холодной резкой свежести запахло настоящей зимой. На реке подвижки льда не наблюдалось, вода за ночь не прибыла. Полыньи задернулись тонким льдом и не парили. Опять засверкало вокруг надоевшее всем широкое снежное раздолье.

За ночь в избушке остыло, и теперь Калистрат торопливо шуровал в железной печке. Оттого, что его прогнозы не оправдались, он сконфуженно покрякивал, тер крупный обвислый нос и вообще пребывал в явном расстройстве.

Михаил и остальные сплавщики сидели за дощатым столом, пили чай из больших кружек, держа их в ладонях.

— А вот дед Елизаров точно определяет, когда река пойдет, — говорил тракторист Федька Литохин. Его сухощавое, большеглазое лицо выражало тихое удовольствие, к тому же он не терял возможности подшутить над Калистратом. — Не дни, прямо часы указывает. Скажет, к примеру, в два часа тронется, значит точно — засекай время и иди на берег, жди…

— Оно сравнил. Елизаров здесь всю жизнь прожил, сызмальства на этих берегах, а я из приезжих, — оправдывался Калистрат. — Давно ли я здесь? Вот и получается несовпадение.

— Когда, Калистрат Иванович, ты приехал-то? — подмигнув Федьке, спросил Илья.

— Так где-то в тридцатом году… К тому же сказать, дед Елизаров на самом берегу живет. Лежит на печи, и вот она река — хочь ее ложкой хлебай… — Помолчав, Калистрат сокрушенно согласился: — Оно, конечно, надо было к Елизару на консультацию сходить…

Тут уж Илья и сплавщики не выдержали, отвалились к стене, загоготали.

— Это хорошо, что река держится, — сказал Михаил, когда веселье поутихло. — Успеем лежневые якоря проверить, а которые и подкрепить.

После завтрака еще раз осмотрели все якоря, и несколько оказалось совсем ненадежными. Около одного якоря для подстраховки решили заложить новый. Для этого надо было выкопать двухметровой глубины траншею, на ее дно уложить толстые бревна, накрепко обвязать их тросом и вывести петлю. Когда траншею снова засыплют, на поверхности останется только эта стальная петля, за которую держится один из главных тросов, переброшенных через Щучью курью.

Чтобы не долбить мерзлую землю, Михаил и Калистрат стали готовить костер, а остальные уехали на тракторе подбирать для лежня-якоря толстые бревна.

Снова повалил снег. Его большие хлопья опускались медленно, щекотно холодили брови, нос и тут же таяли. Борода у Калистрата промокла. Он кое-как поджег бересту, сунул ее под сухие смолистые поленья. Повалил едучий, черный дым, затрещало. Дед поспешно отошел и, посмотрев на озабоченное, хмурое лицо мастера, весело сообщил:

— Люблю костры палить!

С охотой взял протянутую Михаилом папиросу. Закурили.

— Помню, еще на кордоне с родителями жил. Пошел я в дальние кедрачи посмотреть, поспела ли нет шишка… — стал рассказывать Калистрат. — Посмотрел, значит, вижу — шишка еще крепкая, не шелушится. Ну, несколько штук я все же сбил для себя, обжарил на костре в дорогу и домой. Погода тихая, прохладная, а как домой пришел, поднялся ветер, сильно дымом стало наносить. Тут я и всполошился. Припомнил, что костер плохо затушил. Озаботился и места себе не могу найти. Дело вечернее, а до кедрачей километров двадцать. Делать нечего — я к родителям. Так, мол, и так, батя, есть подозрение, что огонь в тайге я оставил. Ничего он не сказал, запряг кобылу, и мы с ним поехали в те кедрачи. Приезжаем, а на том месте, где я был, и дымка нет. Все, как есть, в аккурате, а наносило к нам в тайгу дым с дальнего лесного пожара. Тут меня батя по лопаткам бичом. Взвизгнул я, подскочил. «За что?» — спрашиваю. «А чтобы сразу помнил, что делаешь!» — И еще раз меня бичом опоясал. «А это, говорит, чтобы ответ чувствовал!..» К добру помянуть, справедливый у меня был родитель. Любил разъяснять, что к чему…

Калистрат снова полез к костру поправлять чурки и поленья.

