Весны гонцы. Книга 1

Глава девятнадцатая. Какие мы?

Алёна проснулась от смутного, тревожного ощущения. Было очень рано, но небо уже налилось светом близкого солнца. Может, это холод разбудил? Её кровать стояла у открытого окна, а ночи стали свежие. Тихонько, чтобы никого не разбудить, натянула Алёна халатик, накинула на ноги вязанку и снова нырнула под одеяло.

Из-за очередной схватки с Сашкой так мерзко на душе. После Деева он придирается к каждому её слову. Бешеный и грубый! Почему Лиля считала его добрым? Он так возмутительно несправедлив, смотрит, словно убить хочет, и так умеет больно задеть. И чёрт с ним — ещё думать о нем! Чёрт с ним, всего неделю осталось отбывать в его обществе.

Вот и к концу подходит поездка. Домой хочется, в институт, встретиться с оставшимися ребятами, с Агнией, с Анной Григорьевной, проверить свой целинный опыт, выложить находки, провалы, волнения. И сколько нужно сказать Глебу — в письмах так мало умещается, хотя она стала писать ему всё чаще. Только разве обо всем напишешь в письме? Как хочется домой! И жалко уезжать, почему-то неспокойно на душе. Не из-за ссоры с Сашкой, а вообще… Глаша говорит: усталость.

За полтора месяца, казалось, невероятно много повидали, а по-настоящему, пожалуй, ничего и не разглядели толком в этом огромном крае. Подумать: больше Великобритании! По-настоящему узнали только целину, где по бывшим степям разливаются теперь на тысячи гектаров поля пшеницы, овса, проса, кукурузы, здоровенной, высокой, как лес.

Всё время в спешке: дорога, концерт, ночёвка, опять дорога, и опять концерт. Шутка ли, за сорок дней — сорок пять концертов!

Много ещё надо посмотреть здесь, узнать, понять. Только мелькнули вдали солёные озера, окрашенные в какие-то неправдоподобные розовые и красные цвета, а это, говорят, поваренная соль, мирабилит, сода — неисчислимые сокровища для химической промышленности.

В строящемся Доме культуры поразили красотой колонны из лилово-серебристого мрамора, и молодой прораб похвастал, что московские станции метро «Парк культуры» и «Таганская» отделаны мрамором, добытым в одном из горных районов края, а великолепный статуарный мрамор одного из сибирских месторождений ничуть не уступает по качеству белоснежным мраморам Греции и Италии. Очень бы хотелось ребятам посмотреть каменоломни, рудники, где добывают яшмы и порфиры самых чудесных расцветок, камнерезные заводы, прославленные на весь свет. Не получилось! Только слушали, разинув рты, рассказы обо всем, чем с буйной щедростью одарила природа этот удивительный край.

Ритм жизни здесь стремительный, так и забирает. Всё строится, меняется на глазах. А люди! Вот уж людей, самых разных, удивительных, неожиданных, они узнали не с чужих слов. И о многом заставили задуматься эти встречи.

На днях играли в совхозе, поднявшем шестнадцать тысяч гектаров целины. Принимали сердечно, заботливо, как почти и везде. В светлом, даже по-своему нарядном, помещении мастерских для них соорудили сцену.

А после концерта — только начали разгримировываться — к ним за кулисы пришла пожилая женщина, библиотекарша. Лицо заплаканное, а улыбается. Благодарила всех, даже мальчишек целовала. И вдруг рассказала, что была артисткой первого советского передвижного театра, проехавшего летом тысяча девятьсот двадцатого года по дорогам освобожденной от Колчака Сибири. Политотдел Томской железной дороги организовал театр из молодежи драматической студии. Рабочие томских железнодорожных мастерских сконструировали и сами сделали для театра разборную сцену: складные станки, на которые настилался пол из дощатых щитов, четыре складные металлические штанги для крепления занавеса и задников декораций, помогли со светоаппаратурой. Отремонтировали вагоны для артистов…

На малюсеньких станциях, в прокопчённых депо и мастерских передвижка раскладывала свою сцену, и зрители, до той поры никогда не видевшие театра и даже не слыхавшие о нём, заполняли тесные ряды деревянных скамеек, висли на паровозах, на лебёдках…

