Весна Михаила Протасова

Без мака голода не будет

За елками лесничий Тюрин послал Шумакова.

— Срубишь на Кивилях и прямым ходом отправляй елки в город, в управление. Возьмешь Кузьму Хацкина и Сашку Лобова. Он знает, куда везти, — сказал Тюрин и весело поторопил Шумакова: — Ну, двигай побыстрей.

Теперь Шумакова можно было посылать не только за елками, а хоть в экспедицию за снежным человеком. Помотался он довольно в других северных лесах и в начале зимы вернулся в родную Чаргу. Вновь оказался под крепкой рукой лесничего Тюрина. Правда, до увольнения он работал техником-лесоводом, а нынче принят лесником с месячным испытательным стажем. Был Шумаков и резок и смел, а сейчас больше молчком живет. Неловко все-таки: расплевался с начальником — и опять же к его милости. Лесничий Тюрин не может сдержать улыбку, глядя на «нового», робкого Шумакова.

— Ну, двигай, Павел Гаврилыч, — повторил Тюрин.

Шумаков хотел что-то сказать, уже шевельнул губами, но лесничий предупреждающе поднял ладонь:

— Есть распоряжение, Павел Гаврилович, есть… Все законно, все на месте. И потом елки-то — нашему управлению. Понимаешь?

Шумаков кивнул и пошел исполнять.

Тюрин, человек хотя и пожилой, но веселый, ловкий, пребывал в отличном настроении. У него имелись все основания предполагать, что после Нового года работать ему предстоит в лесхозе, а может, и в самом городском управлении.

Как только за Шумаковым закрылась дверь, Тюрин — небольшой, чистенько одетый, в ярком галстуке — живо прошелся по своему уютному кабинетику, глянул в окно, которое выходило во двор лесничества.

— Так, Шумаков, так вот и безоговорочно исполняй! — сказал он тихо, довольно рассмеялся — увидел, как Шумаков, уже там во дворе, совался лицом в свои широкие ладони и не мог прижечь папиросу. Раньше он не курил.

Бортовая машина у шофера Сашки Лобова желтая, и на белом снеговом раскате кажется еще желтей. Возле нее пахнет теплом, бензином и водкой. Сивушным этим перегаром тянет от курносого, тщедушного и нагловатого шофера — или со вчерашнего не прошло, или успел с утра глотнуть.

Кузьма Хацкин — рабочий лесничества, постарше Шумакова — щурит на белый свет свои и без того мелкие глаза-точки, озирает большой двор лесничества, радуется предстоящей вольной поездке в лес.

— Лыжи бы надо взять! — по-хозяйски подсказывает он Шумакову.

— Надо, куда без лыж… — покорно соглашается тот.

— Бензопилу возьми. Они, елочки, теперь от комля на третьем бревне выходят.

— Можно и ее, на всякий случай.

— Веревку надо. Чем будем увязывать?

— Возьмем, Кузьма Мартынович, возьмем… — ровным басовитым голосом обещает Шумаков.

По указанию шофера Сашки, он меняет на машине колесо, крутит ключом гайку и не видит снисходительной улыбки Хацкина.

— Так нету этого! — с радостью сообщает Хацкин. — Склад на замке, ключ у Мымрина, а Мымрин в городе зуб дергает!

— Вот, ежики-чижики! — медленно разгибается Шумаков. — Где же возьмем?

— Придется ко мне заехать. Может, найдем, — приопустив глазки, скромно говорит Хацкин.

— И бензопилу? — удивляется Шумаков.

— И ее… купил недавно в рабкоопе.

— А вертолета у тебя, Кузьма, нет? — вмешивается Сашка. — Мы бы на нем — взжик! — к каждой елке персональный подлет.

— На очереди стою… — шутит Хацкин, и они смеются, глядят на Шумакова, который не может так же легко, как они, посмеяться. На очереди у него не вертолет, а две пары валенок для своих детей. Жене Ольге он уже второй раз сам чинил сапоги, и сколь она в них еще проходит — неизвестно.

«Ей бы тоже надо валенки купить…» — думает Шумаков.

Колесо на автомобиле заменили и поехали сначала к Хацкину. Изба у него возле речки Чарги, где сделана запруда. Тесовые ворота, крытый двор с глухими бревенчатыми стенами. По улице возле дома из толстых плах проложен тротуар — все сделано добротно, без скупости, с размахом.