Земля под кострами отогрелась на глубину штыка лопаты, а дальше, как от камня, лопата отскакивала, и приходилось долбить ломами.

На второй день выбились из сил, все руки обколотили, обмозолили. Василий Рожков — потный, лицо злое, — бросил лом, чтобы передохнуть, проворчал:

— Дураков работа любит — могло бы так простоять!..

Его не поддержали, промолчали.

У Михаила ладони саднит, глаза потом застилает. Смахнул со лба прилипшие волосы, распрямил спину.

— Литохин, подмени Рожкова! — крикнул он Федьке, который возился с трактором неподалеку от кострища.

— У меня трак лопнул — меняю, — отозвался Литохин.

— Давай, Василий, я поколочу маленько — оно ведь что дурной, что старый, — взял лом Калистрат.

Он сдвинул шапку на затылок, расклешнил ноги и стал ударять ломом неторопливо, но умело, не злясь на эту каменную мерзлоту.

— Сколь я покопал в жизни эту землицу — и вагонами не счесть… — в коротких отдыхах говорил Калистрат. — Особенно в сорок первом да сорок втором… Аж руки костенели, как мы за нее цеплялись — лишь бы ухватиться да сколь-нибудь удержаться… А сейчас что, одно удовольствие: никто в тебя не стреляет, не бомбит, танком не давит — тишь да благодать. Правда, снег какой-то липучий, но, опять, снег-то не чужой… Наш, привычный, родной снег…

Михаил пристроился рядом с Калистратом, бил ломом, не жалея сил.

— …Оно, конечно, народ сейчас поизбаловался. Какую бочку погрузить или ямку вырыть — технику ему подавай. День будет сидеть, ожидать эту технику. Оттого и болезней больше всяких. Вроде хитрят, а оно против и получается… — разглагольствовал между тем Калистрат.

Прибежал Федька. На щеке мазутистые потеки, глаза круглые, отчаянные. Скинул бушлат, сбросил шапку, выхватил у мастера лом.

— А ну, отойдите! Расплакались тут! Я один эту траншею сделаю! Чтобы некоторые не особо хвастались…

— Вот, смотрите, разошелся парень! Мы что здесь, рекорды ставим?.. — охладил его пыл Михаил и взял лом у Калистрата.

«Молодец дед — хорошо поддержал и подзадорил», — подумал он.

Чем больше Протасов узнавал Калистрата, тем сильнее привязывался к нему, и теперь даже разговорчивость деда не раздражала его. Михаил чувствовал, что Калистрат отвечает тем же. Сплавщикам он тоже по душе пришелся. Вечером, обычное дело, к деду пристают:

— Давай, Калистрат Иванович, подкинь что-нибудь из жизни…

Калистрат вначале будто с неохотой:

— Что из моей жизни?.. Веселого-то мало припоминается. Грамоте и той от коня обучался… Как от коня? А вот так… Покажет мне родитель хомут и говорит: запомни — это «О», а вот дуга будет «Л», если ее перетянуть вожжами посередине, то будет «А»… Вот так постигал…

Очень нужным оказался дед на Щучьей курье.

Уже без шуток и разговоров пробили мерзлоту еще на три штыка, а дальше земля стала податливей, под ломом откалывалась сухими кусками.

К вечеру сделали первый лежневой якорь.

