Весны гонцы. Книга 1

Глава четвертая. «Служенье муз не терпит суеты»

Волнение первого дня занятий было праздничным. Обостренное внимание жадно ловило всё, чем жил институт, всё представлялось полным значения и прелести. Великолепие белых стен, лепных потолков, мрамора, зеркал и скульптур не казалось уже грозным — нет! Алёна не была уже робкой «поступающей», она глядела на всё глазами хозяйки, замечая плохо промытый после ремонта темный угол вестибюля и трещину в зеркальном окне аудитории. По мраморной лестнице она поднималась неторопливо, поглаживая рукой владелицы холодные, гладкие перила. Но, конечно, не это было главным, не это придавало такое исключительное значение началу студенческой жизни.

На первом занятии — предмет назывался «сценическая речь» — выяснилось, что почти никто не умеет правильно дышать и говорить. У Глаши, например, не чисто звучало «ш», и все «шипящие глубоко сидели», сказала преподавательница Наталия Николаевна, немолодая женщина со свежим голосом. Оказалось, что Агния плохо произносит «д» и «т», вместо «деньги» говорит «дзеньги», вместо «тень» — «цень» и так далее. У большинства «подсвистывала» буква «с», а у Алёны обнаружился южный акцент: «г», похожеё на «х», неправильное «в» в конце слов и даже «незначительное оканье» — это уж от Вологды. У всех нашла Наталия Николаевна недостатки в дыхании и произношении, и после её указаний стало до смешного удивительным, почему раньше не замечали их.

Урок ритмики тоже принес немало неожиданностей. Нина Владимировна сначала заставила походить и побегать под музыку, а потом сказала, что нужно учиться ходить. Когда понадобится для роли тот или иной характер походки, его легко найти, но прежде всего надо выучиться ходить правильно — естественно, просто, красиво.

Из восьми человек — курс был разделен на две группы — хорошая походка оказалась только у Агнии и у Саши Огнева.

— Что за прыжки? Надо ходить так, будто на голове у вас стакан, до краёв налитый водой, и пролить нельзя ни капли! — требовала Нина Владимировна от Алёны и Глаши, а на прощанье сказала: — Кто не будет следить за собой, никогда не избавится от недостатков. Уроки служат для проверки и помощи педагога, но правильное должно стать привычным, актёр обязан работать всё время, каждую минуту своей жизни. Кроме сна, конечно, — добавила она с улыбкой.

Поднимаясь по лестнице в новую аудиторию, Глаша с убитым видом говорила:

— Что же это будет за жизнь? Дышишь — думай, говоришь — думай, ходишь — думай! И куда у тебя воздух идет, и где язык, и что с губами, и как ноги ставишь. Да ещё этот стакан с водой! Я заболею.

Во время вступительной лекции по изобразительному искусству Алёна была совершенно поглощена своим дыханием — щупала, как расширяются нижние ребра, поглядывала на свои плечи, не поднимаются ли при вдохе, а выдыхая, беззвучно произносила слова с буквой «г» и отдельно букву. Лекцию слушала, как говорится, вполуха, но все-таки поняла, что знакомство с изобразительным искусством необходимо будущему актёру не только для повышения общей культуры, но и потому, что помогает изучать быт той или иной страны, эпохи. А при встрече с классическим репертуаром обязательно придется обращаться к живописи, скульптуре, архитектуре.

К концу лекции Алёна устала дышать, даже голова закружилась.

Вчера первый курс почти в полном составе отправился в театр. Джек каким-то образом «охмурил» администратора, и их пропустили. Быстро рассредоточились в партере поодиночке, по двое.

Алёна, пораженная грандиозностью театра, обилием света, размерами сцены и оформлением, готова была всем восторгаться.

После спектакля Глаша сказала зевая:

— Бледная муть. А ты никак всплакнула?

Алёна растерялась.

— Немножко… в третьем акте…

— Ф-ф-фу! — шумно выдохнул подошедший Женя. — Три акта старый дядька переживает: уйти ему от семьи к милашке или не уходить!

— Где действие, где конфликт? — с негодованием воскликнул Олег.

— Психологический, внутренний конфликт! — горячо вступилась Агния. — И тема очень важная.

— Узкосемейная тема, — оборвал её Джек, — драматургия беспомощная…

— Критик широкомасштабный, суждение высокоавторитетное… — точно передразнив интонацию, подхватил Огнев.