«Живет здорово! Капитально живет!» — помогая Хацкину погрузить инструмент, подумал Шумаков.

Числится в лесничестве Хацкин по участку ширпотреба, где вяжут метлы, готовят дрючки, черенки, а на деле он столярничает, плотничает. Без Хацкина в Чарге стекло не вставишь, фундамент под избу не зальешь, печь не сложишь. Нужный в Чарге он человек. Кому на пилораме тес напилить — к нему: «Будьте добры, Кузьма Мартынович…» Он не отказывается.

На свою бывшую и тоже добротную избу, что стоит рядом с избой Хацкина, Шумаков не повернул головы, не покосил глазом. Продал он избу, когда уезжал из Чарги, деньги промотал по вокзалам, аэропортам. Нынче только и хватило купить избенку на краю Журавлиного болота. Избенка того и гляди развалится, требует основательного ремонта, но зимой такой ремонт не сделаешь, и придется жить в ней до тепла.

«Хацкина не обойдешь. Надо бы заранее поджаться, денег подкопить, а где тут — дошел так… Вот проблема, ежики-чижики…» — хмурится Шумаков.

В лес они поехали по снежной лесовозной дороге, которая вела в деляны. Чаргинское лесничество у города под боком. Леса здесь не глухие, летом исхлестаны дорогами так, что на автомобиле можно проехать в любой угол. Лишь зимой дороги заносит, и леса отдыхают от рева моторов, бензинового чада, от вездесущих грибников, ягодников и прочих любителей природы. Леса набираются тишины, очищаются, засыпают на всю зиму, до тепла.

Ночью выпал редкий, ленивый снежок. Лег он воздушно, обвесил снежным пухом, скрыл от глаз угловатые, резкие изгибы ветвей, и не сразу разглядишь — по дороге гонит Сашка машину или по снежному целику. Не будь по сторонам деревьев, совсем бы не различил дорогу.

В кабине тепло, машина бежит мягко, двигатель легко несет ее от поворота к повороту, и Сашка все наддает ей скорости, хотя торопиться будто и некуда.

После диких болотистых пихтачей и угрюмых ельников, в которых налазился Шумаков за два года работы на Севере, лес здешний кажется ему своим, домашним. Почти каждая деляна, каждый выдел знакомы ему, и где бы Шумаков в этом лесу ни был, чувство, что он дома, в каком-то собственном «мировом» центре, не покидает его, и даже километры в этом лесу будто другие — короткие, легкие.

Они проехали через молодые, лет сорока, сосняки, и Шумаков все примечал, слабо кивал, будто здоровался со всем, что проносилось мимо, и о чем там говорили между собой Хацкин и Сашка, над чем гоготали — не различал, не интересовался.

Он как приехал в Чаргу — все не мог выбрать времени, чтобы одному без дел и спешки сходить в лес, отдохнуть душой в тишине, по морозной зорьке полюбоваться розоватой вязью кустов и молодых рощиц, попробовать измороженные ягодки рябины, пройти на широких лыжах возле пней-снеговиков по чистым, ровным полянам, под молчаливыми уснувшими соснами все дальше в заманчивую глубину боров.

Под шум мотора, в быстром движении через леса мысли у Шумакова осмелели, стали приподнятыми, торжественными. Он думал о том, что и парнишкой, и вот сейчас, в зрелости, его не покидает эта неведомая тяга к лесу, она будто приближает к какой-то тайне, обещает радость, заманивает. Часто в лесу к Шумакову приходит удивительно счастливое состояние, когда кажется, что нет тебе ни возраста, ни предела, и от свободушки своего духа, мысли — ты всем нужен и сколько еще можешь сделать доброго, полезного.

С грустью заметил Шумаков и другое. За два года, пока его не было в Чарге, поредели леса изрядно. Рубили не только старые, но и приспевающие, еще не достигшие своей полной зрелости. И хотя лесничество было пригородное, и много говорилось и писалось о сохранении зеленой зоны, рубили леса правдами и неправдами, вели в них и промышленные лесозаготовки.

— На Кивили поедем или в деляны? — притормаживая машину у перекрестка, спросил Сашка.

— Давай на Кивили, — кивнул Шумаков.