В работе, в ожидании подвижки льдов Михаил не переставал думать о жене, о Вере, о том, что у него так нелепо все произошло. Иногда он спорил с собой, убеждая себя, что в жизни есть еще что-то большее, значительное, и перед другими людьми он отвечает за свои поступки, связан с ними, а эти люди тоже зависят от него и, быть может, ждут от Михаила больших дел. Не для себя, конечно, а для всех. Но эти большие дела без потерь не обходятся. Не сделаешь ничего, если не отдашь им свое и, может быть, самое дорогое. Такая мудрая и хитрая жизнь пошла: ничего не отдашь — ничего не получишь…

От таких размышлений и внутренних споров Михаилу становилось не легче, мысли его метались неуспокоенно, и он чувствовал себя как на перекрестке дорог, раздумывая, в какую сторону ему идти, и оттого, казалось ему, куда теперь повернет, может измениться вся его жизнь — безвозвратно и навсегда.

Однажды поутру он вместе с другими вышел на лед курьи, поглядел вокруг, и странно: люди, навалы леса, трактор, подтаявшие грязноватые льды, низко бегущие дымные тучи — все показалось ему важным, значительным, он словно впервые разглядел, какое чудо жизни его окружает. А он, хотя и маленькая частица этого огромного мира, должен беречь это чудо, дорожить им, стараться быть равным ему.

С острой жалостью вспомнил Михаил свою жену Галю, подумал о ней, о себе, как о посторонних людях. Ведь если разобраться, то он и раньше замечал, что жена его вспыльчива, старается делать по-своему, не считаясь с советами или мнением мужа. Замечал, но не печалился, не придавал этому значения. Да и где найти человека без недостатков? Иной всю жизнь старается изменить себя и ничего не может сделать, особенно если не поймут его, не помогут. А он, Михаил, теперь вот выискивает у жены недостатки, пытается оправдаться перед совестью, не желает разом покончить с глупой ссорой. Вспомнилось то последнее утро, после которого он больше не был дома. Они не разговаривали. Галя надеялась, что муж первым скажет что-нибудь примиряющее, как это бывало, но он хмуро молчал. Неторопливо обулся, оделся и уже на пороге приостановился, сказал:

— Пока река не вскроется, больше не приду…

Видно, бедой отозвалось у Гали на сердце, показалось ей, будто навечно провожает она своего мужа. Спохватилась, качнуло ее следом:

— Миша?!

— Что? — обернувшись, спросил он, увидел ее испуганные глаза, подождал, что она скажет, но Галя ничего не сказала, повернулась к нему спиной. Михаил толкнул дверь, быстро вышел из дому. До самой реки шел, едва сдерживаясь, чтобы не вернуться, и только когда спустился на лед, облегченно, твердо подумал: «Сделал правильно!»

Но бывало и так, что среди забот о курье, возле людей, на речном просторе душевные метания, которые он испытывал, представлялись мелкими, надуманными. Любовь, сомнения, неприязнь — все это в нас, это наше, мы можем принять или не принять их. Разве он раньше не любил Веру? Только она была далеко, ничего ему не обещала и оттого меньше тревожила. Все было так безнадежно, а теперь вот отнеслась к нему лучше, будто сама потянулась, стала приветливее, ближе…

«Может, поприветливее, а может, и полюбила? Ничего особенного… Раньше не любила, а сейчас взяла и полюбила!..» — думал Михаил, но на душе у него было пасмурно и гадко.

Сроду такого не бывало, а тут по ночам Михаила стали тревожить сны, и однажды приснился отец. Будто едут они верхами на конях, а кругом горит тайга. Мечутся над ней огненные облака, низким басом гудит ненасытное пламя, падают деревья, а дорога, которой они скачут, прямой просекой уходит в самое пекло…

Проснулся — в избушке жара, душно. Приоткрыл двери, проветрил и долго еще лежал в ночи с открытыми глазами, прислушивался, как где-то глухо ворчит, пробивает себе путь к большой воде ручей.

Вчера днем совсем неожиданно на Щучью курью прибыл Андрей Никитович, с ним старший мастер Вялкин. Вспотел начальник от трудного и опасного перехода через Обь, шапку в руках принес. Так и ходил по берегу курьи. Руки с шапкой позади, у поясницы сцепил, смотрел на сплотку сердитым вороном: повернет голову, глянет, куда надо, оценит положение и дальше. Опытный глаз объяснений не требует. Михаил с Вялкиным за ним, остальных, которые с ним хотели пойти, Андрей Никитович без слов, рукой остановил: «Делайте свое!»

