Весна Михаила Протасова

Два беспокойных дня

Низкое вечернее солнце процеживало лучи через реденький придорожный лесок, бросало темные полосы на дорогу. От мелькания этих полос и света Леонид Горчаков щурил серые хмуристые глаза, ехал не спеша. Тяжелый мотоцикл под ним гудел напевно, нес легко, и хотелось добавить летящей скорости, ветра!

Хорошо бы по этому старому пустынному тракту помчаться километров за двадцать, туда, где кончаются леса и разлетается уклонистая голубая степь; остановиться на береговом крутояре, упасть в пожухлую траву и, отгоняя заботы, полежать, послушать тишину. А потом возвращаться в прохладных сумерках, нырять в застеленные туманом низины, дышать запахом скошенных трав, наслаждаться скоростью…

Но Леониду Горчакову надо было ехать домой — к жене своей Лиде, к Генке, к березовым чуркам, которые вот уже месяц кучей лежали у крыльца и ждали, когда Леонид возьмется за топор. Но все было некогда: с утра до вечера бился у автомашин, выгонял их из гаража на вывозку леса, горючего, кирпича, муки — не перечтешь всего, что срочно, каждый день требовалось возить леспромхозу.

И если уж куда ехать, то в город к отцу, который второй год был на пенсии и жил у своей старшей дочери Ирины. От нее Леонид недавно получил письмо: отец серьезно болен и лег в больницу, но какая у него болезнь — пока еще не определили.

Езды до города каких-то два часа, хотелось навестить отца, но дел не убавлялось: пришло распоряжение подготовить часть автомобилей в совхоз на уборку, приспело время возить сено, в тайге пошли ягоды, грибы. От посетителей совсем не стало отбоя: все шли к завгару, все торопились что-то везти и куда-то ехать. Прибавилось забот по ремонту автомашин, гаражей, котельной — настала пора готовиться к зиме, долгой и суровой в здешних краях.

Можно было круглосуточно хлопотать в автопарке, но у Леонида едва хватало терпения отработать положенное время, он ловил момент, чтобы исчезнуть быстро и незаметно. Помогал мотоцикл, и, запутывая свои следы, Леонид уезжал домой не поселком, а через лесной склад окружной дальней дорогой. Было в этом что-то воровское, нечестное, но не мог он махнуть рукой на Лиду и Генку, оставить их на долгое время одних; не мог отказаться от книг, от телевизора, с которым он, добиваясь дальнего приема, возился уже третий месяц. Никто пока не выговаривал Леониду, не упрекал его в малом усердии, но он-то сам хорошо знал, где не дорабатывал, какие делал упущения, и это беспокоило его, укоряло, злило…

— Ну, дела… Как заяц петляю! — Леонид покрутил русой, давно не стриженной головой, сердито рассмеялся и, стараясь прогнать от себя заботы, прибавил такого газу, что рубаху на спине вздуло пузырем и глаза больно засекло ветром.

На скорости он подлетел к штакетной изгороди своего дома. Слез с мотоцикла, чтобы открыть воротца, потянул скобу, да так и остался стоять… Во дворе увидал своего отца Георгия Васильевича. Отец знакомо белел лысиной, неспешно вскидывал над собой топор и разбивал чурку. Рядом лежала куча расколотых дров. На заборе висели его пиджак и соломенная шляпа.

— Нашел работу! А? — взъерошив волосы, растерянно пробормотал Леонид и подбежал к отцу. — Ты что на самом-то деле! Лучше не придумал?! — обиженно и грубо вскричал он. — Сам не управлюсь? Вот еще, помощник нашелся… Ну, кончай, говорят, кончай…

Леонид, не остерегаясь, потянулся к топору, чтобы отнять его, но Георгий Васильевич топор не отдал, упрямо отвел руку сына и, сипло придыхая, чурку доколол всю. Потом прислонил топор к поленьям, кое-как разогнулся и пошел на крыльцо. Цепляясь за перила, обмякло опустился на нижнюю ступеньку. Его белая рубаха на плечах потемнела, макушка и лоб оросились светлыми каплями, а седой реденький вихор поднялся рогом. Георгий Васильевич, сгибаясь и прижимая к груди ладони, долго и мучительно хрипел, ловил ртом воздух и не мог отдышаться.

— Вот, намахался? Да? Без тебя бы не обошлось?

Долговязо согнувшись над отцом, Леонид страдальчески ломал тонкие белесые брови, кривил губы, будто обиженный и готовый к реву мальчишка.

На шум из избы выбежала Лида: ростом небольшая, тонконогая, заметно округленная беременностью, и Леонид глянул на жену сердито, словно она была во всем виновата.

— Зачем ему позволила?! — покраснев, гневно крикнул он. — Не видишь, что придумал?!

— Они сами… Они же не слушаются… — В больших суматошных Лидиных глазах растерянность — никак не ожидала, что муж может на нее так закричать. — А ну вас… — махнула она рукой и ушла в избу.