— Теперь, конечно, совсем не то… Теперь-то понимают, а тогда только ещё пытались понимать, — с глазами, полными слез, говорила седая женщина. — И подумать, сравнить — в этих же местах тридцать пять лет назад! Мне, знаете, так ясно вспомнилось всё. На каждой станции, где играли, мы нашивали на наш занавес лоскуток с названием и числом — весь занавес понизу пестрел. Так и вижу, — она прикрыла глаза: — Тайшет, Байроновка, Черемхово, Тайга, Кемерово, Алейская, Рубцовка… Молодые вы, талантливые, и та же у вас спаянность, хорошая, человечная. — Она оглядывала всех пытливым материнским взглядом. — Знаете, ведь иногда сильнее даже зрелого мастерства вот этот воздух коллектива, трепетно любящего своё дело. Я бы сказала, в вас есть душа комсомола двадцатых годов. Правда, вы знаете… — Отчего-то смутясь, она стала подбирать растрепавшиеся седые волосы. — Может быть, потому, что тогда сама была молодая, но кажется мне… Мы жили словно бы горячее, чем нынешние комсомольцы… — Она засмеялась. — Простите старуху. Спасибо, дорогие, пойду.

— Что вы! Нам очень интересно! Вам спасибо! — отвечали ей взволнованно.

— У вас, должно быть, очень хороший преподаватель… воспитатель, — сказала она уже в дверях. — Передайте от меня низкий поклон. Больших вам успехов! Наследники! — И ушла.

Глаша вдруг накинулась на всех:

— Верно, носы у нас холодные! Почему, ну почему же мы этого не сделали? Вся поездка, как живая, на занавесе! Это же замечательно!

— Старческие сантименты, — снасмешничал Джек.

— Не понимаешь — молчи! — оборвал его Олег.

— Это что, мода такая, — загудел Огнев, — на всякий случай всё обзывать сантиментами?

— Да уж африканские страсти и слюни уступаю другим…

— А мы нашьём! — крикнула Алёна. — У Мишки же записаны все пункты и даты?

Два дня в свободное время трудились над занавесом. Теперь, будто широкой каймой, он был украшен лоскутками разного цвета и формы, на которых написано: «Совхоз „Победа“ — 10 июля», «Колхоз „Путь Ленина“ — 11 июля». И это так приятно, а зрители, входя, сразу находят только что нашитое название своего поселка, и сразу становится в зале тепло. Будущим летом они сюда приедут непременно (это уже решено) и непременно с этим занавесом.

Лучи солнца словно ударились в стекло открытой створки окна и зайчиками прыгнули в комнату. Посветлели стены, заиграли никелированные спинки кроватей, георгины в стеклянном кувшине на столе, казалось, расправились, стали ярче, пышнее.

Сколько смеху вчера было с размещением! Вместе с хозяйкой гостиницы соображали, даже на бумаге рисовали все возможные комбинации размещения. Наконец, она весело махнула рукой: «Авось не снимут с работы за грубое нарушение». Двух чужих женщин перевела из большой комнаты в двухкоечную, а бригада разместилась в этой восьмикоечной. Ближе к окнам девушки: рядом с Алёнкой Зина, тут же — Глаша и Маринка. У дверей ребята: с Алёниной стороны — Женя и Олег, а напротив — Миша и Огнев.

Огромный букет георгинов вчера вечером преподнес девушкам Арсений Михайлович, встречая их на вокзале. Вот тоже удивительный человек.

Не попасть бы им сюда, в предгорную зону, если бы не он. В Верхней Поляне, Источинском и Дееве он заменял администратора, а здесь «его районы», и он добился, чтоб бригаду послали сюда.

Разглядывая жёлтые, белые, красные и почти чёрные с тёмной зеленью цветы, Алёна глубоко задумалась.

Больше всего размышлений, разговоров и споров вызвали в бригаде Верхняя Поляна и Деево. Остальные районы, совхозы и колхозы занимали как бы промежуточные места, и впечатления от них были менее яркими. Краевую газету со сводками хода уборочной и хлебосдачи в бригаде прочитывали с пристрастием. Интересовали, конечно, все знакомые районы, но то, что Верхняя Поляна болталась в хвосте, огорчало — ведь и там остались друзья. Успехи деевцев радовали, как собственные. Глаша аккуратно вырезала и хранила сводки. Алёна берегла только одну вырезку: портрет передовика уборочной, комбайнёра Тимофея Рябова.