И началось, и до самого института кричали, пугая прохожих. В конце концов даже Алёна, поостыв, согласилась, что «пьесочка не блеск», но актёры — одни больше, другие меньше — понравились всем. И ведь рядом с опытными играли молодые, играли хорошо, уверенно. И всем так мучительно захотелось играть!

В аудиторию Соколова вошла с такой спокойной весёлостью, говоря что-то Галине Ивановне, будто первая встреча с курсом не требовала от неё никаких усилий и была всего лишь приятным, интересным событием сегодняшнего дня.

Алёне, как и всем её товарищам, не приходило в голову, что опытный педагог может, как и они, плохо спать, волноваться, тщательно обдумывая первый урок, очень важный именно потому, что первый.

Соколова села за стол и оглядела группу, беспорядочно рассевшуюся по обеим сторонам от стола. У Алёны, как и у остальных, дрогнуло сердце от страха, что сейчас её вызовут и придется на глазах у всех что-то делать.

— Пожалуйста, сядьте против стола полукругом, — сказала Анна Григорьевна с тем особенным выражением лица, которое после первого же экзамена Женя определил словами «насквозь тебя видит».

Алёна чувствовала в этом взгляде не только горячий интерес, готовность отозваться, помочь, но и глубокое понимание самого сокровенного в твоей душе. И этот взгляд заставлял беспрекословно подчиняться. Мгновенно схватив стул, Алёна двинулась к облюбованному местечку, по пути столкнулась с Глашей, задела стулом о стул Жени, кому-то наступила на ногу и, довольная своей быстротой, первая уселась прямо против Анны Григорьевны. Стих грохот стульев, группа, разместившись, выжидательно уставилась на педагога.

— Вы считаете, что выполнили мою просьбу? Можно это назвать полукругом? — рисуя пальцем в воздухе ломаную линию, спросила Соколова.

Действительно, сели бог знает как. Смущенно стали выравниваться. Женя, Володя и Джек, не вставая со стульев, с грохотом передвинулись на нужные места.

— Что это? — остановила их Соколова. — Что за отношение к чужому труду и институтскому имуществу? Для вас натирали пол — вы его царапаете, купили хорошие стулья — вы их ломаете!

Мальчики встали и осторожно переставили стулья.

— А расстояние между вами? Давайте сразу привыкать к порядку и точности. — Соколова подождала, пока выровняли интервалы. — «Служенье муз не терпит суеты». Вы, конечно, знаете, кто это сказал?

— Пушкин.

— «Девятнадцатое октября».

— А что такое — суета? Как вы думаете?

Несколько секунд молчали.

— Постороннее, что ли? — неуверенно спросил Огнев. И следом за ним заговорили остальные:

— Трескотня всякая.

— Низменное всё.

— Беспокойство!

— Мещанские интересы, — придумала Алёна, и ей показалось, что это умно.

Выждав немного, Соколова сказала:

— И то, и то, и то. Но точнее всех определил Огнев. Все ненужное, лишнее, мешающее искусству — суета. Я попросила вас сесть против меня полукругом. Вы это сделали, но при этом толкались, смеялись, переговаривались, шаркали ногами и так гремели стульями, будто за кулисами плохого театра изображали гром. Кое-кто ещё при этом пытался показать мне, как рьяно он выполняет мою просьбу. Кое-кто, наоборот, старался не уронить своего достоинства. Некоторые почему-то спешили. — Она опять помолчала, оглядывая всех. — Как вы думаете: зачем нужно, чтобы вы сидели вот так, полукругом?

— Так удобнее!

— Вам виднее!

— И нам виднее!

— Значит, это целесообразное размещение? Все, я вижу, согласны, — продолжала Соколова. — Попрошу вернуться на старые места. — Она подождала, пока все дошли и сели, и заметила с улыбкой: — Вот, «мусора» уже меньше! Теперь давайте, совсем без суеты, опять в полукруг!

Пересаживание прошло неизмеримо тише, но Анна Григорьевна заставила ещё шесть раз пройти туда и обратно, пока не осталась довольна.

Алёна очень старалась двигаться осторожно, не суетясь, но быстро и добиралась до своего места почти каждый раз первая. Ей казалось, что она работает лучше всех, а Соколова смотрела на всех одинаково, не выражая никому особого одобрения. Вдруг Джек встал и с подчеркнутой почтительностью, за которой чувствовался какой-то подвох, спросил:

— Вот вы сказали, Анна Григорьевна: только основное, ничего лишнего. А я утверждаю, что мне и всем, я уверен, пришлось весьма много заботиться о том, чтоб не столкнуться, не стукнуть, не сказать слова и так далее — то есть думать не об основном.

