Весны гонцы. Книга 1

Глава двенадцатая. Потери

Анна Григорьевна поставила условие: на целину поедет только тот, кто сдаст сессию без троек. Угрожающее положение было у Лили и у Жени, но оба так хотели ехать, что даже Лиля занималась без понукания.

Мысль о поездке на целину «озарила», конечно, Огнева. На майской вечеринке «капустник» удался на удивление. И Анна Григорьевна не только бурно аплодировала со всеми и смеялась до слез, но после сказала:

— Молодцы. Остроумно. Весело. Молодцы!

И вдруг Огнев бросился перед ней на колени:

— Анна Григорьевна! Позвольте нам бригадой на целину!

В ту же минуту Лилька, сияющая, как ребенок, протянула к Соколовой руки:

— Позвольте!

Следом за ней бухнулся Миша:

— Позвольте!

Алёна:

— Позвольте!

Зина, Агния, Глаша, Олег.

— Алёнке за шапкой необходимо! — воскликнула вдруг Лиля.

Под общий смех Соколова, как бы проверяя своим «рентгеновским» взглядом каждого, подняла обе руки.

— Поддерживаю и помогу.

Всё закрутилось, завертелось, покатилось, понеслось. Готовились к зачетам и тут же на уроках сольного пения учили дуэты для целины, в переменах после сценической речи Наталия Николаевна слушала прозу и стихи — для целины, вечерами репетировали чеховское «Предложение», современный водевиль, сцены из «Не все коту масленица» и «В добрый час!». Показывали Анне Григорьевне и работали снова. Откуда только брались силы.

Дни летели.

— Несёмся, как на ракетном снаряде, — с восторгом определил Женя, — не расшибиться бы.

Курс работал дружнее, чем во времена знаменитого БОПа — мечты, похороненной в министерских архивах. Даже те, кто не вошёл в «целинную бригаду» (то есть почти половина курса), помогали, чем только могли.

Уже благополучно прошли зачёты. Последний — по актёрскому мастерству — был настоящим праздником: о двух актах из «Трех сестёр» заговорили в институте. Когда замерли последние слова Ирины — Лили: «В Москву! В Москву! В Москву!» — седовласый Линден взял Анну Григорьевну за руку и, наклонясь, зашептал так, что все услышали:

— Убила, мать, наповал. Кое о чем спорю, но методически великолепно! Завидую.

Старик Вагин, склонясь над Анной Григорьевной, взял её руку и по-старомодному поцеловал:

— Преклоняюсь, коллега…

Барышев перебил его:

— Прошу членов комиссии в кабинет директора, — сказал он с обычной стеклянной улыбкой.

В институте существовали авторитеты, с которыми приходилось считаться, потому что от них — директора, заведующего кафедрой, замдиректора — зависело многое. Но куда сильнее, крепче был авторитет Соколовой и Линдена, их оценки иной раз для студентов значили больше, чем отметка в зачетной книжке. Пользовался доверием и старик Вагин. Человек большого таланта, с подлинной культурой и вкусом, Вагин отлично чувствовал настоящее, живое на сцене, к его мнению прислушивались, особенно уважая за прямоту.

Рассказывали, что, выйдя в коридор после экзамена «директорского курса», Вагин весело и добродушно сказал Таранову:

— Эка навалял, друг сердечный! Ох и навалял!

И вот самые уважаемые авторитеты, Линден и Вагин, уже высказались. Друзья курса, будущие режиссёры — студенты Линдена повторяли: «Нечего вам паниковать. Играли здорово все», — и тут же схватывались в споре о толковании образа Маши и Тузенбаха.

А всё-таки курс ждал свою Агешу с великим нетерпением: она — высший суд.

Соколова пришла, как всегда, сдержанная.

— Комиссия в общем нами довольна, — начала Соколова, и несколько голосов робко прервали её:

— А вы?

Она засмеялась и махнула рукой:

— Довольна!

Захлопали, закричали «ура»: похвала Агеши дорогого стоила.

