Время действия — Революционные войны в конце XVIII столетия. В Северной Италии английский аристократ и тайный агент британского правительства Мельвиль, владевший некогда землями во Франции, встречает эмиссара Директории Лебеля. Много лет назад он обрек Мельвиля на гильотинирование, от которого он чудом спасся. В схватке англичанин убивает недруга и с его документами отправляется в Венецию, где, прикрываясь именем Лебеля и поручением Барраса пытается расстроить планы Директории и честолюбивого генерала Бонапарта.
Герою предстоит пройти по лезвию ножа между французскими шпионами и венецианской инквизицией, встретиться с давними друзьями и возлюбленной, которые считали его погибшим. А дальше — шпионские страсти, подкуп, шантаж, ночные схватки с венецианскими головорезами, застенки инквизиции, и все это на фоне картины краха Республики Святого Марка…
Приезжий в сером рединготе, назвавшийся мистером Мелвиллом, имел возможность убедиться, на какое коварство способны боги. Они сотню раз спасали его в минуту смертельной опасности — и, похоже, лишь для того, чтобы вероломно поставить перед угрозой гибели в тот самый момент, когда он решил, что все трудности позади. Он преисполнился ложной уверенности, что в Турине ему уже ничто не угрожает, и потерял бдительность.
И потому, выйдя в вечерних майских сумерках из почтовой кареты, он угодил прямо в ловушку, расставленную богами, как ему казалось, просто из вредности.
В полутемном коридоре он столкнулся с хозяином гостиницы, который суетливо стал предлагать лучший номер, лучший ужин и самое лучшее вино, какое у него было.
Путник бегло говорил по-итальянски ровным и приятным тоном, в котором, однако, чувствовалась сильная натура.
Это был ладно скроенный человек выше среднего роста. Его худощавое лицо с правильными чертами, прямым носом и выступающим вперед подбородком скрывалось в тени серой шляпы с конусообразной тульей и было обрамлено черными волосами, ниспадавшими на воротник. На вид ему было от силы лет тридцать.
Устроившись в лучшем номере на втором этаже, приезжий сидел при свете свечи в ожидании ужина, и тут-то его и настигла катастрофа. Ее возвестил громкий и резкий мужской голос, говоривший по-французски. Мистер Мелвилл оставил дверь номера приоткрытой, и речь француза была хорошо слышна ему. Он нахмурился — не столько из-за того, что́ говорилось, сколько из-за самого голоса. Он пробудил в Мелвилле смутные воспоминания. Несомненно, ему приходилось слышать этот голос и раньше.
— У вас должны быть почтовые лошади! Господи боже мой, такое возможно только в Италии. Ну ничего, скоро мы наведем тут порядок. А пока приходится брать то, что подвернется под руку. Я спешу. Это в интересах государства!
Снизу донеслось неразборчивое бормотание хозяина. Француз ответил ему безапелляционным тоном:
— Вы говорите, утром? Очень хорошо, пусть этот господин завтра и едет, а я возьму его лошадей. Решено. Я сам скажу ему об этом. Завтра мне необходимо быть в штабе генерала Бонапарта.
На лестнице послышались быстрые шаги, дверь распахнулась, и голос, встревоживший Мелвилла, раздался еще до того, как человек вошел в комнату:
— Простите, я вторгаюсь к вам по необходимости. Я еду по чрезвычайно срочному делу, государственной важности. На этом постоялом дворе нет лошадей, они появятся только утром. У вас же лошади есть, и вы собираетесь провести здесь ночь. Поэтому…
Говоря все это, человек закрыл дверь, затем, повернувшись к Мелвиллу, запнулся.
Кровь отлила от его лица с грубыми чертами, темные глаза расширились в изумлении, сменившемся страхом. Несколько секунд приезжий стоял молча. Он был примерно такого же роста и сложения, что и Мелвилл, с шапкой черных волос над гладковыбритым лицом землистого цвета. Подобно Мелвиллу и многим другим путешествующим, он был одет в длинный серый редингот, но носил вдобавок трехцветный пояс; самой же примечательной частью его туалета была широкая черная шляпа, затенявшая лицо. Она была сдвинута на лоб на манер Генриха IV и украшена трехцветным плюмажем и трехцветной кокардой.
Постепенно он оправился от шока, и первая жуткая мысль, что перед ним привидение, сменилась более разумным заключением, что это причуда природы, которая порой создает двойников.
Может быть, он так и остался бы при этом мнении, если бы Мелвилл не завершил собственное разоблачение, предательски подстроенное судьбой.
— Удивительная встреча, Лебель, — сардонически произнес он, холодно глядя на собеседника. — Поистине удивительная.
Гражданин полномочный представитель Лебель заморгал и разинул рот, но быстро пришел в себя. Иллюзии насчет сверхъестественных явлений и причуд природы рассеялись.
— Так это все-таки вы, месье виконт! — произнес он, сжав толстые губы. — Собственной персоной. Оч-чень интересно. — Он поставил свою дорожную сумку рядом с конической серой шляпой Мелвилла на пристенном столике с мраморной столешницей. Свою шляпу он тоже снял и водрузил ее на сумку.
У него на лбу под прямой черной челкой блестели капельки пота.
— Очень интересно, — повторил он. — Не каждый день приходится встречать человека, которому отрубили голову. Ведь вас гильотинировали в Туре в девяносто третьем году, если мне не изменяет память?
— Согласно официальному сообщению.
— Да-да, я его читал.
— Естественно. Затратив столько усилий, чтобы вынести мне приговор, вы должны были убедиться, что он приведен в исполнение. Только при этом условии вы могли свободно завладеть моей собственностью, и только в этом случае вы могли быть уверены, что в день, когда Франция опомнится после всех безумств, вас не выкинут в навозную кучу, из которой вы вылезли.
Лебель воспринял эти слова спокойно, на его грубом и хитром лице не отразилось никаких эмоций.
— Похоже, я проявил излишнюю доверчивость. Это дело необходимо расследовать. Возможно, вместе с вашей полетят и другие головы. Будет очень любопытно выяснить, каким образом вам удалось оказаться ci-devant[1147] во всех смыслах.
— Ну, уж вам ли не знать, чего можно достичь, сунув взятку одному из хозяев вашей патологической республики, царства подлецов, — с иронией бросил Мелвилл. — Вы стольких подкупали и вас столько подкупали, что мое спасение не должно казаться чем-то исключительным.
Лебель нахмурился, уперев руки в боки:
— Не стоит говорить со мной таким тоном.
— Мы не во Франции, Лебель. Ордер на арест, выданный Французской республикой, не имеет силы в доминионах Сардинского королевства.
— Вы так думаете? — злобно усмехнулся Лебель. — Полагаете, что нашли надежное убежище? Дорогой мой ci-devant, у Французской республики руки длиннее, чем вам кажется. Да, мы не во Франции, но настоящие хозяева здесь мы. У нас достаточно большой гарнизон в Турине, чтобы заставить Виктора Амадея[1148] соблюдать условия Керасского мира[1149] и действовать в наших интересах. Комендант выполнит все мои указания, и вы увидите, имеет ли здесь силу французский ордер, когда вас отправят обратно в Тур, чтобы довести до конца дело, от которого вы уклонились три года назад.
Уверенность Мелвилла в своей безопасности пошатнулась, и он убедился, насколько жестокой может быть ирония богов. Этот человек, некогда служивший управляющим в поместье его отца, был, наверное, единственным членом правительства, знавшим его лично и, без сомнения, заинтересованным в его смерти. И надо же, чтобы из всех миллионов французов судьба выбрала для этой встречи в гостинице «Белый крест» именно Лебеля!
На миг Мелвилла охватило отчаяние. Ему грозила гибель, а значит, была обречена на провал и важнейшая миссия, с которой премьер-министр Питт[1150] послал его в Венецию, — миссия, связанная с сохранением основ цивилизации, попираемых якобинцами за пределами Франции.
— Одну минуту, Лебель!
Француз уже собирался выйти из комнаты, но окрик Мелвилла и быстрые шаги у него за спиной заставили Лебеля остановиться и резко обернуться. Его правая рука скользнула в карман редингота.
— Ну что еще? — буркнул он. — Нам больше не о чем говорить.
— Да нет, еще многое надо сказать. — Голос Мелвилла звучал удивительно ровно, не выдавая охватившей его тревоги. Он сделал два быстрых шага и встал между Лебелем и дверью. — Я не выпущу вас отсюда. Спасибо, что предупредили меня о своих намерениях.
Лебель презрительно рассмеялся:
— Я юрист и предпочитаю добиваться своего законным путем. Но если кто-то пытается силой воспрепятствовать этому, мне приходится отвечать тем же. Отойдите от двери.
Он стал неторопливо вытаскивать из кармана руку с пистолетом. По-видимому, ему хотелось растянуть удовольствие, наблюдая, как беспомощная жертва трепещет перед направленным на него оружием.
Единственным оружием Мелвилла были руки. Но Англия дала ему не только имя. Не успел Лебель вытащить свой пистолет, как получил сильнейший удар в челюсть, отбросивший его назад. Он потерял равновесие и упал навзничь, растянувшись во весь рост и сбив загремевшую каминную решетку.
Он лежал совершенно неподвижно.
Мелвилл быстро подошел к нему и подобрал пистолет, выпавший из руки полномочного представителя.
— Теперь ты вряд ли скоро вызовешь коменданта, — пробормотал он. — По крайней мере, не раньше, чем я буду далеко от Турина. — Он пнул валявшегося на полу Лебеля носком сапога. — Поднимайся, каналья!
Но в этот момент он обратил внимание на неестественную позу неподвижно лежавшего тела. Глаза Лебеля были чуть приоткрыты. Присмотревшись, Мелвилл заметил струйку крови на полу и окровавленный шип перевернувшейся подставки для дров. Он понял, что Лебель ударился об этот шип при падении и тот пробил ему череп.
У Мелвилла перехватило дыхание. Он опустился на одно колено рядом с телом и сунул руку за отворот редингота, чтобы проверить, бьется ли сердце. Перед ним был труп.
Осознание того факта, что он стал неумышленным убийцей, парализовало Мелвилла, вызвало у него дрожь во всем теле и дурноту. Когда он наконец поднялся на ноги и к нему вернулась способность соображать, его охватила паника. В любой момент хозяин гостиницы или кто-нибудь другой мог войти в комнату и застать его на месте преступления. Убитый занимал высокое положение во Франции, а французы были неофициальными хозяевами в Турине. Мелвиллу все-таки придется предстать перед комендантом, и это будет ничуть не лучше, чем в том случае, если бы коменданта вызвал Лебель. Никакие объяснения ему не помогут. Если его личность установят, то это лишь убедит всех, что убийство было преднамеренным.
Оставалось одно — немедленно бежать, но и тут шансы на успех были, увы, невелики. Он мог, конечно, сказать, что изменил свое решение и хочет продолжить путешествие прямо сейчас. Лошади были запряжены, и форейтор уже готовился к отъезду, но ему неизбежно зададут вопрос о французском представителе, зашедшем к нему поговорить, а то и заглянут в комнату. Даже сам факт, что он потребует свою карету, не может не вызвать подозрения. Но приходилось идти на риск, другого варианта не было. Он решительно подошел к двери и открыл ее. Уже на пороге он протянул руку за своей шляпой на столике, бросив одновременно взгляд на оставленную позади комнату. В его серых глазах, смотревших обычно спокойно и уверенно, промелькнул ужас при виде трупа, с головой в очаге и задранными кверху носками сапог.
Мелвилл вышел, машинально закрыв дверь на защелку. Он сбежал по лестнице и громко позвал хозяина гостиницы таким резким тоном, что это удивило его самого. В голове у него был сумбур, он почему-то заговорил по-французски. Хозяин гостиницы появился из дверей слева и, сделав шаг-другой, почтительно поклонился:
— Слушаю вас, гражданин представитель. Надеюсь, английский джентльмен был не против оказать вам услугу?
Мелвилл растерялся:
— Какую услугу?..
— Отдать лошадей.
Мелвилл, еще не сознавая, как может пригодиться ему сделанная собеседником ошибка, инстинктивно чуть отвернулся от его прямого взгляда. Перед ним оказалось висевшее на стене зеркало, и ошибка сразу объяснилась. Он надел принадлежавшую Лебелю широкополую шляпу а-ля Генрих IV с трехцветным плюмажем и трехцветной кокардой.
Он взял себя в руки и пробормотал:
— Да-да… Конечно.
Мелвилл сразу понял, почему его приняли за Лебеля. Рост и сложение у них были примерно одинаковы. Оба носили серые рединготы, а на отсутствие у Мелвилла трехцветного пояса хозяин гостиницы, очевидно, не обратил внимания. Он и видел-то обоих, прибывших уже вечером, лишь мельком в полутемном коридоре. Самой заметной приметой французского представителя была шляпа с плюмажем, которая теперь оказалась на голове у Мелвилла. К тому же по приезде Мелвилл говорил с хозяином на итальянском языке, а теперь обратился к нему по-французски. Неудивительно, что тот спутал его с французом.
Все это Мелвилл осознал в один миг, между своим неуверенным «да-да» и категорическим «конечно», и тут же стал прикидывать, каким образом лучше всего воспользоваться ошибкой хозяина. Прежде всего нельзя было допустить, чтобы тот заглянул в комнату наверху, пока Мелвилл ожидает экипаж, а самому нужно было тем временем продумать следующие шаги. Он решительно обратился к хозяину гостиницы:
— Прикажите запрягать лошадей; форейтор должен быть наготове. Мне еще нужно обсудить с англичанином кое-какие дела — наша встреча оказалась очень кстати. Прошу нас не беспокоить. Понятно?
— О, разумеется.
— Ну вот и хорошо. — Мелвилл начал подниматься по лестнице.
Тут появился слуга, доложивший хозяину, что он готов подать ужин, заказанный английским джентльменом.
— Это подождет, — отрывисто бросил Мелвилл с характерной для Лебеля безапелляционностью. — Мы распорядимся насчет ужина позже.
Вернувшись в номер, Мелвилл задумчиво обхватил рукой квадратный подбородок; широко расставленные глаза бесстрастно глядели на тело у его ног. Он уже знал, как действовать, а содержимое курьерской сумки французского представителя должно было подсказать ему оптимальный способ.
Для начала он освободил Лебеля от трехцветного пояса и повязал его себе. Затем, сняв шляпу, он рассмотрел свое отражение в высоком зеркале в золоченой раме и немного прикрыл длинными черными волосами лицо. Других попыток изменить внешность он не предпринимал и продолжал действовать быстро и с удивительным самообладанием. Он решительно обыскал карманы Лебеля, где обнаружил деньги: пачку только что отпечатанных банкнот и горсть серебряных сардинских монет. Кроме того, он нашел перочинный нож, носовой платок и прочие мелочи, а также связку из четырех ключей на шелковом шнурке и паспорт на листе бумаги с полотняной подкладкой.
Действуя так же методично, он опустошил собственные карманы. Паспорт, записную книжку, засаленные банкноты вместе с мелочью, носовой платок и серебряную табакерку с монограммой «МАВМ», соответствующей паспортным данным, он переместил в карманы Лебеля, в свои же положил вещи француза, за исключением связки ключей, которую оставил на столе, и паспорта, с которым хотел ознакомиться. Когда он развернул сложенный лист, глаза его заблестели.
Паспорт был подписан Баррасом[1151] и скреплен подписью Карно.[1152] В нем говорилось, что гражданин Камилл Лебель, член Совета пятисот,[1153] разъезжает в качестве полномочного представителя Директории[1154] Французской республики, единой и неделимой, по делу государственной важности; все подданные Французской республики должны по его просьбе оказывать ему помощь, в то время как всякий противодействующий ему рискует жизнью; все военные и гражданские должностные лица любого чина и положения обязаны предоставлять в его распоряжение все имеющиеся у них ресурсы.
Это был не просто паспорт, а выданный Директорией мандат, предоставлявший его обладателю исключительные полномочия. Он показывал, до каких высот добрался убитый мошенник. Человек с подобным мандатом вполне мог метить в директора.
Прилагалось описание внешности владельца: рост 1,75 метра (что всего лишь на два сантиметра расходилось с ростом Мелвилла), сложение стройное, осанка прямая, лицо худощавое, с правильными чертами, цвет лица бледный, рот широкий, зубы белые и крепкие, брови черные, волосы черные и густые, глаза черные. Особые приметы отсутствовали.
Описание подходило Мелвиллу во всем, кроме цвета глаз, но это было серьезное препятствие, и поначалу он не видел, каким образом можно переделать французское noirs («черные») в gris («серые») так, чтобы подделка была незаметной. Но он нашел выход. На столе имелись письменные принадлежности. Чернила загустели и были темнее, чем на документе. Мелвилл развел их, добавляя капля за каплей воду из графина, пока не добился нужной консистенции. Затем выбрал перо, опробовал его, очинил, снова опробовал на отдельном листе бумаги и, убедившись, что перо подходит, принялся за паспорт. Проще всего было превратить n в p, удлинив первую палочку; затем он добавил хвостик к букве о, и она стала а; над ней он поставил циркумфлекс. Так же легко было преобразовать i в l; когда он пририсовал маленький завиток к букве r, она стала выглядеть как e, а заключительное s не надо было менять. Подсушив чернила, Мелвилл изучил результат. Под увеличительным стеклом произведенные изменения были бы, конечно, заметны, но невооруженным глазом невозможно было определить, что на месте слова pâles («светлые») прежде было noirs.
Эта кропотливая работа заняла какое-то время, и Мелвилл стал действовать более энергично. Он открыл курьерскую сумку Лебеля, чтобы бегло ознакомиться с ее содержимым, и ему сразу же повезло: он наткнулся на документ, свидетельствовавший о том, что Лебель — креатура Барраса и перед ним поставлена задача наблюдать за Бонапартом, еще одной креатурой Барраса, сдерживать порывы молодого генерала, склонного превышать свои полномочия, и постоянно напоминать ему, что он должен подчиняться указаниям парижского правительства и отчитываться перед ним.
На данный момент это было все, что необходимо было знать. Мелвилл сунул бумаги в курьерскую сумку и закрыл ее. Затем он медленно обвел глазами комнату и, удовлетворенно кивнув, взял лист бумаги и перо и написал:
«Гражданин, я требую, чтобы вы прибыли без промедления в гостиницу «Белый крест» по вопросу государственной важности».
Подписавшись именем Лебеля, он добавил внизу: «Полномочный представитель со специальным заданием».
Сложив бумагу, Мелвилл написал сверху: «Коменданту французского гарнизона в Турине». Выйдя на лестницу, он крикнул хозяина гостиницы свойственным Лебелю повелительным тоном, велел ему немедленно доставить записку по назначению и вернулся в свой номер, но дверь на этот раз запирать не стал.
Спустя полчаса внизу послышались голоса; тяжелые шаги на лестнице и лязг сабли, задевавшей за балясины перил, возвестили о прибытии коменданта.
Это был высокий сухопарый офицер лет сорока. Он чувствовал себя оскорбленным грубоватым приказным тоном записки и потому распахнул дверь и вошел без стука. На пороге он застыл при виде тела на полу и с удивлением посмотрел на человека, сидевшего за столом с карандашом в руках и разбиравшего какие-то бумаги с таким сосредоточенным и невозмутимым видом, как будто он привык работать рядом с трупами.
Свирепый взгляд коменданта натолкнулся на еще более свирепый взгляд господина с карандашом, неприязненно проскрипевшего:
— Вы заставляете себя ждать.
Комендант вздернул подбородок.
— Я не бегаю, высунув язык, по первому требованию всякого приезжего. Даже если это гражданин представитель, — добавил он со свойственной всем офицерам презрительной насмешливостью по отношению к политикам.
— Вот как? — Мелвилл нацелил на него карандаш. — Ваше имя?
Вопрос был задан так неожиданно, что комендант, у которого тоже возникло немало вопросов, автоматически ответил без промедления:
— Полковник Лескюр, комендант Туринского гарнизона.
Мелвилл записал имя и посмотрел на полковника, словно ожидая продолжения. Не дождавшись его, он продолжил:
— И вы готовы, надеюсь, выполнять мои распоряжения?
— Ваши распоряжения? Слушайте, не объясните ли вы мне сначала, что все это значит? Этот человек мертв?
— Вы же не слепой. Посмотрите сами. А значит это то, что произошел несчастный случай.
— Несчастный случай? Как просто! Всего лишь несчастный случай! — саркастически бросил комендант. Из-за его плеча выглянуло круглое, побледневшее от испуга лицо хозяина гостиницы.
— Ну, может быть, не совсем просто и не «всего лишь» несчастный случай… — уточнил Мелвилл.
Полковник подошел к камину и наклонился над телом.
— Ах, не совсем просто и не «всего лишь»? — проговорил он и, выпрямившись, добавил: — Похоже, этим должна заниматься полиция. Этот человек убит. Может быть, вы объясните мне все-таки, что здесь произошло?
— Ну а зачем я, по-вашему, вызвал вас? Но не повышайте на меня голос, мне это не нравится. Этого человека я встретил здесь сегодня вечером случайно. Его внешний вид и манера держаться показались мне подозрительными. Ну, для начала, он был англичанином, а Бог свидетель, ни один француз сегодня не имеет оснований хорошо относиться к представителям этой вероломной расы. Англичанин в Турине или где бы то ни было в Италии не вызовет подозрения разве что у безнадежного простофили. Я имел неосторожность высказать свое намерение послать за вами, чтобы потребовать у него полного отчета. Англичанин вытащил пистолет — вон он, на полу, — и мне пришлось ударить его. Он упал и, по воле Провидения, проломил голову о каминную решетку. На ней остались следы крови. Теперь вам известно все, что здесь произошло.
— Ах, мне уже все известно? Ну как же, как же… — иронизировал комендант. — А кто может подтвердить эту вашу историю?
— Если бы вы были сообразительнее, то могли бы убедиться в ее достоверности сами. Кровь на решетке, характер раны, положение трупа. Никто не прикасался к нему после того, как он упал. Согласно имеющимся у него документам, он англичанин по имени Марк Мелвилл. Он показывал их по моему требованию. Вы найдете документы в его кармане — не мешало бы вам взглянуть на них, а заодно и на мои. Это могло бы избавить нас от ненужного препирательства. — С этими словами он протянул коменданту паспорт на полотняной подкладке.
Побагровевший полковник с трудом удержался от гневной отповеди и схватил паспорт. Глаза его по мере чтения становились все круглее, а когда он прочитал, что должен предоставить его владельцу все имеющиеся в его распоряжении ресурсы, краска на его лице уступила место смертельной бледности.
— Н-но… гражданин представитель, почему же… почему вы сразу не сказали мне?
— Вы же не спрашивали. Вы предпочитаете делать выводы, не соблюдя элементарных формальностей. Знаете, полковник Лескюр, вы оставляете у меня не слишком хорошее впечатление о себе. Придется доложить об этом при случае генералу Бонапарту.
Полковник был в смятении:
— Но господи боже мой!.. Я же не знал, кто вы… С обычным проезжим я, естественно…
— Помолчите! С вами оглохнуть можно. — Мелвилл вытащил паспорт из онемевшей руки коменданта и поднялся. — Вы и так уже отняли у меня слишком много времени. Вы забыли, что я полчаса ждал здесь вашего прибытия?
— Я же не сознавал всей срочности… — оправдывался вспотевший полковник.
— Это было указано в записке. Я даже написал, что это вопрос государственной важности. Для ревностного военнослужащего этого более чем достаточно. — Он уложил бумаги в сумку и продолжил холодным, жестким и непререкаемым тоном: — Теперь вам известны все факты, касающиеся этого происшествия. Срочность моего дела не позволяет мне задерживаться здесь для того, чтобы помочь местным властям разобраться в причинах смерти этого человека. Я и так уже опаздываю в Главный штаб в Милане. Поэтому я оставляю все в ваших руках.
— Конечно-конечно, гражданин представитель! С какой стати вам тратить время на это дело?
— Да, действительно, с какой стати? — Все с тем же свирепым и непреклонным видом он закрыл сумку и повернулся к трепещущему хозяину гостиницы. — Экипаж готов?
— Ждет вас уже полчаса, господин.
— Тогда будьте любезны, проводите меня к нему. Доброй ночи, гражданин полковник.
Но комендант остановил его на пороге:
— Гражданин полномочный представитель! Вы не будете слишком строги по отношению к честному солдату, который всего лишь пытался исполнить свой долг, пребывая в потемках? Если генерал Бонапарт…
Его полоснул суровый взгляд светлых и жестких, как агаты, глаз. Но затем на лице гражданина представителя промелькнула холодная снисходительная улыбка. Он пожал плечами.
— Если я больше ничего не услышу об этом деле, вы не услышите о нем тоже, — ответил он и, кивнув, вышел.
Настоящее имя господина, который покидал этим вечером Турин, подпрыгивая в экипаже на ухабах, было Марк-Антуан Вильер де Мельвиль.
Когда он говорил по-французски, то и его внешность, и манеры были такими же истинно французскими, как и имя; когда же он переходил на английский, то становился истинным англичанином, в полном соответствии с англизированной частью своего имени. При этом он владел не только языками этих двух стран, но и обширными поместьями и в Англии, и во Франции.
Английское поместье Эйвонфорд досталось ему от бабки, леди Констанции Вильер, блиставшей при дворе королевы Анны.[1155] Она вышла замуж за не менее блестящего Грегуара де Мельвиля, виконта де Со, посещавшего Сент-Джеймсский дворец[1156] в качестве французского посланника. Их старший сын Гастон де Мельвиль еще больше разбавил французскую кровь, женившись на англичанке. Наполовину француз и наполовину англичанин, он жил то в отцовском поместье Со, то в доставшемся ему от матери Эйвонфорде, где, собственно, и был рожден Марк-Антуан, чья кровь была чуточку более английской, чем у его отца. Когда обстановка во Франции стала угрожающей, Гастон де Мельвиль окончательно переселился в Англию, что даже и эмиграцией-то нельзя было назвать.
Французское поместье он оставил в руках своего управляющего Камилла Лебеля, молодого юриста, которому виконт дал образование на свои средства. Вполне полагаясь на человека, поднятого им «из грязи в князи», виконт доверил ему управление делами в это бурное время.
Когда умер отец, Марк-Антуан, побуждаемый матерью-англичанкой, для которой долг был превыше всего, не побоялся сложившейся во Франции ситуации и пересек Ла-Манш, чтобы привести в порядок дела с поместьем Со.
Оно, как и все земли эмигрировавших аристократов, было конфисковано в пользу государства, но тут же выкуплено за ничтожную сумму Камиллом Лебелем на деньги, присвоенные им во время управления поместьем. Даже когда Марк-Антуан узнал, что Лебель добился высокого положения в провинции Турень, став президентом Революционного трибунала в Туре, это не вызвало у него подозрений. Он решил, что это камуфляж, с помощью которого верный слуга пытается сохранить хозяйское поместье. И лишь после того, как его арестовали и фактически сам Лебель приговорил его к смерти, Марк-Антуан понял, что к чему.
Однако по сравнению с другими аристократами, оказавшимися в таких же плачевных обстоятельствах, у него было большое преимущество: состояние в Англии. И Марк-Антуан не замедлил это преимущество использовать. Он понимал, что изголодавшихся сторонников нового режима легко подкупить. Он нанял адвоката, но Лебель не дал адвокату выступить и наговорил ему такого, что тот привлек к делу государственного обвинителя. Когда Лебель, сочтя свою миссию выполненной, удалился из Тура в Со, Марк-Антуан, воспользовавшись этим, прибег к помощи того же адвоката и, выписав на его имя чек на несколько тысяч фунтов золотом, который мог быть реализован в Лондоне, добился, чтобы его выпустили на свободу и обеспечили паспортом, позволившим ему беспрепятственно пересечь пролив в обратном направлении, — притом что имя его оставалось в списках казненных.
До этой случайной встречи в гостинице «Белый крест» Лебель пребывал в убеждении, что не осталось в живых ни одного владельца поместья Со, который мог бы предъявить на него права даже в случае реставрации монархии. Но лишь после того, как Марк-Антуан как следует изучил документы Лебеля, он осознал, что эта встреча, поначалу казавшаяся катастрофой, на самом деле как нельзя лучше способствовала выполнению тех задач, которые стояли перед ним в данный момент.
Возможность заглянуть в документы представилась ему в Крешентино. Мелвилл добрался до этого городка уже к полуночи и, поскольку форейтор заявил, что лошади выдохлись, был вынужден остановиться на почтовой станции. Там, несмотря на поздний час и на усталость, он стал рассматривать при свете двух сальных свечей содержимое курьерской сумки Лебеля. Он выяснил, что Лебель не случайно оказался на его пути, а намеревался помешать выполнению его миссии в Венеции.
Бежав из Франции в 93-м году, Марк-Антуан вернулся в Англию с грузом очень ценных наблюдений и смог поделиться свежей информацией с заинтересованными лицами в правительстве короля Георга.[1157] Авторитет и высокое общественное положение виконта, его проницательность и умение обобщать подмеченные факты привлекли к нему внимание Уильяма Питта. Премьер-министр послал за Марк-Антуаном и делал это впоследствии еще не раз, когда для уяснения каких-либо чрезвычайных событий на континенте требовалась помощь человека, который хорошо разбирается во французских делах.
И в итоге, когда весной 1796 года виконт объявил, что должен ехать в Венецию по своим делам, Питт оказал ему доверие, предложив взять на себя выполнение весьма важной для британского правительства задачи.
Успехи Итальянской кампании Бонапарта были тем более досадны для Питта, что оказались совершенно неожиданными. Кто мог вообразить, что какой-то мальчишка, не имеющий опыта командования и возглавляющий беспорядочную толпу полуголодных оборванцев, даже толком не вооруженных, будет так победоносно сражаться с объединенными силами Пьемонта и закаленной в боях армии Империи[1158] под командованием опытнейших генералов? Это казалось невероятным, и это пугало. Если молодой корсиканец будет продолжать в том же духе, то вполне сможет спасти Французскую республику от краха, за приближением которого Питт с удовлетворением наблюдал. Благодаря этим победам не только пополнялась опустевшая французская казна, но и восстанавливалось пошатнувшееся доверие страны к республиканским правителям, укреплялась слабеющая воля продолжать борьбу.
Республиканское движение, в чем-то сходное с религиозным, получило новый стимул и представляло смертельную угрозу для всей старой Европы и тех общественных институтов, которые европейская цивилизация привыкла считать священными и насущно необходимыми для ее благополучия.
Уильям Питт с самого начала стремился создать коалицию европейских государств, которая стала бы непреодолимой преградой на пути анархии. Выход Испании из их содружества был первым серьезным поражением. Последовавшие за этим стремительные победы Итальянской армии Бонапарта и заключение перемирия в Кераско не могли не вызывать сильнейшую тревогу. Если вначале еще можно было надеяться, что молодой корсиканец, ставший по протекции Барраса во главе Итальянской армии, обязан своими успехами везению, то теперь стало ясно, что на сцену вышел недюжинный военный талант и необходимо бросить против него все имеющиеся в наличии силы, иначе Европу захлестнет смертоносная волна якобинского террора.
С нейтралитетом, объявленным Венецианской республикой, больше нельзя было мириться. Австрия могла собрать свежие силы, которые превосходили бы разбитые Бонапартом, но этого было недостаточно. Хотя Венеция и утратила свою прежнюю мощь и славу, она вполне могла выставить армию в шестьдесят тысяч человек, и следовало убедить ее отказаться от нейтралитета. До сих пор Светлейшая республика на все предложения выступить вместе с другими против захватчиков отвечала, что против французов уже выдвинуты вполне достаточные силы. Теперь же, когда стало ясно, что это не так, венецианцы должны были понять, что дальнейшее промедление опасно, и хотя бы из чувства самосохранения, если не из более высоких соображений, объединиться с теми, кто с оружием в руках сражался с общим врагом.
Именно на это и была нацелена миссия виконта де Со. В Венецию, где законы запрещали аккредитованному послу вести частные беседы с дожем или кем-либо из членов сената, надо было послать человека, не имеющего официального статуса.
Таким образом, виконт де Со путешествовал в качестве тайного чрезвычайного посланника с политической миссией, которую, как ни парадоксально, не мог выполнить официально назначенный посол. Уже после отъезда виконта из Англии важность его миссии значительно возросла из-за сокрушительного поражения, нанесенного имперской армии в битве при Лоди.[1159]
Лебель же, как выяснил Марк-Антуан из его документов, которые он изучал с возрастающим интересом, тоже направлялся в Венецию с аналогичным заданием, но отвечавшим интересам Французской республики.
Подробные секретные распоряжения, написанные рукой Барраса, служили лишним доказательством того, что Лебель был облечен полным доверием властей. Прежде всего он должен был встретиться с Бонапартом и не церемониться с ним. Если бы он увидел, что военные успехи вскружили генералу голову — а признаки этого уже были налицо, — то следовало напомнить ему, что во власти того, кто вытащил его из сточной канавы, вернуть его туда же.
В курьерской сумке содержались также детальные инструкции относительно дальнейшего ведения военных действий на итальянском фронте, но еще подробнее были расписаны политические шаги, которые следовало предпринять в отношении Венеции. Венецианская республика, указывал Баррас, заняла очень неустойчивое и опасное положение не только между вооруженным и невооруженным нейтралитетом, но и между нейтральной и враждебной позицией. На нее оказывают давление. Особую активность в этом отношении проявляет Уильям Питт, воплощение вероломства и лицемерия. Если допустить сейчас просчет, то Венеция может оказаться под властью Австрии, и последствия для Итальянской армии будут пагубными.
Насколько пагубными они будут, становилось ясно из прилагаемого полного описания всех военно-морских и сухопутных сил, находившихся в распоряжении Венеции.
В задачу Лебеля входило также внушить Бонапарту, что необходимо усыплять бдительность руководства Венеции заверениями в дружеских намерениях — до тех пор, пока не наступит черед более решительных действий, а наступит он тогда, когда силы Австрии будут истощены и ее союз с Венецией станет бесполезен как для той, так и для другой стороны.
Из штаба Бонапарта Лебель должен был проследовать в Венецию и активно заняться там революционной пропагандой.
«Одним словом, — завершал Баррас свое пространное послание, — нам необходимо задушить Венецию во сне. Постарайтесь убаюкать ее и продержать в этом состоянии как можно дольше».
Из открытого письма Барраса французскому послу Лаллеману, в котором он представлял Лебеля и подтверждал, что Директория наделила его неограниченными полномочиями, становилось ясно, что Лаллеман и Лебель лично незнакомы. Марк-Антуану это было на руку. В голове у него начал складываться конкретный план действий.
При первых утренних лучах сальные свечи стали оплывать и гаснуть. С лихорадочным румянцем на щеках и не менее лихорадочным блеском в глазах, Марк-Антуан, не раздеваясь, бросился на постель — но не для того, чтобы уснуть, а чтобы обдумать все прочитанное и намеченное.
Самый прекрасный и самый удивительный город мира предстал перед Марк-Антуаном в золотистом сиянии майского утра. Ночь он провел в Местре, откуда выехал утром на гондоле, и при приближении к Канареджо ему стало казаться, что перед ним — не город, а сказочный драгоценный камень, сплав мрамора и золота, кораллов, порфира и слоновой кости, обрамленный сапфировой синевой лагуны и неба. Черная гондола обогнула Канареджо и заскользила по Большому каналу мимо роскошных дворцов, в которых искусство Востока и Запада сливалось в ослепительном великолепии, поражавшем глаз северянина. Выглядывая из-под тента, он любовался красотой дворца Ка’ д’Оро и аркой моста Риальто со множеством лавок, царившим в них оживлением и сверканием красок.
Гондола проплыла, подобно черному лебедю, по водной глади мимо Эрберии — зеленного рынка, где шумная толпа сновала среди фруктовых нагромождений и цветочных зарослей, а рядом шла разгрузка баржи. Затем свернула в более спокойное и узкое русло канала Рио-дель-Беккери и доставила пассажира к омываемым волнами ступеням Остерии-дель-Спаде, или, иначе, «Гостиницы мечей», заявлявшей о себе вывеской с перекрещенными клинками.
Марк-Антуан высадился и перепоручил себя самого и свой багаж заботам румяного маленького хозяина Баттисты, многословно приветствовавшего его на венецианском диалекте, который показался Марк-Антуану смесью плохого французского с плохим итальянским.
Ему отвели просторную, скудно обставленную гостиную в бельэтаже, с холодным каменным полом и аляповато расписанным потолком, на котором страдающие от ожирения купидоны бесчинствовали среди несметного множества овощей. К гостиной примыкала спальня с широкой кроватью под балдахином и дверью в туалетную комнату.
Марк-Антуан распаковал свой багаж и послал за цирюльником.
В Венецию он приехал прямо из Турина, и дорога заняла у него всего два дня, что было удивительным везением, ибо его вполне могло задержать перемещение остатков разбитых австрийских войск на восточном берегу Минчо. Но с австрийцами он не встретился, хотя безобразных следов их прохождения имелось сколько угодно. Он достиг Местре без всяких помех, и теперь в мирной, беспечной и полной достоинства Венеции ему казалось, что война с ее уродствами и ужасами ведется где-то за тысячу миль отсюда. Пока приводили в порядок прическу Марк-Антуана, через открытые окна до него долетали с канала скрип уключин, журчание воды вокруг обитых железом носов гондол, веселые голоса и обрывки песен, свидетельствовавшие о беззаботном нраве жителей лагун.
Взяв на себя роль убитого Лебеля, он должен был бы немедленно отправиться в Милан, где Бонапарт только что с триумфом обосновался со своим штабом. Но он предпочел уклониться от столь рискованной поездки и ограничился письмом к французскому командующему. Таким образом, указания Барраса были переданы генералу, и директор вполне мог предположить, что это сделано при личной встрече.
Спустя три часа после прибытия Мелвилла в Венецию его туалет был закончен, блестящие черные волосы тщательно расчесаны и уложены, хотя и не напудрены, и он, спустившись к воде, подозвал гондолу и велел доставить его во французскую миссию.
Расположившись в тени кабинки-фелцы, он проделал путь по Большому каналу в западном направлении, где с приближением полудня движение заметно оживилось, затем на север по целой сети более узких каналов, терявшихся в тени высоких темных дворцов, к Фондамента Мадонна делл’Орто. Ступив на набережную, он прошел узким переулком на Корте-дель-Кавалло, маленькую площадь не больше внутреннего дворика. В одном из углов площади находилась резиденция французского посла, палаццо Веккио, — довольно большое, хотя по венецианским меркам скромное здание.
Посол Лаллеман работал в просторном помещении на втором этаже, где он устроил свой кабинет. Работу прервал Жакоб, энергичный, неряшливо одетый секретарь средних лет семитской наружности. Он бережно хранил воспоминание о периоде междуцарствия, когда три года назад он в течение одного сезона исполнял обязанности французского посланника.
Жакоб подал послу сложенный лист бумаги, который был передан ему привратником Филиппе.
Лаллеман поднял голову от документов. Это был уже немолодой человек солидной комплекции, с полным, добродушным и довольно бледным лицом грушевидной формы, расширявшимся книзу и сужавшимся кверху. Двойной подбородок наводил на мысль об апатичности, но этому противоречил острый проницательный взгляд больших, черных, чуть навыкате глаз.
Развернув записку, он прочитал: «Камилл Лебель, полномочный представитель со специальным заданием, просит принять его».
Нахмурившись на секунду, посол пожал плечами:
— Зовите.
Полномочный представитель оказался человеком выше среднего роста, с располагающей внешностью, худощавым, но широкоплечим, в элегантном длинном черном сюртуке, безупречных лосинах и сапогах с отвернутыми голенищами. Он носил пышный белый шейный платок, под мышкой держал треуголку; манеры у него были решительные и властные.
Посол, поднявшись, изучающе оглядел вошедшего.
— Добро пожаловать, гражданин Лебель. Мы были предупреждены о вашем прибытии письмом гражданина директора Барраса.
— «Мы»? — нахмурился тот. — Можно узнать, сколько человек вы подразумеваете под этим местоимением множественного числа?
Лаллемана неприятно поразил резкий тон и холодный, неодобрительный взгляд серых глаз представителя.
— Я употребил его просто так, обобщенно, — ответил он в смущении. — Кроме меня, никому не было известно, что вы должны прибыть, и никому не известно, что вы прибыли.
— Вот и позаботьтесь о том, чтобы так и оставалось, — сухо отозвался Лебель. — Не хватает только, чтобы меня нашли однажды утром плавающим в одном из этих живописных каналов с кинжалом в спине.
— Ну, этого, я уверен, вы можете не бояться.
— Я не боюсь ничего, гражданин посол. Просто это не входит в мои планы. — Оглянувшись, он взял стул, пододвинул его к столу посла и сел. — Присаживайтесь, — добавил он тоном гостеприимного хозяина, — и взгляните на это письмо, оно расставит все по своим местам. — Он положил письмо перед Лаллеманом.
Из письма послу стало ясно, что Директория наделила Лебеля чрезвычайными полномочиями, но это не уменьшило его раздражения, вызванного дерзкими манерами и командным тоном посетителя.
— Откровенно говоря, гражданин, я не вполне понимаю, какие такие задания вы должны здесь выполнить, с которыми я сам не справился бы. Если вы…
Его прервало внезапное появление молодого человека цветущего вида, стремительно ворвавшегося в комнату и говорившего на ходу:
— Гражданин посол, я хотел спросить, не будете ли вы против… — При виде незнакомца молодой человек запнулся и изобразил глубокое смущение. — О, прошу меня извинить! Я думал, вы один… Наверное, я лучше зайду позже…
Тем не менее он не уходил и продолжал в нерешительности топтаться на месте, внимательно разглядывая Марк-Антуана.
— Поскольку вы уже здесь, Доменико, то, может быть, объясните, в чем дело?
— Если бы я знал, что вы не один…
— Да-да, это я уже слышал. Так что вы хотели?
— Я хотел спросить, не разрешите ли вы мне взять с собой Жана на Сан-Дзуане. Я собираюсь…
— Конечно, можете взять его с собой, — прервал его Лаллеман. — Не было никакой необходимости вламываться из-за этого сюда.
— Да, но дело в том, что мадам Лаллеман нет дома, и я…
— Я уже сказал, что разрешаю. Я занят. Оставьте нас.
Бормоча извинения, молодой человек попятился из комнаты, но продолжал изучать взглядом фигуру Марк-Антуана, начиная с начищенных сапог и кончая ухоженными волосами.
Когда дверь за ним наконец закрылась, губы Лаллемана скривились в презрительной улыбке. Он посмотрел через плечо на другую дверь, ведущую в маленькую комнату позади него:
— Я как раз хотел пригласить вас в то помещение, но вы поторопились устроиться здесь. — Посол чуть насмешливо указал на раскрытую дверь. Гость в некотором недоумении подчинился.
Лаллеман оставил дверь между двумя помещениями открытой, так что, сидя в маленькой комнате, они могли видеть все, что происходит в большой. Посол пододвинул гостю стул:
— Здесь мы можем говорить, не боясь, что нас подслушают. В той комнате не стоит обсуждать важные дела. Этот молодой человек, который так трогательно заботится о моем сыне, — шпион, приставленный ко мне Советом десяти.[1160] К вечеру инквизиция будет знать о вашем визите и о том, как вы выглядите.
— И вы терпите его присутствие? Позволяете ему свободно разгуливать по дому?
— В этом есть свои преимущества. Он выполняет роль курьера, доставляя мою корреспонденцию, развлекает сына и жену и часто сопровождает ее, когда она выходит из дому. А поскольку мне известно, чем он занимается в действительности, я время от времени посвящаю его в те или иные политические секреты — если желательно, чтобы инквизиция поверила в их достоверность.
— Понятно, — протянул Марк-Антуан, решив, что поторопился с выводом о флегматичности посла. — Понятно.
— Я не сомневался, что вы поймете. Поверьте, он никогда не узнает ничего такого, что могло бы быть использовано против нас. — Лаллеман выпрямился в кресле. — А теперь, гражданин представитель, я к вашим услугам.
Лже-Лебель объяснил, в чем заключается его миссия. Начал он с того, что поздравил всех французов, и в том числе себя, со славными победами, одержанными французской доблестью и французским оружием в Италии. Эти успехи упрощали его собственную задачу. Однако до окончательной победы было еще далеко. Австрия располагала большими ресурсами, и можно было не сомневаться, что она использует их с целью восстановить свое положение в Ломбардии. Отношение венецианцев к Франции было не вполне дружественным, и французский представитель должен был позаботиться о том, чтобы оно не стало еще хуже. Необходимо было любой ценой сохранить невооруженный нейтралитет Венеции.
— Разве что, — прервал его Лаллеман, — ее можно будет сделать союзницей в борьбе с Империей.
— Это невозможно, — холодно осадил его полномочный представитель.
— Генерал Бонапарт так не считает.
— Генерал Бонапарт? А он какое отношение к этому имеет?
Лаллеман опять насмешливо улыбнулся:
— Он велел мне сделать именно такое предложение Коллегии.[1161]
— С каких это пор подобные вопросы решают военные? — заносчиво бросил французский представитель. — Я полагал, что функции генерала Бонапарта заключаются в руководстве войсками на поле сражения. Позвольте спросить вас, гражданин посол, как вы относитесь к подобному предложению?
— Откровенно говоря, я придерживаюсь мнения, что это как нельзя лучше отвечает нашим интересам.
— Понятно. — Полномочный представитель поднялся и укоризненно произнес: — Значит, вы, гражданин Лаллеман, аккредитованный посланник французского правительства, намерены выполнять приказы полевого командира! Из этого следует, что я прибыл сюда как нельзя кстати.
Лаллеман сдержал раздражение:
— Почему бы и не выполнить приказ, если он служит интересам Франции?
— Повторяю, я прибыл как нельзя кстати. Союз предполагает взаимные обязательства, которые впоследствии приходится выполнять. Франция занимает совершенно определенную позицию в отношении государственного устройства Венеции. С господством аристократии пора кончать. Наш священный долг осветить ее земли факелом свободы и разума. Мы не можем вступать в союз с правительством, которое собираемся сместить. Наша задача, ради которой меня и прислали сюда, — следить за тем, чтобы Венеция придерживалась невооруженного нейтралитета до тех пор, пока не наступит момент покончить с правлением аристократов. Не забывайте об этом, гражданин посол.
Лаллеман сердито взглянул на него и раздраженно пожал плечами:
— Поскольку Директория прислала вас для того, чтобы вы заварили тут всю эту кашу, я умываю руки. Только скажите, что мне ответить генералу Бонапарту?
— Скажите ему, что перепоручили этот вопрос мне. Я разберусь с Бонапартом.
— Разберетесь? Ха! А вы хоть представляете, что это за человек?
— Я представляю, каковы его полномочия. Если он превысит их, я могу поставить его на место.
— Вы оптимист. Не так-то легко поставить на место человека, который во главе беспорядочной толпы солдат смог за два месяца одержать несколько убедительных побед над хорошо обученными и оснащенными армиями, вдвое превосходящими его войско по численности.
— Я не собираюсь умалять достоинств, проявленных этим молодым человеком на поле боя, — надменно ответил представитель. — Но давайте все-таки относиться к нему трезво.
— Хотите, я расскажу вам кое-что? — расплылся Лаллеман в улыбке. — Я слышал это от самого Бертье.[1162] Когда этот маленький корсиканец отправился в Ниццу, чтобы, согласно распоряжению Барраса, взять на себя командование, генералы Итальянской армии были в ярости, что ими будет командовать какой-то двадцатисемилетний мальчишка. Они называли его выскочкой-артиллеристом, чьи военные заслуги сводились к тому, что в Париже он разогнал толпу роялистов картечью. Поговаривали даже — тут я лишь повторяю чужие слова, — что он получил это назначение в благодарность за то, что сделал честной женщиной одну из любовниц Барраса. Генералы собирались устроить ему такой прием, после которого ему вряд ли захотелось бы остаться в этой армии. Особенно усердствовал в этом отношении Ожеро,[1163] который обещал быстро поставить выскочку на место. Прибыл Бонапарт. Вы знаете, как он выглядит. Этакий заморыш, бледный, как на последней стадии чахотки. Войдя в помещение, он без лишних слов нацепил на себя пояс командующего, отдал резким тоном несколько необходимых распоряжений и вышел, не дав им даже рта раскрыть. Все они почувствовали в нем силу, дать отпор которой ни у одного из них не хватило пороха. Вот таков Бонапарт. С тех пор он выиграл десяток сражений и разбил австрийцев наголову при Лоди. Можете себе представить, как легко поставить его на место теперь. Если вам это удастся, гражданин, вас ждет великое будущее.
Но на его собеседника это не произвело особого впечатления.
— Это не я буду укрощать его, а власть, представителем которой я являюсь. А что касается его предложений, то вы можете больше об этом не заботиться.
— Буду счастлив снять с себя эту ответственность, гражданин представитель, — саркастически заявил посол.
— Видите, значит, меня все-таки прислали в Венецию не напрасно, — с неменьшим сарказмом отозвался представитель. Затем он опять сел, скрестив ноги, и, несколько сбавив тон, перешел к вопросу, который поверг Лаллемана в еще большее удивление, чем все услышанное им до сих пор.
Он объявил, что для успеха своей миссии и лучшего ознакомления с замыслами венецианских властей он намеревается проникнуть во вражеский лагерь, притворившись тайным британским агентом. Он заверил посла, что вполне справится с этой ролью, даже перед английской аудиторией.
Но это лишь отчасти убедило Лаллемана.
— А вы представляете, что будет, если они разоблачат вас?
— Постараюсь, чтобы этого не произошло.
— Матерь Божья! Храбрый вы человек.
— Храбрый или нет — не знаю, но голова на плечах у меня есть. Я сразу же сообщу, что связан с вами…
— Что-что?
— Я скажу, что представился вам как французский агент. Буду вести себя с ними точь-в-точь как вы с их шпионом, обитающим в вашем доме: сообщать им кое-какую информацию о французах, на первый взгляд ценную и правдоподобную, а на самом деле бесполезную и даже ложную.
— И вы полагаете, что они на это клюнут?
— А почему нет? Нет ничего нового в том, чтобы тайный агент работал на две стороны. Да, по сути дела, без этого ни одному из них не удалось бы выполнить свою задачу или выжить. Венецианское правительство так поднаторело в искусстве шпионажа, что воспримет это как нечто само собой разумеющееся. Но если они узнают, что я Камилл Лебель, тайный агент Директории, то тогда моя карьера, небесполезная для Франции, действительно может завершиться в одном из каналов. — Помолчав, он бросил взгляд через открытую дверь в большую комнату и добавил, придав голосу значительность: — А потому, Лаллеман, мое настоящее имя должно остаться между нами, и никто, включая вашу жену, не должен знать, что я Лебель.
— Хорошо, хорошо, — произнес Лаллеман подчеркнуто терпеливым тоном. — Если вам так угодно…
— Да уж, пусть будет так, как мне угодно. Речь идет о моей жизни и смерти, и вы согласитесь, что я сам должен выбрать линию поведения.
— Дорогой мой гражданин Лебель…
— Забудьте это имя. — Представитель Директории неожиданно поднялся и произнес с пафосом: — Пусть оно больше не звучит, даже в частном разговоре. Если таковой вообще возможен в доме, где есть шпионы Совета десяти. Я буду выступать в Венеции под именем Мелвилла, бездельника-англичанина. Запомнили? Мелвилла.
— Конечно, мистер Мелвилл. Но если вы окажетесь в трудном положении…
— Если я окажусь в трудном положении, то уже никто не сможет мне помочь. Так что постарайтесь не создать такое положение по неосторожности. — Серые глаза полномочного представителя сурово вперились в растерянного посла, который лишь покорно склонил голову. — Ну вот, на данный момент, я думаю, это все.
— Вы должны остаться на обед, — вскочил на ноги Лаллеман. — Никого не будет, кроме моей жены, сына и Жакоба, моего секретаря.
— Благодарю за приглашение, — покачал ухоженной головой Мелвилл, — но не хочу вас стеснять. Как-нибудь в другой раз.
Лаллеман принял разочарованный вид, но его стремление снискать расположение гостя не могло скрыть неискренность разочарования, чувствовалось, что он рад избавиться от посетителя со столь властным характером.
Перед уходом Мелвилл поинтересовался, каковы успехи французских агентов, пытающихся завербовать сторонников якобинства.
— Не могу добавить ничего нового к тому, что я уже сообщал в последнем отчете гражданину Баррасу, — ответил посол. — Агенты знают свое дело, особенно виконтесса. Она проявляет большое рвение и постоянно расширяет сферу своего влияния. Ее последнее завоевание — этот барнаботто[1164] Вендрамин.
— А это большое достижение? — вяло поинтересовался Мелвилл.
Посол посмотрел на него в изумлении:
— Это вы меня спрашиваете?
Почувствовав, что едва не совершил промах, Мелвилл сделал вид, что сомневается не случайно:
— Да, знаете, я иногда думаю, такая ли уж он важная птица.
— После того, что я о нем писал?
— Ну, один лишь папа непогрешим.
— Да и без папы известно, каким авторитетом пользуется Вендрамин. А виконтесса окрутила его очень быстро. — Посол цинично усмехнулся. — Гражданин Баррас умеет избавляться от бывших любовниц и пристраивать их с пользой для государства — как и для себя самого.
— Бог с ними, с этими пикантными подробностями, — отозвался Мелвилл, беря треуголку. — Я дам вам знать, как продвигаются дела. Вы можете найти меня в «Гостинице мечей». — С этими словами он удалился, гадая, что это за виконтесса и кто такой барнаботто Вендрамин.
Если манеры мистера Мелвилла несколько смутили посла Французской республики, единой и неделимой, то в не меньшей степени они покоробили и посла его британского величества, которого Марк-Антуан посетил в тот же день. Однако с Лаллеманом он прибег к повелительному тону умышленно, чтобы убедительнее сыграть свою роль, в то время как в разговоре с сэром Ричардом Уорзингтоном резкость вовсе не была наигранной.
Британский посол, приземистый и рыжеволосый, держался напыщенно и сразу обнаруживал черты, свойственные недалеким людям: самонадеянность и подозрительность. Он был склонен во всем видеть худшее, и его подозрения быстро перерастали в убеждения, не проходя какой-либо умственной обработки. Подобный тип довольно распространен и легко узнаваем; с первых минут общения с сэром Ричардом Мелвилл с досадой убедился, что имеет дело именно с таким человеком.
Он передал послу письмо от Уильяма Питта, привезенное из Англии в подкладке сапога. Сэр Ричард, не приглашая Мелвилла сесть, стал медленно изучать письмо с помощью увеличительного стекла.
Наконец, прищурив зеленоватые глаза, он окинул взглядом стройную фигуру стоящего перед ним посетителя.
— Так вы — лицо, указанное здесь? — спросил он тонким голосом, который гармонировал с его срезанным подбородком и покатым лбом.
— Это следует из письма, не так ли?
Независимый тон Мелвилла заставил сэра Ричарда открыть глаза чуть шире.
— Я не спрашивал вас, что откуда следует. Хотелось бы получать прямые ответы на задаваемые вопросы. Как бы то ни было… Мистер Питт пишет, что вы изложите свое дело устно.
— И он просит вас, как я понимаю, оказывать мне всяческое содействие в этом деле.
Глаза сэра Ричарда раскрылись полностью. Отложив письмо, он откинулся на спинку кресла и спросил, переходя чуть ли не на визг:
— И в чем же оно заключается?
Мелвилл кратко и спокойно изложил ему суть дела. Сэр Ричард поднял брови, лицо его раскраснелось.
— Его величество уже имеет здесь вполне адекватное представительство. Я не вижу смысла в вашей миссии.
Спесивость и глупость посла заставили Мелвилла раздраженно вздохнуть.
— Об этом следует говорить не со мной, а с мистером Питтом. Заодно вы могли бы обсудить с ним вопрос, который вы, судя по всему, не вполне понимаете.
— Что вы имеете в виду?
— То, из-за чего он счел необходимым послать сюда еще одного человека. Становится целесообразным высказать правителям Светлейшей республики определенные соображения, но это возможно сделать только частным порядком.
— Естественно, — холодно бросил сэр Ричард. — Не было смысла приезжать сюда из Англии только для того, чтобы делать самоочевидные заключения.
— По-видимому, смысл был. Поскольку законы Венецианской республики строго запрещают членам правительства общаться частным образом с послами иностранных государств, ваше положение не позволяет предпринимать шаги, доступные для человека, приехавшего в Венецию как частное лицо.
— Дорогой мой, — нетерпеливо отмахнулся сэр Ричард, — существуют способы обойти эти затруднения.
— Может быть, и существуют, но мистеру Питту они неизвестны.
Мелвилл решил, что стоит уже достаточно долго, пододвинул стул и сел, глядя на посла поверх письменного стола в стиле Людовика XV, составлявшего единый ансамбль с изысканной мебелью, позолотой и парчовой обшивкой претендующего на роскошь помещения. Сэр Ричард бросил на него гневный взгляд, но продолжил свою мысль:
— Между тем эти способы так просты, что я не вижу, как уже сказано, никакой необходимости привлекать к этому… тайного агента. Вас ведь, насколько я понимаю, именно так следует называть, — добавил посол презрительным тоном.
— Ну разве что вы предпочтете называть меня шпионом.
Подозревая сарказм, сэр Ричард не отреагировал на это замечание.
— Не вижу, что нам это даст. В данный момент это, напротив, может принести только вред, причем очень большой.
— С учетом того, что произошло при Лоди, меры, которые я должен предпринять, представляются мне неотложными.
— Сэр, сомневаюсь, что вы достаточно компетентны, чтобы судить об этом. Позвольте мне решать. — Самолюбие посла было уязвлено, и он спорил из чистого упрямства. — Человеку малосведущему, плохо представляющему себе, какими ресурсами обладает Империя, легко преувеличить значение событий в Лоди. У меня же имеется точная информация, что не пройдет и трех месяцев, как Австрия будет иметь в Италии стотысячную армию. Этого вполне хватит, чтобы вымести из страны всю французскую нечисть и успокоить паникеров, напуганных случайными успехами французов.
Мелвилл потерял терпение:
— А если тем временем Венецию втянут в союз с Францией?
— Это абсолютно фантастическое предположение, — расхохотался сэр Ричард.
— Но если Франция все же предложит Венеции союз?
— Нет-нет, это невозможно.
— Вы уверены?
— Так же, как и в том, что сижу тут с вами.
Мелвилл устало вздохнул, достал табакерку и продолжил атаку на самоуверенность посла:
— Хорошо. Я задал этот вопрос только для того, чтобы узнать ваше мнение о сложившейся ситуации, и еще раз убедился, что не могу ему доверять.
— Сэр, это уже дерзость с вашей стороны!
Мелвилл щелкнул крышкой табакерки. Держа щепотку табака между большим и указательным пальцем, средним он постучал по столу.
— Предложение о союзе, которое вы с такой уверенностью объявляете невозможным, уже было сделано.
На лице посла отразилось замешательство.
— Но… Откуда вам это известно?
— Уверяю вас, французский посол получил указание от Бонапарта предложить Светлейшей республике союз.
Душевное равновесие сэра Ричарда восстановилось. Он презрительно фыркнул:
— Дорогой мой, так обманываться можно лишь, не имея никакого представления о том, как это делается. Подобное предложение может выдвинуть только правительство, но никак не армейский генерал вроде Бонапарта.
— Я согласен, сэр Ричард, что это нарушение обычного порядка, но факт остается фактом. Мне известно, что Бонапарт отдал такое распоряжение, и есть основания полагать, что французское правительство его поддержит. Генералы, достигающие такого успеха, какого достиг Бонапарт, обычно пользуются авторитетом.
Ироническое настроение сэра Ричарда развеялось. Он насупился:
— Вы говорите, что это известный вам факт. Но откуда вы можете это знать?
Помолчав, Мелвилл ответил ему:
— Вы назвали меня тайным агентом, сэр Ричард, и вполне могли бы употребить слово «шпион» — меня это не обидело бы. Стоящая передо мной цель делает это занятие благородным. А шпион я достаточно опытный.
Сэр Ричард хотел было изобразить оскорбленное достоинство, но не стал еще больше обострять ситуацию. Он сознавал свое поражение, однако упрямство заставляло его спорить вопреки очевидному.
— Ну хорошо, пусть даже дело обстоит именно так. Но я все равно не понимаю, что вы можете здесь предпринять.
— А надо ли вам это понимать? Мы только впустую тратим время. Вы получили инструкции от мистера Питта, я получил свои. Выполняя то, что предписано вам, вы тем самым позволите действовать и мне.
Спокойный тон Мелвилла не смягчил резкости подтекста его слов. Сэр Ричард был глубоко оскорблен, краска бросилась ему в лицо.
— Сэр, я вижу, дерзости вам не занимать.
— Иначе я не был бы здесь, — улыбнулся Мелвилл в ответ на сердитый взгляд зеленоватых глаз.
После довольно продолжительного молчания посол наконец раздраженно произнес, барабаня пальцами по письму:
— Меня просят оказывать вам помощь и поддержку. Но мы с вами незнакомы. У вас, я полагаю, есть паспорт и прочие документы?
— Нет, сэр Ричард. — Мелвилл не стал объяснять, почему они отсутствуют. Подтвердить его слова было нечем, и собеседник, понятно, не поверил бы ему. — Письмо мистера Питта должно служить убедительным удостоверением моей личности. К тому же мистер Питт, как вы видите, дает внизу описание моей внешности. А кроме того, я лично знаком кое с кем из известных жителей Венеции.
— Сэр, надеюсь, вы представите мне их, и я смогу удостовериться, что это достойные люди. А до тех пор, как вы понимаете, я не могу оказывать вам поддержку в ваших делах. — Посол нажал кнопку звонка на столе. — Убежден, что мистер Питт одобрил бы это. Мне необходима полная уверенность, чтобы взять на себя ответственность за вас перед его светлостью дожем.
Слуга открыл дверь. Приглашения остаться на обед не последовало.
— Желаю вам, сэр, всего наилучшего.
Если визит и оставил у Мелвилла неприятный осадок, то лишь потому, что Англия в этот ответственный момент была представлена в Венеции столь неадекватно. Сравнивая ум и уравновешенность Лаллемана, добившегося высокого положения благодаря своим способностям, с тупой заносчивостью сэра Ричарда Уорзингтона, который наверняка получил это место по протекции, Мелвилл спрашивал себя, не обладает ли и в самом деле преимуществом республиканский способ правления, победивший во Франции и привлекавший многих и в других странах Европы, и не является ли класс, к которому принадлежит он сам, бесполезным анахронизмом. Возможно, ради прогресса цивилизации его следует заменить разумными деловыми людьми.
Марк-Антуан, однако, не доходил до полного развенчания идеалов аристократии, которые он отстаивал. Возвращение поместья Со было возможно лишь после разгрома анархистских сил и реставрации монархии во Франции. Свойственная ему от рождения верность идеалам (вполне совпадающая и с личными интересами) побуждала его к действию, и, прав он был или нет, Мелвилл был готов служить этим целям до конца.
От своей матери, ригористичной английской леди, Марк-Антуан унаследовал незыблемое чувство долга, доставлявшее порой немало неудобств и окончательно укоренившееся в нем благодаря воспитанию.
Подтверждением этого мог служить порядок, в котором он взялся за дела в Венеции. К собственному делу, ради которого он в первую очередь и приехал в Венецию и которое, казалось бы, должно было оттеснить на задний план все остальное, он еще не приступал. Однако в связи с негостеприимным приемом, оказанным ему сэром Ричардом Уорзингтоном, важность этого дела возросла, и оно стало не просто желанной целью, но и политической необходимостью.
Когда после смерти отца Марк-Антуан, повинуясь чувству долга перед своими родными и своей кастой, предпринял рискованную и роковую поездку во Францию, граф Франческо Пиццамано уже третий год выполнял обязанности венецианского посланника в Лондоне. Его сын Доменико, офицер Венецианской республики, служил военным атташе при посольстве; между ним и Марк-Антуаном завязалась дружба, распространившаяся затем и на обе семьи. Постепенно вниманием Марк-Антуана завладела сестра Доменико Изотта Пиццамано, чей портрет писал сам Ромни[1165] и чья привлекательность превозносится во многих мемуарах того времени.
Поездка Марк-Антуана во Францию и последовавший за этим отзыв графа Пиццамано на родину прервали эти отношения. Поэтому теперь Мелвилл страстно желал возобновить их, — собственно говоря, это и было основной целью его путешествия.
Мысленно он уже тысячу раз обнимал Доменико, пожимал руку графу, целовал руку графини и — с еще бо́льшим чувством — руку Изотты. Вспоминая семейство Пиццамани, он оставлял Изотту напоследок, но представлял ее себе гораздо живее, чем других. Он мысленно видел ее высокую стройную фигуру, которую взгляд влюбленного окутывал ореолом царственности и святости. Однако в его воображении ее девственная неприступность всегда уступала место живости, чувственные губы на строгом лице улыбались ему не просто приветливо, но радостно. И вот наконец он спешил осуществить свою мечту, ожидая встречи чуть ли не со страхом, неизбежно сопровождающим сильное желание.
Гондола доставила Марк-Антуана к мраморным ступеням Ка’ Пиццамано на канале Сан-Даниэле, возле Арсенала, когда летние сумерки уже сгустились до черноты.
Костюм, мерцавший черным атласом с серебряными позументами, дополняла шпага с серебряным эфесом. На шее среди тонких валансьенских кружев сверкал камень; пряжки со стразами блестели на лакированных туфлях.
Он вошел в просторный вестибюль с мраморными стенами, где лакей в красной ливрее зажигал лампу, вставленную в большой позолоченный фонарь, некогда освещавший корму венецианской галеры. По широкой мраморной лестнице лакей провел его в холл верхнего полуэтажа, а сам отправился на поиски капитана Доменико Пиццамано, которого пожелал видеть гость.
Ждать пришлось всего несколько секунд, но его пульс за это время заметно участился. Дверь открылась, и вошел молодой человек, чья высокая стройная фигура и гордое красивое лицо южанина сразу напомнили Мелвиллу прекрасный облик сестры.
Молодой капитан застыл на пороге, охваченный испугом, рука его дрожала на дверной ручке из резного стекла.
Марк-Антуан шагнул к нему с улыбкой:
— Доменико!
Губы, ярко красневшие на фоне побледневшего лица, раскрылись, и молодой человек произнес осипшим голосом по-французски:
— Марк?! Неужели это действительно вы?
Марк-Антуан раскрыл объятия:
— Подойдите, Доменико, и убедитесь, что это действительно я, из плоти и крови.
Доменико кинулся обнимать его, затем, держа Мелвилла руками за плечи, отстранился, чтобы рассмотреть друга.
— Значит, вас не казнили?
— Как видите, шея моя цела. — Но при этих словах он помрачнел. — А вы все это время считали, что я погиб?
— Да, это было последнее известие, полученное нами перед отъездом из Лондона. Ваша бедная матушка в отчаянии упрекала себя за то, что послала вас на гибель. Казалось, жизнь для нее кончилась. Мы старались утешить ее как могли.
— Да, я знаю и очень благодарен вам за это. Но разве вы не получали моих писем? Я дважды писал вам. Правда, в эти дни посылать письма — все равно что стрелять в полной темноте. Неизвестно, куда они дойдут. Значит, мне тем более необходимо было попасть сюда.
— Поэтому вы и приехали? Проделали весь путь в Венецию для того, чтобы увидеться с нами?
— Да, это было главной причиной. Правда, узнав, что я собираюсь сюда, мне дали кое-какие поручения, но они второстепенны.
Лицо молодого человека приняло очень серьезное и торжественное выражение. Глядя чуть ли не смущенно на улыбающегося друга, он произнес:
— Это для нас большая честь. — И добавил, что его родители будут необычайно рады узнать о чудесном возрождении Марк-Антуана.
— А Изотта?.. У нее все в порядке, надеюсь?
— О да, и она тоже будет очень рада видеть вас.
Марк-Антуан почувствовал, что Доменико несколько смущен. Возможно, он догадался, кто из членов семьи служил центром притяжения для англичанина. Эта мысль позабавила Марк-Антуана, и он в приподнятом настроении прошел в гостиную, где собралась семья.
Это был большой зал, тянувшийся во всю длину дворца от готических дверей балкона, нависавшего над каналом Сан-Даниэле, до колонн с каннелюрами на лоджии, выходившей в сад. В зале хранились богатства, которые графы Пиццамани начали собирать еще до роспуска Большого совета[1166] и установления олигархического правления в начале XIV века.
Один из их предков приложил руку к разграблению Константинополя,[1167] и кое-какие из привезенных им трофеев положили начало коллекции. Другой Пиццамано участвовал в битве при Лепанто;[1168] его портрет, где он был изображен Веронезе[1169] на фоне красных галер, висел в зале прямо против входа. Был здесь также написанный Джованни Беллини[1170] портрет его современницы Катерины Пиццамано, которая правила в Венеции в качестве догарессы, а также принадлежащий кисти Тициана[1171] портрет Пиццамано, служившего губернатором на Кипре. Особый интерес представлял написанный неизвестным художником портрет Джакомо Пиццамано, которому двести лет тому назад был пожалован титул графа Империи, — таким образом ему удалось приобщить свой род к титулованной знати, хотя Венецианская республика титулов не раздавала.