В глазах Соколовой появился озорной огонек.

— Скажите, пожалуйста, какое было задание?

— Пересесть сюда полукругом, — ответил Джек так же подчеркнуто корректно.

— Такое было задание, друзья? — спросила Соколова.

— Нет. Не совсем, — ответили хором.

— Какое же? — обратилась она к Агнии.

— Сесть против стола полукругом.

— Вот это — точно. Правильно, — подхватила Соколова. — А вы один можете сесть полукругом?

Все засмеялись. Джек, скрывая неловкость, снисходительно пожимал плечами.

— А раз не можете, следовательно, задание было не персонально Кочеткову, а группе, коллективное задание, — продолжала Анна Григорьевна. — А можно выполнять коллективную работу независимо от других? Например, пилить двуручной пилой, не считаясь с партнёром? Значит, задание включало как необходимость внимание к товарищам. И кстати: слушать надо внимательнее. Без внимания в театре совсем нечего делать. — И, будто забыв о Джеке, Соколова спросила: — Все прочли плакат под портретом Станиславского? Прочитайте нам, Петрова.

Глаша глубоко вздохнула и, старательно выговаривая каждую букву, прочитала: «Театр — это отныне ваша жизнь, целиком посвященная одной цели, — созданию прекрасных произведений искусства, облагораживающих, возвышающих душу человека, воспитывающих в нем высокие идеалы свободы, справедливости, любви к своему народу, к своей Родине».

Как бы давая разобраться в этих словах, Соколова спросила:

— Какие спектакли кажутся вам прекрасными?

— Где идея правильная, — ответили вместе Глаша, Огнев и Женя.

— Когда артисты хорошие! — будто обидевшись за артистов, воскликнула Агния.

— И пьеса чтоб интересная… И постановка… — нерешительно добавил Олег.

— Все правильно, — подтвердила Анна Григорьевна. — А всё-таки чем именно силен театр? Чем больше запоминается, о чем думается после хорошего спектакля или кинокартины?

— Об артистах… — сказала Алёна тихо, боясь, что говорит не то, неумно.

— Ну да, об артистах! — подхватила Агния.

— А все ли актёры запоминаются? Волнуют? Заставляют верить в то, что играют? Ведь не все играют одинаково, правда?

— Те, что хорошо играют, нравятся… — скорее спросила, чем ответила Глаша.

— Те, что сильно играют! — потрясая в воздухе стиснутым кулаком, объяснил Женя.

— А что значит «хорошо», «сильно»? Как это «хорошо»?

— Как в жизни, — Агния смотрела на Соколову, широко раскрыв тревожно-сосредоточенные глаза.

— Когда по всей правде, — убежденно ответил Саша.

— Ну да: как в жизни, по всей правде! — вдруг вспомнив все свои мечты, воскликнула Алёна.

— Все так думают?

— Конечно, реалистическая игра наиболее убеждает, — снисходительно подтвердил Джек.

— Хорошо. Итак, будем учиться играть по правде. Будем учиться быть на сцене свободными, способными видеть, слышать, понимать, делать выводы, то есть нормальными, живыми людьми. Договорились? Только ведь это самое трудное. Вспомните, были вы похожи на живых людей на экзамене?

— Ох!

— Да нет!

— Что вы!

— Кошмар!

— Ужас какой-то!

Соколова рассмеялась и вдруг спросила:

— Кто может рассказать, как выглядит фасад института?

Сколько раз с тоской и надеждой смотрела Алёна на этот дом, ставший теперь её домом, — она ли не знала его! И, желая заслужить одобрение Анны Григорьевны, Алёна первая вырвалась с ответом:

— Трехэтажный серый дом!

— С очень большими окнами! — точно делая открытие, добавил Женя.

— Зеркальными! — подхватила Агния.

И все заговорили наперебой:

— Над входом балкон.

— У входа доска.

— Чёрная с золотыми буквами.

— И написано: «Государственный театральный…» — Джек с видом взрослого человека, мило играющего с детьми, очень точно привел длинную надпись на доске.

— В заявлении писали, запомнили, — мимоходом заметила Соколова. — Ещё что?

— Три ступеньки!

— Нет — две!

— Три!

— Четыре!

— Две!

— Три! — Алёна заметила, что кричит громче всех, и рассердилась на себя.

— Не спорьте, — слегка зажимая уши, остановила Соколова. — Проверите. Дальше!