Деево в той или иной связи вспоминали каждый день. Тогда, за ужином, Разлука сказал Огневу и Глаше, что БОП кажется ему настоящим, нужным делом. Он, правда, ничего не обещал, но все в Дееве о нем говорили одинаково: если задумал — сделает.

На полевом стане четвертого участка Алёна встретилась с Ванюшей. Приколачивая брезент к столбам на току, чтоб выгородить уголок для артистов, он выполнил обещание и рассказал недосказанное накануне.

Зимой, не реже раза в месяц в каждом совхозе и колхозе своего района Разлука проводил вечер молодёжи. Это были беседы об их жизни или о книгах. Иногда выступала самодеятельность, и потом, как все, Разлука танцевал с девушками. Иногда он привозил из крайцентра преподавателя музыки и вместе со всеми слушал рассказы о композиторах, о содержании и особенностях музыкального произведения.

В собственных беседах Разлука больше всего внимания уделял отношениям между молодёжью.

— Когда Никон Антипович приезжает, столовая трещит от народа. Ни на какое кино столько не привалит. Даже пожилые приходят. — Ванюша смущался, но рассказывал охотно. — Его, что хочешь, спроси — на все ответ настоящий: хоть про международное, хоть про свое, совхозное. — Вдруг, закрывшись рукой, Ваня прыснул, вздохнул и скороговоркой добавил: — Другие даже спрашивают, как с девушками гулять? — И, видимо, вспомнив что-то очень смешное, расхохотался. Такой же юный хлебороб, только другой масти, беловолосый, белобровый, с красноватым оттенком загара, выглянул из-за брезента.

— Извините, я на минуточку, — с хмурой вежливостью сказал он Алёне и сердито бросил Ване: — Переезжать-то думаешь?

— А к вечеру Наташа велела, — беспечно отозвался Ваня.

— Не мог раньше сказать, ходи тут…

— Куда это вы переезжаете? — спросил Олег.

— В общежитие, — ответил Ваня, зажимая в зубах гвозди.

— А сейчас где живете?

— В комнате.

— Плохой?

Не вынимая гвоздей, Ваня ответил сквозь зубы:

— В распрекрасной.

Как ни уклонялся он, Олег вытянул из него.

Ваня и дружок его Илюха приехали сюда с первой партией, забивали своими руками «первый колышек». Недавно в числе лучших производственников они получили комнату на центральной усадьбе. Только переехали. И вот вчера узнали, что Захар Ляхин расписался с Наташей Сверловой, а новые квартиры будут только к седьмому ноября.

— И чего он, дурак, молчал раньше? — с удивлением и досадой заметил Ваня. — Катай тут взад-вперед. А в общежитии нам и веселее даже. — Забив последние гвозди, он с видимым удовольствием вернулся к первой, основной теме разговора: — Никон Антипович интересно объясняет: только того можно посчитать культурным, кто нужду товарища понимает как свою. А культурными должны быть все.

— Прямо Макаренко! — сказал Олег. — И ребята, похоже, в него просто влюблены.

Перед отъездом из Деева, когда все собрались в гостинице, Арсений Михайлович передал, что Разлука просил зайти к нему. Отправились полной бригадой.

— Извините, что сам не зашел, жду важного телефонного звонка. А повидаться надо, — сказал он.

Расположившись в светлом, просторном кабинете, Алёна разглядывала хозяина.

Разлука выслушал восторженные отзывы о Дееве.

— И мы вам так благодарны, что при вашей занятости вы нашли время нас принять! — воскликнула Маринка.

Разлука с деланным испугом быстро глянул вправо — на Глашу и Огнева, влево — на Алёну и Зину, словно спрашивая, как быть.

— Наверное, мне тоже полагается благодарить вас за посещение?