— М-да-а… — время от времени морщился начальник. Не нравилось ему состояние зимней сплотки.

Вялкин беспрерывно курил, но вперед не забегал, объяснять не старался. Без слов понятно, что ничего хорошего нет — все наспех. И хотя бригада Михаила поправила, усилила крепление, но всего еще не сделала, да и пучки леса просадило от тяжести, оплавило наледью и вморозило в лед. Этого уже не поправить.

Прежде чем укладывать здесь лес, можно было построить оградительную дамбу. Мысль о ней пришла Михаилу неожиданно, когда он поздним вечером ходил по берегу и смотрел на крутой яр другой стороны реки, темневший над речными льдами.

«Будь здесь берег повыше, курье лед не был бы страшен, — подумал Михаил. — Высокого берега всего каких-то сто метров и требуется…»

Он шагами промерил самое низкое место, где курья близко подходила к реке: сто двадцать шагов.

«За лето бульдозерами вполне можно отсыпать дамбу и увеличить площадь зимней сплотки. Тогда и огороды не будем заваливать… Странно, неужели до сих пор никто о дамбе не догадался?» — размышлял он.

Когда ходил с начальником участка, хотел сказать о дамбе, но что-то удерживало. Потом все же не выдержал:

— Дамбу здесь надо строить, Андрей Никитович!

Начальник повернулся к нему, даже ссутуленный на полголовы выше.

— Теперь уже ни к чему. Считай, последний год с этой курьей возимся. Запрещают лес по реке сплавлять. Теперь только в баржах будем его отгружать. Как раз вчера по этому делу в райкоме разговор состоялся, — сказал Андрей Никитович будто с досадой и задумался. Вспомнил этот разговор и то, что с директором леспромхоза отношения испорчены основательно. Работать теперь будет сложнее, и неизвестно, чем эта работа кончится для Андрея Никитовича. Он чувствовал, что потерял опору, и куда теперь прислониться — еще не знал…

— Вот так-то, Протасов, кое-какие дела продвигаются… — вздохнул он и уже насмешливо сказал: — А то заладил — все гробим да ничего не могем… Стало быть, еще могем!..

Михаил промолчал. Он понимал, что появился здесь начальник неспроста: и расстроен, и явно пытается наладить с ним добрые отношения.

Снова ходили по курье. Вернулись…

Андрей Никитович зашел в избушку сплавщиков, оглядел обстановку: нары вдоль стен, стол, железный слесарный шкаф; заметил журнал, транзисторный приемник Михаила, Федькину гитару, приподнял, ощупал матрац на ближней постели.

— Могли бы двойные комплекты взять…

Расправил плечи, подержался за поясницу и, не глядя на Михаила, сказал:

— К празднику подброшу вам премию. Немного, но подброшу. Получите потом, а пока можешь обрадовать мужиков.

Когда, провожая начальника, Михаил спустился на лед, Андрей Никитович остановился и протянул руку:

— Ну, Михаил Алексеевич, до свидания. Все правильно делаешь. А людьми мы теперь здесь дело не поправим, хоть сотню человек ставь — бесполезно. Об остальном, как обойдется, поговорим после… — сказал он и неторопливо зашагал по грязноватой льдистой тропе.

Михаила не обрадовала похвала начальника, и он удивился своему безразличию. Упрекнул себя: начальник шел навстречу, на примирение, этой похвалой признавал свою неправоту. Михаил понимал, чего это стоило Андрею Никитовичу; ему тоже надо было пойти навстречу, как-то изменить, смягчить свое отношение к начальнику. Но Михаил не смог так сделать, и получалось, будто все зависело не от него, а от кого-то другого, кто не разрешает Михаилу идти на примирение. И в этом другом присутствовало все то, что было дорого ему в Ургуле и что невозможно перечислить, и оно ждало от Михаила непримиримости, просило защиты.