— Кроме, как на Кивилях, у дороги не только елок — пихтача не увидишь — все посрубили! — вмешался Хацкин. — Скоро сосну на Новый год будем ставить или березу…

— Тоже скажешь… — хмыкнул Сашка. — Она же не зеленая и без листа.

— Зеленая не зеленая, а может, дойдем до того. Как, Гаврилыч, думаешь? — Хацкин толкнул Шумакова и при этом подмигнул Сашке, легонько и его толкнул, приглашая послушать, а может, потешиться над бывшим лесоводом.

— Дойдем! — согласно и взволнованно повторил Шумаков. — Только в нашей области каждый год берут двести тысяч елок. А если по стране? Конечно, надо откинуть среднеазиатские и другие республики… Самое малое, получается тридцать миллионов елок! А рубятся елки здоровые, десяти-пятнадцатилетние, которым уже нет помех стать взрослыми… — Шумаков остановился, перевел сердитый взгляд с дороги на Хацкина. — Вот и подсчитай, Кузьма Мартыныч, сколь гектаров леса каждый год теряем?..

— Это уж ты, Гаврилыч, считай. У тебя дети малые, а мы со старухой и без елки обходимся.

— Подсчитал, Кузьма Мартыныч: сто тысяч гектаров получается! Каждый год сто тысяч гектаров!

— Вот беда-то какая! — с лицемерным сожалением воскликнул Хацкин. — И сделать ничего нельзя. Разве только праздник запретить…

— Почему нельзя? — сухо перебил Шумаков. — Елки в питомниках можно выращивать, но…

Дальше Шумаков не стал говорить, только пошевелил губами, вздохнул. В питомниках елки не так просто выращивать: и затраты большие, и нужды в этих питомниках многие не чувствуют. Одним словом — проблема. На этот счет лесничий Тюрин еще два года назад сказал Шумакову: «Без мака сто лет прожить можно — голода не будет!..» Из-за того вышла у них крупная ссора…

— Чего задремали? — громко спросил Сашка. — Хотите, я вам анекдот расскажу? Вчера в городе слышал. Волк зайца на елку позвал, а тот приходит к нему с медведем. «А этого зачем?» — спрашивает волк. «А он тоже, — говорит заяц, — в троллейбусе ехал…»

— Не смешно! — подумав, сказал Шумаков.

— Кому как… — обиделся Сашка.

Поработал кто-то на Кивилях основательно. Несколько десятков елей было повалено, вершины отпилены. Такое впечатление, будто этим елям головы посрубали и увезли, а разлапистые, зеленые тела бросили за негодностью. Пилили как попало, и пни из снега торчали высокие, с безобразными отщепами и белыми, как кость, сколами. Наслежено кругом лыжами, натоптано без лыж. Вершины елей волокли к дороге, здесь их грузили в машину.

Лесничий Тюрин назначил Шумакову этот дальний Кивилевский обход, и за все, что в лесном обходе случается, лесник несет ответственность в первую голову.

— Кто же так напакостил? Какая сволочь здесь побывала? — оглядев это побоище, сказал Шумаков. Его серые продолговатые глаза будто бритвой резанули Сашку, и тот поскорей сунулся к машине, нашел дело под кузовом.

— Вчера, случайно, не заметил каких машин? — спросил его Шумаков.

— Нет, я в седьмой квартал ездил, — засовываясь дальше под кузов, отозвался Сашка.

Не признался он, что был здесь вчера. По указанию лесничего Тюрина они с Мымриным и Хацкиным заготовили десятка два елок и отвезли их «нужным» людям в горснаб…

— Ну, попляшут они у меня, когда найду! — расхаживая возле машины, ярился Шумаков. — Запомнятся елочки надолго!..

«Уж точно попляшут…» — подумал Сашка. Знал — хватка у Шумакова мертвая, и сильней его мужиков в Чарге не найдешь. С виду тощий, а жила как стальная. Помнил шофер, как однажды Шумаков вывел его из клуба и будто котенка швырнул с крыльца в снег. В тот вечер Сашка был пьян, но рука Шумакова помнилась до сих пор.

— Что, Гаврилыч, сердишься, что нервничаешь? — весело спросил Хацкин, появляясь из-за кустов, куда он ходил по нужде.

— Видишь, какое натворили, как уделали?! Вот полюбуйся!.. — повел рукой Шумаков.

