Весна Михаила Протасова

Бобровы

Ранним утром тишина в Чебуле стоит такая, что слышно, как речка Марушка играет, галечники перекатывает, да в омутах плещется рыбешка.

Егор Еремеевич вышел на крыльцо, поглядел в темную глубину синего неба, послушал Марушку, и нашло на него желание поудить рыбу. Посидеть бы под ивняком за тихим делом, подумать о чем-нибудь таком, о чем раньше недосуг было. Или вспомнить что-либо приятное из своей жизни…

Когда-то очень давно любил Егор Еремеевич бороться. Был мал ростом, а силой природа не обидела, и хотелось утвердить себя наравне с другими рослыми парнями. Еще любил Егор Еремеевич плясать «Барыню», «Левониху» и «Цыганочку». Пляска получалась у него с редкой лихостью и задором. Этим и взял после действительной свою Дуняшу. Голосистой, бойкой в девках была, а потом, как пошли ребятишки, поутихла…

Толкнуло Егора Еремеевича под сердце той давней явью, запершило в горле. Похмурил он свои кустистые и коротенькие брови и полез в пиджачишко за самосадным табаком. Постучал по банке обкуренным желтым ногтем, присел на крыльцо покурить. В заботе оглядел свой двор, а там как на стройплощадке: плахи, тес, срубленные для дома клетки из бревен, куча сизого мха, кирпич.

Сорок лет прожил Егор Еремеевич в Чебуле и все это время свою избу только на хитрости держал. Семья увеличивалась, становилось тесновато, и приходилось наспех делать прирубы, удлинять избу сколь можно. Сейчас она походила на длинный барак, какие строились для лесорубов еще в довоенное время. Теперь нижние ряды бревен посгнили, изломались, крыша острится тремя горбами и вот-вот завалится. Из такой избы дети постарались побыстрей уйти, разъехались в казенные квартиры.

Пошел Егор Еремеевич на пенсию, и появилась у него думка: перекатать старую избу на другое место, сделать ее поменьше, чтобы окнами глядела на юг и была теплей, уютней.

Перекатывать не пришлось — сыновья не дали: артельно решили построить для отца новый дом…

— Рыбалка тебе самый раз, комар тебя проколи, — добродушно ругнулся Егор Еремеевич и стал набивать трубку. Покурить спокойно не удалось.

— Чего ето там размечтался?! Курей готовь! Дел — от еще сколь, а он раскуриват! — открыв избяную дверь, сказала Евдокия.

— Вот-вот, намечтаешь с тобой!

Егор Еремеевич взял топор и пошел во двор ловить кур-молодок, чтобы посшибать им головы. Сегодня на обед Евдокия непременно хотела приготовить куриный суп.

— На такую ораву птицефермы мало… Стой! Куды ты, окаянная! — гонялся Егор Еремеевич за последней курицей, которая ловко увертывалась до тех пор, пока он не загнал ее под сени и не ухватил за крыло.

— Хватит, что ль, а то, может, у соседа заимовать? — спросил у жены Егор Еремеевич, сложив на крыльце свои трофеи.

— Всех загубил. Могли бы скоро нестись, — жалостливо вздохнула Евдокия.

— Сама велела…

— А ты и рад, — упрекнула Евдокия, пристраиваясь на крыльце щипать кур.

— Мелешь попусту! И так плохо и этак! — осерчал Егор Еремеевич и пошел в избу мимо крупной, большерукой Евдокии. Хотела она за эту несдержанность тут же приструнить мужа, но раздумала. В день предстояла большая работа. Они собирали «по́мочь», чтобы сложить на мох сруб нового дома. Вот-вот должны появиться взрослые дети Бобровых и родственники.

Для помощи Бобровы-старики купили два литра водки и сварили ведро браги. Зрела брага неделю и стояла на русской печи в деревянном лагуне под крепкой пробкой. Егор Еремеевич вспомнил, что пробу с браги не брал, и какая она получилась — не знает. Крепость определить надо обязательно, чтобы работников угостить в самую меру. Без этого помощь не помощь…

Нацедил Егор Еремеевич из лагуна в ковшик, выпил, но только разобраться не успел — помешали. Приехал сын Владимир, приткнул свою серую «Волгу» под самым окном-избы. Вынес из машины пилу, топор, веревку, поздоровался с отцом без лишних слов — только кивнул.