— Чего это раскричался? Перестань!.. — тяжело прохрипел Георгий Васильевич и, когда приступ кашля прошел, обессиленно поднялся со ступенек. — Вот ты беда какая, расшумелся… Ишь ты, расходился-раскипятился… — повторил Георгий Васильевич. — Я пробовал только; чего тут панику разводить?

Со смешанным чувством жалости и досады Леонид молча глядел на отца. Рубаха на Георгии Васильевиче обвисло колыхалась: куда только девались его покато развернутые сильные плечи и широкая грудь. Одни ключицы выпирали круто и мощно, как корневища у вековой сосны… За какой-то год неузнаваемо, гибельно изменился отец.

— Г-ха, уставился… — кашлянув, пробормотал Георгий Васильевич. — Я не с курорта — из больницы выписали… — Прижмурив глаза, он взял сына за локоть, потянул за собой: — Ладно, ладно оглядывать… Пойдем-ка в избу…

Отцовское прикосновение больно затомило сердце, и он ухватил отца за потную горячую ладонь, но Георгий Васильевич освободил ее торопливым, испуганным движением.

— В гости к тебе приехал… В гости… — пересиливая что-то в себе, сказал он.

В квартире их встретили Лида и Генка. С кухни несло жаром протопленной печи, и Леонид, скользнув взглядом по сторонам, облегченно заметил, что Лида основательно прибралась и даже Генку успела принарядить.

— Ну, проснулся? — весело обратился к внуку Георгий Васильевич. — Ох, и силен же ты, парень, на сон, силен… — Он нагнулся и, не подходя, протянул руку. — Здравствуй, Генша! Умеешь здороваться-то?

Генка заулыбался и смело пошел к деду.

— Вот так! — шлепнув по дедовой ладони и вложив в нее свою ручонку, сказал Генка и громко засмеялся.

— Вот так — правильно, — потеплев, сказал Георгий Васильевич и привлек внука к себе.

Улыбаясь, Лида поглядела на мужа, и он, поймав ее взгляд, показал глазами, чтобы она вышла.

— Мотоцикл пойду загоню, — сказал он отцу.

Прикрыв за собой двери, Лида вышла следом за мужем. В полутьме сеней глаза ее казались огромными, встревоженными.

Лида стеснялась Георгия Васильевича, побаивалась его. Хотя он редко бывал у них, Лида замечала, что Леонид при отце как-то сразу менялся, относился к ней резковато и, порой, даже грубо, будто остерегался показать ей обычное свое внимание и любовь. С Георгием Васильевичем все норовил поспорить, и разговоры были какие-то отвлеченные, не житейские. Они могли спорить о Китае, о дельфинах, о чем угодно, лишь бы в стычку, наперекор друг другу. Но за всем этим, Лида чувствовала, лежало что-то главное, от чего они оба согласно уходили.

— Ну что ты как напуганная? — спросил в сенях Леонид. — Дай-ка мне… В магазин сбегаю… — пошевелил он пальцами.

— Спохватился — уже сходила… — сердитым шепотом ответила Лида.

— Вот это по-нашенски! Молодчина какая! — обрадовался Леонид, засмеялся, дурашливо покрутил головой и хотел обнять жену, но она не далась.

— Иди ты! Развеселился…

— Вот обиделась, — опустив руки, виновато пробормотал Леонид. — Ну прости, что накричал. Видишь, какой он прикатил — краше в гроб кладут.

— А ну вас! Все не как у людей. Хотя бы на этот раз не заводил с ним спора.

— Ну, даешь! — развел руки Леонид. — Что я, чокнутый? Совсем уж представила…

Он вышел на улицу, а Лида постояла в сенях, зашла в кладовку за молоком, стараясь справиться с собой и вернуться в избу с приветливым спокойным лицом.

Прошлым летом приехал Георгий Васильевич погостить, переночевал и уехал. Утром рано, будто по нужде, вышел и был таков. Лида все глаза проглядела, выскакивала на улицу, надеялась, что вернется, но Георгий Васильевич не вернулся.

Леонид еще лежал в постели и, узнав, что отец уехал, не выказал ни удивления, ни печали.

— Чего ты всполошилась? — равнодушно спросил он. — Отец всю жизнь такой. Уезжает куда-нибудь или возвращается — ни до свидания, ни здравствуй. Со своими-то ему некогда церемониться. Старый партиец — без остатка себя отдавал, и своим ничего не оставалось…

В голосе мужа Лида уловила иронию и что-то недоговоренное.

— Ври, ври… — подступила она к нему. — Наверное, опять успел поспорить?

Она вспомнила, что вечером ходила на речку полоскать белье, и когда вернулась — Леонид сразу ушел в контору на собрание, а отец лежал на диване с газетой. Так и задремал Георгий Васильевич, прикрыв лицо этой газетой, и Лида не стала его беспокоить — убралась тихо. Уложила Генку и сама легла. Леонид вернулся поздно.

— Чего это молчишь? — настойчиво повторила Лида.

