Весны гонцы. Книга 1

Глава девятая. Как же это случилось?

Случилось то, чего Алёна никак не ожидала: она схватила тройку по литературе.

Сбившись на первом вопросе — о Державине, Алёна вдруг испугалась — ведь толком-то повторить ничего не успела! — и пошла мямлить. Виталий Николаевич старался помочь вопросами, сам растерялся не меньше её — быстро замотал вокруг шеи свой длинный тёплый шарф, размотал и опять замотал. А она стала сомневаться даже в том, что знала твёрдо, говорила жалким, задушенным голосом. Мучил стыд перед Виталием Николаевичем, сознание, что она завалит предмет и потеряет стипендию, страх, что вот-вот войдет Анна Григорьевна, а больше всего мешал Сашка: он сидел на задней парте и не столько готовился, сколько буравил Алёну своими горящими злыми глазами.

— Что же мне с вами делать, голубчик? — огорченно и виновато сказал Виталий Николаевич. — Четверку не имею права поставить, а тройка вас…

— Нет, пожалуйста, мне всё равно, — торопливо ответила Алёна.

Можно было попросить Виталия Николаевича поставить двойку, чтобы пересдать, но ей сейчас хотелось только поскорее кончить это позорище и уйти. И вот у неё в зачетке красуется тройка.

Держалась Алёна гордо, на сочувственные расспросы товарищей задорно отвечала:

— Как-нибудь не пропаду без вашей стипендии.

Её оставили в покое — все разъезжались на каникулы, экзамен был последний.

А по правде — сердце замирало, когда Алёна думала о предстоящем семестре. Все её планы рушились. Она рассчитывала, что заработок на школьных елках позволит ей полностью вернуть долг Лиле, съездить на каникулы домой за собственный счет, осуществить давнюю мечту — купить цветастое крепдешиновое платье да ещё кое-какие мелочи — паутинку-капрон, жоржетовый шарфик. И что же получилось? Долг так и так отдать надо. На остаток не протянешь и трех месяцев, а дальше?

Домой Алёна не поехала, написала матери, что из-за Лильки (дескать, опять не сдала литературу). Написать родным правду — значило просить помощи, а откуда им взять?

Выход один — искать заработка. Но где? Что она умеет? Сунулась было в типографию, но там требовались постоянные работники, кроме того, машины, незнакомые Алёне, новые, — пока-то выучишься! Искать кружок самодеятельности? Где искать и как заниматься? Лучше бы всего в массовках у гастролирующих театров. Этим делом ведает профком, надо ждать начала занятий.

В прошлом году каникулы промчались мигом, а сейчас Алёна не могла дождаться конца. На этот раз она осталась совсем одна в комнате — даже Клара уехала. Дни тянулись нудно, бестолково, читать не хотелось. Принялась шить блузку из старого платья. Крутила, вертела, мусолила блузку и, конечно, испортила: под мышками жмет, а спинка почему-то лезет кверху.

В театр Алёна ходила всего два раза и оба неудачно — спектакли оказались старые, скучные. К вечеринкам остыла, пошла было к Шараповым, потом с Джеком и Володей Сычёвым к приятелям Джека. Но все показалось неестественным, натужно-глупым, некрасивым. И все одно и то же: те же пластинки, те же анекдоты, стандартные комплименты, несмешные остроты, тяжёлые взгляды, торопливые руки, обнимавшие в танцах, — надоело! И почему прежде это нравилось?

Все получилось плохо. Алёна чувствовала себя виноватой во всём, что случилось с Лилей, и терялась, не знала, как и чем исправить, мучилась от своего бессилия. Даже с подготовкой к литературе выходила одна маета. Гартинский то проводил с Лилей всё свободное время, то исчезал, не звонил и не подходил к телефону. А Лиля то дурела от счастья и пряталась от Алёны, то цеплялась за неё, умоляла позвонить Гартинскому, подстерегала его у входа в театр или вдруг, забравшись с ногами на тахту, уставясь в одну точку, молчала, как немая.

— Ты же из института вылетишь! — пугала её Алёна. — Думаешь, без конца с тобой лялькаться будут?