Алёна отметила, что Разлука смеётся на редкость искренне и заразительно. А он с огоньком в глазах сказал:

— Я был маленьким пионерчиком, и наш отряд по делу негосударственной важности беседовал с Сергеем Мироновичем Кировым. Помнится, не догадались мы его поблагодарить. — Разлука оглядел всех, и Алёна уловила, как по-разному смотрит он на каждого: дружески на знакомых ему Глашу и Огнева, чуть улыбнулся Жене, скользнул мимо Маринки, с интересом задержался на Мише, миновал Джека, тепло, как на ребенка, глянул на Олега, мягко и уважительно — на строгую, хорошенькую Зину, а на Алёну посмотрел так, что она вспомнила «рентгеновский» глаз Соколовой и вспыхнула.

— Не задержу вас долго, но хочется поделиться некоторыми мыслями, поднятыми за вчерашним разговором, — Разлука на миг обратился к Глаше и Огневу, — о молодёжном передвижном театре. Воспитание — дело сложное и не на всех участках благополучное. С интеллектуальной ограниченностью мы боремся активно. Да и каждый из вас даже по школьному опыту это знает. Поди, сами вытягивали отстающих? — вдруг спросил он Глашу и тут же подмигнул Жене. — Или вас вытягивали?

Женя, кажется, собрался встать, но Глаша пригвоздила его взглядом.

— А вот равнодушие, чёрствость, — и тут на лице председателя появилось выражение брезгливости, — неспособность к увлеченной деятельности нередко ускользают от внимания, да не всегда и понимаются как недостаток в развитии.

Он замолчал, но его лицо отражало напряжённый «внутренний» монолог. Было интересно следить за ним.

— Театр нам нужен, — опять негромко и спокойно заговорил Разлука. — Не хуже меня знаете, какую роль играет искусство в воспитании. Беда, если этику отрывают от эстетики. Чего стоит, кого может увлечь сухая, казенная мораль?

Он встал и вышел из-за стола. Алёна, следя за неторопливо шагавшим крупным, крепким человеком, с удивлением подумала: «Чем он притягивает?»

— Не должно искусство быть похожим на учебник. Главная его сила в том, чтоб «чувства добрые» пробуждать. — Он чуть вразвалку ходил по большой комнате, изредка останавливался, взглядывал то на Глашу или Огнева, то на Олега, Зину или Алёну, словно заставлял вместе с ним проверить ясность, правильность его мысли, заставлял думать вместе с собой. — Открыть человеку красоту, которую он не сумел увидеть рядом с собой или даже в самом себе. Разбудить стремление к благородным и чистым человеческим отношениям. Высокая задача, увлекательная задача. Верно я говорю? — внезапно спросил он. И после шумного ответа улыбнулся. — Дарвин считает, что без поэзии и музыки у человека даже отмирают какие-то мозговые клетки, понижаются умственные способности, а особенно чувства, нравственное начало. А верно, убедительно? — Разлука вернулся за стол, но не сел. — Значит, театр нам нужен. Против? Нет. Воздержавшихся? Нет. Трудности организационные, то есть финансовые, если возникнут, меня не пугают. Главное — иметь право требовать.

Все насторожились. Разлука не спеша обвел взглядом слушателей, и опять Алёна заметила, что на всех он смотрит по-разному.

— Не станем спешить, — он чуть усмехнулся. — Жениться по первому толчку сердца не стоит, и у нас с вами дело не проще. Мы должны, не перекладывая свои заботы на государство, принять молодой коллектив и отвечать за него во всех отношениях — надо подготовиться. Для вас работа будет много сложнее, чем в любом стационарном театре. Не только потому, что переезды и выступления в любых условиях трудны. — Он заговорил очень медленно, будто стараясь понять мысли слушателей. — Придется взять на себя особую ответственность и, может быть, самое трудное — жить среди народа и не обижать зрителей своим поведением вне сцены. Быть примером того, чему учите со сцены.

— Мы вполне представляем себе все эти сложности. — Джек встал. — Никто и не думает о легкой жизни, — голос его на сей раз звучал твердо.

Разлука внимательно поглядел на Джека.

— Хорошо, коли так, — ответил он мягко. — Я ведь вас мало знаю, да и не весь ваш коллектив к нам приехал. Значит, ждем вас будущим летом. Если не передумаете, совместными усилиями станем добиваться. А пока давайте заработаем право требовать.