Владимир в рабочей спецовке, рукавицы всунуты за широкий армейский ремень. Крупноголовый, большеглазый, похожий на Егора Еремеевича, только пошире в плечах, попрямее спиной. Деловито, строго он прикинул, как бревна подкатывать, осмотрел подготовленный фундамент, отковырнул с угла кусочек бетона, раскрошил его в крепких пальцах, понюхал.

— Поди, мало поливал?

— Считай, каждый день, а тут еще дожди шли. Самый раз оно, — ответствовал Егор Еремеевич.

— Добро, неси-ка лопату: ворота убирать будем.

— Это мы организуем. Ломать не строить… Долго ли убрать? Их выкапывать-то нечего — привали плечом, они и упадут… — чувствуя, что брага все же удалась, торопливо и весело заговорил Егор Еремеевич.

Пока они возились с воротами, появились остальные сыновья Егора Еремеевича: Николай, Петр, Иван, Анатолий, Алексей и Семен. Чуть позже пришла дочь Татьяна со своим мужем Федором. Среди мелких, коренастых Бобровых Федор выделялся высоким ростом и рыжими космами волос.

Сыновья живут в Чебуле. С малолетства все на лесной работе, и возиться с бревнами для них дело привычное.

Разделились братья на две бригады: младшие на подкатку бревен, старшие на укладку сруба. Работа пошла ходко. Егор Еремеевич только командует да присматривает, чтобы дело шло споро. Забежал он на минутку в избу, допил то, что осталось в ковшичке и, вернувшись, заметил непорядок.

— Лешка, Сенька! Куды это бревно поперли?! На девятый ряд оно уготовлено! Гони назад, говорю!.. — закричал он на сынов. Поспешил было помочь, но зацепился за скобу, что от ворот на заборе осталась, упал и разорвал штаны.

— Ах, ты, мать честная! — вскричал он в досаде.

— А наш-то Егор шустряк бегать, — заметил младший Семен. Загоготали сыновья на разные голоса, как будто обрадовались, что отец упал.

— Я те, Семка, всыплю ремня! Я те как раз ужгу! — рассердился Егор Еремеевич: уж больно острый и дерзкий Семка. Ишь, куда зашло — отца родного Егором именует!

— Тело не ошкарябал? — поинтересовался Владимир, помогая отцу подняться.

— Какое тут тело! — в сердцах отмахнулся Егор Еремеевич.

— Ты, никак, завеселеть успел? — удивился Владимир, учуяв бражный запах.

— Ничего. Пробовал только. Ох, и крепка получилась, ядрен корень, — конфузливо отвел глаза Егор Еремеевич.

Шевельнул недовольно бровями Владимир и на братьев, которые снова засмеялись, прикрикнул:

— А ну, тормози!.. Раскудахтались…

Приумолкли братья, понагнули ниже головы, вроде как заспешили в работе. Среди них Владимир по возрасту не старший, но слушаются они его пуще отца родного. Во всем Чебулинском леспромхозе поискать более авторитетного и уважаемого человека, чем Владимир Егорович Бобров.

— Вот эдак! — одобрительно сказал Егор Еремеевич, строго оглядывая своих работников.

Он поплевал на ладонь, пригладил порванное место и пошел покурить к соседу Белоглазову, который тоже, видно, пришел на помощь и теперь, облокотившись на изгородь, с интересом ждал Егора Еремеевича.

Белоглазов старик невзрачный: сухой, мелколицый, но борода у него могучая, сивая, с расчесом в две стороны, и глаза усмешливые, бойкие.

— Помочь пришел, да несмелому где тут подступиться, — развел руками Белоглазов. — Вот понагнал ты народу, Еремеевич, вот понагнал — прямо армия!