— Но… — Соколова подняла руку, и всё мгновенно стихло. — Я довольна последним периодом. Если бы вы всегда так работали, как в мае, мы сделали бы куда больше. Главное, — в глазах Анны Григорьевны появились веселые чёртики, — чем я довольна, — то, что увидела, как вы можете работать, и теперь знаю, чего от вас нужно требовать.

Смех, жалобные стоны, трагические возгласы: «Вот это влипли! Анна Григорьевна, пожалейте! Что теперь будет!» Когда страсти улеглись, Соколова, как обычно, объяснила каждому: что и почему было верно и что неверно в сегодняшнем исполнении.

— Вы, Лена, хорошо работали этот семестр, многое нашли. Верю, что Вершинин вам мил, близок, но вы замужем, и он женат. Впереди «счастье урывочками, по кусочкам», — говорит Маша в четвёртом акте. Возникающие отношения — как огонь для окоченевшего человека: и притягивают и обжигают. А вы в какие-то моменты — словно в теплую ванну сели. И особое внимание уделите деликатности в отношениях окружающих. Машина грубость — не то, что ваша — Алёны Строгановой.

Уже со всеми переговорила Анна Григорьевна, оставались только Огнев и Лиля.

— Отлично работаете, Саша, отлично, — Соколова смотрела на него, а его жадные глаза ловили каждое её слово, каждое движение. — Хорошо, что много читаете. Хорошо. Но нужно быть мягче, внимательнее ко всем, не только к Ирине. Старайтесь, чтобы всем вокруг вас было тепло, всем. И Солёному тоже. Ну, а в общем — молодец!

Соколова перевела взгляд на Лилю, в нём появилась нежность и, пожалуй, тревога.

— Вы прошли сегодня, как говорится, первым номером, Лика. Справились с главной бедой: не рассеиваетесь, не рвете действия. Очень вы меня радуете. Очень.

Лиля сидела, склонив голову, и смотрела куда-то в сторону, будто и не о ней шла речь. До чего она всегда была равнодушна к своим успехам и неудачам… «Три сестры» второго курса, как всякое «событие», обсуждались в общежитии, в столовой, в аудиториях. Почти все выделяли Ирину и Тузенбаха.

Алёну тоже хвалили, однако оценка Соколовой и собственное Алёнино ощущение говорили, что на этот раз она от Лили отстала. Но уколы самолюбия сейчас не мучили — не хватало времени для этих переживаний. Кроме того, Лилина Ирина была в какой-то степени и её — Алёниным — созданием. И очень радовалась, когда говорили: «Ирина — явление. Такую Ирину не забудешь».

Каким заманчивым казалось будущее! Сколько рождалось идей, как нетерпеливо рвались к тому неведомому, что ждало на целине!

Прошёл первый экзамен. Лилина четвёрка обрадовала всех.

Алёна с Ликой кончили свои дуэты и сбежали вниз посмотреть, как идёт репетиция чеховского «Предложения». В аудитории, устало поникшие, сидели на столе Глаша с Женей. Лица у них были расстроенные.

— Вы что? Не получается? — спросила Алёна и, прежде чем ей ответили, поняла, что дело тут не в репетиции.

Женя молча развернул бумажку, которая лежала в ладонях, протянул Алёне. Это была телеграмма из какой-то Козульки студенту Александру Никитичу Огневу. «Александр приезжай хоронить мамаша при смерти ожидаем дядя Ипат тетя Клаша», — прочла вслух Алёна.

— И чего «ожидаем»? Сашиного приезда или смерти его матери? — Лиля взяла телеграмму, пробежала глазами, — А Саша знает?

Ответить ей не успели… В аудиторию вошёл Огнев. Лицо почернело, глаза потухли, как у смертельно усталого человека.

— Мы с Михаилом к Анне Григорьевне сейчас, — сказал он нарочито сдержанно и облизал пересохшие губы. — Решим, как с заменой, я утром вылетаю. — Он взял из рук Лили телеграмму, пошёл к двери, остановился. — Зайди к Михаилу насчет расписания, Глаша.