Сколько раз именно это пытались донести до них Соколова, Рышков, даже у Станиславского об этом написано, а по-настоящему зацепило только сейчас — почему?..

Алёна думала об этом без конца, писала Глебу, но говорила только с Олегом, Глашей и Зиной. Сомнения вызывали Сычёв, Якушев, Орвид, а больше всего Маринка, пытавшаяся прибрать к рукам Михаила. Джек после Верхней Поляны вёл себя безукоризненно, о нем никто даже речи не заводил. Алёну (она-то знала больше других!) беспокоили ощущение неполной искренности Джека и мысль, что для него этот театр — только отправная площадка перед каким-то запланированным взлетом.

Однако самым тревожным казались Алёне её беспрерывные и нелепые ссоры с Огневым, начавшиеся в Дееве.

А уж вчерашняя Сашкина выходка — просто ни в какие ворота… Даже вспоминать неприятно.

За спиной Алёны кто-то шумно вздохнул. Оглянулась — Женька. Такой талантливый, а умишко детский. «Как сблизила эта поездка: узнали друг друга, привыкли, приспособились к характерам, сгладили свои острые углы», — думала Алёна, нарочно отгоняя мысли об Огневе и с нежностью глядя на Женьку. Удивительно: как все изменились за два институтских года, а он — решительно ни в чём. Через день усиленно скоблит бритвой свой подбородок, на нем обнаружился какой-то пух. А в общем Женька славный, добрый мальчишка, отличный товарищ — на такого можно положиться. Утром сядет на постели, гладкий, розовый, как младенчик, и начинает: «Братцы, я какую яичницу с помидорами ел!», или: «Предатели! Без меня уехали. Всю ночь вас догонял на попутных машинах». — «Ну и догнал?» — спросит кто-нибудь. «Не успел, проснулся». Поэма его и с места не двинулась, зато лирических стихов — с гор потоки: в каждом совхозе, колхозе какая-нибудь девонька воспаляет его воображение.

Пожалуй, больше всех переменилась Зина. её койка рядом с Алёниной, и Алёне любопытно за ней наблюдать. Внешне она не изменилась: такая же хорошенькая, изящная, с маленькими тонкими жеребячьими ножками. Но поступала в институт препротивная кривляка, плакса, а уж как наигрывала, «хлопотала лицом», придумывала какие-то нелепые этюды. Просто удивительно, куда это все ушло! Воля у неё сильная. Она зверски трудолюбива, не обидчива, и, конечно, есть в ней золотое качество, то самое «чувство коллектива», которое она так ценит в других. Ведь даже не заикнулась о роли в водевиле в те трудные дни. Хорошо, что теперь удалось её ввести. Играет лучше Маринки, та ведь по-настоящему ничего не умеет, только задаётся, «мужняя жена!». С тех пор как Маринку стало поташнивать, Зине выпадает всё больше спектаклей. Сейчас она нервничает — Валерий давно не пишет. Вот парень — и умный и начитанный, но какой-то ненадёжный, вроде как вещь — кто возьмет, тот и хозяин. Зинка его нянчит самоотверженно и может сделать из него человека, если не подцепит его какая-нибудь агрессивная кралечка. Только не любит он Зину. А без неё разве он смог бы так работать? За эту поездку Зинка очень изменилась: одевается просто, не страдает без маникюра, научилась стирать. Правда, вирус мещанства в ней ещё сидит: любит посплетничать, иногда нестерпимо ханжит.

Рядом с Зининой — Женина койка, а последняя по этой стенке — Олега. После Лили он ближе всех Алёне. Они почти одинаково чувствуют, и ни с кем Алёна не может быть так откровенна, как с ним. Он ей как брат, всё в нем понятно, даже дурацкая вспыльчивость, похожая на её собственную. Из-за этого они иногда здорово ругаются, но ненадолго. Олег стал сдержаннее, особенно за поездку, повзрослел, а лицо по-прежнему девичье, только загорел немыслимо и стал похож на негатив: волосы белые, а лицо черное. Девчонки им весьма интересуются — никто из мальчиков не получает после выступления столько записочек, ни за кем так не ухаживают в гостиницах, столовых, магазинах, но он стойко выдерживает даже самые решительные атаки. Из хорошей он семьи, вот и вышел таким чутким, чистым и всегда готовым всем и во всем помогать. Читает много, любит литературу. Но откуда у Олега такая неприязнь к теоретическим дисциплинам? Петь, танцевать, репетировать — хоть ночью разбуди, а заниматься «изо» или зарубежным театром его умеет заставить только Глафира с её мёртвой хваткой.