— Какой там армия — цела орда! — прикурив из ладоней Белоглазова, небрежно уточнил Егор Еремеевич. — Еще снохи да внуки припрут — не столь работы, сколь шуму…

Говорит так Егор Еремеевич потому, что не по совести ему хвалиться перед Белоглазовым своим семейством. Получится укор соседу, с которым давно живет в дружбе и согласии. У Белоглазова тоже много было детей, а вот теперь рядом никого: поразъехались и давно в Чебулу глаз не кажут. Придет редкое письмо от кого-нибудь из детей, бежит бабка Анисья в великой радости к Евдокии почитать ей то письмо и всплакнуть под жалостливым, понимающим взглядом Евдокии. Помочь Белоглазовым-старикам, подействовать на их детей — трудно. У Егора Еремеевича на этот счет свое твердое мнение имеется. Сами Белоглазовы виноваты, коли дети у них такие непомнящие. Чересчур баловали, оберегали они своих детей. Бывало, сами из последних сил, от темна до темна на покосе или в огороде копошились, а дети в пятнашки или в клетки играли, и если порой заставят их что-нибудь делать, так это им не в охоту, а в тягость… А Егор Еремеевич своих детей с малолетства на рабочее дело приваживал. Вот у Владимира слава знатного лесоруба. В газетах лесным богатырем прозывают. За советом, помощью к нему едут. По работе и живет: широко, смело. А было время, когда Егор Еремеевич едва концы сводил в своем многодетном семействе. Тайгой кормились, хотя на соснах калачи не вызревали: кормит-то она человека упорного, работающего. Приходилось везде успевать — ив работе, и в хозяйстве, и в тайге на промысле. Бывало, соседские ребятишки, сверстники Владимира, на прутиках верхом ездят, а Владимир со своими братьями в тайге шишкует, по кедрам лазит и ночью у костра шишки шелушит. Тайга приучила к терпению и выносливости. Она Бобровым теперь что мать родная, потому и крепко осели они в родных местах.

Сам Егор Еремеевич месяцами в тайге пропадал и дома не показывался. Жили в лесных бараках, спали на нарах. В ту пору имелись у него лучковая пила, топор да руки, а выгонял по три нормы. Тут уж как ни хитри, как ни применяйся — все наружу. Сразу всем понятно, у кого жила рабочая. А теперь кругом — техника. Не сразу за этой техникой распознаешь человека — он хороший или машина пособляет. Поехал как-то недавно Егор Еремеевич к Владимиру в лесосеку, посмотрел — не понравилось. Елозят туда-сюда тракторы, лес волокут, какой попало, валят все подчистую. Кругом вороха сучьев, передавленные, изжеванные гусеницами тракторов деревца. Ревут трактора, стучат бензопилы — в ушах больно от этого разбойного шума. Когда работал Егор Еремеевич, сосну и ту какую попало не рубили, в лесосеку ручными граблями подчищали, что твой покос готовили. Как ни говори, а проще было и понятней…

Побродил Егор Еремеевич по лесу, тут сыновья присоединились, ходят за ним, молчат, ждут от Егора Еремеевича одобрения.

— Пороть бы вас за такие дела самое время, — сказал Егор Еремеевич Владимиру.

— Вот те раз! А начальство за порядок хвалит, — рассмеялся Владимир. — Отстал ты, батя, по старинке смотришь…

Загалдели, заспорили сыновья: «технология, комплекс, производительность…» Мудреные словечки ввертывают. Оно, может, и впрямь отстал Егор Еремеевич, потому как больше по сплаву занимался, но от своих слов отказываться не привык и спорить не стал. Да и не может быть такого, чтобы в работе у них все было ладно.

— Нахожусь при своем мнении! Вот этак: — сухо ответствовал он и уехал домой опечаленный.

Не признается себе Егор Еремеевич, что до сих пор таится в нем неизъяснимая ревность к лесной работе. «Годков бы сбросить — не уступил бы сыновьям, за пояс бы заткнул при таких-то хороших условиях!» Замечал, что сыновья в работе больше всего надеются на хитрый расчет, на выгоду. Иной раз спор меж собой заведут, кому из них тяжелей достается, да и до заработка жадноваты. Не по душе это Егору Еремеевичу. Сам-то он любил, чтобы наперво дела шли лихо, чтобы не бередила душу корысть. Случалось раньше на сплаву пыж какой неудобный разбирать или запань на опасной стрежи устанавливать — первого Егора звали. Надеялись и знали, что пойдет без уговаривания и еще других с собой покличет. Прибивались люди к нему по своему интересу и охоте. Наработаешься с Егором Бобровым до седьмого пота, но и не заскучаешь. В ловкости и смелом озорстве не знал он в Чебуле себе равных.