Кессонный потолок украшали фрески Тьеполо[1172] в позолоченных рамах с искусной резьбой; плитки пола образовывали сложный мозаичный рисунок; разбросанные и развешенные тут и там красочные ковры напоминали о временах, когда Венеция принимала участие в оживленной левантийской торговле.
Подобное сочетание высокого искусства, редкостного богатства и исторической значимости невозможно было найти ни в одной стране Европы, кроме Италии, и ни в одном городе Италии, кроме Венеции.
Марк-Антуан лишь краем глаза взглянул на все эти сокровища, сверкавшие в мягком свете тонких свечей, которые горели гроздьями в резных подсвечниках на фантастических золотых ветвях, украшенных снизу дорогими камнями. Эта люстра, как и Золотая роза,[1173] была подарком римского папы одному из давно умерших Пиццамано; говорили, что изготовил ее Бенвенуто Челлини.[1174]
Внимание Марк-Антуана было привлечено в первую очередь не к богатствам зала, а к собравшимся в нем людям.
Они расположились на лоджии. Граф, очень высокий и с возрастом похудевший, был одет несколько старомодно — от туфель с красными каблуками до напудренного парика, — но его орлиный профиль по-прежнему свидетельствовал об энергии и решимости. В графине, женщине еще сравнительно молодой, чувствовалась доброжелательная и благородная натура и такое же неуловимое изящество, как в тонких кружевах ее косынки. Стройность Изотты подчеркивалась обтягивающим домашним платьем из темной ткани, казавшейся при слабом освещении черной.
Именно на нее был устремлен взгляд вошедшего, когда все они поднялись на ноги, пораженные сообщением Доменико. Она стояла на фоне бледно-бирюзового вечернего неба в обрамлении мраморных колонн лоджии, чей цвет стал напоминать со временем слоновую кость и был таким же бледным, как и ее лицо, в котором для Марк-Антуана воплощалось все благородство и красота. Даже губы ее казались бледными, но строгая аскетичность черт оживлялась мягким взглядом темных глаз, расширившихся при виде него.
Он обратил внимание на то, что за три с лишним года, прошедших с момента их последней встречи в Лондоне перед тем, как он отправился во Францию, она стала зрелой женщиной, — все задатки, которые были в ней на девятнадцатом году жизни, теперь полностью раскрылись. Тогда ему казалось, что она не может стать более желанной, и тем не менее она стала; она была женщиной, общество которой дарит наслаждение, женщиной, которой надо поклоняться и служить и которая будет тогда источником вдохновения для мужчины и воплощением чести. А это, в представлении Марк-Антуана, и означало любовь.
Он был так поглощен созерцанием той, которую мысленно видел перед собой в течение всех трех лет испытаний, выпавших на его долю, что почти не обратил внимания на изумление и радость, с какими его приветствовали граф и графиня. И лишь когда граф отечески прижал его к сердцу, Марк-Антуан пришел в себя и кинулся целовать руки графини.
Изотта протянула ему руку. Ее дрожащие губы сложились в улыбку, но взгляд ее был печален. Он взял ее руку, которая оставалась холодной как лед; наступила пауза. Он ждал, что Изотта что-нибудь скажет, но она молчала, и он, наклонившись к ее руке, благоговейно поцеловал ее. Губы его почувствовали, как она дрожит; он услышал наконец ее голос, но если раньше он был мелодичен и весел, то теперь звучал подавленно и напряженно.
— Вы говорили, что, возможно, когда-нибудь приедете в Венецию, Марк.
— Я сказал, что обязательно приеду, если буду жив. И вот я здесь, — ответил он, радуясь, что она помнит его обещание.
— Да, вот вы и здесь, — произнесла она таким безжизненным тоном, что он похолодел. — Вы долго тянули с приездом, — добавила она, а ему слышалось: «Глупец, вы опоздали. Стоило ли в таком случае вообще приезжать?»
Взглянув на ее родителей, он увидел в их глазах сочувствие и даже тревогу. Доменико стоял в стороне, потупив взгляд и нахмурившись.
Затем графиня произнесла ровным и мягким тоном:
— Изотта изменилась, правда? Она повзрослела. — И прежде чем он успел высказать какие-либо комплименты в адрес ее дочери, графиня добавила, объяснив возникшую напряженность и превратив охватившие его сомнения в беспросветное отчаяние: — Она помолвлена и скоро выйдет замуж.
В наступившей тишине он почувствовал себя так же, как в тот день три года назад, когда Камилл Лебель, председательствовавший в Революционном трибунале Тура, вынес ему смертный приговор. Но сразу же, подчиняя себе чувство обреченности, явилась мысль, что он Марк-Антуан Вильер де Мельвиль, виконт де Со и пэр Франции, и что его происхождение, его кровь требуют, чтобы он высоко держал голову, не допуская слабости.
Он поклонился Изотте:
— Желаю счастья этому счастливейшему из смертных. Могу лишь молиться, чтобы он оказался достоин того благословенного дара, какой получает в вашем лице, дорогая Изотта.
Ему казалось, что он справился с этим хорошо и сказал все, что надо было сказать. Но у девушки почему-то был такой вид, будто она вот-вот расплачется. Он обратился к графу:
— Изотта сказала, что я затянул с приездом. Но в этом повинен не я, а обстоятельства.
Он вкратце поведал им о том, как ему удалось подкупить тюремщиков и бежать из Тура, как он вернулся в Англию, где долг заставил его вступить в войско эмигрантов, как он участвовал в проигранных ими сражениях на Кибероне и при Савенэ,[1175] где его ранили, как впоследствии сражался в армии Шаретта[1176] в Вандее вплоть до окончательного разгрома, нанесенного Гошем,[1177] после чего два месяца назад он смог вторично выбраться живым из Франции и опять оказался в Англии. Поскольку поражение освободило его от выполнения воинского долга, он наконец получил возможность обратиться к осуществлению того, к чему давно стремился. Хотя ему поручили кое-какие дела, они не препятствовали достижению его личных целей.
Он предупредил их, что в интересах дела сократил свое имя до англизированного варианта Мелвилл и что он выступает в Венеции в качестве путешествующего английского джентльмена.
Он высказал им все это механически, ровным, безжизненным тоном, думая в это время совсем о другом. Он опоздал. Изотта воплощала для него все самое главное в жизни, а он, глупец, даже не подумал, что все, представлявшееся ему таким божественным и желанным, может достаться другому. И с какой стати он завел эти дурацкие разговоры о своей миссии, о служении монархическим идеалам, о борьбе с распоясавшимися силами анархии? Какое ему дело до всего мира с его монархиями и анархиями, если свет для него в этом мире погас?
Тем не менее, несмотря на вялость изложения, рассказ Марк-Антуана одним своим содержанием пробуждал в слушателях живой интерес. Его одиссея поразила их и вызвала сочувствие, их любовь и уважение к нему возросли еще больше. Что же касается миссии Марк-Антуана в Венеции, то этот вопрос особенно глубоко взволновал старого графа.
— Да поможет вам в этом Бог! — воскликнул он, вскочив на ноги с раскрасневшимся от избытка чувств лицом. — Нужно что-то делать, если мы не хотим быть стертыми с лица земли, если не хотим, чтобы слава Венеции, и так уже позорно запятнанная, погасла навсегда. На вашем пути возникнет немало препятствий: леность одних, малодушие других, корыстолюбие третьих, не говоря уже об этой заразе якобинства, разъедающей самые устои государства. Мы обеднели. Этот процесс, начавшийся еще двести лет тому назад, в последнее время ускорился из-за некомпетентности правительства. Наши владения, некогда простиравшиеся очень широко, ныне прискорбно сузились; наша мощь, позволявшая нам когда-то успешно противостоять Камбрейской лиге[1178] и прочим завистникам, теперь утрачена. Но Венеция не умерла, и если мы соберемся, то можем вновь стать силой, с которой мир будет считаться. Мы переживаем критический момент своей истории. Будем ли мы повергнуты в прах или же найдем силы вновь подняться на вершину славы и стать такими же гордыми повелителями морей, какими были когда-то, зависит от того, хватит ли мужества и самоотверженности у тех, кто еще способен послужить отечеству. Среди нас еще немало отважных сердец, выступающих за вооруженный нейтралитет, который заставит уважать наши границы. Но в настоящее время в Совете преобладают люди, являющиеся в глубине души франкофилами, либо из лени предпочитающие переложить решение этого вопроса на Империю, либо бездушные скряги — Боже, прости их! — которые боятся потратить лишний цехин. К последним относится и сам дож, при всем его огромном богатстве. Да простит меня Господь, что я оскорбляю бранью нашего правителя, но Лодовико Манин[1179] не тот дож, какой нужен в этот час. Нам нужен Морозини, Дандоло или д’Альвиано,[1180] а не этот уроженец Фриули,[1181] не способный быть истинным патриотом Венеции. Будем надеяться, что послания из Англии, как и добытые вами сведения о намерениях французов, помогут справиться с нашей задачей.
Граф снова сел, обессиленный бушевавшими в нем страстями — возмущением, отчаянием и гневом, которые были порождены его патриотическими чувствами, доходившими до фанатизма.
Графиня подошла к мужу, чтобы успокоить его. У Изотты был какой-то странный торжественный вид, словно она пребывала в трансе. Марк-Антуану, который глядел на нее, стараясь не показать своей внутренней боли, казалось, что вопросы, доводившие графа Пиццамано чуть ли не до исступления, для нее ничего не значили.
Его отвлек от этих размышлений голос Доменико:
— Если вам понадобится помощь, то вы знаете, что всегда можете рассчитывать на нас.
— Я с вами до последнего цехина и последнего дыхания, — присоединился к нему отец.
Марк-Антуан усилием воли вернул свои мысли к политике:
— Да, есть одно дело, в котором мне не обойтись без вашей помощи. К счастью, это не потребует с вашей стороны больших жертв. Мне нужно, чтобы человек, пользующийся влиянием, представил меня его светлости.
Он понимал, что надо бы объяснить им, зачем ему это понадобилось, но чувствовал себя слишком измотанным для этого. Однако они не ждали объяснений.
— Я завтра же лично отведу вас к дожу, — пообещал ему граф. — Я знаю вас достаточно давно. Приходите в полдень, мы пообедаем и отправимся к нему. Я пошлю его светлости записку, так что он будет нас ждать.
— Надеюсь, вы не забудете, что для всех без исключения я просто мистер Мелвилл. Если Лаллеман каким-либо образом узнает мое настоящее имя, на этом моя миссия закончится. — Произнеся эту фразу, он почувствовал, что на самом деле это не имеет для него лично почти никакого значения.
Разговор перешел на другие темы. Вспомнили мать Марк-Антуана и других общих знакомых в Англии, но больше всего говорили о Бонапарте, этом феномене, никому не известном три месяца назад и внезапно оказавшемся в фокусе внимания всего мира.
Изотта молча слушала их беседу, сидя в стороне с безучастным видом, — если вообще слушала их. Так продолжалось до тех пор, пока не объявили о прибытии Леонардо Вендрамина.
Марк-Антуан увидел перед собой высокого красивого человека в расцвете сил, уже не первой молодости, но еще сохранившего юношескую стройность и осанку, чрезвычайно общительного и жизнерадостного. Казалось, что главное его желание — находиться в ладу со всем миром. С графом и графиней донной Леокадией ему это удавалось вполне, в то время как в отношениях с Доменико все было не так гладко, а Изотта, любезно ответив на его подчеркнуто пылкое и почти фамильярное приветствие, казалось, чуть отстранилась, когда Вендрамин подошел, чтобы поцеловать ей руку.
Граф представил синьора Леонардо Мелвиллу как будущего зятя; тот сразу же засыпал Марк-Антуана преувеличенными комплиментами Англии. Он еще не имел счастья видеть эту чудесную страну, которая сумела стать владычицей морей и занять в мире место, некогда принадлежавшее Венеции, но ему достаточно хорошо были известны ее великие государственные учреждения и он встречал достаточно много благородных англичан, чтобы осознать, как это замечательно родиться англичанином.
Марк-Антуан вежливо поблагодарил, понимая, что то же самое было бы сказано французу или испанцу, и думая о том, откуда ему знакомо имя этого человека.
За ужином, на который Марк-Антуана пригласили, Вендрамин непрерывно бомбардировал его вопросами о том, когда он прибыл и зачем, где остановился и как долго собирается прожить в Венеции. Он обращался к гостю по-французски, поскольку подозревал, что Марк-Антуан не совсем свободно владеет итальянским языком, а французский был в то время широко распространен в венецианском светском обществе.
При этом он задавал вопросы в такой дружески беспечной манере, что ответы на них, казалось, его даже не интересуют. Марк-Антуан ответил, что его путешествие носит развлекательный и познавательный характер и имеет целью также возобновить отношения со старыми друзьями, семьей Пиццамани.
— Ах, так вы старые друзья! Это великолепно! — Он оглядел всех, кивая с улыбкой одновременно покровительственной и вкрадчивой. Но его живые голубые глаза, как показалось Марк-Антуану, очень внимательно следили за всеми, и особенно за Изоттой. Она, по-видимому, поняла, какой вопрос мучит Вендрамина, и объяснила:
— Мистер Мелвилл был нашим другом еще в то время, когда мы жили в Лондоне, и с тех пор прошло слишком много времени, чтобы вам стоило проявлять к нему чрезмерное любопытство.
— Любопытство? Святые небеса! — Синьор Леонардо воздел глаза в шутливом расстройстве. — Я уверен, мистер Мелвилл не примет за пустое любопытство тот глубокий интерес, какой он вызывает во мне. А раз он ваш старый друг, то это лишний повод наладить самые лучшие отношения между нами.
— Вы очень любезны, синьор. Это для меня большая честь, — отвечал мистер Мелвилл подчеркнуто вежливо.
— Для англичанина вы говорите по-французски на удивление безупречно, месье Мелвилл! Я не хочу хоть сколько-нибудь принизить языковые способности ваших соотечественников, — поспешно добавил он, — просто непривычно слышать такую правильную и беглую французскую речь от человека, для которого это не родной язык.
— У меня была возможность освоить французский, так как в юности я много времени провел во Франции.
— О, расскажите мне об этом. Это очень интересно; нечасто можно встретить человека…
— Который задает столько вопросов, — ввернул Доменико.
Вендрамин на миг нахмурился, недовольный тем, что его оборвали, но сразу же принял прежний добродушный вид.
— Меня поставили на место, — беззаботно рассмеялся он, взмахнув рукой, тонувшей в кружевах. — И совершенно справедливо. Я, вопреки правилам приличия, позволил себе проявить слишком большой интерес к удивительному мистеру Мелвиллу. Дорогой сэр, не сердитесь на меня и знайте, что, пребывая в Венеции, всегда можете рассчитывать на мою помощь.
— Покажите ему красоты района Сан-Барнабо́, — язвительно бросил Доменико. — Это будет очень интересно и полезно.
Тут Марк-Антуан наконец вспомнил, где он слышал о Леонардо Вендрамине. Лаллеман упоминал о нем как об одном из барнаботто, представителе класса обедневших патрициев. Их высокое происхождение не позволяло им унизиться до работы ради куска хлеба, но допустить, чтобы они умирали от голода, тоже было нельзя, так что они жили на пособие от государства или брали деньги «в долг» у зажиточных родственников, если таковые имелись. Как правило, им были свойственны все те пороки, которые порождает бедность в сочетании с честолюбием. Будучи потомками знатных родов, они имели право голосовать в Большом совете и распоряжаться государственной казной, в отличие от более достойных этого граждан, которым не повезло с происхождением. Порой какой-нибудь расторопный и небесталанный барнаботто добивался, при поддержке своих собратьев по искусству красноречивого попрошайничества, назначения на высокий государственный пост, приносящий весьма неплохие доходы.
Марк-Антуан вспомнил, что говорил ему Лаллеман об этом Вендрамине, но его больше занимал вопрос, каким образом этому бедствующему аристократу удается щеголять экстравагантным богатством своего наряда, а главное, почему высокомерный граф Пиццамано, один из самых знатных сановников, охотно отдает за барнаботто свою дочь, которая украсила бы собой любое семейство, с каким Пиццамани пожелали бы породниться.
Между тем Вендрамин, решив обратить укол со стороны будущего шурина в шутку, сыронизировал и сам по поводу братства бедных аристократов и затем быстро и ловко перевел разговор на менее скользкую политическую тему, заговорив о последних слухах из Милана относительно военной кампании французов. Он выразил оптимистическое мнение — по-видимому, оптимизм был присущ его натуре, — что император наконец даст взбучку маленькому корсиканцу.
— Будем надеяться, что так и произойдет, — горячо поддержал его граф. — Но пока что нельзя расслабляться, мы должны готовиться к худшему.
— Вы правы, синьор, — торжественно произнес синьор Леонардо. — Я не забываю о своем долге и делаю шаги в этом направлении, и шаги значительные. Не сомневаюсь, что уже скоро я добьюсь, чтобы мои сподвижники выступили единым фронтом. Но мы с вами еще поговорим об этом.
Наконец Марк-Антуан собрался уходить. Он надеялся, что сумеет скрыть от других свою боль и разочарование, но оказалось, что это не так.
Изотта при прощании вгляделась в его лицо внимательным и мягким взглядом, и от нее не укрылись ни его бледность, ни печаль в глазах.
Но вот он ушел, и вместе с ним ушел синьор Леонардо, который с присущей ему экспансивностью настоял на том, чтобы отвезти Марк-Антуана в гостиницу в своей гондоле.
Доменико, погруженный в какие-то мрачные размышления, сразу удалился, вслед за ним ушла и его мать.
Изотта задержалась на лоджии, глядя в сад, над которым взошла луна. Ее отец с задумчивым и обеспокоенным видом приблизился к ней и, положив руку на плечо дочери, произнес с большой нежностью:
— Изотта, дитя мое, здесь становится холодно и неуютно.
— Да, отец, и не только на улице.
Она почувствовала, как он крепче сжал ее плечо, выражая понимание и сочувствие. Помолчав, он вздохнул и произнес:
— Лучше бы он не приезжал.
— Но раз он не погиб, его приезд был неизбежен. Это было обещание, которое он дал мне перед отъездом в Тур, и обещание подразумевало не только дружеский визит. Я поняла это и была этому рада. А теперь он приехал выполнить свое обещание.
— Я понимаю, — отозвался граф тихо и печально. — Жизнь бывает очень жестока.
— Но почему она должна быть жестока к нему и ко мне? За что?
— Дорогое дитя! — Он опять сжал ее плечо.
— Мне двадцать два года. У меня впереди, возможно, долгая жизнь. Было нетрудно смириться с этим браком, когда я думала, что Марк умер. Но теперь… — Она беспомощно развела руками.
— Я понимаю, дитя мое, я понимаю.
Сочувствие и печаль в его голосе придали Изотте смелости. Она со страстью высказала свои бунтарские мысли:
— Почему все должно идти так, как было намечено? Разве это так необходимо?
Граф вздохнул. Лицо старого патриция с резкими чертами напоминало мраморное изваяние.
— Было бы бесчестно отказаться от твоего брака с Леонардо.
— Неужели в мире не существует ничего, кроме чести?
— Еще существует Венеция, — произнес он более твердым голосом.
— Что такого дала или может дать мне Венеция, чтобы приносить себя ей в жертву?
Граф опять очень мягко сказал:
— Я могу тебе только ответить, что Венеция — моя вера. А ты моя дочь, и потому она должна быть и твоей верой. Мы обязаны нашему государству всем, что у нас есть. Ты спрашиваешь, что дала тебе Венеция. Славное имя, которое мы носим, честь семьи, богатство, которым мы владеем, — все это дала нам Венеция. Это наш неоплатный долг, дорогая. И уклониться от уплаты хотя бы части своего долга в трудный для родины час может только бесчестный человек. Все, что мне дано, принадлежит государству. Понимаешь?
— Отец, а я?
— Твоя роль ясна. Она благородна и почетна. Слишком почетна, чтобы пренебречь ею из личных соображений или чувств, как бы глубоки и дороги тебе они ни были. Ты знаешь, какая сейчас сложилась обстановка. Ты слышала, что Марк рассказал о намерениях французов в отношении нас. Даже если ему удастся завтра убедить дожа, что может сделать его светлость с Советом, члены которого преследуют только личные интересы и предпочитают оставаться в стороне, боясь рисковать своим состоянием? Они не желают видеть опасности, поскольку для ее предотвращения потребуются значительные средства и поскольку они надеются, что даже в случае крушения государства сами они будут жить по-прежнему.
Остаются барнаботто. Они могут набрать до трехсот голосов в Совете и добьются перевеса. Им терять нечего, и их можно склонить к тому, что они проголосуют за расходы, которые спасут Венецию. С другой стороны, они могут рассчитывать, что получат выгоду в результате переворота. С нуждающимися и никчемными людьми всегда так. К тому же в их рядах распространяется зараза якобинства, так что, даже если к нам не вторгнутся французские войска, могут вторгнуться французские анархические идеи. А Леонардо один из них. Он обладает организаторскими способностями и характером, он красноречив. Как всем известно, он пользуется у них большим авторитетом, и его влияние растет. Скоро они будут смотреть ему в рот и отдадут ему голоса. Вполне возможно, что от него будет зависеть судьба Венеции. — Помолчав, граф медленно добавил: — А ты — цена, которую мы платим за его консервативную позицию.
— Можно ли доверять патриотизму человека, который торгует им?
— Торгует? Ты к нему несправедлива. Когда он воспылал чувствами к тебе, я увидел в этом возможность привязать его к нашему делу. Но он к тому времени уже поддерживал нас и стоял на твердых патриотических позициях, иначе он не стал бы нашим союзником. Ему нужен был руководитель. Он обратился ко мне со своими сомнениями, и я помог ему разрешить их. Остальное сделала его любовь к тебе. Теперь он целиком на стороне тех, кто ставит интересы государства выше личных. Я уверен, что он пришел бы к этому и без нас. Но если мы сейчас его оттолкнем, то есть опасность пробудить в нем отчаяние и желание отомстить, которые приведут его со всеми его барнаботто в лагерь якобинцев. А этого допустить никак нельзя.
Изотте нечего было возразить. Она чувствовала, что ей не вырваться из этой ловушки, и печально повесила голову. Отец крепко обнял ее:
— Дитя мое! Ради этой цели я готов пожертвовать всем. И от вас с Доменико я требую такой же готовности.
Но тут Изотта не выдержала.
— Но подумай, чего ты требуешь от меня! — воскликнула она. — Выйти замуж, отдать себя человеку, которого я не люблю, рожать ему детей… О боже! Ты говоришь о готовности жертвовать. Но что ты сам жертвуешь по сравнению с этим? Даже если ты отдашь свой последний цехин и последнюю каплю крови, это нельзя будет сравнить с тем, на что ты меня толкаешь.
— Может быть, ты и права. Но мне уже не двадцать два года, и я позволю себе усомниться, что все так уж плохо. Будь честной со мной и с самой собой, Изотта. Если бы перед тобой был выбор: умереть или выйти за Леонардо, что бы ты выбрала?
— Смерть, без всякого сомнения! — неистово воскликнула она.
— Я же просил тебя быть честной, — мягко упрекнул ее отец, привлекая к себе. — Я сказал «если бы у тебя был выбор». Но он ведь и до этого у тебя был, а ты не пошла по тому пути, который сейчас кажется тебе несомненным. Так что сама видишь, дорогая, как взрыв эмоций может обманывать нас. Сегодня ты перевозбуждена. Остыв, ты передумаешь. Не может быть, чтобы Леонардо был так тебе неприятен, иначе ты давно уже воспротивилась бы этому браку. У него есть замечательные качества, которые ты со временем оценишь. И тебя будет поддерживать гордая и возвышенная мысль, что ты самоотверженно выполнила свой священный долг.
Он нежно поцеловал дочь.
— Дорогая моя, поверь, твои слезы будут не такими горькими, как те, которые я пролью над твоими надеждами. Мужайся, моя Изотта. Чтобы жить достойно, необходимо мужество.
— Иногда оно необходимо, чтобы просто жить, — выдавила она.
Но она покорилась ему, в чем не сомневалась с самого начала. Если бы его фанатизм был агрессивен и отец требовал беспрекословного подчинения, она открыто восстала бы. Но он был искренен и мягок, он так ласково и терпеливо уговаривал ее, что она не находила в себе сил возразить, и он добивался таким образом ее покорности даже в тех случаях, когда она не была с ним согласна.
На следующее утро Марк-Антуан сидел в синем с золотом халате в своей гостиной и пил горячий шоколад. Перед ним были широкие окна, выходившие на балкон, через которые комнату заливало утреннее майское солнце. Снизу, с канала, доносились непрерывный скрип длинных весел, журчание воды, рассекаемой лебедиными шеями проходящих гондол, предупредительные выкрики гондольеров, поворачивавших с Большого канала, а также приглушенный расстоянием звон колоколов церкви Санта-Мария делла Салюте.
В такое утро человек радуется жизни. Но для Марк-Антуана в нем было мало радости. Маяк, на чей свет он стремился все эти три года, внезапно погас. Он оказался в темноте и не знал, куда двигаться дальше.
Было слышно, как какая-то гондола подплыла к порталу гостиницы, прозвучал хриплый окрик гондольера:
— Ehi! Di casa![1182]
Спустя несколько секунд хозяин гостиницы просунул лысую голову в дверь и объявил, что мистера Мелвилла спрашивает некая дама, — в маске, добавил он, чуть улыбаясь уголками губ.
Марк-Антуан вскочил на ноги. Не было ничего удивительного в том, что венецианка носит маску, — это было настолько распространено среди благородной публики, что репутация Венеции как города таинственных романтических приключений во многом покоилась на этом обычае. Удивительным было то, что его разыскивает дама. Он мог думать только об одной женщине, но трудно было поверить, что это она. И тем не менее, когда хозяин гостиницы оставил их наедине, оказалось, что это именно так.
Она не забыла ни одной детали традиционного камуфляжа. Под маленькой треугольной шляпкой с золотыми кружевами на ней была белая шелковая маска; черная шелковая мантилья с кружевной отделкой спускалась до плеч; черный атласный плащ полностью скрывал фигуру.
Когда она сняла белую маску, Марк-Антуан издал не столько радостный, сколько сочувственный возглас, ибо лицо ее в обрамлении черной мантильи было бледным, как у монашки. Глаза были темными печальными озерами, из которых на него глядела ее томящаяся и немного испуганная душа. Грудь ее часто вздымалась, выдавая волнение. Она прижала к груди левую руку, державшую белый веер с золотыми пластинами, инкрустированными драгоценными камнями.
— Вы удивлены, Марк. Да, есть чему удивляться, но я не буду знать покоя, пока не объяснюсь. Хотя, возможно, не буду знать его и после этого.
Вряд ли Марк-Антуан сознавал, насколько удивительным был ее визит. Конечно, прошли те дни, когда Венеция — возможно, благодаря своим тесным связям с Востоком — предписывала женщинам монашеское уединение и лишь куртизанкам разрешалось свободно появляться в общественных местах. Ход истории постепенно смягчил строгие правила, а в последнее время новые идеи, проникавшие из-за Альпийских гор, внесли в жизнь некоторую свободу. Но женщина из патрицианской семьи никак не могла позволить себе столь рискованный для ее репутации шаг, какой предприняла Изотта.
— Мне надо поговорить с вами, — произнесла она, и ее тон давал понять, что для нее не было ничего важнее этого. — А ждать подходящего случая я не могла — неизвестно, когда он подвернется.
Он прижал ее руку в перчатке к своим губам и, стараясь не выдать голосом беспокойство, сказал:
— Я весь к вашим услугам.
— Давайте лучше обойдемся без формальностей, — попросила она с грустной улыбкой. — Ситуация совершенно необычная, и то, что я делаю, так далеко от общепризнанных норм…
— Иногда формальность помогает нам выразить наши глубокие и искренние чувства, — ответил он, подведя ее к креслу и усадив, со свойственной ему предупредительностью, спиной к свету, чтобы предоставить ей тем самым некоторое преимущество. Сам он выжидательно стоял перед ней.
— Даже не знаю, с чего начать, — произнесла она, перебирая руками веер на коленях и опустив на него глаза. Затем неожиданно спросила: — Почему вы приехали в Венецию?
— Почему? Но разве я не объяснил этого вчера вечером? Я приехал по важному государственному делу.
— И только? И больше ничего? Ради бога, хотя бы из жалости скажите мне откровенно. Пусть никакие соображения не препятствуют этому. Мне необходимо знать правду.
Он колебался. Если бы она подняла на него глаза, то заметила бы, как сильно он побледнел.
— Вам будет легче, если вы узнаете ее? Это вам поможет?
— Ага! — встрепенулась она. — Значит, у вас есть что сказать! Скажите же! Конечно, это поможет мне.
— Не вижу, как это может помочь. Но раз вы так хотите, я скажу вам правду, Изотта. Я приехал в Венецию с определенным заданием — я еще вчера говорил об этом. Но главная причина моего приезда была другой… Ваше сердце должно подсказать ее вам.
— Но я хочу услышать это от вас.
— Настоящая причина — любовь к вам, Изотта. Хотя я не понимаю, почему в сложившихся обстоятельствах вы заставляете меня раскрыть то, о чем я не собирался говорить.
Она наконец посмотрела на него:
— Мне надо было услышать это, потому что иначе мне оставалось бы только презирать себя как тщеславную дурочку, вообразившую то, чего не было. Теперь я могу сказать вам, что полностью поняла смысл ваших слов, произнесенных в Лондоне перед отъездом в Тур. Это был ваш обет, а я, молча приняв его, дала свой. Вы сказали, что приедете за мной в Венецию, если будете живы. Вы помните это?
— Как я могу это забыть?
— Я полюбила вас, Марк. Вы знали это, не так ли?
— Я надеялся на это. Как надеятся на спасение.
— Но я хочу, чтобы вы знали это наверняка, не сомневались в этом. Мне было тогда девятнадцать, но я не была самонадеянной пустышкой, которая воспринимает любовь мужчины как заслуженный трофей. Я хочу, чтобы вы знали, что я сохранила свою любовь. Я и сейчас люблю вас, Марк, и сердце мое разбито.
Он упал на колени перед ней:
— Дитя мое, вы не должны говорить мне этого.
Она положила руку в перчатке ему на голову, а другой рукой так сильно сжала веер, словно хотела сломать его.
— Послушайте меня, я думаю — нет, я знаю, — крах наступил, когда пришла весть, что вы погибли, были гильотинированы. Мои родители и Доменико тоже любили вас и отнеслись ко мне очень бережно. Они помогли мне в какой-то мере успокоиться, смириться с судьбой. Но это было поверхностное спокойствие, которое нарушалось сотню раз в день, когда воспоминания заставляли сердце обливаться кровью. Вас больше не было. Вы унесли с собой всю радость, весь свет жизни. Я, конечно, беру на себя слишком большую смелость, говоря с вами так откровенно, но это, кажется, помогает мне. Вас больше не было, но надо было как-то продолжать жить, что я с помощью близких и делала, собрав все свое мужество.
Помолчав, она продолжила ровным безжизненным тоном:
— Затем появился Леонардо Вендрамин. Он влюбился в меня. В любое другое время его общественное положение было бы для него барьером, который он даже и не пытался бы преодолеть. Но он знал, какое преимущество дает ему популярность среди таких же обедневших патрициев и как смотрит на это мой отец, пламенный патриот. Знал он и то, как следует держаться, чтобы произвести впечатление на отца. Ну, вы понимаете. Мне растолковали, что я могу поддержать рушащееся государство, если привлеку на сторону священных старинных государственных институтов человека, чье влияние будет полезным, если дело дойдет до межпартийной борьбы. Сначала я не поддавалась на эти уговоры, я была верна вам. Меня поддерживала мысль, что жизнь на земле — это лишь послушничество, испытание перед настоящей жизнью, которая последует за земной, и что, выдержав испытание, я встречу вас там и скажу: «Любимый, хотя вы не смогли прийти ко мне на земле, я осталась верна вам и пришла к вам теперь». Понимаете ли вы, какую силу придавала мне эта мысль?
Не дав ему ответить, она сказала:
— Но они не хотели оставить мне даже это утешение, они уничтожили его своими доводами и увещаниями — очень мягкими, но настойчивыми, — говоря, что я должна посвятить свою жизнь достойной и священной цели, а иначе она пройдет впустую. Это был очень благовидный довод, и я в конце концов подчинилась им. Поверьте, это далось мне нелегко, я пролила тайком, наверное, не меньше слез, чем при известии о вашей смерти. Ибо на этот раз убивали мою душу и надежду на ее соединение с вашей душой.
Она замолкла, он молчал тоже. Он не мог найти слов, чтобы выразить охватившие его чувства, и к тому же понимал, что она высказалась не до конца. И действительно, она продолжила:
— Вчера вечером, после того как вы ушли, я решила поговорить с отцом. Я спросила его, должно ли все продолжаться как прежде. Он был очень нежен со мной, потому что любит меня. Но Венецию он любит больше. И я не могу его в этом упрекнуть — ведь ее он любит больше, чем самого себя. Он объяснил мне, что оттолкнуть Вендрамина сейчас было бы хуже, чем отказать ему с самого начала, он мог бы затаить обиду и присоединиться вместе со всеми своими сторонниками к противоположному лагерю. Так что, как видите, я оказалась в безвыходном положении. Может быть, если бы я была храбрее и пренебрегла такими вещами, как честь, выполнение данных обязательств и тому подобное, я сказала бы вам: «Берите меня, и будь что будет». Но у меня не хватает духу разбить сердце отца и отказаться от слова, которое он давал вместе со мной. Совесть не позволила бы мне после этого жить спокойно, и это отравило бы нашу с вами жизнь, Марк. Вы понимаете меня?
Стоя перед ней на коленях, Марк-Антуан обнял ее и привлек к себе. Она опустила голову ему на плечо.
— Скажите, что вы понимаете меня, — умоляла она.
— Конечно понимаю, — ответил он. — Настолько хорошо понимаю, что вы могли бы даже не причинять себе лишней боли и не приходить ко мне, чтобы объяснить все это.
— Это не может причинить мне горшую муку, чем та, которую я уже терплю. Это даже приносит облегчение. Если вы этого не видите, значит не понимаете меня до конца. Я не могу отдать вам себя целиком, но могу, по крайней мере, сделать это частично, раскрыв вам свою душу и свои мысли, объяснив, что вы значите для меня с тех пор, как мы дали друг другу этот обет. Для меня большое утешение, что вы знаете правду, что между нами не осталось недомолвок и сомнений. И это как-то оправдывает мой поступок и укрепляет надежду на будущее, когда все останется позади. Потому что до сих пор я хранила это знание в одиночестве, а теперь разделила его с вами — знание того, что, вопреки всему, что они могут сделать со мной, моя душа всегда будет принадлежать вам — та моя вечная сущность, для которой тело лишь временная оболочка, заставляющая ее страдать. — Она уронила на колени веер, который теребила в руках, и взяла его лицо в свои ладони. — Марк, вы верите, что жизнь на земле — это еще не все? Если я, вынужденно ступив на этот путь, причинила вам такую же боль, какую испытываю сама, то неужели вы не можете найти утешение там же, где нахожу его я?
— Найду, Изотта, если придется, — ответил он. — Но точка на этом еще не поставлена, мы сделали еще не все, что в наших силах.
Держа по-прежнему его лицо в своих руках и глядя на него полными слез глазами, она сказала:
— Не мучайте напрасно ни себя, ни меня этими надеждами.
— Надежда — это не мучение, а утешение.
— Но если она не сбывается? Это же страшная мука!
— Когда надежда потеряна. Но до тех пор я буду носить ее в своем сердце. Она нужна мне. Она придает мне мужества. Вы придали мне мужества, Изотта, с тем великодушием, какого не найти ни в ком, кроме вас.
— Да, я хотела придать вам мужества и почерпнуть его у вас. Но не мужества надеяться, ибо надежда лишь приведет к жестокому разочарованию, а мужества терпеть. Смиритесь с неизбежным, дорогой мой, умоляю вас.
— Да, я буду терпеть, — ответил он ясным голосом. — Я буду смиренно ждать развития событий. Но я не стану заказывать реквием, пока больной еще жив.
Он поднялся на ноги и поднял ее вместе с собой, держа за руки. Они стояли прижавшись друг к другу, веер и маска упали с ее коленей на пол.
Раздался стук в дверь, и, прежде чем Марк-Антуан успел ответить, она открылась.
Стоя лицом к двери и обнимая Изотту, он увидел мелькнувшее в проеме испуганное лицо хозяина гостиницы, осознавшего неуместность своего появления, и за его спиной другое лицо, пышущее здоровьем и ничем не омраченное. Хозяин гостиницы тут же захлопнул дверь, и из-за нее донесся громкий гортанный смех, повергший Изотту в полное смятение. Они отшатнулись друг от друга. Марк-Антуан поднял веер и белую маску, которую Изотта поспешно надела плохо слушавшимися ее руками.
— Там кто-то есть за дверью, — прошептала она. — Как же мне уйти?
— Кто бы там ни был, он не посмеет задержать вас, — ответил он и, подойдя к двери, распахнул ее. На пороге стоял хозяин гостиницы, а за ним Вендрамин.
— Этот господин сказал, что он ваш друг и что вы его ждете, — объяснил Баттиста.
Вендрамин улыбнулся широкой понимающей улыбкой:
— Ах, черт побери, этот болван не сказал мне, что у вас дама. Надеюсь, Господь простит меня за то, что я испортил мужчине удовольствие.
Марк-Антуан выпрямился, пряча под невозмутимым видом свое крайнее раздражение:
— Ничего страшного. Дама как раз собиралась уходить.
Изотта направилась к выходу, но Вендрамин и не подумал уступить ей дорогу. Он стоял в дверях, глядя на нее с лукавой усмешкой.
— О мадам, — произнес он елейным галантным тоном, — я не прощу себе, если окажусь причиной изгнания красивой женщины. Умоляю вас, снимите маску и позвольте мне искупить грех вторжения.
— Проще всего искупить его, дав даме пройти, как бы это ни было досадно, — заметил Марк-Антуан.
— Действительно, досадно, — вздохнул Вендрамин и отступил.
Изотта проскользнула мимо него, оставив после себя лишь легкий аромат духов.
Когда Баттиста удалился вслед за ней, Вендрамин закрыл дверь и, подойдя небрежной походкой к Марк-Антуану, хлопнул его по плечу:
— Я вижу, вы не теряете времени. Не пробыв в Венеции и суток, вы уже переняли местные обычаи, на что у других уходят недели. Черт побери, в вас все-таки больше от француза, нежели одно только хорошее произношение.
Дабы не допустить ни малейшего намека на правду, Марк-Антуану пришлось поддержать плоскую шутку и согласиться на роль донжуана. Рассмеявшись, он беспечно махнул рукой:
— В чужой стране чувствуешь себя одиноко, и приходится как-то с этим бороться.
— А она, судя по всему, жеманная штучка. — Вендрамин игриво пихнул его в бок. — И выглядит вполне достойно. Хоть она и была вся укутана, у меня наметанный глаз, разденет и монахиню.
Марк-Антуан решил, что пора сменить тему:
— Вы, кажется, сказали хозяину гостиницы, что я вас жду?
— Надеюсь, вы не разобьете мое сердце, сказав, что вы забыли? Вчера, прощаясь, я обещал заехать утром за вами, чтобы сводить вас во «Флориан». А вы еще в халате… Ну да, конечно, тут была дама…
Марк-Антуан отвернулся, чтобы скрыть отвращение.
— Подождите минуту, я переоденусь.
Марк-Антуан воспользовался этим предлогом и вышел в смежную спальню. Ему надо было остаться хоть на миг в одиночестве, чтобы унялись чувства, вызванные визитом Изотты, и улегся гнев на это крайне несвоевременное вторжение.
Мессер Вендрамин, с улыбкой воображая сцену, которую он прервал своим появлением, медленно направился к балкону. Что-то скрипнуло у него под ногами. Наклонившись, он подобрал предмет, по размерам и форме похожий на половину большой горошины. Освещенный солнцем, он тускло поблескивал на ладони. Вендрамин оглянулся. Дверь в спальню была закрыта. Он вышел на балкон, разглядывая находку. Коварная улыбка тронула его полные губы при мысли, что у него в руках ключ к чужой тайне. Может быть, он когда-нибудь случайно выяснит, кто была неосторожная владелица камня. Он сунул неограненный сапфир в карман жилета, и улыбка его стала еще шире.
Миновав величественный портал церкви Санта-Мария делла Салюте, они вышли на простор залива Святого Марка. Гондола Вендрамина снаружи имела похоронный вид, как предписывал старинный закон, введенный для борьбы с расточительством, однако фелца, маленькая кабина посредине, была украшена внутри тонкой резьбой и расписана красочными гербами; большие кожаные подушки были декорированы завитками золотого, красного и ультрамаринового цвета. Конечно, это была не такая уж экстравагантная роскошь, однако она как-то не сочеталась с образом бедствующего патриция.
Синьор Леонардо был для Марк-Антуана загадкой — как, впрочем, и вся Венеция, за жизнью которой он наблюдал этим утром. Казалось, все вокруг черпало вдохновение в ярком солнечном свете и было насыщено им. В толпе, двигавшейся по набережной Рива-дельи-Скьявони, теснившейся на Пьяцетте и разгуливавшей на более широких площадях, царило веселое, беспечное оживление. Настроение венецианцев — и простолюдинов, и буржуа, и патрициев — казалось таким же безмятежным, как голубой небесный купол у них над головой; их не тревожили отдаленные раскаты бури, которая могла в любой момент обрушиться на них.
За неделю до этого, в четверг, являвшийся днем Вознесения, дож на большом сорокавесельном красном с золотом буцентавре отправился во всем блеске былого величия Светлейшей республики в порт Лидо для проведения ежегодной церемонии обручения Венеции с морем.
Сегодня же под заинтересованным взглядом Марк-Антуана пестрый человеческий поток струился по набережной Скьявони мимо мрачной тюрьмы с ее несчастными обитателями, гримасничавшими за массивными решетками или просившими милостыню. Некоторые сочувствовали им, но у большинства они вызывали лишь насмешку. Толпа направлялась на запад, оставляя позади великолепные, отделанные мрамором готические своды Дворца дожей, соединенного с тюрьмой мраморной аркой под названием мост Вздохов, и растекалась по Пьяцетте, кружась около Дзекки, монетного двора, и колонн из восточного гранита, одна из которых была увенчана фигурой святого Феодора, попирающего дракона, а другая — львом с книгой, эмблемами святого Марка.
Марк-Антуан ступил на площадь, выложенную трахитом и мрамором и расстилавшуюся, словно ковер, перед окружающей византийской роскошью. У него захватило дух при виде большой прямоугольной площади с аркадами и кампанилой, этим чудом изящества, устремленным, подобно гигантскому копью, в голубую высь.
Это было сердце древнего города, здесь особенно живо ощущалось биение его жизни.
Около бронзовых пьедесталов трех высоких флагштоков знахарь, в причудливой шляпе с плюмажем из выкрашенных во все цвета радуги петушьих перьев, хрипло расхваливал свои притирания, благовония и другие косметические средства. Возле Сан-Джиминьяно собралась толпа, наблюдавшая за кукольным спектаклем труппы бродячих актеров. При взрывах смеха стаи испуганных голубей взмывали в воздух.
На затененной стороне Пьяццы они сели за столик в кафе «Флориан».
Здесь среди праздных модников обоих полов сновали торговцы, предлагавшие картины, восточные ковры, золотые и серебряные украшения, геммы из муранского стекла и прочие безделушки.
Это был блестящий фасад страны, скрывавший быстрое оскудение ее недр; одежда собравшихся в кафе мужчин и женщин превосходила своей экстравагантностью все, что можно было увидеть в каком-либо другом уголке Европы; веселье и беззаботность заставляли забыть о мрачных сторонах жизни.
Если жизнь Светлейшей республики и в самом деле клонилась к закату, как предсказывали некоторые, подумал Марк-Антуан, то умрет она в такой же роскоши и в таком же праздничном настроении, в каких и жила. Так, согласно историкам, погибла в свое время и Греческая Республика.
Потягивая кофе, он рассеянно слушал жизнерадостную болтовню синьора Леонардо и с несколько бо́льшим интересом рассматривал фланирующую по площади публику. Тут были кавалеры и дамы в шелках и атласе, иногда под маской, и более скромно одетые торговцы; то и дело попадалась черная сутана духовного лица, фиолетовое облачение каноника или коричневая ряса из грубой ткани, в которой спешил по делам монах, не поднимая глаз от своих сандалий. Изредка мелькала алая тога сенатора, шествовавшего с важным видом в Совет приглашенных, Прегади,[1183] или белый мундир и шляпа с кокардой гордо вышагивавшего офицера; виднелись группы подпоясанных албанцев и черногорцев в красных и зеленых длиннополых кафтанах — солдаты из далматинских провинций Светлейшей республики.
Время от времени синьор Леонардо указывал на какое-нибудь известное лицо, но лишь одно из них привлекло внимание Марк-Антуана: крепкий смуглый коротышка средних лет в черном парике и порыжевшем сюртуке. Взгляд его был острым и внимательным, в углах плотно сжатых губ таился намек на усмешку. Он сидел в кафе в полном одиночестве, и даже ближайшие к нему столики пустовали, словно окружающие боялись заразиться от него какой-нибудь болезнью. Узнав, что это Кристоферо Кристофоли, известный тайный агент Совета десяти, Марк-Антуан подумал с удивлением, какие тайны может выведать агент, которого все хорошо знают.
Прошла пара, с презрением прокладывавшая себе путь через толпу, безропотно уступавшую ей дорогу. Смуглый мужчина низкого роста выглядел очень неприглядно в поношенном камлотовом костюме, которым пренебрег бы даже какой-нибудь ремесленник в праздничный день. Тучная неопрятная женщина лет пятидесяти опиралась на его руку. За ними следовали два человека в черном, на груди у них блестели золотые ключи, атрибуты гофмейстера; последним шел гондольер в потрепанной униформе.
— Что это за пугало огородное? — спросил Марк-Антуан.
— Вот уж точно пугало огородное! — расхохотался синьор Леонардо. — И не только из-за наряда. Он и вправду мог бы вселить ужас во всех этих глупых ворон! — Вендрамин широким жестом указал на окружающих. — Он ходячее предупреждение всем итальянцам, и венецианцам в особенности, поистине пугало. Это кузен императора Священной Римской империи Эрколе Ринальдо д’Эсте, герцог Моденский. Недавно якобинцы, объединив Модену и Реджио в Циспаданскую республику, изгнали его из его владений. Женщину зовут Кьяра Марини — говорят, она его вторая морганатическая жена. Он служит наглядным примером того, какой слабой стала императорская власть.
Марк-Антуан кивнул без каких-либо комментариев, сохраняя ту же сдержанность, с какой он воспринимал всю информацию и избегал отвечать на вопросы, которыми Вендрамин настойчиво бомбардировал его. Венецианец вызывал у него антипатию, но Марк-Антуан относился к этому чувству с некоторым недоверием, боясь, что к нему примешивается вполне естественная человеческая ревность.
Поэтому расстались они, не так уж много узнав друг о друге, однако Вендрамин с воодушевлением пообещал снова навестить его в скором времени.
Крикнув гондольера у ступеней Пьяцетты, Марк-Антуан велел отвезти его на канал Сан-Даниэле.
Он пообедал вместе с графом, графиней и Доменико. Изотта не выходила из своей комнаты, сославшись на недомогание. После обеда они с графом отправились в Ка’ Пезаро к дожу.
Лодовико Манин, извещенный об их визите, принял их в богато убранном зале, который служил ему рабочим кабинетом.
Марк-Антуан поклонился семидесятилетнему дожу. Тот был склонен к полноте; его алая тога была перехвачена на отвислом животе поясом с редкими камнями. На голове дож носил вместо парика черную бархатную шапочку. Лицо его было крупным и бледным, с дряблыми щеками; из-под кустистых черных бровей выглядывали очень темные тусклые глаза. Орлиный нос с возрастом покрупнел, верхняя толстая губа была выдвинута вперед, что придавало его в целом невыразительной внешности несколько глуповатый вид.
Дож был учтив, а по отношению к графу Пиццамано преисполнен почтения.
Граф представил Марк-Антуана как мистера Мелвилла, посланца британского правительства. Поскольку граф близко знал Марк-Антуана во время пребывания в Лондоне, ему нетрудно было сообщить о том все необходимые сведения.
Этого представления дожу, по-видимому, было вполне достаточно, и он, обратив на мистера Мелвилла свои темные глаза, в которых, казалось, усилилась настороженность, объявил, что имеет честь быть к услугам мистера Мелвилла.
— Возможно, по этикету мне не полагалось бы принимать частным образом джентльмена, прибывшего в Венецию в качестве чрезвычайного посланника. Однако оправданием мне послужит просьба моего друга графа Пиццамано, да и обстановка ныне беспорядочная и тревожная. События последнего времени просто озадачивают. Прошу вас, присаживайтесь, и давайте побеседуем.
Марк-Антуан спокойным и внушительным тоном изложил мнение Уильяма Питта относительно французской угрозы, нависшей над всей Европой, и о необходимости в интересах всей человеческой цивилизации, не откладывая, объединиться против общего врага. Те же, кто уклоняется от вступления в созданную коалицию, не сознают, что их интересы совпадают с интересами Англии, Австрии и других государств. И прежде всего это касается Светлейшей республики, чьей безопасности угрожает французская армия, находящаяся у самых ее границ. Если до сих пор неучастие Венеции в военном блоке могло объясняться надеждой на то, что объединенные силы Австрии и Пьемонта вполне способны защитить Италию, то теперь эта надежда рухнула. Пьемонтское войско разбито, Савойя подчинилась Франции. Недавний якобинский переворот, происшедший при поддержке Франции в Модене и Реджио и приведший к образованию Циспаданской республики с ее анархистским правлением под знаменами Свободы, Равенства и Братства, может служить предупредительным сигналом для его светлости.
Тут его светлость прервал Марк-Антуана, подняв пухлую руку:
— То, что произошло в Модене, не повторится в Венеции. Там население было настроено против власти иноземного деспота и потому созрело для восстания. В Венеции же правят местные патриции, и народ вполне удовлетворен правительством.
Марк-Антуан спросил напрямик:
— Но служит ли лояльность народа Венеции достаточной гарантией того, что ее границы не будут нарушены?
— Конечно не служит, сэр. Гарантией служит то, что французская Директория настроена по отношению к нам дружески. Франция ведет войну с Австрией, а не с Италией. Только на прошлой неделе месье Лаллеман обратился от имени генерала Бонапарта к Совету десяти с просьбой уточнить наземные границы Венецианской республики, дабы Франция не нарушила их по неведению. Это никак не подтверждает опасений, высказанных мистером Питтом относительно нашего положения, — заключил дож с таким видом, словно объявил противнику шах и мат.
— Такое впечатление создается потому, что французы тщательно создают видимость дружественности и обманывают вас до тех пор, пока не будут готовы осуществить захватнические планы.
— Это всего лишь ничем не подтвержденное мнение, — бросил дож раздраженно.
— Ваша светлость, это факт, и его подтверждение по счастливой случайности попало ко мне в руки, так что я могу представить его вам.
С этими словами он достал письмо Барраса Лебелю, развернул его и протянул дожу.
Некоторое время тишина нарушалась лишь тяжелым дыханием Лодовико Манина и шуршанием документа в его дрожащей руке. Наконец с ошеломленным и подавленным видом дож отложил письмо.
— Это подлинный документ? — спросил он осипшим голосом.
Хотя вопрос был совершенно излишним, Марк-Антуан заверил дожа, что это не подделка.
— Но в таком случае… — растерянно начал дож.
Марк-Антуан высказался без околичностей:
— То, что три месяца назад еще можно было рассматривать как любезную уступку со стороны Светлейшей республики, теперь стало суровой необходимостью, и если республика не предпримет этот шаг, то будет стерта с лица земли.
Дож, дрожа, поднялся на ноги.
— Боже всемогущий! Что за идея?! Что за слова вы выбираете!
— Эти слова точно передают сложившуюся обстановку, — вступил в разговор граф. — Нельзя затемнять истину. Мы должны ясно понимать свое положение. Нужно вооружиться и выступить вместе с Австрией против общего врага.
— Вооружиться? — Дож в ужасе воззрился на него. — Да вы представляете, во сколько это нам обойдется? — Манин наконец вышел из состояния сонливой апатии. Он, возможно, принадлежал к самым богатым венецианцам — да и избранием на пост был обязан прежде всего своему состоянию, — но был также и известным скрягой. — Святая Мадонна! — бушевал он. — Каким образом мы оплатим расходы на вооружение?
— Расходы в любом случае будут меньше, чем дань, которой Бонапарт обложит Венецию в случае ее захвата, — ответил Марк-Антуан.
— Бонапарт? Вы говорите так, словно Бонапарт уже вторгся к нам.
— Он у самых ворот, ваша светлость.
— И поскольку вам теперь известны его истинные намерения, вы не можете рассчитывать на то, что он будет терпеливо стоять на пороге с протянутой шляпой, — бросил граф.
— Но существует же Империя! — яростно спорил дож. — Если бы даже армия Больё[1184] была полностью уничтожена, это не опустошило бы казну Империи. Австрия уже потеряла Бельгию. Она не может позволить себе потерять таким же образом Италию.
— Да, но Бельгию-то она потеряла, несмотря на всю свою мощь, — возразил Марк-Антуан с убийственным хладнокровием.
Граф, движимый своим неукротимым патриотизмом, возмущенно воскликнул:
— Неужели мы пали так низко, что должны искать кого-то на стороне, чтобы он сражался за нас, пока мы будем стоять сложа руки? Это могут позволить себе только женщины, ваша светлость, но никак не мужчины.
— Австрия сражается за себя, а не за нас.
Дож спорил уже из чистого упрямства, и возмущение графа нарастало.
— Мы будем извлекать пользу из того, что Австрия проливает кровь своих подданных и тратит средства, а сами не ударим палец о палец? Вы это предлагаете? Совет пойдет на это?
Разгневанный и расстроенный дож отвернулся от них и побрел, трясясь и сутулясь, к окну. Марк-Антуан обратился к его широкой согбенной спине:
— Разрешите, ваша светлость, заметить, что более важной, чем эти абстрактные рассуждения, является угроза того, что, выжидая, пока Австрия будет наращивать мощь, Венеция окажется под властью завоевателя. И сможет ли она тогда, не сделав ничего ни для Австрии, ни для самой себя, обратиться к Австрии за помощью?
После затянувшейся паузы Манин повернулся к ним и сел на свое место. Он был мрачен, но сумел совладать с собой.
— Господа, благодарю вас. Мы втроем ничего не решим. Этот вопрос должен рассматривать Совет. Я безотлагательно созову его. — Он устало вытер ладонью пот со лба и добавил, глядя на них: — А теперь прошу меня простить… Все это глубоко, очень глубоко потрясло меня.
В гондоле граф угрюмо заметил:
— Я всегда говорил, что это был черный день для Венеции, когда она избрала дожем фриулийца. Вы его видели. Он будет молиться, будет жечь свечи и служить мессы, но не объявит рекрутского набора и не станет вооружать армию. И будет вечно полагаться на помощь извне — из Австрии или с самих небес. Но еще остались венецианцы вроде Франческо Пезаро, который с самого начала выступал за вооружение. А барнаботто поддержат их. Это дело Вендрамина. Наступило время действовать.
Строго говоря, Марк-Антуан мог бы считать свою миссию выполненной и успокоиться на этом. Однако, по его мнению, он сделал еще не все, что мог. Поэтому на следующий день он нанес повторный визит Лаллеману.
Он сообщил Лаллеману, что посетил под именем мистера Мелвилла британского посла, который отнесся к нему с подозрением и не пожелал оказать ему помощь.
— Этот человек отнесется с подозрением даже к собственной матери, — отозвался Лаллеман.
Они посмеялись, и Марк-Антуан добавил, что в лице сенатора Пиццамано, члена Совета десяти, нашел человека, который ему сразу поверил и даже представил его дожу. Таким образом, он видел дожа и убежден, что тот не доставит им никаких хлопот.
Посол, удивляясь напористости Лебеля, не мог не согласиться с ним. Он относился с презрением к венецианскому правительству и венецианским патрициям. Они жили иллюзиями, покоящимися на былом величии государства, и не желали видеть настоящее в истинном свете. Производство в республике замирало, задавленная налогами торговля угасала, казна была истощена.
— Подобно всем нациям, переживавшим последнюю стадию деградации, Венеция создает все новые и новые общественные институты и взваливает на себя все больше забот о бедствующих слоях населения. Это напоминает человека, который пытается удержаться на плаву, тратя последние деньги на помощь нуждающимся родственникам.
Затронув эту тему, он не мог обойти вниманием барнаботто и Вендрамина, который, по словам посла, пользовался большим влиянием у этой группы нуждающихся.
— Между тем сам он явно не страдает от бедности, — заметил Марк-Антуан.
Широкое лицо Лаллемана расплылось в улыбке.
— О нет, мы следим за этим.
У Марк-Антуана перехватило дыхание.
— Он у вас на службе?
— Пока еще нет. Но это вопрос времени. — В проницательных глазах посла промелькнула усмешка. — Это важная для нас фигура. Если в Совете возникнут разногласия между теми, кто поддерживает нас, и австрофилами, то исход борьбы, поверьте мне, будет зависеть от барнаботто. А Вендрамин может управлять их голосами. Поэтому я куплю его.
— Хитро задумано. Но если он не захочет продаваться?
— Всегда найдется способ сломить сопротивление такого человека, и угрызения совести в связи с этим меня не мучают. — Губы посла презрительно скривились. — Существование этих порочных бездельников, не приносящих человечеству никакой пользы, может быть оправдано только в том случае, если их используют для достижения какой-либо достойной цели. Это поручено виконтессе.
— Виконтессе? — заинтересованно переспросил Марк-Антуан.
— Господи, ну да, вашей виконтессе, — досадливо пояснил Лаллеман. — Ну, если не вашей, то Барраса. Из его сераля, скорее всего. Но виконтессой-то ее сделали вы. С вашей стороны было очень умно выдать ее за эмигрантку. Она ловкая плутовка.
— А, ну да, — отозвался Марк-Антуан, гадая, о ком идет речь, но остерегаясь задавать лишние вопросы. — Не без способностей.
Дня два спустя Леонардо Вендрамин зашел к Мелвиллу, чтобы выполнить свое обещание и познакомить его с венецианским обществом. С этой целью он повел его в «Казино дель Леоне», находившееся на нижнем этаже Прокураций.[1185] Это было одно из тех частных увеселительных заведений и клубов, которые появились вместо фешенебельного «Ридотто», закрытого постановлением Совета десяти лет двадцать назад. Притягательность этих заведений для публики, как и их преследования властями из-за связанных с ними скандалов, объяснялась азартными играми.
Мелвилл и Вендрамин расположились в роскошном переднем зале с обтянутыми парчой стенными панелями, элегантной мебелью, хрустальными люстрами и муранскими зеркалами. Зал был наполовину заполнен светской публикой. Теплый воздух, перенасыщенный смесью ароматических средств, вибрировал от веселой болтовни и раскатов смеха. Синьор Леонардо был несомненным завсегдатаем казино и знал, похоже, всех. Он представил Мелвилла некоторым из присутствующих. Здесь были представители многих знатных фамилий: мужчины рода Мочениго или Кондульмер, женщины из семейств Градениго и Морозини, которые строили Мелвиллу глазки поверх вееров или даже приглашали присесть рядом с ними.
Лакеи в белых чулках и напудренных париках разносили на подносах прохладительные напитки и замороженный десерт; спрятанный где-то струнный оркестр тихо наигрывал мелодию из новой оперы Майра[1186] «Лодойска», поставленной в театре «Ла Фениче».
На взгляд Мелвилла, было что-то нездоровое и отталкивающее в этом прибежище прожигателей жизни, храме фривольности и легкомыслия, который так бездумно угнездился на склоне вулкана, способного смести его в любой момент.
Синьор Леонардо спас Марк-Антуана от любезностей донны Леоноры Дольфин и увел его в игорный зал, названный им «храмом фараона». В дверях они столкнулись с молодым темноволосым крепышом с бледным лицом и темными беспокойными глазами, чье платье своей экстравагантностью превосходило даже наряд Вендрамина.
Синьор Леонардо представил его как Рокко Терци, «самого верного и беспутного баловня Фортуны», на что молодой человек с горьким смехом возразил:
— Фортуна — самая бессердечная и неприступная дама из всех, за какими я когда-либо ухаживал.
— Ну а что ты хочешь, Рокко? Ты же знаешь поговорку «Кому везет в любви…» — Вендрамин взял его под руку. — Давай вернемся в храм, друг мой. Люди, которым не везет, часто приносят удачу другим. Задержись хотя бы на пять минут, пока я не сделаю ставку. Вы не возражаете, мистер Мелвилл?
Пять минут растянулись на десять и двадцать, а синьор Леонардо, казалось, не замечал, что заставляет приглашенного им человека ждать. В схватке с преследующим его невезением он забыл и об окружающих, и о времени, и обо всем мире.
Рокко Терци устало зевнул. Он сидел рядом с Марк-Антуаном на обтянутом розовой парчой диванчике сбоку от «стола фараона», откуда им был хорошо виден разгоряченный и отчаянно сражавшийся синьор Леонардо.
— Сами видите, какую я приношу ему удачу, — проворчал Рокко. — Я не гожусь в талисманы. Богиня ненавидит не только меня, но и моих друзей. — Он встал и потянулся. — Единственной компенсацией за все муки, которые мне пришлось перенести сегодня, является удовольствие от знакомства с вами, мистер Мелвилл.
Марк-Антуан поднялся, чтобы пожать ему на прощание руку.
— Надеюсь, мы еще встретимся. Обыкновенно меня можно найти здесь. В крайнем случае спросите Рокко Терци, и не пройдет и часа, как я появлюсь. Всего хорошего, всегда к вашим услугам.
Он неторопливо побрел к выходу, стреляя своими глубоко посаженными беспокойными глазами налево и направо и обмениваясь на ходу кивком или парой слов с присутствующими.
Марк-Антуан опять уселся на диванчик и стал ждать.
За овальным зеленым столом человек десять играли в фараона, примерно половину из них составляли женщины. Еще с десяток наблюдали за игрой или бродили рядом. Банкометом был полный мужчина, сидевший спиной к Марк-Антуану. Он был неподвижен, как истукан, и молчал, лишь время от времени выпуская воздух сквозь зубы и прищелкивая языком, когда крупье делал очередное объявление или орудовал своей лопаткой.
Вендрамин постепенно проигрывал, и чем больше он проигрывал, тем безрассуднее делал ставки. Голос его звучал все более хрипло и агрессивно.
Когда же ему случалось выиграть, он удваивал ставку, и если выигрывал повторно, то восклицал «sept et le va»[1187] как вызов судьбе. Один раз он и при этом выиграл, тут же назначил «quinze et le va»,[1188] вслед за чем последовал проигрыш и громкое проклятие в связи с этим.
Постепенно его ставки уменьшались, свидетельствуя об истощении ресурсов. Марк-Антуан прикинул, что синьор Леонардо проиграл от двух до трех сотен дукатов. Наконец он отодвинул стул и устало поднялся на ноги. Взгляд его упал на Марк-Антуана, и только тут он вспомнил о госте. Вялой походкой Вендрамин вернулся к нему. Его обычная живость покинула его.
— Хуже всего, что мне приходится прекратить игру, когда, по всем законам вероятности, Фортуна снова должна улыбнуться мне.
— Вероятность не подчиняется каким-либо законам, — отозвался Марк-Антуан.
Синьор Леонардо воспринял эти слова как вызов:
— Ерунда! Одолжите мне сотню дукатов, если у вас есть с собой, и я докажу это.
Деньги у Марк-Антуана были. Его лондонский банк открыл для него кредит в венецианском банке Виванти, а граф Пиццамано выступил поручителем перед этим крупным финансистом-евреем.
Кратко поблагодарив Марк-Антуана, Вендрамин схватил пачку бумажек и тут же вернулся за карточный стол.
Минут через десять, с глазами, горящими на побледневшем лице, он ставил последние десять цехинов. И опять его постигла неудача, все занятые деньги были проиграны.
Но тут за спиной Вендрамина возникло нечто вроде легкой дымки, принявшей вид женщины в бледно-фиолетовом платье. Ее золотистые волосы были высоко зачесаны и почти не тронуты пудрой, дабы не портить их естественного цвета. Марк-Антуан не заметил, как она подошла, но не мог не заглядеться на нее теперь, ибо изящная хрупкая фигура незнакомки, напоминающая статуэтку из дрезденского фарфора, приковывала взгляды всех мужчин.
Чуть изогнув стройную шею, она наблюдала за игрой с умиротворенным выражением и даже слегка улыбнулась, когда Вендрамин пробормотал сквозь зубы проклятие при последнем неудачном для него раскладе карт. Ее рука опустилась на его плечо, словно удерживая на месте.
Он обернулся, и женщина кивнула ему с ободряющей улыбкой. Вытащив из своей парчовой сумочки пачку купюр, она положила их на зеленое сукно перед ним.
— Какой смысл? — отозвался он. — Мне сегодня не везет.
— Трусишка! — рассмеялась она. — Нельзя пророчить свое поражение. Только стойкость приносит победу.
Он снова принялся за игру, делая рискованные ставки и крупно проигрывая, пока и эти деньги не кончились. Однако женщина и тут не позволила ему подняться:
— У меня с собой чек банка Виванти на две сотни. Подпишите его и обменяйте на деньги. Отдадите с выигрыша.
— Вы мой ангел! Ангел-хранитель! — в восхищении воскликнул он и потребовал у лакея перо и чернила.
Сначала он проигрывал. Затем наконец ему начало везти. Выигранные деньги вырастали перед ним, как крепостные валы, пока тучный банкомет не объявил, что игра окончена. Вендрамин хотел было сгрести свой выигрыш и отойти от стола, но искусительница остановила его:
— Неужели вы оскорбите Фортуну, когда она улыбается вам? Постыдитесь, друг мой! Банкуйте с тем, что выиграли.
Вендрамин колебался лишь какое-то мгновение. Но банк, открытый им, быстро таял в пользу его противников. Вендрамин, утратив всю свою благовоспитанность и побагровев от злости, играл беспорядочно и свирепо. Марк-Антуан не сомневался, что женщина, подстрекавшая Вендрамина, была таинственной виконтессой, о которой говорил Лаллеман и которую Лебель, по его словам, снабдил титулом, чтобы ей легче было заниматься агентурной работой. Он внимательно следил за ней. То ли она заметила это, то ли сама заинтересовалась новичком, но только при первой возможности она устремляла на него взгляд своих голубых, как незабудки, и ясных, как летнее небо, глаз. Если бы Марк-Антуан не боялся опоздать в Ка’ Пиццамано, где его ждали, то обязательно задержался бы, чтобы познакомиться с виконтессой. Однако игра грозила затянуться еще на несколько часов, так что он незаметно поднялся и вышел.
Лаллеман был неприветлив и без лишних слов вручил Марк-Антуану запечатанное послание от Барраса. В нем подтверждалось предыдущее указание Камиллу Лебелю поддерживать дружеские отношения со Светлейшей республикой, но добавлялось, что в настоящий момент желательно дать венецианцам понять, что под бархатной французской перчаткой прячется железная рука. Баррас предлагал потребовать изгнания из пределов Венецианской республики так называемого графа Прованского, который теперь провозгласил себя королем Людовиком XVIII. Гостеприимство, оказываемое ему Венецией, писал директор, может рассматриваться как проявление враждебности по отношению к Франции, поскольку этот самозваный король, обосновавшись в Вероне и превратив ее во второй Кобленц,[1189] активно интригует против Французской республики. Баррас выражал надежду, что его коллеги, не желавшие до сих пор нарушать безмятежную атмосферу, якобы царившую в Венеции, согласятся с ним.
Послание расстроило Марк-Антуана. Он сочувствовал человеку, которого считал своим сувереном и которого гоняли из одного европейского государства в другое, нигде не давая приюта.
Молча сложив письмо и сунув его в карман, он наконец обратил внимание на хмурое выражение, с каким посол глядел на него, опершись локтями на стол.
— Для вас в письме ничего нет, Лаллеман, — сказал он, словно отвечая на немой вопрос посла.
— Вот как? — Лаллеман неловко пошевелился. — Зато у меня есть кое-что для вас. — Вид у него был одновременно грозный и немного смущенный. — Как мне стало известно, британский посол сказал, что Бонапарт добивается союза с Венецией.
Что произвело впечатление на Марк-Антуана в первую очередь, так это четкая работа французской агентурной сети.
— Ну, вы же сами называли его дураком.
— Меня волнуют не его умственные способности, а его информированность. В данном случае то, что он говорит, — правда. Вопрос в том, откуда ему стало это известно, — произнес Лаллеман железным тоном, звучавшим как обвинение.
Сердце Марк-Антуана забилось учащенно, однако его улыбка ничем это не выдала.