— Немного поспорили…

Леонид досадливо скинул одеяло, вскочил, разгоняя сон, замахал руками.

— О чем, интересно? — не отступала Лида.

— Я спросил, были ли у него друзья, а он обиделся…

— А у тебя они есть?

— Сама не знаешь?

Леонид перестал прыгать, достал электробритву, зажужжал ею по своим худым щекам: всклокоченный, большелобый, упрямый.

— Пока ты завгаром не работал, что-то не особо много было этих друзей, — сердито заметила Лида.

— И ты на меня! — улыбаясь, закричал Леонид и, озоруя, бросился к жене, потянул за собой шнур электробритвы. Лида отступила.

— Мало он тебя порол — вот что! — в сердцах сказала она и пошла на кухню.

— Это ты правильно: чего не было, того не было… — вслед ей примирительно засмеялся Леонид.

Весь этот день Лида не разговаривала с мужем. Он не хотел быть с ней откровенным, и оттого у Лиды на душе было неприятно, тревожно, будто Георгий Васильевич уехал по ее вине.

С отцом и матерью у Лиды не было таких непонятных отношений. Хотя и не очень грамотны они и не шибко зажиточны, а уважает их Лида и никаких претензий к ним не имеет. Наоборот, всегда помнит, что не будь родительской помощи и поддержки, вряд ли она бы смогла окончить педучилище и стать учительницей. И сейчас, попроси ее отец, мать, — в ночь, полночь, в огонь и воду побежит не раздумывая…

Ужин собрали за круглым столом в комнате. Лида приготовила салат из свежих огурцов, раздобыла где-то маринованных грибов, принесла в тарелке засахаренную бруснику. И выпить можно было на выбор: поставила кагор и бутылку коньяка.

В уюте комнатных сумерек отец уже не казался Леониду таким худым, измененным болезнью, и сам Георгий Васильевич был оживлен, усмешлив, разговорчив.

— Вот нагромоздила — беду какую. А вина-то куда столько? — присаживаясь к столу и оглядывая его, ворчливо заметил Георгий Васильевич, но это прозвучало у него, как похвала хозяйке, и Лида, довольная, заулыбалась и за спиной отца вскинула на Леонида головой, приглашая мужа не хмуриться и «быть человеком». Леонид согласно кивнул, думая, о чем бы веселом начать разговор.

— Всю беду съедим, — деловито заметил Генка, который успел окончательно прилипнуть к деду, забрался к нему на колени и теперь, в который раз, тянулся к вазе с конфетами.

— Больно она у тебя сладкая, — рассмеялся Георгий Васильевич. — А ты вот эту попробуй! — Дед подцепил на вилку гриб. — Ну, держи! Жуй, жуй! Чего уставился-то? Давай жуй! — смеясь, приказал он.

— Она говкая… — кое-как сообщил Генка, но гриб все же проглотил, испортил себе настроение и стал обдумывать — не зареветь ли. Но тогда пришлось бы уйти от деда, а уходить не хотелось.

— Я как чувствовал… Надо было в совхоз съездить за подшипниками, а я бросил все — и домой, — распечатывая бутылку, сказал Леонид. — С запчастями совсем плохо стало. Технику дают, а запчастей нет. С каждым годом все хуже и хуже… И что такое, правда, все хуже и хуже…

Лида под столом толкнула мужа ногой, прихмурила брови, и Леонид понял ее, замолчал и стал разливать вино, а Георгий Васильевич усмехнулся.

— Вот заладил — все хуже и хуже… — передразнил он сына. — Слышь, Генша? — шутливо обратился дед к внуку. — Твой отец, как тот выползень. Слышал такую сказку?

— Я по радио сказку слушал, — важно сообщил Генка и чуть было не пролил у деда рюмку. Лида тотчас хотела прогнать Генку из-за стола, но Георгий Васильевич не позволил, усадил его рядом с собой на пустой стул.

— Расскажи сказку, — попросил Генка.

— Чего не рассказать. Вот слушай… — согласился дед. — Помню, у нас в деревне мужик жил, Парамоном звали. Огромный такой и силища медвежья…

— Это сказка? — спросил Генка.

— Ты сиди, слушай! — прикрикнул на него Леонид.

— Так вот, жил он голым-голо, и пашня у него была на самом гиблом месте у болота… — неторопливо начал рассказывать Георгий Васильевич. — Как только пригонит свою лошаденку и зачнет пахать, высунется из болота выползень и кричит: «Год от года хуже! Год от года хуже!» Заругается Парамон на выползня, побежит к болоту, а выползень нырь в воду — и нет его… Вспашет Парамон как следует, посеет отборную рожь, а урожай с каждым годом у него все хуже и хуже. Дошло до того, что дети у Парамона с голодухи замирали, да и сам Парамон стал силу терять. Пашню Парамону другую не дают. Долго он думал, что делать, и придумал… По весне пригнал свою Пегуху на пашню, припряг соху, но пахать не стал. Срубил дубину потяжелее, пошел к болоту и затаился в кустах у берега. Только выползень показался из воды и открыл хайло, Парамон и саданул его дубиной промеж свинячих глаз. Взвился тут выползень, забурлил водой, а потом выплыл на середину болота и заорал: «Хуже этого года не будет! Хуже этого года не будет!..» Тут выползень захлебнулся и утоп… Осенью Парамон из всех лет собрал самый никудышный урожай. Ну, а на другой год рожь у Парамона уродилась отменная…

— Выползень — это что такое? Как поросенок? — спросил притихший Генка.