Как всегда, Глафира свернулась комочком и спит напротив Алёны. Бессменная староста курса, бессменный председатель «колхоза». Теперь её чаще зовут «маманя». В поездке она проявила необычайную заботливость, предусмотрительность и дипломатический такт, то есть умение сразу поладить с незнакомыми людьми. Если кто-нибудь из своих прихворнёт, она принимается врачевать со страшной силой и непобедимым деспотизмом: хочешь не хочешь — поправишься. Однако вообще-то деспотизма поубавилось, Глашуха стала мягче, терпимее — одним словом, «маманя». Но до чего же всё-таки любит пококетничать! Даже голос делается какой-то голубиный…

Возле неё спит Маринка, дальше — Мишка, а на последней койке — Огнев.

Нет только Джека, к нему приехала мать, и он ушёл с ней к каким-то её знакомым. После ссоры в Верхней Поляне Джек разговаривает с Алёной только по делу. Роль Ахова осталась за ним.

От общих суточных Огнев отказался: после смерти матери он продал дом в деревне, и у него теперь много денег.

Вот человек! Как был всегда непонятен ей, так и остался. Играть с ним — просто счастье, будто плывешь плечом к плечу с отличным пловцом: куда хочешь, как хочешь, хоть в океан, хоть в бурю — ничего не страшно. Только теперь она поняла, до чего все-таки трудно было играть с Михаилом. Недаром Лиля жаловалась на скуку после отъезда Огнева. Конечно, он талантливый, но характер! Ведь тогда, в Дееве, Алёна беспощадно наступила на горло своему самолюбию: на собрании бригады признала свой поступок легкомысленным, нетоварищеским, извинилась перед Огневым. Он сказал кисло:

— Дело-то не во мне.

Перед той первой, одиннадцатичасовой «половинкой» она волновалась чуть ли не больше, чем перед первым своим выступлением. Играли под навесом полевой столовой. Зрительный зал ничто не ограничивало. Привычно пахло полем и бензином. Солнце жарило вовсю, но Алёна дрожала, как в ознобе. Перед началом подошла к Огневу:

— Ни пуха тебе, ни пера.

Он, не глядя, рассеянно ответил традиционным: «К чёрту!» — и пошел на выход.

Начали отрывок хорошо, и первая сцена Гали, с Алешей, по мнению Зины и Олега, прошла на «пять с минусом». И Алёна чувствовала, что играть ей легче, чем с Мишей.

Что произошло со второй, любимой Алёниной сценой, никто не понимал. Будто уже и не волновались особенно и всё делали правильно, а короткий горячий диалог показался тягучим, и зритель слушал хуже обычного.

Зина вяло утешала:

— Ерунда, ничего страшного. Первый же раз. Ну, всякое бывает! Может быть, не тот темпоритм?

Олег выложил с обычной прямотой:

— «Вечер воспоминаний». На тридцатом году супружеской жизни разговорились о «чувствах» — тоска!

Алёна, растерянная, расстроенная, переодевалась за радиатором. Огнев, сидя к ней спиной, молча, будто бы спокойно, разгримировывался. Но вот он взглянул в зеркало, и в глазах его Алёна подсмотрела настоящее отчаяние. На ходу застегивая юбку, пробралась к нему. И вдруг, вместо того чтобы подбодрить, как хотелось, сказала почти грубо:

— Ты-то чего киснешь? Первый раз играешь, и уже тебе надо без сучка? Гений! Это вот мне… — И, вконец расстроившись, поскорее ушла за радиатор.

На второе выступление ехали в «газике». Олег усадил Алёну и Огнева и втиснулся между ними.

— Разберемся, братишечки, хладнокровно в этой запутанной ситуации…

— Перенервничали, — резко перебил его Саша, — первую сцену вытянули и почили на лаврах: всё, мол, должно получиться, — закончил он упрямо.