— Очень просто, — ответил он. — Я сообщил ему об этом.
Такого ответа Лаллеман явно не ожидал. Получив откровенное подтверждение того, чему он боялся поверить, посол растерялся. Его широкое крестьянское лицо выразило изумление.
— Вы сообщили?
— Ну да, для этого я и нанес ему визит. Разве я вам об этом не говорил?
— Чего не было, того не было, — раздраженно ответил Лаллеман. В нем опять проснулись подозрения. — Вы не объясните, с какой целью вы это сделали?
— Но разве это не ясно? Чтобы он стал говорить об этом и тем самым усыпил бдительность венецианцев.
Посол смотрел на Марк-Антуана через стол прищурившись и бросил ему сокрушительное, по его мнению, обвинение:
— Почему же в таком случае вы так настойчиво требовали, чтобы я не передавал это предложение Бонапарта дальше? Объясните мне это, Лебель. Объясните! — повторил он с негодованием.
— Как это понять? — Взгляд Марк-Антуана стал предельно жестким. — Я, конечно, объясню вам, чтобы задавить червячка сомнения, который, похоже, копошится у вас в мозгу. Но боже мой, какая тоска разъяснять то, что умному человеку должно быть понятно само собой! — Положив руку на стол, он наклонился к послу. — Неужели вы не видите разницы между официальным предложением, которое могут принять, и пустыми слухами? Неужели не понимаете, какую выгоду мы получаем во втором случае? По вашим глазам вижу, что теперь понимаете. Слава богу. Я уж едва не разочаровался в вас, Лаллеман.
Враждебность Лаллемана была сломлена. Он смущенно потупил взгляд.
— Да, я должен был сразу это понять, — произнес он дрогнувшим голосом. — Прошу меня простить, Лебель.
— За что? — быстро спросил Марк-Антуан, заставляя Лаллемана признаться против воли в своих подозрениях.
— За то, что задал вам столько лишних вопросов, — выкрутился посол.
Вечером Марк-Антуан написал длинное зашифрованное послание Уильяму Питту, в котором не умолчал о впечатлении, оставленном сэром Ричардом Уорзингтоном, а утром лично вручил его вместе с письмом к матери капитану английского судна, стоявшего на рейде порта Лидо.
Это было не единственное официальное письмо, отправленное им в эти дни. Он вел постоянную переписку с Баррасом, что было наиболее сложной и трудоемкой задачей из всех, выполнявшихся им в Венеции. Свои донесения он писал сам, своим почерком — якобы почерком секретаря — и ставил подпись Лебеля с характерным для того росчерком. Он долго упражнялся, пока не научился имитировать подпись безупречно.
Несколько дней прошли в напряженном ожидании созыва Большого совета, обещанного дожем.
Наконец Совет был созван, и вечером Марк-Антуан прибыл в Ка’ Пиццамано, чтобы выслушать рассказ графа об этом событии. Туда же явился Вендрамин, воодушевленный своим триумфом на заседании. Он произнес пламенную речь, обличая нерадивость сената в организации обороны страны. Правда, сенат назначил ответственных лиц — проведитора лагун, проведитора материковой части, проведитора того и проведитора другого, привлек множество разных людей и немалые денежные средства, но толку от всего этого почти не было, страна не была готова к обороне.
Вендрамин настойчиво требовал сформировать за морем воинские подразделения и переправить их во все города Венецианской республики, обеспечить войска произведенным либо закупленным оружием, укомплектовать гарнизоны фортов Лидо и оснастить их должным образом, а также осуществить то же самое в отношении морских судов Светлейшей республики — одним словом, подготовить республику к войне, в которую она в любой момент может быть втянута, несмотря на ее искреннее и похвальное желание сохранить мир.
Когда Вендрамин спустился с трибуны, своего рода трепет охватил патрициев, собравшихся в зале с уникальным потолком, покрытым листами чистого золота и шедеврами кисти Тинторетто[1190] и Веронезе. Вдоль фриза висели написанные этими художниками портреты нескольких десятков дожей, правивших в Венеции начиная с 800 года и взиравших со стен на своих потомков, в чьих ослабевших руках находилась судьба державы, некогда одной из самых богатых и могущественных в мире.
Присутствие трех сотен барнаботто, руководимых и направляемых Вендрамином и горячо аплодировавших ему, лишало голосование смысла.
Лодовико Манин поднялся, трясясь в своей тоге; лицо его под золоченой шапочкой с драгоценными камнями, атрибутом его высокого поста, было пепельно-серым. Безжизненным голосом, который таял в воздухе, не доходя до дальних углов огромного помещения, он объявил, что сенат немедленно примет меры, которых требует Большой совет, а он будет молиться Богу и Пресвятой Деве, чтобы они не оставили Венецию своей милостью.
Несколько несгибаемых патриотов вроде графа Пиццамано, для которых слава Светлейшей республики была выше всего остального на бренной земле, почувствовали наконец, что ступили на путь действия, то есть на путь величия и чести.
По этой причине отношение графа к Вендрамину было в этот вечер исключительно благосклонным, и даже Доменико, приехавший на заседание Совета из форта Сант-Андреа-ди-Лидо, держался с ним очень учтиво, — возможно, по той же причине Изотта казалась особенно подавленной.
После ужина, когда все вышли на лоджию в поисках вечерней прохлады, Изотта не присоединилась к остальным, а села к клавесину у окна в противоположном конце зала. Мягкая меланхолическая мелодия Чимарозы,[1191] лившаяся из-под ее пальцев, очевидно, соответствовала ее настроению.
Марк-Антуан, чувствуя непреодолимое желание успокоить девушку, тихо поднялся, предоставив другим обсуждать события дня и их возможные последствия, и подошел к ней.
Она приветствовала его слабой, но нежной улыбкой, продолжая автоматически играть знакомую мелодию.
С того утра, когда Изотта так смело явилась к нему в гостиницу, они обменялись каким-нибудь десятком слов, да и то в присутствии других. Теперь же она, ссылаясь на их разговор во время той тайной встречи, пробормотала:
— Марк, можете заказывать реквием.
Глядя на нее поверх инструмента, он ободряюще улыбнулся:
— Нет, рано. Вы живы, не стоит пугаться одной лишь видимости.
— Это не видимость. Леонардо выполнил то, чего от него ожидали, и скоро потребует обещанного.
— Скоро он, возможно, будет не в том положении, чтобы требовать чего-либо.
Рука Изотты дрогнула, и она допустила ошибку, но поспешила продолжить игру и под звуки мелодии спросила:
— Что вы хотите этим сказать?
Марк-Антуан и так уже сказал больше, чем намеревался. Он не чувствовал себя обязанным мешать Лаллеману подкупить лидера барнаботто, но и способствовать этому не собирался. Он останется в роли пассивного наблюдателя и воспользуется плодами, которые выращены другими. А говорить об этом, даже с Изоттой, было бы и бесчестно, и неосмотрительно.
— Просто жизнь непредсказуема. Мы слишком часто забываем об этом и предвкушаем радости, которые так и не сбываются, или дрожим перед угрозой несчастья, которое минует нас.
— И это все, Марк? — В ее голосе чувствовалось разочарование. — Но ведь это несчастье, этот… кошмар уже совсем близко!
Высказанная вслух горькая мысль часто становится непереносимой. Именно это произошло с Изоттой. Стоило ей облечь в слова свои давние страхи, она лишилась последних остатков мужества. Опустив голову и уронив руки на клавесин, ответивший взрывом возмущения, Изотта, обычно такая гордая и сдержанная, разрыдалась, как обиженный ребенок.
Это продолжалось всего несколько секунд, но достаточно долго, чтобы встревожить сидевших на лоджии, чье внимание уже было привлечено изданной клавесином какофонией.
Донна Леокадия поспешила к дочери, несомненно догадываясь о причине ее расстройства. За ней последовали другие.
— Что вы ей сказали? — накинулся Вендрамин на Марк-Антуана.
Тот недоуменно поднял брови:
— Я сказал? Что я мог ей сказать?
— Я требую, чтобы вы объяснились.
Доменико вклинился между ними:
— Вы сошли с ума, Леонардо?
Изотта встала, чтобы разрядить обстановку:
— Вы заставляете меня краснеть. Мне просто нездоровится. Я пойду к себе, мама.
Вендрамин двинулся было к ней с обеспокоенным видом:
— Дорогая моя…
Но графиня остановила его.
— Не сейчас… — умоляюще произнесла она.
Мать с дочерью удалились. Граф, недовольный тем, что подняли шум из-за того, что у девушки испортилось настроение, потащил Вендрамина обратно на лоджию. Прежде чем последовать за ними, Доменико задержал Марк-Антуана.
— Марк, друг мой… — произнес он неуверенно. — Вы не были слишком неосторожны? Надеюсь, вы правильно меня понимаете. Вы знаете, что я был бы рад, если бы все сложилось по-другому.
— Впредь буду осторожнее, — коротко бросил Марк-Антуан.
— Вы знаете, что я беспокоюсь за Изотту, — продолжал молодой офицер. — Ей и без того тяжело.
— Ах, так вы понимаете это?
— Я же не слепой, я все вижу и сочувствую вам обоим.
— Я не нуждаюсь в сочувствии. А если вас волнует судьба Изотты, то почему вы ничего не предпримете?
— Что же я могу сделать? Вы сами видите, как отец старается угодить Вендрамину сегодня после того, как тот доказал свою силу. Им движет страстный патриотизм. Он любит Венецию до самозабвения и готов принести ей в жертву все, что имеет. Бороться с этим невозможно. Остается только покориться, Марк, — заключил он, пожав локоть друга.
— Я покоряюсь, но при этом и выжидаю.
— Выжидаете? Чего?
— Что боги смилостивятся.
Но Доменико все еще не хотел отпускать его:
— Я слышал, вы с Вендрамином много времени проводите вместе.
— Да, он назойливо ищет моего общества.
— Я так и думал, — хмуро обронил Доменико. — Вендрамин считает, что все странствующие англичане сказочно богаты. Он уже занимал у вас деньги?
— Я вижу, вы хорошо его знаете.
Баттиста, хозяин «Гостиницы мечей», нашел для Мелвилла камердинера — француза по имени Филибер, который оказался замечательным парикмахером.
Этот пухлый сорокалетний человек с мягким голосом и мягкой походкой много лет заботился о прическе герцога де Линьера. Но затем гильотина лишила герцога головы, а Филибера работы. Поскольку будущее остальных аристократических голов во Франции также было под вопросом, Филибер последовал примеру умных людей и эмигрировал из республики, где парикмахерам трудно было конкурировать с Национальным Брадобреем, отворяющим кровь.
Марк-Антуан, очень трепетно относившийся к состоянию своей блестящей черной шевелюры, был рад этому обстоятельству и взял мягкоголосого парикмахера в камердинеры.
Филибер как раз демонстрировал свое мастерство на голове нового хозяина — а точнее, брил его, — и во время этой интимной процедуры в комнату ворвался мессер Вендрамин, выглядевший очень молодцевато в сиреневом костюме из тафты. Он явился словно к себе домой и, помахивая тросточкой с золотым набалдашником, развалился в кресле у туалетного столика, откуда мог наблюдать за процессом бритья.
Вендрамин развлекал мистера Мелвилла беспредметной болтовней и рассказами о происшествиях, носивших по большей части скандальный и иногда непристойный характер, героем которых неизменно был он сам. Присутствие Филибера нисколько его не смущало. Судя по синьору Леонардо, скромность была в Венеции не в моде. К тому же любовные приключения теряли для него половину своей прелести, если о них некому было рассказать.
Мистер Мелвилл, внутренне желая, чтобы гость провалился ко всем чертям, не останавливал его. Болтовня синьора Леонардо действовала на него усыпляюще.
— Сегодня, — объявил Вендрамин, — я свожу вас в одно из самых изысканных и привилегированных заведений в Венеции, в салон блестящей Изабеллы Теоточи.[1192] Вы о ней, конечно, слышали?
Выяснив, что Мелвилл не слышал о ней, он продолжал щебетать:
— Меня просила привести вас туда очаровательная виконтесса де Со, мой очень близкий друг.
Филибер с криком ужаса отскочил от Марк-Антуана.
— Ах, боже ты мой! — воскликнул он голосом, утратившим обычную мягкость. — Ни разу за двадцать лет такого со мной не случалось! Я никогда не прощу себе этого, месье, никогда!
Его отчаяние объяснялось тем, что на щеке мистера Мелвилла появилось алое пятно. Вендрамин обрушился на незадачливого француза с обвинениями:
— Что за неуклюжесть, неотесанный чурбан! Да вас надо высечь за это! Какого черта? Вы брадобрей или мясник?
Мелвилл замахал руками Вендрамину, призывая его утихомириться, и обратился к нему невозмутимым тоном, в котором, однако, чувствовалась нотка раздражения:
— Не стоит так возмущаться, синьор! — Он промокнул порез уголком полотенца. — Это не ваша вина, Филибер, а моя. Я задремал, пока вы работали, и, внезапно очнувшись, дернулся. Так что это вы должны простить меня за то, что я испортил вашу репутацию.
— О месье!.. О месье! — Филибер не находил слов.
— Нет, вы, англичане, поистине непостижимы! — усмехнулся Вендрамин.
Филибер развил бурную деятельность — достал чистое полотенце и стал смешивать что-то в чашке.
— Я готовлю раствор, месье, который мгновенно залечит рану. Пока я делаю прическу, кровотечение прекратится. Вы очень добры, сэр, — добавил он с трогательной благодарностью в голосе.
Мелвилл сменил тему:
— Вы, кажется, говорили о какой-то женщине, синьор Леонардо, с которой хотите меня познакомить? Как, вы сказали, ее зовут?
— Да-да. Это виконтесса де Со. Вам будет интересно познакомиться с ней.
— Я полагаю даже, что никакое другое знакомство не вызывало бы у меня такого интереса.
Вендрамин бросил на него пристальный взгляд.
— Вы слышали о ней?
— Да, имя мне знакомо.
— Она эмигрантка. Вдова виконта де Со, которого гильотинировали во время террора.
Это, без сомнения, была та женщина, которую Лебель, по словам Лаллемана, сделал виконтессой. Понятно было, почему негодяй выбрал для нее это имя: оно наверняка первым пришло ему в голову. Насколько опасной для Марк-Антуана могла стать «виконтесса», можно было понять, лишь встретившись с ней. И поскольку он раньше или позже должен будет разоблачить ее как шпионку, опасность она будет представлять недолго.
Они направились в казино Изабеллы Теоточи, известной жеманной красавицы-гречанки, которая разошлась с первым мужем, венецианским патрицием Карло Марином, после чего за ней стал настойчиво ухаживать другой патриций, Альбрицци. Ее частное заведение ничем не напоминало «Казино дель Леоне». Здесь не устраивали азартных игр, посетители вели интеллектуальные беседы на темы литературы и искусства, в которых Изабелла Теоточи была корифеем. Собравшиеся обсуждали новые книги и произведения; в воздухе витали долетавшие из Франции передовые идеи, настолько смелые, что русский и британский послы считали салон Теоточи рассадником якобинства и побуждали венецианских инквизиторов обратить на него внимание.
Прекрасная Теоточи не обнаружила у Марк-Антуана особого интереса к занимавшим ее возвышенным темам и рассеянно приветствовала его. Ее внимание в этот момент было поглощено молодым человеком с худощавым и бледным семитским лицом и горящим взором; склонившись над ее креслом, он говорил что-то многословно и темпераментно.
Когда Вендрамин представил англичанина и обратился к молодому человеку с пышной тирадой, тот был явно раздражен тем, что его прервали, и с презрительной небрежностью кивнул в ответ.
— Дурно воспитанный юнец из Греции, — охарактеризовал его синьор Леонардо, когда они отошли в сторону.
Как Марк-Антуан узнал впоследствии, это был Уго Фосколо,[1193] восемнадцатилетний студент из хорватского города Зара и начинающий драматург, чей рано созревший талант уже успел произвести фурор во всей Италии. Но в данный момент Марк-Антуана интересовал не он.
Фарфоровая дама из «Казино дель Леоне» восседала на канапе в окружении наперебой ухаживавших за ней кавалеров, среди которых был и Рокко Терци с беспокойными глазами. Марк-Антуан подумал, что ему представился редкий шанс лицезреть собственную вдову.
По ее оживившемуся взгляду Марк-Антуан понял, что она его заметила. Он поклонился ей, и она кокетливо обронила, что он явился очень кстати, так как это, возможно, заставит умолкнуть некоторых несдержанных на язык мужчин, для которых нет ничего святого.
— Это несправедливо, — возразил Терци. — Святость тут ни при чем. Если толпа и называет мадам Бонапарт божественной, то причислить ее к лику святых никак нельзя.
Он намекал на дошедшие до Венеции слухи о поклонении мадам Жозефине во Франции после прибытия в Париж австрийских военных знамен, захваченных Бонапартом, и о том, что публика наградила ее титулом «Победительница».
Марк-Антуан решил, что настал удобный момент для того, чтобы поговорить с виконтессой:
— Мадам, у нас, похоже, есть общие знакомые. В Англии я встречался с другой виконтессой де Со.
Голубые глаза женщины несколько раз моргнули, но веер в ее руке продолжал колыхаться так же плавно и равномерно.
— А-а-а, — протянула она. — Это, наверное, вдовствующая виконтесса, мать моего бывшего мужа. Ему отрубили голову в девяносто третьем году.
— Да, я знаю об этом. — Его обманчиво мечтательные глаза внимательно наблюдали за ней. — Но у нас есть и другие общие знакомые. Камилл Лебель, например.
— Лебель? — Она задумчиво нахмурилась и медленно покачала головой. — Нет, среди моих знакомых такого нет.
— О, несомненно, но вы должны были слышать о нем. Он служил одно время управляющим у виконта де Со.
— Ах, да-да, — произнесла она неуверенно. — Я что-то такое припоминаю. Но сомневаюсь, чтобы когда-либо встречала его.
— Это странно. Насколько я помню, он говорил мне о вас и сообщил, что вы в Италии. — Вздохнув, Марк-Антуан бросил заготовленную бомбу: — Бедняга! Неделю или две назад он умер.
После небольшой паузы виконтесса произнесла:
— Не будем о грустном. Давайте лучше поговорим о живых. Присядьте рядом со мной, мистер Мелвилл, и расскажите о себе.
Судьба Лебеля, казалось, не интересовала ее. По всей вероятности, она действительно не была с ним знакома и бывший управляющий виконта просто подсказал Баррасу имя, под которым было удобно отправить шпионку в Венецию.
Увидев, что виконтесса сосредоточила свое внимание на Марк-Антуане, окружавшие ее поклонники разошлись. Остались лишь Вендрамин и Терци. Последний подавил зевок.
— Не будем мешать интимной беседе, Рокко, — произнес синьор Леонардо, беря его под руку. — Давайте лучше пойдем к левантинцу Фосколо и будем превозносить Гоцци,[1194] чтобы позлить его.
Оставшись наедине с Марк-Антуаном, женщина, выдававшая себя за его вдову, засыпала его вопросами. Прежде всего она хотела знать, зачем он приехал в Венецию, а также в каких отношениях он находится с семейством Пиццамани. Вопросы она задавала довольно игривым тоном, но он предпочел не обращать на это внимания.
Он объяснил, что познакомился с Пиццамани в Лондоне, когда граф служил там в качестве венецианского посланника, и он подружился со всей семьей.
— Особенно с одним из ее членов, да? — спросила она, лукаво глядя на него поверх веера.
— Да-да, с Доменико.
— Вы меня разочаровали. Значит, Леонардо расстраивается напрасно?
— Леонардо расстраивается? Из-за меня?
— Вам, конечно, известно, что он собирается жениться на Изотте Пиццамано. А в вас ему чудится соперник.
— И он оставил нас с вами наедине, чтобы вы выяснили, есть ли у него для этого основания?
Виконтесса была поражена:
— Боже, как вы, англичане, прямолинейны! Это делает вас неотразимыми. Какие суровые взгляды вы порой бросаете на женщин! Вас просто невозможно обмануть. Я, правда, и не собираюсь этого делать. Скажите, вам можно доверять секреты?
— Проверьте это, если сомневаетесь.
— Ваша догадка относительно Леонардо верна. Зная его, это нетрудно было предположить. Он ни за что не оставил бы нас наедине, если бы у него не было особой причины для этого.
— Надеюсь, он и в дальнейшем будет находить для этого какую-нибудь причину. Я что, расстраиваю его также и в связи с вами?
— Неужели вы настолько лишены галантности, что это вас удивляет?
— Меня удивляет, насколько его ревность всеохватна. Неужели в Венеции нет дам, дружба с которыми не подвергала бы меня опасности быть убитым месье Вендрамином из ревности?
— Вы шутите, а я говорю серьезно. Нет, правда, очень серьезно. Он ревнив, как испанец, и опасен. Значит, в отношении монны Изотты я могу его успокоить?
— Если я интересую вас в достаточной степени, чтобы не желать моей смерти.
— Я вовсе этого не желаю. Я хочу видеть вас почаще.
— Несмотря на испанскую ревность этого венецианца?
— Если вы настолько храбры, что способны подшучивать над этим, навестите меня в ближайшее время. Я живу в Ка’ Гаццола, возле Риальто. Скажите гондольеру, они знают. Так вы придете?
— Мысленно я уже там.
Она кокетливо улыбнулась, и он обратил внимание на морщинки, образовавшиеся при этом вокруг ее глаз и выдававшие возраст, не столь юный, как казалось на первый взгляд.
— Вы необыкновенно предприимчивы и непринужденны для англичанина. Очевидно, вам это привилось вместе с французским языком.
Появились Вендрамин и Терци. Марк-Антуан встал и склонился над рукой виконтессы.
— Так я буду вас ждать, — сказала она. — Не забудьте!
— Это совершенно лишнее добавление.
Терци взялся познакомить его с другими присутствующими и протянул бокал. Слушая за мальвазией оживленные рассуждения двух дилетантов о сонете, Марк-Антуан увидел, что Вендрамин занял его место возле маленькой лжевиконтессы и беседует с ней с чрезвычайно серьезным видом.
Вопрос о том, насколько тесно связан Вендрамин с этой женщиной, был не так уж важен по сравнению с другой дилеммой. Зная, что она тайный агент Французской республики и перед ней поставлена задача завербовать Вендрамина, столь важную для антиякобинских сил фигуру, Марк-Антуан должен был немедленно разоблачить виконтессу. Если бы это был мужчина, Марк-Антуан, не задумываясь, так и сделал бы. Но мысль о том, что удавка сожмет тонкую белую шею изящной и хрупкой женщины, останавливала его. Рыцарский дух восставал против долга. Тот факт, что успешный подкуп Вендрамина освободил бы Изотту от обязательств перед ним — даже если не брать в расчет личные интересы самого Марк-Антуана, — делал задачу и вовсе невыполнимой. Но долг повелевал ему тем не менее действовать.
В результате он отложил разрешение конфликта между личными устремлениями и политическими целями до того времени, когда ситуация прояснится, и решил, что будет внимательно следить за своей очаровательной вдовой и за ее успехами в деле совращения Вендрамина.
С этой целью спустя несколько дней он вновь посетил французское посольство. В Венеции царило возбуждение, вызванное известием, что Австрия, оправдываясь необходимостью военного времени, заняла крепость Пескьеру.
Лаллеман воспринял эту новость, потирая руки.
— Теперь, — сказал он, — путь перед нами открыт. Если Венеция смирилась с тем, что австрийцы оккупируют ее территорию, у нее не будет оснований жаловаться, когда мы сделаем то же самое. Не вижу, какие претензии может предъявлять невооруженный нейтралитет.
— Если благодаря этому вы перестанете безрассудно транжирить государственные средства, значит все к лучшему, — едко заметил Марк-Антуан.
Лаллеман поднял голову от бумаг:
— Какая муха вас опять укусила? Когда это я транжирил деньги?
— Когда безуспешно пытались подкупить Вендрамина.
— Безуспешно? А, ясно, что вы имеете в виду. Я вижу, вы в курсе событий.
— В общем, да. Я вижу лихорадочную подготовку к войне, внезапно сменившую мирное безразличие, и понимаю, в чем причина: в красноречии Вендрамина, которым он блеснул на последнем заседании Совета, где его поддержал весь этот нищий сброд. Вы потратили столько средств и усилий на его вербовку и ничего не добились.
— Да бросьте! — Лаллеман вытянул вперед руку и сжал ее в кулак. — Он у меня вот где!
— Почему же тогда вы позволяете ему распинаться насчет вооружения и обороны государства? Сколько еще он будет работать на астрофилов?
— Всему свое время, гражданин полномочный представитель. Чем глубже он увязнет в этом болоте, тем труднее ему будет из него выбраться. — Посол протянул Марк-Антуану два конверта. — Тут письма для вас.
Одно из них было от Барраса. Директор писал о разных текущих делах и особо подчеркнул необходимость сотрудничества с Бонапартом и оказания ему всяческой помощи. Разница с его прежними отзывами о командующем Итальянской армией бросалась в глаза и свидетельствовала о растущем авторитете последнего.
Автором второго письма был сам Бонапарт. Письмо отличалось холодным повелительным тоном и грубовато-отрывистым языком и пестрело орфографическими ошибками. Генерал Бонапарт требовал, чтобы были произведены замеры глубины каналов, по которым можно войти в город Венецию. Командующий добавлял, что дает аналогичные указания Лаллеману, и велел полномочному представителю постоянно сотрудничать с послом.
Сделав вид, что ему не известно о письме Бонапарта Лаллеману, Марк-Антуан сообщил послу о приказе генерала.
— Да-да, — откликнулся тот. — Бонапарт мне об этом написал. Его распоряжения несколько запоздали. Эти военные полагают, что без их указаний мы и шагу не можем ступить. Мы уже несколько недель проводим эти замеры.
Марк-Антуан выразил должный интерес:
— И кто именно этим занимается?
— Наша бесценная виконтесса.
— Надеюсь, вы не хотите сказать, что она самолично мерит глубину каналов?
— Что за глупости. Она организует работу. Виконтесса подкупила еще одного голодного барнаботто, мошенника по имени Рокко Терци, а он нанял трех или четырех других сукиных сынов. Они делают замеры по ночам, утром сообщают ему результаты, он же строит по ним графики. Поскольку я этим занимаюсь уже давно, то сам сообщу генералу о результатах.
— Сделайте одолжение, — пожал плечами Марк-Антуан. — Избавите меня от лишних хлопот.
Свои чувства, вызванные сообщением посла, он выразил лишь при встрече с графом Пиццамано. Тот был раздражен беспечностью и равнодушием как правительства, так и населения. Особенно возмущал его дож. На каналах и улочках города можно было слышать сочиненную недавно песенку:
Но даже эти куплеты, высмеивающие ничтожный вклад его светлости в фонд обороны и указывающие на его фриулийское происхождение как на причину малодушия и скупости, не могли подвигнуть его на активные действия.
— Стало быть, мои сведения придутся как нельзя кстати. Может, Лодовико Манин наконец осознает всю серьезность французской угрозы, — сказал Марк-Антуан и сообщил графу о производимых замерах глубины каналов.
Известие привело графа в ужас, но одновременно очень взбодрило. Кипя возбуждением, он потащил Марк-Антуана в Ка’ Пезаро к дожу.
У ступеней дворца были пришвартованы две баржи, вестибюль был загроможден ящиками и сундуками. Манин срочно отбывал в свою загородную резиденцию в Пассериано.
Его светлость, в дорожном платье, согласился принять их, но не скрывал недовольства. Они задерживали его отъезд, который и без того затянулся, и дож мог не успеть добраться до Местре засветло. Он выразил надежду, что их новость достаточно важна, чтобы оправдать задержку.
— Судите сами, ваша светлость, — угрюмо ответил граф. — Расскажите ему, Марк.
Выслушав рассказ Марка, дож в отчаянии заломил руки, однако не был склонен придавать сообщению слишком большое значение. Да, конечно, выглядело это угрожающе, он не мог не признать это. Но такими же угрожающими были меры, принимавшиеся Светлейшей республикой. Скорее всего, французы, подобно венецианцам, делали это просто на всякий случай, имея в виду отдаленную перспективу. Об отдаленности этой перспективы говорила и полученная им информация, согласно которой между Францией и Империей вот-вот будет заключен мир. Он положит конец всем этим мучительным проблемам.
— Но пока мир не подписан, — жестко возразил ему Марк-Антуан, — эти мучительные проблемы никуда не исчезнут, и их необходимо решать.
— Необходимо решать? — Дож гневно воззрился на него, оскорбленный тем, что какой-то иностранец смеет говорить таким тоном с правителем Венеции.
— Я говорю от имени британского правительства, как если бы на моем месте был премьер-министр. Моя личность ничего не значит, поэтому ваша светлость простит мне прямоту, к которой меня побуждает долг.
Дож в расстройстве ковылял по комнате.
— Все это так некстати, — причитал он. — Вы сами видите, Франческо, что я уезжаю в Пассериано. Этого требует мое здоровье. Я слишком тучен и не могу переносить здешнюю жару. Я просто пропаду, если останусь в Венеции.
— Если вы уедете, то, возможно, пропадет Венеция, — отозвался граф.
— И вы туда же! Все приписывают исключительную важность всему, кроме того, что касается лично меня. Господи! Можно подумать, что дож — это не человек из плоти и крови. Но всякому терпению есть предел. Я плохо себя чувствую, говорю вам! И невзирая на это должен оставаться в этой удушающей атмосфере, чтобы разбираться в нелепых слухах, которые вы приносите мне, как и все прочие!
— Это не слухи, ваша светлость, — сказал Марк-Антуан. — Это факт, и это может иметь самые серьезные последствия.
Дож перестал бесцельно и нервно метаться по комнате и остановился перед посетителями, уперев руки в боки.
— А как, собственно говоря, могу я быть уверен, что это факт? У вас есть какое-нибудь подтверждение этой неправдоподобной истории? Ибо она неправдоподобна. Крайне неправдоподобна! В конце концов, эта война не касается Венеции. Франция воюет с Империей. Военные действия, которые здесь ведутся, — просто обманная операция, с помощью которой Франция хочет отвлечь вражеские силы, противостоящие ей на Рейне. Если бы все об этом помнили, было бы меньше паникерских выступлений, меньше воплей о необходимости вооружаться. Именно они и навлекут на нас беду. Эти действия могут расценить как провокационные, и тогда они приведут к той катастрофе, которую, по мнению глупцов, должны предотвратить.
Бесполезно спорить с упрямством, которое настолько укоренилось, что буквально во всем находит себе оправдание. Марк-Антуан перешел к конкретным деталям:
— Ваша светлость просили подтверждения. Вы можете найти его у Рокко Терци.
Но это лишь спровоцировало еще более глубокое возмущение.
— Так, значит, вы пришли ко мне с конкретным обвинением? Уж вы-то, Франческо, должны понимать, что к чему, и обращаться с этим не ко мне, а к государственным инквизиторам. Если вы нашли подтверждение своей невероятной истории, то при чем тут я? Предъявите доказательства инквизиторам, Франческо, не теряйте времени!
Таким образом, дож наконец избавился от них и мог заняться тем, что заботило его больше всего, — сборами в дорогу.
Граф, подавленный и преисполненный презрения, проводил Марк-Антуана во Дворец дожей. Они нашли секретаря инквизиции в его кабинете, и граф по просьбе Марк-Антуана, не желавшего слишком открыто фигурировать в этом деле, изложил суть обвинения против Рокко Терци.
Глубокой ночью капитан уголовной юстиции мессер Гранде в сопровождении десятка подчиненных разбудил Рокко Терци, почивавшего в своем доме у Сан-Моизе в такой роскошной обстановке, которая сама по себе могла навести на подозрения. Проворный Кристофоли, доверенное лицо тайного трибунала, произвел тщательный обыск и нашел среди бумаг арестованного схемы каналов с указанием их глубины, работу над которыми Терци уже завершал.
Два дня спустя брат Рокко, узнав о его аресте, пришел в канцелярию инквизиции и спросил, что он мог бы передать заключенному.
Секретарь заверил его, что заключенный ни в чем не нуждается.
И это было сущей правдой, ибо Рокко Терци, обвиненный в государственной измене, был без лишнего шума задушен в тюрьме Пьомби.
Марк-Антуан велел слуге сообщить виконтессе де Со о своем прибытии, после чего прождал довольно долго. Виконтесса была в смятенных чувствах и сначала совсем не хотела его принимать, но затем передумала.
Гостя, одетого со всей элегантностью, требовавшейся для светского визита, провели в изысканный будуар, стены которого покрывали гобелены и ткани золотистого оттенка. На их фоне мебель черного дерева с инкрустацией из слоновой кости выглядела очень эффектно. Виконтесса не стала напускать на себя притворную веселость, что позволило ей начать разговор прямо с беспокоившего ее вопроса:
— Друг мой, вы пришли в печальный момент. Я в отчаянии.
Он склонился над ее тонкой белой рукой:
— Тем не менее позвольте мне попытаться утешить вас.
— Вы слышали новость?
— О том, что Австрия перебрасывает войска из Тироля, чтобы освободить Мантую?
— Нет, я имею в виду Рокко Терци. Он исчез, и ходят слухи, что его арестовали. А что говорят об этом на Пьяцце?
— А, да-да. Рокко Терци, друг Вендрамина. Говорят, что инквизиция действительно арестовала его.
— Но за что? Вы не знаете?
— Я слышал, что его подозревают в связях с генералом Бонапартом.
— Это абсурд! Бедный Рокко! Это же невинная жизнерадостная бабочка, чьей единственной заботой были удовольствия. С ним было так весело. А не говорят, какого рода были эти связи?
— Вряд ли мы когда-нибудь узнаем об этом. Инквизиция не раскрывает свои секреты.
Она содрогнулась:
— Это больше всего и пугает.
— Пугает? Вас? Но вам-то чего бояться?
— Я боюсь за бедного глупенького Рокко.
— Вы так участливы к нему, что заставляете других ревновать.
Слуга объявил о приходе Вендрамина, и он в тот же момент появился в комнате. Марк-Антуан уже не в первый раз замечал, что синьора Леонардо ни мало не интересует, хотят его принять или нет.
Вендрамин вошел небрежной походкой и при виде Марк-Антуана нахмурился. Приветствие его было колким:
— Сэр, это становится невыносимым. У вас появилась способность быть вездесущим.
— Пока небольшая, но надеюсь, что мне удастся ее развить, — дружески улыбнулся Марк-Антуан. — Я стараюсь. — Он перешел к новости дня: — До меня дошло печальное известие о вашем друге Терци.
— Какой он мне друг? Вероломный предатель! Я выбираю друзей осмотрительно.
— Фи, Леонардо! — воскликнула виконтесса. — Отрекаться от человека в такой момент! Это некрасиво.
— Давно уже пора было это сделать. Знаете, в чем его обвиняют?
— Нет. Скажите мне.
Но Вендрамин разочаровал ее, повторив лишь то, что уже было ей известно.
— Только подумать, что такой человек общался с нами как ни в чем не бывало! — кипятился он.
— Однако пока достоверно известно только то, что его арестовали, остальное лишь слухи, — возразил Марк-Антуан.
— Мне не нужны друзья, которые дают повод для подобных слухов!
— Но как пресечь молву? Повод тут может быть самый невинный. Говорили, к примеру, что Рокко Терци купается в роскоши, однако известно, что у него нет больших средств. При этом неизбежно возникают предположения о незаконных источниках наживы. Может быть, причиной его ареста и были подобные подозрения?
От компанейских манер Вендрамина не осталось и следа. Намек на то, что положение Рокко Терци напоминало его собственное, был ему явно не по душе. Он дал понять Марк-Антуану, что его общество нежелательно, и тот вскоре ушел. Синьор Леонардо тут же вернулся к затронутому Мелвиллом вопросу:
— Ты слышала, Анна, что сказал этот чертов англичанин? Что Рокко, возможно, арестовали за то, что он сорил деньгами. Ты знаешь, где он их брал?
— Откуда я могу это знать?
Он вскочил с кушетки, на которой сидел, и стал мерить шагами гостиную.
— Все это дьявольски странно. Очевидно, эти слухи верны. Ему платило французское правительство. Его, наверное, будут пытать, чтобы он сознался. — Вендрамина передернуло. — Инквизиция ни перед чем не остановится. — Он застыл на месте, глядя на нее. — А если предположить, что я…
Он запнулся, боясь озвучить свою мысль, да в этом и не было необходимости. Виконтесса ответила на его невысказанный вопрос:
— Ты пугаешься собственной тени, Леонардо.
— Но и против Рокко не было, по-моему, ничего, кроме тени. Такой же, какую отбрасываю и я. Мои средства так же скудны, как у Рокко, и вместе с тем я, подобно ему, не испытываю ни в чем недостатка. А что, если меня тоже начнут пытать, чтобы выяснить источники моего дохода, и я сознаюсь, что это ты… что ты…
— Что я давала тебе деньги. Ну и что? Я не французское правительство. Они, возможно, состроят презрительную мину, узнав, что ты живешь за счет женщины, но не повесят же тебя за это.
Ее слова заставили его поежиться и покраснеть.
— Ты же знаешь, что я только беру у тебя в долг, Анна, — раздраженно бросил он. — Я не живу за твой счет. Я верну тебе все до последнего сольдо.
— Когда женишься на этой богачке, — усмехнулась она.
— Ты смеешься над этим? И не ревнуешь? Ты что, никогда не ревнуешь?
— Почему бы и нет. Ты ревнив за двоих. Ты, похоже, думаешь, что исключительное право на ревность принадлежит тебе. Во всяком случае, ведешь себя ты именно так, к тому же совершенно игнорируя чувства других.
— Анна, Анна!.. — Он обнял ее за плечи, опершись коленом на кушетку. — Как ты можешь так говорить? Ты же знаешь, что я женюсь потому, что должен. От этого зависит все мое будущее.
— Ну да, ну да, я знаю, — устало согласилась она.
Он, наклонившись, поцеловал ее в щеку, к чему она отнеслась весьма равнодушно.
Вендрамин почувствовал, что отклонился от интересующей его темы.
— Как ты сказала, ты не французское правительство. Однако давала ты мне чеки, выписанные на банк Виванти Лаллеманом.
— Ну и что? — раздраженно откликнулась она. — Сколько раз я говорила тебе, что Лаллеман мой кузен и ведает моими финансами. Когда мне нужны деньги, он дает их мне.
— Я знаю, любовь моя. Но что, если это раскроется? Этот несчастный случай с Рокко не дает мне покоя.
— Как это может раскрыться? Не будь дураком. Какое значение имеют деньги? Думаешь, меня волнует, отдашь ты их мне или нет?
Сев рядом с ней, Вендрамин обнял ее:
— Как я люблю тебя за то, что ты мне доверяешь!
Это не произвело на виконтессу особого впечатления.
— Но женишься при этом на мадемуазель Изотте.
— Ну почему ты вечно иронизируешь над этим, мой ангел? Ты же говорила, что ни за что не выйдешь больше замуж.
— Уж во всяком случае не за тебя, Леонардо.
— Это почему? — возмутился он.
Она в раздражении оттолкнула его:
— Господи помилуй! Другого такого тщеславного бездельника не найти! Ты любишь, кого хочешь, и женишься, на ком хочешь, а те, кого ты осчастливил своим драгоценным поцелуем, должны вечно хранить тебе верность! Тебе досадно, что я не выйду за тебя при первой возможности, в то время как сам ты ни за что не рискнешь жениться на мне. — Она поднялась, напоминая хрупкий изящный росток благородного гнева. — Знаешь, Леонардо, порой меня просто тошнит от тебя.
Он в испуге поспешил раскаяться. Он оправдывался, называя себя беспомощной игрушкой безжалостной судьбы. Он должен быть продолжателем знатного рода, а это можно осуществить, лишь заключив выгодный брак. Она знает, как он любит ее, — он не раз доказывал это, — и с ее стороны жестоко бросать ему в лицо обвинение в его несчастьях. Он чуть не расплакался. Наконец она смилостивилась над ним. Во время последовавшего за этим примирения он забыл о судьбе Рокко Терци и о своих страхах, убедив себя, что он действительно пугается собственной тени.
Однако не все имели возможность заглушить беспокойство, вызванное судьбой Рокко Терци, с помощью подобных услаждающих средств. К ним относился и Лаллеман.
Марк-Антуан застал его крайне встревоженным этим происшествием.
— Я только что был у виконтессы, — объявил полномочный представитель Директории. — Она очень расстроена из-за ареста одного из ее друзей, Рокко Терци. — Он понизил голос. — Это не тот человек, который чертил схемы каналов?
— Тот, тот, — ответил Лаллеман с необычной для него сухостью.
Он сидел за столом, наклонившись вперед и сверля представителя взглядом. И взгляд его, и тон недвусмысленно говорили о том, что Марк-Антуан в опасности.
Мелвилл с хмурым видом потер подбородок.
— Серьезное дело, — проговорил он.
— Еще какое серьезное, Лебель, — с той же резкой лаконичностью отозвался посол.
Марк-Антуан быстро шагнул к столу и понизил голос до шепота, в котором, однако, чувствовалось негодование:
— Слушайте, я же говорил вам о том, что нельзя использовать это имя! — Он кинул взгляд на дверь, затем снова вперил его в широкое лицо Лаллемана. — У вас в доме шпион, а вы не соблюдаете никакой осторожности! Черт побери, вы думаете, я хочу кончить так же, как Рокко Терци? Вы уверены, что Казотто не подслушивает нас в этот момент?
— Уверен. Его сейчас нет в доме.
Марк-Антуан вздохнул с демонстративным облегчением:
— А он был здесь в тот день, когда вы сообщили мне о Терци?
— Не имею понятия.
— Ах, вот как! Вы даже не знаете, когда он уходит и приходит? — Марк-Антуан перехватил инициативу. — Ну, здесь он или не здесь, я предпочитаю разговаривать во внутреннем помещении. Вы удивительно беспечны.
— Я не беспечен, друг мой. Я знаю, что делаю. Но будь по-вашему. — Он поднялся, и они перешли в дальнюю комнату.
Это позволило Марк-Антуану собраться с мыслями, что было необходимо ему, как никогда. Он понимал, что ему грозит разоблачение и что он должен задушить подозрения Лаллемана в зародыше, совершив какой-нибудь ультраякобинский поступок.
Он вспомнил последнее письмо Барраса, и оно подсказало ему, как надо действовать. Хотя план действий был довольно гнусным, Марк-Антуан был вынужден прибегнуть к нему, чтобы восстановить свою пошатнувшуюся репутацию.
— Вы знаете, — пошел в атаку Лаллеман, — мне представляется необычайно странным одно обстоятельство. Стоит нам с вами обсудить какой-либо секретный вопрос, как он немедленно становится достоянием гласности. Вы объяснили мне, почему поставили тогда в известность сэра Ричарда Уорзингтона. Но теперь ваше объяснение кажется мне менее убедительным.
— И почему же? — Марк-Антуан держался так же сухо и высокомерно, как во время их первой встречи.
— Из-за этой истории с Рокко Терци. Ни одна живая душа в Венеции, кроме него и меня, не знала, чем он занимается. Но как только я рассказал вам об этом, его в ту же ночь забрали вместе с чертежами. Насколько я знаю инквизиторские методы, к настоящему моменту его, скорее всего, уже задушили.
Это было прямое обвинение.
Марк-Антуан выпрямился с надменным видом:
— Вы говорите, ни одна душа не знала? А как насчет виконтессы, которой вы платили, чтобы она подкупила Терци? Ее вы не принимаете в расчет?
— Какой мудрый и смелый выпад! Так вы ее обвиняете?
— Я никого не обвиняю, а просто указываю на неточность ваших утверждений.
— Никакой неточности. Виконтесса не знала, для чего мне нужен Терци. Не знала, слышите вы? Вы полагаете, я посвящаю в свои дела всех агентов? Она была не в курсе.
— Вы всегда так уверены в себе и ни в чем не сомневаетесь? Откуда вы знаете, что Терци не рассказал ей, чем он занимается?
— Это невозможно.
— Почему? Потому что вы считаете это невозможным? Здравое рассуждение, нечего сказать! А разве не мог проговориться один из тех, кого нанимал Терци? Вряд ли они не понимали, что делают.
Лаллеман стал терять терпение.
— Им хорошо платили. Чего ради они лишили бы себя источника легкого заработка?
— Кто-нибудь из них мог испугаться. В этом не было бы ничего удивительного.
— Кого еще вы подозреваете? — спросил Лаллеман.
— А вы кого предпочитаете подозревать? — Голос Марк-Антуана зазвенел.
Лаллеман проглотил комок в горле. Глаза его метали молнии, но он колебался.
— Я жду ответа! — потребовал Марк-Антуан.
Посол нервно встал и прошелся по комнате, задумчиво обхватив рукой двойной подбородок. Разгневанный вид полномочного представителя его смущал. Его раздирали сомнения.
— Ответьте мне честно и прямо на один вопрос, — сказал он наконец.
— Задавайте свой вопрос, только тоже прямой.
— С какой целью вы вместе с графом Пиццамано ходили во Дворец дожей в понедельник вечером? С кем вы там встречались?
— Вы что, посылаете своих людей шпионить за мной, Лаллеман?
— Ответьте сначала на мой вопрос, а потом уже я отвечу на ваш. Что вы делали во Дворце дожей за несколько часов до ареста Терци?
— Я пошел туда, чтобы встретиться с инквизиторами.
Такая откровенность уже во второй раз сразила Лаллемана.
— С какой целью? — спросил он, придя в себя. Однако от его агрессивности уже мало что осталось.
— Как раз об этом я и хотел сегодня с вами побеседовать. Сядьте, Лаллеман. — Марк-Антуан заговорил властным тоном авторитетного официального лица. — Сядьте! — повторил он более резко, и Лаллеман автоматически подчинился.
— Если бы вы лучше соображали и занимались тем, что действительно представляет интерес для нации, вместо того чтобы тратить силы и средства на всякие мелочи, то давно уже сделали бы то, что пришлось делать за вас мне. Вам должны были встречаться законники с куриными мозгами — да наверняка встречались, их повсюду полно, — которые с кудахтаньем носятся за каждым зернышком информации, упуская из виду главное. Вы ведете себя так же, Лаллеман. Вы самодовольно плетете здесь дурацкие маленькие интриги и не замечаете важных вещей.
— Например? — прорычал Лаллеман. Лицо его приобрело багровый оттенок.
— Сейчас объясню. В Вероне засел жирный боров, так называемый граф Прованский, который называет себя Людовиком Восемнадцатым и содержит двор, что уже само по себе является оскорблением Французской республики. Он ведет обширную переписку со всеми деспотами Европы и строит козни с целью подорвать доверие к нам. Он представляет для нас реальную угрозу. И тем не менее он уже несколько месяцев беспрепятственно пользуется гостеприимством венецианцев. Неужели вы не сознаете, какой вред он нам причиняет? По-видимому, не сознаете, раз мне приходится выполнять за вас вашу работу.
Он смотрел на Лаллемана в упор, чуть ли не гипнотизируя его своим взглядом, и ему удалось, по крайней мере, сбить посла с толку.
— Тут нам представился шанс убить одним ударом двух зайцев. Во-первых, положить конец нестерпимому вмешательству, а во-вторых, выразить в связи с этим протест Светлейшей республике и создать тем самым предлог для решительных действий, которые наша армия в скором времени, возможно, предпримет. Конечно, одного письменного ультиматума для этого недостаточно, но об остальном мы позаботимся позже. Он же является необходимым первым шагом, и мы сделаем этот шаг сегодня же. Но перед этим, как мне представлялось, надо было встретиться с инквизиторами и проверить, насколько они посвящены в монархические планы этого так называемого Людовика Восемнадцатого.
— Вы хотите сказать, — прервал его Лаллеман, — что встретились с ними под своим настоящим именем, как представитель Французской республики Лебель?
— Поскольку я жив и разговариваю с вами, то, разумеется, я был там не под своим именем, а представился дружески настроенным посредником, которого вы послали к ним с целью предупредить о том, что собираетесь предпринять меры в отношении этого типа. Поэтому я попросил содействия графа Пиццамано. Понимаете?
— Нет. Пока еще не вполне понимаю. Но продолжайте.
— Инквизиторы заявили, что человек, которому они предоставили убежище в Вероне, известен им только как граф де Лилль. Я вежливо возразил, что имя может быть изменено, но личность остается при этом прежней, и добавил, что, как дружественный наблюдатель, имеющий поручение британского правительства, должен указать на то ложное и опасное положение, в какое их ставит этот изгнанный из своей страны интриган. Я сообщил им, что, насколько мне известно, Франция собирается в самое ближайшее время предъявить им ультиматум по этому поводу, и посоветовал, в их же интересах, согласиться с условиями ультиматума и тем самым умиротворить Францию.
Он помолчал и, наблюдая за возбужденным и растерянным Лаллеманом, презрительно скривил губы:
— Вот зачем я посетил Дворец дожей. Надеюсь, теперь вы понимаете, что давно уже должны были сделать это сами?
— Как я мог предпринять столь серьезный шаг без прямого указания из Парижа? — возмутился Лаллеман.
— Посол, обладающий всеми полномочиями, не нуждается в особых указаниях, чтобы действовать в интересах его правительства.
— Я не уверен, что это в наших интересах. По-моему, так совсем наоборот. Это оттолкнет от нас венецианцев, вызовет возмущение. Если правительство Венеции удовлетворит наши требования, это покроет их позором.
— Какое нам дело до этого?
— Нам будет дело до этого, и еще какое, если они воспротивятся. В каком положении мы окажемся в этом случае?
— Я как раз и нанес этот предварительный визит в инквизицию, чтобы определить, насколько реальны шансы, что они окажут активное сопротивление. Я не вижу оснований для этого. Я принял решение. Ультиматум должен быть послан немедленно. Сегодня же.
Лаллеман взволнованно вскочил. Его широкое крестьянское лицо раскраснелось. Подозрения, первоначально владевшие им, развеялись. Теперь он был убежден, что они необоснованны. Этот Лебель оказался экстремистом, одним из тех непримиримых революционеров, которых смели вместе с Робеспьером. Если он был способен додуматься до подобного ультиматума, смешно было подозревать его в отсутствии республиканских убеждений. Хотя Лаллеман еще не вполне понял рассуждение Лебеля о мотивах, побудивших его нанести визит инквизиторам, этот вопрос теперь его даже не интересовал. Ему вполне хватало волнений по поводу последствий подобных шагов.
— Вы хотите, чтобы я послал этот ультиматум? — спросил он.
— Разве это не ясно?
Тучный посол стоял, набычившись, против Марк-Антуана:
— Сожалею, гражданин, но я не могу подчиняться вашим приказам.
— Вам же известны полномочия, возложенные на меня Директорией, — с достоинством обронил Марк-Антуан.
— Да, известны. Но проявлять инициативу в принятии столь неординарных мер я не могу. Я считаю, что предъявление этого ультиматума — опрометчивый и провокационный шаг. Это противоречит данным мне указаниям поддерживать мир со Светлейшей республикой. Нет никакой необходимости подвергать венецианское правительство унижению. Без прямого приказа Директории я не стану брать на себя такую ответственность и подписывать этот документ.
Марк-Антуан посмотрел на посла в упор, затем пожал плечами:
— Хорошо, я пощажу ваши чувства. Возьму на себя ответственность, которой вы избегаете. — Он начал стаскивать перчатки. — Будьте добры позвать Жакоба.
Лаллеман в удивлении воззрился на него.
— Ну что ж, раз вы берете на себя такую ответственность… — произнес он наконец. — Но должен честно признаться, что я воспрепятствовал бы этому, если бы это было в моих силах.
— Директория будет благодарна вам за то, что вы не воспрепятствовали. Так где Жакоб?
Маленький смуглолицый секретарь явился, и Марк-Антуан продиктовал ему свое резкое послание, в то время как Лаллеман вышагивал взад и вперед по комнате, кипя сдерживаемым негодованием.
В послании, адресованном дожу и сенату Светлейшей Венецианской республики, говорилось:
«Имею честь сообщить вам, что Французская директория с большим неодобрением относится к тому, что так называемому графу де Лиллю, или графу Прованскому, предоставлено в Вероне убежище, где он имеет средства для организации заговоров и интриг против Французской республики, единой и неделимой. В качестве доказательств этой деятельности графа мы готовы представить вашим светлостям его письма к русской императрице,[1196] перехваченные нами на прошлой неделе. В связи с этой деятельностью мы рассматриваем пребывание так называемого графа Прованского в Вероне как разрыв дружеских отношений, существовавших между нашими республиками, и вынуждены потребовать немедленного изгнания его с территории Светлейшей Венецианской республики».
Когда Жакоб кончил писать, Марк-Антуан взял у него перо и поставил подпись: «Камилл Лебель, полномочный представитель Французской директории».
— Нужно доставить это во Дворец дожей не откладывая, — бросил он. — Слышите, Лаллеман?
— Да, конечно, — угрюмо ответил посол и повторил: — Под вашу ответственность.
Марк-Антуан не без основания надеялся, что ему удалось убедить Лаллемана в том, что такой непримиримый республиканец, каким он себя показал, не может вести двойную игру. Тем не менее на душе у него было тяжело.
Посол ни за что не поверил бы его объяснению своего визита во Дворец дожей, если бы не этот безжалостный ультиматум, результатом которого должно было явиться преследование несчастного принца. Марк-Антуан не решился бы на этот бесчестный шаг даже ради собственного спасения, если бы из последнего письма Барраса не было ясно, что приказ об ультиматуме поступит из Директории в ближайшие дни.
И все-таки он жалел, что ему пришлось прибегнуть к столь жестокой мере. От этого ультиматума слишком скверно пахло.
Такого же мнения придерживались и власти Светлейшей республики.
Его поносил, в частности, граф Пиццамано, который озадачил Марк-Антуана сообщением, что инквизиции стало известно о пребывании французского должностного лица Камилла Лебеля в Венеции, поскольку в подписанном им ультиматуме в качестве побудительной причины указывалось событие недельной давности. За это время невозможно было успеть связаться с Парижем, и, стало быть, этот Лебель написал ультиматум в Венеции по собственной инициативе. Это был злобный, не санкционированный свыше жест со стороны экстремиста-якобинца.
Марк-Антуан осознал, что поступил опрометчиво, сославшись на перехваченное письмо к русской императрице. Он решил, однако, что не стоит придавать этому слишком большое значение.
Светлейшая республика с унизительной покорностью склонила свою некогда гордую голову, подчинившись французскому ультиматуму. Людовик XVIII был выслан из Вероны.
При отъезде он не смог удержаться от раздраженных реплик, совсем не подобающих лицу королевской крови. Его пример демонстрировал, как быстро человек привыкает к доставшимся ему благам, рассматривая их как нечто само собой разумеющееся. Не поблагодарив власти Венеции за гостеприимство, он лишь попрекал их за то, что они проявили малодушие и не пожелали выступить ради него против пушек Бонапарта. Принц потребовал, чтобы Бурбоны были вычеркнуты из Золотой книги[1197] Светлейшей республики и чтобы доспехи, подаренные Венеции его предком Генрихом IV, были возвращены ему, Людовику. Это было ребяческое поведение, и так его в Венеции и расценили. Тем не менее оно лишь усугубило унизительное чувство стыда, которое испытывали сенаторы.
Спустя неделю Марк-Антуан с облегчением узнал о том, что Директория прислала Лаллеману приказ предъявить Венеции точно такой ультиматум, какой уже был составлен. Таким образом, Лаллеман имел возможность убедиться не только в твердости якобинских убеждений Лебеля, но и в его остром и проницательном уме.
Кроме того, благодаря происшедшим событиям проблема виконтессы, к облегчению Марк-Антуана, разрешилась сама собой. Во-первых, было бы крайне неблагоразумно разоблачать ее в данный момент, когда на него пало подозрение в связи с арестом Рокко Терци. Во-вторых, имело смысл оставить ее на свободе и добывать через нее ценную информацию.
С приближением лета обе воюющие стороны все с меньшим уважением относились к правам Венецианской республики. Население волновалось, но Манин успокоил его известием, что в Италию направляются свежие австрийские силы под командованием генерала Вурмзера.[1198] В конце июля они действительно скатились лавиной со склонов Монте-Бальдо, посеяв панику в рядах французов и подняв настроение венецианцев, которое не упало даже после того, как в середине августа разбитая армия Вурмзера была вынуждена отступить обратно в Тироль. Оптимисты тем не менее возлагали надежду на победы, одержанные австрийцами на Рейне, и на тот факт, что Мантуя еще не была взята Бонапартом, а пока Мантуя держалась, руки у французов были связаны.
Не считая этих временных спадов и подъемов настроения, жизнь в эпикурейской Венеции в целом текла как обычно. Марк-Антуан продолжал разыгрывать из себя бездельничающего англичанина, и единственный случай, когда ему удалось послужить делу, ради которого он прибыл сюда, было еще одно разоблачение. Он узнал от Лаллемана, что найдена замена Рокко Терци и работа по измерению глубины каналов возобновилась. Он спросил Лаллемана, кого же тот нанял на этот раз, но посол покачал головой:
— Лучше я не буду называть вам его имя. Я не хочу повторять свою ошибку и подозревать вас в случае, если он тоже потерпит провал.
Провал не замедлил последовать. По подсказке графа Пиццамано, информированного Марк-Антуаном, инквизиция привлекла к расследованию «синьоров ночи»,[1199] как прозвали ночную полицию, и эти синьоры бдительно следили за всеми рыбачьими лодками в водах между Венецией и материком. После нескольких недель терпеливого наблюдения им удалось обнаружить подозрительную лодку. Произведя какие-то непонятные операции, лодка направлялась в Джудекку, к дому некоего бедствующего господина по имени Сартони.
На этот раз не только сам Сартони был арестован, осужден и устранен так же, как Терци, но и его помощников постигла та же участь.
Для Лаллемана это огорчительное событие явилось подтверждением того факта, что его подозрения относительно Лебеля были необоснованны.
Свободного времени у Марк-Антуана было с избытком, и он предавался разнообразным развлечениям, в которых в Венеции даже в те дни недостатка не было. Он посещал театры и казино, зачастую в компании Вендрамина, охотно занимавшего у него деньги и не спускавшего с него глаз.
Вендрамин относился к нему настороженно, так как не мог избавиться от подозрений, что между Марк-Антуаном и Изоттой существует какая-то особая внутренняя связь. Он ничего не знал о политической деятельности Марк-Антуана, но его частые визиты в Ка’ Пиццамано не давали Вендрамину покоя. Совершались совместные прогулки по морю в Маламокко, время от времени они посещали Доменико в форте Сант-Андреа, и все это с непременным участием Марк-Антуана, а как-то в сентябре, когда несколько британских военных кораблей стояли на рейде порта Лидо, Марк-Антуан с Изоттой и ее матерью отправились на один из них в гости к его другу-капитану.
Нередко Вендрамин встречал его и у виконтессы де Со в Ка’ Гаццола. Это было источником дополнительного беспокойства — хотя бы потому, что Марк-Антуан, прекрасно осведомленный о связи Вендрамина с виконтессой, мог сообщить об этом Изотте. Вендрамин не без оснований боялся реакции, которую этот факт мог вызвать у девушки из семьи венецианских патрициев, выросшей вдали от несовершенств мира. До сих пор он вел с Изоттой весьма расчетливую игру. Напускал на себя строгость, которая должна была импонировать ее девическому уму. Следил за тем, чтобы Пиццамани ничего не узнали о виконтессе де Со, но особых усилий для этого не требовалось, поскольку они вращались в абсолютно разных сферах. Круг общения Изотты был очень узок, она даже ни разу не была в казино. То же самое можно было сказать и о ее родителях, а Доменико в последнее время чаще находился в своем гарнизоне.
Но возможность предательского шага со стороны человека, в котором он чувствовал соперника, заставляла Вендрамина выискивать меры, чтобы лишить Марк-Антуана этой возможности.
Поглощенный подобными мыслями, он зашел как-то в конце сентября в Ка’ Пиццамано, где швейцар сообщил ему, что его превосходительство граф находится наверху, а монна Изотта в саду. Влюбленный жених выбрал сад.
Он нашел там Изотту, прогуливавшуюся с Марк-Антуаном.
Ревность обладает свойством подпитываться чем угодно. Поскольку в этот осенний день небо было серым и дул прохладный ветер, Вендрамину, разумеется, показалось странным, что эти двое предпочли беседовать на свежем воздухе. Он, разумеется, предположил, что они хотели быть наедине и избегали помещений, где их могли подслушать. И хотя Марк-Антуан был близким другом семьи, Вендрамин, разумеется, усмотрел в этом нарушение приличий.
Подобное ощущение, хотя и не столь сильное, было и у самой Изотты, воспитанной в строгости. Она вышла в сад, чтобы срезать несколько роз, еще не отцветших в высоком закрытом цветнике из самшита. Марк-Антуан заметил ее из окна второго этажа и выскользнул вслед за ней, оставив графа и графиню в обществе Доменико, свободного в этот день от несения службы.
Изотта взглянула на него робко, чуть ли не со страхом. Они скованно поговорили о садах и розах, о запахе растущей повсюду вербены, о прошедшем лете и прочих предметах, далеких от того, о чем они оба думали. Затем, зажав белые и красные розы в руке, обтянутой плотной перчаткой, она хотела вернуться в дом.
— Изотта, вы спешите меня покинуть? — упрекнул он ее.
Она посмотрела на него со своим обычным, привитым воспитанием спокойствием, которое ей к этому моменту удалось восстановить.
— Так будет лучше, Марк.
— Лучше? Бросить меня? Нам так редко удается побыть наедине.
— Зачем напрасно бередить сердце?.. Ну вот! Я уже говорю то, чего говорить не следовало бы. Все хорошее уже хранится в наших воспоминаниях. Эти разговоры ничего к нему не прибавляют.
— Зря вы отказываетесь от всякой надежды, — вздохнул он.
— Какой смысл надеяться? — ответила она с улыбкой. — Чтобы больнее было разочарование?
Он решил подойти с другой стороны.
— Как вы думаете, почему я застрял в Венеции? Ту задачу, которая была мне поручена, я выполнил — как мог. Или, говоря точнее, я ничего не сделал, поскольку поделать все равно ничего нельзя. У меня нет иллюзий на этот счет. Выстоит Венеция или нет, зависит теперь не от тех, кому доверено править ею, а от того, кто победит — французы или австрийцы. Поэтому мне кажется, что Вендрамин не имеет права требовать вознаграждение за подвиги, к которым его даже не призовут.
Она печально покачала головой:
— Это софистика, Марк. Он все равно потребует, чтобы выполнили обещание, и нарушить его было бы бесчестно.
— Но это обещание было своего рода сделкой. Доменико, например, это понимает, я уверен. Если у Вендрамина не будет возможности выполнить то, что он обязался сделать, договор теряет силу. Поэтому я остаюсь в Венеции и жду. Я не теряю надежды. У вас очень бледный и усталый вид в последнее время, Изотта, — произнес он с такой нежностью, что ей было мучительно слышать это. — Вы слишком рано отчаиваетесь, дорогая. Я давно уже хочу вам это сказать, ведь я не все время трачу впустую, не просто жду и наблюдаю. Задачи, которые я как тайный агент решаю в Венеции, касаются не только судьбы монархии.
Она встрепенулась при этих словах и схватила его за руку:
— Чем вы занимаетесь? Вы что-то можете сделать? Скажите мне.
В ее голосе послышалась нотка надежды, которую, по ее утверждению, она утратила. Он тоже сжал ее руку:
— Пока я не могу сказать вам больше. Но от всей души умоляю вас не считать проигранной битву, которая еще даже не началась.
Тут-то их и настиг Вендрамин. Он увидел, что они стоят, соединив руки и неотрывно глядя друг другу в глаза; холодная и величественная Изотта находилась в таком возбуждении, какого при нем никогда не испытывала.
Он сдержался, понимая, что здесь не салон виконтессы и он не может дать волю чувствам. Изотта, которой он побаивался — пока она не была его женой, — не потерпела бы саркастических замечаний или намеков с его стороны. Поэтому, проглотив обиду и подозрения, он принял обычный жизнерадостный вид.
— В такую ветреную погоду — и в саду! Разумно ли это? Для нашего друга Марка это, возможно, не опасно, холодный климат его родины закалил его. Но вы-то, моя дорогая Изотта! И куда только смотрит ваша матушка, позволяя вам так рисковать?
С этими заботливыми упреками он погнал их в дом, излучая радость и дружелюбие и внутренне сгорая от ревности. А вдруг то, чего он так боялся, уже произошло и этот пронырливый англичанин рассказал Изотте о его отношениях с француженкой? Он с тревогой всматривался в ее лицо и находил ее даже более замкнутой, чем обычно.
Он решил, что с этим неопределенным положением пора покончить.
Поэтому, против обыкновения, он дождался, пока Марк-Антуан уйдет, чтобы переговорить с графом. Пиццамано проводил его в маленькую комнату, где он хранил документы и занимался делами, и пригласил пойти с ними Доменико. Это Вендрамина не устраивало, и он напомнил графу, что просил его о беседе наедине.
Но граф лишь рассмеялся:
— Ну вот еще! Чтобы потом мне пришлось пересказывать все Доменико? Нет уж. У меня нет секретов от сына, ни семейных, ни политических. Идемте.
Они уселись за закрытыми дверями в душном и тесном помещении. Манеры Пиццамано-старшего были, как всегда, величественны и властны, но настроен он был дружелюбно. Младший выглядел очень импозантно в синем мундире с желтой отделкой, обтягивавшем его фигуру, и жестком военном галстуке. Вид у него был заинтересованный, но он сохранял холодное достоинство, чем очень напоминал Вендрамину его сестру.
Хотя Вендрамин продумал заранее начало беседы, приступить к ней никак не решался.
Он сел на предложенный графом стул, но, заговорив, опять поднялся и стал расхаживать взад и вперед, глядя в основном на узорчатый паркет.
Для начала он высказал свои горячие патриотические чувства и посетовал на то, что потратил много сил, агитируя своенравных барнаботто, пока ему не удалось обуздать их и направить в нужное русло, в результате чего на последнем знаменательном заседании Большого совета был достигнут такой выдающийся успех. Он говорил со все большей страстностью и выразил надежду, что никто не будет подвергать сомнению его достижения.
— Дорогой мой, — произнес граф успокаивающим тоном, — к чему с такой горячностью отстаивать то, что никто не оспаривает? Безусловно, ваши усилия и ваш патриотизм заслуживают самой высокой похвалы, и мы ценим их.
— Да, конечно. Суть моей жалобы не в этом.
— Ах, так у него жалоба, — сухо прокомментировал Доменико.
Граф взглядом остановил сына.
— Мы слушаем вас, Леонардо.
— Синьор, похвалы и выражения признательности — это лишь слова. Я нисколько не сомневаюсь в их искренности, но одними словами сыт не будешь. У меня, как вы знаете, есть определенные стремления, которые вы одобрили, определенные заветные желания, ради исполнения которых… Короче говоря, было бы даже странно, если бы я не проявлял нетерпения.
Граф, небрежно откинувшись в кресле и скрестив ноги, милостиво улыбнулся. Возможно, если бы Вендрамин остановился на этом, то и достиг бы своей цели. Но он испытывал потребность выговориться. Его последние успехи на политической арене убедили его, что он владеет даром красноречия.
— В конце концов, — продолжил он, — необходимо признать, и я признаю, что брак — это своего рода контракт или договор, согласно которому каждая из сторон должна внести свой вклад. Я беден, синьор, как вы знаете, так что не могу внести необходимый вклад, который обычно требуется. Но моим богатством является способность послужить своей стране, и, как вы сами признали, эта способность покрывает недостаток других средств. Если бы это мое, так сказать, абстрактное богатство проявлялось только в торжественных заявлениях, я не посмел бы… выражать сейчас перед вами свое… нетерпение. — Тут Вендрамин несколько замялся, но затем с воодушевлением продолжил: — Но подтверждением его была моя деятельность, плоды которой уже возложены на алтарь нашей родины.
Он встал в картинную позу, положив руку на сердце и откинув голову.
Доменико криво ухмыльнулся, но граф произнес все так же благосклонно:
— Так, так. Вы обратили в нашу веру сомневающихся. Продолжайте, продолжайте.
Это одобрительное замечание едва не выбило почву из-под ног синьора Леонардо. Для максимального эффекта ему нужно было какое-нибудь возражение, против которого он мог бы ополчиться. За отсутствием такового он с разочарованием чувствовал, что запал его истрачен впустую.
— И если вы, синьор, — сказал он, — так милостиво соглашаетесь, что я свои обязательства выполнил, то, я уверен, вы не отвергнете мое требование, чтобы и вы выполнили свои.
И граф, и синьор Леонардо слегка вздрогнули, когда, воспользовавшись паузой, Доменико резко бросил:
— Вы сказали «требование»?
Это замечание несколько испортило тот эффект, какой должна была произвести благородная осанка Вендрамина, выдвигавшего свое требование. Однако его нелегко было сбить с взятого курса.