— Примерно, — серьезно ответил Георгий Васильевич, — только длинный такой, как крокодил.

— Ну, сравнил ты меня, спасибо… — засмеялся Леонид.

— А ты думал. Нюней терпеть не могу, — отозвался Георгий Васильевич, но сказал весело, шуткой.

— Да что же вы ничего не едите? — обратилась к Георгию Васильевичу Лида.

— Как не ем, ем… — Георгий Васильевич зачерпнул ложкой бруснику. — Хороша! — похвалил он ягоду, беззубо шамкая ртом. — Наверное, на Петушках брали?

— Да где мне теперь… — стеснительно вспыхнула Лида. — Прошлым летом варенья два ведра наварила: и за смородиной ездила, и за черникой, а нынче разу в лесу не была — не пускает, — с притворной сердитостью глянула она на мужа.

— Эти ягодники мне поперек горла стоят, — вскинулся Леонид. — От них шоферам покоя нет: готовы на прицеп забраться, лишь бы в тайгу уехать.

— До ягод я жаднющий… — перебил Георгий Васильевич. — Помню, еще в мальчишках как-то пошел с бабами за смородиной. Ну, вместе шли только до кустов, а там кто куда разбредались… Пробираюсь я это в кустах, смородина есть, но такая мелкая, редковатая, а тут вдруг смотрю — батюшки! Крупная, черно, и кустов много. Подвесил я корзину на шею и давай хватать. Тороплюсь, пока, значит, бабы не подоспели. Слышу — они уже приближаются. Табуном идут. Что делать?! А место такое низкое, сумеречное: кустарник густой, и через него одна тропиночка. Неохота мне, чтобы они это место нашли. Скинул я с себя рубаху и давай на животе смородину давить. Так намазал, что вроде раны на животе получилось. Лег поперек тропы, а голову в кусты спрятал. Лежу. Комарье меня облепило, жгут — спасу нет. Может, от них, а может, от чего другого пришла мне в голову мысль: вот, мол, от жадности и крови своей не жалко. Бельдяева, старика нашего деревенского, вспомнил… Как он нас самопалом от своей черемухи гнал. Неохота мне на него походить, и баб жалко стало. Вскочил я и давай их кричать… Одолел я тогда свою жадность, запомнился тот день, а вот ягоды до сих пор люблю собирать. А теперь вот… — голос Георгия Васильевича дрогнул, и, досадуя на себя за это, он закончил почти сердито: — Не до ягод… Хотя в лес-то бы надо сходить… Надо бы, — раздумчиво добавил он.

Леонид крутил головой, посмеивался, довольный поглядывал на Лиду. Редко отец был таким разговорчивым, веселым.

— Вот давай завтра и махнем вдвоем? На Петушки, а? — охотно подхватил Леонид. — Завтра же воскресенье…

— Не растрясешь мои кости на этой тарахтелке? Мне как-то не приходилось на ней ездить, — с интересом спросил Георгий Васильевич.

— Мотоцикл у меня — человек, знает, кого повезет, — с ребяческим бахвальством ответил Леонид.

Он наливал себе уже четвертую стопку и остановился, когда Лида снова толкнула его под столом. Это ее движение не ускользнуло от Георгия Васильевича, и он, прикрыв ладонью усмешку, поднялся из-за стола.

— Ну, с вами только чаи распивать, да и то холодные, — с сожалением сказал Леонид.

Он лежал рядом с притихшей Лидой, а в комнате на диване покашливал, не спал Георгий Васильевич.

«Изменился, помягчел отец, — растроганно думал Леонид. — Так бы всегда… И какой разговорчивый, шутливый. А то все на полном серьезе. Чуть что не так скажешь, не так сделаешь — тут уж пощады не жди. По себе мерил, по своей прямоте. Строго жил, а что хорошего имел? Одни неприятности. Сколько по свету мыкался из-за своих высоких принципов. Как цыгане, кочевали… Пожалуй, только здесь, в Подлесовке, дольше, чем в других местах, прожили…»

Из Подлесовки Георгия Васильевича направили в Васюганский леспромхоз, и он уехал туда поздней осенью. Уехал один, невзирая на то, что жена была серьезно больна, а Леонид учился в десятом классе, и менять школу на последнем году было рискованно. Наверное, Георгий Васильевич мог бы отказаться и не ехать, но не отказался, а в середине зимы его пришлось вызывать телеграммой. Жену увезли в больницу, и запоздалое появление Георгия, Васильевича ничего не могло изменить…

В глубине души у Леонида до сих пор лежала обида на отца: мог бы не ехать в этот Васюган. Вспоминая те дни, он пытался оправдать отца, внушая себе, что не может, не имеет права его осуждать, но эта обида жила в нем, словно сама по себе, как незаживающая болячка.