— Двери чёрные, со стеклами.

— Матовыми.

Казалось, институт описан достаточно подробно — только разрешить спорные вопросы и…

— А фасад гладкий, серый, без украшений и лепки? — чуть улыбаясь, расспрашивала Соколова.

— Ведь что-то есть… там, повыше… — начал Огнев и растерянно замолчал.

Алёна изо всех сил старалась вспомнить. Ей казалось, что верхние этажи какие-то светлые, а между ними то ли карнизы, а может быть, медальоны? Или вовсе ничего?

— Ну, значит, ничего? Никаких особенностей? — как бы подзадоривая, спрашивала Соколова и вдруг скомандовала: — А ну-ка быстро и тихо — главное, тихо! — подите на улицу, посмотрите, чего не заметили, что напутали! Через пять минут, — она взглянула на часы, — все должны быть здесь.

Группа стремительно и тихо высыпала на улицу.

Алёна так и замерла, оглядев фасад.

Начиная со второго этажа он был облицован желтыми блестящими кирпичиками, между окнами шли лепные украшения, оказалось, что окна неодинаковые и крыша необычная — с балюстрадой по всему краю, а на балконе фонарь, над фонарем вышка, и перед ней «непонятная сосуля вроде креста», как сказала Глаша. И ещё было множество мелочей, не замеченных никем.

Возвратились в аудиторию смущенные, и на этот раз описание фасада шло менее бойко и весело, но зато полнее и точнее.

Подробнее и увереннее других говорили Агния, Саша и сама Алёна. Ей так хотелось, чтобы Анна Григорьевна заметила это.

— Ну вот, в одном уже убедились, — с лукавой грустью, совершенно одинаково глядя на всех, сказала Соколова. — Внимание и наблюдательность у нас хромают — даже смотреть не умеем. Теперь давайте… — во взгляде её постепенно нарастал интерес к тому, что она собиралась предложить, — давайте посидим тихо и послушаем… Одну минуту послушаем и запомним всё, что услышим.

Застыли, боясь пошевельнуться, чтобы не скрипнул стул, не зашуршала одежда. Как странно и интересно оказалось в этой внезапной напряженной тишине прислушаться к звукам, доносившимся в аудиторию извне. Но выяснилось, что слушать тоже надо учиться. Глаша не заметила дальнего гудка машины. Джек — крика мальчика на улице, Олег не услышал шагов за дверью аудитории, Женя пропустил негромкий женский смех под окном, Алёна и Агния запутались в порядке, и возник спор, что после чего звучало. Впереди явно был Саша — он поправлял неточности в определении самих звуков и их последовательности, а потом ещё заставил послушать то, чего никто из группы не заметил: откуда-то из подвала долетел очень слабый звук вроде жужжания, с ритмичным усилением и почти полным затуханием, как будто пилили или точили что-то. Взгляд Соколовой несколько задержался на Огневе. «Самый способный», — ревниво подумала Алёна.

— Хотите ещё один опыт? — предложила Анна Григорьевна.

— Да! Конечно! Хотим! Хотим!

Алёна опять закричала громче всех, и — о радость! — Соколова наконец-то посмотрела на неё.

— Выдвиньтесь немного, чтобы товарищи остались позади, чтоб вы их не видели.

В восторге от того, что выбор пал на неё, и замирая от желания заслужить одобрение, Алёна быстро встала, точным движением выставила на полметра вперед свой стул и села — вся внимание.

— Какое платье на Петровой?

Алёна окаменела. У Глаши всего-то было три платья: васильковое крепдешиновое, коричневое школьное и пестренькое — серое с оранжевым… Какое же на ней сегодня? Ведь только что они сидели рядом!

Какое же на ней сегодня? Молчать дольше было нельзя, она сказала наугад:

— Пестрое.

Дружный смех позади был ответом.

— Напрасно веселитесь. — Соколова с улыбкой предостерегающе погрозила пальцем полукругу. — С каждым из вас было бы то же самое. Что у Петровой на ногах? — опять обратилась она к Алёне.

Босоножки у Глаши были одни.

— Коричневые, — расписывала Алёна, радуясь удаче, — такие… в дырочку и ремешок… Каблук средний. — Она даже показала, какой именно высоты каблук.

— Хорошо, — похвалила Соколова. — Какая застежка у них?

Алёна опять вся напряглась.

— Не помню, — сказала она еле слышно.

Сзади прошелестели смешки и шепот.