Живы еще сплавщики, которые помнят, как он на бревне стойку делал. Летом по теплой воде такое показывал. Плывет бревно по реке, а на нем Егор. Стоит на голове, пятки на солнце сушит и плывет себе по течению… Многие пытались повторить такую стойку на бревне, но кроме конфуза у них ничего не получалось. Прибыл как-то управляющий сплавного треста Мерзляков — вручать переходящее Знамя сплавщикам за трудный, но вовремя проведенный сплав. Узнал про Егора, про его лихую работу, попросил, шутки ради, фокус с бревном показать. А как посмотрел, вытянул из кармана свои часы-луковку, отстегнул цепочку, отдал Егору и, обняв его, сказал растроганно:

— Не тот велик, кто кланяться велит, а тот, перед кем шапку снять хочется…

Огладил Егор свою мокрую макушку, смахнул с нее налипшую сосновую кору и ответил:

— Нас таких здесь — спина у вас заболит…

К обеденной поре осенний день над Чебулой потеплел, запахло усохшими травами, лесом.

Скинули братья Бобровы рубахи, забелели спинами, Не вдруг разберешь, где Иван, а где Петр: все курносые, роста мелкого, но крепко, по-сибирски сбитые и прямые, быстрые на дело. Хлопочут братья над двенадцатым рядом, и любопытно Белоглазову между делом наблюдать за ними. Особенно за Федькой, мужем Татьяны. Хулиганистый, шумливый был парень. При случае старого и малого без зазрения совести обидит. Теперь Федька посерьезнел, будто другим человеком стал. Между прочим, спросил как-то Белоглазов Егора Еремеевича, что такое переменило Федьку.

— Маленько поучили; куда ему против нас-то переть, — объяснил Егор Еремеевич.

Федор, Белоглазов и Егор Еремеевич подготавливали плахи, чтобы потом без задержки застелить пол и потолок. Там останется вставить оконные и дверные косяки, установить стропила и покрыть крышу тесом. Приятно Белоглазову побыть в мужской компании, а по окончании работы посидеть за столом, поговорить. Конечно, получается оно, как у чужого костра, но все же легче на душе становится.

Егор Еремеевич тоже иногда взглядывает на сынов, и о каждом ему по-своему думается, обо всех легко, только об Иване, третьем по счету, с озабоченностью и невнятной тревогой.

Среди Бобровых Иван самый тщедушный и замухрышистый. Рос он, как все остальные, а в учебе отставал и кое-как закончил пять классов. Потом будто запнулся обо что-то неразгаданное, притих и все думает, разгадывает эту загадку. В лесу он не работает, перебивается в хозчасти на делах мелких, иной раз грязных, очистных. Не успел Иван жениться, как овдовел и второй раз женился на вдове. Теперь у него в семье восемь детей, и которые из них родные Ивану, а которые нет, Егор Еремеевич точно не знает. И хотя живет семья Ивана дружно, без беды не обходится: то годовалый бычок у них в болоте утонет, то погреб водой зальет, то сено сгорит или еще что. Глядя на Ивана, Егор Еремеевич иной раз досадует: словно нарочно Иван выбрал себе трудную жизнь…

И вот теперь Иван подкантовывал на лесах бревно, стучал топором, а потом выпрямился и окаменел. Незряче смотрит куда-то в пространство, глаза его остановились и застлались какой-то покорной, невеселой думой.

— Ты что, заснул, недотепа! — рявкнул на него старший Николай и, зацепив бревно топором, так рванул его на себя, что Иван чуть не упал. И оттого, что Иван промолчал и на его лице появилась виноватая улыбка, у Егора Еремеевича опахнуло сердце горячей жалостью, и он отвернул лицо, чтобы не смотреть на Ивана.

— Евдокия! Как там у вас?! — сердитее, чем следовало бы, крикнул Егор Еремеевич в избу.

— Давно все сготовлено. Давайте, дорогие работнички, обедать, — пригласила Евдокия, показываясь на крыльце.

— Не торопись, мать… Обедать будем по очереди. А то соберемся — не разведешь. Вот ужинать будем вместе, а сейчас мало-помалу, — остановил ее Владимир.

— Или норму гоним?.. — с неудовольствием заметил Егор Еремеевич.

— Лесной порядок, батя…

Владимир неугомонен, решителен. В детстве среди своих братьев первым упрямцем был и таким остался. Что задумает — колом из головы не вышибешь. Теперь вот укрупняет свою бригаду. Попросил начальство добавить в бригаду людей, доказывает, что так выгоднее, а братья не соглашаются. Пока спор не окончен, и Егор Еремеевич чувствует, что между Владимиром и остальными братьями идет неприметная борьба и может получиться разлад. Стороной прослышал Егор Еремеевич, что Владимир собирается в другой леспромхоз.