Леонид не мог уснуть, и теперь ему вспомнилось то последнее лето, когда была еще жива мать и однажды они с отцом убирали сено. Стог надо было сметать на стожера, чтобы волглое лесное сено продувало. Леонид взял топор и пошел к лесу заготовить колья. Топор оказался очень ловким и острым. Одну осинку Леонид решил свалить, ударяя острием поперек ствола. Пришло такое в голову больше из озорства: попробовать остроту топора и силу рук. Не заметил, как сзади подошел Георгий Васильевич.

— Ты что же это, до сих пор не умеешь срубить дерево? — в гневе спросил он. — Кто же так делает? А? Ведь это смех-позорище! Что может тебе сказать рабочий человек, лоботряс ты такой?!

Отец распалился не на шутку, и Леонид, бросив топор, отбежал подальше.

— Чего раскипятился?! — крикнул он. — Я же просто так — побаловаться хотел…

— Да кто же делом-то балуется?.. — не унимался отец. — В техникум поступать собираешься, а как с людьми будешь работать?!

Потом они весь день насупленно молчали и, стаскивая из копен к стогу сено, гнулись один перед другим под непосильными навильниками.

Вспомнил тот день Леонид, и у него снова мелькнуло невольное осуждение: мог бы отец взять тогда лошадь, а не взял. Всегда будто боялся, что вырастем белоручками, маменькиными сынками…

Леонид вспомнил мать свою, Татьяну Павловну, — добрую, мягкосердечную и перед отцом терпеливую, покорную. Но черты ее лица четко не восстанавливались в памяти, словно закрытые туманом.

«Была Татьяна Павловна, и нет ее — все понятно, просто, а что-то в душе неуспокоенное, несогласное бередит до сих пор…» — вздохнул Леонид горько. Он постарался не думать о матери, но вдруг почему-то стал вспоминать, как ее при жизни звал отец. Татьяна… Таня? Нет, по имени он мать не звал… «Эй, посмотри, какой Леньке фингал поставили!» Да, так он сказал… Это когда мне Васька Кривопишин глаз подбил? Да, так он сказал… Выходит, никак не звал? «Эй» — и все? Странно. Мать умерла на сорок пятом году — совсем еще не старая… Никогда не говорил, а надо бы сказать ему прямо. Хоть раз в жизни сказать: «Как же так получилось, отец? Две войны прошел. В работе себя не щадил, покоя не искал… Выходит, все для людей старался, а вот одного человека не замечал. Или не имел сил и времени быть с ней как с другими? Ведь тебя до сих пор помнят в Подлесовке, как руководителя справедливого, чуткого к людям. Или свой человек все поймет, все вытерпит? Или ты не любил ее? Тогда зачем жили вместе? Непонятно такое, отец, непонятна твоя бессердечность… Нет, нет, уж я так жить не буду… Я любил мать, люблю Лиду, Генку… Обижаться не будут…» — с пьяной растроганностью думал Леонид.

Ему захотелось курить. Он поднялся с кровати. Обшарив в темноте дверной косяк спальни, направился через комнату к столу, где лежали папиросы. Загремел стулом…

— Чего колобродишь? Спи… — тихо из темноты сказал Георгий Васильевич.

От этого ровного, жалеющего голоса Леонид безотчетно шагнул к дивану, нашел неподатливо-тяжелую руку, упал на колени и прижался к ней.

— Отец… — Леонид сдавленно всхлипнул, закрутил головой, но рука отца его остановила.

— Не надо… — шепотом попросил Георгий Васильевич. — Иди спи, спи… Сын…

Леонид неловко поднялся, трезвея, постоял с закрытыми глазами и пошел в спальню. Лег осторожно, чтобы не потревожить Лиду, но она не спала, протестующе повернулась к стене и задышала часто, гневно.

Рано утром Леонид уехал в автопарк проверить расстановку автомашин на срочные работы.

Вернулся домой часа через два, рассчитывая сразу же после завтрака свозить отца в лес. Но того дома не оказалось.

— Ушел, что ли, куда? — с порога встревоженно спросил Леонид жену.

— Откуда я знаю! Чай вскипятила, приготовила глазунью, а он взял свою шляпу, пиджак и ушел, — сухо, не глядя на мужа, ответила Лида. Лицо ее пятнисто горело, под глазами — синева.

«Плакала… Вот дуреха!» — расстроенно подумал Леонид.

— Спросила бы, куда он пошел-то, — ополаскивая руки под умывальником, сказал он.

— Спрашивала — промолчал… — Лида слабо махнула рукой и ушла в спальню.

— Никуда он не денется — придет, — с наигранной беспечностью сказал Леонид.