Анна Григорьевна спокойно улыбалась, глядя своими «насквозь видящими» глазами.

— А кроме босоножек?

— Носки, — в этом Алёна была уверена, но…

— Какого цвета носки? — будто прочитав Алёнину мысль, спросила Соколова.

Какие Глаша надела сегодня носки? Вот беда! Белых у неё много, а бежевых и коричневых по одной паре, так что вернее…

— Белые!

Сзади опять дружно засмеялись. Какой ужас сидеть на виду и показывать свою бездарность!

— А глаза у Петровой?

— Голубые. — Было счастьем верно ответить не только на этот вопрос, а ещё и подробно описать Глашины волосы и прическу.

Всё же Алёна чувствовала себя совершенно опозорившейся. На Глаше было васильковое платье, бежевые носки, а босоножки её застегивались на самые разобыкновенные блестящие пряжки. Она была рада, что Джек отвлек от неё общее внимание.

— Разрешите? — Он встал и, улыбаясь, сверкая белыми ровными зубами — единственное, что было красиво в его лице! — спросил с почтительностью, за которой слышалась ирония: — Мы долго ещё будем заниматься этими… вот…

— Упражнениями? — подсказала Соколова и сразу ответила: — Всю вашу актёрскую жизнь.

— Да нет! Это тренинг, а когда начнем играть?

— Играть? — переспросила Соколова с живостью. — Давайте. Вы же за этим и пришли сюда, чтобы учиться играть. Кто хочет попробовать?

Стоило ли спрашивать? Играть! Именно этого и ждали все. Алёна проклинала свой позорный провал — второй раз её не спросят, а ведь играть в тысячу раз легче.

— Начнем с вас. — Соколова обратилась к Жене, сидевшему с края. — А остальные перебазируются сюда, — она указала по обе стороны своего стола. — Будем публикой.

Подхватив стулья, рванулись к Анне Григорьевне.

— Стоп! — подняв руку, остановила она. — Опять шум, грохот, суета? Обратно. — И все покорно и чинно снова вернулись в полукруг. — Теперь пожалуйте сюда.

Ни единого стука, только легкий шорох сопровождал этот переход, и из боязни нашуметь Алёна не захватила желанного места подле Анны Григорьевны — Глаша заняла его.

— Что же мы сыграем? — в раздумье сказала Соколова, глядя на Женю, как всегда от смущения засунувшего руку за отворот пиджака. — Ну, постучите в дверь, — она взглядом указала на закрытую наглухо дверь в боковой стене.

Алёне показалось странным — что тут можно играть? Какие тут могут быть чувства? Если постучать и крикнуть: пожар! Или сказать любимому человеку, что уходишь навсегда, потому что он изменил…

Женя ещё более косолапо, чем обычно, подошел к двери, как-то особенно смешно изогнувшись, постучал, повернулся и заморгал, глядя на Анну Григорьевну. Она с интересом смотрела на него.

— Я постучал, — осторожно, точно боясь разбудить кого-то, проговорил Женя.

— Зачем постучали? — отозвалась Соколова.

Лицо Жени выразило испуг:

— Вы велели.

— Ну-у!.. — разочарованно протянула Анна Григорьевна. — А хотели играть! «Вы велели» — это же не игра! Придумайте, зачем вам самому могло бы понадобиться постучать в дверь.

У Алёны даже кулаки сжались от обиды, что не ей досталось это упражнение играть! Женя быстро вернулся на середину аудитории и снова не спеша подошел к двери, постучал, отступил на шаг, потом вдруг низко поклонился, смешно выставив задок, и громко сказал:

— Здрасьте! Нина дома?

— Лопатин, милый! — прервала его Соколова, и Алёне показалось, что она с трудом сдерживает смех. — Когда вам понадобится партнёр — Нинин папа, мама, тетя, брат, сестра, — мы вам дадим, у нас их достаточно. Но пока нам это рано. Придумайте, почему дверь не открылась.

— А можно это же. Получится! — с готовностью весело ответил Женя, снова подошел к двери, постучал, обождав немного, постучал сильнее, сделал удивленное лицо, постучал третий раз и опять, не дождавшись ответа, недоуменно завертел головой, потом подергал плечами, похлопал себя по бедрам, выражая этим все степени удивления, и наконец, безнадежно махнув рукой, гордо удалился. И все было совсем не по правде и даже непонятно.

— Что произошло? — спросила Соколова.

— Не застал… выходит. — Женя стоял красный, вспотевший и дышал так, будто ворочал тяжести.