Настроение сразу сникло. В расписание, и без того плотное до крайности, втиснули ещё репетиции для замены Огнева.

Уже отлаженную программу приходилось делать наново, и получалось явно хуже. Великовозрастный Миша не очень-то подходил на роль восемнадцатилетнего Алексея, Джеку не совсем удавался купец Ахов. Миша, вероятно, сыграл бы его лучше, но переделывать всю программу уже не было времени.

Лиля после репетиции розовской пьесы «В добрый час!» грустно шутила:

— Что-то скучно с Михаилом задираться. Его Алексей прямо какой-то… дядька. А с Сашей было так легко играть.

И за Сашу болела душа. Все знали, что у Саши не осталось никого, кроме матери, — отец и старшие братья погибли на войне.

Маринка тоже ходила зарёванная. Молодожёны собирались на всё лето к Мишиным родителям в деревню. Теперь Миша вместо Огнева должен был ехать на целину, а Маринку не берут, нет лишней вакансии. Огнев обещал нагнать бригаду при первой возможности, но кто знал, когда эта возможность наступит? И Маринка являлась на репетиции, садилась в угол и следила за мужем полными слёз глазами. Даже невозмутимый Миша нервничал.

Но это было только начало бед.

После экзамена по истории театра, обрадованные второй Лилькиной четвёркой, весь день репетировали как проклятые, и вдруг Лика придумала:

— Пойдём-ка в баню! Смоем экзаменационную накипь!

— Только в субботу мылись, — заворчала Глаша и отказалась.

Агния прихварывала. Зимний грипп не прошел бесследно, и ей вместо целины грозило ехать в санаторий.

Алёна с Ликой отправились в баню вдвоём, торопились, чтобы поспеть до закрытия, намылись всласть и, разморенные, распаренные, вышли на улицу. Теплая июньская ночь поманила их к реке. На набережной было пусто.

Ветер приятно освежал разгорячённые лица, продувал непросохшие волосы. Алёна прислонилась к нагретому за день граниту, ощущая его тепло сквозь легкое платье, смотрела на светлое небо, на тусклые звёзды, на бесцветную воду с дрожащими жёлтыми отражениями огней, на серые, как дым, громады зданий.

— Какое-то колдовство в этих белых ночах.

— А у меня от этой красоты под ложечкой щемит. — Лика засмеялась, уселась на парапет спиной к реке. — Скорей бы в дорогу! В дороге всё иначе. — Она вынула шпильки и, тряхнув головой, рассыпала скрученные узлом густые длинные волосы. — Быстрее просохнут.

Прозрачно-розовая, большеглазая, со светлыми разлетающимися волосами Лиля показалась Алёне похожей на цветок.

— Если б я была художником…

— Ты бы меня изобразила вроде Лорелеи или русалки, да? — Лиля закуталась волосами, оперлась о парапет и с мрачно-загадочным выражением уставилась на Алёну. — Демон женского рода. — Вдруг поднялась. — А то можно и в обличии Жанны д’Арк на коне. — Она отбросила волосы назад, села верхом на парапет и, вытаращив в небо смеющиеся глаза, молитвенно сложила на груди руки.

Алёна схватила её за локоть:

— Упадешь, дурёха! А плаваешь, как утюг.

— Ничего не будет. Правда. — Лиля взяла за плечи Алёну и с детской серьезностью сказала: — Когда бабушка умерла, вдруг стала холодной и твёрдой, как вещь, я испугалась мистически. Четырнадцать лет, одна… А потом — как рукой сняло. — Лиля отпустила Алёну и хлопнула узкой ладошкой по граниту. — Ну, не верю, что я, представляешь, я, — она вытянула свои худенькие руки, пожала плечами, — могу стать как вещь.

Давно не случалось им поговорить вдвоём, и Алёна слушала, то тревожась, то радуясь, а Лиля с какой-то поспешностью рассказывала.