— Ну да, требование. Естественное требование, порожденное нетерпеливостью. — Поддержав таким образом свое достоинство, он мог позволить себе пойти на уступки. — Возможно, конечно, что это не очень удачное слово и оно неточно выражает то, что я чувствую, однако…
— Да нет, слово очень удачное и подходит как нельзя лучше, — сказал Доменико.
Граф вопросительно посмотрел на сына. Доменико объяснил, что он имеет в виду:
— Вы сами справедливо заметили, Леонардо, что ваша помолвка с моей сестрой носит характер контракта. Поэтому сторона, выполнившая свои обязательства по контракту, вправе требовать от другой стороны того же. Так что не стоит придираться к словам, которые так точно описывают ситуацию.
Вендрамин чувствовал, что за этим приятным началом последует нечто гораздо менее приятное. И чувствовал он это не зря. Доменико обратился к графу:
— Мне кажется, отец, вы должны оценить фактическую сторону дела: можно ли считать, что Леонардо полностью выполнил свои обязательства?
Все с тем же добросердечным видом граф приподнял брови и снисходительно улыбнулся:
— Разве есть какие-то сомнения в этом, Доменико?
— Совсем не уверен, что их нет. Но судить вам, синьор. Видите ли, поскольку Леонардо совершенно точно определил эту помолвку как сделку…
— Сделку?! — негодующе прервал его Вендрамин. — Я не употреблял этого грубого слова. Я говорил о контракте, договоре — вот подобающий термин.
— Но ведь контракт и подразумевает сделку. Он является ее письменным оформлением.
— Вы искажаете мои слова, мессер. Я имел в виду…
— Что вы имели в виду, стало понятно, когда вы потребовали от нас выполнения обязательств в обмен на выполнение ваших.
Взгляд, который кинул Вендрамин на своего предполагаемого шурина, не выражал родственных чувств. Однако он попытался обратить все в шутку:
— Честное слово, Доменико, вам надо было идти в законоведы.
Граф вмешался в перепалку, наклонившись вперед:
— К чему спорить о словах? Не все ли равно, какое из них употребить?
Доменико не сдавался. Он сражался за свою сестру.
— А вы не думали, синьор, что патриотический пыл Леонардо после свадьбы может угаснуть и он не захочет управлять своими барнаботто?
— Это уже чересчур, — запротестовал Вендрамин. — Вы не имеете права оскорблять меня подобными предположениями.
— При чем тут оскорбление? Мы говорим об условиях сделки. Ваши обязательства могут считаться выполненными только после того, как наша тяжелая борьба будет доведена до конца.
Вендрамин криво усмехнулся:
— Слава богу, мессер, что ваш отец не разделяет этих узких злопыхательских взглядов.
Тут уж граф не мог не вступиться за сына:
— Злопыхательство здесь ни при чем, Леонардо. Поймите, что, не говоря обо всем остальном, патриотизм требует самых прочных гарантий. Если бы речь шла только о наших личных интересах, я был бы менее придирчив. Но тут затронуты интересы Венеции, и поэтому мы обязаны убедиться, что вы сделали все, что от вас требуется, прежде чем вознаградим ваши усилия.
В гневе Вендрамин забыл о всяком благоразумии:
— Вы требуете гарантий? А почему бы тогда и мне не потребовать их от вас? Гарантий того, что я не напрасно направляю мнение барнаботто в нужное вам русло?
Опершись рукой о колено, граф искоса взглянул на высокую, импозантную фигуру Вендрамина:
— Не хотите ли вы сказать, что могли бы направить его и в другую сторону?
Вендрамин был так раздражен, что опять поспешил с ответом:
— А почему бы и нет? Раз у меня нет гарантий, что со мной поступят справедливо, то я вполне мог бы пустить дело на самотек и позволить им придерживаться якобинских взглядов, которые для них более естественны.
Доменико поднялся, презрительно скривив губы:
— Так вот каков ваш патриотизм! Вас возмутило слово «сделка», а оказывается, что Венеция для вас ничего не значит? Что же вы за человек, Вендрамин?
У Вендрамина было чувство, что он попался в ловушку, и, как пойманный зверь, он всеми силами старался из нее выбраться.
— Вы опять неправильно поняли меня, причем намеренно. О господи! Как я могу взвешивать свои слова, когда вы заставляете меня все время отбиваться от обвинений, Доменико?
— Слова, которые не взвешены, лучше всего раскрывают суть.
— Но в данном случае слова не выражают того, что я думаю.
— Дай бог, чтобы было так, — холодно обронил граф. Насколько благосклонно он держался до сих пор, настолько же суров был теперь.
— Так и есть, синьор! Я был возбужден и говорил, не думая, что мои слова будут поняты превратно. Клянусь Богом, я буду драться за Венецию так же яростно, как Брагадин за Фамагусту.[1200] Против меня тут выдвигают столько несправедливых обвинений, что я уже говорю то, что не соответствует моим мыслям. Единственное, чего я хотел, синьор, так это попросить вас подумать, не является ли все уже сделанное мной доказательством моего рвения, достаточным, чтобы допустить меня к тому счастью, к тому блаженству, о котором, как вы знаете, я мечтаю.
Доменико хотел ответить, но отец остановил его. Граф говорил вежливым и спокойным, но довольно холодным тоном:
— Если бы вы ограничились просьбой, Леонардо, мне трудно было бы устоять против нее. Но то, что вы наговорили…
— Я уже объяснил, синьор, что мои опрометчивые слова не выражают моих взглядов. Клянусь, что это так!
— Если бы я вам нисколько не верил, то отказал бы от дома сегодня же. Но что сказано, то сказано, и это пошатнуло мое доверие к вам и заставило меня осознать, что ваш брак с Изоттой следует отложить до тех пор, пока мы не доведем нашу трагическую борьбу до конца. Я должен так поступить не только из-за своих принципов, но и ради Венеции.
Вендрамин проклинал коварство Доменико, который, как он знал, его недолюбливал, и собственную несдержанность, помешавшую ему добиться цели. Но, во всяком случае, он сохранял позиции, которые занимал до сегодняшней попытки, и оставалось только отступить на них без ощутимых потерь. Он понурил голову.
— Признаю, что я сам виноват, а ваше решение справедливо, синьор. Я постараюсь принять эту отсрочку со смирением, которое загладит мою сегодняшнюю нетерпеливость. Надеюсь, что заслужу этим ваше доверие.
Граф подошел к нему и легонько похлопал по плечу:
— Я понимаю вас, Леонардо. Мы забудем этот инцидент.
Однако разговор, состоявшийся после ухода Вендрамина, показал, что инцидент не забыт. Граф Пиццамано сидел в кресле, погрузившись в мрачные мысли. Доменико некоторое время наблюдал за ним, затем спросил:
— Надеюсь, теперь вы видите, отец, за кого собираетесь отдать свою дочь?
— Я и до этого видел его недостатки, но считал, что его искренний патриотизм перевешивает их, — устало ответил граф. — Но ты своим неожиданным замечанием сегодня заставил его раскрыться, и стало ясно, что его патриотизм — это притворство ради собственной выгоды, что он человек без убеждений и без совести. Да, Доменико, я все вижу, я не дурак. Однако я должен забыть все это, как обещал ему. Он высказал угрозу, а его дальнейшие попытки отказаться от своих слов ничего не значат. Он дал понять, что в случае, если я расторгну его помолвку с Изоттой, он вместе со своими дармоедами-барнаботто перейдет на сторону размножившихся в последнее время обструкционистов, франкофилов, якобинцев. А если это случится, то ты и сам понимаешь, что при таком доже, как этот слабак Лодовико Манин, судьба Светлейшей республики будет решена. Даже если Бонапарта разгромят или он не станет захватывать наши земли, Венецию будет ждать та же участь, какая постигла Реджио и Модену. Наши традиции будут вырваны с корнем, наше достоинство будет втоптано в грязь, от бывшей славы Венеции не останется ничего. Будет установлено демократическое правление, а на площади Святого Марка посадят Древо Свободы. Вот альтернатива, которую нам предлагает этот подонок. Но она для нас неприемлема.
В последующие дни Вендрамин держался в Ка’ Пиццамано очень скромно — это был кающийся грешник, посыпавший голову пеплом и униженно пытающийся возвратить расположение хозяев дома. Доменико, на его счастье, все время находился в своем форте. Франческо Пиццамано имел склонность приукрашивать неизбежное и надеяться на лучшее. Он ни разу не напомнил Вендрамину об имевшем место неприятном разговоре, но в обращении с ним был вежлив и холоден. Вендрамин это чувствовал и огорчался. Однако у него были заботы и поважнее. С каждым днем все острее ощущались финансовые затруднения, которые он рассчитывал преодолеть с помощью брака. Виконтесса, всегда столь щедрая, стала менее охотно делиться с ним содержимым своего кошелька. Страх потерять все, связанный с отсрочкой женитьбы, многократно возрастал из-за непрестанно мучившей Вендрамина мысли, что Марк-Антуан является его соперником. И совершенно неожиданно он получил свидетельство того, что это соперничество не только реально, но и имеет такие глубокие корни, о которых он даже не подозревал.
Произошло это как-то вечером, когда Изотта по просьбе отца играла им мелодию Паизиелло.[1201] Синьор Леонардо подошел к клавесину, чтобы помочь ей переворачивать ноты.
Стоя позади девушки, он восхищался пышностью ее темных волос. От них поднимался легкий, едва уловимый аромат, заставлявший его мечтать о прочих ее прелестях. Взгляд опытного ценителя с удовольствием скользил по стройной шее и плечам, которые превосходили белизной окружавшие их кружева. Он подумал, что преимущества женитьбы на Изотте не ограничиваются богатством и положением в обществе. По сравнению с ее царственной красотой фарфоровое изящество виконтессы де Со казалось заурядным и неинтересным.
Его мечтания были прерваны паузой, которую сделала Изотта, ожидая, что он перевернет страницу. Вендрамин наклонился, чтобы сделать это, и взгляд его упал на веер, лежавший на клавесине. Он видел его много раз в ее руке или на поясе, но прежде не обращал внимания на красоту этого изделия. Его пластины были изготовлены из золота, и в верхней их части мастер — по-видимому, китаец — очень тонко вырезал их в форме дракона. В хвосте дракона были вставлены небольшие изумруды, а в ноздрях рубины. Но дракон был без глаза, его большая глазница пустовала.
Вендрамин небрежно взял веер и стал вертеть его в руках. С противоположной стороны дракон был точно таким же, но зрячим, в глазницу был вставлен большой неограненный сапфир. Ладони у Вендрамина сразу вспотели.
Отсутствующий глаз живо напомнил ему даму под маской, которую Мелвилл обнимал в гостинице и которая при появлении Вендрамина выскользнула из комнаты. Этот глаз, неограненный сапфир, был припрятан у него, и при случае он мог разоблачить Изотту, продемонстрировав улику.
Ее изящные умелые пальцы продолжали извлекать мелодии Паизиелло из клавесина, а Вендрамин стоял позади, и в душе у него бушевал ад. В глазах, которые только что смотрели на нее с нежностью и обожанием, полыхала ненависть. Они видели теперь не изящную девушку высшего света, холодную, целомудренную и недоступную, а законченную лицемерку и распутницу. А он-то, глупец, при всей своей хваленой опытности с женщинами позволил так легко себя обмануть этой ханже с ее ложной скромностью.
Его ярость еще больше возросла, когда он осознал, несмотря на царивший в его голове сумбур, что если он разоблачит ее распутство, то ему придется распроститься с матримониальными планами, которые и без того уже были под угрозой. Он был обманут и глубоко оскорблен. Она согласилась выйти за него, чтобы он поддержал дело, которому были преданы Пиццамани. Но эта лживая девка, с ее притворным достоинством и монашеской скрытностью, изменила ему с любовником еще до свадьбы.
Неудивительно, что он чувствовал какую-то связь между Мелвиллом и этой блудницей, всегда такой холодной со своим будущим мужем и избегавшей оставаться с ним наедине, чтобы, не дай бог, не нарушить правила приличия. И он должен был мириться с этим надувательством, делая вид, что не замечает его. Для человека экспансивного это была невыносимая ситуация.
Но если он не осмеливался обличить ее, то мог хотя бы отчасти выместить свою обиду на Мелвилле. Это позволило бы ему вернуть уважение к себе и не только покончило бы с бесчестьем, от которого он страдал, но и устранило бы ту угрозу, которой он опасался. При мысли об этом его самообладание восстановилось, и он был способен, сохраняя хладнокровие, скрыть свои черные замыслы.
Случай подвернулся два дня спустя в «Казино дель Леоне», где, вдобавок ко всем прочим унижениям, он застал Мелвилла в компании с виконтессой.
Вендрамин пришел вместе с молодым человеком по имени Нани, племянником проведитора лагун, и без лишних церемоний направился к группе, в которой находился Марк-Антуан. Человека два из этой группы сразу удалились при появлении Вендрамина — далеко не все в свете искали его общества. Остались молодой Бальби и майор Андреа Санфермо, с кем Марк-Антуан в последнее время подружился, однако оба приняли отчужденный вид.
Вендрамин жизнерадостно приветствовал всех и, наклонившись, поцеловал руку виконтессы. Выпрямившись, он встретился взглядом с Марк-Антуаном и улыбнулся ему:
— Господин англичанин! И вы здесь. Все еще в Венеции. Возникает опасность, что вы станете постоянным жителем.
— Венеция так прелестна, что эту возможность нельзя исключать. Но почему же «опасность»? Я не представляю ни для кого опасности, синьор Леонардо.
— Ну, во всяком случае, серьезной, — произнес Вендрамин таким тоном, что все присутствующие удивленно посмотрели на него. — Вполне понятно, что наши прелести могут околдовать жителя варварской северной страны.
Это всколыхнуло публику. Марк-Антуан недоумевал, но по-прежнему улыбался.
— Вы правы. Мы, англичане, сущие варвары. Вот мы и приезжаем в Венецию, чтобы набраться хороших манер, научиться у вас обходительности, любезной речи…
Майор Санфермо и за ним другие рассмеялись, надеясь, что на этом инцидент будет исчерпан.
— В таком случае вы ставите перед собой невыполнимую задачу. Невозможно вырастить фиги на чертополохе.
Тут уже Марк-Антуану стало ясно, чего добивается Вендрамин, но он не мог понять причины. Проигнорировав предупредительный взгляд Санфермо, он невозмутимо ответил:
— Вы очень суровы к англичанам, синьор Леонардо. Со многими ли из них вы знакомы?
— Я знаком с вами, и этого вполне достаточно.
— Понятно. Стало быть, вы придерживаетесь принципа ex uno omnes,[1202] — со всем дружелюбием отозвался Марк-Антуан. — Но разумно ли делать вывод обо всей нации на основании недостатков, подмеченных у одного из ее представителей? Даже если бы вы были единственным венецианцем, кого я знаю, я не стал бы утверждать, что все они грубы и неотесанны, тупы и вульгарны.
Наступила полная тишина. Побледневший Вендрамин с перекошенным лицом резко стряхнул руку виконтессы, которая поднялась, стараясь успокоить его.
— Ну вот что, хватит. Все согласятся, что невозможно терпеть такие оскорбления. Мой друг мессер Нани будет иметь честь встретить вас у вашей гостиницы.
— С какой целью? — спросил Марк-Антуан с притворным удивлением.
В зале уже стоял гул, ибо большинство присутствовавших столпились вокруг них. Виконтесса просила Санфермо вмешаться и умоляла Нани пренебречь просьбой приятеля.
Вендрамин, оттолкнув тех, кто пытался остановить его, возвысил голос:
— Вы спрашиваете, с какой целью? Я думаю, даже в Англии известно, что при нанесении оскорбления люди восстанавливают свою честь на дуэли.
— Ах, вот что, — отозвался Марк-Антуан с видом человека, до которого наконец дошло. — Простите мне мою непонятливость. Она объясняется разными законами чести в наших странах. Не знаю, что побудило вас сделать этот вызов, но знаю, что существуют обстоятельства, которые делают невозможным поединок между нами. В варварской Англии это, безусловно, было бы недопустимо. И я сомневаюсь, чтобы в Венеции было принято подобным образом возвращать долги.
— Какие долги? О чем, черт побери, вы толкуете?
— Мне казалось, что я ясно выразился.
Марк-Антуан небрежно смахнул пылинку со своих кружев. Он держался с полным самообладанием и был предельно вежлив. Но под внешней безмятежностью накипала злость. Было много причин, которые удерживали его от ссоры с Вендрамином. Но раз уж этот болван сам напросился на неприятности, то Марк-Антуан был совсем не против доставить их ему. Он не собирался щадить Вендрамина и был намерен стереть его в порошок, содрать покров добропорядочности с этого отталкивающего типа и явить миру скрытые под ним язвы.
— Придется объяснить доходчивее, — сказал он. — В течение последних трех месяцев вы, Вендрамин, брали у меня в долг различные суммы, в общей сложности составившие что-то около тысячи дукатов. Если вы намерены уклониться от уплаты долга, убив меня на дуэли, то меня это не устраивает. И мне также не хотелось бы потерять свои деньги, убив вас. Любой честный человек согласится, что это справедливо.
Лицо Вендрамина приобрело свинцовый оттенок. Он получил подлый удар исподтишка, которого не ожидал. Он боролся с Нани и виконтессой, которые старались удержать его. А тут еще майор Санфермо неожиданно воскликнул:
— Вы правы, клянусь Богом! Это справедливо.
— Я разговариваю с этим англичанином, майор, с трусом, который прячется за своими дукатами, — огрызнулся синьор Леонардо.
Но Марк-Антуан больше не собирался прятаться. Он добился своей цели — все присутствующие были настроены по отношению к Вендрамину враждебно.
— О, если вы сомневаетесь в моей храбрости, то это меняет дело, и дукаты уже ни при чем. — Он отвесил поклон Нани. — Буду иметь честь встретить вас, мессер.
Глаза Вендрамина радостно вспыхнули, но неожиданный ответ Нани быстро притушил огонек:
— Я не состою на побегушках у мессера Вендрамина.
— Как и все другие порядочные люди в Венеции, — добавил майор Санфермо.
Взбешенный Вендрамин ошеломленно окинул взглядом окружающих и во всех глазах встречал лишь осуждение. Только тут он осознал, что сделал с ним Мелвилл. На какой-то миг он упал духом, но мужество и способность мыслить быстро вернулись к нему.
— Вы слишком торопитесь делать выводы и выносить приговор. Судите так же необоснованно, как и Мелвилл. Вам всем даже не пришло в голову, что я, как человек чести, сначала ликвидирую свои долги, а потом уже мы будем решать наши разногласия. Я публично заявляю, что отдам Мелвиллу все до последнего дуката прежде, чем мы встретимся на поединке.
— И что, будете оттягивать встречу до бесконечности? — ехидно ввернул Бальби.
Вендрамин крутанулся к нему:
— Вы напрасно иронизируете, Бальби. Я рассчитываю встретиться с мистером Мелвиллом завтра же или, по крайней мере, послезавтра. И не нуждаюсь ни в каких порядочных людях на побегушках.
Он развернулся на сто восемьдесят градусов и вышел, вихляя бедрами больше обычного.
— Он все-таки оставил последнее слово за собой, — усмехнулся Марк-Антуан.
Все присутствующие окружили его, всячески осуждая Вендрамина, и, стремясь восстановить хорошую репутацию венецианцев, предлагали ему содействие в предстоящем поединке.
Виконтесса держалась немного в стороне и была страшно возбуждена. Сначала она хотела последовать за Вендрамином, но затем передумала и вернулась. По ее глазам Марк-Антуан видел, что ей не терпится поговорить с ним.
Когда он собрался уходить, виконтесса попросила его проводить ее до гондолы, ожидавшей ее у ступеней Пьяцетты.
Под аркадой на площади она схватила Марк-Антуана за руку. На ней была маска и короткая мантилья, ибо уже наступил октябрь, и начиная с этого времени и вплоть до Великого поста редко можно было увидеть на улицах Венеции светскую даму с неприкрытым лицом.
— Что вы наделали, месье! — запричитала виконтесса. — Зачем?
— Мне было бы легче ответить, если бы я знал, за кого вы волнуетесь: за него или за меня?
— За обоих.
— Тогда вы при любом исходе не проиграете: кто-нибудь из нас двоих уцелеет.
— О, бога ради, не шутите. Дуэли не должно быть.
— Вы добьетесь, чтобы он извинился?
— Если надо, я постараюсь.
— Этого можно достичь еще проще, — сказал Марк-Антуан. Над площадью сгустились сумерки. В окнах магазинов под Прокурациями зажглись огоньки. Витражи собора Святого Марка сияли, как огромные драгоценные камни, а в воздухе стоял звон колоколов, возвещавший канун праздника святого Феодора. — Чтобы дуэль состоялась, он должен отдать мне тысячу дукатов. Если вы откажете ему, когда он придет к вам занимать их, вопрос будет решен.
От неожиданности у нее перехватило дыхание.
— Почему… почему вы думаете, что он придет ко мне за деньгами?
— Понятно почему. Потому что больше ему некуда идти. Никто другой, простите, не будет настолько глуп, чтобы одалживать ему деньги.
Она задумалась и нервно рассмеялась:
— Да, в сообразительности вам не откажешь. А вы обещаете мне, что не будете драться с ним, если он не отдаст вам долг?
— Торжественно клянусь.
Она вздохнула с облегчением и в свою очередь пообещала, что Вендрамин не получит у нее ни цехина.
В соответствии со своим обещанием она и вела себя, когда, прибыв домой, обнаружила там Вендрамина.
Ее отказ сразил его. Услыхав, что она не может одолжить ему даже половины требуемой суммы, он вышел из себя, указал на ее бриллианты и жемчужное ожерелье на ее шее и спросил, неужели эти побрякушки ей дороже, чем его честь.
Это пробудило в ней царственный гнев. Может быть, она должна продать всю свою одежду и остаться голой, чтобы он мог одеться прилично? Подсчитывал ли он, сколько он вытянул из нее за последние шесть месяцев? Более пяти тысяч дукатов. Если он сомневается, что это так, то она может показать ему подписанные им и оплаченные банком Виванти чеки на эту сумму.
Вендрамин подавленно посмотрел на нее:
— Если ты не поможешь мне, Анна, то я просто не знаю, что делать.
Он в отчаянии развалился на парчовой кушетке. Она стояла над ним, побледнев и чувствуя презрение к нему.
— Чего ради ты решил сорвать на нем свое плохое настроение? О чем ты думал, когда намеренно спровоцировал его на ссору?
Он не мог объяснить ей, какая важная причина побудила его к этому. Не в его интересах было выставлять на позор девушку, на которой он намеревался жениться. И тем более неразумно было бы раскрывать эту причину перед любовницей.
— Но мог ли я предположить, мог ли какой-либо другой порядочный человек предположить, что он увернется с помощью этого долга? Только англичанин мог поступить так подло. Клянусь Богом, Анна, я убью его. — Он поднялся, дрожа от переполнявших его чувств. Пристально посмотрев на виконтессу, он схватил ее за руку и грубо притянул к себе. — Ты боишься этой дуэли, потому что он что-то значит для тебя? Поэтому ты не хочешь одолжить мне денег? Пытаешься защитить этого негодяя?
Она вырвала у него руку:
— Ты совсем помешался. Господи, и почему только я терплю все это от тебя?
Он снова кинулся к ней, обнял и прижал к себе:
— Ты терпишь, потому что любишь меня, Анна! Как и я тебя. Дорогая! Помоги мне на этот раз. Если ты откажешься, я погиб, обесчещен! Ты не можешь так поступить с человеком, который боготворит тебя, живет только тобой. Разве ты не получала доказательств моей любви?
— Получала. Если ты считаешь доказательством выпрашивание денег. Из-за тебя у меня почти ничего не осталось.
— Но у тебя есть двоюродный брат, посол.
— Лаллеман? — Она горько рассмеялась. — Если бы ты знал, какие сцены он закатывает мне в последнее время! Обвиняет меня в расточительности. Если бы он знал правду!.. Нет, я не могу больше выпросить у него ни дуката.
Он вернулся к вопросу о ее драгоценностях, упрашивая ее позволить ему продать их. Он уверял ее, что скоро женится, выкупит украшения и вернет ей деньги вместе с теми, которые занимал ранее.
Но его мольбы не разжалобили ее, даже когда он расплакался. Так что в конце концов он пулей вылетел из ее дома, проклиная ее и называя жестокосердной Иезавель, не способной любить.
Казалось, сама судьба противится этому поединку. Не только Вендрамин никак не мог добыть необходимой суммы, но и перед Марк-Антуаном возникло не менее серьезное препятствие.
Это произошло на следующий вечер, в праздник святого Феодора. В Венеции этого святого почитали почти так же, как апостола Марка. Марк-Антуан писал письма в своей комнате в «Гостинице мечей», как вдруг к нему неожиданно нагрянул Доменико.
Происшествие в «Казино дель Леоне», естественно, породило слухи, которые благодаря одному из сослуживцев Доменико дошли и до форта Сант-Андреа. Поэтому он и пришел к Марк-Антуану, объяснил молодой офицер.
— Спасибо за этот дружеский жест, — сказал Марк-Антуан, — но что вы тут можете поделать?
— Вы говорите об этом как о решенном деле. Подобная бравада не в вашем стиле.
Марк-Антуан пожал плечами:
— Когда человек берется выполнять такое поручение, с каким я приехал в Венецию, и когда для защиты его жизни в любой момент может понадобиться оружие, он должен научиться хорошо владеть им, если он не глупец. Вы же не считаете меня глупцом?
— Надеюсь, не вы спровоцировали эту ссору, — сказал Доменико, положив руку другу на плечо. — Мне рассказали о ней в общих чертах, но…
— Даю слово, что ссоры настойчиво искал Вендрамин. Я был очень удивлен, когда он публично оскорбил меня.
— Да, так мне и сообщили. И что вы собираетесь делать?
— Я не думаю, что дуэль состоится. Я поставил условие, что она будет возможна только после того, как Вендрамин вернет мне тысячу дукатов, которую должен. Очень сомневаюсь, что он соберет такую сумму.
— Всем сердцем надеюсь, что вы правы. Видите ли, Марк, — объяснил Доменико, — в глубине души мне хочется, чтобы вы его убили. Но если это случится, отец никогда не простит вас и все отношения с вами будут порваны. Вы уничтожите последний шанс спасти то, ради чего он живет, а шанс этот заключается во влиянии, которым этот никчемный тип пользуется в определенных кругах. Правда, некоторые события… Но что толку говорить о них? Я думаю, у отца не осталось иллюзий относительно Вендрамина. И все равно, ради того, что Вендрамин может сделать для будущего Венеции, отец готов пожертвовать всем.
— Включая Изотту, — мрачно закончил Марк-Антуан, — свою дочь и вашу сестру. Предельный фанатизм!
— Я пытался воспротивиться этому. Но все бесполезно. Отец обвинил меня в недостатке патриотических чувств.
— И при этом, Доменико, — у меня есть основания так говорить — не исключено, что в последний момент эта скотина предаст вас. Поэтому, если вы любите Изотту, оттягивайте свадьбу как только можете.
Доменико схватил его за руку:
— У вас есть что-то против него?
— У меня нет ничего за. Как и у всех остальных.
— Но для того, чтобы избавить от него Изотту, этого мало.
— Надеюсь, я смогу найти нечто более существенное. Но для этого нужно время. Больше я сейчас ничего не могу сказать.
Доменико еще крепче сжал его руку:
— Можете рассчитывать, что я сделаю все, что в моих силах. Ради Изотты.
— И ради меня, — добавил Марк-Антуан с грустной улыбкой.
На следующий день расчеты Марк-Антуана на то, что Вендрамин не найдет денег, были внезапно опрокинуты.
Рано утром ему нанес визит полковник Андрович, офицер славянского полка, расквартированного на острове Сан-Джорджо-Маджоре. Полковник был невысоким и худощавым человеком средних лет, таким же сухим, как и его манеры. Он молча поставил на стол две тяжелые сумки и, щелкнув каблуками и отвесив церемонный поклон, объявил, что в сумках содержится девятьсот пятьдесят дукатов золотом, которые просил передать ему мессер Леонардо Вендрамин. Он добавил, что является секундантом синьора Леонардо и будет ждать известия от мессера Мелвилла о том, что он готов, в соответствии с договоренностью, дать синьору Леонардо удовлетворение.
Помня о предупреждении Доменико, Мелвилл с трудом сохранял спокойствие. Он, естественно, решил, что женщина, именовавшая себя виконтессой де Со, вынужденно или добровольно согласилась снабдить Вендрамина деньгами, а Вендрамин отыскал где-то славянского офицера, поскольку Андреа Санфермо сказал, что ни один порядочный человек в Венеции не станет выполнять его поручения.
Как бы это ни было досадно, но отказываться от своих слов Мелвилл не мог.
Оставалось только согласиться с полковником Андровичем, что площадка позади школы верховой езды на острове Джудекка ранним утром представляет собой подходящее место для проведения намеченного мероприятия. Получив заверение, что Мелвилл будет там в сопровождении друга в семь часов утра на следующий день, полковник опять щелкнул каблуками.
— Счастлив иметь честь. — Он поклонился. — К вашим услугам, месье Мелвилл. — Он вышел из комнаты, скрипя высокими сапогами.
Днем Марк-Антуан волей-неволей отправился на поиски майора Санфермо. Он нашел его за игрой в «Казино дель Леоне».
— Вендрамин уплатил свой долг, — сказал он майору, отведя его в сторону.
— Интересно, кого он ограбил?
— Мы встречаемся завтра утром. Могу я рассчитывать на вас, майор?
Санфермо отвесил церемонный поклон:
— Почту за честь. — С озабоченным видом он добавил: — Этот Вендрамин, как и все мошенники, живущие на сомнительные средства, имеет репутацию неплохого фехтовальщика.
— Полагаю, что я подпорчу его репутацию.
Вечером Марк-Антуан написал записку Доменико Пиццамано:
«Завтра утром дерусь на дуэли с Вендрамином. Не сочтите, что я нарушаю свое обещание. Он уплатил долг, и я не могу уклониться. Буду делать все возможное, но, если произойдет худшее, постарайтесь спасти Изотту от этого типа».
Кроме того, он написал письма матери и Изотте и оставил их Филиберу, дав ему соответствующие инструкции.
Впоследствии Вендрамин обвинял плохое освещение и скользкий грунт: ночью шел дождь, а утро было туманное. Но это было лишь попыткой сохранить свое реноме. Свет был не просто хорошим, но, можно сказать, идеальным, ибо не мешали солнечные блики. Грунт же на этой полоске земли позади длинного и низкого кирпичного здания школы, где рос грустный одинокий платан, был сырым, но совсем не скользким.
Вендрамин вступил в схватку с уверенностью в своем признанном мастерстве, и первые пробные выпады, которыми обменялись дуэлянты, показали, что он ловкий и умелый фехтовальщик, разве что чересчур академичный.
Манера Марк-Антуана была более гибкой и разнообразной, однако ни Санфермо, ни Андрович, наблюдавшие за поединком, не могли одобрить ее, так как привыкли к итальянской школе фехтования, а французскую ценили не очень высоко. Поэтому Санфермо побаивался за исход поединка, а Андрович был почти уверен в победе Вендрамина. Но возможно, им просто не доводилось видеть первоклассных фехтовальщиков французской школы. Им казалось, что итальянский метод с его вытянутой вперед шпагой, постоянно угрожающей противнику и заставляющей его отражать выпады в непосредственной близости от себя, значительно превосходит французский, так как держит человека в меньшем напряжении, чем фехтование с согнутой рукой и прижатым к телу локтем. Марк-Антуану, который никогда не сражался с итальянцами, острие шпаги Вендрамина, неустанно крутившееся на близком расстоянии от него, поначалу очень мешало, тем не менее он успешно отражал атаки противника. Постепенно он приспособился к новому для него методу и продемонстрировал все преимущества французской школы, поразившие наблюдателей. Свойственная ей бо́льшая подвижность позволяла делать двойные выпады, а их молниеносная скорость была крайне опасна при итальянской скованности, когда приходилось одновременно защищаться и наносить ответный удар. Серия атак Марк-Антуана с головокружительными двойными выпадами заставила секундантов пересмотреть свои взгляды на французское фехтование.
Вендрамина раздражала манера англичанина, которую он считал французским фиглярством. По его мнению, фехтование должно было выглядеть иначе. Он поклялся себе, что не будет больше отпрыгивать, избегая выпадов противника, а проведет ответную атаку, которая положит конец этому безобразию. Но Марк-Антуан уклонился от его атаки полуповоротом и нанес ответный удар с фланга. Вендрамину пришлось защищаться, неловко изогнувшись, и выглядело это беспомощно. Ему удалось отразить удар, но с большим трудом, на лбу у него от испуга даже выступил пот. Он опять отпрыгнул назад, несмотря на свою решимость больше не отступать. Но иначе он не смог бы восстановить силы и душевное равновесие.
Секунданты тоже удивлялись, но иному обстоятельству. Во время атаки Марк-Антуана был момент, когда противник полностью открылся, но он не решился нанести удар, и возможность была упущена.
Если бы Марк-Антуана ничего не сдерживало во время дуэли, если бы он не боялся убить Вендрамина, он, не колеблясь, довел бы маневр до конца и его шпага пронзила бы противника сбоку, прежде чем тот успел завершить свой неуклюжий отскок. А пока Марк-Антуан прикидывал, куда именно нанести безопасный удар, Вендрамин успел увернуться.
Но теперь Марк-Антуан знал, что нужно делать, и был уверен в себе. Он стал хозяином положения. Он мог повторить то, что проделал один раз. Для этого ему даже не пришлось прибегать к какой-либо хитроумной тактике, так как Вендрамин сам создал удобную для противника ситуацию, в раздражении сделав неосторожный выпад.
Он рванулся вперед очертя голову, дабы нанести последний и решительный удар. Марк-Антуан слегка отступил перед этой яростной атакой, избегая нацеленного на него клинка, и венецианец, чувствуя, что не достает до него, потянулся дальше. Тут-то Марк-Антуану и представился шанс. Он опять избежал удара с помощью полуповорота, но на этот раз не дал Вендрамину возможности уйти. Он нанес молниеносный ответный удар и пронзил руку противника. Вендрамин выронил шпагу.
Он вскрикнул от боли, отскочил и, прикусив нижнюю губу, прислонился к Андровичу, подбежавшему к нему, чтобы помочь. Он скривился, и не только от боли, но и от злости. Это было крушение всех планов и позорное для известного мастера поражение. А тут еще Санфермо радостно воскликнул, обращаясь к Марк-Антуану:
— Никогда не видел такого великодушия, сэр! Я горжусь тем, что был вашим секундантом.
Только этого не хватало! Чтобы в Венеции говорили, что он обязан жизнью великодушию этого англичанина! Санфермо уже подавал Марк-Антуану сюртук, который он держал во время дуэли. Вендрамин стиснул зубы.
— Куда это они? — спросил он Андровича. — Поединок не окончен. Не было уговора драться только до первой крови. Я фехтую левой рукой так же хорошо, как и правой. Скажите им, что я намерен продолжать.
— Продолжать? Это невозможно. У вас сильное кровотечение.
— Не имеет значения. Вы что, не можете меня перевязать? Разорвите мою рубашку, полковник.
Но тут вмешался Санфермо:
— Мы не будем продолжать, полковник. Мой друг согласился на поединок только для того, чтобы опровергнуть обвинение в трусости. И если мессер Вендрамин не лежит трупом у наших ног, так это лишь благодаря милосердию мессера Мелвилла. Вы сами это видели.
— Вы лжете, Санфермо! — закричал Вендрамин. — И если вы посмеете повторить это, я докажу, что прав, сразившись с вами.
Санфермо слегка поклонился Андровичу:
— Советую вам привести в чувство вашего друга. Поскольку он ранен, я не собираюсь обращать внимание на его угрозы. Нужно вести себя достойно. Я увожу мистера Мелвилла. Поединок окончен.
Даже Вендрамину это наконец стало ясно, так как от потери крови он начал терять сознание и нуждался в немедленной врачебной помощи.
Санфермо с энтузиазмом превозносил повсюду поведение Мелвилла на дуэли, и, когда тот появился в «Казино дель Леоне», присутствующие стали чествовать его, чего он вовсе не желал.
Однако упреков он тоже не избежал. Когда он оказался в какой-то момент наедине с виконтессой, она посмотрела на него с необычной для нее суровостью.
— Вы нарушили слово, — сказала она. — А я думала, что вам можно доверять.
— Вы знаете, я хотел обвинить вас в том же самом, — ответил Марк-Антуан.
— Что-что? — воскликнула она, и, как ему показалось, не только с удивлением. — Вы хотите сказать, что он заплатил вам? Тысячу дукатов?
— Иначе я не стал бы с ним драться. А вы хотите сказать, что не давали ему денег?
— Разумеется, не давала.
Они воззрились друг на друга с недоверием.
На бурном заседании Большого совета в последний понедельник октября Леонардо Вендрамин еще раз убедительно доказал, что, будучи презренным ничтожеством в глазах почти всех видных патрициев, он в то же время обладает силой, которая может решить судьбу государства. Это был парадокс, присущий венецианской системе правления.
Заседание открыл Франческо Пезаро, один из самых влиятельных сенаторов, сразу же решительно высказавшийся за вооруженный нейтралитет. Он сурово осудил политику выжидания, которую проводил дож вопреки постановлениям, принятым на предыдущем заседании. В результате этого французские войска бесцеремонно хозяйничали на землях венецианцев, безнаказанно попирая их права. Заключил свою речь Пезаро страстным призывом взять в руки оружие, пока не поздно, и призвать к ответу тех, кто нарушает их нейтралитет.
В ответ ему привели набившие оскомину возражения финансового характера и не менее часто повторяемый довод, что франко-австрийская война не затрагивает коренных интересов Венеции и, даже если ее отдельные провинции стали ареной вооруженной борьбы, лучше смириться с прискорбными последствиями этого, чем сеять семена более страшного несчастья, безрассудно растрачивая и без того истощенные ресурсы страны.
Тем, кто выдвигал эти малодушные и корыстолюбивые аргументы, ответил Вендрамин. Он был бледен из-за потери крови и имел благодаря этой бледности утонченный и аскетический вид. Поврежденная рука была надежно упрятана под тогой; он царственно выпрямился на трибуне перед своими братьями-аристократами. Начал он с многозначительного утверждения, что было бы фатальной ошибкой полагать, будто Венеции ничто не угрожает. Некоторые политики — в том числе, как он уверен, и его светлость дож — прекрасно понимают, что в случае, если Франция победит в борьбе с Империей, Венеция вполне может лишиться своей независимости. Расписав в ярких красках неукротимость Бонапарта, он вопросил, может ли кто-нибудь всерьез поверить, что, завоевав Италию, этот человек не протянет свои разбойничьи лапы к сокровищам Светлейшей республики.
Сразу после этого он заявил, что вопрос не стоит того, чтобы так долго мусолить его, и надо голосовать предложение, выдвинутое сенатором Франческо Пезаро.
Барнаботто, присутствовавшие в полном составе, единодушно выразили свое мнение, совпадавшее с мнением их лидера. Вероятно, выступление Вендрамина убедило также некоторых колебавшихся влиятельных патрициев, и при подсчете голосов выяснилось, что даже при сотне воздержавшихся предложение Пезаро прошло, так как за него проголосовало на сто с лишним сенаторов больше, чем против. Было вынесено решение нарастить производство вооружения, с тем чтобы Светлейшая республика могла заявить, что в связи с нарушениями ее границ и прав ее подданных она вынуждена перейти от невооруженного нейтралитета к вооруженному и потребовать освобождения ее территорий от войск воюющих сторон.
Собравшиеся разошлись с чувством, что невыполнение решения, принятого подавляющим большинством, будет равноценно полному краху сената.
Вендрамин еще раз подтвердил свою способность влиять на постановления сената с помощью никчемных барнаботто. Он преисполнился сознанием собственной значительности, которое омрачалось лишь мыслью о поражении, понесенном от руки Мелвилла. И он решил принять меры. Знакомые в «Казино дель Леоне» и прочих аналогичных заведениях сторонились его в последнее время, но у него и в других кругах хватало приятелей, к чьей помощи можно было прибегнуть.
В четверг на той же неделе Марк-Антуан вместе с Санфермо, Бальби и еще одним из новоприобретенных венецианских друзей был в театре «Ла Фениче» на балете Панчиери[1203] «Одервик». Театр был полон, как всегда. Политическая ситуация, сложившаяся этой зимой, не портила настроения венецианцам и не мешала им наслаждаться жизнью.
Виконтесса абонировала в театре ложу, в которой с ней находился Вендрамин, в костюме сиреневого цвета с серебряной отделкой и с рукой на сиреневой перевязи. Там же были еще два барнаботто, в одном их них Бальби признал некоего Оттолино, известного мастера по фехтованию, одному из немногих занятий, которому венецианский патриций мог предаваться, не роняя своего достоинства. Оттолино был известен также как беспардонный задира.
После спектакля четверо друзей не стали брать гондол, в избытке запрудивших водное пространство перед театром, и, поскольку погода была хоть и холодная, но приятная, отправились пешком. В вестибюле они миновали виконтессу с ее сопровождающими. Вендрамин бросил на них злой взгляд, она же приветствовала их улыбкой. Поклонившись ей, Марк-Антуан заметил, как Вендрамин, прячась за надвинутой на глаза треуголкой, что-то шепчет Оттолино.
Перейдя канал, они дошли до церкви Санта-Мария Дзобениго. Из находившегося рядом казино «Ла Беата» доносились звуки танцевальной музыки. Остановившись у дверей заведения, украшенных цветными узорами, фонарями и гирляндами искусственных цветов, Санфермо предложил зайти на часик-другой и развлечься. Оба венецианца поддержали эту идею, но Марк-Антуан извинился и сказал, что устал и пойдет домой.
Они расстались, и Марк-Антуан в одиночестве направился в сторону Сан-Моизе. Прощаясь с друзьями, он обратил внимание на две темные фигуры, медленно приближавшиеся со стороны «Ла Фениче». Из окон какого-то ресторанчика падал свет, и, когда двое пересекли световую полосу, Марк-Антуан узнал в одном из них Оттолино. Он сразу вспомнил, как Вендрамин что-то говорил тому через плечо, прикрываясь шляпой.
У него мелькнула мысль, не присоединиться ли ему к своим друзьям в «Ла Беата». Но, укорив себя за то, что собирается менять планы из-за одного лишь подозрения, он пошел дальше. И почти сразу же услышал, как шедшие позади ускорили шаг и стали нагонять его. Не было сомнений, что они его преследуют, и с недобрыми намерениями. Марк-Антуан приближался к мосту Сан-Моизе, откуда оставалось пройти довольно значительное расстояние до Пьяццы, где в это время еще гулял народ и он был бы в безопасности. Здесь же он оказался один против двух преследователей. Он распустил плащ, в который перед этим завернулся из-за холода, и теперь плащ свободно ниспадал с плеч. Не замедляя шага, он также расстегнул ножны рапиры, которую, по счастью, захватил с собой. Быстрые шаги позади слышались все ближе. Но если его подозрения были верны, почему они не напали на него сразу? Чего они ждали? Он догадался, почему они медлили, когда подошел к подъему на мост и преследователи кинулись к нему. Они хотели сделать свое черное дело на мосту и избавиться от тела, сбросив его в канал.
Он точно рассчитал момент, когда следовало встретить бандитов лицом к лицу. Нижняя ступенька моста была самой выгодной позицией, там он возвышался над противниками, получая преимущество. Резко обернувшись, он выхватил одной рукой рапиру, а другой стащил с плеч плащ. Он уже знал, что будет делать. Они увидят, что человек, выдержавший столько испытаний в битвах на Кибероне и при Савенэ, не сдастся так легко парочке вооруженных громил.
Улицы были погружены во тьму, но на открытом пространстве ущербная луна, отражавшаяся в воде, давала достаточно света.
Один из нападавших обогнал другого на целый ярд. Он находился слева от Марк-Антуана, и тот заметил зловещий блеск направленного на него клинка. Набросив на его шпагу свой плащ, Марк-Антуан пригнул его к земле, заставив бандита раскрыться, и ударил ногой в живот, так что тот сложился вдвое. В тот же миг он отразил удар шпаги подбежавшего Оттолино. Прежде чем Марк-Антуан успел нанести ответный удар, Оттолино отскочил вправо, к своему товарищу, надеясь, что в полутьме противник не заметит его маневра.
Однако Марк-Антуан был готов к любым неожиданностям. Встретив рапирой удар, направленный сбоку, он парировал его обводным движением и нанес стремительный ответный удар, пронзивший тело Оттолино.
Не медля ни секунды, Марк-Антуан повернулся влево, чтобы отразить атаку второго нападающего, который уже пришел в себя. Марк-Антуан даже не успел посмотреть, что случилось с Оттолино, но громкий всплеск подсказал ему, где находится сообщник Вендрамина. Очевидно, и второй бандит понял, что произошло с его товарищем, потому что неожиданно отпрыгнул назад, оказавшись вне пределов досягаемости. Марк-Антуан вгляделся во тьму и увидел, как тот, пригнувшись и держа наготове шпагу, чтобы защититься, пятится все дальше. Наконец, решив, что находится в безопасности, он выпрямился, развернулся и пустился наутек. Марк-Антуан не стал его преследовать, вложил свою рапиру в ножны и подобрал плащ. Поднявшись на мост, он остановился, чтобы восстановить дыхание, и, перегнувшись через перила, посмотрел на воду. Лунную дорожку перерезали затухающие круги, расходившиеся от упавшего в воду тела. Это был единственный признак присутствия мессера Оттолино где-то под маслянисто мерцающей поверхностью.
Тишину нарушил предупредительный крик гондольера, на воду упал свет фонаря, сигнализировавшего, что из-за угла вот-вот появится гондола. Марк-Антуан неторопливо направился домой, не сталкиваясь больше ни с какими неожиданностями.
На следующий день Марк-Антуан зашел в кафе «Бертацци» на Пьяцце, одно из любимых мест венецианских патрициев, где его уже приветствовали как своего человека, и встретил там майора Санфермо. Чтобы заставить Марк-Антуана пожалеть о том, что он не присоединился накануне к их компании, майор похвастался тем, как весело они провели время в «Ла Беата». Танцевали до восхода солнца, а по пути домой их ждало еще одно развлечение. У моста Сан-Моизе они увидели «синьоров ночи», которые вытаскивали из канала какое-то тело.
— И как вы думаете, кто это был? — спросил Санфермо.
— Да этот громила, который сидел в одной ложе с Леонардо Вендрамином. Вы, кажется, сказали, что его зовут Оттолино.
Санфермо разинул рот:
— Откуда, черт побери, вы знаете?
— Все очень просто. Я сам его туда отправил.
Майор был так ошеломлен этим невозмутимым заявлением, что потерял дар речи. Затем в его глазах промелькнула искра понимания.
— Силы небесные! — гневно воскликнул он. — Вы хотите сказать, что на вас напали?
Марк-Антуан вкратце рассказал ему о ночном происшествии.
— Я пришел сюда, чтобы найти вас и посоветоваться, что мне теперь делать.
— Что делать? Да вы уже, по-моему, сделали все, что надо.
— Но «синьоры ночи» будут разыскивать убийцу.
— На их месте я бы радовался, что один уже нашелся. Негодяи типа Оттолино обычно так и кончают. «Все, взявшие меч…»[1204]
— Не забывайте, что один из них сбежал.
— Вы думаете, он поспешит явиться и дать показания? — усмехнулся Санфермо.
— Вендрамину тоже станет известно, кто убил Оттолино.
— А он, конечно, прямо сейчас пойдет в полицию докладывать, что послал этих двух бандитов убить вас? Дорогой мой Мелвилл, не тревожьтесь понапрасну. Это дело кончилось для вас, и кончилось благополучно. Чего стоит опасаться, так это коварных происков Вендрамина, — добавил майор, посерьезнев. — Негодяй так этого не оставит. Надо что-то придумать. А пока будьте настороже, особенно по ночам.
— Буду, не сомневайтесь, — ответил Марк-Антуан.
Именно с этой целью он отправился во французское посольство и, оторвав посла от работы, выгнал Жакоба из комнаты.
— В чем дело на этот раз? — проворчал Лаллеман.
— На мою жизнь покушались.
— Вот черт! — выругался Лаллеман. Но затем его широкое лицо расплылось в ухмылке. — А вы знаете, нам ведь скоро понадобится предлог, чтобы начать боевые действия. Что же может быть лучше, как не убийство полномочного представителя Камилла Лебеля?
— Весьма признателен вам, Лаллеман. Когда Бонапарту понадобится предлог, я предпочту обеспечить его, оставшись в живых. А в данный момент меня интересует, до каких пор вы будете тянуть с подкупом Леонардо Вендрамина.
Лаллеман усмотрел в этом упрек и стал оправдываться:
— Вы хотите сказать, что пора уже заткнуть ему рот и помешать вредить нам, пропагандируя вооруженный нейтралитет? Видите, я информирован о том, что происходит в Большом совете. Но вы не правы. Прошло то время, когда их вооруженный нейтралитет мог нас беспокоить. Наоборот, так нам легче будет найти предлог для вторжения.
Его проницательные глаза глядели на Марк-Антуана с вызовом. Но тот не стал возражать и, глядя на посла с подчеркнутым вниманием, ждал объяснений. Посол продолжил:
— Тут есть письма от Бонапарта. Вам надо ознакомиться с ними. Мантуя вот-вот капитулирует. Когда это произойдет, обстановка кардинально изменится.
Марк-Антуан пробежал глазами письма. Они были лаконичны и конкретны, как все послания Бонапарта.
— А как там с новой австрийской армией под командованием Альвинци?[1205] — спросил он.
— Вы же видите, что он пишет. В Венеции преувеличивают силы Альвинци. Бонапарт разделается с ним с такой же легкостью, с какой справился с Вурмзером до него и с Больё до Вурмзера. Единственное, что могло бы представлять для нас реальную угрозу, — это объединение вооружившейся Венеции с Австрией. Англичане мечтают об этом. Но в Венеции правит бесхребетный Манин, этого можно не опасаться. Так что пускай Вендрамин сколько угодно ратует за вооруженный нейтралитет, а сенат идет у него на поводу.
Марк-Антуан с горечью подумал о злой иронии судьбы: все усилия Вендрамина, делавшие его в глазах графа Пиццамано крупным политическим лидером и спасителем отечества, теперь приветствовались врагами Венеции, так как делали ее уязвимой.
Лаллеман прервал его размышления вопросом:
— Но вы говорили об угрозе вашей жизни. В чем там дело?
— Я рад, что это вас интересует. — Он рассказал послу о своей дуэли с Вендрамином и последовавшем за нею приключением прошлой ночью.
Лаллеман пришел в негодование, вызванное не только политическими мотивами. За прошедшее после инцидента с Терци время отношение посла к лже-Лебелю существенно потеплело.
— Что я, по-вашему, должен сделать? Как мне защитить вас?
— Ваше положение не позволяет вам мне помочь. Мне придется принять меры самостоятельно. — Отвечая на немой вопрос в глазах собеседника, он пояснил: — Я хочу одолжить у вас денег, чтобы связать руки Вендрамину.
Лаллеман сразу оценил его замысел.
— Хитро́, черт побери! Но тут можно нарваться на неприятности.
— Моя смерть будет для меня еще большей неприятностью. Проявите чуточку человеколюбия, Лаллеман.
— Дорогой мой! — Лаллеман вскочил на ноги. — Неужели вы думаете, что я настолько бессердечен? — Его тревога за судьбу старины Лебеля была вполне искренней, и он даже высказал предположение, что ему, возможно, лучше уехать из Венеции.
Марк-Антуан выразил негодование. Неужели Лаллеман полагает, что он способен бежать от опасности? А что касается его задач в Венеции, то он еще и не приступал к ним по-настоящему. Его черед придет, когда создастся критическое положение.
— И в любом случае, как я могу уехать, пока меня не отзовут? — Он взял свою треуголку, лежавшую на столе Лаллемана. — Я не вижу иного выхода, кроме того, о котором я сказал. И я сделаю это.
Гондола доставила его в район Сан-Феличе, где в особняке на одноименном канале проживал Вендрамин. Дома́ в Сан-Барнабо, отданные правительством в распоряжение представителей обедневших родов, ему не подходили. Он занимал второй этаж прекрасного дворца, живя роскошно, что было загадкой для тех, кто знал о его доходах.
Дверь открыл пожилой слуга в неприхотливой ливрее, с подозрением уставившийся на посетителя.
— Мессер Леонардо Вендрамин здесь проживает?
— Да. Что вам угодно? — спросил слуга на диалекте.
— Мне надо поговорить с ним.
По-прежнему загораживая вход, слуга обернулся и крикнул:
— Синьор Леонардо, тут какой-то человек спрашивает вас.
Открылась одна из внутренних дверей, и появился высокий человек в алом парчовом халате и шлепанцах, голова его была обмотана платком. Пустой правый рукав халата свободно свисал.
Он приблизился, вглядываясь в пришедшего. Когда он увидел, что это Марк-Антуан, лицо его побагровело.
— Что вам надо? Зачем вы сюда явились? — спросил он резко и гневно.
Марк-Антуан сделал шаг вперед и прижал дверь ногой, чтобы ее не захлопнули перед его носом.
— Мне надо поговорить с вами, Вендрамин. Это срочно и очень важно — для вас. — Он говорил тоном господина, обращающегося к нерадивому лакею, и придал своему лицу соответствующее выражение.
— Мы можем поговорить в каком-нибудь другом месте. Я не принимаю…
— Да, я понимаю. — Марк-Антуан посмотрел жестким взглядом на неприветливого слугу. — Но меня вы примете.
Секунду-другую Вендрамин стоял, глядя на него со злостью. Затем он сдался:
— Ну заходите, раз вы настаиваете. Пропустите его, Лу́ка.
Марк-Антуан вошел в коридор. Вендрамин указал левой рукой на дверь, из-за которой появился:
— Сюда, если не возражаете.
Довольно просторная гостиная не отличалась ни особым шиком, ни убожеством и была меблирована не без претензии. Одну из стен покрывали гобелены, мебель была отделана позолотой.
Вендрамин остался стоять спиной к закрытой двери. Марк-Антуан повернулся к нему, одной рукой в перчатке прижимая к себе шляпу, другой слегка опираясь на трость с золотым набалдашником.
— Вряд ли вы рады видеть меня, — проговорил он, пародируя учтивость.
— Что вам нужно, месье англичанин?
— Я хочу прежде всего сказать, что предпринятые вами шаги могли бы иметь для вас самые серьезные последствия, если бы я был не в состоянии нанести вам этот визит. Вы слышали, конечно, что сегодня утром вашего друга выловили из канала близ Сан-Моизе. Вы понимаете, каким образом он попал туда. Надеюсь, вы хоть в какой-то степени чувствуете свою ответственность за безвременную кончину этого бедняги.
— Не понимаю, о чем вы говорите.
— Я хочу посоветовать вам, мессер Леонардо, в следующий раз посылать с подобным заданием четырех подручных. Двух, похоже, недостаточно.
— Обязательно так и сделаю, дорогой месье Мелвилл, — едко улыбнулся Вендрамин.
— Я вижу, мы понимаем друг друга.
— Я тоже хочу дать вам совет. Уезжайте из Венеции, пока вы в состоянии сделать это. Здешний воздух не очень полезен для слишком пронырливых иностранцев.
— Я тронут вашей заботой. Но со здоровьем у меня все в порядке, уверяю вас.
— Не исключено, что так будет недолго.
— Я все же рискну остаться. А ваше собственное здоровье вас не беспокоит? Вы не думали о том, как быстро может инквизиция вынести приговор и привести его в исполнение, если она узнает, что за последние полгода вы получили пять или шесть тысяч дукатов от французского посольства?
Вендрамин побелел и сделал шаг вперед:
— Что за ложь? Это гнусная ложь, слышите?
— Ну, если ложь, то вам, конечно, не о чем беспокоиться.
— Я не получил ни одного цехина во французском посольстве!
— В самом посольстве, может быть, и не получали. Но существуют чеки, выданные посольством, подписанные вами и оплаченные банком Виванти. Попробуйте объяснить инквизиторам, каким образом вы получили эти французские деньги. Как вы убедите их, что это не плата за то, в чем вас непременно заподозрят?
Вендрамин смотрел на него, дрожа и не в силах выговорить ни слова. Марк-Антуан продолжил таким же любезным тоном:
— Вас может постичь та же участь, что и Рокко Терци, который, кстати, был вашим другом. Он так же нуждался в деньгах, как и вы, и не мог — так же, как, скорее всего, не сможете и вы, — объяснить, откуда он взял средства, позволяющие ему жить на широкую ногу. Если вы не хотите, чтобы это с вами случилось, оставьте меня в покое. Когда вы уясните цель моего визита к вам, то, возможно, поймете, что разговор наш был не напрасен. Я не хочу покидать Венецию в ближайшее время. Я не хочу, чтобы моя жизнь постоянно находилась под угрозой. Я не хочу, чтобы меня повсюду сопровождал телохранитель для защиты от ваших подручных. Поэтому я принял меры предосторожности и устроил так, чтобы вы были заинтересованы в моем благополучии, — сказал Марк-Антуан с улыбкой, но затем тон его стал жестким. — Если со мной произойдет какой-нибудь несчастный случай, пусть даже он и не приведет к моей гибели, инквизиция тут же получит информацию, которая побудит их задать вам несколько неприятных вопросов. Надеюсь, вы меня понимаете?
Вендрамин обнажил свои крепкие зубы в циничной усмешке:
— Думаете, меня так легко запугать? Где доказательства?
— Не надейтесь, что чеки уничтожены. Они могут быть представлены по требованию инквизиции.
— Кем это, интересно?
— Ищите сами ответ на этот вопрос. Я вас предупредил и не смею больше задерживать.
Вендрамин машинально стер пот с верхней губы:
— Вы ничтожный трус, раз прячетесь за подобной ложью! Это вот так порядочные люди защищаются в Англии? Я клянусь Богом, что ни цехина из этих денег не было платой за предательство.
— Но поверят ли этому инквизиторы? Надо учитывать, какие мысли придут им в голову. А это не так уж трудно вообразить.
— Боже мой! Я думаю, вы знаете, что я говорю правду, и все равно угрожаете мне этим. Вы негодяй! Господи, это просто невероятно!
— Конечно, я мог бы по вашему примеру нанять людей, чтобы они убили вас. Но у меня другие методы. А теперь, если позволите, я оставлю вас.
Вендрамин рывком распахнул дверь:
— Я вас не задерживаю. Идите, идите!
Марк-Антуан неторопливо вышел.
В тот же день Вендрамин в ярости отправился к виконтессе де Со. Оказалось, что у нее прием в изысканной, черной с золотом, гостиной, служившей очень выгодным для нее фоном.
Центром изысканного общества была царственная Изабелла Теоточи, за которой напористо ухаживал маленький Альбрицци, имевший несколько потасканный вид.
Лидер барнаботто был принят довольно холодно, как это случалось везде в последнее время. Он находил утешение в презрении к ним, вполне искреннем. Эту шумную группу людей разных возрастов можно было встретить повсюду, и повсюду они вели себя неестественно и претенциозно, критиковали других самоуверенно и безапелляционно.
За кофе с мороженым и мальвазией много говорилось о свободе, веке разума и правах человека; велись псевдоинтеллектуальные беседы, во время которых пережевывались плохо усвоенные обрывки теорий энциклопедистов. Не чуждались они и сплетен, правда в интеллектуальной обертке, призванной создать впечатление широты взглядов того, кто их распространял.
Вендрамин маялся в нетерпении, пока не ушел последний из гостей.
Виконтесса упрекнула его за плохие манеры и кислый вид, с каким он держался в обществе ее друзей.
— Друзей? — презрительно фыркнул он. — Если ты считаешь своими друзьями этих сплетников-позеров и этих глупых девок, беспрерывно чешущих языки, то и сама, наверное, не лучше. Меня больше ничто не удивляет. Даже твое предательство.
Она уселась на черной с золотом кушетке и расправила свой кринолин.
— Ну, понятно. Опять ревность. — Она вздохнула. — Ты становишься ужасным занудой, Леонардо.
— Ну да, конечно, никаких причин ревновать у меня нет. Стыдно сомневаться в твоей преданности. Эти беспочвенные подозрения — плод моего необузданного воображения, так?
— Ты прав, как никогда.
— Слушай, оставь эти свои шуточки. Я сейчас не в том настроении. И не провоцируй меня больше.
Но грациозная женщина лишь рассмеялась:
— Это, случайно, не угроза?
Он посмотрел на нее негодующе:
— О господи, у тебя что, совсем нет ни стыда ни совести?
— Возможно, я переняла что-то от тебя. Правда, причин стыдиться у меня меньше.
— Я спрашиваю себя, существовала ли хоть одна женщина, у которой были бы причины гордиться собой?
— Возможно, это была твоя мать, Леонардо.
Он остановился рядом с ней и схватил ее за руку:
— Уйми свой развязный язык! Не смей произносить имя моей матери, потаскушка!
Она поднялась и вырвала у него руку, побелев из-за полученного оскорбления, и действительно стала похожа на разгневанную потаскушку.
— Знаешь, тебе лучше уйти. Убирайся из моего дома! — Видя, что он стоит ухмыляясь, она топнула элегантно обутой ножкой. — Убирайся! Слышишь? — Она потянулась за шнурком от звонка, но Вендрамин помешал ей.
— Сначала выслушай меня и сознайся в своем предательстве.
— Я не обязана отчитываться перед тобой, болван! Если уж ты заговорил об отчетах, то подумал бы лучше о своем долге.
— Я как раз о нем и думаю, поскольку ты предала это гласности.
— Предала гласности? — Она так удивилась, что даже гнев ее несколько утих. — Что значит «предала гласности»?
— То и значит. Предали, мадам. Сообщили об этом своему возлюбленному, этому проклятому англичанину, от которого у вас нет секретов. Неверность я еще могу простить. Чего ждать, в конце концов, от потаскушки? Но только не предательство. Ты понимаешь, что отныне я из-за тебя в его власти? Но ты, полагаю, этого и добивалась.
Ее ясные голубые глаза выражали теперь скорее беспокойство, чем гнев. Она провела тонкой белой рукой по лбу, смяв золотистые локоны, вьющиеся на висках.
— О господи, я ничего не понимаю. Это какой-то бред, Леонардо, полная бессмыслица. Я никогда не говорила о твоем долге ни Мелвиллу, ни кому-либо другому. Клянусь тебе. А что касается наших с ним отношений… — Она скривила рот и пожала плечами. — Мы не любовники, но это не так уж важно по сравнению с тем, что ты говоришь.
— То, что ты сказала это ему, уже доказывает, что он твой любовник. Ты лжешь мне. Почему он постоянно околачивается здесь? Почему всегда крутится рядом с тобой, где бы вы ни встретились?
— Брось ты нудить об этом! — воскликнула она с досадой. — Давай говорить о главном, об этих деньгах. Я еще раз клянусь тебе, что никогда никому ни словечка об этом не сказала.
— О да, поклясться ты можешь в чем угодно. Ложные клятвы для таких женщин, как ты, — пустяк. — Он возмущенно, пересыпая свою речь ругательствами, рассказал ей об утреннем разговоре с Мелвиллом, опустив кое-какие нелестные для него подробности. — Ну что, имеет смысл отрицать, что ты поступила подло?
Она была так поражена, что даже не обращала внимания на его оскорбления. Кожа на ее гладком белом лбу собралась морщинами. Она оттолкнула его, и он отступил и позволил ей пройти — не столько из-за толчка, сколько подчиняясь ее воле. Она опять села на кушетку, упершись локтями в колени и обхватив подбородок руками. Он ждал, недоверчиво глядя на нее.
— Это гораздо серьезнее, чем ты думаешь, Леонардо. Я понимаю, почему ты злишься. Ты, естественно, считаешь, что твой гнев оправдан. Но это не важно. Тут какая-то загадка. Ты ничего не преувеличил? Хотя и это не имеет значения. Главное, что он знает. Он всегда все знает, это просто невероятно. Откуда он все знает — вот в чем вопрос.
— Ты хочешь сказать, у него есть какие-то другие каналы информации? — спросил Леонардо все с тем же сарказмом.
— Умоляю тебя, подумай об этом серьезно. Похоже, мы действительно в опасности. Торжественно клянусь тебе, Леонардо, что единственным, кто знал об этом от меня, был мой кузен Лаллеман, снабжавший меня деньгами. Мелвилл мог получить сведения только от него.
— От Лаллемана? Ты хочешь сказать, что французский посол настолько близок с этим англичанином? Если он и вправду англичанин, — добавил он автоматически. Но едва он успел произнести эту фразу, как она превратилась в подозрение, и он повторил уже совсем другим тоном: — Если он и вправду англичанин…
Вендрамин глубоко задумался, опустив голову, и медленно подошел к ней, но глядел в пол, а не на нее. Если эта маленькая золотоволосая шлюха говорила правду, то напрашивался только один вывод.
— Если ты не лжешь, Анна, и он действительно в таких тесных отношениях с послом Французской республики, то это может означать только одно: он шпион.
На ее лице выразился испуг — и не только из-за высказанного им подозрения, как думал Леонардо. Ей пришло в голову то же самое. Но она осознала, что нарушила необходимую для тайного агента конспирацию и невольно навела Вендрамина на эту мысль.
— Ты что, это совершенно невозможно! — воскликнула она.
Он злорадно улыбнулся:
— Инквизиция разберется. В Венеции вопрос со шпионами решается просто и быстро. А он еще имел наглость угрожать мне тем же самым!
Она вскочила на ноги:
— Ты не посмеешь обвинить его на основе пустого подозрения, Леонардо!
— Ага, испугалась?
— Конечно. Я боюсь за тебя. Если ты ошибаешься, то не причинишь ему вреда, а себя погубишь. Как ты не понимаешь? Он чем угрожал тебе? Тем, что при каком-либо нежелательном происшествии с ним информация о твоих чеках у Виванти тотчас попадет к инквизиторам. Ты сам мне это сказал. А если он действительно шпион, то безусловно воспользуется этим для своей защиты.
Это охладило пыл Вендрамина. Он обхватил подбородок здоровой рукой:
— Господи боже мой! Как этот чертов мерзавец мешает мне!
Воспользовавшись его отчаянием, она подошла к нему и взяла за локоть:
— Дай мне разобраться с этим. Я схожу к Лаллеману, попытаюсь выяснить, что смогу. Возможно, существует другое объяснение. Того, что ты предполагаешь, не может быть. Оставь это мне, Леонардо.
Он хмуро посмотрел на нее и, обняв за плечи здоровой рукой, притянул к себе:
— А может быть, милая плутовка, ты просто водишь меня за нос? Может быть, ты хочешь сбить меня со следа, чтобы я не разнюхал о твоих собственных делишках?
Она высвободилась из его объятий:
— Ты все-таки несносен. Иногда я спрашиваю себя, почему я не порываю с тобой. До этого я никогда не сходилась с глупцами.
Ее тон заставил его броситься к ее ногам и униженно просить прощения за свою грубость, вызванную ревностью, которая, как он напомнил ей, первенец любви.
Они часто разыгрывали эту сцену, и обычно под занавес следовали поцелуи. Но на этот раз она была холодна и надменна. Даже из политических соображений трудно было уступить ласкам того, кто нанес ей непростительное оскорбление, назвав потаскушкой.
Вендрамин никогда ей не нравился. В глубине души она презирала этого ничтожного человека, которого ей поручили заманить в ловушку. Но сегодня он вызывал у нее такое отвращение, что она с трудом скрывала это.
— Я слишком часто прощала тебе твою грубость, — ответила она. — Мне понадобится время, чтобы забыть то, что ты мне сегодня наговорил. Советую тебе впредь придерживать язык и исправить манеры, иначе это наше свидание будет последним. Иди теперь.
Сердито глядя на нее, он глуповато ухмыльнулся:
— Ты что, и вправду меня прогоняешь?
Она так взглянула на него, словно дала пощечину. Протянув руку к шнурку от звонка, она дернула за него.
— Боюсь, ты никогда не поймешь, что такое порядочность, — ответила она.
Он лишь молча смотрел на нее. Лакей-француз открыл дверь.
— Мессер Вендрамин уходит, Поль, — произнесла виконтесса.
Виконтесса де Со нанесла гражданину Лаллеману визит, преследуя двоякую цель. Расположившись в позолоченном кресле, она распустила дорогие меха, в которые была укутана как для красоты, так и для защиты от установившейся в Венеции холодной погоды. В обрамлении мехового капора с подвязанной под подбородком лентой из бледно-голубого атласа ее лицо с тонкими чертами и нежным румянцем было чудом соблазнительности.
Сидевший за своим столом Лаллеман, разглядывая ее с восхищенной улыбкой на широком крестьянском лице, спросил, чем он может быть ей полезен.
— Я хотела бы знать, долго ли еще мне надо держать на привязи этого Вендрамина?
— До тех пор, пока он мне нужен, дитя мое.
— Не могли бы вы сжалиться надо мной и приблизить окончание? Я смертельно устала от него.
— Помоги мне, Господи! — вздохнул Лаллеман. — Ваш пылкий темперамент делает вас капризной. Не забывайте все-таки, что в мои обязанности входит не развлекать вас, а руководить вашей работой.