В последний день апреля с неба уплыли белесые обложные тучи, на всю речную ширь распахнулась чистая синева, и кипящим огнем заярилось солнце. Таким светом и теплотой облило, что сразу согнало молодой снежок, и в Оби начала быстро прибывать вода, зашумела подо льдом мощно, громко. Забереги ширились с каждым часом, и сплавщики почувствовали, что река вот-вот пойдет, но об этом молчали, никаких разговоров не вели и предположений не высказывали.

На другой стороне реки, над пожарной лесной вышкой, в поднебесье играл, веселился красный флаг. В Ургуле готовились отмечать Первое Мая. Сплавщикам не работалось. Больше смотрели на поселок, вздыхали, завидовали. Теперь всем было ясно — праздник придется встречать на Щучьей курье.

Работать бросили рано. После обеда вымыли пол, как могли, прибрались в избушке.

Илья и Василий взяли рыболовные снасти и ушли на ближнее озеро. Федька тоже увязался за ними, но вскоре вернулся: тихий, задумчивый. Принес букет слабых, белесых подснежников. Выпросил у Калистрата бутылку из-под томатного соуса, ополоснул ее, налил воды. Все делал неторопливо, важно. Постоял, оглядывая букет, вздохнул:

— Не та посуда, да и скатерть не та. Цветы у меня мать в грузинский кувшин ставит.

— Надо было захватить его, — отозвался Калистрат.

— Все не захватишь, — не принимая шутки, ответил Федька, сел на нары к столу, где Михаил старательно заполнял журнал учета и наблюдений. — Скукота у нас здесь, хоть беги куда…

— Что так, Федор Никифорович, заскучал? — убирая журнал в тумбочку, веселым голосом спросил Михаил.

— Праздник, а мы как штрафники.

— Ерунду говоришь… Вон поиграй лучше на гитаре.

Михаил вышел из избушки и побрел берегом, щуря глаза и оглядывая безлюдный, тихий простор, потеплевшую синь дальних берегов, лесов. На душе у него росла тревога, и во всей речной светлой воле чуялось какое-то ожидание, и сердце поднывало, будто он с кем-то навек прощался.

Михаил поднялся на песчаный бугорок с редким, низким тальником, чтобы отсюда лучше видеть все вокруг, подставил лицо напористому, свежему ветру. Первое тепло. Оно прорвалось откуда-то с юга, и ветер, казалось, нес с той стороны запах зелени, шум и плеск талой воды.

«Ах ты погодка весенняя… Хоть начинай все сначала. А сначала, пожалуй, не начнешь… Такая она жизнь, что без дорогой потери не обойдешься…» — растроганно подумал Михаил. И еще подумал о том, что во время распутицы аэродром закрывают и если Вера сейчас не улетит, то выбраться отсюда сможет только водой, когда откроют навигацию. Надо было спросить у Калистрата, уехала ли Вера, но спрашивать было стыдно и совсем не к делу…

Последний раз Михаил встретился с Верой, когда ходил в контору к начальнику. Заметил ее далеко, остановился возле тополя у изгороди, решил подождать. Зачем остановился, что хорошего хотел ей сказать — не знал. Вера тоже увидела Михаила, перешла к нему через улицу. Легко и неторопливо, будто едва касаясь сапожками земли, обогнула лужу с черным застывшим ледком. Михаил смотрел на нее, ждал. Лицо Веры как-то забывалось или он всегда придумывал его, и потому сейчас не верилось, что оно может быть таким милым. И он подумал, что вот, наконец, он запомнит Веру без всякого самообмана, найдет в себе силы увидеть ее такой, как она есть на самом деле. Но она приблизилась, и Михаил удивился не ее обыкновенному, знакомому лицу, а тому чувству, которое безотчетно толкнуло его к Вере, той радости, которая враз перебила все его холодные, рассудочные мысли. Но он еще сопротивлялся этим ощущениям и, чтобы унять свою радость, не дать ей выхода, спросил грубовато, с натянутой шутливостью:

— Еще гостюем, погуливаем?..