И действительно, вскоре Георгий Васильевич пришел. Леонид увидел его из окна. Отец показался из переулка, который выходил на окраину поселка. В руке он держал шляпу, шел неторопливо, но твердо, и походка его была совсем не стариковская. Черный пиджак внакидку скрыл худобу тела, и издали Георгий Васильевич показался Леониду прежним, когда он был еще молодым, сильным. Вот отец остановился у ворот возле мотоцикла, поглядел на него и осторожно, как погладил живое, провел рукой по сверкающему рулю. Леонида что-то толкнуло под сердце, и он, чтобы прогнать волнение, сказал грубовато, весело:

— А вот и батя наш припылил!

Когда в дверях появился Георгий Васильевич, спросил:

— Куда ходил-то? Мы уж думали, не сбежал ли?

Георгий Васильевич бросил на стул пиджак, шляпу и, словно не слыша Леонида, обратился к Лиде, которая тоже поспешила к нему навстречу.

— Ты бы, Лида, водички мне подала, водички… — просительно сказал он. — Вот жарища… Ну и жарища… — пробормотал Георгий Васильевич, когда Лида подала ему стакан воды. Пить он не стал. Держал стакан в ладонях, словно охлаждал их, руки у него неудержимо тряслись, и он не мог пить.

«Где он был? Что его так взволновало?» — в тревоге подумал Леонид и, будто не замечая состояния отца, спросил:

— В лес-то поедем?

— А как же не ехать? Раз решили, значит поедем, — сердито отозвался Георгий Васильевич.

Шляпу он натянул на глаза сколько мог, сел в люльку мотоцикла, качнул ее, и подняв глаза на Леонида, пробормотал:

— Черт-те что… Ты не особо гони, а то обрадовался, понимаешь…

Леонид тянул губы в улыбке: «Ведь рад, рад, что едет, а показать не хочет…»

Он завел мотоцикл и, увидев на крыльце Лиду, помахал ей рукой. Георгий Васильевич заметил это, шевельнулся, недовольно крякнул:

— Г-ха… Ну, чего возишься — поехали…

За поселком Леонид свернул на старую лесную дорогу. В здешних лесах таких дорог понаделано вдоль и поперек: и конных, и тракторных, и автомобильных. Иные дороги совсем заросли густым осинником или березником, а иные еще сохранились, хотя их глубокие колеи замыло дождями, застелило невысокой травой. Бегуче вьется такая лента — зеленым-зелена, и только на гривах, среди редких сосен, оголяюще зажелтеет песок. Увидишь на этом песке недавние автомобильные или тележные следы, и снова их скрыла трава, словно никто и не ездил по этой дороге.

День выдался тихий, ясный, но осень уже виделась и в остывающей прозрачности просторного неба, и в побуревшей, вялой зелени, и в том, что солнце не жгло, а грело мягким убегающим светом. Не досаждал, не бил в глаза таежный гнус, и ехать Леониду было одно удовольствие. Он не скрывал этого, не прятал охватившей его радости быстрой езды. С улыбкой он иногда косил глаза на отца.

Георгий Васильевич уцепился одной рукой за скобу на люльке, другой прихватил ворот у пиджака, и под глубоко натянутой шляпой выглядел нахохленно, смешно. Он строго взглядывал по сторонам и узнавал и не узнавал места, где когда-то работал и не раз ходил здесь пешком.

С тех пор прошло много лет, и на месте голых вырубов щетинился высокий сосновый подрост, а гривные густые сосняки успели повырубить. Теперь окрест вся тайга обжита людьми, обустроена прямыми квартальными просеками, остолблена и пронумерована. Нет-нет и промелькнет у дороги такой столбик с номером или скамейка для курения и отдыха, сделанная лесничеством, или увидишь на сосенках долбленые скворечники. Где-нибудь среди густого частокола молодых осин можно набрести на ржавую, искореженную бочку или старую автомобильную шину…

Леонид нарочно остановил мотоцикл у небольшого мостика через болотистый овраг. Дорога здесь разветвлялась.

— Узнаешь места? В какую сторону теперь на Петушки? — лукаво спросил он Георгия Васильевича.

— Г-ха… Испытать кого захотел… — рассмеялся Георгий Васильевич. — Туда двигай! — указал он на правую дорогу.

— Помнит, смотри-ка! — удивился Леонид.

— Еще бы забыть… Там же у озера Кукино было.

— Да, Кукино-Кукино, а теперь и следов не осталось, — насмешливо сказал Леонид.

Сквозь кустарники блеснуло озерцо. Они въехали на песчаный взгорок, и трудно было предположить, что здесь стоял когда-то поселок. Только по высоким зарослям конопли, полыни да крапивы угадывались погнившие домовища и усадьбы.

Георгий Васильевич велел остановить мотоцикл и долго молча смотрел на это озеро, на следы, что остались от лесного поселка…

От Кукино они поехали на Петушки широкой просекой и дальше, через Ржавое Болотце, дно которого плотно застелено бревнами. Того, кто не знает эту гать, коричневая вода Ржавого Болотца отпугивает, и на Петушки ездят немногие. Лес здесь мало тронут рубкой и богат брусникой, кедровым орехом.