«И уедет… Не поступится перед братьями…» — подумал Егор Еремеевич. Теперь уже о Владимире охватила его забота, и на душе стало еще неспокойней. Захотелось ему сделать что-нибудь такое хорошее, веселое, которое соединило бы его сынов прежней дружбой и согласием…

Солнце еще светило через ближний редкий ельник, что зеленым тыном острился на другом берегу речки Марушки, а Семен уже сидел на коньке нового дома и забивал в доску последний гвоздь.

— А что, батя, может, петуха деревянного на конек прибьем? Красиво будет! — кричал Семен сверху. — Вроде флюгера… Вся Чебула будет смотреть, с какой стороны ветер…

— Ты сам, как петух. Вот сиди там и кукарекай, — шуткой ответил Егор Еремеевич.

Они с Белоглазовым ходили вокруг дома — кое-где подконопачивали стены, обирали с них мох, и от мысли, которая пришла ему в голову, лицо Егора Еремеевича сделалось успокоенным и светлым.

Они отошли подальше в огород, на улицу, смотрели на дом издали, определяли, в добром ли согласии с улицей он стоит.

— Теперь остается печь скласть, рамы вставить… Изба веселая получилась, тут и говорить нечего, — рассуждал Белоглазов.

— Так-то оно так, да второй век и в новой избе не проживешь, да не помолодеешь, — отвечал Егор Еремеевич, а сам подумал решением окончательным, твердым: «В этой ли избе старикам жить? Отдам!»

Долго бы еще они ходили, беседовали, но от густого запаха пережаренного лука и других приправ, который доносился с усадьбы Бобровых, старикам стало невмоготу…

Ужин собрали в старой избе. Евдокия со снохами сдвинули столы, заставили их едой, закусками. Все уселись тесно, плечо к плечу. Глянул Егор Еремеевич по застолью — человек тридцать сидит, и охватила его забота. Разлил он водку по стопкам на всю компанию, а себе плеснуть на донышко едва досталось.

«Давно такой кучей не собирались, а водки — курице нос обмочить… Ничего, от работы остынут — бражонку подам…» — подумал Егор Еремеевич.

Выпил он второпях свою долю и сразу знак Евдокии подает, рукой машет, а она не понимает, что к чему.

— Неси брагу, старая, чего за душу тянешь, — громко прошептал Егор Еремеевич.

— А нету ее, Егор. Логушок прохудился, и вытекла. Всю как есть печь облила, проклятущая, — спокойно ответила Евдокия.

Вскочил Егор Еремеевич, как холодной водой окаченный, схватился за голову:

— Комар тебя проколи!..

Евдокия, сыновья, снохи, Татьяна смехом зашлись. Семен с Федором вовсе не выдержали, вскочили, замахали руками. Оглаживая бороду, хихикал Белоглазов. А Егор Еремеевич, словно произошло великое несчастье, все допытывал Евдокию:

— Как не уберегла-то? Пошто раньше не сказала?..

— Тебе ли всякую бурду пить? То ли теперь время?.. — вмешался тут Владимир и, когда вытащил из-под стола бутылки с вином, пояснил: — Брагу-то я на помойку вылил…

— Значит, разыграли старого… Ну да ладно… — посмеялся Егор Еремеевич, а потом оглядел свое большое застолье без улыбки, со строгостью. — Теперь уж мое слово… Дом-от новый… Ивану. Пусть заселяет… Вот этак! — посмотрел сначала на всех, а потом отдельно на Владимира. Поняли братья сразу, что за всем этим, переглянулись, но промолчали. Тихо стало…

— Вот это поддал ты нам! — вымолвил наконец Владимир, смешно отдуваясь и потирая лоб. И снова грохнула изба от смеха — веселого, одобрительного.

Тихой мышью кинулся было Иван из-за стола, но поймали, усадили рядом с Владимиром, и он сидел, не поднимая часто моргающих глаз.

Егор Еремеевич вышел на середину избы к порогу.

— Семка, комар тебя проколи! — закричал он младшему сыну. — Бери гармонь, «Левониху» плясать буду!..