— Моя работа носит слишком личный характер, чтобы целиком зависеть от официальных установлений.
— Но не следует забывать, что она и приносит немало. Вам весьма щедро платят за нее.
— Я не забываю об этом, но скоро все золото Французского банка — если оно там имеется — не вознаградит меня за страдания. Меня уже тошнит от этого идиота. Он не только невыносим, но и становится неуправляемым.
— Итальянский темперамент, дорогая. Приходится с этим считаться.
— Благодарю вас, Лаллеман. Но, знаете, у меня тоже есть темперамент. И чувства. Общение с этим типом оскорбляет их. Он никогда мне не нравился. Тщеславный самовлюбленный павлин. А теперь я начинаю ненавидеть его и бояться. Я жертвую очень многим на этой службе — пока что, слава богу, не жизнью. И я хочу знать, сколько еще мне надо терпеть. Когда вы собираетесь освободить меня от него?
Лаллеман перестал улыбаться и задумался.
— В данный момент мне не хотелось бы ничего менять — слишком удачно все складывается. Сам того не подозревая, он делает как раз то, что нам надо. Поэтому потерпите еще немного, моя дорогая. Недолго. Обещаю, что это не продлится ни на секунду дольше, чем нужно.
Она выразила недовольство. Лаллеман встал, обошел вокруг стола и потрепал ее по плечу. Он уговаривал ее, хвалил ее работу и раздувал угасающие угли ее патриотизма, пока она не смирилась.
— Ладно, — сказала она. — Еще какое-то время повожусь с ним. Но теперь, когда вы знаете, каково мне приходится, я надеюсь, вы не будете подвергать мое терпение слишком суровым испытаниям. — Погладив мех лежавшей на ее коленях необъятной собольей муфты, она заметила как бы между прочим: — Хорошо бы, если бы вы были более откровенны со мной, Лаллеман. Вы скрываете от меня кое-какие вещи, а это может плохо кончиться. Мистер Мелвилл давно работает на вас? — Она вскинула голову и посмотрела ему в лицо.
Лаллеман вытаращил глаза:
— Ничего себе вопрос!
Затем он поднял ее на смех:
— Типично женский способ проверить подозрение. Но не слишком ли оно несообразное для такой умной женщины, как вы? Мистер Мелвилл мой хороший знакомый, вот и все. Выбросьте ваши подозрения из головы.
— Вы хотите, чтобы я поверила, что в такое время, как сейчас, французский посланник в Венеции водит дружбу с англичанином? И он настолько близкий друг, что ему выдают политические секреты?
Лаллеман не на шутку рассердился:
— Какие политические секреты? — Вопрос виконтессы его встревожил. Он был осторожным человеком и старался, чтобы тайные агенты не были знакомы друг с другом, если в этом не было необходимости. А уж раскрыть Лебеля нельзя было ни в коем случае.
Ее откровенный рассказ о том, что поведал ей накануне вечером Вендрамин, несколько успокоил его. Он всячески постарался убедить ее, что подозревать Мелвилла нет оснований.
— Ах, это! Но в этом нет никакого политического секрета. То, что я сообщил Мелвиллу, никак не выдавало наших планов относительно лидера барнаботто. Мелвилл рассказал мне о покушении, организованном этим паршивцем, и о том, что он опасается за свою жизнь.
— Что-что?! — В ее голосе звенело возмущение, хорошенькое личико вдруг перекосилось в злобной гримасе. — Вендрамин не говорил мне об этом. Он сказал только, что Мелвилл действует на основе подозрений. А все, рассказанное Мелвиллом, — правда?
— Да. Несколько дней назад он подослал к Мелвиллу двух наемных убийц. Мелвилл с ними справился. Но подозревал, что это повторится, и сообщил мне об этом. Я смог предоставить ему очень эффективное средство защиты. Вот и все. Но почему это так вас волнует, дорогая?
— С какой стати вы решили защищать англичанина, никак не связанного с вами?
— Уф! Вы так настойчиво меня атакуете, что остается только сдаться. Поделюсь с вами секретом. Хотя пока что Мелвилл официально со мной не связан, я поддерживаю наше знакомство, так как думаю, что в скором времени он может мне понадобиться. Существует много способов использовать человека, не делая его своим сотрудником.
Объяснение было правдоподобным и вполне соответствовало методам Лаллемана, которые она хорошо изучила. Но оно почему-то возмутило ее.
— Знаете, Лаллеман, мне иногда становится тошно от вас и от ваших отвратительных интриг. Сидите тут в своем кабинете и плетете сети, как какой-нибудь жирный паук. Зачем затягивать в это болото такого достойного человека, как Мелвилл?
Лаллеман, нисколько не обиженный, рассмеялся:
— Вы просто увлечены этим Мелвиллом, моя дорогая! Минуту назад вы, казалось, были готовы убить Вендрамина. А теперь, похоже, хотите убить меня. И все эти страсти всколыхнул какой-то англичанин. Ведите себя осторожнее, Анна! Не давайте воли своему пылкому темпераменту!
— Не будьте скотиной, Лаллеман.
Но он, продолжая смеяться, отправился на свое место за столом. Его смех задел ее.
— Да, не будьте скотиной и не делайте гадких скороспелых выводов вроде того, что Мелвилл мой любовник. Вы ведь на это намекали, как я понимаю?
— Но почему же «гадких»? Мелвиллу можно только позавидовать. Если бы я был лет на десять моложе…
— Даже если бы вы были лет на двадцать моложе, это вам не помогло бы, так что не сокрушайтесь о своем возрасте. Вы слизняк, Лаллеман, слизняк с грязными мыслями. И вы только потеряете время, пытаясь привлечь Мелвилла к вашим играм. Вы его не знаете.
— Ну, вам, безусловно, лучше знать, у вас все преимущества. А я всего лишь паук и слизняк.
Его насмешливый тон привел ее в такую ярость, что она вскочила на ноги:
— Да, я знаю его. Я знаю его как честного человека, доброго, обходительного, внимательного и храброго. Я горжусь тем, что он один из моих друзей. А у меня их не так уж много. Он не такой, как другие, которые волочатся за мной, потому что я женщина, и от чьих галантных и льстивых ухаживаний меня воротит. Поскольку я якобы беззащитная вдова, они рассматривают меня как добычу и стараются заманить в силки своими тошнотворными потугами… Мистер Мелвилл единственный мужчина в Венеции, который искал моего общества и в то же время заслужил мое уважение, потому что не пытался затащить меня в постель.
— И этим тонким ходом сумел вас покорить.
Она посмотрела на него с жалостью:
— У вас не ум, а клоака, Лаллеман. Зачем я изливаю тут перед вами душу? Вам этого не понять.
— Будьте, по крайней мере, благодарны мне за то, что я оказал услугу вашему Галахаду.
— Я буду благодарна, когда вы избавите меня от этой свиньи Вендрамина.
Он ответил ей уже без грубоватых насмешек:
— Это будет скоро, дитя мое. Чуточку терпения. Оно будет вознаграждено. Вы знаете, что мы никогда не скупились.
Но она все же удалилась разгневанной.
Марк-Антуан предупредил графа Пиццамано, что французы рассматривают теперь вооруженный нейтралитет как возможный предлог для объявления войны. Граф в тревоге развил бурную деятельность, и в результате спустя неделю в кабинете дожа в Ка’ Пезаро состоялось совещание. Семь встревоженных господ собрались, чтобы обсудить положение, в котором оказалась Светлейшая республика, и меры, которые следовало принять. Кроме графа Пиццамано, присутствовали главный радетель активных действий Франческо Пезаро, члены Совета десяти Джованни Бальбо и Марко Барбаро, государственный инквизитор Катарин Корнер, а также проведитор лагун Джакомо Нани. Граф взял с собой для поддержки и Леонардо Вендрамина как лидера барнаботто.
Для Вендрамина наступили нелегкие времена. Существование его стало ненадежным, над ним нависла угроза не только утратить Изотту и вместе с ней перспективу обеспеченной жизни, но и потерять саму жизнь в застенках инквизиции.
Негодяй Мелвилл повесил над ним дамоклов меч, от которого Вендрамин никак не мог защититься. Кипевшую в нем ярость по поводу этой несправедливости сдерживал лишь страх.
Единственное, чем он мог себе помочь, — еще усерднее демонстрировать графу Пиццамано свой патриотизм и, в частности, оказать поддержку предложению, которое собирался выдвинуть граф. С этими намерениями Вендрамин и отправился во дворец Манина.
Предложение графа заключалось в участии в наступательных и оборонительных действиях в союзе с Австрией.
Дож, конечно, предвидел, что ему придется выслушать много неприятного, но этого он не ожидал. Он побледнел и возмущенно заявил, что это чистое безумие.
Однако Франческо Пезаро, который в дни кризиса стал, пожалуй, самой влиятельной фигурой в Венеции, с угрюмой любезностью призвал дожа ознакомиться с фактами.
В Тироле и на берегу Пьяве скапливались австрийские войска. Скоро Альвинци сможет противопоставить армию в сорок тысяч человек такому же по численности войску французов. Хотя Бонапарта сдерживала стойко сопротивлявшаяся Мантуя, в целом силы были равны, так что нельзя было с уверенностью предсказать победу Австрии, что следовало признать единственной гарантией безопасности Венеции.
Манин хотел было прервать Пезаро, но тот упорно продолжал гнуть свою линию. Он настаивал на том, что в сложившемся в Италии тяжелом положении виновата нерешительность венецианского правительства. Если бы Венеция с самого начала выступила на стороне противников Бонапарта, выставив сорок-пятьдесят тысяч человек, вторжение французов в Италию, несомненно, было бы сорвано, Савойя не стала бы французским владением и нога французского солдата никогда бы не ступила на землю Ломбардии. Время для расшаркиваний прошло, и он должен сказать без обиняков, что Венеция проявила непростительную скупость и эгоизм, устранившись под тем предлогом, что не ее дело вмешиваться в чужие распри.
Когда войска Больё были разбиты, император мобилизовал новую армию под командованием Вурмзера. Если ранее союз с Австрией был делом чести, то теперь он стал насущной необходимостью. Участившиеся нарушения границ Венецианской республики красноречиво свидетельствуют о том, что позорная политика выжидания была ошибочна. Вследствие своей нерешительности Светлейшая республика подвергается унижению. Все материковые провинции страдают от грабежа, который выдается за вынужденную реквизицию, повсюду царит насилие, происходят поджоги и убийства. А если губернаторы или их представители осмеливаются протестовать, то терпят унижения и угрозы.
Неужели венецианцы согласны ждать, пока все это не достигнет такого размаха, что принадлежащие им искони земли станут собственностью Франции, как стали Савойя и Ломбардия? Как сообщил только что граф Пиццамано, французы ищут предлога для вторжения и потому приветствуют теперь вооруженный нейтралитет, который ранее мог связать им руки.
Однако сегодня Венеция Божьей милостью опять получает шанс, который она уже дважды упускала. И это может быть последний шанс, предоставленный ей Провидением, уставшим от ее малодушия. Географическое положение Венеции очень удобно для взаимодействия с австрийцами. Пока Альвинци атакует по фронту, венецианцы могут ударить с фланга. Кто усомнится в успехе такой операции? Италия будет освобождена от французов, честь Венеции будет реабилитирована, ее престиж восстановлен.
Прежде чем растерявшийся и страдающий дож смог что-либо возразить, слово взял Вендрамин, развивший мысль Пезаро. После последнего заседания Большого совета была произведена мобилизация населения, морские суда приведены в порядок и оснащены; работа по производству вооружения не прекращается ни днем ни ночью, так что через неделю они будут способны выставить полностью снаряженную армию численностью в тридцать тысяч человек, а в дальнейшем это число возрастет за счет призыва, проведенного в Далмации. Эта армия, предназначенная в первую очередь для запоздалой обороны венецианских земель, будет вполне способна выполнять и наступательные задачи в союзе с Австрией.
Когда трясущийся дож вопросил, на каком основании они могли бы объявить войну Франции, Пиццамано резко ответил, что основание найти нетрудно, в данный же момент достаточным основанием служит опустошение, которому подвергаются провинции Венеции. Он напомнил дожу, что его светлость является хранителем чести Венеции и потомки вынесут ему всеобщее порицание, если он не воспользуется шансом отстоять ее — возможно, последним шансом.
Тут Манин потерял самообладание. Опершись локтями о колени, он обхватил руками свою большую голову. Рыдания сотрясали его, он проклинал тот день, когда вместе с шапочкой дожа на него была возложена обязанность хранить его достоинство.
— Я не искал этой чести, как вы все знаете, — напротив, я пытался отклонить ее.
— Но, согласившись занять этот пост, — мягко возразил Пиццамано, — вы не можете избегать ответственности, которую он на вас возлагает.
— Разве я избегаю? Но я не диктатор. У нас есть Большой совет, сенат, Коллегия, Совет десяти, от них зависит будущее республики. Вы, представители этих органов власти, знаете, что на одного приверженца ваших идей приходится трое тех, кто считает своим долгом держаться нейтрального курса. А вы пытаетесь представить дело так, будто это я один противлюсь вам. Это несправедливо и недобросовестно.
Ему напомнили, что в исполнительных органах много колеблющихся, предпочитающих идти вслед за дожем.
— И что, я должен вести их тем курсом, который я сам не одобряю, и нести за это ответственность? Это будет, по-вашему, разумно и осмотрительно?
Вендрамин дерзко возразил ему:
— Осмотрительность может стать преступной, когда требуется смелость, чтобы принять энергичные меры.
— А вы уверены, что не преступен ваш воинственный дух, который вы пытаетесь навязать и мне? Ведь, по существу, вы опираетесь на слух, что французы якобы ищут предлог для вторжения.
Он повторил свои прежние доводы. Нужен ли французам предлог на самом деле? Италии не за что воевать. Здесь происходят только перемещения на флангах, а сам театр военных действий находится на Рейне. Если французы и нарушали границы Венецианской республики, то не со злым умыслом, это были лишь отдельные насильственные действия, неизбежные при всякой войне. И к тому же их вторжение было ответным шагом на захват Пескьеру австрийцами.
— Этого можно было избежать, — сказал Пезаро, — если бы мы находились в состоянии вооруженного нейтралитета, а вы и ваши сторонники, ищущие легких путей, отрицали его необходимость.
— Это невозможно было предвидеть! — воскликнул дож.
— Нужно было, — отрезал Пезаро. — Я предвидел.
Инквизитор Катарин Корнер выдвинул еще один аргумент. Он говорил со спокойной категоричностью, его аскетическое, четко очерченное лицо оставалось таким же бесстрастным, как и его тон. Он заявил, что усматривать какую-либо дружественность в действиях французов — ошибка, и обратил внимание собравшихся на фанатичность, с какой французы распространяют свои якобинские идеи. Он привел в пример Циспаданскую республику, образованную Бонапартом в Северной Италии и недавно вобравшую в себя также Болонью и Феррару. Он указал на то, что в Венеции ведется подпольная работа по пропаганде якобинских идей, которая угрожает подорвать устои олигархического правления. Это подтверждается данными, полученными инквизицией. Ее агенты бдительно следят за вездесущими французскими шпионами и при необходимости нейтрализуют их. И не все из них являются французами. В последнее время, информировал он их все таким же ровным тоном, было проведено немало тайных арестов — больше, чем они, вероятно, подозревают, — и после предъявления обвинения в сотрудничестве с Францией приговоры были тайно приведены в исполнение.
Слушая его речь, Вендрамин чувствовал, как холодный пот течет у него по спине.
Обсуждение длилось несколько часов, но они так и не смогли сломить сопротивление старого нерешительного дожа, упрямо отстаивавшего свои ошибочные взгляды.
Дискуссия окончилась тем же, чем оканчивались все дискуссии с участием дожа, — компромиссом. Проведитору лагун велели продолжать подготовку к обороне, постановили не откладывая провести дополнительную мобилизацию, дабы быть готовыми к любому повороту событий. Дож пообещал, что будет размышлять о том, к чему его призывали собравшиеся, и молиться о вразумлении свыше.
Он все еще размышлял об этом, когда в начале ноября армия Альвинци выступила в поход. И вскоре после этого до Венеции долетели слухи об успехах австрийских войск. Они разбили Массену[1206] на Бренте; Ожеро, потерпев тяжкое поражение под Бассано, отступал к Вероне.
Вдохновленные этими событиями, Пиццамано и его верные единомышленники возобновили свои атаки на дожа. Решающий момент настал. Пока Франция не оправилась от поражений, Венеция должна нанести Бонапарту удар, который положит конец угрозе вторжения. Они продолжали оказывать давление на Манина и в конце месяца, когда положение французов стало настолько отчаянным, что все сенаторы, поддерживавшие дожа, и даже сомневающиеся увидели в этом оправдание его политики. Воздерживаясь от военных действий, они сберегли живую силу и материальные средства, а могущество Светлейшей республики не пострадало.
Смутьянов вроде Пезаро и Пиццамано обвиняли в опрометчивости. Если бы их советам последовали, это разорило бы Венецию и льву святого Марка пришлось бы зализывать раны.
Трудно было что-нибудь возразить им. Обвиняемым, для которых главным было благополучие их родины, оставалось только молиться о том, чтобы осуждавшие их оказались правы. В данный момент казалось, что для этого есть все основания.
О тяжелом положении Бонапарта свидетельствовало его отчаянное послание Директории от 13 ноября: «От Итальянской армии осталась лишь горстка людей, которые истощены… Мы брошены на произвол судьбы на земле Италии. При таком численном перевесе противника и постоянном невезении оставшиеся в живых храбрецы готовятся к неминуемой гибели».
И тут, когда все, казалось, было кончено, когда Венеция громко ликовала, а тревога, тихо ворочавшаяся под беззаботной наружностью, окончательно улеглась, полководческий гений корсиканца блеснул ярче и страшнее, чем когда-либо прежде. Всего через четыре дня после отправки этого послания он нанес сокрушительное поражение армии Альвинци при Арколе и заставил ее отступить.
Венецианцев охватил ужас, но ненадолго. Вскоре стало ясно, что французы вырвали победу из последних сил и заплатили за нее слишком дорогую цену. Все, чего они добились, — это отсрочки своей гибели. На помощь Альвинци стягивались свежие силы. Мантуя стойко держалась против осаждавших ее войск Серюрье.[1207] Победа при Арколе, по мнению венецианцев, лишь оттянула неминуемый крах Французской республики.
Напрасно сторонники активных действий, ссылаясь на опыт прошлого, критиковали этот необоснованный оптимизм. Их уверяли, что с помощью Бога и австрийцев все скоро уладится, так чего ради правительству Венеции взваливать на свои плечи лишнее бремя?
Французское посольство пребывало в таком унынии, что Марк-Антуан был готов согласиться с оптимистично настроенными венецианцами. Беды Франции не ограничивались плачевным положением Итальянской армии. Ее войска на Рейне тоже терпели неудачи, и было похоже на то, что Европа действительно будет вскоре избавлена от французского кошмара.
Чтобы сыграть роль Лебеля как можно убедительнее, Марк-Антуан отправил Баррасу решительное письмо, в котором призывал Директорию срочно послать Бонапарту подкрепление, если она не хочет потерять все, что было завоевано. Угрызений совести в связи с этим он не испытывал, потому что его требование наверняка не добавляло ничего нового к тем, которые отправлял сам французский командующий, и к тому же было ясно, что если Директория не смогла в достаточной мере удовлетворить аналогичные запросы в прошлом, то при тяжелом положении, сложившемся на Рейне, это стало еще менее вероятным.
Однако его письмо произвело неожиданный эффект, о котором ему сообщил Лаллеман, когда Марк-Антуан навестил его. Посол был в тревоге.
— Не знаю, — сказал он, — имеет ли смысл вам оставаться здесь. У меня есть информация, что венецианская полиция рыщет по городу в поисках вас.
— В поисках меня?
— Да, полномочного представителя Лебеля. Они уверены, что вы в Венеции, — эта мысль пришла им в голову, когда вы отправили свой ультиматум, потребовав выслать графа Прованского. — Лаллеман устало вздохнул. — Эти венецианцы вконец обнаглели, полагая, что нам подрезали когти. Генерал Салимбени задержал моего курьера в Падуе, хотя в конце концов согласился пропустить почту во Францию. Однако ваше послание к Баррасу не было пропущено на том основании, что это личное, а не официальное письмо. В данный момент оно находится в руках инквизиции, и капитан юстиции мессер Гранде получил приказ разыскать и арестовать вас.
Единственное, что при этом уже не в первый раз произвело на Марк-Антуана впечатление, была оперативность тайной агентуры Лаллемана.
— Они ни за что не догадаются, что Лебель — это я, — сказал он.
— Я тоже так считаю. Но если они все-таки узнают, что это вы опозорили их, заставив изгнать так называемого Людовика Восемнадцатого, то вам придется несладко. А у меня не будет никакой возможности вмешаться и выручить вас. Инквизиция работает очень скрытно и не оставляет следов. Только на этой неделе я потерял одного из самых ценных агентов, венецианца. И он был далеко не первым. Он просто исчез, и я не сомневаюсь, что его втихомолку придушили. Поскольку он не был гражданином Франции, я даже не могу послать им запрос.
— Ну, я-то, слава богу, гражданин Франции и…
— Не забывайте, — прервал его Лаллеман, — что вы выдаете себя за англичанина. Я опять же не смогу предпринять никаких действий в вашу защиту, не раскрыв вас, а это вряд ли поможет вам. — Помолчав, он добавил: — Я действительно полагаю, что разумнее было бы уехать.
Но Марк-Антуан отверг эту идею:
— Я останусь, пока у государства будет потенциальная необходимость в моем присутствии здесь.
В тот же вечер эту новость подтвердил граф Пиццамано. Он приветствовал перехват письма Лебеля как знак того, что Светлейшая республика наконец-то решилась отстаивать свои права. Присутствие в Венеции Лебеля, подручного Барраса, служило дополнительным свидетельством враждебных намерений Франции, и когда этого тайного эмиссара найдут, ему придется отвечать за все.
Все это нисколько не тревожило Марк-Антуана. Мессер Гранде мог обыскать всю Венецию, но Камилла Лебеля в ней не нашел бы. Что его удручало, так это мысль о том, что поражение Франции самым предательским образом принесет ему вместо радости одно лишь огорчение, так как при этом возрастет опасность для Изотты.
Ненависть Вендрамина к Марк-Антуану, который, по его мнению, подло подстроил ему ловушку, не угасала, но ему удавалось прятать ее в тех редких случаях, когда они встречались в Ка’ Пиццамано.
Создавшаяся неопределенная обстановка не помешала венецианцам с безудержной веселостью отпраздновать Рождество. Мешала им только необычайно холодная погода, правда подарившая жителям южного города редкое зрелище занесенных снегом крыш и покрытых льдом каналов. В результате публика предпочитала развлекаться в помещении. Театры были переполнены, как никогда; выручка владельцев кафе достигла небывалой величины; казино осаждали толпы желающих потратить деньги, потанцевать или просто посплетничать и пофлиртовать.
Новый год город встретил буйным карнавалом, забыв обо всех заботах и тревогах.
Марк-Антуан старался не отставать от венецианцев. Вместе с друзьями он посмотрел трагедию Уго Фосколо «Фиест» и, как полагается на карнавале, поужинал в ложе. Он не противился, когда его потащили на маскарад в Филармоническое общество и в театр «Орфей», где царило такое веселье, какого ему еще не приходилось наблюдать. Во всех этих развлечениях принимало участие большое количество венецианских офицеров, которые нахлынули в город из полков, расположенных в Маламокко и в других районах; они вовсе не наводили веселящихся на мысли о нависшей над Венецией военной угрозе, а воспринимались как участники всеобщего маскарада.
Пока венецианцы беззаботно развлекались, австрийские войска шли маршем освобождать Мантую и нанести Франции решающий удар, который должен был положить конец военной кампании. Однако на заснеженном поле под Риволи французы разгромили их, захватив в плен дивизию Провера́[1208] вместе с тридцатью пушками. Эта тревожная весть на миг приостановила карнавальную вакханалию в Венеции, но не привела жителей в замешательство, какого можно было бы ожидать. С целью предотвратить панику правители Венеции всячески внедряли в сознание населения уверенность в том, что оно может во всем на них положиться. Проникшись этой уверенностью, горожане возобновили празднование.
В феврале потеплело, на набережной Рива-дельи-Скьявони и на Пьяцце не убывали толпы праздношатающихся и гуляк; народ толпился вокруг многочисленных развлечений — странствующих трупп с марионетками, акробатов, знахарей, певцов-декламаторов, астрологов, предсказывающих судьбу канареек и танцоров фурланы; на Пьяцце было устроено цирковое представление. Благородная публика под масками и мантильями свободно смешивалась с простолюдинами, отличаясь от них своими костюмами из шелка и бархата и шляпами с золотой отделкой, но разделяя их желание повеселиться и пренебрежение к неотвратимо приближавшемуся роковому концу Светлейшей республики.
Между тем события развивались довольно стремительно. Вслед за разгромом армии Альвинци пала Мантуя. Получив свободу передвижения, Бонапарт отправился в Рим и вынудил папу подписать Толентинский мирный договор. Одним из последствий этого была отправка во Францию трех больших транспортов, включавших воловьи упряжки с повозками, груженными бронзой, картинами и прочими разнообразными произведениями искусства.
Венецианцы были, похоже, органически не способны унывать слишком долго и через несколько дней после падения Мантуи воспрянули духом при известии, что на помощь армии Альвинци с Рейна движется войско эрцгерцога Карла.[1209]
Люди, облеченные властью, как и все, реалистически оценивавшие обстановку, не возлагали особых надежд на эту, уже четвертую, попытку австрийцев разделаться с Бонапартом, тем более что он тоже получил долгожданное подкрепление, причем мощнейшее. Имея шестидесятитысячную армию, пользуясь поддержкой артиллерии, которой он всегда придавал большое значение, и освободившись от необходимости держать войска под Мантуей, он приобрел силу, какой у него доселе никогда не было.
В связи с этим дож и его единомышленники стали еще упорнее отстаивать политику бездействия, приводя аргументы, прямо противоположные прежним. Если до сих пор они полагали, что Австрия вполне способна защитить их, то теперь любые усилия, по их мнению, были тщетны перед мощью Франции.
Улицы города, как и окружающие острова, кишели мобилизованными. Четыре тысячи человек находились в Кьодже, три далматинских полка в Маламокко и один на Чертозе, один батальон на Джудекке. Кроме того, один славянский полк располагался на Сан-Джорджо-Маджоре и один итальянский, под командованием Доменико Пиццамано, в форте Сант-Андреа. Шестнадцать рот были расквартированы на Мурано, рота хорватов под командованием полковника Раднича в Сан-Джорджо на Алге. В совокупности все эти подразделения насчитывали шестнадцать тысяч человек, не считая десяти тысяч в гарнизонах на материке. Помимо сухопутных войск, имелись также семь военно-морских дивизионов в Фузине, на острове Бурано, на канале Марани и в других местах. Тем не менее даже такие неустрашимые патриоты, как граф Пиццамано, полагали, что этих сил недостаточно для участия в наступлении.
Манин был вынужден признать — в частном разговоре и со слезами, — что был не прав, упустив удобный момент для активных действий, который существовал до сражения при Риволи. Начать же их теперь было все равно что ставить на кон последние деньги в азартной игре. Если кости лягут неудачно, Светлейшая республика распростится со своей независимостью.
После того как Австрия подвела их, Манин надеялся только на милосердие небес. По его распоряжению проводились специальные службы, возносились особые молитвы, организовывались процессии и раскрывался чудотворный лик святого Марка. Но это лишь всполошило людей и вызвало демонстрации протеста, обвинявшие синьорию[1210] в том, что меры не были приняты своевременно.
Утром в первое воскресенье Великого поста Марк-Антуана поднял с постели посыльный, передавший повеление Лаллемана срочно явиться в посольство.
Маски и прочие фиглярские фокусы исчезли с улиц и каналов Венеции, церковные колокола призывали утихомирившихся жителей на молитву. Солнце светило ярко и настойчиво, в воздухе чувствовалось наступление весны.
Помимо Лаллемана, в его кабинете находился человек среднего роста и непонятного возраста с мертвенно-бледным, худым и морщинистым лицом, которое напоминало лисью мордочку и не соответствовало гибкой и подвижной фигуре. Его худые жилистые ноги были обтянуты лосинами и обуты в черные высокие сапоги с отворотами, демонстрировавшими желтую подкладку. Он носил длинный редингот из грубого коричневого сукна с серебряными пуговицами и очень широкими лацканами. На голове его была коричневая конусообразная шляпа с прицепленной к ней трехцветной кокардой. Оружия при нем, на первый взгляд, не было.
Лаллеман, который, казалось, был в нелучшем настроении, представил его Марк-Антуану как гражданина Вийетара, доверенное лицо генерала Бонапарта.
Маленькие, глубоко посаженные проницательные глаза Вийетара испытующе осмотрели Марк-Антуана. Коротко кивнув, он проговорил резким и скрипучим голосом:
— Я слышал о вас, гражданин Лебель. Вы уже несколько месяцев в Венеции, однако особых результатов вашей деятельности не наблюдается.
Марк-Антуан ответил с такой же резкостью:
— Я выполняю указания Директории и отчитываюсь перед ней.
— Генерал Бонапарт считает необходимым дополнить их указания своими и по этой причине прислал меня сюда. Маленькому Капралу надоела медлительность. Наступило время активных действий.
— Если его намерения совпадают с намерениями Директории, мы приложим все силы к тому, чтобы осуществить их. Поскольку он счел необходимым прислать вас сюда, то, надо полагать, вы прибыли с каким-то дельным предложением.
Вийетар заметно растерялся, натолкнувшись на высокомерный отпор, подрывавший его авторитет. На лице Лаллемана, с которым прибывший тоже держался начальственно, промелькнула тень улыбки.
Доверенное лицо нахмурилось:
— Вы, гражданин Лебель, похоже, не понимаете, что меня прислали для сотрудничества с вами. С вами и с гражданином послом.
— Это другое дело. По вашему тону я понял, что вы собираетесь отдавать приказы. А это, как вы, надеюсь, понимаете, невозможно, пока Директория не освободила меня от моих обязанностей.
— Дорогой мой гражданин Лебель… — хотел было возразить Вийетар, но Марк-Антуан остановил его, протестующе выставив ладонь:
— Здесь, в Венеции, гражданин Вийетар, я известен под именем мистера Мелвилла, праздного англичанина.
— Да ладно! — отмахнулся Вийетар. — Теперь, когда мы собираемся прихлопнуть мыльный пузырь здешней олигархии, можно позволить себе скинуть маски.
— Я все же предпочел бы, чтобы вы сорвали с меня маску после того, как мыльный пузырь будет прихлопнут. Давайте перейдем к делу.
Как выяснилось, дело заключалось прежде всего в том, чтобы собрать и переправить Бонапарту схемы каналов между Венецией и материком, показывающие их глубину. Лаллеману пришлось признаться, что работа над схемами не завершена. После ареста и казни Терци и Сартони он отменил ее как слишком опасную.
— Вы полагаете, что воины Бонапарта могут переплыть каналы, как утки? — саркастически бросил Вийетар.
— Может быть, целесообразнее обсудить меры, которые следует предпринять, а не терять время на обмен колкостями? — холодно заметил Марк-Антуан. — Как вы сказали сами, гражданин Вийетар, время дорого.
— Я сказал, что слишком много времени упущено, — язвительно поправил его Вийетар. — Но разумеется, давайте подумаем, какие средства имеются в нашем распоряжении. Есть ли у вас на примете человек, способный выполнить эту работу? Да особых способностей для нее и не требуется.
— Да, вы правы, — согласился Лаллеман. — Но она связана с большим риском. В случае разоблачения это верная смерть.
— Значит, следует нанять человека, не представляющего ценности в других отношениях, — последовал циничный ответ.
— Естественно, я не стану привлекать к этому делу француза. И по счастливой случайности есть один венецианец, которого мы можем, я думаю, заставить работать на нас.
Он назвал Вендрамина и объяснил, как можно принудить его к сотрудничеству. Марк-Антуана охватило возбуждение.
— Вендрамин? — отозвался Вийетар. — Да-да, я слышал о нем. Один из проповедников франкофобии. — Похоже, приближенный Бонапарта был хорошо информирован. — Если бы вам удалось завербовать его, то это был бы забавный сюжет. Не будем терять времени. Где можно найти этого барнаботто?
Они нашли его в тот же вечер в гостиной виконтессы де Со — нашли отнюдь не случайно, поскольку она пригласила Вендрамина на ужин по указанию Лаллемана. Посол явился в Ка’ Гаццола в сопровождении Вийетара в девять часов, когда, по его расчетам, хозяйка с гостем уже должны были отужинать.
Его расчеты были верны, но виконтесса и Вендрамин еще сидели за столом. Вендрамин принял ее приглашение с большим удовольствием, поняв его как знак расположения, которое в последнее время проявляли по отношению к нему нечасто. Это его очень расстраивало, так как он все больше и больше нуждался в друзьях. Он надеялся, что виконтесса на этот раз будет щедрее, чем при их предыдущей встрече. И как раз пытался пробудить в ней сочувствие к его нуждам, когда так некстати объявили о приходе Лаллемана.
Виконтесса представила Лаллеману синьора Леонардо, и посол приветствовал его с обезоруживающей любезностью. Он, разумеется, слышал о месье Вендрамине от кузины Анны и давно мечтал познакомиться с ним. Приветствие Вийетара можно было бы считать не менее любезным, если бы на его свирепой физиономии не блуждала презрительная улыбка.
— Хотя я только что прибыл в Венецию, — сказал он, — имя месье Вендрамина мне тоже известно, как известно и то, что месье Вендрамин принадлежит к патрициям, играющим видную роль в государственных органах Светлейшей республики. Возможно, его нельзя назвать франкофилом, но мне нравятся энергичные люди, даже если они мои противники.
Вендрамин с неловкостью и досадой пробормотал пару ничего не значащих учтивых фраз. Надев для этого визита элегантный блестящий атласный сюртук в полоску двух разных оттенков синего цвета, он с отвращением взирал на невзрачный редингот, лосины и кое-как повязанный шейный платок, в которых этот несомненный якобинец бесцеремонно явился к знатной даме.
Лаллеман взял инициативу на себя. Он даже пододвинул стул Вийетару, поставил перед ним бокал и графин с мальвазией. Затем взял стул для себя и тоже подсел к столу.
— Хочу заметить, кузен Франсуа, что вы прибыли как нельзя кстати, — сказала виконтесса, одарив его чарующей улыбкой.
— Очевидно, это означает, что вы в чем-то нуждаетесь, — отозвался посол. — Миновали те времена, когда прекрасные дамы радовались моему приходу по какой-либо иной причине.
— Друг мой, вы к себе несправедливы.
— Другие тоже несправедливы ко мне. Но что же вам все-таки требуется?
— Не могли бы вы ссудить мне две-три сотни дукатов?
При этих словах Вендрамин воспрянул духом. Кажется, его раздражение в связи с этим неожиданным визитом было неоправданным.
Посол надул свои красные щеки и поднял брови:
— Ничего себе! Вы, Анна, говорите «две-три сотни», как будто между этими цифрами нет никакой разницы.
— А есть ли она, на самом деле? — Она положила свою длинную тонкую руку ослепительной белизны на его руку, обтянутую черным атласом. — Ну, Франсуа, будьте паинькой. Сойдемся на двухстах пятидесяти?
Лаллеман нахмурился:
— Вы, мне кажется, не сознаете, что это большая сумма. Для чего вам столько?
— Какая вам разница?
— Разница большая. Если я дам вам эти деньги, то буду иметь право знать, каким образом вы их потратите. Я ведь в некотором роде отвечаю за вас. — Он взглянул на Вендрамина, и его взгляд стал твердым. — Если вы, например, хотите добавить эти деньги или хотя бы их часть к той сумме, которую этот господин уже задолжал вам…
— Месье! — воскликнул Вендрамин. Лицо его стало пунцовым. Он хотел было встать, но опять опустился на стул, когда виконтесса воскликнула:
— Франсуа! Как вы можете? Вы злоупотребляете моим доверием.
Вийетар предпочитал оставаться пока в тени и потягивал вино.
— Что значит «злоупотребляю вашим доверием», дорогая? Неужели месье Вендрамин всерьез полагает, что, выделяя вам в течение нескольких месяцев денежные суммы, доходящие в общей сложности до шести или семи тысяч дукатов, я мог не поинтересоваться, куда они пошли? Это было бы странно для опекуна, вы не находите, месье Вендрамин?
К этому моменту лицо Вендрамина было уже бледным, он тяжело дышал.
— Вот не хватало! — воскликнул он. — Я и не подозревал… Это сугубо личное дело… — Он сердито повернулся к виконтессе. — Вы не говорили мне, Анна…
— Дорогой мой Леонардо, — прервала она его с умоляющей улыбкой на расстроенном лице, — не было никакого смысла попусту тревожить вас. Да и какое это имеет значение, в конце концов? — Она опять обратилась к Лаллеману: — Вы ставите бедного Леонардо в неловкое положение, да еще перед месье Вийетаром. Это не очень-то красиво. В наказание вы дадите мне эти двести пятьдесят дукатов завтра же утром.
Несмотря на беспокойство, Вендрамин украдкой внимательно следил за послом. Тот медленно покачал своей большой головой и медленно перевел взгляд на венецианца.
— Вы же понимаете, мессер, что сумма, которую вы задолжали виконтессе, очень большая. Я пренебрегу своей ответственностью перед ней, если позволю ей увеличить долг, не имея гарантий, что долг будет уплачен в определенный срок.
Виконтесса вспыхнула и раздраженно произнесла:
— Зачем вы мучаете его подобными словами? Я же говорила вам, что месье Вендрамин собирается заключить очень выгодный брак.
Лаллеман сделал вид, что забыл об этом:
— Ах, да-да, я помню. — Он улыбнулся и покачал головой. — Но намеченные браки иногда срываются. Что будет, если месье Вендрамин так и не вступит в этот брак? Ваши деньги пропадут. Как ваш кузен и в некотором роде опекун, я не могу допустить, чтобы вы потеряли такую большую сумму. Вы просто не можете позволить себе этого. Месье Вендрамин, я хочу, чтобы вы это поняли. — Тон посла стал предельно жестким.
Тут, усугубляя замешательство страдающего в молчании Вендрамина, в разговор вступил мрачный спутник Лаллемана:
— Нет никаких причин, мешающих погасить долг не откладывая.
— Что-что? — Лаллеман повернулся к Вийетару.
— Переведите сумму долга на счет Французской республики как деньги, уплаченные данному венецианскому господину из фонда секретной службы за услуги, которые будут им оказаны.
— А что? Это идея, — отозвался Лаллеман и в наступившей мертвой тишине посмотрел вопросительно на Вендрамина.
Тот ответил ему недоуменным взглядом:
— Я вас не понимаю.
— Да боже ты мой! — опять вмешался Вийетар. — Что тут понимать? Вы получили из фонда французской секретной службы аванс в шесть тысяч фунтов — или сколько там — за оказание определенных услуг. Наступило время оказать эти услуги.
— Какие услуги? — спросил Вендрамин.
Вийетар подался вперед:
— Какие именно, не имеет значения. Вы получите соответствующие инструкции. Так вы согласны на такой способ уплаты долга?
— Разумеется, нет! — в гневе вскричал венецианец. — Это что, ловушка? Анна! — Он крутанулся к виконтессе. — Вы подстроили мне ловушку?
— Если это и ловушка, — проскрипел Вийетар, — то вы сами подстроили ее себе.
Вендрамин оттолкнул назад стул и поднялся. В нем проснулось чувство собственного достоинства.
— Господа, — произнес он, — разрешите пожелать вам доброй ночи.
— Для вас эта ночь будет очень недоброй, если вы уйдете, — ухмыльнулся Вийетар. — Сядьте!
Вендрамин, выпрямившись, надменно посмотрел на француза:
— Что касается вас, месье, с такой наглостью посягающего на мою честь, делая это предложение, то я хотел бы знать, где один из моих друзей может найти вас.
Вийетар откинулся на стуле, поднял к нему худое, мертвенно-бледное лицо и, прищурившись, улыбнулся плотно сжатыми губами:
— Вот как? Вы заговорили о чести? Вы вымогаете у женщины большие суммы денег, которые можете отдать только в том случае, если женитесь на богатой невесте, то есть совершаете куда более бесчестный поступок. И после этого вы заикаетесь о посягательстве на вашу честь. До вас не доходит, что вы смешны?
С грубым ругательством Вендрамин схватил графин со стола. Но осуществить кровопролитное намерение ему помешала виконтесса, резво вскочившая на ноги и схватившая его за руку. Зазвенел упавший на пол бокал. Как эхо этого звука проскрипел голос Вийетара, который не шелохнулся:
— Сядьте!
Однако Вендрамин продолжал стоять, покачиваясь и задыхаясь. Виконтесса, все еще не отпускавшая его, бормотала: «Леонардо! Леонардо!» — неровным от волнения голосом. Отобрав у него графин, она поставила его на стол. Приступ ярости прошел, и он не стал противиться ей.
Вийетар, по прежнему откинувшись на стуле и слегка покачиваясь на нем, глядел на Вендрамина все так же презрительно.
— Садитесь, болван, и слушайте, — бросил он. — И ради бога, давайте говорить спокойно. В горячке дела не делаются. Подумайте, в каком вы положении. Вы получали деньги из фонда французской секретной службы. Вам выдавались чеки, выписанные на банк Виванти французским посольством, и вы их подписывали, подтверждая получение денег. Вы полагаете, что можете смошенничать и оставить в дураках французское правительство, отказавшись выполнить работу, за которую вам заплатили?
— Это неслыханно! — вскричал Вендрамин, побагровев. — Неслыханно! Вы сказали «смошенничать»? Это вы пытаетесь мошенничать. Самым наглым, вопиющим образом. Но вы не на того напали. Убирайтесь ко всем чертям со своими вероломными предложениями! Делайте что хотите, я говорю вам «нет». Нет, и будьте прокляты.
— Восхитительно и очень героично, — отозвался Вийетар. — Но я не привык, чтобы мне говорили «нет». Вы сказали «делайте что хотите». Вы не догадываетесь, что мы сделаем? Вы подумали, как вы будете опровергать вполне оправданные подозрения инквизиторов относительно цели, с какой вы получали деньги от французского посольства?
У Вендрамина было ощущение, что сердце его остановилось. Бунтарский дух, владевший им минуту назад, ослабевал. В его голубых глазах нарастал ужас.
— Боже! — проговорил он. — Боже милосердный! — Он проглотил комок в горле и постарался взять себя в руки. — Вы шантажируете меня этой ложью! Неужели вы действительно выдадите меня инквизиторам?
— Дело в том, что вы нужны нам, — рассудительно ответил ему Лаллеман. — Когда вам нужны были деньги, вы без зазрения совести брали их у моей кузины. Вас не интересовало, откуда они поступили и обойдется ли она без них. Почему же мы должны церемониться с вами?
— Вы пытаетесь выставить меня преступником, чтобы оправдать гнусность того, что вы делаете. Вы просто парочка подлецов, мерзких якобинских подлецов, а эта женщина была… вашей приманкой. О боже! В какую компанию я попал!
— В очень выгодную для вас компанию, — сказал Вийетар. — Ну а теперь пора платить по счетам.
— И ругань вам не поможет, — добавил Лаллеман. — В конечном счете то, что вы сделаете, не изменит судьбу Венеции. Если вы будете упорствовать и откажетесь, мы найдем кого-нибудь другого. Нам просто не хочется напрасно тратить государственные средства. Мы ведь заплатили вам вперед.
Вийетар нетерпеливо поерзал:
— Может, хватит болтовни? Мы сделали предложение месье Вендрамину. Если он настолько глуп, чтобы предпочесть Свинцовую тюрьму[1212] и удавку, пусть так и скажет, и покончим на этом.
Вендрамин вжался в спинку стула. Он от всей души проклинал тот день, когда познакомился с виконтессой, проклинал каждый дукат, взятый у нее. Этот мерзавец Мелвилл шантажировал его тем же, чтобы он отказался от справедливой мести, а теперь эту угрозу повторяют, понуждая его к предательству. Мозг Вендрамина работал очень четко — по сути, в этом отчаянном положении гораздо лучше, чем обычно. Подозрения в отношении Мелвилла, усыпленные этой коварной Далилой, вспыхнули с новой силой. Не могло быть простым совпадением то, что Мелвилл и эти откровенные французские шпионы пытались навязать ему свою волю одинаковым способом.
Эта мысль стала решающим фактором, который вывел его из состояния мучительной нерешительности. Глаза его сузились.
— А если бы я прислушался к вашим доводам… Если бы согласился сделать то, что вы хотите, где гарантия, что вы меня не обманете?
— Гарантия? — переспросил Вийетар, подняв брови.
— Как я могу быть уверен, что вы все равно не выдадите меня инквизиции?
— Мы даем вам слово, что этого не произойдет, — успокоил его Лаллеман.
Но Вендрамин, стремясь отвоевать все, что можно, покачал головой:
— В таком серьезном деле мне нужно что-то более существенное.
— Боюсь, никакой другой гарантии мы вам дать не можем.
— Вы могли бы отдать мне чеки, которые, по-вашему, служат доказательством моего так называемого долга.
Лаллеман хотел было возразить ему, но вдруг передумал. Он молчал, крутя в руках тонкую ножку бокала и глядя на него, пока Вийетар не выдержал и не вмешался:
— Почему бы и нет? Он в некотором смысле будет иметь право на них, если уплатит долг.
— Ну да, если уплатит… — задумчиво согласился посол. Затем, приняв решение, он произнес уже решительно: — Зайдите ко мне в посольство завтра до полудня, и мы обговорим условия.
— Вы хотите сказать, что согласны? — оживился Вендрамин.
— Я хочу сказать, что отвечу вам завтра утром.
— Без этой гарантии я ничего не буду для вас делать, — предупредил его Вендрамин.
— Ну-ну. Поговорим об этом завтра.
Когда Вендрамин ушел, Вийетар выразил недовольство в связи с промедлением, причины которого не понимал. Однако Лаллеман не стал ничего ему объяснять в присутствии виконтессы и, лишь оказавшись в гондоле, которая повезла их к церкви Мадонна делл’Орто, вывел наконец посланника Бонапарта из недоумения.
— Разумеется, причины у меня есть, но, вы же понимаете, я не мог излагать их в присутствии этого венецианца. Точно так же я не мог это сделать и после его ухода.
— Но почему? Ведь мадам виконтесса…
Лаллеман прервал его тоном мэтра, втолковывающего прописные истины дилетанту:
— Дорогой мой Вийетар, опыт управления обширной агентурной сетью научил меня никогда не допускать — разве что на то есть важные причины, — чтобы агенты знали друг друга. А в случае с Лебелем нужно соблюдать особую осторожность: никто из них не должен догадаться, кто он такой на самом деле. Решая вопрос с чеками, неизбежно пришлось бы раскрыть этот секрет. Поэтому я не хотел ничего обсуждать у виконтессы.
— Не вижу, что тут обсуждать. Этот затюканный барнаботто был уже готов согласиться, так что…
И опять Лаллеман прервал его:
— Имейте чуточку терпения, дорогой мой Вийетар. Я объясню вам, что надо обсудить. — Он рассказал о том, как Лебель, с целью обезопасить себя от нападения, пригрозил Вендрамину предать гласности факт получения им денег по этим самым чекам. — И если Лебелю будет причинен вред из-за моей неосторожности, дело обернется очень плохо. Я не хочу нести за это ответственность.
Вийетар, однако, не был удовлетворен объяснением:
— Если приказ Маленького Капрала не будет выполнен, дело обернется еще хуже. И я тоже не хочу нести ответственность. Пусть Лебель действует на свой страх и риск. Он, как мне представляется, вполне может постоять за себя.
— Но надо же мне посоветоваться с ним, прежде чем соглашаться на условие Вендрамина.
— Зачем?! — возмутился Вийетар. — А что, если он будет против? Неужели Бонапарт… Неужели Франция должна жертвовать чем-то ради того, чтобы гражданин Лебель не подвергался риску? «Salus populi suprema lex»,[1213] — процитировал он.
— Все так. Но если Вендрамин по глупости заартачится, я ведь могу найти другого человека, правда?
— Когда? — рявкнул Вийетар.
— Да в ближайшее время. Надо будет только подумать над этим.
— А Итальянская армия будет ждать, пока вы размышляете? Святые угодники! Похоже, не зря меня послали в Венецию. Нет, — продолжил он твердо, — вам ничего другого не остается, это повелевает долг. Завтра вы согласитесь на условие Вендрамина. И забудете упомянуть об этом в разговоре с Лебелем или кем-либо еще. Надеюсь, все ясно?
— Ясно, ясно, — ответил Лаллеман, подавив раздражение, вызванное приказным тоном Бонапартова посланца. — Но пусть и вам будет ясно, что я сделаю это только после того, как буду убежден, что не могу иначе сломить сопротивление Вендрамина.
— Это допустимо, — согласился Вийетар. — Но это максимум того, что я могу позволить.
Наутро Лаллеман постарался сделать все, что считал нужным, в пределах, установленных Вийетаром. Посланник Бонапарта находился при нем и следил, чтобы посол не переступил эти пределы, в остальном не препятствуя ему. Они договорились, что оставят чеки у себя, а Вендрамин должен удовлетвориться тем, что они пообещают ему не использовать их против него, если он сам их на то не спровоцирует.
Вендрамин, со своей стороны, действовал не менее решительно. Он размышлял всю ночь и был твердо намерен добиться своего. Если бы, став предателем, он не освободился от пут, в которых Мелвилл держал его, он отказался бы от своего намерения.
Лаллеману он повторил, что не будет работать на них без твердых гарантий и что его удовлетворит только возвращение ему чеков после того, как он выполнит работу.
С этим он хотел удалиться, как вдруг Вийетар предложил пойти на уступки.
— Лаллеман, раз он придает этому такое большое значение, давайте не будем вставлять ему палки в колеса.
Лаллеман, со вздохом подавив внутренний протест, был вынужден подчиниться.
Когда в тот же день Марк-Антуан зашел в посольство, чтобы узнать, удалось ли завербовать Вендрамина, Лаллеман, испытывая неловкость, тем не менее находчиво вышел из положения.
— Не сомневаюсь, что он придет к этому, — ответил он и сменил тему.
Посол упростил задачу Вендрамина, связав его с оставшимся в живых пособником Сартони. Тот привел с собой еще двоих венецианцев, согласных выполнить работу. Но поскольку судьба их предшественников продемонстрировала, с каким риском эта работа связана, они потребовали солидное вознаграждение.
У Вендрамина не возникало сложностей в сотрудничестве с посольством. Лаллеман был сговорчив и не скупился. Он не только согласился выплатить рабочим все, что они требовали, но и добавил пятьдесят дукатов лично Вендрамину, когда тот с самого начала стал жаловаться на временные финансовые затруднения.
Благодаря этому, а главное, стремясь поскорее получить компрометирующие его чеки, Вендрамин принялся за работу с редкостным и неослабевающим усердием.
Каждое утро Дзанетто, командовавший нанятыми рабочими, приносил ему список сделанных за ночь замеров, и Вендрамин в течение нескольких часов тщательно переносил все цифры на схему.
Это, однако, не мешало ему почти ежедневно посещать палаццо Пиццамано, демонстрируя все возрастающий патриотический пыл. Но сложившаяся обстановка почти не давала возможности проявить его на практике. Бонапарт приобрел большую силу, эрцгерцог Карл в Удине активно готовился к войне, и тем не менее в Венеции упорно держался обнадеживающий слух, что вот-вот начнутся переговоры о мире.
Однако Вендрамин обнаружил проницательность и не разделял общего оптимизма, полагая, что дальнейшие события подтвердят его правоту. Он объявил, что этим слухам противоречит усилившаяся подпольная деятельность французов. В Венеции, говорил он, полно французских шпионов и тайных агитаторов, которые наносят республике огромный вред.
Однажды, встретив в Ка’ Пиццамано Катарина Корнера, он с сожалением высказался о том, что инквизиция действует недостаточно активно.
— Незаметное проникновение якобинских идей подрывает сами устои государства, это, возможно, даже бо́льшая угроза, чем пушки Бонапарта, — заявил он. — Проповедники Свободы, Равенства и Братства надеются, что, если они не смогут победить венецианскую олигархию силой оружия, ее погубит якобинская зараза.
Корнер заверил его, что инквизиция вовсе не дремлет. Если нет ощутимых всеми признаков ее деятельности, это не значит, что она сидит сложа руки. Просто тройка государственных инквизиторов старается не оставлять следов. Если бы усилия людей, отвечающих за оборону, составляли хотя бы половину того, что она делает, сегодня республике ничто не угрожало бы.
Вендрамин не одобрил чрезмерной секретности в момент опасности. По его мнению, открытая демонстрация силы со стороны инквизиции явилась бы действенным средством устрашения вражеских агентов.
Граф Пиццамано, слушавший их разговор, был полностью согласен с ним, и таким образом синьор Леонардо поднял себя в глазах графа, а отчаяние Изотты еще больше возросло.
Она в последнее время была бледна и апатична, и отношение к ней Вендрамина не способствовало улучшению ее состояния. Внешне он оставался любезным кавалером, но в его любезностях проскальзывала непонятная ирония, скрытая, едва уловимая, но Изотта, с ее тонкой восприимчивостью, не могла ее не ощущать.
Когда вместе с ними был Марк-Антуан, она замечала порой слабую ухмылку Вендрамина, которая вовсе не походила на тайную насмешку более удачливого соперника, а в его взгляде мелькала порой такая злоба, что ей становилось не по себе. Она не знала о дуэли двух мужчин, оба предпочитали умалчивать в этом доме о своей вражде. Тот факт, что они относились друг к другу без любви, невозможно было скрыть, но оба, по крайней мере, держались с холодной учтивостью.
Иногда Вендрамин рассыпал ей комплименты, но на его губах была улыбка, заставлявшая ее внутренне содрогнуться. Он завел привычку отзываться о ее целомудрии и неведении творившегося в мире зла в таких преувеличенных выражениях, за которыми нельзя было не почувствовать совершенно необъяснимый сарказм. Она, естественно, ничего не знала о горечи, растравлявшей его душу, и о вспыхивавшей в нем порой ненависти к женщине, которая, по его мнению, так подло обманывала его. Это, однако, не мешало ему добиваться брака с ней, чтобы приобрести положение в обществе и покончить с необеспеченной жизнью. Женитьба удовлетворила бы его честолюбивые помыслы, но он не мог простить ей, что она лишила его всего остального, на что он имел законное право, включая даже возможность отыграться, сказав ей, что ее величественное спокойствие и холодная целомудренная строгость — лишь возмутительная маска, скрывающая грязное нутро. Но эта возможность ждала его впереди, а в настоящий момент он мог наказать ее, нанеся удар по ее любовнику, и разом отомстить обоим. Это будет хоть каким-то утешением, думал он.
Ради этой цели он трудился так усердно, что уже через две недели после начала работы, явившись однажды под покровом темноты во французское посольство, положил на стол перед Лаллеманом законченные схемы каналов.
Два француза тщательно изучили их. У Лаллемана сохранились некоторые данные, которые ему успел передать Рокко Терци, и, сравнив с ними результаты, полученные Вендрамином, он убедился, что последние точны.
Французы были щедры. Достав из сейфа чеки, погашенные банком Виванти, Лаллеман передал их венецианцу вместе с сотней золотых дукатов, которые были ему обещаны в виде дополнительного вознаграждения по окончании работ.
Прежде всего Вендрамин пристроил в кармане увесистый мешочек с золотом, затем внимательно рассмотрел чеки. Вийетар, наблюдавший за ним со своей постоянной циничной улыбкой, произнес:
— Теперь вы знаете, где можно неплохо заработать, и, возможно, захотите оказать нам еще какие-нибудь услуги.
Вендрамина покоробили и тон Вийетара, и само предложение.
— Больше я вам в руки не дамся.
Циничная улыбка Вийетара стала еще шире.
— Мне не раз встречались жулики, говорившие очень гордо и возвышенно. Мы видим вас насквозь, дорогой мой. Это обычные приемчики опытного политикана. Вы еще вспомните о моем предложении.
Вендрамин вышел, внутренне кипя и чувствуя себя оскорбленным этими наглыми инсинуациями. Но радость, вызванная получением чеков, быстро взяла верх. Он словно сбросил оковы, он был свободен и мог, не боясь последствий, поквитаться с Мелвиллом — или, как он формулировал это для себя, отстоять свою честь.
Он принялся за дело незамедлительно и целеустремленно направился на площадь Сан-Марко.
На уплату долгов пришлось бы истратить всю сотню дукатов. Но Вендрамин не помышлял ни об уплате долгов, ни даже о том, чтобы попытать счастья в «Казино дель Леоне», чем он в другой раз, скорее всего, и занялся бы, невзирая на все обязательства. Но в данный момент у него была более желанная цель.
Он прошелся вдоль Прокураций, вглядываясь в лица посетителей «Флориана» и отвечая на кивки и приветственные жесты своих братьев-барнаботто, пришедших подышать весенним воздухом и угоститься вином за чужой счет. Ему долго не попадался тот, кого он искал. Пройдя до конца Пьяццы, Вендрамин повернул обратно и направился к собору Святого Марка. Наконец он заметил человека средних лет с крепкой фигурой и потускневшим лицом, который прогуливался, заложив руки за спину. В руках он крутил тросточку, на боку была пристегнута шпага.
Синьор Леонардо остановился на его пути. Они обменялись приветствиями, и Вендрамин пристроился рядом со знакомым.
— Есть одно дельце, Контарини, — сказал он. — Если возьмешься, пятьдесят дукатов твои плюс тридцать двум твоим знакомым, которые тебе помогут.
На землистом лице Контарини, имевшем голодное выражение, не отразилось никаких эмоций.
— Непременно нужны трое? — спросил он.
— Я хочу исключить какие-либо случайности. И вас будет не трое, а четверо, потому что я тоже участвую.
Изотта сидела на диванчике с высокой спинкой напротив стеклянных дверей на лоджию, выходившую в сад. Она занималась вышиванием, и слуга пододвинул диванчик поближе к свету. Она работала механически, ум ее был погружен в безнадежное меланхолическое ожидание. Близился вечер, и, когда мартовское солнце стало светить тускло, Изотта отложила шитье и откинула голову на спинку дивана, закрыв глаза, уставшие от напряжения во время рукоделия. Ее охватила дремота, и она отдалась ей.
Неожиданно до нее долетели голоса с противоположного конца зала. Очевидно, она уснула — сгустившийся за окном сумрак подтверждал это. Разбудил ее громкий и возбужденный голос отца, ему отвечал ровный неторопливый голос Катарина Корнера. Изотта хотела было встать и обнаружить свое присутствие, но, услышав слова инквизитора, в ужасе застыла на месте.
— Нет никакого сомнения в том, что этот Камилл Лебель и ваш знакомый мессер Мелвилл — одно и то же лицо, уверяю вас. Сегодня вечером его арестуют, у него будет произведен обыск. Да и без обыска у инквизиции достаточно улик, чтобы определить его судьбу.
— А я уверяю вас, что это абсурд! — кипятился граф. — Я не вчера познакомился с ним. Да и британский посол, я уверен, может удостоверить его личность.
— Увы, данные наших агентов гораздо достовернее. Этот человек очень ловко заметал следы, — несомненно, он прикрывался прошлыми заслугами, чтобы втереться в доверие. Кто бы он ни был на самом деле, французскому посольству он известен под именем Камилла Лебеля, которого мы уже почти отчаялись выследить, а его деятельность позволяет выдвинуть против него очень серьезное обвинение.
— Но это нелепо, Катарин. То, что он посещал французское посольство, ничего не доказывает. Если бы он не общался с Лаллеманом, выдавая себя за французского агента, он не смог бы добыть ценную информацию, которую передавал нам. Послушайте, Ричард Уорзингтон может подтвердить, что Мелвилл прибыл в Венецию в первую очередь по заданию Уильяма Питта и его деятельность здесь была исключительно антиякобинской.
— Если бы вы когда-либо занимались тем, чем занимаемся мы, дорогой Франческо, то знали бы, что любой чего-нибудь стоящий тайный агент всегда делает вид, что работает на две стороны. Иначе он просто не может действовать.
— Ну вот! Раз вы сами это говорите и знаете, что он для нас сделал, так не достаточно ли этого, чтобы отмести все эти дурацкие подозрения?
— Это не подозрения, Франческо. Это неопровержимые факты. То, что он Лебель, мы знаем из показаний Казотто, которые не вызывают сомнений.
— Пусть так, но…
— Никакие «но» здесь не проходят. Незначительные услуги, с помощью которых этот Лебель так ловко пустил пыль вам в глаза, — это ничто по сравнению с потерями, понесенными республикой по его вине. Мы перехватили его письмо к Баррасу, в котором он информирует директора о положении дел в Венеции.
— Эта информация не представляет никакой ценности, — возразил граф.
— Сама по себе, возможно, и не представляет. Но из письма ясно, что они переписываются постоянно, и то, что он написал в других письмах, далеко не так безобидно.
— На каком основании вы это утверждаете?
— На основании того, что мы знаем о нем. Вам известен тот позорный ультиматум, из-за которого Венеция навлекла на себя бесчестье и, презрев законы гостеприимства, изгнала французского короля из Вероны. Так вот, под ним стоит подпись вашего знакомого.
Дрожащая, сжавшаяся в комочек Изотта услышала, как ее отец в ужасе вскрикнул.
А Корнер продолжал, и в его голосе, обычно таком ровном и мягком, нарастало возмущение.
— Как вы помните, из самого текста ультиматума нам стало ясно, что этот Лебель написал его по собственной инициативе, — он даже не получал на то приказа Директории. В этом случае ультиматум был бы передан нам Лаллеманом. Это говорит о глубоко укоренившемся недоброжелательстве по отношению к нам, которое ничем нельзя оправдать. Его целью было дискредитировать нас в глазах всего мира, подготовив тем самым почву для действий, замышлявшихся против нас французами. Даже если бы нельзя было поставить ему в вину ничего другого, одного этого поступка достаточно, чтобы разделаться с ним самым безжалостным образом, как всегда поступают со шпионами. — Помолчав, инквизитор добавил: — Так что сами видите, Франческо. Зная о том, что вы с симпатией относитесь к этому молодому человеку…
— Это не просто симпатия, — расстроенно прервал его граф. — Марк наш близкий друг. — В нем вспыхнуло возмущение, и он протестующе воскликнул: — Я категорически отказываюсь поверить в эту несусветную чушь!
— Я понимаю вас, — мягко ответил Корнер. — Если хотите, я распоряжусь, чтобы вас вызвали в суд в качестве свидетеля, где вы сможете высказаться в его пользу. Но вы и сами, наверное, согласитесь, что это вряд ли поможет ему.
— Нет, я далек от того, чтобы согласиться с этим, — возразил граф с вернувшейся к нему убежденностью. — Что бы он ни сделал, я абсолютно уверен, что человек, который сражался на Кибероне и при Савенэ, который подвергал себя таким опасностям ради своего сюзерена, не может быть автором этого ультиматума. И это не компрометирует его в моих глазах, а, напротив, служит доказательством того, что он не Лебель. Другим доказательством служит его настоящее имя. Он не Мелвилл, а Мельвиль, виконт де Со. Это опрокидывает все ваши нелепые построения.
Глаза Корнера раскрылись очень широко.
— Виконт де Со?! Но виконта де Со гильотинировали во Франции два или три года тому назад.
— Так все считают. Но он спасся.
— Вы в этом абсолютно уверены?
— Дорогой мой Катарин, я был знаком с ним и его матерью еще до того, как он отправился во Францию, откуда пришла весть о его казни.
— И вы говорите, что это тот же человек?
— Ну да, именно это я и говорю. Так что сами видите, Катарин. Один этот факт разбивает в пух и прах ваши домыслы.
— Напротив, — медленно проговорил Корнер. — Это служит еще одной существенной уликой против него. Вы что-нибудь слышали о виконтессе де Со?
— Ну как же. Это его мать, я хорошо знаю ее.
— Нет, я говорю не о его матери, а о живущей в Венеции даме, которую можно часто видеть в модных казино.
— Я не посещаю модных казино, — ответил граф с оттенком брезгливости.
— Говорят, что она двоюродная сестра Лаллемана, — продолжал инквизитор. — Нам известно, что она шпионка, но ее родство с послом — настоящее или фиктивное — служит ей защитой. Она утверждает, что она вдова, и не чья-либо, а именно того виконта де Со, которого казнили и который, по вашим словам, воскрес. Вы чувствуете, чем это пахнет?
— Я чувствую, что тут что-то напутано. Вы хотите сказать, что у него в Венеции есть жена?
— Я говорю, что в Венеции есть дама, которая выдает себя за вдову казненного виконта де Со. Вы вполне в состоянии, Франческо, сделать правильный вывод и без моей подсказки.
— Она самозванка! Вы же сказали, что ее заслали из Франции.
— Если она самозванка, ваш виконт де Со проявляет поразительную терпимость. Он постоянно встречается с ней. Если учесть то, что нам о ней известно, то настоящее имя этого молодого человека вряд ли снимает с него подозрения, вы не находите?
— О господи! Вы совершенно сбили меня с толку. Фантастика какая-то! Полная противоположность всему, что мне известно о Марке. Я должен поговорить с ним.
— Вот это вам вряд ли удастся. — Послышался скрип кресла. — Мне пора, Франческо, дома ждут. Я сам был потрясен, когда показания Казотто опровергли мое мнение об этом молодом человеке. Если вы захотите присутствовать на утреннем заседании суда, дайте мне знать. Я устрою это.
— Разумеется, я хочу присутствовать.
Они направились к выходу.
— М-да… Озадачил я вас. Обдумайте все, что я сказал.
Они вышли, дверь за ними закрылась.
Изотта продолжала сидеть, оцепенев от ужаса. Все это было полной бессмыслицей. Ее доверие к Марк-Антуану не поколебалось ни на миг, какие бы доводы Корнер ни приводил. Вопрос о существовании виконтессы де Со она до конца не поняла и отбросила его, решив, что тут что-то напутали, как сказал ее отец. Она была возмущена недомыслием, приводящим к таким поспешным выводам, и дрожала от страха за судьбу Марк-Антуана. Инквизиторы были во власти шпиономании, и двое коллег Корнера вполне могли разделить его убеждение в виновности Марка. А она знала, как быстро в этом случае они приводят приговор в исполнение.
Если сидеть сложа руки, то, возможно, завтра вечером предпринимать что-либо будет уже поздно. Чуть не задохнувшись от этой мысли, она поняла, что действовать надо быстро. Судя по тому, что сказал Корнер, уже сейчас можно не успеть предупредить Марк-Антуана. Но что еще она могла сделать?
Изотта вскочила с диванчика. Руки и ноги были холодными и плохо слушались ее, зубы стучали. Она прижала руку ко лбу, словно подталкивая мысли. Затем, приняв решение, она быстро выскользнула из гостиной и побежала в свою комнату.
Служанка, ждавшая ее, жалостливо охнула при виде ее смертельно бледного лица.
— Ничего страшного, ерунда, — нетерпеливо бросила Изотта и велела девушке позвать Ренцо, камердинера ее брата, который в отсутствие Доменико помогал по дому там, где была необходимость. Пока Тесса бегала за ним, она наспех нацарапала записку, с трудом держа перо в руке.
Сложив и запечатав послание, она передала его молодому человеку, приведенному Тессой, и, несмотря на волнение, дала ему точные указания:
— Слушай внимательно, Ренцо. Ты возьмешь гондолу — двухвесельную, чтобы она быстрее тебя довезла, и отправишься в «Гостиницу мечей» на Рио-дель-Беккери. Спросишь там мессера Мелвилла и передашь записку ему в руки. В руки, понял?
— Конечно, монна.
— Слушай дальше. Если его не будет в гостинице, постарайся узнать, где он. У него есть камердинер-француз. Найди его и спроси, где его хозяин. Скажи ему, что дело чрезвычайно срочное, и попроси помочь тебе найти мессера Мелвилла как можно скорее. Это очень, очень важно, Ренцо, понимаешь? Я надеюсь, что ты сделаешь все, что возможно, чтобы передать записку мессеру Мелвиллу, не теряя даром ни минуты. Я полагаюсь на тебя.
— Понимаю, монна. А если я здесь понадоблюсь, то…
— Это не важно, — прервала она его. — Не говори никому, куда ты идешь, и вообще не говори, что ты уходишь. Если тебя хватятся, я скажу, что отправила тебя по своему поручению. Теперь беги скорее, я буду молиться, чтобы ты добрался без помех. А когда вернешься, сразу дай мне знать. — Она дала Ренцо горсть серебряных монет и отослала.
Чувствуя некоторое облегчение оттого, что сделала хоть что-то, Изотта упала без сил на скамеечку перед туалетным столиком и увидела в длинном муранском зеркале какое-то бледное привидение.