Алёна удивилась его уверенности. Однако Саша оказался прав: во втором выступлении первая сцена прошла неплохо, зато вторая сильно поднялась. Алёна не удержалась и сказала Олегу:

— Чёрту была нужна репетиция! Если бы не дурацкий скандал, и первый раз не завалили бы.

Уже на четвертом спектакле с Огневым появилось это чудесное ощущение крепкой связи и от этого — свободы, силы — всё могу, ничего не боюсь. Но Алёна уже хорошо знала, что свободой этой надо пользоваться осторожно. Конечно, играли «В добрый час!» иногда лучше, иногда хуже, но всегда последнюю сцену смотрели из-за кулис товарищи. А это много значило: не станут же люди по своей воле двадцатый раз смотреть то, что плохо.

Сама Алёна влюблялась в роль все сильнее. И когда Миша, по обыкновению читая вслух письмо Анны Григорьевны, прочёл: «В добрый час!» будем ставить. Пьеса хорошая, — чем больше читаю, тем больше вижу интересного, — одним словом: «влюбилась», — Алёна несколько дней ходила праздничная: над образом Галины, много открывшим, принесшим столько волнений и успеха, очень хотелось работать.

Огнев сразу и накрепко вошел в репертуар и в жизнь бригады. И хотя официально он не числился в её составе и бригадиром по-прежнему оставался Миша, — во всем чувствовалась огневская рука. Теперь в «половинках» на полевых станах Огнев иногда читал отрывок из «Тихого Дона», стихи Маяковского, Есенина, Багрицкого, Твардовского. Его отлично слушали, всегда кричали: «ещё!» Однажды, когда он прочел «Секрет молодости», из зала раздался голос пожилого полевода: «Вот то-то! Молодёжь — почётное звание, а не год рождения! Кое-кому заработать бы надо это звание!» Аудитория хлопала, послышались возгласы: «Правильно, дядя Игнат!» Очевидно, знали, о ком речь.

Как-то после есенинских строк

вдруг взволнованно и строго отозвалась девушка: «Нет, уж пусть рукам воли не дают». Когда он читал отрывок из «Тихого Дона», многие в зале плакали.

Алёна и сама не раз смахивала слезу, слушая его, она чувствовала, как в смерти Аксиньи воскресает его личное горе. Сначала она очень жалела Сашу, но он не очень-то нуждался в её сочувствии. Она интересовала его только на сцене, тогда в его глазах светилась тревожная глубокая нежность, и Алёне было легко любить его. Но едва они остывали после концерта, между ними опять почему-то устанавливались нелепые, непростые отношения. Разговаривали мало и только на людях, а оставаясь случайно вдвоём, молчали, как чужие, словно не было у них общей работы, общей повседневной жизни, общих интересов. Он смотрел на неё какими-то плоскими глазами, будто захлопывались ставни, закрывая глубину, живое человеческое тепло. Замечаний по поводу отрывка почти не делал, если случалось, говорил сухо, но без злости. А в жизни, со времён деевской истории, каждое её слово, каждое движение будто мешали ему; казалось, он всё время старался доказать, что она пуста, тщеславна и даже глупа.

Однажды в дорогу ей пришлось надеть белую блузочку — тёмные не просохли после стирки. Олег спросил необидно:

— Это чтоб грязь виднее была?

А Огнев преядовито пояснил:

— Нет, чтобы сразу было видно первую артистку.

Когда чужие люди говорили ей что-нибудь приятное, он смотрел с такой иронией и удивлением, будто в ней ровно ничего хорошего нет и никому она не может понравиться. В начале поездки она совершенно не задумывалась о том, что говорит, что делает, что надевает. Теперь она с оглядкой на Огнева думала, что ещё может «вывернуть» он. А вчера… уж совсем безобразный случай…

На вокзале их провожала молодёжь — садоводы из плодопитомника, где они играли, и одна девушка подарила Алёне три розы. До отхода поезда Глаша, Олег и Алёна шутили с молодыми садоводами и потом долго, стоя на площадке, махали им.