— Разжевала я эти безвкусные Иринины слова: «Душа моя, как дорогой рояль, который заперт, а ключ потерян». Лиля неожиданно расхохоталась. — Ведь я сначала думала: Чехов — это серьезно. Представляешь: сама про себя — «дорогой рояль»? Даже стыдно, да? — Лиля зажмурилась. — А какая гиблая скука — её жизнь! Маша-то хоть полюбила. А Ирина? Хочется же хоть каплю переживаний, хоть какую ни на есть красоту. И — ни грамма. Даже все хорошее, детское, дом их детства и юности загажен скукой. Ирина спасается от неё только вечером, ложась в постель. Не спит и выдумывает про себя эту ужасную красоту: «Моя душа, как дорогой рояль». — Огромные глаза Лили вглядывались в далёкий мир Ирины Прозоровой.

— Ты будешь играть гениально.

Лиля посмотрела на Алёну, скорчила озорную рожицу:

— Комиссаржевская — и ни на грамм ниже.

Алёна, подпрыгнув, уселась на парапет рядом:

— Ну, честно, Лилька, по чистой правде: вовсе не хочешь быть знаменитой?

Не отводя взгляда, ставшего серьезным, Лиля сказала иронически:

— «Желаю славы я… Чтоб громкою молвою всё, всё вокруг тебя звучало обо мне…»

— Ты все ещё?

— А ты уж очень простенькое тот плохой — его не люби, тот хороший — люби. А если человек захлебнулся в скуке? Если всю жизнь ему дико везло, вроде как одни пирожные жрал, — это ведь тоже скука? Представь только, какая муторная скука! А со скуки… — Лиля замолчала, недоуменно дернула плечами, — можно и в церковь ходить, а можно и пакостить.

— Скука — не оправдание, — начала Алёна резко. — «Сколько же ещё возиться с этим! Как длинный гвоздь в каблуке: колоти-заколачивай, а он вдруг ехидно вылезет и воткнется в пятку». Вообще какая такая скука?

Лика засмеялась:

— Душевная тошнота. — С иронической назидательностью, подняв указательный палец, объяснила: — Бывает с голодухи, а бывает с пере… как это? Ну, когда обожрёшься… — И неожиданно пьяным голосом пропела: — «Пусть водка пьется, пусть песня льется, что будет завтра, не все ль равно?» — И опять засмеялась.

Послышались шаги. Шли двое, шли степенно, немолодо. Поравнявшись, женщина осуждающим взглядом ощупала обеих, а едва миновав, громко, чтобы слышали, сказала:

— Право, как кошки на заборе! Ну и молодёжь — срам глядеть!

Алёна взорвалась:

— Сама кошка! — соскочив на землю, закричала вслед уходящим. — Ханжа!

Женщина взвизгнула и ответила оскорбительным словом.

— А ты…

— Да плюнь, — Лиля спрыгнула с парапета, быстро собирая волосы в узел. — Бери чемоданчик. Видишь?

От ближайшего дома к ним не спеша двигалась приземистая фигура в белом фартуке.

— Ещё милицию свистните! В отделение отправьте! — задиристо бросила Алёна.

Фигура остановилась и проводила их добродушным старческим смехом.

— Нет, что мы такого сделали? Кому помешали? — Не унималась Алёна. Давние и недавние обиды — то, что про Лику сплетничали в институте, и опять, как гвоздь, вылез этот Гартинский, и дворник, напомнивший ту жуткую зимнюю ночь, когда Алёна чуть не отморозила ноги, — все вздыбилось от ядовитого бабьего плевка. — Не смейся, — оборвала Алёна Лилю, — чёрт бы побрал! Даже наша чу́дная тетя Лиза на вешалке зудит: «Молодёжь такая, молодёжь сякая!» И грубые-то мы, и нахальные, и бесчувственные, и распущенные… Будто сами так и родились старыми…

— Тургенев в известном романе «Отцы и дети»… — нудным лекторским голосом завела Лиля.