— Ленка! — притягивая её к себе на тахту, умоляюще сказала Лиля. — Я всё равно сейчас ничего не понимаю. — Она крепко прижалась к Алёне и уткнулась лицом в её плечо. — Читаю сама или ты читаешь — а ничего, ровно ни слова не понимаю! Ленка, Ленка, Ленка! Он говорит: «Тебе сейчас хорошо со мной — и всё. Что думать о будущем, если его не будет». А я, — она стиснула Алёну изо всех сил, — я хочу будущего! Нет, ничего не говори, не говори, не говори! — зашептала Лиля испуганно и вдруг, изогнувшись, заглянула Алёне в глаза: — Я обещаю: перед экзаменом целых два дня буду зубрить как проклятая! Мне же нельзя без института. Я должна быть актрисой… Иначе куда я? — Руки Лили ослабли, и голова сползла на колени Алёны. — Обещаю: за два дня повторю все. Клянусь, Ленка!

И вместо того чтобы отругать Лильку, Алёна уступила, но беспокоилась ещё сильнее: разве поручишься, что она будет заниматься эти последние два дня? Вдруг и вправду вылетит из института?

Как-то зашел к Алёне Женя. Она обрадовалась ему, а тот возьми да и ляпни, что она, мол, «деградирует как художник из-за морального разложения». Алёна обозлилась и выгнала его. Через день получила письмо в стихах. Заканчивалось оно строками:

Стало грустно. Не оттого, конечно, что Женька охладел.

Алёна легла на кровать и не зажигала света. Каким тихим стало общежитие на каникулах! Вдруг в коридоре раздались шаги — ближе, ближе… Мимо? Нет, кто-то стукнул в дверь. «Кого ещё принесло? — подумала Алёна, не чувствуя желания разговаривать. — Ну, допустим, я сплю!»

Стук повторился.

— Войдите! — неожиданно отозвалась Алёна.

— Ты спишь, Леночка? — Алёна узнала тонкий голосок и знакомый запах духов. — Мы тебя разбудили?

С Зиной вошел ещё кто-то.

— Нет, нет, пожалуйста! — Алёна нащупала ногами тапочки, пригладила рукой волосы. — Зажигай свет!

Вспыхнула лампочка, Валерий, как всегда, внимательно посмотрел на Алёну, и Зина, как всегда, перехватила этот взгляд.

— Мы, как полоумные, с утра до ночи всё репетируем «Горе», — возбужденно заговорила Зина. — Обалдели вконец, пошли продышаться. Я и подумала, что ты одна осталась, скучаешь, наверное, вот и завернули к тебе! Ну как ты?

— Чудесно! Чудесно! — беспечным тоном ответила Алёна, чувствуя, как ужалили её Зинины слова.

Может быть, Зина вовсе и не вкладывала в них того смысла, какой померещился Алёне, но… Зина сказала: «Репетируем „Горе“, а Алёна услышала: „Ты, кажется, уже совсем не работаешь? Как бы и по мастерству не появилась тройка“. Фраза: „Ты одна осталась, скучаешь“ — прозвучала как намек: „Столько народу вокруг тебя вертелось, а теперь?“»

Алёна старалась как можно беспечнее болтать с Зиной, поглядывала на Валерия, зачем-то наврала, загадочно бросив: «У меня уже вечер спланирован».

Зина и Валерий вспоминали какие-то подробности репетиций, легко и кстати вставляли в разговор строчки из «Горя от ума». И вскоре ушли, веселые, «искать по свету» — в каком кино им продадут билеты!.

Алёна села на кровать, зажала коленками сложенные вместе ладони и застыла, ошеломленная.

Зина! Она была соперницей только до поступления в институт, а уже после экзамена по мастерству ни её хорошенькое личико, ни изящество, ни множество нарядов, ни вызубренные книги Станиславского не могли поставить её вровень с Алёной. Так было. И вот случилось что-то непонятное…

После зимнего зачета, когда Алёна услышала много неприятного, Анна Григорьевна сказала Зине: «Работать умеете. Ваша Софья заслуживает хорошей, полной четверки». Соколова отметила глубокий анализ отношений Софьи и Чацкого, четкое действие, искренность Зины и добавила свое любимое высказывание из Горького: «Талант развивается из чувства любви к делу».

Оценки Соколовой озадачили и, конечно, встревожили тогда Алёну, однако Лиля, Джек и кое-кто из приятелей-«режиссёров», довольно легко успокоили её.

— Талант остается талантом, — говорил Джек с обычной безапелляционностью. — Едва ты выходишь на сцену, и ничего ещё не делаешь, а уже интересно. Талант — это обаяние! А у тебя ещё и женственность. Грандиозно! Можешь не волноваться!