Когда втроем они вошли в купе, сесть оказалось негде: бестолковая Маринка по обыкновению что-то потеряла, перекладывала вещи и оккупировала всю скамейку. Алёна весело потребовала:

— Ну-ка подбери барахлишко!

Огнев, передразнивая её интонацию, словно продолжил:

— Дорогу примадоннам, засыпанным розами!

— Завидно? — вызывающе бросила ему Алёна.

— Ужасно! А уж когда станешь подвизаться на эстраде и на афишах будут про тебя писать аршинными буквами…

— Почему на эстраде? — удивился Женя.

Сама Алёна от злости онемела.

— Да этой премьерше необходимы овации, поклонники, эффекты, блеск и треск. А на эстраде…

Его унимали и Глаша, и Зина, и Миша, Олег орал, а Саша лез в бутылку и говорил такое…

Алёна ушла из купе. Стоя в коридоре, чуть не разревелась от обиды. «Примадонна? Премьерша? Аршинные буквы, эстрада!» Почему? Ну, почему?

— Нос-курнос! — шепотом позвала Глаша, приподнимаясь на постели. — Айда умываться!

Алёна проворно встала. «Нос-курнос» её дразнили девчонки после одного случая в колхозной бане. Концерт кончился, разгримировывались. В зернохранилище, чуть приоткрыв дверь за кулисы, несмело заглянула какая-то женщина:

— Может, помыться девонькам желательно? В баньке вода горячая!

Для Глаши и Алёны смыть дорожную пыль, семь потов от трудов и волнений и грим, — об этом можно было только мечтать. Зина с Маринкой тоже не отказались от такого удовольствия.

Пожилая банщица, сидя на лавке, ласково наблюдала за девушками. Алёна, как всегда, наслаждалась в баньке — плескалась, драила спины подругам, пела, слушая, как отдается звук в котле.

Женщина долго следила за ней и вдруг сказала:

— Однако беды от тебя мужики примут, девонька! Больно складна да приманчива!

Алёна поймала недобрый взгляд Маринки, смутилась: Маринка хорошенькая, Зина тоже красивая… Глаша пошутила:

— Что вы, тетенька, она ж у нас курносая!

Тетенька отерла рот ладонью:

— Маленько-то нос курнос, да к месту он.

С той поры Алёну и стали дразнить «нос-курнос», а Зинка — ужасно она любит посплетничать! — разболтала всем мальчишкам. И вот тут впервые Алёна встретила этот удивленный, иронический Сашин взгляд, словно говоривший: «И что в ней может нравиться?»

Когда Алёна и Глаша вернулись, все уже поднялись. Только Женя с полузакрытыми глазами никак не мог попасть ногой в брючину.

В дверь энергично постучали. Это Арсений Михайлович пришел с пачкой писем.

— Машины прибыли, водители в столовой заправляются. Так что поторопимся, товарищи, — сказал он, раздавая письма.

— Братцы! — воскликнул Миша. — От Ильи Сергеевича Корнева! — И в мгновенно наступившей тишине прочитал: «Отвечаю с опозданием — только что вернулся из отпуска. Ваша идея, то есть ваш БОП, мне давно нравится. Рад, что его поддерживают на целине. Меня мало пугают „чиновники из главка“, о которых вы так выразительно пишете. Прежде чем рваться в бой, надо проверить оружие и снаряжение. Одно дело — летняя студенческая поездка, и совсем другое — постоянный комсомольский театр в таком огромном районе. Думаю, эта задача вам по силам, но есть некоторые „но“. Потолкуем, когда вернётесь. Жду. Анна Григорьевна шлёт привет и просит передать, что мечтает поговорить по душам. До скорого свиданья». Вот! — растерянно произнес Миша, складывая письмо.

— Будто сговорились с Разлукой! — удивленно констатировал Женя, натягивая майку.

— А Валерий пишет… — Счастливая, разрумянившаяся Зина держала в руке долгожданное письмо. — «Илья Сергеевич очень положительно относится к БОПу…» — Она запнулась, явно желая подчеркнуть интимный характер письма.

— Товарищи, товарищи! — напомнил Арсений Михайлович. — ещё позавтракать нужно, а машины… ждать не могут.

— Пошли! — скомандовал Миша.