— А ты хочешь, чтобы уехала? Да? — спросила она, протянула ему руки каким-то доверчивым, легким движением и слабо, виновато улыбнулась.

Михаил почувствовал, что Вера понимает, отчего он так спросил, и знает, о ком он только и думает.

«Ну и пусть! Пусть знает!» — отчаянием мелькнуло у него.

— Вот то и плохо, что не хочу!.. — вырвалось у Михаила. Как слепой, он нашел ее руку, прикоснулся к ней и пошел прочь, не оглядываясь…

Ветер трепал, перебирал жесткие волосы Михаила, разносил тепло над обскими льдами, обтаявшими пологими берегами и круто оборванными ярами огромной реки, летел над пойменными луговинами, болотами, достигал дремучей черноты вечнозеленой таежной хвои, где еще лежали снега и застойно держался холод.

Теперь это неоглядное, недавно еще убеленное снегами пространство не казалось пустынным: отчетливо виднелись опоры электропередач, постройки и избы далеких побережных деревень, и на высокой лесистой гриве, километров за двадцать от поселка Ургуль, смутно синела мачта с уставленной в небо чашей ретранслятора.

«Нет, жизнь такая как есть: что отдадут твое сердце, сила твоих рук, боль твоя, то и возвратится к тебе чужой добротой, признанием, а может, и ненавистью, — думал Михаил. — Все ведь это зависит от того, как другие поймут тебя, твою жизнь…»

Уха получилась наваристая, с дымным вольным запахом, который появляется только когда уха варится на костре у реки, но «сухая». Водкой на Щучьей курье не торговали, и когда Василий вызвался сбегать в Ургуль, Михаил не разрешил. На этой же стороне самая близкая деревня — в пятнадцати километрах. Прикинув расстояние в оба конца, Василий выругался, уху хлебать не захотел и объявил голодовку.

— Люди на торжественное скоро пойдут, а мы здесь… Не знаю и сказать как… — ворчал он.

Калистрат с ухмылкой полез под нары, выволок оттуда свой мешок.

— Так и быть уж, ребятушки, по случаю праздника… — развязывая горловину и посмеиваясь, сказал он. — Старуха на сугрев кинула две бутылки. Из города вроде гостинца мне привезла. Вот держите…

— Чего же ты нас морил?! — радостно вскричал Василий и подсел к сплавщикам.

Бутылки от деда принял Федька, поглядел на них.

— Парни, а ведь это минеральная вода…

От такого сообщения Калистрат замер, как был с мешком в руках, сердито уставился на Федьку.

— Она че-ж, гулевана окаянная? — спросил он в растерянности. — Что ль для слабительности мне их дала? Для чего она мне их бросила-то?..

Федька упал грудью на стол:

— Для скорости она… Чтоб недалеко бегал…

Один Василий не смеялся, и когда мало-помалу все затихли, яростно двинул Федьку в бок:

— Ладно тебе ржать… Разливай эту минеральную — не тяни, бога душу!..

За столом Калистрат оправдывался:

— Вообще-то зарок мы со старухой дали: ни-ни… Ей и пововсе нельзя. Из больницы пришла, как с карусели слезла, — качает в разные стороны. Спасибо Веруньке: пока я здесь — присматривать за ней осталась… И вообще, для чего эту водку придумали? Спьяна веселым и дурак будет, а вот терезвым да веселым — не всяк. Бывает даже наоборот: терезвый веселый, а выпьет — как есть зверюгой становится. Хочь на цепь сажай…

— От водки я тоже дичаю… — заметил Василий.

— Ты и трезвый не захохочешься, — осклабился Федька.

— Нет, я веселый. Семья большая, да жена заедает… А в парнях я веселый был.

— Сейчас ты почти холостой. Давай развеселимся? — предложил Федька.