— Это вы Нину не застали? Так. А стучали вы в наружную дверь? На лестнице? На площадке? Так, — внимательно выслушивая ответы Жени, говорила Соколова и неожиданно спросила: — А мы — что? Сидим тут же, на лестнице?

«К чему эти вопросы?» — соображала Алёна.

Женя покраснел ещё сильнее и весь напрягся.

— Почему… сидите?

— Ах, нас нет на лестнице? Тогда зачем было так долго и старательно показывать нам, как вы удивлены, что её нет дома?

«Вот оно что!» — подумала Алёна и засмеялась вместе со всеми.

— Лицом показал, головой, плечами, руками! — весело продолжала Соколова. — Разве один на лестнице вы стали бы это все выделывать? Ну, понятно, не стали бы, — подхватила она единодушный ответ. — Значит, все это было лишнее. Договорились? Нас на лестнице нет, вы — один. Теперь — кто такая Нина и зачем вы пришли к ней?

— Девушка одна. Мы в кино сговорились, — робко ответил Женя.

«Вот уж! Не мог придумать поинтереснее!» — с досадой подумала Алёна.

— А её не оказалось дома? — сочувственно спросила Соколова. — Вы хорошо её знаете? Давно?

Женя помялся и ответил нерешительно:

— Давно.

— Где познакомились?

— В Доме пионеров. В хоркружке. С пятого класса, — почему-то обрадованно ответил Женя.

Соколова одобрительно кивнула.

— И девушка хорошая, серьезная?

— Очень! — убежденно воскликнул Женя.

— Вы действительно знаете такую девушку! Не беспокойтесь, я не спрошу её настоящие имя и фамилию, нужно, чтоб вы сами точно знали, к какой именно девушке вы пришли. Знаете? Какая она?

— Беленькая такая… и высокая… как Строганова Лена, — смущенно улыбаясь, говорил Женя, и чувствовалось, что он не выдумывает, а скорее вспоминает эту высокую девушку. — В электротехнический поступила, — закончил он.

— Отлично! Сейчас будем играть, — дружески сказала Соколова. — Вы поднялись по лестнице… Какой этаж?

— Четвертый.

— А час теперь который?

— Семь.

— Погода стоит хорошая? Значит, погулять ещё можно после кино — да? А картина какая? Билеты вы уже взяли? — Соколова спрашивала так живо, с таким интересом, будто дело шло о чем-то настоящем и важном, и Алёна почувствовала, что и ей и всем тоже становится интересно.

— Взял. На семь тридцать. Но кино тут за углом — минут пять ходу, успеем! — всё живее, увлечённее объяснял Женя.

— Отлично! Поставьте кубы — за ними лестница, а здесь площадка — да?

Женя с помощью Огнева отделил площадку кубами — так назывались в институте деревянные ящики без крышек, разнообразной величины и формы, скаты, лестницы, из которых очень удобно было строить любые самые сложные декорации, и ушел за куб.

— Поднимайтесь по лестнице… — сказала Анна Григорьевна.

Женя появился из-за кубов и, что-то нащупывая в нагрудном кармане, деловитым шагом направился к двери. Он ничего особенного не делал, но чувствовалось, что настроение у него отличное. Постучав, он спокойно подождал, прислушался, не идут ли открывать, постучал громче и на этот раз ждал напряженнее.

— Почему не открывают, ведь вы с ней сговорились? — негромко спросила Соколова.

— Ну да! — воскликнул Женя.

— Вы со мной не разговаривайте, думайте сами и продолжайте действовать. И говорите вслух то, что думаете.

— Уснула, что ли? — пробормотал Женя, постучал ещё сильнее, сосредоточенно прислушиваясь.

— Обманула, что ли? — тихо подсказала Соколова.

— Никогда не обманывала… Что такое? — бормотал Женя. — Может, ушла и сейчас вернется? Рано ещё… — он подошел к краю куба, как будто там было светлеё, посмотрел на часы. — Подожду.

— А вдруг все-таки спит? — тихо сказала Анна Григорьевна.

Женя вернулся к двери, постучал ещё раз настойчиво, громко.

— Нет. Подожду. — Он прислонился спиной к косяку двери, потом поежился, будто пристраиваясь поудобнеё.

— Что-то мешает вам? Что там на косяке? — спросила Соколова.

Женя повернулся, потрогал рукой косяк и сказал неуверенно:

— Звонок, что ли?