— Брось! Вот сейчас окно расколочу, чтоб не зря ругали. Да не смейся ты! Почему-то не кричат: «Ах, старики!», если один старик некрасиво поступит. А мы, виноваты, не виноваты, — «ах, молодёжь!» — Алёна громко стукнула чемоданом о фонарный столб.

— Ух, хотела бы я сыграть такую пьесу!.. Чтоб у всех мозги спеклись, чтобы сообразили, какая мы есть молодёжь.

Лиля усмехнулась.

— А я хочу про корявых и неудобных… с перцем в сердце. Только где взять такую пьесу? «В добрый час!» — хорошая пьеса, но хочется и другое… — Взгляд её стал рассеянным, растерянным.

— Анна Григорьевна говорит: «Пока мы „Три сестры“ наладим, напишут нам хорошую молодёжную пьесу», — Алёна задумалась. — Если бы все относились к нам…

— …как Анна Григорьевна? — подсказала Лика и засмеялась. — Тогда, пожалуй, всё было бы куда проще! — Помолчав, Лика вдруг спросила: — Слыхала, говорят, Илья Сергеевич останется вместо Ладыниной?

Алёна встрепенулась.

Илья Сергеевич Корнев, человек в институте новый, понравился студентам прежде всего тем, что сухая политэкономия, на которой при Ладыниной играли в «балду», считая минуты до конца лекции, — политэкономия вдруг стала интересной.

— Товарищи, я сегодня на лекции определенно не выспался, — с удивлением сообщил Джек после первой же лекции Корнева. — Не тянет резину, не глушит цитатами.

Когда Илья Сергеевич, прохаживаясь между столами, начал разговор со студентами, никто не подумал, что это лекция началась. Он именно разговаривал, и притом простыми человеческими словами. Шутил, острил, пояснял рассказанное жизненными примерами.

Скоро этот невидный кудрявый светловолосый человечек сделался одним из любимых педагогов. Молодой, подвижный, веселый, острый на язык, он не боялся вопросов, отвечал на самые заковыристые, но пустословить не давал.

— Все приёмчики известны. Сам был мастером этого «спорта», — сочувственно говорил он «заводилам», хитро щуря глаз. — А уж если действительно интересуетесь домарксистскими экономическими теориями, охотно побеседую после лекции.

Корнев, первый с кафедры общественно-политических наук, заинтересовался профессией актёра не на словах. Приходил на уроки мастерства, подолгу разговаривал с Анной Григорьевной, Галиной Ивановной, преподавателями других мастерских, с самими студентами. Ему очень нравились «Три сестры», особенно горячо говорил Илья Сергеевич об Ирине. Стали замечать, что, встречая Лилю, он останавливается, заговаривает с ней.

— Тебе он нравится? — спросила Алёна.

Лиля пожала плечами.

— Ничего! А в общем поживём — увидим. Я думаю, может, он поддержит идею нашего БОПа?

Алёна хлопнула её по спине.

— Лилька, ты гений!

У входа в общежитие Лиля остановилась.

— Хочется поскорее на целину. Так люблю ездить! Катишь себе, и всё отстаёт, остаётся позади, и сама становишься вроде бы пустой и лёгкой. В дороге обо всём можно думать — и не больно.

А Алёна подумала, что слишком уж много у Лильки такого, о чем «больно думать».

Следующий день начался и шёл, ничем не отличаясь от предыдущих. До обеда моросил дождь, потом тучи разбежались, оставив на небе тонкие облака, изредка туманившие солнце.

С утра репетировали, после обеда готовились к экзамену по русской литературе, с вечерней репетиции Лиля отпросилась к зубному врачу.

Около семи часов девушки вместе спустились из общежития, постояли возле института, порадовались солнцу.