— А что, давай! Хоть плясать, хоть петь…

Вечер прогнал солнце на другую сторону реки, и оно опустилось за поселок, четко высветило его крыши, лесную вышку, трубу котельной и крутые штабеля леса.

Федька с Василием распалили на берегу огромный костер и прыгали вокруг него, дурачились, как могли.

Василий накинул шарф Михаила на голову, повязал его косыночкой, изображая девицу. Федька бренчал на гитаре, ходил по кругу, притоптывал ногами так, что ошметки грязи летели во все стороны. Сухощавый, стреголовый Василий наскакивал на него, выплясывал мелкую, частую дробь, для потехи тонко повизгивал.

Михаил, Илья и Калистрат сидели на бревнах зрителями.

тонким голоском выводил Василий.

басом ревел в ответ Федька.

наскакивал Василий.

— Вот дают, вот спелись… — утирая слезу, хохотал Илья.

Михаилу в этих дурашливых запевках чуялась насмешка, намек, но он улыбался одобрительно. Калистрат невольно сообщил о Вере. Это больше всего радовало Михаила, и он думал одно: «Вера не уехала… Может, из-за меня и не уехала? Как же это все хорошо и прекрасно…»

— Мужики! Никак, идут к нам! — вдруг крикнул Илья и, вскочив, показал на реку.

Все повернулись к реке. На другой стороне, под крутым обрывом, по льду двигался кто-то невысокий, щуплый.

— Вроде, баба идет! — удивился Илья. — Ишь, под юбчонкой коленки сверкают.

— В такую пору только по беде идти, — в тревоге сказал Калистрат. — Кабы в полынью не угодила.

— Там мы доски положили — пройдет…

Сплавщики замолчали, вглядываясь в идущего человека.

Михаил, как завороженный, смотрел на реку: что-то очень знакомое угадывалось в быстрых шагах маленькой фигурки. И когда узнал — не поверил, оцепенел, а потом выругался, метнулся под берег к лодке.

— Черт-те что! Дура! Придумать такое! — бормотал Михаил в полной растерянности и пытался столкнуть лодку, но она сидела мертвым якорем.

С этой стороны лед оторвало от берега, и полоску чистой воды надо было переплывать на лодке.

Поняв намерение Михаила, сплавщики поспешили на помощь, мигом столкнули посудину на воду. Федька прихватил весло:

— Я с тобой!

Они отчалили лодку и, не присаживаясь в ней, на ногах переправились к ледовой кромке. Михаил и Федька выскочили на лед, затянули лодку.

— Куда ты?! Жди здесь!.. — бросил Михаил Федьке, который пошел было следом.

— Ну, ну, понятно… Двигай один…

За день ледяная тропка обтаяла, измочилась — под ногами снеговая каша. Спешил Михаил навстречу, а под ногами эта каша во все стороны брызжет. Полпути проскользил на подошвах, чуть в промоину не угодил. Торопился уйти подальше от этой стороны, где лед сильнее изъело.

Встретились у края лесовозной дороги, залитой темной неподвижной водой.

Ожидая Михаила, Галя остановилась. На ней шалашиком повязана цветная косынка, телогрейка, резиновые сапоги.

Сразу не разобрал Михаил — то ли улыбается, то ли плачет.

— Что случилось… Что?! — торопливо спросил он.

— А ничего, Миш… Просто так — проведать…

— Ох, ты… — выдохнул Михаил облегченно.

Из-под платочка глаза ее смотрели-преданно, пытались улыбаться, а лицо было очень бледное, испуганное. Покачал Михаил головой:

— Придумала — лучше не надо… Тебе что, жить надоело? Совсем уж…

— Боюсь я что-то… Не могу больше… — виновато пожаловалась Галя и, наклонив голову, всхлипнула, быстро ткнулась Михаилу в грудь. Он машинально придержал ее, взял за плечи.

— Ну чего ты, чего? Перестань давай… — пробормотал растерянно и оглянулся.