— А у Нины-то разве есть звонок? — чуть слышно, но очень значительно сказала Анна Григорьевна. — Вы ведь стучали…

И Женя, вдруг поняв, куда она его направляет, начал быстро ощупывать руками дверь, забормотал: «Чушь! Чушь какая-то!» — потом привстал на носки, очевидно разглядывая номер квартиры, и стремглав побежал вниз.

Анна Григорьевна заставила его повторить этот простенький этюд, и — странно! — смотреть становилось всё интереснее, а в последний раз Женя сыграл так искренне, свободно и смешно, что Алёна совсем забыла о своей неудаче и смеялась громче всех.

— Ну, вот и поиграли, друзья мои, — весело сказала Соколова. — А как вы думаете, почему в первый раз Лопатин так по-нарочному нелогично и непонятно действовал? И почему сейчас все вышло куда ясней, проще, искренней?

— Вы научили, — ответил Володя, как показалось Алёне, подхалимским тоном.

— Я ничему ещё не успела научить, — холодно заметила Соколова. — Всё дело в том, что первый раз он ничего не знал толком: куда, к кому, зачем пришёл — всё было вообще, приблизительно. А ведь наше поведение всегда зависит от условий, места и времени. Эта великая истина так же незыблема в искусстве, как и в жизни. Всё должно быть в конкретном месте, в точное время и в более или менее известных условиях — как в жизни! Только тогда и можно играть свободно, по правде, искренне.

— А когда будем играть пьесы? — вдруг вырвалось у Глаши.

— Пьесы? — Соколова глянула на Галину Ивановну, и обе рассмеялись. — Вы слышали, чтоб учиться музыке начинали с симфонии? Нет, друг мой, сначала бесконечные упражнения, этюды — маленькие, потом побольше. А пьеса — это симфония. Ох, сколько нам ещё работать до пьесы!.. Да ещё и все ли дойдём до пьесы? То, что вас приняли в институт, ещё вовсе не означает, что вы будете актёрами. Это всего лишь значит, что у вас имеется такая возможность, а уж превратится ли она в действительность, зависит от вашей работы. Горький писал, что талант развивается из чувства любви к делу. Путь актёра — это постоянный, напряжённый, утомительный труд. Много горечи, неудач. Кто сумеет полюбить этот труд так сильно, что весь процесс работы и самое скучное в ней станет ему дорого, только тот станет настоящим деятелем советского театра. Кто хочет легкой, веселой жизни, тот напрасно пришел сюда. Работать, работать и работать! Это одна сторона. О другой поговорим завтра, потому что… — В то же мгновение длинный звонок донёсся в аудиторию, — …урок наш окончен. До завтра, друзья мои.

Вечером было собрание курса. Выбрали профоргом Валерия Хорькова, старостой — Глашу, помощником старосты — Сережу Ольсена. Он был из другой группы, и Алёна почти не знала его.

Потом комсомольцы остались выбирать комсорга, а Алёна отправилась в общежитие.

Никогда после работы в типографии и вечерних занятий в школе не чувствовала она себя такой разбитой, как сейчас. А ведь восемь часов занятий шли не подряд, а с переменами, собрание длилось не больше получаса. Нет, она не просто устала, она была подавлена. Что работа артиста требует всей его жизни, Алёна воспринимала скорее как некое образное выражение. Теперь это представление уступило место другому. Талант развивается из чувства любви к делу, постоянно напряженный, утомительный труд — работать, работать и работать!

Вот и сейчас не валяться на кровати, а выписать в тетрадку слова с буквами «г» и «в», подготовить этюд, или вспоминать все мелочи одежды Галины Ивановны, или дышать, или ходить с воображаемым стаканом воды на голове. Алёна вскочила как ужаленная: то, что она все время безотчётно старалась задвинуть в темный угол сознания, будто укололо в самое сердце. Ведь только полная бездарность могла так оскандалиться, не ответить, какое на Глаше платье! За минуту до этого сидела с ней рядом, а на ритмике шла следом за ней по кругу и смотрела на её крепкую загорелую шею в вырезе василькового платья! Вот тогда надо было вспомнить ритмику — тупица! Самое скучное должно стать дорого — выговаривание слов «груз, гавань, прогулка, гитара» должно стать дорого! Да о чём ещё думать после такого чу́дного выступления. С силой взбив кулаком подушку, Алёна уткнулась в неё лицом. Из коридора донеслись знакомые голоса, и она постаралась принять спокойную, не выражающую отчаяния позу.