Ренцо добрался до «Гостиницы мечей» примерно через час после того, как колокола прозвонили молитву «Ангелус» и спустилась ночная тьма. Хозяин гостиницы сказал ему, что мессера Мелвилла нет дома и ему неизвестно, где он. Тогда Ренцо спросил, дома ли камердинер мессера Мелвилла, и Баттиста провел его наверх. Филибер настороженно спросил, зачем молодому человеку его хозяин. Ренцо откровенно объяснил ему, откуда он прибыл и с каким поручением.
— Morbleu,[1214] — произнес Филибер. — Похоже, сегодня вся Венеция разыскивает месье Мелвилла. Полчаса не прошло, как месье Вендрамин спрашивал его. Хорошо, что я слышал, как хозяин говорит адрес гондольеру, а то вам обоим пришлось бы уйти ни с чем. Он отправился в Ка’ Гаццола, если это тебе что-нибудь говорит.
— Да, я знаю, это на Риальто. — Ренцо хотел было бежать дальше, но Филибер остановил его:
— Не спеши, приятель. Ведь это вы, итальянцы, придумали поговорку «Тихо едешь — дальше будешь». Запомни: спроси в Ка’ Гаццола мадам виконтессу де Со. Мадам виконтессу де Со, — повторил он. — Там ты и его найдешь.
Ренцо сбежал по ступеням к ожидавшей его гондоле.
Через десять минут он был уже у Ка’ Гаццола.
Виконтессы нет дома, сообщил ему швейцар. Уехала почти час назад.
— Мне нужна не сама виконтесса, а господин, который, как мне сказали, сейчас у нее, мессер Мелвилл. Вы его знаете? Он здесь?
— Уехал вместе с ней. Если дело срочное, вы найдете его во французском посольстве. Во всяком случае, они поехали туда. Вы знаете, где это? На Корте-дель-Кавалло, Фондамента Мадонна делл’Орто. Это палаццо Веккио. Там любой укажет вам его.
Ренцо опять сел в гондолу, черная ладья заскользила по широкой водной глади Большого канала, сверкавшей отраженными огнями моста Риальто, и свернула к северу, в темноту узкого канальчика. До Мадонны делл’Орто было неблизко, и Ренцо молился, чтобы в конце этого длинного пути ему не пришлось ехать куда-нибудь еще.
Этим утром секретарь посольства Жакоб принес Марк-Антуану в гостиницу письмо, адресованное Камиллу Лебелю и прибывшее в посольство за два дня до этого. К нему была приложена записка Лаллемана, в которой посол приглашал его на ужин в палаццо Веккио и просил сопроводить виконтессу де Со, также приглашенную.
Отдав чеки Вендрамину, Лаллеман чувствовал некоторую неловкость в отношении Марк-Антуана. Во всяком случае теперь, когда работа была выполнена и Вийетар получил свои схемы, ничто не мешало послу, как он считал, выполнить свой долг перед Лебелем и сообщить ему об этом. Он решил, что присутствие виконтессы избавит его от упреков со стороны Лебеля, которых он имел основания ожидать. Поэтому он пригласил их обоих.
Марк-Антуан написал в ответ, что будет рад прийти, и, отослав записку с Жакобом, распечатал письмо. Письмо было отправлено Баррасом и являлось, пожалуй, самым удивительным из всех посланий, какие полномочный представитель Лебель когда-либо получал из Парижа.
Баррас писал от лица Директории и с самого начала подчеркнул превосходство Итальянской армии над австрийскими войсками под командованием эрцгерцога. Ввиду этого значительного превосходства поражение австрийцев представлялось неизбежным. Когда это произойдет, то можно будет, ведя правильную политику, завершить не только данную кампанию, но и всю войну. Австрия — если к ней опять же правильно подойти — будет только рада заключить мир. Директора полагали, что Австрии следует предложить в качестве компенсации за потерю Ломбардии венецианские провинции в Италии, Истрии и Далмации. Такие условия, по их мнению, вполне удовлетворят австрийцев.
Затем Баррас сообщал, что соответствующие указания высланы генералу Бонапарту, а Лебель должен был оказывать ему поддержку по мере необходимости и предпринимать все меры, какие сочтет нужными для осуществления этого плана. Особенно желательно было бы устроить так, чтобы действия Венеции явились предлогом для вторжения. До сих пор Светлейшая пассивно выполняла все их требования, даже самые жесткие. Если она и дальше будет проводить такую политику, то Франции трудно будет оправдать применение силы. Лебелю виднее, когда и каким образом можно будет спровоцировать Венецию на враждебные действия, которые развяжут Франции руки и позволят объявить войну.
Марк-Антуан сидел за письменным столом, подперев голову руками, и размышлял. В течение нескольких месяцев, проведенных в Венеции, ему не раз приходилось испытывать горечь из-за происходящего, но никогда она не была такой острой. Не оставалось сомнений, что это конец. Судьба древней, великой и славной Венецианской республики была предрешена. Светлейшей приходилось расплачиваться своей независимостью за бесхарактерность дожа, высокомерие и малодушие управлявших ею патрициев.
Он боялся, что это положит конец и его надеждам, с которыми он приехал в Венецию и до сих пор не расставался вопреки всему, с чем он столкнулся здесь.
Это горькое чувство парализовало его ум и его волю, и в таком пораженческом настроении он провел весь день. Однако надо было продолжать жить, и вечером он нехотя позволил Филиберу причесать себя. И тут ему пришло в голову, что это, возможно, еще не конец. Иногда те, кого чрезмерная осторожность привела на грань катастрофы, в последний момент рискуют поставить на карту все.
Ленивый, нерешительный дож всегда уповал на то, что Венеция будет спасена чужими руками. Присланный Лебелю план Директории должен был наконец убедить Манина, что Венеция может спастись — если вообще еще может — только собственными силами. Заключенный в последний момент союз с Австрией теперь не мог дать той уверенности в победе, какая была бы возможна до Риволи, но это был единственный шанс избежать гибели. Оставалось надеяться, что это поймут и сделают запоздалый, но необходимый шаг.
Предпринимать что-либо в этот вечер было уже поздно. Но утром он намеревался сообщить графу Пиццамано об этом наглом плане французов покончить с войной, чтобы граф призвал правителей Светлейшей республики к действию.
Настроение Марк-Антуана несколько улучшилось, и он отправился в сумерках в Ка’ Гаццола, чтобы сопроводить даму, которую он мысленно всегда называл с иронией своей вдовой. Она встретила его упреками:
— Вы не были у меня уже больше двух недель. Fi donc![1215] Разве так поступают с друзьями?
Он стал извиняться, но его оправдания были отвергнуты как невнятные и, стало быть, неискренние.
Однако стоило им сесть в гондолу, как виконтесса оттаяла и проявила такую заботливость о Марк-Антуане, что он был озадачен.
— Будьте с Лаллеманом начеку, Марк, а особенно опасайтесь его знакомого по имени Вийетар, с которым вы сегодня, возможно, встретитесь. Не знаю, насколько повредила вам неосмотрительность, с какой вы свели дружбу с французским послом в такое время. Но ради всего святого, будьте осторожны. Я не хочу, чтобы он втянул вас в какую-нибудь из своих махинаций.
Марк-Антуан рассмеялся, вызвав очередной упрек.
— Ничего смешного. Заклинаю вас, соблюдайте осторожность. — Она нежно сжала его руку.
Уже не в первый раз маленькая потаскушка расточала подобные маленькие ласки, побуждая его к большей близости, и всякий раз Марк-Антуану становилось немного грустно. У него было такое чувство, словно он совершает предательство по отношению к ней. Он полагал, что она остается на свободе только по его милости, но всегда могли возникнуть обстоятельства, в которых ему пришлось бы выдать ее.
— Вы боитесь, что он завербует меня в шпионы, — бросил он небрежным тоном. — Нет ничего менее вероятного.
— Искренне надеюсь на это. Но порой я боюсь, что он, может быть, ищет возможности поймать вас на крючок. Он неразборчив в средствах, Марк. Я уже давно хотела вас предупредить.
— Ваша забота обо мне делает меня вашим должником.
Она чуть придвинулась к нему, и в нос ему ударил искусственный запах роз, издаваемый ее мантильей.
— Это искренняя забота, Марк.
Он отразил ее полупризнание колкостью:
— Благодарение богу, что Вендрамин не слышит вас, а то он сегодня же ночью перерезал бы мне горло.
— Ха, Вендрамин! — произнесла она с таким презрением, словно он упомянул что-то гадкое. — Я наконец-то освободилась от него. Этот кошмар позади.
Поскольку Марк-Антуан знал истинное положение вещей, это могло значить только одно: Лаллеман отменил данное ей задание. Но ее он не мог спросить об этом.
— Да, иногда сладчайшие мечты оборачиваются кошмаром, — вздохнул он. — Печально слышать, что это произошло и с вами.
Какое-то время они молчали. Затем она повернулась к нему, и в свете фонаря он мог смутно различить тонкие черты ее лица.
— Вы думаете, это было когда-то моей мечтой? — спросила она с горечью и внезапно произнесла умоляющим тоном: — Марк, дорогой мой! Не презирайте меня больше, чем я того заслуживаю. Если бы вы знали… Если бы вы знали обо мне всю правду, знали, что заставило меня стать такой, какая я есть, вы были бы снисходительнее. Вы умны и великодушны, Марк. Если бы я встретила такого человека, как вы, раньше…
Она остановилась, словно была не в силах продолжать.
Он в тревоге боялся шелохнуться и мечтал оказаться где угодно, но только не в тесной фелце. В какой-то миг он подумал, не притворяется ли она, но отбросил эту несправедливую мысль. Она заговорила снова, более твердым и неожиданно монотонным голосом:
— Я не хочу притворяться перед вами, Марк, потому что вы были так честны и искренни со мной. Можно я расскажу вам о себе? Объясню, откуда я знаю, что у Лаллемана могут быть корыстные намерения в отношении вас?
— Дорогая Анна, — ответил он спокойно, хотя был в панике, — я не гожусь на роль отца-исповедника кающихся красавиц.
— Марк, не шутите. Я говорю очень серьезно, мне не до смеха. Я должна исповедоваться вам, какой бы ужасной вам ни показалась моя исповедь. Мне страшно даже не то, что вы узнаете правду, а то, что вы будете думать, будто я могла полюбить такого человека, как Вендрамин. Выслушайте меня, дорогой мой, и проявите сочувствие. Я начну с самого начала.
— Нет, ни с начала, ни с середины! — воскликнул он. — Гондола не исповедальня, и момент совсем неподходящий. К тому же я не могу допустить, чтобы вы поддались внезапно нахлынувшему чувству. — Ему пришло в голову, что этот аргумент заставит ее замолчать. — Завтра вы можете пожалеть об этом.
— Не пожалею ни завтра, ни когда-либо впоследствии.
— Давайте отложим это — ради меня. Давайте подождем, пока вы не рассудите здраво. Если завтра вы не раскаетесь в своем порыве, то у вас будет возможность обо всем рассказать, раз это так необходимо.
— Но почему ради вас?
На этот вопрос не так-то легко было ответить, но, на секунду задумавшись, он вышел из положения:
— Я боюсь, что вы возненавидите меня за то, что открылись мне.
— Не бойтесь, я хочу, чтобы вы знали правду. Может быть, это вы возненавидите меня, когда узнаете ее. Но я буду по крайней мере честна перед вами. Этого я хочу больше всего, Марк, — быть честной перед вами.
Марк-Антуан не сомневался в ее искренности, как не сомневался и в том, что знает, о чем она хочет ему рассказать. Он сочувствовал ей, сознавая, что сам является по отношению к ней предателем. Он вел себя с ней по-дружески, только пока это соответствовало его целям. А она в ответ на его дружеское отношение чувствовала необходимость быть честной с ним вплоть до полного саморазоблачения. Он уже вторично, как и в том случае, когда для собственного спасения был вынужден отдать Людовика XVIII на съедение диким зверям, убедился, что тайному агенту иногда приходится слишком близко подходить к границе между честью и бесчестьем.
— Дорогая моя, — сказал он, — вы не обязаны признаваться мне в грехах. Обдумайте все хладнокровно.
— Зачем вы мешаете мне? — жалобно спросила она.
— А может быть, помогаю. Завтра это будет яснее.
Она подчинилась ему, и уже это показывало, как много значит для нее его желание.
Лаллеман сердечно приветствовал их в своем кабинете. Мадам Лаллеман будет очень рада видеть его, сказал он Марк-Антуану. Она корила мужа за то, что за все время пребывания мистера Мелвилла в Венеции он ни разу не пригласил его на обед. Это заставляло ее подозревать, что ее считают плохой хозяйкой.
Тут явилась и мадам Лаллеман в сопровождении Вийетара и, высказавшись в том же духе, увела с собой виконтессу, оставив мужчин втроем.
Марк-Антуан сразу же задал вопрос о том, что интересовало его больше всего:
— Лаллеман, вы не сказали мне, как продвигаются дела с Вендрамином.
— Ах, с Вендрамином… — Посол, внутренне напрягшись, принял беспечный вид. — С этим покончено. Под дулом пистолета он сделал все, что нам требовалось, и так проворно, что схемы каналов уже у Вийетара.
Марк-Антуан гневно посмотрел сначала на одного, потом на другого:
— Почему же вы меня не поставили в известность?
Лаллеман обратился к посланнику Бонапарта:
— Это ваше дело, Вийетар. Объясните ему.
Вийетар, презрительно усмехнувшись по поводу малодушия Лаллемана, деловито и четко изложил всю историю.
— И вы отдали ему эти чеки! — бросил Марк-Антуан раздраженно. Он несколько месяцев терпеливо выжидал момента, когда с этим типом можно будет разделаться, как он того заслуживает, а теперь тот не только ускользнул от правосудия, но и получил на руки единственное уличающее его свидетельство. Эта мысль привела его в ярость. — Вы игнорируете меня в таком вопросе, как будто я здесь ни при чем. Я поражаюсь вашей беспардонности.
Ответил ему Вийетар. Он, понятно, считал, что полномочный представитель злится потому, что боится за собственную шкуру. Он понимал Марк-Антуана, но не собирался идти у него на поводу.
— А вы-то что могли бы сделать, черт побери? Разве была какая-то альтернатива? Парень был согласен работать только на определенных условиях. Вы не пошли бы на это?
Лаллеман пришел ему на выручку, попытавшись разрядить обстановку.
— Матерь Божья! — воскликнул он, сделав вид, что это только что пришло ему в голову. — Совсем забыл, что вы же держали этого бандита на крючке, угрожая разоблачить его с помощью этих чеков. Простите, Христа ради!
— Дело не в этом, — ответил Марк-Антуан, и это было правдой, хотя ни один из собеседников не поверил ему. — Я возмущен тем, что вы сделали столь важный шаг, даже не поставив меня в известность.
— Ну, за это меня надо винить, — сказал Вийетар с оскорбительным равнодушием.
— Вот как? Тогда разрешите вас предупредить, что в следующий раз, когда вы провинитесь подобным образом, последствия могут быть самыми серьезными. Ладно, не будем об этом, но раз уж мы с вами должны действовать согласованно, гражданин Вийетар, то не забывайте, что я полномочный представитель Директории и нельзя предпринимать меры государственного значения у меня за спиной.
Худые землистые щеки Вийетара слегка покраснели, но Марк-Антуан не дал ему времени выразить возмущение. Он был намерен извлечь максимум возможного из ситуации, в которой уже так много потерял, и решительно продолжил:
— Давайте перейдем к другому, более важному делу, в котором мне может понадобиться ваша поддержка, и я рассчитываю, что вы окажете ее мне с готовностью и безоговорочно. — Он достал из кармана письмо Барраса. — Прочтите это письмо, оно говорит само за себя. Я оставлю его вам, Лаллеман, чтобы вы подшили его вместе с остальной моей корреспонденцией.
Лаллеман взял письмо, а Вийетар, несколько присмиревший из-за резкости Марк-Антуана и движимый любопытством, встал за спиной посла, чтобы читать одновременно с ним.
Сам характер письма должен был послужить авторитетным и своевременным напоминанием зарвавшемуся приближенному Бонапарта, что Лебель более значительное лицо, нежели он. На Вийетара произвела впечатление фраза Барраса, в которой он уполномочивал своего представителя «предпринимать все меры, какие сочтет нужными», для осуществления плана Директории. Он даже принес, насколько это позволял его заносчивый характер, свои извинения Марк-Антуану, но тот лишь небрежно отмахнулся.
Однако чувство вины перед полномочным представителем, которое испытывали Лаллеман и Вийетар, витало над обеденным столом, а сам Марк-Антуан, удрученный тем, что потерял всякую власть над Вендрамином, тоже никак не способствовал оживлению атмосферы. Так что шпиону Казотто, также участвовавшему в трапезе, пришлось развлекать восхитительную виконтессу де Со, чье присутствие он собирался упомянуть в завтрашнем донесении инквизиторам.
По окончании обеда Марк-Антуан сразу же объявил о своем намерении удалиться под вполне понятным и послу, и Вийетару предлогом, что ему надо писать письма. Виконтесса тоже попросила позволения уйти, чтобы месье Мелвилл мог проводить ее домой, так что обратный путь им предстояло проделать вместе.
Как раз в то время, когда они поднимались из-за стола, Ренцо добрался до Корте-дель-Кавалло и направился к палаццо Веккио.
Но он был не единственным человеком, спешившим туда в поисках мессера Мелвилла.
Вскоре после ухода Ренцо из «Гостиницы мечей» от Филибера опять потребовали отчета о местонахождении его хозяина. На этот раз его побеспокоил представительный господин в красной накидке, в котором Филибер сразу признал капитана юстиции, известного всей Венеции под именем мессера Гранде. Он прибыл вместе с двумя вооруженными гвардейцами-лучниками и плотно сложенным человеком в штатском, с плутоватым лицом. На заднем плане маячила фигура встревоженного хозяина гостиницы.
— Месье Мелвилла дома нет, — сказал Филибер в некоторой тревоге.
Капитан повернулся к своему штатскому сопровождающему:
— Во всяком случае вам, Кристофоли, ничто не мешает приступить к своим обязанностям. Начинайте.
— Дай дорогу, приятель, я зайду, — повелительно бросил тот камердинеру.
Филибер подчинился. Оказывать сопротивление представителям закона он не мог.
— А теперь, любезный, скажи, не знаешь ли ты, где я могу найти мессера Мелвилла?
Уже дважды за вечер Филибер отвечал на этот вопрос правдиво. Но на этот раз у него было ощущение, что правдивый ответ не будет благоприятен для его хозяина.
— Думаю, что знаю, — сказал он. — Он говорил мне, что собирается в палаццо Пиццамано на канале Сан-Даниэле.
— Вот как? Палаццо Пиццамано? — Мессер Гранде развернулся на каблуках. — Пошли! — скомандовал он своим людям, и они потопали вслед за ним, оставив Кристофоли заниматься его делом.
Филибер проводил их до выхода. Стоя с непокрытой головой на ступенях гостиницы, он смотрел, как удаляется фонарь большой барки мессера Гранде, которая вскоре свернула в один из каналов, ведущих на восток. Тогда он подозвал проплывавшую мимо гондолу и велел отвезти его в западном направлении, к Ка’ Гаццола. Он попросил гондольера грести как можно энергичнее, желая воспользоваться временем, которое выиграл, послав мессера Гранде по ложному следу.
Стоя на каменном полу просторного вестибюля палаццо Веккио, запыхавшийся Ренцо спросил мессера Мелвилла. Упитанный швейцар-француз, вышедший из привратницкой, успокоил молодого человека, сказав, что месье Мелвилл наверху и что он послал свою жену известить его о прибытии посыльного, желающего что-то сказать ему. О записке и ее отправительнице Ренцо из осторожности умолчал.
Вернувшаяся жена привратника сообщила, что месье Мелвилл сейчас спустится, и действительно, тот появился в сопровождении дамы в накидке с капюшоном. При свете большого позолоченного фонаря под потолком Марк-Антуан узнал Ренцо и, не сходя с места, прочитал записку, поспешно написанную дрожащей рукой Изотты.
«Вы в страшной опасности. Инквизиторы якобы обладают доказательством, что Вы действуете под именем Лабеля, или каким-то похожим, и что Вы шпион. Они собираются арестовать Вас сегодня же. Я умру от страха, если Вы попадете в их страшные лапы. Прислушайтесь к этому предупреждению, дорогой мой, если любите меня, и немедленно уезжайте из Венеции. Не теряйте ни минуты. Молюсь Богу и Деве Марии, чтобы моя записка не запоздала. Ренцо, который принесет ее, можете доверять и использовать его, если понадобится. Боже храни Вас, дорогой мой. Если сможете, передайте с Ренцо какое-нибудь известие, чтобы успокоить меня. Изотта».
Любовь и ужас, которыми была проникнута записка, тронули его почти до слез и вместе с тем доставили большую радость. Ее не интересовало, что он такого натворил, она не сомневалась в нем, она не спрашивала, действительно ли он тот самый «Лабель», шпион. Неровные строчки дышали лишь любовью, обостренной страхом. Он прочел записку вторично, и губы его тронула нежная улыбка. Затем он сложил листок и спрятал его во внутренний карман сюртука.
Он был готов к тому, что произошло, и это его не обескуражило. Нетрудно будет доказать, кто он такой на самом деле и с каким заданием прибыл в Венецию, — ему помогут в этом граф Пиццамано и Ричард Уорзингтон, которому Уильям Питт давно уже выразил недовольство в связи с негостеприимным приемом, оказанным Мелвиллу. Это объяснит, каким образом он стал полномочным представителем Лебелем и почему был вынужден совершать предательские, на первый взгляд, действия, выступая под его личиной.
Марк-Антуан зашел в привратницкую, попросил перо и бумагу и написал три строчки: «Ваша забота обо мне так же живительно действует на мою душу, как глоток вина действует на тело. Не тревожьтесь. Арест мне не страшен. Я в полной безопасности и завтра же явлюсь к Вам, чтобы убедить Вас в этом лично».
— Передай это своей хозяйке, Ренцо. А это тебе за труды. — Он вложил золотой цехин в руку молодого человека и отослал его.
Выйдя из палаццо под руку с виконтессой, Мелвилл мог смутно различить во тьме фигуру Ренцо, удалявшегося по переулку в сторону набережной, где его ждала гондола. Виконтесса, также наблюдавшая за Ренцо, заметила и другую неясную фигуру, отделившуюся было от здания в начале переулка, но снова спрятавшуюся в тени при появлении молодого человека. Однако она не придала этому значения, ум ее был занят другим.
— Вы долго беседовали с Лаллеманом и Вийетаром, — пустила она пробный шар, — а за столом были необычайно молчаливы и задумчивы. Вас что-то тревожит. Надеюсь, вы не забыли мое предупреждение, Марк. А от этого Вийетара у меня мурашки бегают по коже. Страшный человек.
— Не беспокойтесь, — ответил он. — А насчет того, что меня что-то тревожит, вы правы. — Он подумал, что раз она явно расположена к нему, то могла бы, наверное, помочь, узнав о том, что Лаллеман лишил его возможности защититься от Вендрамина. — Поговорим об этом в Ка’ Гаццола. Не исключено, что мне понадобится ваша помощь.
Он почувствовал, как она подалась к нему.
— Я помогла бы вам с такой радостью, Марк, — сказала она.
Они свернули в переулок, ведущий к набережной. В конце его виднелась мерцающая синевато-серая полоса воды.
— Для меня было бы счастьем… — начала она и внезапно осеклась. Оглянувшись через плечо, она громко вскрикнула: — Что это там?
Послышались быстро догонявшие их шаги. Со стороны Корте-дель-Кавалло к ним бегом приближались два человека. В руках одного из них мелькнул обнаженный клинок. Намерения их не оставляли сомнений.
Виконтесса пронзительно закричала, зовя на помощь. Первой мыслью Марк-Антуана было, что это посланники инквизиции. Однако зловещая тишина, с какой их атаковали, заставила его отбросить это предположение, так что он выхватил из ножен свою шпагу — и вовремя. Когда виконтесса вскрикнула, первый из нападавших сделал смертоносный выпад в ее сторону, а бежавший за ним бросил ей в лицо грязное ругательство, каким нельзя оскорблять даже самую жалкую проститутку. Лицо этого человека закрывала белая маска. То ли из-за маски, то ли по его умыслу ругательство прозвучало хрипло и глухо.
В самую последнюю секунду Марк-Антуан успел отразить выпад, направленный против виконтессы. Это застигло убийцу врасплох, как и нанесенный в тот же миг ответный удар, взрезавший мышцы у основания его шеи. Он с криком отшатнулся и налетел на бежавшего за ним второго головореза. Тот выругался и воскликнул: «Прочь с дороги, идиот!» — так как ему трудно было протиснуться мимо сообщника в узком проходе.
Марк-Антуан, пригнувшись, рванулся вперед, чтобы лучше видеть противника. Человек, которого он поразил, опрокинулся на грудь находившегося сзади него, а тот пытался его отпихнуть. Марк-Антуан тут же нанес удар второму бандиту поверх плеча раненого. Послышалось еще одно проклятие, и оба бесформенной массой осели на землю.
Не тратя ни секунды, Марк-Антуан схватил виконтессу за руку и потащил ее в сторону набережной. Но не успели они сделать и шага, как увидели, что навстречу им движутся еще двое.
Это было уже чересчур. Марк-Антуана охватила нешуточная ярость. Надеяться на то, что ему так же повезет во второй раз, было нельзя. Застыв на миг в размышлении, он инстинктивно обернул плащ вокруг левой руки. Тут виконтесса дернула его за полу сюртука.
— Туда! — вскричала она, указывая на находившуюся слева от них нишу, вход в какой-то магазин. — Там надежнее!
Он толкнул ее в нишу и, кинувшись туда же следом за ней, стоял, ожидая нападения, а виконтесса продолжала разрывать ночную тишину криками о помощи.
В темноте, надежно укрывавшей Марк-Антуана, клинки засверкали, как жадные стальные языки. Он видел своих противников, сам скрываясь в темноте, и успешно держал их на расстоянии, размахивая шпагой. И тут он, к своей досаде, услышал тот же глухой голос человека в белой маске, подстрекавший его сообщников атаковать решительнее. В спешке и темноте он плохо рассчитал удар и нанес бандиту лишь поверхностную рану. Таким образом, с ним дрались уже трое.
Из-под маски послышалось злобное шипение:
— Сейчас сюда сбежится вся округа! Если вам не справиться с ним, то заставьте замолчать хотя бы эту дикую кошку.
В стремлении поскорее закончить дело говоривший довольно рискованно выдвинулся вперед. В гневе Марк-Антуан забыл об осторожности и поддался соблазну. Поймав клинок нападавшего на свою шпагу, он отвел его в сторону круговым движением и, стремясь нанести ответный удар, высунулся слишком далеко из ниши. Один из бандитов, крепко сбитый и, видимо, опытный и осмотрительный фехтовальщик, выжидавший удобного момента, не упустил представившегося ему шанса и пронзил сбоку открывшийся корпус Марк-Антуана.
— Ну вот и все, пожалуй, — пробурчал он.
Шпага выпала из руки Марк-Антуана. На какой-то миг он выпрямился во весь рост и стоял, покачиваясь, у всех на виду, затем согнулся и упал посреди прохода. Женские крики, доносившиеся из ниши, приобрели совсем другой характер.
Убийца, поразивший Марк-Антуана, пнул ногой распростертое тело.
— С ним покончено, — прохрипел он.
Главарь банды в белой маске наклонился над телом:
— Он действительно мертв?
— Мертв, как Иуда. Я надежно пробуравил его. Ну, пошли. Надо уносить ноги.
Он быстро оглядел переулок. На Корте-дель-Кавалло слышались голоса, оттуда приближались люди с фонарями. Со стороны набережной также бежали три человека, один из них с веслом наперевес. Бандитов окружали.
Но человеком, нанесшим смертельный удар Марк-Антуану, был Контарини, убийца с большим опытом за плечами. Он не растерялся и бросил главарю в белой маске:
— Встань рядом!
Однако тот не подчинился и кинулся к нише. Он уже начал было тыкать шпагой в темноту, но тут тяжелая рука Контарини схватила его за плечо и отбросила назад.
— Отстань, идиот, чтоб тебе! — крикнул главарь.
— Береги силы, тебе еще надо выбраться отсюда, дружище, — проворчал Контарини и подтащил человека в маске к себе. — Вот так, плечом к плечу. А вы сразу за нами, — бросил он двум другим.
Они промаршировали по переулку к каналу, отбросив в сторону людей, спешивших на помощь. У тех из оружия было только одно весло на троих, и против угрожающих им клинков они были бессильны.
Так бандиты добрались до набережной, и тот, что был в маске, упал почти без чувств в ожидавшую их гондолу. Сказалась рана, на которую в пылу схватки он не обращал внимания. Откинувшись на подушки, он сорвал маску и расстегнул свой сюртук, открыв потемневшую от крови рубашку.
Стоявший рядом головорез присвистнул.
— Святой Марк! Так он и тебя достал, Вендрамин? — Он встал на колени и занялся раной, в то время как другой бандит помогал второму раненому, который также был уже без сил.
— Ерунда, — ответил Вендрамин. — Потерял немного крови, вот и все. Но все же с раной надо что-то сделать.
— Этому парню стоило бы заняться моим ремеслом, ей-богу! — сказал Контарини. — Он неплохо преуспел бы в этом. Я чувствую себя негодяем, уложив человека, сумевшего вывести из строя двух противников из четырех.
Вендрамин жалел, что не уложил в придачу и вероломную Далилу, но сожаление перевешивала огромная радость. Он свел счеты с этим проклятым англичанином и избавился от угрозы с его стороны. А главное, восторженно думал Вендрамин, он отстоял свою честь.
Теми тремя, что спешили на помощь со стороны набережной, но не смогли помочь, были Ренцо со своим гондольером и Филибер, который стремился предупредить хозяина и был направлен сюда привратником Ка’ Гаццола.
Они прибежали к месту нападения на миг раньше группы с фонарем, приближавшейся с противоположной стороны и состоявшей из привратника посольства, его сына и секретаря Жакоба. Привратник был вооружен короткоствольным ружьем с раструбом, Жакоб тащил угрожающего вида саблю.
Виконтесса стояла на коленях в грязи около тела Марк-Антуана, в отчаянии стеная и умоляя его ответить. Она заметила Жакоба только тогда, когда он опустился на одно колено с другой стороны тела, в то время как Жак, сын привратника, держал фонарь.
Затем она почувствовала, как чьи-то сильные руки обхватили ее за плечи и стали поднимать. Купри, привратник посольства, пытался успокоить ее:
— Мадам! Мадам! Мадам виконтесса!
— Оставьте, оставьте меня! — прорыдала она в ответ. Все ее внимание было обращено на Жакоба, сосредоточенно осматривавшего Марк-Антуана.
Он слегка повернул тело, под ним стала видна лужа крови.
Осознав природу темного пятна, мерцавшего при свете фонаря, виконтесса издала протяжный вопль.
Низко пригнувшись, Жакоб прощупывал сердце Марк-Антуана и одновременно следил за его губами.
Она спросила его севшим голосом:
— Он… он?..
— Он не умер, гражданка, — степенно ответил молодой человек.
Виконтесса замолкла, словно боясь выразить радость, для которой, возможно, еще не было оснований.
Жакоб поднялся и взял руководство на себя.
Они расстелили плащ Марк-Антуана и положили на него раненого. Купри с сыном, Филибер и Ренцо, взяв плащ за четыре угла, понесли Марк-Антуана по переулку и через Корте-дель-Кавалло обратно в посольство. Виконтесса, с трудом передвигая ноги, шла следом, поддерживаемая Жакобом.
Они пристроили Марк-Антуана в привратницкой, после чего Ренцо с гондольером ушли. Жакоб велел им не рассказывать никому о том, что произошло. Молодой еврей никогда не терял головы и помнил, что молчание — самая безопасная политика при любых обстоятельствах.
Ренцо, однако, не считал, что должен утаивать что-либо от своей хозяйки. Когда служанка провела его к Изотте, он отдал ей записку Марк-Антуана и поведал обо всем случившемся. Она стояла перед ним, напряженно застыв, и не издала ни звука, но глаза на ее мраморном лице пылали, как два черных угля в костре. Ее вид напугал Ренцо, и он поспешил сказать, что мессер Мелвилл не только жив, но и, несомненно, поправится.
Слегка покачнувшись, она оперлась о стол, ожидая, пока пройдет охватившая ее слабость. Затем взяла себя в руки. Пиццамани были скроены из прочного материала, и Изотта, при всей ее внешней хрупкости, унаследовала свою долю фамильной прочности. С сухими глазами, она пугающе спокойным голосом стала спрашивать Ренцо, кто были напавшие на Марк-Антуана убийцы, однако он не мог сказать ей ничего определенного. В переулке было слишком темно.
Немедленные действия требовали немалого мужества, но пассивное ожидание было бы невыносимой мукой. Приняв решение, она отмела все соображения, которые могли бы задержать ее, и велела служанке принести ей плащ с капюшоном. Не заботясь о том, что мать, еще не ложившаяся, может обнаружить ее отсутствие и встревожиться, она выскользнула из дома в сопровождении Ренцо. Они пошли садом, чтобы не попадаться на глаза привратнику. Через садовую калитку, оставленную ими не запертой, они вышли на маленькую площадь, пересекли по мостику узкую протоку и оказались на широкой береговой полосе канала Сент-Джордж. Взяв гондолу, они направились к Мадонна делл’Орто.
В посольстве ее без всяких проволочек пропустили прямо к Лаллеману. Пораженный посол почтительно приветствовал ее в своем кабинете, служившем и гостиной.
В комнате он был не один. При появлении Изотты из-за письменного стола поднялись двое мужчин, с которыми он беседовал.
Одним из них был Вийетар, чей усталый взгляд несколько оживился при виде изящной молодой красавицы, другим был коренастый человек средних лет в черном вечернем костюме; его лицо одновременно излучало силу и доброту.
— Месье Мелвилл… здесь? — пробормотала Изотта. Затем, взяв себя в руки, она объяснилась более связно: — Я только что узнала, что произошло с ним. Он наш друг, большой друг…
— Я знаю, мадемуазель. — Лаллеман великодушно старался избавить ее от лишних объяснений. — Я понял это из записки, которую передал мне доктор Делакост. — Он взял со стола листок бумаги. — Это ведь вы ее написали, как я понимаю?
Посол протянул ей листок. Осознав происхождение бурого пятна на листке, Изотта на секунду прикрыла глаза.
— К сожалению, — вздохнул Лаллеман, — он не отнесся к предупреждению достаточно серьезно.
— А как… как он? — спросила она, в страхе ожидая ответа.
Лаллеман повернулся к врачу:
— Вы не скажете ей, доктор?
Приземистый доктор медленно приблизился к ней:
— Положение серьезное, но не дает повода отчаиваться. Абсолютно никакого повода. Я прямо готов поверить в чудеса. Можно подумать, что это его ангел-хранитель направил клинок именно таким образом. Основная опасность — ужасная потеря крови. Но я верю, что он восстановит силы.
Глядя в доброе, серьезное лицо доктора, она почувствовала некоторое облегчение.
— Мы позаботимся о нем, — сказал Лаллеман. — Он будет находиться у нас, здесь ему ничто не угрожает.
— А известно, кто это был? — спросила она.
Тут же прозвучал резкий голос Вийетара, приблизившегося к ним:
— Мне кажется, ваша записка с предупреждением прямо указывает на это.
— Вы имеете в виду инквизиторов? О нет, что вы.
— Но разве не так они поступают с теми, кого не могут по какой-либо причине арестовать? — упорствовал Вийетар.
— Этого не может быть. Я знаю точно, что они планировали только арест. Сам мессер Корнер, один из инквизиторской тройки, сказал это. И к тому же, месье, инквизиторы не убивают людей на улицах.
— Я остаюсь при своем мнении, — заявил Вийетар.
— Да нет же, вы ошибаетесь. Сегодня вечером инквизитор Корнер приходил к моему отцу и не только сообщил ему о предстоящем аресте, но и пригласил его на разбирательство, намеченное на завтрашнее утро, чтобы отец мог высказаться в поддержку месье Мелвилла.
— Вот видите, — сказал Лаллеман Вийетару. — Это не было попыткой ареста и сопротивлением аресту с его стороны. Я все-таки придерживаюсь своего первоначального заключения: это работа подлого барнаботто Вендрамина. Мерзавец не терял времени даром.
— Чья работа, вы сказали?
Она спросила это так резко и изумленно, что Лаллеман в свою очередь воззрился на нее с удивлением, прежде чем ответить:
— Вендрамина, Леонардо Вендрамина. Вы знаете его?
По ее лицу было видно, что она категорически отказывается поверить в это.
— О нет. Это тоже абсолютно невозможно.
— Вот-вот! — оживился Вийетар. — И я то же самое говорю. Вендрамин не посмел бы.
— Однажды он уже посмел.
— Да, но обстоятельства изменились.
— Вот как раз изменившиеся обстоятельства и позволили ему сделать вторую попытку, — проницательно заметил Лаллеман.
— О чем вы говорите? — спросила Изотта.
И тут она узнала от Лаллемана не только о первом покушении, но и о дуэли, на которой Вендрамин потерпел поражение. Лаллеман был не уверен — или притворился неуверенным — относительно причины поединка, но твердо знал, что он был спровоцирован Вендрамином.
— С учетом того, что этот барнаботто задолжал месье Мелвиллу порядка тысячи дукатов, я не могу отделаться от подозрения, что он пытался таким образом ликвидировать задолженность. Как видите, мадемуазель, я не слишком высокого мнения о месье Вендрамине.
Изотта стояла перед ними с совершенно потерянным видом и машинально теребила в руках перчатки. От этой привычки, проявлявшейся у нее в минуты душевного волнения, однажды уже пострадал ее веер. Наконец она спросила:
— А можно… Могу я увидеть его? Это возможно?
Лаллеман посмотрел на Делакоста, тот с большим сомнением выпятил губу.
— Я бы предпочел, чтобы его не… — начал он, но выражение ее лица заставило его смягчиться. — Я не хочу, чтобы его беспокоили, мадемуазель. Но если вы обещаете не задерживаться у него и не разговаривать с ним…
— Конечно, я обещаю, — выпалила она с жаром.
Делакост открыл перед ней дверь, и они вышли.
— Эта женщина, — произнес Вийетар тоном знатока, — не оставляет сомнений, что именно она, а не служебный долг является причиной дружбы Лебеля с семейством Пиццамани. Ее забота о нем наводит на мысль, что он, подобно своему патрону Баррасу, умеет сочетать дело с удовольствиями.
Лаллеман предпочел не развивать эту тему.
— Что будем делать с Вендрамином? — спросил он.
— Целесообразнее было бы считать ваши подозрения безосновательными, — ответил Вийетар со свойственным ему цинизмом, — по крайней мере до тех пор, пока у нас не будет доказательств обратного.
— С нас спросят за это очень сурово, если Лебель умрет.
— Да неужели я не понимаю? — отозвался Вийетар с раздражением. — Но что я могу поделать, если надо услужить Бонапарту? Разумнее было бы стоять на том, что это дело рук инквизиции. Это объяснение снимает с нас ответственность. Не пойму, зачем вы так откровенничали с этой Пиццамано. Я, как мог, старался вас остановить.
Тем временем наверху Делакост провел Изотту в комнату с пышным убранством, слабо освещенную единственной свечой, стоявшей на столике около кровати под балдахином.
Врач закрыл дверь и молча подвел Изотту к постели.
При виде лица на подушке она с трудом сдержала крик, так как ей показалось, что это лицо мертвеца. Глаза были закрыты, глубокие тени лежали на ввалившихся щеках и на висках. В спутанных черных волосах надо лбом блестел пот. Она с испугом посмотрела на доктора, но он кивнул ей с успокаивающей улыбкой.
Из-за кровати донесся шорох, и только тут Изотта осознала, что в комнате находится кто-то еще. Какая-то женщина поднялась на ноги и смотрела на них.
При этом шорохе веки раненого затрепетали, и неожиданно Изотта увидела, что он смотрит на нее. В первый момент глаза глядели с бессмысленным выражением, но затем в них стало просыпаться сознание, как разгораются угли, когда их раздувают. Марк-Антуан, наверное, приподнялся бы, если бы подскочивший Делакост не помешал ему.
— Изотта! — изумленно проговорил раненый, не веря своим глазам. — Изотта! — Голос отказывал ему. — Я получил ваше письмо… ваше предупреждение… Все хорошо. Все в порядке. — Речь его стала невнятной. — Я постараюсь… — Губы его продолжали двигаться, но никаких звуков не издавали.
Она придвинулась ближе к нему, но веки его медленно опустились, словно на них давила непреодолимая усталость.
Врач, приобняв Изотту, деликатно вывел ее из комнаты.
За дверью он еще раз постарался успокоить ее:
— Он очень слаб. Это нормально — он потерял много крови. Но у него сильный организм. С божьей помощью мы поставим его на ноги. Здесь он в безопасности, за ним заботливо ухаживают.
Перед глазами Изотты снова возникла фигура хрупкой женщины с приятным лицом и золотистыми волосами, стоявшей с другой стороны кровати.
— Кто эта женщина? — спросила она.
— Мадам виконтесса де Со.
— Виконтесса де Со? — переспросила она, и доктор не мог понять, почему в этом вопросе прозвучало такое недоверие.
— Виконтесса де Со, — повторил он и добавил: — Она будет ухаживать и присматривать за раненым сегодня.
И лишь теперь Изотта вспомнила, что в разговоре ее отца с Корнером упоминалось это имя. До сих пор она была уверена, что инквизитор повторял какие-то ложные слухи. Но оказалось, что такая женщина и в самом деле существует. Это было совершенно непонятно. Она вспомнила, что ее отец с уверенностью назвал эту женщину самозванкой. Однако Изотта видела ее воочию у постели раненого. Все это было необъяснимо и не давало ей покоя. Все так же недоумевая, она спустилась вместе с Лаллеманом в вестибюль, где ее ждал Ренцо. Лаллеман еще раз заверил Изотту, что ее друг Мелвилл будет в безопасности и что ему будет обеспечен хороший уход.
— У нас в посольстве приказы инквизиции не действуют. Так что даже в том случае, если они будут знать о его местонахождении, сделать ничего не смогут.
Но она заговорила не об этом.
— Дама, которая находится с ним, — виконтесса де Со?
— Да. Не удивляйтесь, что она здесь оказалась. Они были вместе, когда бандиты напали на них. А перед этим они ужинали у нас.
Она колебалась, думая, как лучше спросить то, что ее интересовало, и наконец задала вопрос:
— А виконт де Со тоже в Венеции?
— О нет, — мягко улыбнулся посол. — Будем надеяться, что он на небесах, мадемуазель. Виконту де Со отрубили голову в девяносто третьем году. Виконтесса вдова.
— Понятно, — протянула Изотта, и Лаллеману показалось, что камень свалился с ее души.
Почти неделю жизнь Марк-Антуана висела на тонком волоске, который, однако, постепенно утолщался. Еще через три дня наступило утро, когда Делакост, сидя у постели пациента, объявил ему, что он перехитрил смерть.
— Но теперь я могу признаться вам, что она едва не победила. И я был бы бессилен против нее, если бы не этот ангел, не эта женщина, практически безотлучно сидевшая около вас. Она не жалела сил, и не знаю, спала ли она вообще эту неделю. Можно сказать, что она спасла вам жизнь почти без моего участия. — Доктор меланхолически вздохнул. — Мы недооцениваем женщин, друг мой. Никто не способен на такое самопожертвование, как хорошая женщина, и никто не требует от мужчины таких жертв, как женщина эгоистичная. Когда мы становимся объектом такой преданности, какую проявила она, мы можем лишь на коленях выразить свою признательность.
Доктор встал и подозвал Филибера, стоявшего у окна. Проинструктировав его относительно применения принесенного им сердечного средства, доктор удалился.
В последние два-три дня, когда в голове у него прояснилось, Марк-Антуана стали мучить мысли о сверхважной информации, которую он не смог сообщить графу Пиццамано. Он боялся, что из-за этой задержки обстановка существенно ухудшилась. Но в данный момент отсутствие виконтессы около его постели давало ему шанс хоть сколько-нибудь наверстать упущенное.
— Помоги мне сесть, Филибер, — велел он.
Филибер пришел в ужас. Он был категорически против.
— Ты своим упрямством скорее измучаешь меня, — настаивал Марк-Антуан. — Делай, как я велю. Это очень важно.
— Ваше здоровье гораздо важнее, месье.
— Это не так. Не трать времени впустую.
— Но, месье, если доктор узнает, что я…
— Он не узнает, я обещаю тебе. Если ты будешь слушаться меня, я тебя не выдам. Запри дверь и дай мне перо, чернила и бумагу.
Перед глазами у него все плыло, и ему пришлось выждать какое-то время, чтобы прийти в себя. Затем он быстро, как только мог, нацарапал следующую записку:
Бонапарт приобрел такую силу, что поражение эрцгерцога представляется неизбежным. Если это случится, то ожидают, что Австрия пойдет на мирные переговоры. Чтобы гарантировать такой исход, французы планируют захватить провинции Венеции и отдать их Австрии в обмен на Ломбардию. Я Вас предупредил об этом, и теперь Венеция должна решить, объединится ли она с Империей в этот последний и решительный час, чтобы отстоять свою независимость, или потеряет ее.
Он перечитал записку, сложил ее и отдал Филиберу.
— Спрячь ее как следует где-нибудь на себе. Убери письменные принадлежности, помоги мне снова лечь и отопри дверь.
Вытянувшись во весь рост, Марк-Антуан лежал некоторое время молча, восстанавливая затраченные силы. Упрек в глазах камердинера заставил его улыбнуться.
— Не смотри на меня так грозно, Филибер. Это надо было сделать. Теперь слушай внимательно. Спрячь это письмо, чтобы никто его не обнаружил. Это опасно. Когда выйдешь сегодня отсюда, отправляйся в Ка’ Пиццамано на Сан-Даниэле. Спроси графа. Встретившись с ним, отдай ему письмо. Ему, и никому другому. Если его не будет дома, дождись его. Ты все понял?
— Да, месье.
— Расскажи ему подробно о моем состоянии и можешь свободно отвечать на любые вопросы, какие он задаст.
Исполнительный Филибер доставил письмо по назначению в тот же день, и оно было сразу же прочитано и графом, и Доменико, который оказался в это время дома.
Капитан вырвался домой при первой возможности, так как сестра вызвала его запиской еще два дня назад. Изотта ежедневно посылала Ренцо во французское посольство узнать, как дела у Марк-Антуана, и вдруг почувствовала, что не может больше в одиночестве нести груз того, что ей открылось. Доменико приехал, так что она могла посоветоваться с ним, к тому же как раз в этот день Ренцо принес ей благую весть, что Марк-Антуан несомненно вне опасности, и тревога ее уменьшилась.
Но негодование на Вендрамина по-прежнему терзало ее, и она поделилась им с братом. Доменико был потрясен, но, при всей своей нелюбви к Вендрамину, отказывался верить, что тот способен опуститься до грязного убийства. Возможно, именно антипатия заставляла его честную натуру не торопиться с осуждением.
— Я узнала, что у них была ссора в октябре и они дрались на дуэли, — сообщила ему Изотта. — Вендрамин был ранен. Ты помнишь, что он две недели болел и не выходил из дому? Это было как раз в то время.
— Я знаю о дуэли, — ответил Доменико. — Но одно дело дуэль, и совсем другое — убийство из-за угла. Хотя понятно, что первое наводит на подозрение о возможности второго. Но в этом нужно еще удостовериться.
— Я думаю, что могу кое-что добавить. Нападение на Марка произошло вечером в понедельник на прошлой неделе. С тех пор мы не видели Леонардо, тогда как до этого он никогда не делал столь долгих перерывов в своих визитах. Тем более неделя такая тревожная, отец нервничает и недоумевает по поводу его отсутствия.
— Вот как? — Это заставило Доменико задуматься. — Но почему…
Изотта прервала его, чтобы добавить:
— Из четырех нападавших Марк ранил двоих, и один из них, как говорят, был главарем. Если выяснится, что у Леонардо рана, причем в левом плече, то, я считаю, это будет доказательством.
— Да, пожалуй.
— Поэтому я и послала за тобой, Доменико. Ты можешь пойти к Леонардо и выяснить это?
— Я сделаю даже больше. Надо разузнать как следует об этой дуэли в октябре. О причинах ее, помимо всего прочего… — Он остановился, испытующе глядя на нее. — У тебя нет никаких предположений насчет причин?
— Мне приходило в голову… — Она запнулась и безнадежно махнула рукой. — Но нет, ничего определенного. Нет, не знаю, Доменико.
— Но что-то неопределенное есть, — понимающе кивнул он и поднялся. — Ну что ж, посмотрим, что мне удастся выяснить.
Он хотел бы поговорить с сестрой кое о чем еще, но решил, что надо сначала довести до конца одно дело, а потом уже браться за другое. Выйдя из будуара Изотты, где они беседовали, он спустился к отцу, чтобы перекинуться с ним парой слов перед уходом.
Граф был в библиотеке с Филибером. Рассказ камердинера не добавил ничего нового к тому, что Доменико узнал от сестры, а письмо, которое он прочел после ухода Филибера, усилило тревогу, охватившую всех патриотически настроенных венецианцев. Ибо пока Марк-Антуан беспомощно лежал во французском посольстве, произошли зловещие события, встряхнувшие всех без исключения и заставившие даже самых беспечных заметить грозовые тучи, появившиеся на политическом небосклоне.
Нерадивость правительства Светлейшей республики и его неспособность оказать необходимую поддержку своим материковым провинциям принесли в конце концов горькие плоды в Бергамо. Подстрекаемые французами якобинцы, не встречая почти никакого сопротивления, захватили оставленное без присмотра кормило власти. Город восстал против Венеции, объявил себя проякобинским, вырастил Древо Свободы и образовал собственное независимое правительство.
Весть об этом вызывающем акте дошла до Венеции еще шесть дней тому назад. Все, начиная с дожа и кончая самыми убогими нищими на набережных, оцепенели от ужаса.
Доменико хотел было обсудить с отцом, охваченным глубокой тревогой, еще одно свидетельство французского вероломства, о котором писал Марк-Антуан, но тут объявили о приходе мессера Катарина Корнера.
Отчаяние читалось не только в тонких чертах его лица, но и во всех изгибах его изящной худощавой фигуры. Он принес новое безрадостное известие: еще один город последовал примеру Бергамо.
Подеста[1216] Брешии, спасая свою жизнь, прибыл в Венецию в крестьянском платье и сообщил дожу, что Брешия тоже провозгласила независимость, установила символическое Древо Свободы и, в насмешку над Венецией, посадила у его подножия закованного в цепи льва святого Марка.
— Итак, наступил час расплаты за слабость нашего руководства, — заключил Корнер. — Республика разваливается на глазах.
Слушая речь инквизитора, в отчаянии напрягавшего свой тихий голос, граф потрясенно смотрел перед собой невидящим взглядом. Необходимо срочно навести порядок, думал он, прежде чем эта якобинская зараза поразит и другие подвластные Венеции города. Если сенат окажется неспособным решить этот вопрос, надо будет созвать Большой совет, и вся патрицианская верхушка должна будет взять на себя ответственность.
Наконец граф очнулся и проговорил страдальческим и сердитым тоном:
— Можем ли мы рассчитывать на героизм венецианцев после всех совершенных нами ошибок, упущенных возможностей, постоянной эгоистичной слабости нашей политики? Если не можем, то остается только смириться с крушением республики, прошедшей славный тысячелетний путь. Взгляните на это.
Он вручил инквизитору письмо Марк-Антуана.
Прочитав письмо, Корнер спросил дрогнувшим голосом, откуда оно пришло.
— Из надежного источника. От Мелвилла. — Граф печально улыбнулся. — Вы сделали поспешный вывод, что он бежал, узнав о предстоящем аресте, и я, проявив в тот момент слабость, согласился, что это возможно. Но теперь мы знаем правду. В тот самый вечер, когда вы хотели его арестовать, на него было совершено покушение, которое едва не кончилось трагически. С тех пор он находился между жизнью и смертью. Как только его силы в достаточной мере восстановились, он прислал мне эту бесценную информацию, причем с большой опасностью для себя. Надеюсь, это убедит вас, что он действует в наших интересах. Но оставим это пока. Надо передать эти сведения дожу. Или мы сделаем отчаянное усилие, или все пропало, мы будем обречены стать австрийской провинцией и жить по правилам, предписанным завоевателями.
— Но сделает ли необходимое усилие этот бесхребетный Манин? — произнес Корнер с необычной для него резкостью. — Или же воспримет это так же покорно, как он позволил грубой иностранной солдатне топтать землю наших провинций?
Пиццамано встал.
— Большой совет должен заставить его, он должен призвать сенат к немедленным конкретным действиям. Хватит уже обещаний подготовиться к тем или иным возможным обстоятельствам, которые в прошлом ни к чему не привели. Пускай Вендрамин мобилизует своих барнаботто на решительный бой с силами инерции. — Под наплывом чувств граф жестикулировал и говорил с театральным пафосом. — Если нам суждено погибнуть, погибнем же как мужчины, как потомки тех, кто завоевал славу нашей Венеции, а не как слабые безвольные женщины, в которых Манин почти превратил нас.
В результате собственной беспечности Вендрамин потерял много крови во время ночного нападения на Корте-дель-Кавалло и так ослабел, что вынужден был десять дней соблюдать постельный режим. И если забота о здоровье подсказывала ему, что надо вылежать еще какое-то время, то забота о своем положении в обществе и о репутации вынуждала его в данной политической обстановке показаться на люди.
Поэтому в тот самый день, когда Марк-Антуан отправил предупреждение графу Пиццамано, Вендрамин, презрев слабость и недолеченную рану, решился выйти из дому.
Погода была мягкая, светило солнце, оживляя краски домов, отражавшихся в темно-синей воде. Он плыл в гондоле, устроившись на подушках фелцы и отдернув кожаные занавески. Он надел сиреневый с серебром костюм, который, как он знал, очень шел ему; его блестящие золотистые волосы были тщательно причесаны и уложены. Рана, находившаяся на стыке шеи и левого плеча, требовала, чтобы рука была на перевязи, но необходимость скрывать, что он ранен, требовала отсутствия перевязи, и он держал руку согнутой, продев большой палец в отверстие между пуговицами жилета. Он надеялся, что это не слишком бросается в глаза.
Гондола направилась к западу по Большому каналу, прошла мимо залитого солнцем купола церкви Санта-Мария делла Салюте и свернула на канал Сан-Даниэле. Навстречу прошла другая гондола с двумя усердно трудившимися гондольерами, которая увозила мессера Корнера из Ка’ Пиццамано.
Вендрамин прибыл как нельзя кстати — граф как раз собирался послать за ним. Он даже уже сказал об этом, когда за окном раздался плеск воды, разрезаемой носом приближающейся гондолы, и меланхоличный оклик гондольера. Доменико, стоявший у раскрытой стеклянной двери, вышел на балкон и перегнулся через перила.
— Можешь не хлопотать, — сказал он. — Вендрамин уже здесь.
Лицо графа немного просветлело. Он заметил, что это очень своевременно, и опять выразил удивление по поводу того, что Вендрамин отсутствовал больше недели.
— Ну да, как раз с того дня, когда на Марка было совершено покушение.
Он произнес это так сухо, что граф бросил на него пристальный взгляд.
— Ты считаешь, тут есть какая-то связь?
— Возможно. Во всяком случае, я думаю, нежелательно, чтобы Вендрамин знал, откуда к тебе поступила информация о планах французов.
— На что ты намекаешь?
— Раненого Марка отнесли во французское посольство. Если об этом станет известно, то это может кончиться для него очень плохо. Наверное, тебе лучше просто сказать, что ты имеешь все основания полагать, что таковы намерения французов. А если ты упомянешь о только что состоявшемся визите мессера Корнера, то Леонардо решит, что он и принес тебе эти сведения.
— Ладно, — кивнул граф, нахмурившись.
Мессер Вендрамин вошел с беспечным видом, дававшимся ему нелегко. Он чувствовал, что Доменико, который, как он знал, всегда относился к нему с неприязнью, внимательно рассматривает его с головы до ног, отмечая его бледность, темные круги под глазами и то, как он держит руку перед собой, стараясь, чтобы это выглядело естественно.
Граф поинтересовался, почему он так долго не приходил, и Вендрамин ответил, что был болен. Сославшись на слабость, он попросил разрешения сесть и взял для себя стул. Граф с сыном не стали садиться. Доменико стоял спиной к окну прямо напротив Вендрамина, а граф расхаживал взад и вперед, излагая информацию, содержавшуюся в письме Марк-Антуана.
Упомянув о переходе Бергамо на сторону врага, о чем Вендрамин уже знал, граф передал ему также только что полученное известие о том, что и Брешия сделала то же самое.
— Вы и без меня понимаете, что́ необходимо сделать, и притом немедленно. Вы сохраняете прежнее влияние на своих барнаботто?
— Да, на всех до единого. Они меня не подведут, — не колеблясь ответил Вендрамин.
Не испытывал он и каких-либо опасений по поводу навязанного ему сотрудничества с французами. Оно длилось недолго и носило ограниченный характер. Во всех остальных отношениях он оставался верным венецианцем и не собирался сворачивать свою патриотическую деятельность.
— Значит, я могу полностью положиться на вас? — спросил Пиццамано, остановившись напротив него и с беспокойством ожидая ответа.
И просительный тон, и взгляд графа говорили о том, что Вендрамин нужен ему сейчас, как никогда. Вендрамин понимал, что это ставит его в выгодное положение, которое даже враждебность Доменико не может пошатнуть.
— Да, полностью, — ответил он.
Граф с видимым облегчением вновь стал мерить шагами кабинет.
— В таком случае мы, наверное, должны не тратя времени созвать Большой совет. Между нами, мы можем заставить Манина принять безотлагательные меры, если Совет проголосует за них.
— Я готов пойти к нему, как только вы прикажете. Можете не сомневаться, что я сделаю все, что в моих силах, как делал до сих пор.
— Да, я знаю, и я благодарен вам за это, — сказал Пиццамано.
— Вы благодарны мне? — медленно проговорил Вендрамин, глядя на графа. — Может быть, вы отблагодарите меня не только на словах, синьор? Может быть, вы заверите меня, что я получу то, чего я так страстно желаю, в благодарность за все доказательства моего рвения, которые я уже не раз представлял?
Граф опять остановился и посмотрел на него, нахмурив брови. Ему, как и его сыну, было ясно, что имеет в виду Вендрамин. Он ожидал, что Доменико тут же выразит протест. Но Доменико молчал.
Воспользовавшись паузой, Вендрамин продолжил:
— Момент как нельзя более подходящий. Если в Совете начнутся разногласия, то мое слово как вашего зятя, синьор, будет гораздо весомее и мне удастся привлечь на нашу сторону многих колеблющихся.
Оба Пиццамани по-прежнему молчали, так что Вендрамин довел свою мысль до конца:
— Признаюсь, я прошу этого не только из патриотических соображений, но и по личным мотивам.
Граф не обманывался насчет того, что Вендрамин старается воспользоваться ситуацией в личных целях, однако относился с отрешенной терпимостью ко всему, не оскорблявшему его патриотические чувства, и не винил Вендрамина.
— Вы имеете в виду ускорение вашей женитьбы, — произнес он спокойно.
Вендрамин ответил ему так же спокойно:
— Согласитесь, синьор, если бы я не проявлял нетерпения, с которым до сих пор успешно справлялся, это было бы плохим комплиментом Изотте.
Граф в задумчивости опустил голову.
— Это очень неожиданно, — посетовал он.
— Но ведь и ситуация требует решительных действий.
— И к тому же сейчас Великий пост.
— Разумеется, я дождусь Пасхи. До нее ведь еще месяц. Самое подходящее время.
Пиццамано повернулся к Доменико. Его молчание казалось отцу странным.
— А ты что скажешь?
— Что этот вопрос должна решить Изотта.
— Конечно, конечно. Последнее слово остается за ней. Но если она не будет против выйти замуж так скоро, то, значит, договариваемся на Пасху.
В это время дверь открылась. На пороге стояла Изотта.
— У вас секреты или можно войти? — спросила она.
— Заходи, заходи, дитя мое, — ответил ее отец. — У нас тут как раз вопрос, который ты должна решить.
Вендрамин вскочил на ноги и приветствовал ее.
Она тихо и плавно приблизилась, со спокойной грацией во всех своих движениях.
— А, Леонардо! — сказала она. — Мне сообщили, что вы пришли. Вы так давно не были у нас, что мы уже начали беспокоиться.
— Одно это возмещает все неудобства плохого самочувствия, — ответил он, поцеловав ее руку.
— Мы гадали, что могло с вами случиться, — с вами и с Марком. Вы исчезли в одно и то же время.
Он посмотрел на нее с подозрением, но она ответила ему прямым взглядом и даже слегка улыбалась. Он решил, что она никак не может знать о смерти Мелвилла.
Тут его внимание отвлек Доменико.
— Как раз перед приходом Леонардо я тоже говорил о странности этого совпадения, — заметил капитан. Лицо его при этом было таким же невозмутимым, как у его сестры.
— Боюсь, что мы его больше не увидим, как это ни печально, — вздохнул Вендрамин. — По дороге сюда я зашел в «Гостиницу мечей» справиться о нем, и мне сказали, что он исчез, — произнес он мрачным тоном. — Не знаю, то ли его арестовали, то ли он бежал из Венеции, опасаясь ареста.
— Могу сообщить вам, что он не арестован, — сказал граф.
Еще более неожиданным было сообщение Доменико:
— А я могу добавить, что он не бежал.
Но поистине ошеломляющим было то, что сказала Изотта:
— А я могу добавить, что он и не умер, как вы полагаете.
Граф переводил удивленный взгляд с одного из своих детей на другого. Он чувствовал в их словах какой-то непонятный для него подтекст. Вендрамин тоже его почувствовал. Известие о том, что Мелвилл жив, явилось для него шоком, как и форма, в которой оно было преподнесено. Но он не мог идти на попятную, не выяснив, что же кроется за всем этим, и задал вопрос, который напрашивался:
— Почему же я должен так полагать?
— Разве вы со своими молодчиками не были убеждены в этом, когда оставили его на Корте-дель-Кавалло во вторник вечером на прошлой неделе?
Вендрамин вытаращил глаза, он был потрясен. Но это поразило бы и любого невиновного на его месте, как поразило и графа.
— Дорогая Изотта! Что вам такое наговорили? С какой стати я буду пятнать свою репутацию такими сомнительными приемами? Я вполне способен защитить свою честь в открытом поединке, как, я думаю, достаточно хорошо известно. — Он намекал на свою репутацию искусного фехтовальщика.
На Изотту его слова не произвели впечатления. Она изогнула брови:
— Но во время поединка с мистером Мелвиллом вы, кажется, не смогли защитить ее — или, по крайней мере, самого себя?
В этот момент Доменико неожиданно проявил необычную для него заботу о госте.
— Но что же вы держите бедного Леонардо на ногах? — воскликнул он. — Он же еще слаб.
С этими словами он подскочил к Вендрамину, чтобы подать ему стул, и при этом был так неловок, что налетел на самого Вендрамина. Тот от неожиданности вскрикнул и инстинктивно прикрыл правой рукой рану на левом плече.
Лицо Доменико было в каком-нибудь футе от лица Вендрамина. Глядя ему в глаза, капитан с извиняющейся улыбкой произнес:
— О! Ваша рана! Прошу прощения за свою неловкость.
— Ха! Я, оказывается, ранен? Вот уж поистине! Я узнаю от вас сегодня массу новостей о себе.
Однако он с трудом скрывал боль. Опустившись на стул, он достал носовой платок и вытер холодный пот со лба.
Недоумевающий граф наконец не выдержал:
— Что все это значит, Доменико? Ты можешь объяснить мне четко и внятно?
— Разрешите, я сделаю это, синьор, — вмешался Вендрамин. — Из-за того, что несколько месяцев назад я дрался на дуэли с мистером Мелвиллом…
— Ах, так это по крайней мере вы признаете! — перебил его Доменико. — Ну конечно, отрицать это было бы бессмысленно.
— Почему я должен отрицать это? Между нами возникло разногласие, которое невозможно было разрешить каким-либо другим путем.
— Что за разногласие? — спросил граф.
Вендрамин поколебался, прежде чем ответить:
— Оно носило сугубо личный характер, синьор.
Но граф Пиццамано придерживался старомодных понятий о чести и настаивал на ответе:
— Оно не может быть настолько личным, чтобы нельзя было объяснить мне его. Это затрагивает честь одной из сторон. Учитывая возможные в будущем отношения со мной, на которые вы претендуете, я полагаю, что имею право знать все обстоятельства.
Вендрамин, казалось, был в затруднении:
— Право-то вы, конечно, имеете. Но если я раскрою причины моей ссоры с Мелвиллом, то поневоле огорчу этим тех, кого никак не хотел бы огорчать. Если вы, синьор, позволите Изотте быть вашим представителем, то ей я могу откровенно рассказать все. Вы ведь ради нее хотите знать правду, и потому будет целесообразнее, если я открою ее непосредственно вашей дочери.
Подумав, граф Пиццамано решил, что это имеет смысл. Как-то раз Изотта откровенно поведала ему о тех чувствах, которые они с Марк-Антуаном испытывают друг к другу. Ему казалось, что оба они стараются подавить эти чувства, и он мог лишь уважать их за это. Он понимал также, что у человека в том положении, в каком был Вендрамин, эти чувства могут пробудить ревность, и предполагал, что этим и была вызвана ссора. В целом, считал он, было бы лучше уступить Вендрамину. Чистосердечный разговор между ним и Изоттой мог бы расставить все на свои места и облегчить ход дальнейших событий.
— Ладно, — кивнул он. — Будь по-вашему. Пойдем, Доменико, пусть Леонардо объяснит все Изотте. Если она будет удовлетворена, то не вижу причин, почему бы и мне не удовлетвориться этим.
Доменико вышел вслед за отцом без возражений. Но, оставшись с ним наедине, не мог не поделиться тем, что его беспокоило:
— Вендрамин должен объяснить и нечто поважнее дуэли. Вы заметили, что у него повреждено левое плечо? Видели, как он дернулся, и слышали, как он вскрикнул, когда я намеренно толкнул его?
— Да, видел и слышал, — ответил граф не задумываясь и так мрачно, что это удивило его сына.
— Вы должны помнить подробности, о которых говорил камердинер. Нападавших было четверо. Двоих Марк-Антуан ранил, и одного из них, главаря этой шайки, в плечо. Это странное совпадение. Оно не наводит вас на размышления?
Граф стоял перед сыном, высокий и худой, но уже не такой подтянутый, как ему хотелось бы. И Доменико вдруг заметил, насколько постарел отец за последнее время. В его темных глазах не было прежней гордости. Граф вздохнул:
— Доменико, я не хочу размышлять об этом. Он предпочел рассказать о своей ссоре с Мелвиллом Изотте. Я думаю, он объяснит ей все. Она потребует этого от него. Пускай она выносит решение, поскольку ей придется иметь дело с последствиями.
Капитан никогда еще не видел, чтобы отец уклонялся от ответственности. Это было невыносимо для него, и он спросил негодующе:
— А если его объяснение не удовлетворит Изотту? А это, предупреждаю вас, вполне вероятно. Что тогда?
Граф положил руку сыну на плечо:
— Я же сказал, Доменико, что предоставляю ей решать, даю ей полную свободу. А я лишь молюсь — поскольку, как ты и сам знаешь, слишком многое зависит от этого, — я молюсь, чтобы она была при этом снисходительна, а самое главное, не выносила суждения поспешно.
Доменико склонил голову:
— Прошу прощения за дерзость, отец.
Между тем в библиотеке у Изотты практически не было возможности выносить какие-либо суждения, поскольку представленное Вендрамином объяснение звучало скорее как обвинение, нежели как защита.
— Вы не сядете, Изотта, чтобы не заставлять меня стоять? Я еще не вполне поправился.
— После ранения, — закончила она фразу, спокойно садясь против него.
— Ну да, после ранения, — признал он даже с некоторым презрением. — Но я собираюсь поговорить с вами о моей дуэли с мессером Мелвиллом. И когда я расскажу вам о ней, вы вряд ли захотите развивать эту тему. Да, я хотел убить его, убить в честном поединке. И никогда еще подобное желание не было более оправданным. Ибо я узнал, что этот подонок обесчестил меня. Надо ли мне говорить вам, каким образом?
— Вы хотите, чтобы я отгадала это?
Вендрамин внимательно посмотрел на нее, разозленный ее спокойствием. Он почти ненавидел эту ауру холодной девственной чистоты, которая окружала ее наподобие нимба над головой льва святого Марка и которую он считал притворством распутницы. Он не понимал, как смеет она смотреть на него с таким пренебрежительным самодовольством, испытывая в душе все эти недостойные чувства. Надо обязательно вывести ее на чистую воду, думал он.
— Мне открылось, что ваш мессер Мелвилл соблазнил женщину, которая, как я надеялся, станет моей женой.
Она выпрямилась и застыла в этой позе; на щеках ее выступил румянец.