У лодки неподвижно маячил Федька. Выше него, на берегу, костер разгорелся во всю силу, и лента дороги до самых их ног огнисто сверкала, колебалась пламенем. Михаил посмотрел на крутой яр поселкового берега и там, в закатной полосе, различил темные фигурки людей.

— Перестань… Вон, кругом люди…

— Что они нам — мы ведь не чужие…

— Утонем вот ни за грош — там наразбираемся.

— Ну и пусть… — она отодвинулась, подняла голову, спросила: — Мы ведь правда не чужие?

— Свои мы, вот так… В доску! — ладонью провел Михаил по шее, но рассердиться не смог и примиряюще попросил: — Не надо об этом.

Помолчали.

Что-то изменилось в лице жены, и Михаил не мог вначале понять — что, а потом определил: ни подведенных бровей, ни голубых ресниц, а под глазами самая настоящая синева от усталости. В этой измученности лицо жены вдруг показалось Михаилу красивым и милым — таким, каким он увидел его в первый раз. И вдруг пришло в голову то, о чем он ни разу не подумал: «Да ведь она меня любит!.. Это уж точно — любит!..»

Повеяло на Михаила прежним, устыдило, словно сам он давно жалел о том, что между ними случилось, и мысли его хотели перекинуться к Вере, но перед ожидающими глазами жены он уже не мог так свободно и легко подумать о ней.

— Иди домой, Галка, иди… — мягко попросил он.

Потянуло холодным ветром. Темная вода на дороге заволновалась, словно в ней заиграли бичом. Что-то глухо, едва слышно треснуло, и им показалось, что лед под ногами дрогнул, напружинился.

— Слышишь? — встревоженно поторопил Михаил жену.

— Ой, и правда… — испугалась Галя и снова было прижалась к мужу, но он схватил ее за руку, потащил за собой.

— Быстрей до того берега! — крикнул он.

— А может, к вам?!

— Еще не хватало! Мы что, на гулянье?

— Я одна побегу, а то еще не успеешь вернуться…

— Как у берега прошла?

— Там доски проложены.

— Ну беги… Быстрей!

Галя отбежала несколько шагов, остановилась:

— Миша?

— Иди ты! Наговоримся еще!

— Хотела тебе сказать… Понесла я… Ребенок у нас будет…

— Что?! Какой еще ребенок?..

— Господи, бестолковый… С праздником тебя!..

Ее легкая фигура быстро удалялась по кромке лесовозной дороги, а Михаил, поняв, что ему сообщила жена, ошеломленно стоял и смотрел вслед.

Вот Галя вышла на берег, подняла высоко руку, помахала ею, Михаил ответил и стоял до тех пор, пока Галя не поднялась на яр. Там, за кромкой берега, мелькнув в потухающем пламени заката, она исчезла…

Михаил с Федькой успели причалить, затащить лодку, когда в километре от них, выше по течению, где на середине реки возвышался песчаный остров, началась подвижка. Было хорошо видно, как там шевелило и выламывало лед, громоздило в кучи, и на острове вырастали высокие белые торосы…

Река вспухла от быстро прибывающей воды и тронулась сразу: все свое огромное поле двинула на берега, на какой-то миг грозяще уперлась в них и зашумела. Поле исхлесталось трещинами, раскололось, вздыбило льды и пошло мимо берегов неузнаваемым, непреодолимым. Все быстрей, быстрей…

В вечернем сумраке призрачно неслись, качались льдины, хрустальной россыпью играл над рекой прощальный звон.

— Хорошо пошла, дружно… Заторов не должно быть… Не должно… — взволнованно сказал Калистрат.

Михаил сидел на бревне, не отрываясь, смотрел на реку.

В шуме ее движения, в звоне льдов слышалось ему безвозвратное, уходящее навсегда. Он понял, что выбор уже сделан и другого он не примет, но сердце его еще не мирилось с этим выбором и болело невыносимо, будто что-то обрывалось в нем и исчезало вместе с этими льдами…

Курлек — Томск, 1969—1973