— Вот уж в Сибири пожаримся, — щурясь от света, сказала Лика. — Ух, там и солнце! — потянулась, зевнула. — Чур, моя верхняя полка, и до Новосибирска не смейте будить. Договорились? — Махнула рукой: — Салют! — и пошла.

— Не забудь слойки к чаю! — напомнила Глаша.

Лиля не остановилась, ещё раз махнула, как бы ответив: «Помню!» Глаша с Алёной посмотрели ей вслед. Она шла легко, такая длинноногая, тоненькая, будто подросток, в своем любимом чесучовом платье. Встретила Женю, и он, уже начавший «пылать в Лилином направлении», проводил её до угла.

В эту минуту подошли Зина и Олег.

— Девочки, папа из Москвы привез термос на два литра, на всю бригаду хватит, — начала Зина, и завязался разговор о предстоящей дороге. Дождались Женю и разошлись по аудиториям репетировать.

У Алёны работа не заладилась. Наталия Николаевна обещала прийти послушать её отрывок из «Хождения по мукам» и что-то задерживалась. Алёна позанималась дыханием и голосом, потом сама прочла свой отрывок и надумала позвонить домой Наталии Николаевне, узнать, будет ли.

Алёна медленно шла через зал. Из вестибюля донёсся голос тети Паши — вахтерши.

— Плохо вас слышу… Ну да, театральный. Ну, да, есть такая… Есть, говорю, такая. Лилия Нагорная.

«Неужели этот подонок посмел?» — подумала Алёна и прибавила шагу.

— …Чего? Чего? Кто попала? Ой, господи-батюшки!

Алёна подбежала, когда тетя Паша уже опустила трубку на рычаг.

— Что?! — схватив за руки старуху, только и выговорила Алёна.

— Под машину Лиля… В тяжёлом состоянии, сказали… Из больницы это, из «академика Павлова». Передать велели, — точно не понимая смысла собственных слов, говорила тетя Паша. — Господи-батюшки, Лилечка наша.

Алёна мгновенно увидала все: чуть склоненную набок светлую голову, глаза, устремленные куда-то поверх жизни, тонкую, легкую белую фигуру и почему-то черный кузов грузовика… Алёна метнулась к выходу.

— Тетя Паша, скажите ребятам… Глаше, в четвертой аудитории! И дайте денег — на такси… Сумка наверху.

Все это уже было: так же бежала она по улицам, толкая людей, проскакивая между машинами, не слушая свистков, так же твердила себе: «Не может быть этого! Не может быть!» От того, что тогда не случилось несчастья, минутами ей становилось легче, но тут же она думала: «А если изуродована?» — и вспоминала нежную Ирину Прозорову и задиристую Галю, вспоминала не раз повторенные Лилей слова: «Я должна быть хорошей актрисой… Иначе куда я?» Нет, почему «в тяжелом состоянии»? А вдруг ошибка? Ведь может же быть ошибка?

Ошибки не было. Едва Алёна назвала фамилию Нагорная, сестра в справочном спросила:

— Студентка из театрального института? — Взяла телефонную трубку: — Вторую хирургию. — ещё раз внимательно поглядела на Алёну: — Вы кто ей будете?

— Подруга. Строганова Елена.

— Маруся, тут к Нагорной пришли. Подруга. — Сестра послушала голос в трубке, отвела взгляд от Алёны. — Присылай.

— Что с ней?

Сестра положила трубку и слишком уж сдержанным тоном сказала:

— Сейчас за вами придут.

— Вы можете сказать, что с ней?

— Не знаю, девушка, не знаю, — ответила сестра, словно отстраняясь. — У нас только сведения о состоянии. Состояние тяжелое. Тяжелое состояние. — Она опять взяла трубку и стала сердито требовать от кого-то сводку вечерней температуры.

Остроносая санитарка с круглыми птичьими глазами вынесла Алёне халат и повела её наверх по лестнице. Любопытные птичьи глаза назойливо вызывали на разговор. Алёна молчала. Тогда, не выдержав, санитарка запричитала:

— Молоденькая, красивенькая, богатая, видать, и вот поди ж, какая беда! Неужели нечаянно именно под прицепу угодила? Может, на почве любви? Санитары, что привезли её, рассказывали со слов очевидцев, будто от молодого человека шарахнулась. А?