Хацкин поглядел на Сашку, сразу понял, что тот ему помаячил за спиной лесника.

— Так я говорил — теперь елки на третьем бревне растут… Так и разделали… — успокаивающе сказал он.

— Не часто ли говоришь?! — резко оборвал его Шумаков. Хацкин подивился: за какие-то полчаса езды по лесу Шумаков словно ростом стал выше, с лица исчезла унылая задумчивость, он зло оживлен и решителен. Сердито хватанув борт, Шумаков легко запрыгнул в кузов машины и оттуда насмешливо спросил:

— Значит, Кузьма Мартыныч, без мака голода не будет?

— Какой мак? Что ты, Гаврилыч, разошелся? — недоуменно пожал плечами Хацкин.

Шумаков выкинул из кузова лыжи, топоры, подал Хацкину бензопилу. Поднял смотанную восьмеркой веревку, подозвал Сашку:

— Снять бы тебе штаны да этим концом по тому самому месту! За вранье!.. Баллон у тебя вчера на машине вездеходовский был! Вместе меняли… Посмотри, кто здесь наследил? Носом тебя, что ли, ткнуть в этот след?!.

— Да мы что… Наше дело кучерское — приказали и поехали… — пробормотал Сашка, отступая подальше от разгоряченного и твердого, будто из мятой жести, лица Шумакова.

— Ладно, кучера, с этим делом я еще разберусь, а пока лес надо прибрать — хотя бы окучить его, — посидев на борту кузова и закурив, сказал Шумаков.

— Мы за елками посланы, Гаврилыч, а ты вон куда… — радуясь, что все будто бы обходится по-мирному, запротестовал Хацкин.

— Будут и они. Уж лесному управлению я подберу елочки, чтобы знали и думали…

Он поднял топор, бензопилу, направился к поваленным елям, но не выдержал. С былой своей нетерпимостью, сознавая, что в его положении этого бы не надо делать, Шумаков все-таки обернулся и сказал:

— На тебя, Кузьма Мартыныч, придется акт составить…

Шумаков сидел перед лесничим Тюриным.

— Не с этого, Павел Гаврилыч, тебе начинать. Не с этого, а ты опять за свое, за старое, — сожалеющим тоном говорил Тюрин. — Ты же настоящее глумление устроил и надо мной, и над руководством управления. Ничему ты не научился, ничего не усек… Короче, как не выдержавшего испытательного срока, с завтрашнего дня перевожу тебя в цех ширпотреба на заготовку дрючков и метел. При несогласии — можешь увольняться. Бесполезный пробег машины до города и обратно отношу за твой счет, также оплатишь стоимость елок. Шофер их обратно привез, у твоей избенки свалил…

Шумаков поднялся и, прежде чем натянуть поглубже свою форменную старую фуражку, сказал:

— Усек я, Виктор Тимофеевич. Не государственный ты человек! Кучер ты, а не хранитель! Увольняться я не буду. И что мне увольняться? Я в своем центре, Виктор Тимофеевич… Высчитаешь за машину и елки — в суд подам! Там разберутся…

Шумаков кивнул Тюрину и вышел из кабинета.

Дома он взял лопату и стал прогребать дорожку через ограду и дальше в огород, к бане.

Жиденькие, похожие на обглоданные рыбьи скелеты елки, которые Сашка выгрузил из кузова перед избой, Шумаков решил поставить вдоль той дорожки, чтобы ее не заносило снегом.

Вечер быстро темнел, над головой все ярче мигали, разгорались звезды. Где-то в лесу тявкали собаки. Шумаков таскал с дороги елки и втыкал их в снег. Потом из школы пришла Ольга. Посмотрела на кучу елок, непонимающе пожала плечами, ушла в избу: оставила там стопку тетрадей, кирпич хлеба. Когда снова появилась во дворе, чтобы взять санки и бежать за ребятишками в детсад, не спросила Шумакова, почему он за ними не сходил. Лишь глянула на него и пробежала мимо, но он поймал взгляд ее совсем темных в сумерках, равнодушно осушенных глаз. Такой он жену еще не видел, и оттого что-то больно ткнулось в его сердце, затревожило.

«Ну, если еще и Ольга перестанет меня понимать… Вот ведь проблема какая, ежики-чижики!..» — подумал Шумаков и, бросив елки, побежал следом за женой.