В те дни Алёне некогда было волноваться в горячке экзаменационной сессии, в сутолоке представлений на школьных елках и… в упоении успехами на всевозможных вечерах. Но когда прошли ёлки и экзамены, а встреча «старого» Нового года отшибла вкус к подобного рода развлечениям, да ещё тройка по литературе оглушила её, Алёна ощутила, что не все у неё в жизни ладно.

Как же это случилось?! Суматошные и отчаянно утомительные последние месяцы казались Алёне полноценной, настоящей жизнью. Разве при этом она не работала? Разве не приготовила два отрывка к зачету? Можно ли обвинять её в том, что обе роли ей не нравились, не увлекали? По мастерству и по движению она всё-таки работала.

Сквозь оправдания, какие придумывала себе Алёна, все явственнее проступала тревога от беседы Соколовой после зачета. И то, что говорила тогда Анна Григорьевна, Алёна сейчас понимала совсем иначе.

На разборе зачета Соколова сказала: «Действуете вы органично, партнёрам не мешаете». Алёна услышала в этом замечании положительное и самое важное. Реплику: «Но вы могли сделать обе роли куда богаче, интереснее» — тоже восприняла как похвалу, признание больших возможностей, то есть таланта. Остальное, по существу очень обидное, Алёна смягчила для себя уже не новым утверждением: «Сплошная педагогическая дипломатия». Сейчас, растревоженная настроением Зины и Валерия, тем настроением, какое (Алёна отлично знала!) бывает после хорошей репетиции, она почувствовала себя несчастной.

Зина! Алёна вспомнила её первый этюд на первом курсе. Сентиментальный этюд под названием «Красная роза». Зина была юннаткой, вырастившей необыкновенную розу. Войдя в оранжерею, она увидела, что цветок сломан. Зина вытаращила глаза, стиснула руки на груди, закрыла глаза, выжала две слезинки, с невероятным ужасом, как неразорвавшуюся мину, взяла сломанный цветок, страстно поцеловала его и со стоном выбежала вон. С тех пор «Красная роза» стала рабочим термином на курсе, и, если у кого-нибудь в этюде появлялись сентиментальность, бессмыслица, наигрыш, напряжение, ему обязательно говорили: «Привет от „Красной розы“, или просто: „Красная роза!“»

И вот даже Зина — «Красная роза», Зина опередила её! Да. Надо же это понять наконец! «Четверочка, не выше», — сказала Алёне Соколова таким тоном, что стало ясно: четверочка чахленькая. А Зине совсем иначе говорила: «Хорошая, полная четверка…»

Как же это случилось? Ведь работала же!

Только накануне зачета на прогоне она от начала до конца посмотрела сцену Софьи и Чацкого. Посмотрела и кисло сказала Лиле: «Неплохо. Конечно, вытягивает Валерий. И Глаша — хорошая Лиза!» А ведь, по совести-то, разве Софья была плоха? Если сравнить с «Красной розой» — небо и земля!

Алёна подошла к темному окну, не зная, чем заняться. У Зины по общеобразовательным — пятерки, а она — без стипендии. Докатилась!

В дверь опять постучали. Не успела она ответить, вошел Джек.

— Елена, собирайся, поехали!

В другую минуту её насмешил бы его тон, почти приказание, но сейчас это возмутило её.

— Ты чего командуешь? Никуда я не поеду! — Она снова резко повернулась к окну.

Джек подошел к ней, обнял за плечи, заглянул в лицо.

— «Скажите, отчего? Приезд не в пору мой?»

Слова из «Горя от ума» точно ошпарили Алёну. Она грубо сбросила с плеч руку Джека.

— Делать мне больше нечего, кроме твоих танцулек! Надоело! Высокоинтеллектуальное занятие!

— У тебя жар? — отступив, удивленно разглядывая её, спросил Джек. — Или белены объелась?

— Объелась, — с вызовом сказала Алёна. — Надоели сомнительные компашки. — И стала перебирать на этажерке книги.

— Та-ак! — протянул Джек, видимо, стараясь разгадать причину её необычного решения. — Кстати, я этого встретил… помнишь… Леонтия. Зол на тебя грандиозно. — Он замолчал, видимо, ожидая расспросов.

Алёне стало противно. В руки попалась тоненькая книжечка «Три сестры», Алёна будто именно её и искала.

— Ты уж не влюблена ли? — спросил Джек и сел рядом.

Алёна промолчала.

— «Счастливых соперников у меня не должно быть», — сказал Джек словами Соленого, роль которого он играл. — «Соперника я убью».

За шуткой Алёна услышала что-то неожиданное и опять промолчала.