Со смехом распахнув дверь, вошли Агния и Глаша.

— Ты что это возлежишь? — И, не дождавшись ответа, Глаша задала новый вопрос: — Тебе кто из наших мальчишек больше нравится?

— Никто!

— Здрасьте! А чего злишься?

— Дурацкий вопрос.

Глаша многозначительно свистнула и подмигнула Агнии.

— Ты, Алёнка, дурёха! — Агния присела на край кровати, слегка оттеснила лежавшую Алёну. — Ужасно неустойчивый товарищ. Молчи. Мы ещё во время экзаменов заметили: чуть что не так, и ты сразу — у-ух! — при этом Агния, высоко подняв руки, стремительно бросила их вниз почти до полу, — впадаешь в полное самоуничтожение. Молчи! Мы с Глашей постановили: дурёха! Ведь Анна Григорьевна сказала, что так было бы с каждым из нас, и мы тоже на себе проверили.

— Не смей воображать, что ты хуже всех! — воскликнула Глаша.

— Да я вовсе…

— И ещё не воображай, что если ты молчишь как мумия, так мы ничегошеньки не видим. У тебя слишком выразительная физиономия — все пропечатывается целиком и полностью! — Глаша, помахивая чайником, приказала: — А ну, слетай за кипяточком! Поужинаем — и спать. Выясняется, что высшее образование весьма утомляет.

Алёна схватила чайник и выбежала из комнаты.

Только начала спускаться по лестнице и вдруг подумала: «Трудно, но можно выучиться правильно дышать, говорить, ходить со стаканом на голове… — Она постаралась идти плавно, будто стекая по лестнице. — ещё труднее, но всё-таки можно научиться бороться с недостатками собственного характера, но ума и таланта если нет — так нет!»

Все говорят: «изображать чувство», «показывать чувство», а что это значит? Ведь главное у актёра — чувство. И как от действия получится чувство? Хоть бы понять! Дура! Ни одной мысли толковой!

Алёна увидела поднимавшегося навстречу ей Сашу Огнева — вот кто, похоже, талантливый и умный. Захотелось поговорить с ним… спросить, что он думает про чувство и действие? Только с чего начать? Они уже оказались на одном марше, в поднятом на неё взгляде тёмных глаз Алёна уловила веселое внимание и поняла, что сейчас он сам заговорит с ней. Саша вдруг подался к перилам и загородил ей дорогу.

— Я хотел спросить…

Они стояли друг против друга — Саша был высок ростом, но и Алёна не маленькая… Стоя двумя ступеньками ниже, он вынужден был смотреть чуть вверх. Может быть, от этого взгляд его показался Алёне взволнованным.

— Я… вот что…

Он явно не знал, что сказать, — его смущение было приятно — Алёна улыбнулась.

— …Да! Ты почему не комсомолка?

Зачем он об этом? Ну почему? Одна из самых тяжёлых обид поднялась в Алёниной душе. Но не могла же она сейчас, здесь вот, на лестнице, рассказать, как ждала, пока ей исполнится четырнадцать, как всю ночь не спала, беспрестанно ощупывая под подушкой книгу, в которую вложила заявление, как пришла в комитет комсомола, улучив минуту, когда там никого, кроме секретаря, не было… И как Гошка Тучкин, пробежав заявление, сделал такое лицо, будто его тошнит, и тягуче сказал: «С математикой не в ладах, а туда же» и, глядя под стол, брезгливо поджал губы.

Алёна выхватила у него бумажку, выбежала вон. Попрекнуть какой-то математикой!

Она порвала заявление. И хотя скоро поняла, что нелепо из-за Гошки Тучкина обижаться на комсомол, но заявления больше не подавала.

— «Служенье муз не терпит суеты…» — ещё не докончив, поняла, что отвечает невпопад, и именно потому Алёна вдруг вызывающе улыбнулась.

Мягкое внимание сменилось изумлением, потом глаза Саши вспыхнули, он посмотрел на неё снисходительно:

— «Поняла», называется! Манная каша у тебя в голове! — и, перемахнув через три ступеньки, полетел наверх.

Алёна выдавила из себя неестественно громкий смех и, размахивая чайником, побежала вниз.

— Ну уж нет! Ну уж нет! — шептала она. Всё недовольство собой, возросшее до крайности, обратилось теперь на Огнева. «Манная каша!» — самой себе можно говорить и более обидные слова, а тут… Ну уж нет! Она покажет ему «манную кашу»!..