Леонид водой уверенно проехал через гать, поднялся на сосновую гриву и, присмотрев поляну, остановил мотоцикл:

— Все! Прошлым годом мы здесь почти два ведра набрали!

— Эка невидаль — два ведра, — насмешливо отозвался Георгий Васильевич.

Он вылез из люльки, снял шляпу. Расхаживая онемевшую спину, кряхтел, щурил глаза и тихо, незлобиво поругивался:

— Вот, язви-тя… В этой тарахтелке хуже, чем в теплушке. Там хоть полежать можно…

— В следующий раз я мягкий вагон попрошу, — пошутил Леонид. Он достал из багажника корзину и алюминиевый бидон. — Будешь отдыхать или собирать?

— А как же! Для чего мы сюда припороли? Вот сейчас очки нацеплю и посмотрю, на какую ягоду ты меня привез…

Брусничник густо покрывал желтый от старой хвои подстил леса, но ягода краснела редко. Видно, здесь раньше их побывали люди и ягоду обобрали. Та, что оставалась, вызрела тяжелой, крупной и краснела соблазняюще. Георгий Васильевич опустился на колени, набрал горсть брусники, перекатывал ее в ладонях, сдувал хвойные иголки и сор.

— Брусника в наших лесах — царь-ягода… — взволнованно сказал он.

— Какая здесь ягода? Пошли дальше!

— Ну, ты ступай, ступай… Я здесь побуду, — видя, что Леонид ждет, глухо сказал Георгий Васильевич.

Оставив отца, Леонид спустился в темный мшистый распадок, сплошь заросший влажным, пряно-пахучим багульником. На редких кочках, как на ниточках, проглядывали россыпи клюквы — ягоды крупной, но еще зеленой.

Леонид поднялся на другую сторону распадка — к соснам. Здесь ягода была меньше тронута, и некоторое время он ползал по склону распадка, кидал бруснику в корзину, но скоро ему надоело. Он вообще не любил собирать ягоду, считал это не мужским занятием.

Брусника едва покрывала дно удручающе большой корзины и, чтобы наполнить ее, надо было затратить не один час.

«Ну и кузовок выдала», — насмешливо подумал Леонид о жене и поднялся на ноги, решив идти к отцу.

Бор здесь был не густой, но чистый, без зарослей кустарника, и проглядывался далеко в глубину. Ощущая под ногами мягкую и какую-то нежную податливость мха, Леонид неторопливо прошел распадок и еще издали увидел Георгия Васильевича. Он неподвижно сидел без шляпы и пиджака на толстой колодине, углубленный в какие-то свои думы, и, наверное, не слышал шагов Леонида.

Когда-то на этом месте прошел огневой пал, и снизу стволы сосен подгорели, обуглились до черноты. От этих стволов и темно-коричневого опада под соснами было темно, отчего непокрытая голова и рубаха отца показались Леониду еще белей. Запрокинув голову, отец сидел с закрытыми глазами, и у Леонида мелькнула мысль о том, что отец приехал с ним попрощаться, и вот они видятся в последний раз. Леонида будто ожгло в груди, ухватило за горло; борясь с этим, он осторожно отошел назад в распадок. Потом еще бродил по лесу, уже не собирая ягод. Когда вернулся, то пошел нарочито шумно, посвистывая, чтобы отец услыхал его издали.

Георгий Васильевич сидел на том же месте и, когда увидел Леонида, вдруг надсадно закашлял, достал носовой платок и, утирая лицо, глаза, виновато пробормотал:

— Че-рт… Донимает… Ну, чего там набрал-то?

— Да вот… — Леонид наклонил корзину.

— Да-а… ягодники мы с тобой никудышные. Поехали-ка лучше домой.

День стихал. В лесу стало прохладней, и все, казалось, еще более примолкло в какой-то смирной и в то же время уверенной неподвижности: вот уедут люди, а здесь все будет так же, как сейчас, и завтра, и много лет спустя.

Оглядывая лес, Леонид подумал, что надо бы запомнить этот день, отца.

Растроганно поглядывая на бледное, с худыми щеками лицо, Леонид протянул руку, чтобы взять у отца бидон, но тот не дал.

— Что я, сам не донесу? — резко сказал он.

— Неси, неси… Можешь и мою корзину прихватить… — рассердился Леонид, и желание поговорить с отцом, как-то приблизиться к нему пропало.

В люльке Георгий Васильевич не поехал.

— В эту пристегайку не сяду, — заявил он. — Уж больно трясет.

Возвращались домой той же дорогой. За Кукино просека шла под уклон, и мотоцикл летел в накат, едва слышно шелестел мотором. С просеки они выехали на перекресток укатанной лесовозной дороги и тут впереди увидели двух мужиков с мешками на плечах.

Услыхав мотоцикл, мужики обернулись и один из них, низкорослый и плотный, кинулся было в кусты, но другой придержал его, что-то сказал. Они свалили мешки на обочину дороги и стали поджидать.