— Слушай, Прекрасная Елена, выходи-ка ты за меня! — Интонация была ироническая, но голос звучал искренне. — Грандиозное предложение, верно? — Джек засмеялся. её молчание, видимо, смутило его, он вдруг заговорил поспешно, будто оправдываясь: — Кстати, этому холую Леонтию я пригрозил, что морду набью. Он черт знает что плёл!

— Ах даже пригрозил? Колоссальная, грандиозная смелость! — деланно восхитилась Алёна.

— Слушай, Ленка, — вдруг оборвал себя Джек. — Если б я всерьез тебе… Ну, вообрази на минуточку… всерьез… это самое… руку и сердце?

Алёна отмахнулась:

— Разыгрывай кого-нибудь другого.

— А вдруг я всерьез? — Он сжал её плечо.

Алёна ударила его по руке и встала.

— Ищи себе невесту солидной фирмы! Сам же проповедуешь: жениться надо с грандиозными удобствами. — И по-вологодски на «о», с распевом: — Катись, мило-ок, катись подале!

Джек вскочил, багровея от злости.

— Я сам — единственное чадо вполне обеспеченных родителей! Агрономов со сказочной алтайской целины! С твоим талантом… — Он стремительно обнял её, она отшатнулась и с силой разорвала стиснувшие её руки.

— Убирайся ты к черту! Нет у меня никакого таланта! Надоело! Дурацкие разговоры, танцплясы, выпивоны — всё к черту!

— Ну и характерец! — раздраженно рявкнул Джек и тут же улыбнулся, спросил вкрадчиво и насмешливо: — Надеюсь, ты не приняла всерьез эти страсти-мордасти?

Алёна захлопнула дверь, вытолкнув его из комнаты, и повернула ключ. Всё в ней клокотало, как в кипящем котле. Только работать, только работать, работать! Талант? Где он? Работать! Столько упустила! Надо бы начать с этюдов. Только с кем? Сережа Ольсен уехал. Тамара Орвид не станет на каникулах заниматься. Если с Валерием? Встречи Маши и Вершинина, их прогулки? Где же они гуляли? О чем говорили? Она представила себе, как Маша с Вершининым встречаются ранней весной в роще за городом… Он целует ей руку. Они идут рядом, он слегка поддерживает её под локоть. Срывает для неё подснежники… Но разве Зина отпустит Валерия хоть на час!

«„Три сестры“ будут одним из дипломных спектаклей», — сказала Анна Григорьевна. Надо пока хоть прочитать всё о пьесе, о Чехове — так ничего и не успела за полгода, всё некогда.

Наутро Алёна набрала в библиотеке книг и принялась жадно глотать статьи, воспоминания письма и, наконец, набросилась на главу «Три сестры» в книге о чеховской драматургии. И стала вспоминать, что говорила Анна Григорьевна, — её рассказы были настолько живее, точнее, умнее, чем в книге. Почему же тогда Алёна не поняла и половины? Не запало в душу? Ну нет! Теперь она станет работать иначе, теперь ей понятно, что в Маше — это такая глубина, до которой ей, Алёне, ещё добираться и добираться. «…Человек… должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста… Или знать, для чего живешь, или же всё пустяки, трын-трава»: «Для чего живешь? — повторила себе Алёна. — Для чего? Почему раньше не задумывалась об этом? Если честно-то самой себе ответить — для чего? Чтобы стать актрисой. Конечно, есть и много другого, но то — дальше, а вот ощутимо душой и телом, каждую минуту, во сне и наяву — стать актрисой!»

А у Маши? «Все пустяки, трын-трава». Алёна долго сидела, закрыв глаза, старалась проникнуть в тесный, пустой мир, где жила Маша. Нелюбимый, глупый, бестактный муж и… всё! Даже на рояле играть бросила: «Уметь так играть и в то же время сознавать, что никто тебя не понимает!» Понятно, бросила — только себя мучить. «…Уходишь от настоящей, прекрасной жизни, уходишь всё дальше и дальше в какую-то пропасть», — говорит Ирина. Маша молчит, молчать тяжелее. Алёна попробовала представить, что было бы с ней, если б она потеряла будущее. Вот отморозила бы тогда ноги, осталась бы калекой, и ничего впереди — ни театра, ни любви… «О-о-ох!» — Она невольно застонала и, как вдох, задержала в себе это ощущение конца счастья, конца жизни. И открыла глаза. Так захотелось с кем-нибудь поговорить, поделиться!