— О какой женщине вы говорите? Ко мне это не может относиться.
Он поднялся, в возбуждении забыв о своей ране и своей слабости:
— Может быть, мне продемонстрировать доказательство? А то меня уже тошнит от вашего лицемерия! Может быть, сообщить вам, что я знаю, кто была та дама, что так стремительно бежала при моем появлении из комнаты мистера Мелвилла несколько месяцев назад? Может быть, мне сказать, откуда я знаю это? Показать вам улику, которую я храню и которая может убедить всех? Может быть…
— Хватит! — вскричала она и тоже встала. — Как смеете вы пачкать меня своими гнусными измышлениями? Да, это была я. Вы думаете, я буду отрицать то, что я делала? Но между простым визитом и теми низкими инсинуациями, которые порождает ваш испорченный ум, такая же разница, как между снегом и грязью.
Тут уж он не мог обвинить ее в холодности и бесчувственности. Эмоций было хоть отбавляй; ее испепеляющий уничижительный гнев заставил его присмиреть.
— Вы говорите, у меня испорченный ум? Да возьмите любого венецианца, хотя бы вашего отца. Спросите его, что он подумал бы, увидев даму из общества, которая закрылась с мужчиной в его комнате и фактически обнимается с ним. Если хотите, чтобы он умер от стыда, спросите его об этом.
Логичность его рассуждений подействовала на нее, как холодная вода на огонь, и восстановила ее обычное спокойствие.
Подавив эмоции, она села и ровным тоном разъяснила ему обстоятельства и цель ее визита к Марк-Антуану. Если то, что она говорила, и можно было рассматривать как попытку снять с себя подозрение, то голос ее отнюдь не был просительным. Ее рассказ длился довольно долго, и слабость Вендрамина заставила его тоже сесть, слушая ее. Поверил ли он ей — неизвестно; по крайней мере, заговорил он о неправдоподобии рассказанной ею истории:
— Разве не было другого подходящего момента для этого самоотречения, как вы это называете? Мелвилл постоянно бывал в вашем доме, и ничто не мешало вам поговорить с ним здесь, тем не менее вы предпочли совершить поступок, которого любая другая дама, если она дорожит своей репутацией, избегала бы как огня.
Она понимала, что бесполезно было бы объяснять ему, насколько важно было немедленно оправдаться в глазах Марк-Антуана и как нестерпима была малейшая отсрочка. Вендрамин этого не понял бы, и его оскорбительное недоверие к ее рассказу лишь возросло бы.
— И тем не менее, — ответила она твердо, — я предпочла поступить именно так. Возможно, это было неблагоразумно, но ничего хуже неблагоразумия в этом визите не было.
— И вы думаете, что кто-нибудь вам поверит?
— А вы верите? — напрямик спросила она.
Он подумал, прежде чем ответить, и заговорил уже несколько иным тоном:
— Да, я верю вашему объяснению. Но я спрашиваю себя, не верю ли я только ради душевного покоя? А без этого объяснения мне могло прийти в голову только то же, что и любому другому. Я любил вас и потому должен был убить человека, который знал о вашей измене. Так я хотя бы частично смыл бы позор, связанный с этим. Вот вам мое объяснение поступка, вызвавшего вашу неприязнь ко мне.
Он сделал паузу, предоставляя ей возможность высказаться. Но она, задумавшись, молчала. Тогда он встал и подошел к ней:
— Ну вот, мы оба исповедовались, так, может быть, простим друг друга?
— Так вы, значит, способны на великодушие? — отозвалась она, и он не мог понять, то ли она спрашивает серьезно, то ли иронизирует.
— Жестокий вопрос, Изотта! Гораздо более жестокий, чем тот, который я вам задал. — Он понизил голос и заговорил умоляюще-призывным тоном, от которого, как он полагал, женщин пробирает дрожь. Вероятно, опыт внушил ему, что женщина — это инструмент, на котором он умеет играть виртуозно. — Давайте заключим мир, дорогая. Я на коленях умоляю вас об этом, так как я поклоняюсь вам и не могу больше терпеть. Я говорил о нашей свадьбе с вашим отцом. Он не против того, чтобы сыграть ее по окончании Великого поста, если вы пожелаете.
— Я пожелаю? — Губы ее скривила горькая улыбка. — Я не могу желать этого.
Он откликнулся на ее отпор жалобой:
— Ваша холодность разбивает мое сердце, Изотта.
— Вы не можете рассчитывать на что-либо иное после моего признания, к которому вы меня вынудили.
— Это я понимаю. И подчиняюсь — в надежде, что своей любовью смогу добиться своего. В конце концов, Изотта, венецианские девушки из знатных семей должны выходить замуж за знатных венецианцев. Вы не можете отрицать, что я был очень терпеливым исполнителем ваших желаний, — и таковым я и останусь. Что мне сказать вашему отцу?
Она сидела молча и совершенно неподвижно, с ужасом глядя в пространство перед собой. Нависшая над ней угроза стала так близка, что она почувствовала абсолютную невозможность сделать этот шаг.
Но если она откажется, то станет обманщицей, лишив Вендрамина награды, обещанной ему ее отцом, — награды, которой она согласилась стать, когда не видела иного будущего для себя.
Очевидно отчасти разгадав ее сомнения, он постарался хитростью подтолкнуть ее к выгодному для него решению:
— Если вы согласитесь, то ваш отец решит, что мое объяснение удовлетворило вас, и вопрос будет закрыт. Если же не согласитесь, то мне придется, как это ни неприятно, оправдаться перед ним и изложить ему все, что я сказал вам, ничего не опуская.
— О, как прекрасно! — воскликнула она. — Вполне в духе человека, который устраняет соперника с помощью наемных убийц. Вы строите наш будущий брак на прочном и достойном фундаменте, нечего сказать!
— Главное — построить его, а на чем — мне все равно. Может быть, это безрассудно с моей стороны, но безрассудство — признак истинной любви.
Она подумала о той горькой участи, которую должна была избрать, и чем больше она думала об этом, тем менее возможным казался этот выбор.
Но вызвать гнев отца, который придет к неизбежному выводу относительно нее самой и будет считать, что она навлекла позор на их семью, было не менее страшно, чем решиться на брак с этим человеком, который ежедневно раскрывал все новые и новые отвратительные стороны своей натуры.
Она была не в силах сделать окончательный выбор, и оставалось только постараться отложить его.
— Вы сказали, после Великого поста? — спросила она.
— Значит, вы согласны, Изотта?
— Да, — ответила она и покраснела из-за собственной неискренности. — После Великого поста. Вы можете сказать отцу, что на Пасху я назначу дату.
Но это его не устраивало. Он усмехнулся, как человек, заметивший подвох:
— Так не пойдет. Назначайте дату сейчас.
Ее смятение выдавала лишь привычка крутить что-нибудь в руках или заламывать пальцы рук, лежавших на коленях. Но она нашла выход. Она знала, что ему нужно прежде всего, и действовала решительно. Изотта встала и приняла необыкновенно величественный вид:
— Вы собираетесь помыкать мной еще до женитьбы? — Она вздернула подбородок. — Я назначу дату на Пасху или не назначу никогда. Выбирайте.
Он вгляделся в ее лицо своими слегка выпуклыми глазами и убедился, что она не уступит. Взгляд ее был полон решимости. Он кивнул, признавая поражение во второстепенном вопросе:
— Пусть так. Подожду до Пасхи.
Чтобы закрепить сделку и, возможно, чтобы подчеркнуть свои права, он подошел к ней и поцеловал в щеку.
Она перенесла это безучастно, как статуя, вызвав у него очередной приступ раздражения.
Изотта с братом опять беседовали в ее будуаре.
В отчаянии она расплакалась, утратив величественный вид.
Доменико с несчастным выражением лица сидел на расписном сундуке, упершись локтями в колени и подперев голову руками. Изотта пересказала брату свою беседу с Вендрамином, и его беспокоил ее неосторожный визит к Марк-Антуану.
— Ты, конечно, поступила очень глупо, но это ерунда. Что действительно ужасно, так это то, что Вендрамин знает об этом и может шантажировать тебя. Если ему придет в голову придать это огласке… О господи! — Он вскочил и забегал по комнате.
— Меня это пугает гораздо меньше, чем перспектива стать женой мерзавца, мошенника и убийцы. И такого мужа отец навязывает мне из-за своей преданности Венеции. Боже мой! Разве менее позорно быть приманкой для этого преступника, взяткой за его участие в патриотической деятельности, чем быть обвиненной в распутстве? Что за честь быть его женой? Уж лучше, по-моему, бесчестье, которым он угрожает мне, если я ему откажу.
Доменико опустился рядом с ней на одно колено и обнял ее, чтобы подбодрить.
— Бедная моя Изотта, бедное дитя! Не отчаивайся. До свадьбы дело еще не дошло и, бог даст, никогда не дойдет. Думаешь, я хочу, чтобы этот бандит стал моим зятем? Ты очень мудро поступила, отложив окончательное решение. У нас еще целый месяц впереди. Мало ли что может произойти за месяц! — Доменико нежно поцеловал сестру, и она с благодарностью прижалась к нему. — Я не собираюсь просто ждать развития событий, — продолжал он. — Для начала постараюсь выяснить подробности его ссоры с Марком — что именно привело к дуэли. Это, наверное, нетрудно узнать. Может быть, вскроются какие-нибудь полезные для нас факты, и мы что-нибудь придумаем.
Но, несмотря на решимость Доменико помочь своей сестре, сделать это было не так-то просто, поскольку он, во-первых, подобно его отцу, избегал фривольного общества и заведений, где Вендрамин и какое-то время также Марк-Антуан были завсегдатаями, а во-вторых, воинский долг удерживал его в форте Сант-Андреа.
Вести, дошедшие до Венеции в марте, лишь усилили страх, порожденный переворотами в Бергамо и Брешии. Бонапарт, форсировав реку Тальяменто, упорно заставлял австрийцев отступать все дальше и дальше, пока эрцгерцогу Карлу не пришлось в конце месяца собирать остатки разбитой армии у Клагенфурта, в то время как французы уже находились на австрийской территории и перегородили дорогу на Вену.
Лодовико Манин избежал ужасной необходимости вступить в последний момент в военный союз с Австрией, и Большой совет не собирался, чтобы обсудить этот вопрос. К тому моменту, когда граф Пиццамано сообщил дожу о коварных планах французов, Итальянская армия уже приближалась к Венеции, и было поздно предпринимать какие-либо меры, кроме подготовки самого города к обороне в напрасной надежде уберечь его от разграбления.
Совет десяти дал соответствующие указания на этот счет, хотя, ввиду растущего недовольства населения явной неспособностью правительства защитить их, членам Совета, вероятно, приходило в голову, что, если даже собранные в Венеции войска и не смогут защитить город от неприятеля, они, по крайней мере, смогут защитить правительство от народа.
Тем временем, чтобы утихомирить страсти, усердно распространялись обнадеживающие слухи. Император якобы посылал к ним на выручку новую армию в семьдесят тысяч человек, что было неправдой. Более правдивым был слух, что вот-вот будет заключен мир, — но население не подозревало, какой ценой.
Не только войска были приведены в состояние боевой готовности. Агенты инквизиции также предельно активизировали свою деятельность, и аресты по подозрению в якобинстве, шпионаже и прочих изменнических действиях совершались то и дело. В обстановке растущей паники люди исчезали один за другим.
Когда Марк-Антуан наконец выздоровел и покинул французское посольство, он с трудом узнал Венецию. Произошло это в самом начале апреля, точнее, на следующий день после битвы при Юденбурге, где австрийцы потерпели поражение, поставившее точку в кампании.
Хотя в Венеции об этом еще не подозревали, война была окончена, и оставалась неделя до подписания соглашения о приостановке военных действий.
Виконтесса находилась в посольстве и ухаживала за Марк-Антуаном до тех пор, пока это могло служить оправданием того, что она уклоняется от выполнения данного ей Лаллеманом задания вести исподволь пропагандистскую работу, подготавливая умы венецианцев к тому, что их ожидает. Для этого посол задействовал небольшую армию агентов, многие из которых были местными жителями.
Ее удалили, как только Марк-Антуану разрешили вставать с постели и сидеть по несколько часов у окна, глядя на площадь Корте-дель-Кавалло. Нельзя сказать, чтобы это было очень увлекательно, но солнце в сочетании с целебным воздухом ранней весны способствовали его быстрейшему выздоровлению.
Когда Марк-Антуан, в халате и шлепанцах, уселся там впервые, накрывшись пледом и кое-как подвязав густые черные волосы, он выразил виконтессе благодарность, признавая свой неоплатный долг перед ней — долг, который его беспокоил.
— Если бы не вы, Анна, я бы не выжил.
Виконтесса улыбнулась Марк-Антуану с грустной нежностью. Она сражалась с угрожавшей ему смертью, не жалея себя, и это оставило свои следы. Ее обаятельное личико, которое раньше поражало детской свежестью, теперь осунулось и выдавало ее истинный возраст.
— Не преувеличивайте. Но если я немного помогла вашему выздоровлению, то это будет доброе дело, которое хоть в какой-то мере уравновесит все остальное.
— Все остальное?
Она отвернулась и стала поправлять весенние фиалки в стоявшей на столе вазочке-майолике.
Когда она заговорила снова, в ее голосе звучала нотка сдерживаемой ярости и сожаления о том, что она не может отомстить за него.
— Я знаю точно, кого вы должны благодарить за ранение, которое замышлялось как убийство. Я сразу подозревала это, а теперь у нас есть доказательства. Один из тех, кого вы ранили, был главарем этой банды. А Вендрамин после нападения десять дней не выходил из дому.
— Это очень интересно, — отозвался Марк-Антуан.
— Интересно? Было бы гораздо интереснее, если бы я могла призвать этого убийцу к ответу. Сначала я считала, что все это из-за меня. Может быть, отчасти так и было — но только отчасти. Похоже, другая послужила главной причиной. — Она сделала паузу, подошла к нему и поправила подушки у него под спиной. — Я поняла это, когда сюда прибежала Изотта Пиццамано. Нам, видимо, суждено было стать соперницами.
Она произнесла это небрежно и рассмеялась, чтобы придать своим словам видимость шутки и сгладить их прямоту.
Он не ответил ей. Упоминание имени Изотты сразу заставило его подумать о том, что он находится в безвыходном положении, потерпев фиаско во всем.
Какое-то время виконтесса довольствовалась тем, что украдкой наблюдала за ним, но затем не выдержала:
— Я сочувствовала ей, зная, что она должна выйти за Вендрамина, даже когда мне было известно о нем гораздо меньше. И что мне теперь делать? — Помолчав, она положила руку ему на плечо. — Если вы любите мадемуазель Изотту, почему вы миритесь с тем, что она собирается выйти за Вендрамина?
Он сидел, бледный чуть ли не до прозрачности, и бессильно рассматривал свои руки. Затем он поднял глаза и наткнулся на ее испытующий взгляд:
— Если вы скажете, как это сделать, то сами дадите ответ, который я не могу найти.
Она отвела от него взгляд и убрала руку с его плеча, как будто он дал ей отпор. Отодвинувшись от него немного, она вздохнула.
— Понятно, — сказала она. — Я так и думала. — Но затем, словно вдруг осознав, что выдала себя, опять приблизилась к нему и проговорила с горячностью, вызвавшей краску на ее щеках: — Не подумайте только, что я из зависти желаю ей зла. Я так люблю вас, Марк, что готова сделать все, чтобы вы нашли счастье с ней.
— Дорогая моя! — воскликнул он и протянул к ней руку.
Она сжала его руку в своей и произнесла, не отпуская ее:
— Я не стыжусь признаться в том, что вы, должно быть, уже знаете и к чему не может быть возврата, как следует из того, что вы перед этим мне сказали. Не смотрите так обеспокоенно, дорогой. Я не сожалею ни о чем.
Он нежно пожал ее руку в ответ. Его, безусловно, глубоко тронуло признание женщины, так самоотверженно доказавшей свою преданность ему, но он не мог не ощущать и странную иронию судьбы, вложившей эти чувства в сердце той, которая присвоила себе его имя и называла себя его вдовой.
Единственное, что он мог сказать ей, казалось ему самому невыразительным и банальным:
— Дорогая Анна, я всегда буду с благодарностью и нежностью считать себя вашим должником.
— Это лучшее, чем вы можете меня отблагодарить. — Она опять поколебалась. — Вам, возможно, будут говорить обо мне… нелестные вещи. Что-то вы, наверное, уже знаете — или подозреваете. Запомните, пожалуйста, что, какой бы я ни была, с вами я всегда была абсолютно искренней.
— Да я и не мог бы предположить ничего другого.
— Я очень рада. — Однако в ее голубых глазах была не радость, а печаль, и казалось, что из них вот-вот польются слезы. — Сегодня я оставляю вас, Марк. Нет больше повода для моего пребывания здесь. Филибер теперь справится и без меня. Но вы будете иногда заглядывать ко мне в Ка’ Гаццола, как раньше? И если вдруг окажется, что я могу как-то помочь вам в ваших личных делах, то не забывайте, что я всегда готова сделать для вас все возможное, только прикажите.
При этих словах голос у нее дрогнул. Она импульсивно наклонилась к нему, поцеловала его в щеку и, прежде чем он успел осознать это, выскочила из комнаты.
Он оставался сидеть в той же позе, погрузившись в грустные размышления и испытывая своеобразную нежность к женщине, которую, следуя своему долгу, должен был бы разоблачить как шпионку. Но, вспоминая все, что он успел без особого успеха сделать за эти месяцы в Венеции, он думал с удовлетворением только о том, что пожалел лжевиконтессу.
С этих пор забота о нем была возложена на Филибера; иногда его заменял жизнерадостный молодой венецианец Доменико Казотто. Он развлекал Марк-Антуана, сообщая ему последние венецианские новости. Развлечение было даже большим, чем подозревал Казотто, поскольку Марк-Антуан, зная, кем он был, внутренне потешался над попытками молодого человека вызвать его на компрометирующую откровенность. Возможно, он веселился бы меньше, если бы знал, какую сеть плетет вокруг него инквизиция с помощью этого жизнерадостного венецианца с невинным взглядом.
Но он совсем не думал об опасности, о которой его предупреждала Изотта в тот вечер, когда на него напали. Пусть даже инквизиторы догадывались, что Лебель и Мелвилл — одно лицо, все равно доказательств, что он ярый противник якобинства, было более чем достаточно, не говоря уже о тех услугах, которые он оказывал Светлейшей республике при посредничестве графа Пиццамано, включая наиболее значительную — предупреждение, посланное графу с одра болезни.
Поэтому, почувствовав себя в начале апреля вполне выздоровевшим и покинув гостеприимный посольский кров, он не колеблясь вернулся в свой номер в «Гостинице мечей». Он с уверенностью отмел опасения, высказанные Лаллеманом:
— Если бы я оставался здесь дольше, чем требуется для излечения раны, это действительно было бы подозрительно. Чтобы приносить какую-то пользу, я должен обладать свободой передвижения, а иначе лучше сразу же покинуть Венецию.
Вийетар собирался в Клагенфурт, куда его вызвал Бонапарт, — в связи с тем, как предполагал Марк-Антуан, что Директория прислала генералу такое же распоряжение, что и Лебелю.
Кампания была практически завершена. Лаллеман ожидал известия об этом со дня на день.
— И тогда, — говорил он, — наступит черед Венеции. Но приличный предлог для вмешательства еще надо поискать.
Марк-Антуан решил, что это подходящий момент для того, чтобы убедительно сыграть роль Лебеля.
— К чему такая разборчивость? Чем не предлог предоставление Венецией убежища так называемому графу Прованскому? Первый шаг был сделан, когда я потребовал его изгнания. Теперь я мог бы развить эту тему, если бы мне это поручили.
— Вам это не поручают, — язвительно бросил Вийетар. — Директория требует более основательного предлога, как вам известно.
— И вам, Вийетар, это тоже известно, — заметил Марк-Антуан не менее язвительно, показывая, что он не забыл о его вмешательстве, едва не стоившем Лжелебелю жизни. — Чем вы занимались, пока я был прикован к постели? Вы могли бы выполнить кое-какие из замечательных обещаний, которые давали, когда прибыли сюда. Так где же результаты? — Марк-Антуан окинул его холодным взглядом. — Критиковать других легче, чем сделать что-то самому.
— О чем вы, черт побери? У меня не было задания действовать в качестве провокатора.
Марк-Антуан бросил на него такой свирепый и колючий взгляд, что вся спесь слетела с Вийетара и очередное саркастическое замечание замерло на его плотно сжатых губах.
— Мне так и доложить директорам? Сказать им, что вы ограничиваетесь выполнением только тех заданий, которые были даны вам лично, и пренебрегаете всем прочим, что необходимо для блага Франции? Ну, если вы считаете, что провокации ниже вашего достоинства, то, конечно…
— Я этого не говорил! — чуть ли не в страхе воскликнул Вийетар. — Лаллеман, вы свидетель, что я такого не говорил.
Марк-Антуан продолжал, не обращая внимания на его протесты:
— Раз это ниже вашего достоинства, я тем более должен подумать, как действовать дальше. — Он обратился на прощание к Лаллеману: — Я сообщу вам, как развиваются дела, когда представится возможность.
Марк-Антуан высадился с гондолы на острове Риальто, а Филибера послал в «Гостиницу мечей» предупредить Баттисту, что он возвращается.
Естественным желанием Марк-Антуана было немедленно отправиться в Ка’ Пиццамано, но его удерживали сомнения. Он с тяжелым сердцем спрашивал себя, имеет ли смысл появляться там. Разумнее всего было бы, по его мнению, оставить эту семью в покое и убраться подобру-поздорову, пока у него есть такая возможность, из обреченной столицы этой обреченной республики, для которой он ничего толком так и не смог сделать.
Он принадлежал к тем, кто яснее мыслит на ходу, и потому, несмотря на слабость после длительного пребывания в постели, он предпочел пройтись пешком до площади Сан-Марко, а там уже взять гондолу. Он надеялся, что по пути так или иначе решит возникшую перед ним проблему.
Опираясь на трость, он побрел по Мерчерии, где под ярким весенним солнцем кипела жизнь и суета, торговцы на узких улочках громко расхваливали свой товар, покупатели не менее громко пререкались с ними, но все в этот ясный весенний день были настроены радостно и добродушно. Марк-Антуан, не обращая внимания на слабость, бодро двигался вперед; его элегантная фигура приковывала к себе взгляды окружающих. Однако, дойдя до Пьяццы, он почувствовал, что все-таки устал; лоб под треуголкой был мокрый.
Наступил час, когда большая площадь бывает запружена народом; сегодня же толпа праздношатающихся казалась ему более густой, чем обычно, и менее веселой.
Шеренга славянских солдат охраняла Дворец дожей. В городе уже имели место демонстрации против синьории, и правители боялись, что человеческий материал, в нормальных условиях податливый и послушный, стал легковоспламеняющимся.
Среди прогуливавшихся мужчин и женщин попадалось много офицеров из расположенных в городе и окрестностях частей, все они носили синие с золотом венецианские кокарды. Очевидно, их выманила на улицы по-летнему мягкая погода и желание узнать свежие новости, всегда имевшиеся на Пьяцце в изобилии. Толпа пребывала в тревожном ожидании.
Так и не решив свою проблему и испытывая усталость, Марк-Антуан сел на открытом воздухе за столик в кафе «Флориан», снял шляпу и вытер пот со лба. Он заказал баварское пиво и начал потягивать его, как вдруг почувствовал, что рядом кто-то стоит. Подняв голову, он увидел приземистую фигуру в порыжевшей черной рясе. Глаза-бусинки на хищном желтоватом лице разглядывали его. Это был Кристоферо Кристофоли, осведомитель и главный исполнительный сотрудник инквизиции.
Улыбаясь Марк-Антуану несколько угрюмо, сотрудник инквизиции произнес приветственную фразу, которая показала, что он подозрительно хорошо информирован.
— Рад видеть вас в добром здравии и на вольных просторах. Примите мои поздравления. Мы беспокоились о вас. Вы разрешите? — Он пододвинул стул и опустился на него, не дожидаясь разрешения. — Так мы будем меньше бросаться в глаза. Меня вечно все узнают — просто досада.
— В данный момент, — отозвался Марк-Антуан, — досадно еще и то, что я не приглашал вас за свой столик. Я польщен вашей заботой о моем здоровье, но не думаю, что ваше присутствие будет полезно для моей репутации.
— Все опасаются этого, — вздохнул Кристофоли. — Но вы несправедливы ко мне. Зная, что люди избегают моего общества, я никогда не навязываю его, если это не нужно для дела.
— Мне так не повезло, что я нужен вам по делу? — спросил Марк-Антуан, подавив приступ раздражения.
— Пока еще рано судить, повезло вам или нет.
— Когда я узнаю, что у вас за дело, то смогу судить более взвешенно, — сказал Марк-Антуан, глотнув пива.
Флегматичные бусинки продолжали разглядывать его.
— Даже в Венеции вы предпочитаете свои национальные напитки, — заметил Кристофоли. — От привычки трудно отказаться.
Марк-Антуан поставил стакан на стол.
— Вы ошибаетесь. Это не английское пиво.
— Я знаю. Но вы ведь не англичанин. Как раз об этом я и хотел с вами поговорить. — Он перегнулся к Марк-Антуану через маленький столик и понизил голос, что было излишней, чисто инстинктивной предосторожностью, поскольку вблизи них никто не сидел. — Видите ли, уважаемый, государственные инквизиторы хотят разрешить свои сомнения относительно вашей национальности.
Раздражение Марк-Антуана все возрастало. Это была дурацкая и досадная трата времени и усилий, как и все действия венецианского правительства, которое занималось никому не нужными делами и никак не препятствовало силам, подтачивавшим фундамент государства. Однако внешне он сохранял полное спокойствие.
— Буду рад помочь им в любой момент.
Судебный исполнитель улыбнулся с одобрением:
— Вот сейчас как раз самый подходящий момент. Если вы не против, я буду иметь честь проводить вас к ним.
Марк-Антуан бросил на него гневный взгляд, на что Кристофоли снова ухмыльнулся:
— Вон там сидят трое моих людей, и если им придется применить силу, то разыграется некрасивая сцена. Я уверен, что вам не хотелось бы этого. — Он встал. — Идемте?
Марк-Антуан ни секунды не колебался. Он подозвал официанта, заплатил за пиво и с невозмутимым видом последовал за Кристофоли. Миновав строй солдат, охранявших ворота Порта-делла-Карта, они прошли во двор Дворца дожей, где полбатальона славян расположились биваком возле большого бронзового колодца. Затем они поднялись по лестнице, охранявшейся гигантами Сансовино,[1217] и по величественной наружной галерее дошли до другой лестницы, у подножия которой стоял часовой. Тут они стали подниматься все выше и выше, пока выдохшийся Марк-Антуан не понял, что они идут на самый верхний этаж дворца, где находилась Свинцовая тюрьма.
В комнате, представлявшей собой что-то среднее между караульным помещением и канцелярией, исполнитель перепоручил Марк-Антуана заботам тучного чиновника, который тут же заинтересовался его именем, возрастом, общественным положением, национальностью и местом постоянного проживания.
Кристофоли стоял рядом, пока Марк-Антуан говорил чиновнику, что он Мелвилл, и сообщал все соответствующие данные. Чиновник записал их в журнал. Затем он приказал двум лучникам обыскать Марк-Антуана. Однако, не считая шпаги, ничего такого, что следовало бы у него отобрать, они не нашли.
По окончании этой процедуры те же лучники провели его вслед за надзирателем в помещение для арестованных. Это была комната средних размеров, в которой находились стол, стул, табурет с тазом и кувшином и кровать на колесиках.
Ему сказали, что за деньги он может приобрести то, что ему понадобится и что не выходит за рамки разумного; надзиратель посоветовал ему заказать ужин.
После этого его оставили в одиночестве, и он должен был признать тот несомненный факт, что он стал арестантом инквизиции. Обычно этот факт вселял ужас в людей, но Марк-Антуан постарался отнестись к нему с философским спокойствием. Все это раздражало его, но не пугало.
Он написал записки сэру Ричарду Уорзингтону и графу Пиццамано, прося их помощи. Просьба, обращенная к первому из них, была скорее требованием защитить его права иностранца, графа же он просил об одолжении.
Оказалось, однако, что о помощи он мог не беспокоиться. Катарин Корнер, хотя и склонялся к мысли о виновности Марк-Антуана, тем не менее позаботился о том, чтобы тот имел возможность опровергнуть это убеждение. Поэтому, когда на следующее утро Марк-Антуан предстал перед грозным трибуналом инквизиторской тройки, он увидел, что и британский посол, и граф Пиццамано уже находятся там.
В камеру за ним пришел Кристофоли. Он провел его на третий этаж громадного дворца и затем по широкой галерее, окна которой выходили во двор, где тени отступали перед утренним апрельским солнцем и слышались разговоры и смех солдат, свободных от несения караула.
Кристофоли остановился перед высокой красивой дверью, охранявшейся двумя гвардейцами. В стене рядом с дверью была высечена голова льва в натуральную величину. Раскрытая пасть льва служила почтовым ящиком для тайных донесений.
Дверь открылась, и Марк-Антуан вошел в прекрасный величественный аванзал. Два лучника в красной униформе, вооруженные алебардами, стояли по обеим сторонам двери, двое других охраняли маленькую дверь справа. Младший офицер расхаживал взад и вперед по залу. В восточной стороне зала имелось высокое окно с витражом, изображавшим геральдические фигуры. Солнечный свет, пробиваясь сквозь стекло, отбрасывал цветные блики на деревянный мозаичный пол. Под окном стояли две высокие фигуры — сэр Ричард и граф.
При появлении Марк-Антуана граф Пиццамано хотел подойти и поговорить с ним, но офицер вежливо остановил его. Он сам сразу же подошел к арестованному и провел его, вместе с Кристофоли, в инквизиторскую.
Это была небольшая и уютная комната, так же изобиловавшая фресками, позолотой и витражами, как и остальные помещения роскошного дворца. Марк-Антуана подвели к деревянной перекладине, отгораживавшей допрашиваемого от инквизиторов. Он спокойно поклонился им. Инквизиторы сидели в ковшеобразных креслах на невысоком помосте около стены, перед каждым из них была установлена небольшая кафедра, чтобы они могли вести записи. Катарин Корнер, как член Совета дожа, был в красном и занимал центральное кресло, двое других, являвшиеся членами Совета десяти, сидели в черных мантиях по бокам от него. Всю стену за их спиной занимал гобелен с изображением льва святого Марка с нимбом, опиравшегося одной лапой на раскрытое Евангелие.
Перед помостом находилась еще одна кафедра, за которой стоял секретарь трибунала в патрицианском облачении.
Офицер удалился, оставив Кристофоли следить за арестованным.
Марк-Антуан спокойным и уверенным тоном попросил у инквизиторов разрешения сесть, поскольку он еще не вполне оправился от последствий ранения.
Ему подали стул, после чего секретарь открыл заседание трибунала, зачитав пространный обвинительный акт. Вкратце он сводился к обвинению в шпионаже, введении властей в заблуждение, передаче французскому правительству информации, наносящей ущерб Светлейшей республике, а также в том, что он выступал под вымышленным именем Мелвилла, якобы англичанина, являясь на самом деле французским подданным, членом Совета пятисот, тайным агентом Директории по имени Камилл Лебель.
Дочитав, секретарь сел на свое место, и Катарин Корнер учтиво обратился к арестованному:
— Вы слышали обвинительный акт и, несомненно, сознаете, какой приговор может быть вынесен за столь серьезные преступления. Вы имеете право указать причины, которые, по вашему мнению, могут смягчить приговор.
Марк-Антуан поднялся и прислонился к ограждению.
— Поскольку эти обвинения целиком — или почти целиком — основываются на вопросе о моем имени и национальности, а мои утверждения не будут иметь веса, я почтительно предлагаю вам выслушать посла Великобритании и моего друга сенатора графа Пиццамано, которые присутствуют здесь.
У сидевшего по правую руку от Корнера Анджело Марии Габриэля было вытянутое скорбное лицо; говоря в нос траурным тоном, он одобрил это предложение как вполне разумное. Третий инквизитор, Агостино Барбериго, старик со сморщенным лицом, трясущийся и наполовину парализованный, лишь пренебрежительно кивнул в знак согласия.
Первым вызвали Ричарда Уорзингтона. Он держался с важностью и уверенностью. Однажды он уже совершил ошибку в отношении мистера Мелвилла, и, когда тот пожаловался Уильяму Питту, посол получил неприятный выговор из Уайтхолла.[1218] После этого Мелвилл игнорировал посла — в наказание, как считал сэр Ричард, — и лишал его шанса реабилитироваться в глазах правительства. И вот теперь ему представилась наконец такая возможность, так что он был намерен не упустить ее.
Поэтому он произнес страстную речь в защиту Марк-Антуана — трудно было назвать его выступление как-то иначе. Внушительность его риторики чувствовалась даже на французском языке, на котором сэр Ричард предпочел говорить, но, несмотря на риторику, его показания были малоубедительны, так как основывались на письмах Уильяма Питта, из которых первое привез с собой виконт де Со, а последующие поступили с почтой.
Сэру Ричарду пришлось признаться, что он не был знаком с подсудимым до их встречи в Венеции, а потому не мог удостоверить его личность. Он начал было говорить, что тем не менее письма английского премьер-министра не оставляют сомнений на этот счет, но его остановил заунывный голос инквизитора Габриэля, звучавший особенно заунывно на французском с его обилием носовых согласных:
— Вы вряд ли вправе, сэр Ричард, исключать возможность, что арестованный мог незаконным путем завладеть письмом, которое он показал вам, а последующие письма месье Питта могли быть написаны в результате недоразумения, подстроенного подсудимым в своих корыстных целях.
— Я сказал бы, — ответил сэр Ричард с горячностью, — что это предположение совершенно невероятно и просто… фантастично.
— Благодарю вас, сэр Ричард… — меланхолично прогудел инквизитор.
Что касается Марк-Антуана, то он-то знал, что предположение инквизитора не такое уж фантастическое, — он именно это и проделал, присвоив документы Лебеля.
Мессер Корнер также поблагодарил британского посла, в то время как старый Барбериго ограничился сдержанным кивком.
Сэр Ричард, громко сопя, приподнял одну руку в знак приветствия Марк-Антуану и улыбнулся ему, надеясь, что это произведет впечатление на судей. Кристофоли проводил его до дверей, и тут же в помещение вошел граф Пиццамано.
С его появлением рассмотрение дела приняло более серьезный характер. Как члену сената, ему предложили сесть рядом с секретарем, откуда он мог видеть и инквизиторов, и арестованного.
Граф говорил ясно и довольно кратко. Он сказал, что познакомился с обвинительным актом и не сомневается в его ошибочности, доказательств чего имеется более чем достаточно.
Да, арестованный присвоил себе чужое имя и национальность, но сделал это как сторонник монархии, в ходе борьбы с якобинством — наихудшим из несчастий, когда-либо обрушивавшихся на Светлейшую республику. Чтобы убедиться в этом, достаточно выяснить настоящее имя арестованного и то, чем он занимался до приезда в Венецию. Но это не все. Уже находясь в Венеции, он оказал существенную помощь Светлейшей, причем с риском для собственной жизни.
Граф сообщил, что знаком с арестованным очень давно, еще с тех пор, как граф служил послом Венеции в Лондоне, и потому может подтвердить, что инквизиция имеет дело с Марк-Антуаном де Мельвилем, виконтом де Со. Рассказал он также и о том, какое участие принимал Марк-Антуан в событиях в Вандее.
— Но какими бы героическими ни были его действия там, — продолжил граф, — они не могут сравниться с тем, что он сделал, несмотря на смертельный риск, ради той цели, к которой стремится каждый венецианец, если ему дорога его родина.
Таким образом, граф был скорее адвокатом арестованного, нежели просто свидетелем, но инквизиторы из уважения к его сенаторскому статусу смотрели на это нарушение принятой процедуры сквозь пальцы. Помимо всего прочего, Пиццамано был и членом Совета десяти, так что имел полное право присутствовать на заседании трибунала.
Габриэль почесал тонким красным указательным пальцем свой длинный и такой же красный нос, заметно выделявшийся на фоне бледного лица.
— Арестованный столь многолик, — прохныкал он, — что человеческий разум просто теряется. То он предстает как французский эмигрант виконт де Со, то как агент британского правительства Марк Мелвилл, то как тайный агент Директории гражданин Камилл Лебель.
— Это было необходимо для того, чтобы выполнить задание, — объяснил Марк-Антуан.
— Трибуналу известно, какими методами действуют тайные агенты, — мягко отозвался Корнер. — Мы знаем, что для успешного выполнения задания им приходится порой делать вид, что они работают на вражескую сторону. Таким образом, нам понятно, что вам необходимо было выступать то под именем Мелвилла, то Лебеля. Вопрос в том, какое из этих имен соответствует действительности.
— На этот вопрос, ваша честь, вам уже ответил граф Пиццамано. Разве стал бы виконт де Со рисковать своей жизнью ради победы якобинства, от которого он так пострадал?
— По-моему, это исчерпывающий ответ, — вставил граф.
Довольно необычное лицо Корнера с тонкими чертами было задумчиво. Он молчал. Но старый Барбериго саркастически произнес дрожащим голосом:
— На первый взгляд ответ не вызывает сомнений. Но наше положение заставляет нас заглянуть глубже и обратить внимание на другие мотивы. Мне представляются вполне возможными такие обстоятельства, при которых виконт де Со мог бы посчитать выгодным для себя пойти на службу Директории. В конце концов, Директория — не то же самое правительство, лишившее виконта собственности и всех привилегий.
— Этот вопрос должна прояснить моя деятельность в Венеции, о которой может рассказать граф Пиццамано, если он будет не против.
Граф тут же принялся очень обстоятельно и убедительно рассказывать, какую ценную информацию время от времени сообщал ему виконт де Со для передачи дожу, и особо подчеркнул разоблачение Рокко Терци и Сартони.
— Что еще требуется для оправдания арестованного? — задал вопрос граф.
— Может быть, ничего и не требовалось бы, — упорствовал в своем недоброжелательстве старый инквизитор, — если бы ущерб, причиненный Светлейшей республике гражданином Лебелем, не перевешивал пользу, принесенную мистером Мелвиллом.
Это побудило графа задать вопрос, который беспокоил его с самого начала:
— Но установлено ли достоверно, что он и Камилл Лебель — одно лицо?
— Арестованный не отрицал этого, то есть молчаливо признал, — ответил Корнер.
— Я открыто признаю это, — вмешался Марк-Антуан, немало озадачив графа. — Ведь я не мог бы войти в доверие французского посла, если бы не представился ему как полномочный агент Директории. Разрешите, я объясню вам, как это стало возможным.
Стараясь быть кратким, он рассказал им о встрече с подлинным Лебелем в гостинице «Белый крест» в Турине.
Барбериго отозвался старческим хихиканьем:
— Прямо сказка из «Тысячи и одной ночи»!
Габриэль, казалось, еще глубже погрузился в меланхолию.
— Вы хотите, чтобы мы поверили, что вы в течение всех этих месяцев успешно выступали во французском посольстве под чужим именем?
— Да, я прошу вас поверить в это, как бы неправдоподобно это ни выглядело. Но об этом свидетельствует и информация, которую я регулярно передавал вам.
В спор вступил Корнер:
— Мы не отрицаем, что кое-какая переданная вами информация действительно была ценной. Но нам не следует забывать и о возможности того, что вы передавали ее именно с целью завоевать наше доверие в случае ареста.
— Неужели вы допускаете, что с этой целью я мог бы разоблачить Рокко Терци или Сартони, нанеся такой ущерб французской разведке?
— Или сообщить о недавних планах Франции объявить войну Венеции и использовать ее как разменную пешку в переговорах с Австрией? — вставил граф Пиццамано.
Барбериго погрозил ему пальцем:
— Лишь будущее покажет, достоверна ли эта информация. Мы же рассматриваем то, что происходило в прошлом.
Корнер откинулся на спинку кресла и, обхватив подбородок рукой, обратился к графу:
— Проблема в том, что мы перехватили письма, в которых арестованный пишет Директории о мерах, предпринимаемых венецианским правительством.
Марк-Антуан сразу же ответил ему сам:
— Вы сами говорили о том, в каком сложном положении находится тайный агент. Чтобы успешно играть роль Лебеля, мне необходимо было поставлять им какие-то данные. Не знаю, какие именно письма вы перехватили, но, прочитав их внимательно, вы можете убедиться, что ни в одном из них нет сведений, которые могли бы принести вред Венецианской республике или которые не стали бы достоянием гласности еще до того, как эти письма достигли Парижа.
Корнер молча кивнул, как будто соглашался с этим, но Габриэль хлопнул рукой о кафедру.
— Есть и гораздо более серьезные обвинения! — пронзительно выкрикнул он.
— Я подхожу к этому, — отозвался Корнер успокаивающим тоном, словно укоряя коллегу за несдержанность. Он выпрямился в кресле и уперся локтями в кафедру.
— Несколько месяцев назад, — медленно проговорил он, — еще до того, как Франция вторглась на нашу территорию, в сенат поступило низкое, ничем не оправданное требование изгнать из пределов Венецианской республики несчастного принца королевской крови, который эмигрировал из Франции и благодаря нашему гостеприимству проживал под именем графа де Лилля в Вероне. Это требование, написанное в ультимативной форме, было подписано Камиллом Лебелем. Как мы позже выяснили, ультиматум был составлен не по указанию из Парижа, а по вашей собственной инициативе и подписан был вами, потому что французский посол отказался подписывать столь постыдный документ. Если вы будете отрицать это, я предъявлю вам доказательства.
— Я не отрицаю ни это, ни любые другие достоверные факты.
Ответ был неожиданным не только для инквизиторов, но и для графа Пиццамано.
— Вы не отрицаете это? — откликнулся Корнер. — Как тогда можете вы, заявляя о своей роялистской, антиякобинской позиции, объяснить мотивы, которыми вы руководствовались, совершая этот поступок, столь недоброжелательный по отношению и к своему монарху, и к Светлейшей республике?
— Да-да! — проскулил Габриэль. — Как можно согласовать ваши утверждения с ультиматумом, не только причинившим вашему принцу столько зла, но и вынудившим Светлейшую республику сделать шаг, который, как вы знали, неизбежно выставлял ее на позор перед всеми нациями?
— Ответьте на этот вопрос! — захихикал старый Барбериго. — Да, ответьте! Проявите такую же находчивость, как и при сочинении всех прочих вымышленных историй, попытайтесь!
Корнер приподнял одну руку, утихомиривая разбушевавшегося коллегу.
Бросив презрительный взгляд на серое старческое лицо, Марк-Антуан хладнокровно ответил:
— Я напомню вам, господа, обстоятельства того момента. — Он сделал паузу и под суровыми взглядами инквизиторов постарался собраться с мыслями. Даже граф Пиццамано смотрел на него нахмурившись. — Да, приказа из Парижа я на это не получал, но сказать это можно только в строго буквальном смысле. Из предыдущего письма Барраса было ясно, что такой приказ поступит, и он действительно поступил спустя несколько дней после того, как я послал ультиматум.
— Но почему вы вдруг решили совершить поступок, который должен был бы вызывать у вас отвращение, если вы в самом деле тот, за кого себя выдаете?
— Как вы, наверное, помните — или, по крайней мере, как должно быть отмечено в ваших записях, — ультиматум поступил в сенат дня через два после ареста Рокко Терци. Из-за этого ареста я оказался в очень трудном и опасном положении. Я был единственным, помимо Лаллемана и сообщников Терци, кто знал о том, чем он занимается. Поэтому на меня пало серьезное подозрение. Чтобы спасти свою жизнь и продолжить свою антиякобинскую деятельность, я должен был развеять это подозрение и вернуть доверие Лаллемана. Это было нелегко. Мне пришлось совершить акт, доказывавший твердость моих якобинских убеждений. Фактически я лишь выполнил заранее тот приказ, который поступил через несколько дней. Но даже без этого приказа мои действия были оправданны, ибо, принося в жертву необходимости принца и достоинство Светлейшей республики, я делал это ради окончательной победы и того и другого.
Этот честный ответ, казалось, давал исчерпывающее объяснение данному факту. Граф Пиццамано, слушавший вначале с недоумевающим видом, теперь откинулся в кресле, облегченно вздохнув. Инквизиторы в нерешительности переглядывались. Наконец Корнер, подавшись вперед, спросил спокойным и любезным тоном:
— Если я правильно понял вас, вы утверждаете, будто во французском посольстве полагали, что вы Камилл Лебель, и будто месье Лаллеман не подозревал, что на самом деле вы виконт де Со?
— Да, я утверждаю это.
Аскетическое лицо с тонкими чертами впервые за все время допроса утратило доброжелательное выражение. Глаза Корнера глядели на Марк-Антуана из-под тонких седых бровей жестко и непримиримо.
— Но как это возможно, — бросил он, — если ваша супруга является якобы двоюродной сестрой месье Лаллемана? Она открыто выступает под именем виконтессы де Со, постоянно проводит время в вашем обществе и ухаживала за вами во французском посольстве во время болезни.
Для Марк-Антуана этот неожиданный вопрос прозвучал как гром среди ясного неба. Он резко, почти слышимо вздохнул. Мессер Корнер после секундной паузы продолжил:
— Вы всерьез хотите убедить нас, что месье Лаллеман, кузен виконтессы де Со, не знал, что вы виконт? Вы хотите, чтобы мы в это поверили?
Марк-Антуан колебался не больше двух-трех секунд, но в голове у него за это время пронеслось очень много мыслей.
Граф Пиццамано резко повернулся на стуле лицом к нему. Возможно, вопрос так же застал его врасплох, как и самого Марк-Антуана.
При других обстоятельствах ответить на этот вопрос было бы нетрудно, и любая проверка доказала бы правдивость его слов. Надо было всего лишь объяснить, что так называемая виконтесса де Со самозванка, присвоившая этот титул по совету настоящего Лебеля. Поскольку тот стремился представить шпионку как эмигрировавшую аристократку, то имя де Со было первым, какое должно было прийти ему в голову: он завладел имением Со и полагал, что виконт гильотинирован.
Марк-Антуан мог бы сказать, что было бы неблагоразумно и неосторожно с его стороны разоблачать ее как засланную французскими якобинцами шпионку сразу после ареста Рокко Терци, поэтому он отложил разоблачение на более поздний срок, а тем временем решил завести с ней знакомство, чтобы наблюдать за ней и использовать ее как источник информации.
Он мог бы, вдобавок к этому, подсказать инквизиторам, как легко можно было бы удостовериться в истинности его показаний и тем самым снять с него это самое серьезное обвинение. Но, сделав это, он неизбежно погубил бы это хрупкое создание, приоткрывшее ему свою одинокую, томящуюся в безнадежной тоске душу. Разоблачение означало бы ее арест и, скорее всего, смерть от гарроты. Он мысленно видел это жуткое стальное приспособление в виде подковы, охватывавшее шею жертвы сзади и снабженное винтом. При вращении винта подкова сжимала шею приговоренного все туже и туже. Марк-Антуан представил себе тонкую белую шею, зажатую в этом смертельном воротнике, а над ним привлекательное, по-детски ясное маленькое лицо, влажные глаза, глядевшие на него так нежно в их последнюю встречу, и губы, признающиеся в преданной любви.
Если бы он оправдался перед инквизиторами такой ценой, его до конца дней преследовало бы это видение, он презирал бы себя, купив свое спасение за счет жизни несчастной женщины, которая к тому же вернула к жизни его самого.
Но это с одной стороны.
С другой стороны, была Изотта, чей отец смотрел на него строгим взглядом, не понимая, почему он мешкает с ответом. Изотта была в любом случае потеряна для него, но мысль о том, каким он предстанет в ее глазах, когда отец расскажет ей обо всем, была невыносима.
Ему не впервые приходилось выбирать из двух зол, но никогда еще этот выбор не был таким тяжелым. Он, конечно, должен был предпочесть меньшее зло, при котором страдать придется ему самому, ибо сколько-нибудь благородному сердцу легче перенести боль, нежели причинить ее другому. Невозможно было бросить на съедение львам женщину, которой он был обязан жизнью.
Поэтому в конце концов он ответил просто:
— Да, я прошу вас поверить в это.
Мессер Корнер какое-то время продолжал смотреть на него суровым взглядом, к которому, однако, примешивалось и удивление, словно инквизитор ожидал иного ответа и был разочарован. Затем он со вздохом откинулся в кресле и предоставил своим коллегам продолжать допрос.
Но Габриэль лишь задумчиво поглаживал свой длинный нос, а дряхлый Барбериго зевнул и вытер слезившиеся близорукие глаза.
Граф Пиццамано по-прежнему смотрел на арестованного с недоумением.
Марк-Антуан не только молчаливо признал то, что представлялось графу совершенно невероятным, но, признав это, фактически сознавался и в своей виновности, ибо существование виконтессы де Со в тех обстоятельствах, на которые указал инквизитор, казалось несомненным доказательством того, что французский посол не мог не знать, кто такой Марк-Антуан в действительности. А это предполагало только один вывод. Но сделать этот вывод граф, в отличие от инквизиторов, никак не мог. Он был в полной растерянности.
Он вспомнил свой разговор с дочерью в тот вечер, когда Марк-Антуан впервые появился у них по приезде в Венецию. Бедная девушка оказалась жестоко обманутой в своем предположении, что Марк-Антуан приехал в Венецию прежде всего ради нее. И это при всех тех унижениях, которые ей приходилось переживать в связи с ее помолвкой. Но может быть, правда о Марк-Антуане как-то примирит ее с предстоящим браком, который беспокоил графа гораздо больше, чем можно было подумать.
Может быть, в связи с раскрывшейся правдой все в конце концов шло к лучшему? Но было ли это правдой? Чем больше вопросов он себе задавал, тем меньше ответов мог найти.
Наконец мягкий голос Корнера прервал его размышления. Инквизитор обращался к Кристофоли:
— Проводите арестованного в отведенное ему помещение и проследите, чтобы он был обеспечен всем, что предусмотрено для заключенных. Мы дадим знать о принятом нами решении.
Эти зловещие слова наполнили холодом сердце Марк-Антуана. Он поднялся и, ухватившись за перекладину перед собой, стоял какое-то мгновение в нерешительности. Затем, осознав, что его протесты или утверждения ничего не дадут, он поклонился трем инквизиторам и молча вышел вместе с сопровождающим из комнаты.
Когда дверь за ними закрылась, мессер Корнер спросил графа Пиццамано, не хочет ли тот сказать что-нибудь, что могло бы помочь инквизиторам в вынесении решения. Барбериго опять устало зевнул.
Граф встал:
— Я хочу только напомнить уважаемым членам трибунала, что все обвинения против виконта де Со основаны на предположениях, в то время как в его пользу говорят достоверные факты.
— Мы помним об этом, не беспокойтесь. Что нам мешает оправдать его, так это виконтесса, как вы и сами понимаете.
Граф опустил подбородок в шейный платок.
— Это совершенно сбивает меня с толку, — признался он. — Главное, я не могу понять, почему он скрывал, что женат.
— Но разве это не очевидно? Если бы он признал это, то тем самым раскрыл бы свою подлинную личность. В случае ареста он мог надеяться убедить нас в том, что выдавал себя перед французами за Камилла Лебеля. Но мог ли он надеяться убедить нас в этом, если они знали, что он виконт де Со?
— Я уже говорил, — вмешался Барбериго, — что нетрудно вообразить обстоятельства, при которых виконт де Со мог решиться на сотрудничество с Директорией. И я не сомневаюсь, что так оно и было. Соблазном, против которого трудно было устоять, могло быть, к примеру, обещание вернуть ему конфискованное поместье.
— Я знаю его достаточно хорошо и никогда не поверю в это, — твердо возразил граф. — Это лишь еще одно предположение, противопоставляемое вами его заслугам перед Венецианской республикой. Каждая из них противоречит выводу, к которому вы склоняетесь.
— Не сомневайтесь, что мы учтем все его заслуги, — заверил его Корнер. Он учтиво наклонил голову. — Мы благодарим вас за помощь, синьор.
Поняв, что на этом его миссия завершена, граф мрачно поклонился членам трибунала и вышел в крайнем душевном смятении.
Барбериго беспокойно поерзал в кресле:
— Есть ли надобность тратить время на дальнейшее обсуждение? По-моему, все ясно.
Корнер повернулся к нему со своей мягкой загадочной улыбкой:
— Завидую тому, как ясно вам все видится. Мои глаза похуже, они лишь пытаются разглядеть истину в тумане. А как с вами, мессер Габриэль?
Габриэль пожал узкими плечами:
— Было высказано столько предположений, что я просто теряюсь.
— Надеюсь, вы не собираетесь проверять их все? — проворчал Барбериго.
— Не вижу в этом смысла, мы будем просто ходить по кругу.
— И я так считаю. — Старый инквизитор громко прокашлялся. — Итак, давайте выносить приговор.
— Вы хотите выносить приговор по делу, в котором столько противоречивых данных? — задумчиво спросил Корнер.
— Что значит, хочу ли я? — сказал Барбериго. — Это моя обязанность. Сейчас не время для колебаний. Вокруг столько врагов и шпионов, что наш долг — действовать на благо республики, отбросив всякие сомнения.
— Наш первейший долг вынести справедливый приговор, — возразил Корнер.
Габриэль в недоумении повернулся к нему:
— Но если мы не будем больше обсуждать дело и не будем выносить приговор, то что вы предлагаете?
— Отложить решение, — ответил Корнер, сжав губы. — Доводы «за» и «против» так уравновешены, что, согласитесь, самое разумное — подождать, пока какие-нибудь новые данные не нарушат это равновесие и не перетянут чашу весов в ту или иную сторону. Я твердо убежден в этом. Если вы не согласны, нам придется передать это дело на рассмотрение Совета десяти.
— Это выход! — обрадовался меланхоличный Габриэль. — Я полностью согласен.
Они выжидающе обратились к Барбериго. Старик смотрел на них, моргая слезящимися глазами. Он был раздражен, и голова его тряслась больше, чем обычно.
— Я не буду спорить с вами. Но эта оттяжка — пустая трата времени. Этот молодой человек держится вызывающе, что для меня всегда служит признаком виновности. Уж поверьте моему опыту. Было бы милосерднее не заставлять его мучиться в неизвестности, ему все равно не миновать гарроты. Но поскольку вы, похоже, твердо стоите на своем, давайте отложим приговор.
— Изотта, дитя мое, Марк говорил тебе, что он женат?
Граф сидел вместе с графиней и дочерью за обеденным столом. Они только что поужинали и отпустили слуг.
Изотта подняла голову и улыбнулась, чего не наблюдалось уже очень давно.
— Нет, папа, наверное, как-то к слову не пришлось, — ответила она.
Но графу было не до шуток. Он в последнее время тоже редко улыбался.
— Я так и думал, — отозвался он угрюмо.
Графиня переводила взгляд с дочери на мужа, полагая, что это какая-то странная шутка, и попросила растолковать ей, в чем соль. Граф четко и ясно объяснил жене и дочери суть дела, повергнув в шок и ту и другую. Придя в себя, Изотта покачала головой и произнесла с уверенностью:
— Тут какая-то ошибка.
Но Франческо Пиццамано отверг возможность ошибки. Он объяснил, откуда поступила эта информация, и тут уверенность Изотты впервые поколебалась.
— Но этого просто не может быть! — воскликнула она. Ее черные глаза стали очень большими на побледневшем от испуга лице.
— Правда часто бывает невероятной, — ответил ее отец. — Я тоже не мог этому поверить, пока Марк сам не признал это. Очевидно, у него были какие-то серьезные причины, чтобы скрывать это.
— Какие могут быть причины? — спросила она дрогнувшим голосом.
Он пожал плечами и широко развел руки:
— В столь непростое время, когда на человека возложена такая задача, какую выполняет Марк, причин может быть сколько угодно. Инквизиторы откопали одну причину, на первый взгляд правдоподобную, которая выставляет его в абсолютно непривлекательном виде. Настоящая причина, вероятно, близка к этому, но может представить все в совершенно ином свете. Что я в первую очередь уважаю в Марке — это его способность пожертвовать всем ради дела, которому он служит.
— Но если инквизиторы… — начала она, но остановилась и отрывисто спросила: — Ему угрожает опасность?
Граф медленно покачал головой:
— Я надеюсь на Катарина. Его трудно сбить с толку.
Изотта стала возбужденно расспрашивать его о том, кто что говорил во время трибунала. Получив исчерпывающие ответы на все вопросы, она сидела какое-то время в тупом оцепенении, затем встала из-за стола и, сославшись на усталость, попросила разрешения уйти к себе.
Оставшись наедине с женой, граф мрачно спросил ее:
— Как ты считаешь, это сильно подействовало на нее?
Красавица-графиня была расстроена.
— У бедной девочки был такой вид, будто ей нанесли смертельную рану. Я пойду к ней. — Она тоже встала.
— Подожди минуту, дорогая, — сказал граф, протянув к ней руку. Она подошла, и он, обняв ее за талию, притянул к себе. — Может быть, лучше оставить ее одну. Я боялся, что эта новость будет для нее ударом. Правда, бог знает почему.
— Я тоже знаю почему.
Граф медленно кивнул:
— С учетом всех обстоятельств это наилучший выход. Покориться судьбе легче, когда желаемое перестает существовать.
Она положила руку ему на голову.
— Ты ведь не жестокосерден, Франческино, никогда не был таким. Но в вопросах, касающихся собственной дочери, у тебя на первый план выходит целесообразность. Подумай о ее сердце, дорогой.
— Я думаю о нем и не хочу ранить его больше, чем это необходимо. Я не хочу, чтобы она еще мучилась вдобавок ко всему, что ей пришлось выстрадать из-за меня. Потому-то я почти рад, что по воле обстоятельств ей остается только покориться.
— Боюсь, что я тебя не понимаю, дорогой.
— Возможно, это потому, что ты думаешь, будто во мне не говорит совесть. Я использовал собственную дочь как ставку в игре, которая велась ради Венеции. А игру мы проиграли. Я пожертвовал ею напрасно, промотал ее жизнь. У меня больше нет иллюзий. Солнце Венеции закатилось, спустились сумерки. И очень скоро наступит полная темнота. — Он говорил с трудом, в отчаянии. — Но я хочу, чтобы ты знала: я никогда не попросил бы от Изотты этой жертвы, если бы мы не были уверены, что Марк погиб. Да и она не пошла бы на это. И когда оказалось, что он жив, это была трагедия. А теперь он снова утрачен для нее, и она может опять примириться с той пустой жертвой, на которую мы обречены. Поэтому я и говорю, что это, возможно, к лучшему. Они любили друг друга, и он был достоин ее.
— И ты говоришь это вопреки тому, что открылось?
— Да, — кивнул он. — Я думаю, что его подвигло на эту женитьбу нечто аналогичное тому, чего я требовал от Изотты. Преданность делу, требующая отдать все, чем человек владеет. Когда он сегодня ответил утвердительно на этот вопрос, у него был вид мученика, приносящего себя в жертву. Если окажется, что это не так, то, значит, я ничего не понимаю в людях. — Граф тяжело поднялся. — Пойди к ней, дорогая, и скажи ей все это. Может быть, это утешит ее и придаст ей сил. Боже, помоги бедному ребенку! И нам всем тоже.
Но на сердце у Изотты было гораздо тяжелее, чем они думали, тяжелее даже, чем она позволяла своей матери подозревать. Когда ее заставили поверить в женитьбу Марка, это вовсе не примирило ее с судьбой, как надеялся отец, а лишило ее последней опоры. Обстоятельства могли помешать их браку с Марком, но она находила утешение в мысли о том, что между ними существует духовная связь, что они едины в вечности. А теперь эта связь была оборвана, и она осталась совсем одна, без руля и без ветрил, без спасения.
Она выслушала отцовские соображения, которые ей передала мать, но они не придали ей сил. Единственное объяснение поведения Марка, которое она нашла, ставило ее в унизительное положение. Когда она отправилась в то утро к нему в гостиницу, она думала, что он приехал в Венецию ради нее. Оказалось же, что его единственной заботой была политика. Боясь ранить ее гордость, он не сказал ей правды и, наверное, по той же причине скрывал свой брак в дальнейшем.
Нечаянные нежные слова о необходимости надеяться, которые он время от времени говорил, очевидно, означали только, что он надеялся избавить ее от брака, который, как он понимал, был ей ненавистен. Но теперь, когда правда открылась, этот брак вовсе не стал менее ненавистен ей. Напротив, выросшая между нею и Марком стена, оставившая ее в одиночестве, лишила ее сил мириться с судьбой.
Теперь она могла согласиться на брак с Вендрамином разве что в том случае, если бы душевная апатия полностью подчинила себе ее гордость.
В эти дни она почувствовала тягу к религии. Устав от мира, который мужчины наполняли постоянными бессмысленными раздорами, она подумывала о мирной жизни в монастыре как о прибежище, которое никто не посмеет у нее отнять. Вендрамин может отстаивать свои права на нее в спорах с другими мужчинами, но не вступит в спор с Богом.
Эти мысли позволили ей восстановить силу духа, и, если бы не Доменико, она уже объявила бы об этом намерении.
Доменико узнал от отца то немногое, что было известно о браке Марка, точнее, то, что раскрылось во время трибунала. Но по странной случайности он получил кое-какую информацию об этом также от самой виконтессы де Со.
Пытаясь выяснить подробности ссоры между Марком и Вендрамином, он обратился к майору Санфермо, с которым был давно дружен, и тот повел его на поиски Андровича в «Казино дель Леоне», где Доменико ни разу не был.
Он узнал о денежном долге, о том, что Марк-Антуан настаивал на его уплате, прежде чем он скрестит шпаги с Вендрамином, а также о том, где Вендрамин, по всей вероятности, достал эти деньги. Майор Санфермо предположил, что его выручила виконтесса де Со. Андрович категорически отрицал это. Но того, что говорил Андрович, Доменико уже не слышал.
— Кто-кто выручил? — спросил он, думая, что ослышался.
— Виконтесса де Со. Да вон она. — Санфермо указал на миниатюрную женщину, собравшую вокруг себя оживленную группу кавалеров и дам.
Ошеломленного капитана подвели к француженке и представили. Доменико вызвал у нее не меньший интерес, чем она у него, хотя сам он об этом не подозревал. Распростившись с ней через полчаса, Доменико чувствовал себя совершенно сбитым с толку, и последующий разговор с отцом не помог рассеять сумбур у него в голове.
— Она распространяет ложный слух о смерти Марка на эшафоте, чтобы скрыть, кто он такой, — объяснил граф.
— И это объяснение тебя удовлетворяет? — спросил Доменико.
— Это представляется мне логичным, — ответил граф и изложил сыну свою теорию о том, что все складывается к лучшему, которую Доменико затем пересказал сестре.
— Я думаю, Изотта, что Марк, подобно тебе, является заложником интересов его страны или его единомышленников. Но обмен кольцами с Вендрамином тебе пока не грозит. Мне удалось кое-что узнать, и, возможно, я узнаю больше.
По совету брата она решила повременить с объявлением о своем решении уйти в монастырь.
Между тем время шло, наступила Пасхальная неделя. Тучи сгущались и над головой Изотты, и над Венецией.
Война была окончена. Это было ясно, как становилось все яснее и то, что мир, которого с нетерпением ждали целый год, может и не принести Венеции покоя. И в Великую субботу венецианцам открылась горькая правда о том, что ждет Светлейшую республику.
После событий в Бергамо и Брешии крестьян провинции Венето решили вооружить, дабы они составили народное ополчение и могли противостоять попыткам новых переворотов. Во всех венецианских провинциях вспыхнула ненависть к французам, которых обвиняли в развале страны.
Франкофобию подпитывал и беззастенчивый грабеж, чинившийся французами на венецианской земле. У крестьян отнимали их урожай, их скот, их женщин. Люди толпами валили на вербовочные пункты, и вскоре тридцатитысячная армия новобранцев была под ружьем. Правительство рассчитывало использовать ее для борьбы с повстанцами, но крестьяне знали лишь одного врага — французов, и если им попадались в руки отдельные вражеские группы, с ними безжалостно расправлялись, мстя за все бесчинства.
Чтобы покончить с этим, в Венецию был направлен Жюно.[1220]
При новом режиме бесцеремонность стала во Франции чем-то самим собой разумеющимся. Равенство понималось как отмена всякой предупредительности и всех правил поведения, торжество оскорбительной и грубой прямоты. Именно это позволяло Марк-Антуану так успешно играть роль Лебеля. Плохие манеры Бонапарта искупались его величием, его заносчивость была порождена сознанием собственной силы, а не высоты своего положения. Плохие манеры его приближенных, каждый из которых играл маленького Бонапарта в своем кругу, бросались в глаза, были вопиющими и оскорбительными.
Для встречи эмиссара Бонапарта Коллегия собралась в великолепном зале, где Веронезе и Тинторетто увековечили мощь и славу Венеции. На потолке Веронезе изобразил Венецию в виде чувственной красавицы, которую Справедливость и Мир коронуют на земном шаре. Над троном дожа сверкало яркими красками знаменитое полотно того же мастера «Битва при Лепанто», а справа висели принадлежавшие кисти Тинторетто портреты великих дожей — Донато, да Понте и Альвизе Мочениго.[1221]
Члены Коллегии, облаченные в свои тоги, и дож на троне ждали французского солдата.
Когда он предстал перед ними на пороге в сапогах со шпорами и треуголкой на голове, это выглядело как встреча старого порядка с новым — строгости, церемонности и обходительности с развязной прямотой, невоспитанностью, отсутствием всякого изящества и привлекательности.
Церемониймейстер, или рыцарь дожа, приблизился к посланцу с жезлом в руке, чтобы подвести его к дожу и представить, как полагалось по этикету. Но грубый солдат бесцеремонно отпихнул его в сторону и, не снимая головного убора, протопал через весь зал, клацая саблей по полу. Не дожидаясь приглашения, он поднялся по ступенькам к трону и уселся в кресло справа от дожа, предназначенное для послов других государств.
Сенаторы онемели от столь презрительного обращения с ними. Если наглый выскочка-иностранец не желал оказать никакого уважения этому достойному собранию, значит солнце Венеции действительно закатилось. Побледневший и нервничавший Лодовико Манин настолько проникся ощущением значительности своего поста, что произнес тем не менее маленькую приветственную речь, которую предписывал этикет.
Жюно выказал полное пренебрежение к этикету, что ощущалось всеми патрициями как пощечина. Генерал вытащил из-за пояса послание от Бонапарта и зачитал его громким и резким голосом. Послание отличалось той же грубой и властной прямотой. Командующий Итальянской армией предъявлял венецианцам претензии по поводу вооружения крестьян и убийства французских солдат. О том, что это было спровоцировано разбоем и насилием, учиненным его солдатами, ограблением и убийством граждан страны, находящейся в состоянии мира с Францией, командующий умалчивал.
«Вы напрасно пытаетесь избежать ответственности за свои действия, — писал Бонапарт. — Вы думаете, я не смогу добиться, чтобы лучших людей во всем мире уважали?.. Сенат Венеции поступил вероломно в ответ на великодушие, которое мы всегда проявляли по отношению к ней. Мой адъютант, которого я посылаю к Вам, предложит Вам выбор: война или мир. Если Вы немедленно не разоружите и не разгоните нападающих на нас крестьян, не арестуете и не пришлете к нам зачинщиков убийств, то мы объявляем Вам войну».
Дальше Бонапарт продолжал в том же духе.
Прочитав послание до конца, Жюно встал так же резко, как и сел, и промаршировал из помещения с тем же презрением ко всяким любезностям.
— Теперь вы видите, — произнес граф Пиццамано, ни к кому, в частности, не обращаясь, — куда завела нас наша политика бездействия, наше малодушие и скупость. Мы были первой державой в Европе, а стали самой ничтожной.
И они униженно отправили Бонапарту письмо с извинениями, выражением уважения и преданности и обещанием немедленно принять меры в согласии с его требованиями.
На второй день Пасхи Жюно отбыл из Венеции, увозя с собой эту письменную попытку предотвратить войну, и в тот же день в Вероне вспыхнул мятеж многострадального населения, сопровождавшийся криками «Смерть французам!» и «За святого Марка!».
Несколько сотен французских солдат были убиты, остальные нашли убежище в фортах. Форты были окружены далматинскими войсками и вооруженными крестьянами, зачинщиками восстания. Граф Франческо Эмили отправился в Венецию, где он умолял сенат разорвать отношения с Францией и послать войска на помощь веронским патриотам.
Но если Светлейшая республика не порвала связи с Францией, когда это можно было сделать безболезненно, то теперь она была слишком напугана для этого. Отмежевавшись от восстания, вошедшего в историю под названием Веронской Пасхи, она еще раз подтвердила свой нейтралитет и дружеское отношение к Франции и бросила веронцев на произвол судьбы, вознаградив таким образом за преданность Венеции.
Бонапарт тем временем отправил в Верону Ожье, и в течение нескольких дней порядок был восстановлен.