Леонид узнал мужиков: это были сторож Махнев и старик по прозвищу Щерба.

— Здорово были! — резко остановил мотоцикл Леонид.

— Здравствуй, коли не шутишь! — отозвался Щерба и, рассмотрев, кто сидит сзади Леонида, осклабился, показывая редкие, крупные зубы. — Да это, никак, Георгий Васильевич?! Здравствуйте, Георгий Васильевич! Я это смотрю, кто там такой белый сидит — прямо не узнал. Ишь, как оно времечко-то раскрашивает… — зачастил он своим спорым стариковским говорком.

Щербе за шестьдесят, он сухопар, прям, волосы без седины, и только все его лицо мелко исхлестано морщинами.

— Г-ха… — недовольно кашлянул Георгий Васильевич. — А у тебя и нога вроде не болит, и спина, видать, дюжая? Помню, все с батожком ходил в те-то времена… Помнишь?..

— Как не болит, Георгий Васильевич… — торопливо перебил Щерба, — спасу нет, болит. Особенно ежели к ненастью — так и подняться не могу. Да вот не утерпели, шишачек маненько пособирали — старушонкам своим пощелкать… А вы ягодку собирали или прогуливались? — участливо спросил он.

— Покажи, что за шишка нынче? — попросил Георгий Васильевич.

Щерба поспешно развязал мешок, в пригоршне подал Георгию Васильевичу несколько шишек, но он взял только одну.

Пока отец разглядывал, ошелушивал шишку, Леонид слез с мотоцикла и, пробуя тяжесть, приподнял мешок Щербы.

— Ого! Килограмм сорок верных будет — вот это старички! А! — засмеялся Леонид и взглянул на отца, но тот насупленно разглядывал шишку.

— Тяжеловато, конечно, но мы не торопимся — потихоньку да помаленьку, глядишь, к вечерку и доползем, — отозвался Щерба. — А может, Леонид Георгиевич, добросите мешочки до моего двора. Как раз вам попутно…

— Ладно, кладите в люльку, а вас не могу — кузов мал, не выдержит, — с шутливым извинением развел руками Леонид.

— Да что там про нас, и на том спасибо… — обрадованно заулыбался Щерба.

— Кедров-то сколько сгубили? — неожиданно спросил Георгий Васильевич.

— Да мы не рубили… За зря, Георгий Васильевич, за зря подумали…

— Что же вы, по кедрам лазили? — ядовито спросил Георгий Васильевич. — Шишка еще не поспела — ее сейчас и палкой не собьешь! Вот и свезти тебя с этим мешком прямо в лесничество! А? — Он смотрел на Щербу гневно, ожидающе, как камень, зажав в рука шишку.

— Вези, вези, коли сила есть… — пробормотал Щерба, уводя глаза в сторону на Махнева, который сидел на своем мешке в стороне и не принимал участия в разговоре.

— Эх, ты!.. Все по задворкам, все пакостишь… — уничтожающе медлительно сказал Георгий Васильевич и, помолчав, бросил Леониду резко, грубо, как будто он был в чем-то виноват:

— Поехали!..

Так и остались старики у дороги со своими мешками.

«Ну, зачем он связался с этим Щербой? Только настроение испортил и себе, и мне», — расстроенно подумал Леонид, и тут отец, словно угадав его мысли, прокричал ему сквозь рев мотора:

— А ты добренький! Гладко хочешь прожить?! Смотри, не обманись…

Ужина Георгий Васильевич не стал ждать: выпил стакан чаю и заторопился домой, чтобы уехать с последним автобусом.

— Да куда же вы на ночь глядя? Отдохнули бы и завтра утром поехали! — всполошилась Лида. Она обиженно взглядывала на Леонида, но он только пожимал плечами: знал, что уговаривать, убеждать отца бесполезно.

— Ну, Лида, спасибо тебе за все… До свидания… — ласково сказал Георгий Васильевич и протянул ей руку. Лида вспыхнула и не знала, что делать, а потом убежала в комнату. Генка стоял возле деда, хмуро смотрел на него и тоже не знал: зареветь ли ему или еще обождать.

Георгий Васильевич погладил его по голове и заспешил к двери…

К остановке они пришли вовремя: автобус уже стоял.

Оба тягостно молчали. Леонид был рад тому, что отец уезжает, и в то же время от этой радости ему было совестно, нехорошо. За два дня с ним он устал от душевного напряжения, от недовольства собой, и ему хотелось остаться одному.

— Ну, вот и все… Прощай! — глухо сказал отец, часто заморгал, отвернулся и, уже поднявшись на ступеньку автобуса, приостановился:

— Оградку бы загородить надо… Был там… Совсем рухнула оградка…

— Ладно, ладно… — помахав рукой, пообещал Леонид.

И только потом, когда автобус ушел и скрылся за поворотом, он вдруг понял, о какой оградке говорил ему отец.

Леонид уже три года не был на старом кладбище в Подлесове, где похоронена его мать…