И произошло, как ей показалось, чудо. Раздался негромкий, чёткий стук в дверь. Алёна открыла глаза и увидела… капитана Глеба Щукина.

Дня через два после ночного знакомства он зашел узнать, как её здоровье. От тяжкого смущения (что думает о ней капитан, что подумают девчонки!) Алёна словно онемела, Глеб предложил в одно из ближайших воскресений свозить девушек за город, а сам как в воду канул.

И вот он явился, смущённый, объяснил, что был в командировке и недавно вернулся и зашел пригласить её проехаться за город.

Едва только Алёна села в машину рядом с ним, ей стало так хорошо, ясно, спокойно. Не к чему ни кокетничать, ни изображать актрису, ни оригинальничать — всё само собой получилось просто, как с близким человеком. И, не думая, интересно это её спутнику или нет, Алёна заговорила о том, что было для неё сейчас самым важным: о Чехове, о «Трех сестрах», о Маше и, наконец, о своих несогласиях с автором статьи.

— Откуда это видно, что Чехов иронически относится к Тузенбаху и Вершинину? Правильно, конечно, что пьеса вызывает желание мстить за сестёр, обиду за то, что некому их защитить от этой… от этого «шершавого животного»… вообще от мещанства! Но ведь время было какое! Бороться не умели! Положение Вершинина и Тузенбаха так же трагично, как и сестёр. Они прекрасные люди — умные, горячие, деликатные…

Сказав это, Алёна вдруг сообразила, что сама ведёт себя не слишком деликатно — завела пламенный монолог, а Глеб, конечно, умирает от скуки. Она искоса глянула на него. Он тоже взглянул на неё, будто теплом обнял.

— Почему вы думаете, что люди тогда не умели бороться? — заговорил Глеб. — Мне думается, этот ваш критик в известной мере прав. Или мне кажется так… — Он замолчал на миг, подыскивая слова: — И у нас ещё порядочно таких людей… Вроде бы и сердечных, и думающих, но… Они видят, кто что плохо делает, огорчаются, не жалея души, а вот взяться да сделать лучше не умеют. То есть даже и не пробуют — значит, не хотят.

— Да, но в то время! — возразила Алёна.

— И в то время, и в наше, — глянув на неё, с необидной иронией ответил Глеб, — всегда позиция наблюдателя — не слишком высокая позиция. Даже если наблюдение сопровождается сильными переживаниями. Не согласны?

Алёна могла бы согласиться, но ей — Маше, полюбившей Вершинина «с его голосом, его словами, несчастьями, двумя девочками», — невозможно было развенчать его.

— Нет, нет, вы не правы! Совершенно не правы! То есть правы, если о нашем времени, — заговорила она, боясь, что Глеб перебьет её. — А тогда же… Не так-то просто было бороться… нельзя даже сравнивать!

Но Глеб всё-таки перебил её:

— Не буду спорить с вами. Может быть, мое суждение и неверно, субъективно, что ли. Вы, конечно, лучше знакомы со всеми материалами, лучше разбираетесь в людях как будущая актриса… Посмотрите-ка! — вдруг прервал он себя.

Серая пелена облаков распалась, солнце хлынуло на тусклую снежную равнину, выбелило её до блеска и разбросало там и тут яркие голубые и синие тени.

— Ничего нет на свете лучше солнца. Верно? — И вдруг, без всякого перехода: — У меня бабушка всегда очень радуется солнцу. Восемьдесят лет, а по взглядам по отношению к людям и событиям просто-таки человек будущего. Мудрая и молодая.

Как во времена далекого довоенного детства, Алёна испытывала необъяснимо приятный покой. Всё нравилось ей: и быстрая, плавная езда, и снежный простор, и мутное небо, и внезапно прорвавшееся солнце, чёрные узоры деревьев, посёлки, напоминающие Забельск. Нравился голос Глеба, его широкие, мускулистые руки, мягко лежавшие на баранке, ясная улыбка, открытый, внимательный взгляд и солнечная искра в левом глазу. Нравилось, что Глеб говорил о чём вздумается — то вдруг о бабушке, то о войне, то о своей работе! Алёна узнала, что Глеб Щукин работает инженером. Воевал на Балтике, в морской пехоте, дважды был ранен. Родители и старшая сестра погибли здесь при бомбежке; младшая сестренка с бабушкой уцелели, потому что уехали на лето к родным во Владимирскую область, там и прожили всю войну. Сестренка теперь замужем, двое ребятишек… Бабушка с ними живет, и для ребят она высший авторитет. Квартирка у них на улице Ленина, а у него, Глеба, комната в ведомственном доме, почти за городом. Далековато, конечно, но зато воздух какой — хорошо! А когда своя машина, расстояние — пустяки.