«Неужели?..» Алёна рванулась было к женщине и точно ударилась о холодный, любопытный взгляд.

— К нам иной раз привозят на почве любви и ревности, — причитающий, вязкий голос будто залеплял уши пошлыми словами. — Вчера одна тоже…

— Мне неинтересно.

— Переживаете. А родители-то у ей есть, что ли? А вы ихнего молодого человека знали?

Алёна не отвечала. Свернули с площадки в широкий светлый коридор. Дежурная сестра хмуро сказала санитарке:

— Попросите выйти Нину Сергеевну. — И заботливо усадила Алёну возле столика, осторожно спросили: — Вы знаете, что состояние тяжелое?

Алёна кивнула. Она хотела всё знать — и боялась, хотела видеть Лилю — и боялась.

— Нина Сергеевна велела им там посидеть, — сказала вернувшаяся санитарка, повела Алёну в дальний конец коридора, свернула в другой, уже и темнее, и в самом конце его, между дверью с табличкой «Операционная» и другой, с табличкой «Перевязочная», указала на белую кушетку.

— Вот тут и посидите.

— Там что? Операция?

— Да нет, — ответила санитарка. — Врач сейчас выйдет к вам. Посидите.

Было очень тихо. Слышался только слабый лязг, будто где-то далеко накрывали на стол. Лиля здесь, рядом. Что с ней? Тихо чавкнула и, почему-то шипя, открылась какая-то дверь, и совсем близко, за дверью, послышались легкие шаги и будто плеск воды. Она напряглась, вслушиваясь. Шаги удалились, опять прошипела дверь, и опять — тишина и где-то далекое позвякивание.

Почему не приходит врач, не пускает к Лике? Забыли? Алёна ничего уже не боялась, она только хотела быть с Лилей. Она нужна Лике, она должна быть с ней.

Алёна встала, осторожно открыла дверь и оказалась в ярко освещённой узкой комнате, где решительно всё блестело: белые стены, белая раковина, стеклянные шкафчики, полированные барабаны и кипятильники. Слева из-за двери, обитой белой клеёнкой, слышались тихие голоса, иногда легкое звяканье. Что там, за этой дверью? Там Лика, и надо быть с ней. Не помешать бы. Осторожно, осторожно…

Алёна взялась за ручку и с усилием, одновременно сдерживая, чтоб не рвануть, потянула на себя. Отбросив её руку, дверь будто сама собой открылась, сухонькая белая фигура возникла перед Алёной и, схватив её руки, что-то шепча, теснила назад. Но она не заслонила комнату. В неприятно ярком пятне света Алёна увидела высокий белый стол и две белые фигуры, склонённые над ним.

В ту же минуту она услышала сдавленный булькающий хрип и не сразу разобрала в нем свое имя:

— Ленка!

Она оттолкнула маленькую женщину, слыша только этот зов, как могла легко и тихо, подошла к лежаку.

На лицо Лики свет не падал, и оно почти сливалось с подушкой, только резко чернела родинка на виске, да в уголках рта, запачканного кровью, собирались яркие капли. А большие глаза в густой тени ресниц смотрели так знакомо — виновато…

— Ленка! — в груди у Лили опять что-то заклокотало.

— Лилечка!

Кто-то уступил Алёне место, она подошла вплотную, наклонилась, боясь прикоснуться, боясь причинить боль. Струйка крови стекла на подбородок, и чья-то рука заботливо стёрла её марлей.

— Вам нельзя говорить, Лиля, строго предупредила полная молодая женщина, стоявшая по другую строну стола. — Подруга придет к вам завтра. Наговоритесь ещё.