Веронская Пасха и явилась тем предлогом, какой нужен был Франции для объявления войны. Но, словно этого было недостаточно, в самой Венеции как раз в тот день, когда восстание в Вероне было подавлено, французам был дан вооруженный отпор. Героем этих событий стал Доменико Пиццамано. На второй день Пасхи Совет десяти издал указ, согласно которому, в соответствии с заявленным Венецией нейтралитетом, все иностранные военные корабли должны были покинуть ее гавань.
Через два дня французский фрегат «Освободитель Италии» под командованием Жан-Батиста Ложье, сопровождаемый двумя люггерами, взял на борт в качестве лоцмана рыбака из Кьоджи и попытался войти в порт Лидо.
Доменико Пиццамано, командовавший гарнизоном форта Сант-Андреа, наблюдал за неизбежным и позорным концом Светлейшей республики с тем же чувством отчаяния и унижения, что и его отец. Не исключено, что он воспользовался этой возможностью, чтобы доказать, что в Венеции еще не совсем погасли искры того огня, который некогда принес ей славу. Как бы то ни было, следуя указу Совета десяти, он обязан был сделать то, что он сделал.
Когда ему доложили о приближении иностранных судов, он сразу поднялся на бастион, чтобы оценить обстановку.
Корабли шли без флагов, но принадлежали явно не Венеции, и, что бы ни представляли собой люггеры, шедший впереди «Освободитель Италии» был тяжело вооружен.
Доменико не колебался ни минуты. Он приказал дать два предупредительных выстрела в воду.
Люггеры вняли предупреждению. Сделав поворот оверштаг, они остановились. Капитан Ложье, однако, вызывающе продолжал вести корабль прежним курсом и поднял трехцветный французский флаг.
И тут Доменико мог благодарить небеса за то, что ему, подобно мученикам в Вероне, был дан шанс выступить за честь Венеции, не думая о последствиях. Он скомандовал открыть огонь на поражение. «Освободитель» начал отстреливаться, но, получив пробоину ниже ватерлинии, был вынужден выброситься на мель, чтобы не затонуть. Доменико взял два баркаса с вооруженными солдатами и отправился на захват вражеского судна. Их сопровождал галиот капитана Висковича с командой славянских воинов.
Они взяли французский корабль на абордаж и после яростной непродолжительной схватки, во время которой Ложье был убит, захватили его. Тем временем спустилась ночь.
Бумаги, найденные на корабле, свидетельствовали о том, что между Ложье и французами, проживавшими в Венеции, велась оживленная переписка. Доменико передал документы Совету десяти с тем, чтобы по отношению к этим людям были приняты меры. Но наутро Лаллеман выразил по этому поводу такой решительный протест, что бумаги пришлось уступить ему.
На следующий день Доменико был вызван на заседание Большого совета. Депутаты горячо приветствовали его, вынесли ему официальную благодарность и наказали и дальше выполнять свой долг с таким же рвением. Совет постановил также выдать всем участникам операции денежную премию в размере месячного оклада.
Доменико не видел ничего выдающегося в том, что он сделал. Но в глазах венецианцев, оскорбленных наглостью французов, он был героем дня, и его это огорчало. Он видел в этом восторге перед единичным протестом признак всеобщей вялости и неспособности старого льва святого Марка издать воинственный победный рык, некогда столь мощный.
Неделя, последовавшая за инцидентом на Лидо, была нелегкой. Венецию наполняли слухи, днем и ночью по улицам ходили военные патрули. Солдаты, призванные для защиты отечества, использовались теперь против волнующихся горожан. Лев святого Марка сжался и припал к земле в ожидании удара хлыстом.
Обитатели Ка’ Пиццамано, разумеется, гордились поступком Доменико, бесстрашно выполнившего свой долг, и тем не менее в доме царила траурная атмосфера. Граф уже не сомневался, что дни Светлейшей республики сочтены.
Понимая его настроение, Вендрамин боялся напомнить ему, что Пасха прошла, а день свадьбы так и не назначен. Нерешительность Вендрамина усугублялась тем фактом, что в сложившейся обстановке он лишился той силы, которая оправдывала его настойчивость. Он потерял свое влияние в обществе и злился на собственную непредусмотрительность. Надо было решительно отбросить все колебания, пока еще можно было это сделать. А он, как последний дурак, вел себя слишком тактично. Возможно, он был чересчур доверчив. Что, если этот чопорный граф и эта холодная гордячка, его дочь, откажутся теперь выполнить данное обещание?
Эта мысль наполняла его сердце страхом. Никогда еще у него не было так много долгов и так мало возможностей избавиться от них. Он не осмеливался теперь приблизиться к вероломной виконтессе, прежде столь щедро обеспечивавшей его средствами ради того, чтобы заманить в ловушку. Во всех казино его репутация была окончательно погублена Мелвиллом. Ему не у кого было занять хотя бы цехин. В отчаянии он даже попытался тайком предложить свои услуги Лаллеману, но тот грубо указал ему на дверь. Он заложил или продал почти все свои ценности, и, не считая шикарных костюмов, у него практически ничего не осталось. Положение было хуже некуда. Он не мог представить себе, что с ним будет, если Пиццамани обведут его вокруг пальца.
Это подвешенное состояние было невыносимо. С каким бы недовольством ни было воспринято обращение по сугубо личному делу в дни национального бедствия, Вендрамин не мог позволить подобной щепетильности помешать ему.
Поэтому он решительно отправился однажды на поиски Изотты и нашел ее на лоджии, обращенной в сад, где все опять зеленело под солнцем и было наполнено ароматами весны, а на кустах ранних роз уже набухали бутоны.
Она приняла его с холодной учтивостью, которая всегда так его раздражала — возможно, даже больше, чем открытая враждебность. С враждебностью можно бороться, а наталкиваясь на полное безразличие, не за что ухватиться.
Прислонив свою высокую стройную фигуру к перилам лоджии и приглушив звучный голос до бормотания молящегося, он осторожно напомнил ей, что прошло уже больше недели после Пасхи, когда она обещала принести ему счастье, назначив день их свадьбы. Изотта спокойно восприняла его напоминание. Посмотрев на него прямым и открытым взглядом, исполненным меланхолии, она спросила:
— Если бы я сказала вам, Леонардо, что собираюсь постричься, вы воспротивились бы этому намерению?
Он даже не сразу понял, что она имеет в виду. А когда понял, то взорвался:
— Да кто ж не воспротивился бы?! Вы что, сошли с ума, Изотта?
— Разве, разочаровавшись в суетном и бессмысленном земном существовании, возлагать надежды на будущую жизнь — это сумасшествие?
— Для такой женщины, как вы, это сумасшествие. Оставьте это простушкам, женщинам с физическими недостатками или больным. Для них это замена недоступных радостей. И независимо от того, сумасшествие это или нет, вы нарушаете обещание.
— Но если я дам обет Богу, разве это не перевесит все обязательства, данные человеку?
Он старался подавить нараставшую в нем злость и удержать то, что, как он чувствовал, ускользало от него.
— Но примет ли Бог обет, если это обман? На небесах тоже есть понятие чести. — Неожиданно он задал другой вопрос: — Вы поделились с отцом этой бредовой идеей?
Это очередное проявление свойственной ему грубости заставило ее нахмуриться.
— Я собиралась сказать ему сегодня.
— О господи! Значит, вы всерьез настроились на этот обман, это… надувательство? И вы воображаете, что отец поддержит вас? Ваш отец, благодарение богу, человек чести, который держит данное им слово. Так что не обманывайтесь на этот счет, Изотта. Я честно выполнил свою часть обязательств, и он не допустит, чтобы меня лишили моей… моей законной награды.
— Для вас награда взять в жены девушку против ее воли? — спросила Изотта, отвернувшись от него.
У него было ощущение, что он бьется головой о холодную непробиваемую стену притворства и упрямства. Он чуть не задохнулся от ярости.
— Девушку?! — хрипло бросил он издевательским тоном. — Это вы девушка? Вы? — Она посмотрела на него, и он грубо рассмеялся прямо ей в лицо. — Да вы разве годитесь для того, чтобы поступать в монастырь, совершать обряд мистического бракосочетания? Вы сами-то подумали об этом? А, ну да, я понимаю. Это всего-навсего ваш обманный ход, такая же ложь, какую вы преподносили мне и раньше, пытаясь убедить меня в невинности вашего визита в гостиницу к этой скотине. Но удастся ли вам убедить в этом отца?
— Вы хотите сообщить это ему?
Он ухватился за это как за оставшийся у него козырь.
— Да, клянусь Богом, — если только вы не опомнитесь и не выполните свое обещание.
Это, полагал он, должно было сломить ее. Но она смотрела на него все с тем же приводящим его в замешательство хладнокровием.
— Значит, считая меня обесчещенной, неискренней, лицемерной и лживой, вы тем не менее готовы взять меня в жены ради моих денег? Как благородно!
— Язвите, сколько вам угодно. Я заработал вас, и мне заплатят за труды.
— Несмотря на то, что вы оспариваете право на меня у Бога?
— Да хоть у Бога, хоть у дьявола, мадам.
— Вы не позвоните, Леонардо, чтобы кто-нибудь попросил моего отца и брата прийти сюда?
Он не тронулся с места.
— Зачем это? Что вы хотите сделать?
— Позвоните, и узнаете. Я скажу вам в присутствии отца.
Он сердито воззрился на нее. Это проклятое безмятежное упрямство сбивало его с толку, и никакими силами нельзя было пробить эту броню.
— Не забывайте, что я сказал. Я вас предупредил. Либо вы выполните данное мне священное обещание, либо граф Пиццамано узнает, что его дочь — развратная девка.
Это наконец возмутило ее.
— Не забывайте, что у меня есть брат.
Но он лишь презрительно усмехнулся в ответ на эту завуалированную угрозу:
— О да, конечно! Наш герой Доменико! Вы пошлете его смыть пятно на репутации сестры. Но он, возможно, обнаружит, что это совсем не то, что стрелять по французскому кораблю с безопасной дистанции. — Он выпрямился. — Ради бога! Науськайте на меня этого маленького героя Лидо. Вы, может быть, слышали о том, что я умею постоять за себя.
— Ну да, позвав на помощь трех наемных убийц. Я слышала об этом. Так вы позвоните или нет? Чем дольше вы тянете, тем противнее становитесь. Можете себе представить, как наша сегодняшняя беседа примирила меня с перспективой нашего бракосочетания.
— Ой, да бросьте! Меня тошнит от вашего лицемерия. Ваша поза — просто еще один мошеннический трюк. — Он повернулся, чтобы выполнить наконец ее просьбу, и увидел, что в этом уже нет необходимости. Он слишком долго тянул. Граф Пиццамано с сыном были в зале.
Тут Вендрамин испугался. Он не знал, что из сказанного им они слышали и какие объяснения ему придется дать.
Как и при всяком шантаже, его власть над жертвой могла длиться лишь до тех пор, пока жертва не переставала бояться огласки. Угрожая Изотте раскрыть ее секрет, он надеялся добиться своей цели. Огласка была губительной для нее, но ему самому ничего не давала.
Он в замешательстве чувствовал на себе тяжелый и усталый взгляд графа.
Напряжение последних недель сказалось на графе Пиццамано. Он в значительной мере утратил свою обычную спокойную учтивость. Вместе с Доменико граф подошел к дверям на лоджию. Он был очень холоден и суров.
— Не знаю, Леонардо, приходилось ли мне когда-либо слышать в этом доме такие слова, какие вы только что употребили. Полагаю, что никогда. Объясните мне, почему вы так неуважительно отзываетесь о моей дочери и угрожаете моему сыну.
— Что касается его угроз в мой адрес… — начал Доменико, но граф поднял руку, призывая его к молчанию.
Вендрамин почувствовал, что ему придется начать объяснение с того, о чем ему не хотелось говорить.
— Я сожалею, синьор, что вы слышали мои слова. Но раз уж так случилось, то судите сами, имел ли я повод возмущаться. После того как я проявил такое терпение и честно выполнил мои обязательства, Изотта собирается обманным путем уклониться от выполнения своих. Я прошу вас, синьор, образумить свою дочь.
— Забавно, что вы употребили слово «обман», — ответил граф. — Я как раз об обмане и собирался с вами поговорить. Доменико сообщил мне кое-какие подробности вашей дуэли с мессером Мелвиллом, которые он недавно узнал.
— Моей дуэли с Мелвиллом? — раздраженно отозвался Вендрамин. — При чем тут дуэль? Синьор, давайте сначала решим вопрос о данном мне обещании, а потом я буду готов обсуждать с вами эту дуэль столько, сколько захотите.
— Вы сегодня говорите со мной каким-то странным тоном, Вендрамин.
Но Вендрамин был слишком возбужден и разозлен, как загнанный зверь.
— Прошу простить меня, но это объясняется тревогой за свои права. Похоже на то, что их попирают.
— Ваши права?
— А разве у меня нет прав? Не могу в это поверить. Не может быть, синьор, чтобы такой человек чести, как вы, отказался от данного им слова.
Граф едко улыбнулся:
— Ага, мы вспомнили о чести. Очень кстати. Ну что ж, возвращаясь к вопросу о дуэли…
— Да господи боже мой! — воскликнул Вендрамин вне себя. — Если вы хотите знать причины этой дуэли, то ради бога! Я изложу их.
— Не причины, синьор, — перебил его граф. — Причины мы обсудим позже — если до них вообще дойдет дело. Я хочу поговорить с вами об обстоятельствах ее.
— Об обстоятельствах? — недоуменно повторил Вендрамин.
— Объясни ему, Доменико.
Доменико был краток:
— В тех казино, которые вы посещаете, всем известно, что вы были должны мессеру Мелвиллу тысячу дукатов. Говорят также, что, полагаясь на свое мастерство фехтовальщика, вы намеренно спровоцировали его, надеясь таким образом ликвидировать долг.
— Да кто же сказал вам эту гнусную ложь?
— В «Казино дель Леоне» это говорили все, кого я расспрашивал об этом инциденте.
— В «Казино дель Леоне»? Расспрашивали? Вы хотите сказать, что шпионили там?
— Да. Точнее, выяснял подробности. Я должен был убедиться, что честь человека, который собирается жениться на моей сестре, не запятнана. Я узнал, что мессер Мелвилл публично заявил о том, что вы называете гнусной ложью.
— Если он заявил об этом, так это еще не значит, что это правда. Он просто трусил и выдвинул вопрос о долге, чтобы не отвечать на мой вызов, пока я не заплачу, потому что был уверен, что я не найду деньги.
— Но если поединок состоялся, то, значит, вы уплатили долг?
— Разумеется. И что? — бросил Вендрамин с вызовом, но на самом деле он испугался, почувствовав, к чему клонит собеседник.
Доменико криво усмехнулся и посмотрел на отца, прежде чем ответить:
— Поединок состоялся через два дня после праздника святого Феодора. Так?
— Возможно. Какое это имеет значение?
— Я думаю, большое. Вы не скажете моему отцу, где вы достали такую крупную сумму?
Это был тот убийственный вопрос, которого Вендрамин боялся. Но он успел приготовиться к нему. Он скрестил руки на груди, чтобы подчеркнуть свою невозмутимость.
— Понятно, — произнес он горько. — Вы хотите смутить меня перед своей сестрой и опорочить. Ну что ж, пусть будет так. Да и имеет ли это значение, на самом деле? Деньги мне дала женщина, с которой я, как вы понимаете, был в тесных дружеских отношениях. Вы хотите, чтобы я назвал имя? Почему бы и нет? Я занял эту сумму у виконтессы де Со.
Ответ Доменико сразил его наповал.
— Она говорит, что не давала вам денег.
Вендрамин был до того ошеломлен, что забыл о необходимости сохранять невозмутимый вид, руки его разжались и бессильно повисли. Рот глуповато приоткрылся, он растерянно переводил взгляд с Доменико на графа и на Изотту, которые смотрели на него с непроницаемым выражением.
Наконец у него прорезался голос.
— Она говорит… Она говорит это? Вы ее расспрашивали, и она так сказала? — Помолчав секунду-другую, он выпалил: — Она лжет!
— Она лжет, чтобы скрыть, что ей должны тысячу дукатов? — откликнулся граф. — Никогда не слышал о более странной причине для вранья. Ну хорошо, мы должны поверить вам на слово. Но скажите мне, эта женщина знала, зачем вам понадобились деньги?
— Не знаю… Не помню.
— Тогда позвольте мне напомнить вам, — сказал Доменико. — Она должна была знать это, потому что была в казино, когда Марк выдвинул это условие об уплате долга до поединка. Вы не станете это отрицать?
— Нет. Почему я должен отрицать это?
Ответил ему граф:
— Потому что в силу обстоятельств, вам неизвестных, она, возможно, и дала бы вам деньги, но только не для того, чтобы вы могли драться на дуэли с ее… с мессером Мелвиллом. — Граф говорил все более непримиримо. — Ваша лживость подтверждает то, что я стал подозревать, когда мой сын сообщил мне эти сведения.
— Лживость, синьор? Почему вы бросаете мне в лицо такие слова?
— Не знаю, какие еще слова бросать вам. — Теперь уже голос графа звучал с уничтожающим презрением. — Ваш поединок с мессером Мелвиллом состоялся через два дня после праздника святого Феодора. В день праздника вы пришли ко мне и попросили тысячу дукатов, якобы необходимых для наших политических целей. Вы сказали, что хотите раздать их наиболее нуждающимся из ваших барнаботто, чтобы обеспечить нам их голоса на предстоящем заседании Большого совета. Так что я не знаю, какие еще слова употребить по отношению к человеку — венецианскому патрицию! — который опустился до столь отвратительного мошенничества.
— Клянусь Богом! — воскликнул Вендрамин, заламывая руки. — Не торопитесь осуждать меня. Вы должны сначала узнать об обстоятельствах, оправдывающих меня.
— Нет оправдания для человека знатного происхождения, который ворует и лжет, — отрезал граф. — Я не желаю больше слушать вас — ни сейчас, ни когда-либо. Будьте добры покинуть мой дом.
Но у Вендрамина оставался в рукаве последний козырь, который еще мог спасти его от гибели, от нищеты и долговой тюрьмы, — ведь стоило разнестись слуху, что он не женится на Изотте Пиццамано, и тут же кредиторы накинулись бы на него, как стервятники на падаль.
Ему представлялось, что он еще может проткнуть мыльный пузырь их глупой гордости, так что они будут только рады отдать Изотту за вора и лжеца, каким они его считают.
Однако судьба распорядилась иначе и помешала ему разыграть эту грязную козырную карту.
— Вы полагаете, что можете вот так прогнать меня? — начал Вендрамин.
— Слуги могут выкинуть вас вон, если вы предпочитаете это, — бросил Доменико.
Тут дверь отворилась, и вошел лакей, объявивший о приходе майора Санфермо. Однако, к их удивлению, майор вошел сразу за лакеем, не дожидаясь приглашения. Он снял головной убор и почтительно поклонился графу, который удивленно нахмурился, недовольный вторжением. Затем Санфермо выпрямился в своем красном мундире со стальным латным воротником и по всей форме обратился к Доменико:
— Капитан Пиццамано, я явился по приказу Совета десяти с ордером на ваш арест.
Ордер на арест героя Лидо, чью воинскую доблесть сенат почтил всего несколько дней назад, был одним из последних указов, изданных уходящей в небытие республикой.
Превознося патриотизм Доменико Пиццамано и его верность воинскому долгу, правители Венеции в то же время униженно просили у французского главнокомандующего прощения за тот самый случай, когда эта верность долгу была проявлена, и это было неудивительно при той нерешительности, с какой они всегда действовали.
Умиротворять Бонапарта отправили двух эмиссаров, которые повезли ему смиренный ответ сената на ультиматум, доставленный Жюно. Посланники прибыли в Пальманову и просили аудиенции у генерала. В ответ им было вручено письмо, написанное выспренним языком, вошедшим в обиход в годы революции. В нем Бонапарт называл гибель Ложье предательским политическим убийством, «беспрецедентным в современной истории», и клеймил венецианцев с их сенатом как преступников, чьи руки «обагрены французской кровью». В конце письма он соглашался принять посланников, если они могут сообщить что-нибудь конкретное по делу Ложье.
Два почтенных представителя венецианской элиты с робостью предстали перед разбушевавшимся гениальным выскочкой, командовавшим Итальянской армией. Они увидели невысокого худощавого молодого человека, выглядевшего устало. Его спутанные черные волосы оттеняли бледный выпуклый лоб, взгляд больших и блестящих карих глаз гневно сверлил их.
Один из эмиссаров хотел было произнести тщательно продуманное обращение, выражавшее дружеские чувства Венеции, но Бонапарт грубо прервал его и стал поносить в несдержанных выражениях вероломство Светлейшей республики. Была пролита французская кровь. Армия требовала отмщения.
Он беспокойно метался по комнате в искреннем или притворном гневе, ораторствуя на южноитальянском наречии и энергично жестикулируя.
Он возмущался беспощадностью, с какой был убит Ложье, и настаивал на аресте и выдаче ему офицера, отдавшего приказ открыть огонь по «Освободителю Италии». Затем он потребовал немедленного освобождения всех политических заключенных, содержавшихся в венецианских тюрьмах, среди которых, как он знал, было немало французов. В высокопарном аффектированном стиле политиков усыновившей его страны он ссылался на души погибших солдат, взывавшие об отмщении. Кульминацией выступления стало заключительное изъявление его воли:
— С инквизицией покончено. С сенатом тоже. Я буду Аттилой в Венецианской республике.
Этот ответ посланники доставили в Венецию. Одновременно с этим Вийетар вернулся от Бонапарта с письмом Лаллеману, в котором командующий отзывал посла из Венеции, приказав оставить все дела на попечение Вийетара.
«В Венеции течет французская кровь, — писал он, — а Вы сидите там как ни в чем не бывало. Вы ждете, чтобы вас выгнали? Напишите краткий отчет и уезжайте из города немедленно».
Отчет эмиссаров о поездке напугал правителей Венеции до смерти. Было ясно, что в случае невыполнения бескомпромиссных требований Бонапарта последует объявление войны, и Совет десяти поспешил подчиниться им.
Политические заключенные были выпущены на свободу, государственные инквизиторы были заключены в тюрьму вместо них, а майору Санфермо было поручено задержать Доменико Пиццамано.
Граф отсутствовал на последнем заседании Совета, и приказ об аресте его сына едва не сломил его. Когда майор Санфермо сказал, что, насколько ему известно, ордер был выписан по требованию французского главнокомандующего, граф понял, что его сыну суждено стать козлом отпущения и заплатить своей жизнью за трусость и слабость правительства.
Он стоял как громом пораженный, дрожа и смутно сознавая, что Изотта поддерживает его за локоть. Затем, взяв себя в руки, он огляделся и заметил Вендрамина, также ошеломленного и в нерешительности топтавшегося на месте.
— Чего вы ждете, синьор? — обратился к нему граф.
И Вендрамин, в ужасе осознав, что он потерял все, что внезапный удар, поразивший семью, отнял у него возможность сделать последнюю отчаянную попытку оправдаться, тихо удалился, внутренне кипя возмущением. В глубине души он поклялся, что когда-нибудь вернется в этот дом — хотя бы для того, чтобы со злорадством швырнуть ком грязи в фамильный герб этих гордецов Пиццамани, которые, по его мнению, так подло обманули его.
Дождавшись его ухода, Доменико спокойно обратился к майору:
— Я готов следовать за вами, только прошу минуту, чтобы проститься с отцом.
Но Санфермо, стоявший с мрачным видом, удивил их всех.
— Теперь, когда здесь нет Вендрамина, я могу говорить открыто, — сказал он. — Ему я не доверяю. Я получил приказ, который для меня в высшей степени тягостен. Сначала я хотел переломить свою шпагу и бросить ее вместе со своей воинской карьерой к ногам дожа. Но… — Он пожал плечами. — Вместо меня послали бы кого-нибудь другого. — Затем он обратился к графу уже несколько иным тоном: — Синьор, похоронный звон по Светлейшей республике уже прозвучал. Посланцы вернулись от Бонапарта с требованием распустить патрицианское правительство. Иначе — война. Он хочет ликвидировать олигархическое правление и установить вместо него якобинскую демократию. Льва святого Марка скинут с пьедестала, и на Пьяцце будет взращено Древо Свободы. Таковы его скромные требования.
— Демократия! — простонал граф. — Правление демоса, всего самого низменного, что есть в обществе. Нами будут руководить голодранцы. Это полная противоположность того, чем должно быть государство. Я боялся, что Венеция станет провинцией Империи, но это даже хуже.
— Но похоже, так и будет, а демократическое правление — просто ширма, временная мера. Как сообщают из Клагенфурта, по условиям Леобенского мира венецианские территории уступают Австрии в обмен на Ломбардию. Совершенно ясно, синьор, что с этим ничего нельзя поделать. — Помолчав, Санфермо инстинктивно понизил голос, откровенно высказывая собственное мнение. — Из Вероны пришли вести, что граф Эмили и семеро его сподвижников, пытавшиеся отстоять честь Венеции, расстреляны. Ни один честный венецианец не потерпит, чтобы капитан Пиццамано пополнил этот список. — Он повернулся к Доменико. — Я не случайно пришел с ордером на арест один, не взяв с собой сопровождающих. Они не дали бы мне сделать то, что я хочу. Гондола доставит вас в Сан-Джорджо на Алге. Там находятся галеры адмирала Коррера, с которым вы дружны. На одной из них вы сможете достичь Триеста, а оттуда добраться до Вены.
Когда они оправились от потрясения, вызванного столь великодушным предложением, граф издал возглас облегчения и стал благословлять их верного друга и истинного венецианца.
Но последнее слово было за Доменико:
— А вы подумали, синьор, о последствиях — для Венеции и, возможно, для майора Санфермо? Мой арест — политическая мера, одно из требований, выдвигаемых французским командующим как условие, при котором он пощадит Венецию и не подвергнет ее обстрелу из своих пушек. Не исключено также, что в отместку вместо меня расстреляют майора Санфермо за то, что он не выполнил приказ. Это было бы вполне в духе Французской республики.
— Я готов рискнуть, — с демонстративной беспечностью рассмеялся Санфермо. — Есть шансы, что все обойдется. А у вас, капитан Пиццамано, честно говоря, шансов нет.
Но Доменико покачал головой:
— Если я спасусь, эти бандиты могут выместить свою злобу на Венеции. — Он расстегнул пояс со шпагой. — Я восхищен вами и бесконечно благодарен, но я не могу воспользоваться вашей добротой. Вот моя шпага.
У графа посерело лицо, но он угрюмо сохранял железное самообладание, как подобало человеку чести и знатного происхождения. Дрожавшая Изотта прижалась к нему, черпая у него физические и душевные силы.
Доменико подошел к ним:
— Венеция требует от вас принести в жертву сына, но эта жертва делает нам честь. И я благодарю Бога, что под конец мне удалось спасти наш дом от необходимости принести в жертву также и дочь. Эта жертва не принесла бы нам славы.
Не доверяя своему голосу, граф лишь обнял сына и судорожно прижал его к груди.
По приказу дожа и Совета, которые бросали на съедение львам всех, кого им велели принести в жертву, государственные инквизиторы были заключены под стражу на острове Сан-Джорджо-Маджоре. Одновременно с этим по щелчку хлыста укротителя открылись двери темниц, и на волю вышли те, кто был приговорен тройкой инквизиторов к заключению, как и те, кто, подобно Марк-Антуану, еще ждал решения своей участи.
Свобода обрушилась на них так внезапно, что они в растерянности не знали, что делать дальше. Это в полной мере относилось и к Марк-Антуану.
В сумерках он спустился вместе с другими по Лестнице гигантов, был выпущен стражей из ворот Порта-делла-Карта, за которыми теперь были установлены две пушки, и стоял среди возбужденной многоголосой толпы, думая, куда ему направиться.
Прежде всего надо было сориентироваться в обстановке, узнать, что происходило в течение тех недель, когда он был отрезан от внешнего мира. Пушки возле Порта-делла-Карта и двойная шеренга вооруженных солдат вокруг Дворца дожей служили для него грозным предостережением.
Поразмыслив, он решил, что единственное место, где он может получить надежную информацию, — это Ка’ Пиццамано. Вид у него был неряшливый, он два дня не брился, белье и одежда находились в плачевном состоянии. Хорошо еще, что сумерки отчасти скрывали это, да, в конце концов, это и не имело особого значения. У него еще было с собой немного денег, хотя бо́льшая их часть осела в карманах надзирателя, оказывавшего ему кое-какие услуги.
Он протолкался сквозь толпу на Пьяцетте к воде и, подозвав гондолу, велел отвезти его на Сан-Даниэле.
Прошло всего несколько часов после ареста Доменико, и Ка’ Пиццамано был домом скорби. Марк-Антуан почувствовал это, как только ощутил под ногами широкие мраморные ступени и вошел в величественный холл, где, несмотря на давно наступившую темноту, слуга только сейчас разжигал огонь в большом позолоченном корабельном фонаре, служившем люстрой.
Слуга какое-то время пристально вглядывался в Марк-Антуана, прежде чем узнал его, затем позвал другого слугу, имевшего такой же похоронный вид, и велел проводить гостя наверх. Слуги ходили тихо ступая и молча, словно в доме был покойник.
Марк-Антуан стоял в тревожном ожидании среди великолепия пустого зала, пока к нему не вышел мертвенно-бледный, осунувшийся, словно в воду опущенный граф.
— Я счастлив видеть вас наконец на свободе, Марк. Благодарите за это французов. Правители Венеции, для которых вы столько сделали, вряд ли отнеслись бы к вам так же великодушно, — добавил он с горечью. — Они по-другому обходятся с теми, кто им верно служит. Доменико пожинает плоды своего верного служения долгу. Он заключен в крепость Сан-Микеле на Мурано и, вероятно, будет расстрелян.
— Доменико?! — в ужасе вскричал Марк-Антуан. — Но почему? Что он сделал?
— Он имел глупость выполнить приказ правительства и открыть огонь по французскому кораблю, пытавшемуся войти в порт Лидо. Французы в отместку потребовали его голову, и наш бравый Манин поднес им ее.
Марк-Антуан смотрел в усталые, покрасневшие глаза графа, не находя слов, но разделяя его гнев и его горе.
Граф предложил ему сесть и сам, прошаркав к креслу, без сил опустился в него. Марк-Антуан, не обращая внимания на приглашение, стоя повернулся к нему.
— Мать мальчика на грани умственного помешательства, и Изотта не намного лучше. Я всегда хвастался, что готов бестрепетно отдать этой республике все. Но к такому финалу я готов не был. Ради спасения Венеции я пожертвовал бы и сыном, и дочерью, и всем состоянием, и самой жизнью, но это… Это никому не нужное и бессмысленное жертвоприношение. — Он со стоном обхватил голову руками и оставался в этой позе довольно долго. Марк-Антуан с тяжелым сердцем смотрел на него. Наконец, встрепенувшись, граф поднял голову. — Простите, Марк, я совершенно непростительно изливаю вам свои жалобы…
— Дорогой граф! О чем вы говорите? Неужели вы думаете, что я не разделяю ваших чувств? Я ведь тоже люблю Доменико!
— Спасибо, друг мой. Скажите, чем я могу вам помочь, — если только я еще имею какое-то влияние в Венеции. Теперь, когда наступил конец, вам здесь больше нечего делать и даже, скорее всего, опасно задерживаться в городе.
Марк-Антуан ответил ему машинально:
— Да, конечно, если город займут французы. Вряд ли будет какой-нибудь толк оттого, что меня расстреляют.
— Я слышал сегодня утром, что в Поле стоит английская рота, — сказал граф. — А в Сан-Джорджо на Алге находится адмирал Коррер. По моей просьбе он может быстро доставить вас в Полу на одном из своих судов.
— Ага! — Марк-Антуан оживился. Обхватив подбородок рукой, он на миг задумался, затем все-таки взял стул и попросил графа вкратце изложить ему все, что произошло за последние недели.
Граф изложил, но получилось это у него не совсем вкратце, потому что Марк-Антуан сам мешал этому, то и дело останавливая графа и выпытывая подробности.
Но спустя полчаса граф наконец закончил рассказ, и Марк-Антуан был полностью введен в курс событий.
— Во всей истории человечества не найти другой столь же печальной страницы, — сказал граф в заключение, поднимаясь вместе с собеседником. Затем, понимая, что интересует Марк-Антуана больше всего, он заговорил об Изотте. — Но среди всех этих бедствий я могу благодарить Бога по крайней мере за то, что моя дочь избавлена от брака с этим бесчестным мерзавцем.
Глаза Марк-Антуана вспыхнули. Но хотя многое всколыхнулось в его душе, он ограничился замечанием:
— Так вы все-таки раскусили его! — Он не стал выяснять детали. В данный момент этого чудесного факта ему было более чем достаточно. — Тогда, возможно, моя поездка в Венецию все-таки была не напрасной, — произнес он с трепетом и, не дав графу ответить, продолжил, так что его следующее замечание можно было понять как объяснение предыдущей фразы (хотя на самом деле это было не так): — Не исключено, что вашего сына удастся спасти и я возьму его с собой на британский корабль.
Граф посмотрел на него с удивленным возмущением:
— Доменико? Что вы болтаете? Вы лишились рассудка?
— Может быть. Но вам не кажется, что в этом мире часто побеждает именно безрассудство? — Он протянул графу руку на прощание. — Если у меня все получится, мы увидимся с вами очень скоро.
— Получится? Что получится? Что вы собираетесь делать?
Марк-Антуан улыбнулся, глядя графу в глаза:
— Не спешите отчаиваться, синьор. Подождите до завтра. Если к тому времени от меня не будет вестей, можете скорбеть и обо мне вместе с Доменико. На этом пока все. Нет смысла говорить сейчас о том, что может и не получиться. Я постараюсь что-нибудь предпринять. — С этими словами он вышел.
Полчаса спустя хозяин «Гостиницы мечей» Баттиста, разинув рот, смотрел на небритого посетителя в растрепанной одежде, спрашивавшего Филибера.
— Пресвятая Мадонна! — воскликнул толстяк. — Да ведь это наш англичанин, восставший из мертвых!
— Не из мертвых, Баттиста. А где же все-таки этот мошенник и где мои вещи?
Ему тут же представили и то и другое. Филибер все это время работал в гостинице. При виде хозяина он едва не упал на колени, благодаря Бога за его спасение. Но Марк-Антуан торопился и, остановив восторженные излияния Филибера, пошел вместе с ним в свои прежние комнаты, которые оставались незанятыми.
Через час Марк-Антуан вышел из своих комнат преображенным. Он был побрит, аккуратно подстрижен и причесан; костюм его был максимально приближен к якобинской униформе: лосины и ботфорты, длинный коричневый редингот с серебряными пуговицами, пышный белый шейный платок без какой-либо отделки и конусообразная шляпа, к которой он для контраста прицепил желто-голубой бант, символ Венеции. В каждый из вместительных карманов редингота он положил по пистолету, а под мышку сунул дубинку.
Гондола, обвеваемая мягким благовонным майским ветерком, несла его сквозь ночь. По темной, маслянисто мерцающей воде, на которой качались отражения освещенных окон, он доплыл до церкви Мадонна делл’Орто, откуда узким переулком, где чуть не простился с жизнью два месяца назад, прошел на Корте-дель-Кавалло, к французскому посольству.
Привратник палаццо Веккио был ошеломлен, увидев Марк-Антуана, но в свою очередь ошеломил его, сообщив, что гражданина Лаллемана в посольстве больше нет и что делами теперь заправляет гражданин Вийетар. Это известие не обрадовало Марк-Антуана. Он боялся, что уговорить ставленника Бонапарта будет совсем не так легко, как Лаллемана.
Поэтому он постарался воспроизвести манеры непримиримого якобинца, не церемонящегося ни в каких учреждениях, и протопал, не снимая шляпы, прямо в кабинет, который прежде занимал Лаллеман, где был встречен изумленными взглядами исполняющего обязанности посла и работавшего вместе с ним секретаря Жакоба.
Вийетар вскочил на ноги:
— Лебель! Где, черт побери, вас носило все это время?
Трудно было найти вопрос, который придал бы Марк-Антуану больше уверенности. Ему стало ясно, что одна из опасностей, с которыми он ожидал столкнуться в этом волчьем логове, ему не угрожает.
Он холодно смерил Вийетара взглядом, намекая, что этот вопрос неуместен:
— Там, где я был нужен.
— Где были нужны? А вам не кажется, что вы были нужны здесь? — Вийетар раскрыл курьерскую сумку и вытащил ворох бумаг. — Все это письма из Директории, которые ожидают, когда вы ими займетесь. Лаллеман сказал мне, что вы не заходили с того самого дня, когда меня вызвали в Клагенфурт. Он уже боялся, что вас убили. — Исполняющий обязанности в раздражении швырнул письма на стол перед Марк-Антуаном. — Может, вы объяснитесь?
Марк-Антуан неторопливо перебирал письма. Всего их было пять, все были запечатаны сургучом и адресованы гражданину полномочному представителю Камиллу Лебелю. Он вздернул брови и вперил в Вийетара холодный взгляд:
— С какой стати я должен перед вами отчитываться, Вийетар? Вы знаете, с кем говорите?
— И — господи боже мой! — что за бант вы прицепили на шляпу?
— Если по долгу службы мне надо продемонстрировать цвета Венеции или выступать под именем англичанина Мелвилла, то вам-то что за дело до этого? Вы слишком бесцеремонны.
— А вы корчите из себя черт знает что.
— Похоже, назначение исполняющим обязанности ударило вам в голову. Я спросил вас, знаете ли вы, с кем разговариваете. Я хотел бы получить ответ.
— Тысяча чертей! Я знаю, с кем разговариваю.
— Рад это слышать. Я уж думал, что придется доставать свои документы, чтобы напомнить вам, что я нахожусь в Венеции как полномочный представитель Директории Французской республики.
Попытка Вийетара побряцать оружием провалилась, он сник и перешел к увещеваниям:
— Да черт возьми, Лебель, ну с какой стати нам пикироваться по этому поводу?
— Вот и я думаю: с какой стати я должен напоминать вам, что нахожусь здесь не для того, чтобы выполнять приказы, а чтобы отдавать их.
— Отдавать их?
— Если возникнет необходимость. Кстати, потому я и пришел сегодня сюда. — Он оглянулся в поисках стула, пододвинул один из них к столу и сел, скрестив ноги. — Садитесь, Вийетар.
Вийетар машинально подчинился.
Марк-Антуан взял одно письмо из пачки, сломал печать, расправил бумагу и стал читать, время от времени бросая реплики:
— Баррас запаздывает с распоряжениями. Вот тут он велит мне сделать то, что уже сделано. — Он распечатал второе письмо и пробежал его глазами. — Всегда одно и то же. Они в Париже слишком осторожничают с поисками предлога для открытия военных действий. Я уже давно нашел подходящий предлог — этого так называемого графа Прованского. Точнее, предлог существовал и без меня, я просто обратил на него внимание Лаллемана. Но мы опять нежничаем, словно у нас не республика, а все тот же театр с монархами и аристократами. Мы слишком заботимся о мнении деспотов, которые еще правят в Европе. К чертям всех деспотов! Если меня вскроют после смерти, Вийетар, то найдут этот девиз выгравированным на моем сердце.
Он продолжал резонерствовать в том же духе, просматривая письма, пока не наткнулся в одном из них на фразу, заставившую его замолкнуть. Затем, презрительно фыркнув, он зачитал эту фразу вслух:
— «Генерал Бонапарт склонен совершать своевольные и неосмотрительные поступки. Что касается casus belli, то старайтесь укротить его нетерпение и предотвратить преждевременные действия. Это должно быть сделано с соблюдением всех формальностей. С этой целью не стесняйтесь в случае необходимости использовать предоставленные Вам полномочия».
Дочитав этот отрывок, он сложил письмо и сразу засунул его вместе с другими во внутренний нагрудный карман. Было бы крайне нежелательно давать письмо Вийетару в руки, так как Марк-Антуан не столько читал написанное, сколько импровизировал.
— В письмах нет ничего такого, что оправдывало бы ваше беспокойство по поводу того, что я читаю их с опозданием, — заметил он. — В них не сообщается ничего нового для меня, а распоряжения я уже выполнил. — Он бросил взгляд на Вийетара и спросил насмешливо: — Так вы хотите знать, где я был?
Услышанное произвело впечатление на Вийетара, хотя кое-что он воспринял с пренебрежением. Тем не менее он поспешил уверить Марк-Антуана, что его это интересует, потому что он беспокоился о нем.
Жакоб, навострив уши, старательно делал вид, что поглощен своей работой.
Речь Марк-Антуана стала менее высокопарной, но зато более язвительной.
— В качестве полномочного представителя Директории я занимался делами, которые вы считаете ниже своего достоинства, — выполнял функции агента-провокатора. Если точнее, то я был с моим другом капитаном Пиццамано в форте Сант-Андреа. Теперь вы, возможно, понимаете, почему у одного из этих мягкотелых венецианцев хватило пороха сделать выстрел по французскому военному кораблю.
У Вийетара глаза полезли на лоб, он подался вперед.
— Святые угодники! — только и смог он произнести.
— Вот так. Могу считать, что с ролью провокатора я справился успешно.
Вийетар хлопнул по столу ладонью:
— Теперь мне все ясно! То-то я не мог поверить своим ушам, когда услышал эту новость. У этих изнеженных аристократов кишка тонка для этого. Но не было ли это излишне? Верона — вполне достаточный предлог для войны.
— Ну, лишний предлог не помешает. И к тому же вести о событиях в Вероне тогда еще не дошли до форта Сант-Андреа, так что «Освободитель Италии» был тем шансом, которого я ждал. Я подергал за ниточки, и марионетка Пиццамано послушно создал ситуацию, в которой открытие военных действий стало абсолютно оправданным.
— Да-а… Это вы здорово провернули, — изумленно проговорил Вийетар.
— Да. Но я не хочу, чтобы искали козла отпущения и приписывали ему то, что сделал я.
— Как это?
— Я сегодня прервал важную работу, чтобы прийти сюда и спросить вас, что за болван отдал приказ об аресте Пиццамано.
— Болван?! — Наконец-то Вийетар нашел за что зацепиться. — Может быть, вы выберете какое-нибудь другое слово, если узнаете, что приказ отдал генерал Бонапарт.
Но на Марк-Антуана это не произвело впечатления.
— Болван остается болваном, командует ли он Итальянской армией или добывает древесный уголь в Арденнском лесу. Генерал Бонапарт показал себя выдающимся военачальником, лучшим в Европе на сегодняшний день…
— Ваша похвала очень обрадует его.
— Надеюсь. Но меня не радуют ваши саркастические замечания, которыми вы прерываете меня. О чем я говорил? А, да. Возможно, генерал Бонапарт гений в вопросах ведения войны, но данный вопрос не военный, а политический. С политической точки зрения арест капитана Пиццамано — первостатейный ляпсус. Я сделал его героем, но не собирался делать его к тому же мучеником. Это не просто излишне, но и опасно, чрезвычайно опасно. Это может создать серьезные проблемы в Венеции.
— Да кого они волнуют? — бросил Вийетар.
— Любого человека, кто хоть чуточку соображает. Меня, в частности. И я уверен, что членов Французской директории это волнует тоже, причем очень сильно. Глупо создавать проблемы, когда этого можно избежать. Поэтому, Вийетар, я буду очень вам обязан, если вы сейчас же отдадите приказ об освобождении капитана Пиццамано.
— Об освобождении Пиццамано?! — Вийетар был вне себя от возмущения. — Освободить этого безжалостного убийцу французов?
Марк-Антуан пренебрежительно отмахнулся:
— Оставьте эту риторику для официальных речей. Между нами она ни к чему. Я требую немедленного и безоговорочного освобождения этого человека.
— Ах, вот как? Вы требуете? А Бонапарт потребовал арестовать его. Непримиримый конфликт двух великих умов. Значит, вы бросаете вызов Маленькому Капралу?
— Я представляю Директорию и делаю то, что, по моему мнению, директора потребовали бы от меня. Если надо, я брошу вызов хоть самому дьяволу, Вийетар, и меня это нисколько не смутит.
Взгляд исполняющего обязанности был жестким, как никогда. Но в конце концов он пожал плечами и фыркнул с независимым видом:
— В таком случае напишите этот приказ сами.
— Я уже сделал бы это, если бы моя подпись что-нибудь значила для венецианского правительства. К сожалению, моя аккредитация не распространяется дальше нашего посольства. Мы тратим время впустую, Вийетар.
— Мы и дальше будем тратить его впустую, если вы будете выдвигать абсурдные требования. Я не могу отдать такой приказ. Бонапарт спросит с меня за это.
— А если вы не отдадите его, то с вас спросит Директория за противодействие ее представителю. А это может иметь более серьезные последствия для вас.
Они смотрели друг на друга: Марк-Антуан иронически, Вийетар сердито и затравленно.
Жакоб исподлобья наблюдал за их поединком, не показывая виду, насколько он его захватывает.
Исполняющий обязанности отодвинул свой стул и встал:
— Бесполезно уговаривать меня. Я не отдам такого приказа. Я боюсь, что Бонапарт пристрелит меня за это, — он может.
— Что-что? Если вы сделаете это по моему распоряжению и под мою ответственность? О чем вы говорите?
— Вы думаете, ваша ответственность спасет меня от его гнева?
— Да отстаньте вы наконец от меня со своим Бонапартом! — Марк-Антуан тоже поднялся с разгневанным видом. — Вы признаете авторитет французского правительства или нет?
Вийетар с отчаянием чувствовал, что перед Директорией ему не устоять. Он сжал кулаки и зубы и в конце концов нашел выход:
— Хорошо, но отдайте мне свое распоряжение в письменном виде.
— Распоряжение? В письменном виде? Да ради бога. Гражданин Жакоб, будьте добры, напишите, пожалуйста, для меня. Я диктую: «От лица Директории Французской республики я требую, чтобы Шарль Вийетар, исполняющий обязанности посла в Венеции, отдал приказ дожу и сенату Светлейшей республики о немедленном и безоговорочном освобождении из-под стражи капитана Доменико Пиццамано, содержащегося в крепости Сан-Микеле на острове Мурано». — Он взял со стола перо. — Добавьте дату, и я подпишу.
Жакоб отдал документ Марк-Антуану. Тот поставил под ним ставшую привычной подпись с расшифровкой: «Камилл Лебель, полномочный представитель Директории Французской республики, единой и неделимой».
Он вручил документ Вийетару и произнес с оттенком полупрезрительного снисхождения:
— Вот ваш горгонейон[1222] и ваша охранная грамота.
Вийетар хмуро рассматривал бумагу, в нерешительности пощипывая губу. Наконец, смирившись перед неизбежным, он раздраженно пожал плечами:
— Ну, так тому и быть. Под вашу ответственность. Утром я отошлю приказ в сенат.
Но Марк-Антуана это не устраивало.
— Нет, напишите приказ сейчас, я возьму его с собой. Я хочу, чтобы капитана Пиццамано выпустили из темницы прежде, чем станет известно, что он был туда заключен. Не забывайте, что для венецианцев он герой Лидо. Нам ни к чему народные волнения из-за его ареста.
Вийетар бухнулся в свое кресло, взял перо и быстро написал приказ. Подписав его и скрепив посольской печатью, он посыпал написанное песком, сдул его и передал готовый документ Марк-Антуану.
— Не хотел бы я быть в вашей шкуре, когда Маленький Капрал узнает об этом.
— Ну, шкура у меня дубленая, обработанная в Директории. Не так-то легко спустить ее с меня.
Миниатюрная женщина, присвоившая себе имя виконтессы де Со, не находила себе места от беспокойства.
Если Лаллеман недоумевал по поводу исчезновения Мелвилла и растущей пачки невостребованных писем из Директории на имя Камилла Лебеля, то у нее это вызывало мучительную тревогу. Ее преследовал страх, что Мелвилл мог пасть жертвой мстительности Вендрамина. Выяснить это самостоятельно она не могла, поскольку Вендрамин боялся и избегал ее после всего случившегося. К тому же он остался без средств к существованию и без возможности пополнить их и потому даже перестал посещать казино, в которых прежде был завсегдатаем.
Виконтесса наседала на Лаллемана, требуя, чтобы он выяснил, чем занимается Вендрамин. Но Лаллеман боялся, что он скомпрометирует этим Лебеля, и ничего не предпринимал.
Она стала ежедневно наведываться в посольство и интересоваться, нет ли каких-либо известий о пропавшем. Заглянула она туда и на следующее утро после визита Марк-Антуана к Вийетару.
Исполняющий обязанности посла находился в кабинете один и был в скверном настроении. Это дело с освобождением капитана Пиццамано не давало ему покоя. Правительство не выдавало ему, в отличие от Лебеля, никаких мандатов. Он был ставленником Бонапарта, и общение с маленьким корсиканцем убеждало его, что тот не умеет трезво рассуждать, если что-то идет вразрез с его желаниями. Ночью мысли об этом приказе не давали Вийетару спать спокойно, и утро не принесло облегчения. То ему казалось, что он поступил очень неразумно, то он убеждал себя, что полномочия Лебеля не позволяли ему поступить иначе. Он чувствовал, что находится между молотом военной силы и наковальней гражданской власти и, если не будет соблюдать осторожность, при первом же ударе его раздавят.
Вийетар уже в который раз разглядывал оставленное Марк-Антуаном распоряжение, призванное послужить для него оправданием, и в панике думал о том, что скажет по этому поводу Бонапарт, когда в кабинет без всякого предупреждения впорхнула виконтесса с возгласом «Доброе утро, Вийетар!». При виде хорошеньких женщин настроение его всегда поднималось, и обычно встречи с виконтессой доставляли ему удовольствие. Но сегодня он воззрился на нее чуть ли не со злобой. Предупреждая ее ежедневный вопрос, он пробурчал:
— Можете ликовать: ваш месье Мелвилл наконец объявился.
Она вспыхнула от радости, со сверкающими глазами подбежала к Вийетару и, положив руку ему на плечо, стала расспрашивать его о подробностях. Он угрюмо отвечал ей, отнюдь не разделяя ее восторгов. Мелвилл жив-здоров, бодр и энергичен — даже чересчур. Насчет того, где Мелвилл пропадал, он отвечал уклончиво: Лебель категорически настаивал на сохранении его инкогнито. Но виконтесса не отставала, и, чтобы отделаться от нее, Вийетар сказал, что месье Мелвилл восстанавливал здоровье в Ка’ Пиццамано.
Это несколько омрачило радость виконтессы. Продолжая опираться на плечо Вийетара, она задумчиво нахмурила брови. На глаза ей попался документ, лежавший перед исполняющим обязанности. Внимание ее привлекла подпись.
Занятие, которому она посвятила значительную часть своей жизни, развило ее наблюдательность и сообразительность. Подпись и дата рядом с ней, возможно, ничего не сказали бы кому-нибудь другому, она же быстро сложила два и два.
— Камилл Лебель в Венеции?
Ее удивленное восклицание немедленно включило в работу мозги не менее сообразительного Вийетара. Он откинулся в кресле и заглянул снизу вверх в ее лицо:
— Вы знаете Камилла Лебеля? — По форме это был вопрос, но по сути — недоуменное утверждение.
— Знаю ли я его? — Взгляд ее стал многозначительным, губы скривились в горько-сладкой улыбке. — Мне ли не знать его? Я знаю его очень хорошо, Вийетар. Ведь в некотором смысле он меня создал. Это он сделал меня виконтессой де Со.
На обращенном к ней бледном злобном лице недоумение сменилось ужасом.
— И вы спрашиваете, в Венеции ли он?! Это вы меня спрашиваете? Боже всемогущий!
Внезапно он оттолкнул ее и, вскочив на ноги, опрокинул стул:
— Тогда кто же этот подонок, выступающий тут под его именем? Кто такой этот ваш месье Мелвилл?
Он был в такой ярости, что она отшатнулась.
— Мистер Мелвилл? Вы хотите сказать, что мистер Мелвилл — Лебель? Вы в своем уме, Вийетар?
— В своем ли я уме? Это они тут все сошли с ума! Это не посольство, а бедлам! Каким образом этот идиот Лаллеман позволил так одурачить себя? А вы-то как могли не знать этого?! — накинулся он на нее, вне себя от страха и возмущения.
— Я? — Она отодвинулась от него еще дальше. — Как я могла это знать? Никто ни разу не назвал при мне Мелвилла Лебелем.
Ну да, конечно, подумал Вийетар. Инкогнито проклятое! Не зря этот мерзавец настаивал на его сохранении. Он усилием воли подавил свой гнев. Надо было срочно принимать меры. Обхватив голову руками, он бормотал:
— Бонапарт всегда говорил, что Лаллеман идиот. Господи, да это мягко сказано! Этот прохвост крутился здесь столько месяцев! Он знал все посольские секреты! Какой ущерб он, должно быть, причинил! Теперь ясно, почему схватили Рокко Терци и Сартони. И бог знает кого еще он мог выдать. — Он бросил на виконтессу подозрительный взгляд. — Интересно, однако, почему он вас пощадил? — Ярость вспыхнула в нем с новой силой, он угрожающе шагнул к ней и схватил ее за плечо. — Говорите, почему? Вы, случайно, не были в заговоре с ним, маленькая проститутка? Отвечайте! Вы не работали на две стороны, как все проклятые шпионы, каких я знал? А, к черту! — Он оттолкнул ее. — Вы не стоите того, чтобы возиться с вами. Есть дела поважнее. Этот приказ об освобождении… О боже! Что я скажу Бонапарту? Он разорвет меня на части! Разве что… Да-да, надо срочно поймать и расстрелять эту сволочь.
Вийетар бросился к двери. Было слышно, как он истошным голосом зовет Жакоба. Он вернулся с безумным взором, оставив дверь открытой, и замахал на виконтессу руками:
— Уходите! Убирайтесь! Мне надо работать.
Виконтессе не требовалось вторичного предложения. Ей стало страшно наедине с Вийетаром. Но еще страшнее было другое. Его угрозы в адрес лже-Лебеля заставили ее осознать, что она ненамеренно выдала Марк-Антуана и что он теперь в смертельной опасности. Она кинулась прочь, проклиная себя за неосторожность. Уже самое первое недоуменное восклицание Вийетара должно было послужить для нее предупреждением.
Она пересекла чуть ли не бегом Корте-дель-Кавалло и совсем не думала ни о том, кто же такой Марк на самом деле, ни о своем служебном долге. Ее мучила только одна мысль: Марку из-за нее грозит гибель. В голове у нее звучали слова Вийетара: «Интересно, однако, почему он вас пощадил?.. Говорите, почему?»
Теперь она и сама задавала себе этот вопрос. Он же должен был знать, чем она занимается. Почему же он не выдал ее инквизиторам? Ее сердце в любом случае велело бы ей предупредить его и спасти, но его великодушие по отношению к ней служило дополнительным стимулом.
Колокол на звоннице церкви Мадонна делл’Орто пробил одиннадцать часов; такой же трезвон доносился со всех других колоколен Венеции. Виконтесса стояла в нерешительности на набережной возле своей гондолы. Где он может быть? Как его найти? Тут она вспомнила слова Вийетара о том, что в течение последних недель Марк-Антуан восстанавливал здоровье в Ка’ Пиццамано. Если это было правдой и даже если сейчас его там нет, Пиццамани должны знать, где он.
Она велела гондольеру отвезти ее на Сан-Даниэле, а в это самое время Марк-Антуан высаживался вместе с Доменико на ступени Ка’ Пиццамано.
Получив на руки приказ об освобождении, он не терял времени даром, понимая, что медлить нельзя. В тот же вечер он отправился к дожу и, отдав ему приказ Вийетара, получил взамен приказ дожа выпустить капитана на свободу.
Новость о возвращении Доменико мгновенно облетела весь дом, как огонь, бегущий по бикфордову шнуру и набирающий скорость по мере продвижения. Привратник тут же сообщил об этом дворецкому, дворецкий лакеям, лакеи служанкам. Не успели Марк-Антуан и Доменико подняться в зал, как весь дом был уже взбудоражен. Хлопали двери, слышались быстрые шаги и возбужденные голоса.
Франческо Пиццамано, его жена и дочь вошли в зал, где их ждали двое прибывших. Графиня кинулась вперед, а граф с Изоттой охотно предоставили ей право первой прижать к сердцу сына, которого еще вчера она считала обреченным. Она ласкала Доменико, приговаривая что-то, как ласкала его еще грудным ребенком, чем почти довела его до слез.
Изотта обняла брата со слезами на глазах, затем граф прижал его к своей груди. Когда все немного успокоились, отец, мать и сестра стали спрашивать, каким чудом Доменико удалось спастись.
— Вот он, чудотворец, — ответил Доменико, указывая на Марк-Антуана, скромно стоявшего в стороне.
Граф с графиней поспешили обнять его. Вслед за ними подошла Изотта; глаза ее были полны томления и надежды. Она взяла Марк-Антуана за руку и затем, поколебавшись, поцеловала его в щеку, вызвав у него дрожь во всем теле.
Франческо Пиццамано смахнул с глаз последние слезы и воскликнул срывающимся голосом:
— Сэр, я готов отдать вам все, что у меня есть, только попросите!
— Смотрите, отец, как бы он не поймал вас на слове, — пошутил Доменико, чтобы снять общее напряжение.
— Синьор, это не столько освобождение, сколько бегство, — предупредил Марк-Антуан графа. — Но не беспокойтесь, венецианские власти в этом не виноваты. Доменико выпущен по приказу, поступившему из французского посольства за подписью исполняющего обязанности посла. Я вырвал у него этот приказ в качестве полномочного представителя Директории Лебеля, обладающего почти неограниченными полномочиями. — Он улыбнулся. — Вчера я еще думал, что играл роль Лебеля целый год без всякой пользы. А теперь оказалось, что это было не напрасно. — Он продолжил более серьезным тоном: — Но обман может в любой момент раскрыться, и Доменико нельзя терять времени. На гондоле, доставившей нас с Мурано, он может добраться до Сан-Джорджо на Алге, оттуда адмирал переправит его в Триест, а там уже недалеко и до Вены. В Вене Доменико дождется лучших времен, когда здесь опять станет безопасно.
Радость, вызванная спасением Доменико, пересилила грусть неизбежного расставания. Изотта взяла на себя заботу об упаковке необходимых вещей и удалилась чуть ли не с облегчением, так как боялась в присутствии Марк-Антуана не справиться с собой из-за того, что перед ней открывались двери к счастью и исполнению мечты.
Через полчаса она вернулась, сказав, что все готово и вещи Доменико погружены на гондолу. В это время лакей, открывший ей двери снаружи, вошел вслед за ней и объявил, что внизу находится мадам виконтесса де Со, которая хочет немедленно увидеться с мессером Мелвиллом. У мадам очень возбужденный вид, добавил лакей.
При этих словах в зале наступила тишина, наполненная очень своеобразной гаммой чувств, понятных Марк-Антуану. Сам он почти не задавался вопросом, почему она разыскивает его, он просто был признателен ей за это.
Он попросил разрешения представить им виконтессу, и все ждали ее прихода в напряженном молчании.
Запыхавшаяся маленькая женщина появилась на пороге. Замешкавшись на секунду, она увидела Марк-Антуана и, подобрав подол кринолина в цветочках, бросилась к нему:
— Марк! Слава богу! — Она взволнованно схватила его за руки, не обращая никакого внимания на остальных. — Дорогой мой, я совершила ужасную, непростительную оплошность. Совершенно случайно. Вы же понимаете, что сознательно я никогда не выдала бы вас, какие бы открытия я ни сделала. Вы знаете, что я на это не способна. Я же не знала, что вы выдаете себя за Камилла Лебеля. Откуда мне было знать? И я сказала Вийетару… — нет, не сказала, это вырвалось у меня как-то само собой. В тот момент я не отдавала себе отчета в том, что говорю. Короче, он понял, что вы не Лебель. — На этом она завершила свое сбивчивое, взволнованное объяснение.
Марк-Антуан встревоженно схватил ее за руку:
— Что именно вы ему сказали?
Она рассказала о том, как ей на глаза попалось его распоряжение и каким образом правда выплыла наружу. Марк-Антуану все стало ясно, хотя для других это оставалось неразрешимой загадкой. Затем она предупредила его о конкретной угрозе, о намерениях Вийетара, которые он при ней высказал.
— Вы должны бежать, Марк. Не знаю как, но должны. Не теряйте ни минуты.
К Марк-Антуану вернулось присутствие духа, которое он на миг потерял.
— Какое-то время у нас есть. Вийетар должен добиться ордера на арест у дожа, найти людей, чтобы произвести арест, и, наконец, найти меня. Я вчера сказал ему, что буду у себя в гостинице, так что в первую очередь они направятся туда. Всё это задержки. Поэтому надо спешить, но осмотрительно. Ваше предупреждение, мадам, очень благородный поступок и вполне искупает невольную оплошность.
— Я всего лишь отдала вам долг. Я до сих пор даже не знала, что вы не выдали меня.
Ей хотелось бы сказать ему гораздо больше, выразить в словах всю нежность, о которой говорили ее глаза. Но ее сдерживало присутствие посторонних, которое она наконец осознала. Он до сих пор не представил им ее, и она попросила его исправить эту ошибку.
— Да-да, — отозвался он и с какой-то странной нерешительностью посмотрел на Пиццамани, и прежде всего на Изотту, для которой все происходящее было так же необъяснимо, как и для других. — Прошу прощения, — обратился он к ним и затем спросил виконтессу: — Как мне вас представить своим друзьям?
— Как представить? — опешила она.
— Видите ли, — улыбнулся он, — как вы знаете, что я не Лебель, так и я знаю, что вы не виконтесса де Со.
Изотта вскрикнула и инстинктивно схватилась за руку брата, который догадывался, что происходит в ее душе.
Виконтесса отступила на шаг назад, на ее тонком лице выразились испуг и непонимание. В ней проснулись инстинкты тайного агента, она насторожилась. Нежный искренний ребенок исчез, вместо него была умудренная опытом женщина. Глаза ее сузились.
— И давно вы так считаете? — спросила она.
— С того момента, как встретил вас. Точнее даже, с момента, когда услышал это имя.
Твердый немигающий взгляд прищуренных глаз свидетельствовал о том, что она вполне владеет собой. Она чуть презрительно рассмеялась, отметая его слова как нелепость, и проговорила решительным тоном:
— Я даже не знаю, как исправить столь странное заблуждение. Могу лишь возразить, что я все-таки вдова виконта де Со.
— Вдова? — воскликнул граф.
Не отрывая глаз от Марк-Антуана, она сказала:
— Его гильотинировали в Туре в девяносто третьем году.
Мягко улыбаясь, Марк-Антуан покачал головой:
— Я абсолютно точно знаю, что этого не было, хотя ваш друг Лебель полагал, что это произошло.
Под его странным, наполовину насмешливым и наполовину печальным взглядом ее страх возрастал. Однако она решительно вскинула голову:
— Даже если виконта на самом деле не казнили, это не служит доказательством, что он не мой муж.
— Конечно, мадам. — Он подошел к ней и взял ее за руку, и, хотя она была сердита и напугана, руки она не убрала, потому что было что-то подкупающе ласковое в том, как он держался, а в глазах его было сочувствие, словно он сожалел о том, что говорил, и просил прощения за это. — Доказательством служит то, что если бы он женился на столь очаровательной женщине, то уж никак не забыл бы об этом. А он не помнит о женитьбе, я это точно знаю. Не может же у него быть такая же плохая память, как у вас: вы, похоже, совсем не помните, как он выглядит.
Она отняла у него свою руку, губы ее дрожали. Она не понимала слов, которые он говорил, но у нее было ощущение, что в них какая-то ловушка. Она была сбита с толку. Оглянувшись, она увидела, что трое Пиццамани наблюдают за ними с какой-то непонятной улыбкой; не улыбалась только Изотта, ее взгляд был таким же грустно-мечтательным, как у Марк-Антуана. Она стряхнула с себя апатию, в которой пребывала последнее время, глаза ее блестели внутренним светом.
И тут бедная, ничего не понимающая виконтесса почувствовала, что Марк-Антуан опять взял ее за руку. Он выпрямился, вздернул подбородок и стал, казалось, заступником и покровителем. Это ощущение было таким сильным, что у нее возникло побуждение спрятать лицо у него на груди, забыв об одиночестве и страхе.
— Я думаю, хватит уже изводить бедную женщину загадками, — спокойно и твердо обратился он к остальным. — Я плачу ей неблагодарностью за доброту.
Мужчины кивнули, соглашаясь с ним.
— Пойдемте, мадам, я провожу вас.
Все еще в растерянности, она подчинилась. Она была рада скрыться, хотя сама не понимала от чего. Но она чувствовала в нем защитника и доброжелателя и охотно пошла чуть нетвердой походкой, опираясь на его руку.
В вестибюле он обратился к привратнику в ливрее:
— Гондолу для мадам виконтессы де Со.
В ожидании гондолы она посмотрела на него умоляюще:
— Марк, объясните. Я ничего не понимаю.
— Главное, поймите, что я ваш друг, который никогда не забудет своего неоплатного долга перед вами. Нам пора прощаться, Анна. Может быть, мы никогда больше не увидимся. Но если вам понадобится помощь, пошлите весть в Эйвонфорд, графство Уилтшир. Я сейчас напишу.
Он зашел в привратницкую, взял листок бумаги и, написав адрес, отдал листок виконтессе. Прочитав написанное, она смертельно побледнела и посмотрела на него чуть ли не с ужасом:
— Этого не может быть. Вы смеетесь надо мной? Что это значит?
— С какой стати я буду смеяться над вами? Все это не так невозможно, как кажется, просто судьба связала нас через Лебеля. Да, дорогая моя, я Марк-Антуан де Со. Меня не гильотинировали, и я никогда не был женат.
— И все эти месяцы…
— Я не мог отказать себе в удовольствии общаться с собственной вдовой. Вряд ли когда-либо еще мне представится такая возможность. Ну вот, ваша гондола ждет вас. Давайте расстанемся друзьями, моя виконтесса. — Наклонившись, он поцеловал ей руку и помог сойти по ступеням в гондолу.
Он смотрел, как удаляется маленькая фигурка в шелках и кружевах, затерявшаяся среди подушек фелцы.
И только тут ему пришло в голову, что он так и не знает ее настоящего имени.
Когда он вернулся в зал, Изотта, услышавшая его шаги, стояла около дверей.
При его появлении она со смехом, больше похожим на рыдание, кинулась ему на шею и, не смущаясь присутствия других, открыто поцеловала его в губы:
— Это за ваше милосердие и терпение, Марк.
Он поцеловал ее в ответ:
— А это в знак моей любви к вам. Это залог того, что нас ждет.
Граф подошел к ним, улыбаясь:
— Если вы хотите, чтобы вас что-то ждало впереди, то поторапливайтесь, Марк, нельзя терять ни минуты.
— Да-да. Я теперь очень дорожу своей жизнью и должен сохранить ее, чтобы насладиться плодами этого года, проведенного в Венеции и еще вчера казавшегося мне таким бесплодным.
— К сожалению, эти плоды созрели тогда, когда солнце над Венецией закатывается, — вздохнул граф.
— Но их породило дерево, которое цвело, когда солнце стояло высоко, и они впитали в себя все ароматы и соки Венеции. Они не умрут, синьор, пока жива память человечества.
За дверями послышались быстрые шаги. Лакей открыл дверь, и в комнату, пыхтя, ворвался толстяк Филибер, сразу кинувшийся к Марк-Антуану:
— Месье, месье! Спасайтесь! Месье майор Санфермо с шестью солдатами ждет вас в «Гостинице мечей», чтобы арестовать.
— Как же тогда тебе удалось удрать оттуда?
— Он послал меня сюда, месье.
— Послал?
— Да, чтобы я сказал вам, что он получил приказ найти вас в гостинице, а если вас там не будет, то ждать вашего возвращения. Вот он и ждет, а сам просит вас не возвращаться, а немедленно уезжать из Венеции, потому что бесконечно ждать он не может. Так он мне сказал. Так что спасайтесь, месье, пока есть время. Я принес саквояж и кое-что из вашей одежды.
— Какой заботливый камердинер! Итак, Доменико, нам пора ехать.
— А куда мы едем? — поинтересовался Филибер.
— «Мы»? Ты собираешься ехать со мной?
— Разумеется, месье. Куда угодно. Только, пожалуйста, не исчезайте больше в неизвестном направлении.
— Хорошо, дружище, постараюсь. Я думаю, мы едем в Англию. — Он обратился к Доменико: — Теперь вы командуйте. Отвезите меня к вашему другу-адмиралу, а если он переправит нас в Полу, где находится эта британская рота, то оттуда уже я доставлю вас в Эйвонфорд.
— Ну что ж, если вы сможете перенести мое общество, то это привлекает меня больше, чем Вена.
Положив одну руку на плечо Доменико, Марк-Антуан обнял другой рукой Изотту за талию и привлек ее к себе.
— Придется перенести. Вы будете моим заложником до тех пор, пока ваши родители не выкупят вас в обмен на Изотту.
— Я же предупреждал вас, — обратился Доменико к отцу, — что он поймает вас на слове, когда вы предлагали отдать ему все, что у вас есть.
Прощаясь с ними, Изотта совсем забыла о своем намерении постричься в монахини.