Алёна рассказывала о себе мало — только о раннем детстве, о войне и переезде в Забельск. Глеб ни о чем не спрашивал и ни словом не напоминал о первой их встрече в «старый» Новый год. Но именно ему, как никому другому, казалось, легко рассказать решительно всё, не выгораживая себя. Однако навязываться с этими разговорами не хотелось.

Солнце снова затянуло серой пеленой, день тускнел. Глеб отвел машину к краю шоссе.

— Есть хочется, — объяснил он.

Алёна с наслаждением уплетала бутерброды, запивала их горячим кофе. Все было так вкусно, все понравилось ей — и термос, похожий на маленькую торпеду, под крышкой его две чашечки из пластмассы — коричневая и голубая, белоснежная салфетка, на которой Глеб разложил немудрящую трапезу, бумажные салфетки, заменявшие тарелочки.

— Какой вы… хозяйственный! — не зная, как выразить благодарность, заметила Алёна.

— Это бабушка, — возразил Глеб. — Заботливая она. Поедемте к ним? Познакомитесь с бабушкой, с племяшами. Ирина к мужу уехала — он электростанцию строит в Чехлах.

Алёне стало отчего-то страшно: вдруг не понравится бабушке, которую Глеб так любит, и дружба их нарушится. И, как бывает, если настоящую причину сказать нельзя, она поспешно выдумывала одну за другой: и подруга к ней должна прийти, и бельё замочено для стирки, и платье на ней неподходящее. Глеб, видимо, понял её и настаивать не стал.

— Силой не повезу, — усмехнулся грустно.

Пошёл снег. В свете фар, плавно покачиваясь, летели навстречу снежинки, они становились крупнее и беспокойнее, и скоро омутами закружились впереди, залепляя передние стекла. «Дворники» увязали в «сугробах», приходилось останавливаться — обметать снег со стекла.

— Слава богу, что близко к городу, — сказал он, — а то можно застрять в такую метель!

— Хорошо! — сказала она, глубоко вздыхая.

— Хорошо, — чуть иронически согласился Глеб, — сидеть в машине — тепло и не дует. А на море…

— Ох, на море! — перебила его Алёна. — На море чудеснее! В Крым хочу!

Глеб внимательно глянул на неё раз и другой, но Алёна почти не заметила этого, мысли снова вернулись к самому важному сейчас в её жизни. Она представила, как в такую же «метель» шли Маша и Вершинин на масленичную вечеринку… И, должно быть, этот вьюжный вечер был началом их любви. Что чувствовала Маша? Понимала ли она, что это?.. Нет, ей и в голову не приходило, ведь он женат, она замужем. А Вершинин целует ей руку и говорит: «Кроме вас одной, у меня нет никого, никого…» Он-то понимает, что любит. А Маша отводит разговор: «Какой шум в печке». Что она при этом думает? Что чувствует? Наверно, ей страшно…

Алёна сказала:

— Вершинин все-таки очень хороший человек. И Тузенбах тоже.

Глеб усмехнулся.

— Так я и не считаю их плохими. Только, знаете… — Он помолчал. — Если не видеть недостатков в человеке, какая же цена такой любви?

Алёна почему-то вспомнила первую встречу с Глебом, смутилась и пробормотала:

— Не знаю, не знаю… Может быть, вы и правы.

Прощаясь у крыльца института, Глеб сказал:

— Буду приезжать за вами иногда, ладно?

В эту минуту из-за машины вынырнула Клара с чемоданчиком в руке. Она с жадным любопытством осмотрела Глеба, подмигнула Алёне, не спеша проследовала мимо.

Едва Алёна вошла в вестибюль, Клара, видимо, ожидавшая её, подлетела вплотную.

— Приветик! Где ты такого подцепила?

— Отстань! — Алёна оттолкнула её и побежала вверх по лестнице. Клара, визгливо посмеиваясь, кричала ей снизу:

— Лови момент! Кавторанг! Будешь обеспечена — во! И на черта тебе тогда стипендия!

Алёна забежала в коридор четвертого этажа, переждала, потом спустилась вниз и долго бродила по улицам. Устала, проголодалась и проклинала себя за то, что отказалась от приглашения Глеба.