Алёна увидела, что женщина держит белую худенькую Лилину руку, что в руке на сгибе в локте воткнута игла и от неё поднимается тонкий резиновый шланг. Алёна вдруг поняла по лицам женщин, что её сюда ни за что не пустили бы и сейчас бы прогнали, если бы не боялись за Лилю. Она растерялась. А Лиля сквозь хрип и клокотание с трудом выталкивала слова:

— Я… испугалась… кинулась от него… совершенно зря…

Кровь пенилась у неё на губах.

— Нельзя вам говорить!

— Я понимаю, Лилюха, — нашлась наконец Алёна. — Я же все понимаю. Ты — молодец.

— И самолюбие… — прохрипела Лиля, стараясь улыбнуться.

— Не говори! Не говори. Я знаю. Я знаю: ты можешь всё. Тебе незачем было бежать. Не говори, не говори! Я отлично всё знаю. Не думай. Поездку мы отложим, ты догонишь, когда понравишься. — Алёна торопилась, не останавливаясь, чтобы только успокоить, только не дать Лиле заговорить. И она знала, что говорит именно то, что нужно, она читала это в Лилиных глазах. Они всегда понимали друг друга. — Нам же трудно будет без тебя, ты же самая талантливая. Ты не говори, я и так всё знаю. Веди себя умно. Слушайся. Надо тебе скорее поправляться. Нет, не говори, ничего не говори мне, я всё знаю, всё, всё понимаю.

Глаза Лили становились спокойнее и вдруг неестественно расширились, в груди, в горле её заклокотало так громко, будто что-то рвалось, с хрипом выплеснулась изо рта алая струя.

Алёна чуть не закричала.

— Идите, — тихо приказала ей полная женщина и, не выпуская Лилиной руки, наклонилась к самому её лицу. — Подруга придет к вам завтра, доченька, — сказала она громко и чётко.

Сзади кто-то крепко взял Алёну за локти и, повернув, подтолкнул к двери.

— Идите, идите. — Сухонькая старушка загородила собой Лилю.

Алёна быстро пошла, оглянулась — неестественно расширенные глаза Лили уже не видели её. Она вышла и остановилась возле самой двери. Куда идти? Куда и зачем? Ни о чем нельзя думать, пока здесь «состояние тяжёлое». Что значит «тяжёлое»? Почему кровь? Что теперь там делают с Лилей? Что с ней?..

Алёна долго стояла в узкой белой сверкающей комнате, окаменев от напряжения. Наконец глухая клеёнчатая дверь с силой распахнулась, полная женщина почти наткнулась на Алёну.

— Идите же отсюда! — резко сказала она и быстро захлопнула дверь. — Идите!

В её несдержанности, нервных движениях и вдруг увядшем лице Алёна почуяла беду.

— Что Лиля? Что с ней?

— Скончалась Лиля, — превозмогая усталость, жёстко ответила женщина. — Завтра утром придёте оформить документы.

Алёна не двинулась.

— Травма, несовместимая с жизнью. Понятно? — женщина тяжело опустилась на табурет. — Ничего уж тут не сделаешь. Идите, идите, Лена, — уже мягче сказала она. — Ничем тут не поможешь.

Алёна стояла. Она не могла оторваться, не могла уйти в живую жизнь, не остановившуюся, не замершую жизнь… без Лили.

— Нина Сергеевна, вас Маруся просила, как освободитесь. В десятую палату, — сказал кто-то вошедший из коридора.

Нина Сергеевна поднялась.

— Иду.

Лицо её опять стало непроницаемым, движения собранные. Проходя мимо Алёны, она прихватила её за плечи и повела за собой.

— Ступайте домой. Ничем вы здесь не поможете. Ей уже ничего не нужно. Ступайте, Лена, домой, — говорила она на ходу. — Конечно, тяжело. Дикий случай. Идите.

Алёна не помнит, как прошла по широкому коридору мимо дежурной сестры, спустилась в вестибюль.

Агния, Глаша, Зина, Олег и Женя, тесно сидевшие на диване у выхода, кинулись ей навстречу.