Весь Рафаэль Сабатини в одном томе

Глава 1

В том, что мистер Батлер был тогда пьян, можно совершенно не сомневаться. Это подтвердил и сержант Фланаган, и сопровождавшие его солдаты, да и сам Батлер впоследствии. И позвольте мне сразу здесь заметить, что, хотя в глазах других, по его собственным словам, он выглядел безответственным сумасбродом, мистер Батлер был человеком чести, не способным ко лжи. Да, сэр Томас Пиктон назвал его «подлым вором», но я уверен, что дело тут просто в том, что этот генерал, безусловно, выдающийся военачальник, во всем остальном был человеком слишком прямолинейным и ортодоксальным. Те, кто понял его высказывание буквально, очевидно, просто плохо знают людей и потому принимают за объективную оценку резкость генерала Пиктона, которого лорд Веллингтон[1973] называл грубияном и сквернословящим чертом.

Вообще же, если как следует разобраться, то станет ясно, что вся эта драматическая история, о которой речь впереди, явилась результатом недоразумения. Хотя я, конечно, не захожу так далеко, чтобы принять точку зрения одного из защитников Батлера, считавшего, что лейтенант оказался жертвой заговора, организованного «гостеприимным» хозяином в Регоа. То, что это не так, легко объяснить. Этот хозяин носил фамилию Соза, и упомянутый защитник поспешил сделать вывод, что он принадлежит к известному семейству, самыми видными представителями которого были принципал Соза, член регентского совета в Лиссабоне, и кавалер Соза, португальский посланник при Сент-Джеймском дворе. Плохо знакомый с Португалией, защитник находился в неведении относительно того, фамилия Соза распространена в этой стране почти так же, как фамилия Смит в Англии. Он, наверное, был введен в заблуждение также тем обстоятельством, что принципал Соза не преминул поднять по этому поводу шум в столице, чем создал новые трудности для лорда Веллингтона, у которого их и без того хватало: ему мешали некомпетентность и злоба, которые проявляли как кабинет министров в Лондоне, так и правительство в Лиссабоне.

Если бы не все те же некомпетентность и злоба, и наша история могла бы иметь совсем другое развитие сюжета. Прояви мистер Персиваль больше энергии, а представители оппозиции меньше недоверия и своекорыстия, кампания лорда Веллингтона не страдала бы из-за нехватки продовольствия. Не менее глупо и корыстно, да еще и скандально вел себя португальский регентский совет. В результате того, что политики обеих стран пеклись главным образом о своих собственных интересах, британские экспедиционные силы остались без обещанных припасов, хватало у них и разных других трудностей буквально на каждом шагу продвижения по Португалии. Лорд Веллингтон, должно быть, испытывал муки бессилия сродни тем, что пришлось пережить сэру Джону Муру при таких же обстоятельствах пятнадцатью месяцами ранее. О том, что Веллингтон действительно страдал и ожидал еще больших страданий, свидетельствуют письма. От возможного душевного расстройства ему помогала уберечься лишь его железная воля. Регентский совет с его заботой о снискании популярности среди португальской аристократии намеренно тормозил выполнение его распоряжений своей бездеятельностью; до него доходило эхо голосов из Сан-Стефана[1974], громко объявлявших его действия необдуманными, опрометчивыми и неразумными; посредственные журналисты и люди типа лорда Грея, видимо, вследствие своего абсолютного невежества в военных делах истово критиковали его операции. Он знал, какая неистовая буря гнева и обвинении была поднята оппозицией, когда его возвели в пэрство несколько месяцев назад, после славной битвы под Талаверой[1975], и как, несмотря на нее, утверждалось: «Веллингтон, дескать, так неумело проводит кампанию, что заслуживает не награды, а наказания»; он также знал о растущей в Англии непопулярности этой войны, ему было известно, что правительство, не сведущее в проводимых им трудоемких приготовлениях, было недовольно его «бездеятельностью» в последние несколько месяцев, — настолько, что один из членов кабинета даже написал ему нечто невероятно нелепое: «Бога ради, делайте же что-нибудь — что-нибудь, чтобы пролилась кровь».

Сердце, менее стойкое, должно быть, не вынесло бы этого, дух, менее сильный, упал бы в окружающей его удушливой атмосфере недоброжелательности. Человек, не столь целеустремленный, наверное, дал бы волю чувствам, сложил с себя командование и сел на корабль, отплывающий в Англию, предложив предварительно кому-нибудь из своих многочисленных критиков занять его место во главе войска и дать возможность проявиться на практике военному гению, вдохновлявшему их лишь на критические опусы. Веллингтон, однако, был не зря прозван «железным», и он никогда не обнаруживал столько воли и самообладания, как в те тяжелые дни 1810-го.

Суровый и бесстрастный, он шел своим путем к поставленной цели, не позволяя всякого рода критиканам остановить себя.

К сожалению, хладнокровие главнокомандующего не разделяли его офицеры. Дивизия легкой кавалерии, расквартированная вдоль реки Агеды для охраны испанской границы, за которой маршал Ней[1976] произвел демонстрацию против Сьюдад-Родриго[1977], как и другие части, страдала из-за недостатка припасов, и, в конце концов, ее темпераментный командир сэр Роберт Крофорд обнаружил, что ему больше нечем кормить людей. Раздраженный этим обстоятельством, сэр Роберт стал действовать опрометчиво. Он конфисковал кое-какую утварь в церкви в Пиньеле, чтобы обменять ее на продовольствие. Этот акт, учитывая распространенные в те времена среди населения чувства и настроения, мог иметь серьезные последствия, и сэр Роберт был вынужден принести, в конце концов, свои извинения и все возместить. Однако это уже другая история. Я упомянул этот инцидент лишь потому, что дело в Таворе, которое нас интересует, по сути, вытекло из него, поскольку поведение сэра Роберта могло быть воспринято его офицерами как пример, а следовательно, должно служить в дальнейшем для оправдания лейтенанта Батлера. Нашего лейтенанта послали в экспедицию за провиантом в долину Верхней Дору[1978] с полуэскадроном кавалеристов 8-го Ирландского драгунского полка, два эскадрона которого были в это время приданы легкой кавалерии. Если быть более точным, ему предстояло купить и пригнать в Пиньел сто голов скота, часть которого предполагалось забить, а другую часть использовать в качестве тяглового. Согласно инструкциям, лейтенант должен был доехать до Регоа и там представиться некоему Бартоломью Бирсли, преуспевающему и влиятельному англичанину-виноделу, владеющему благоприобретенными его предком обширными виноградниками на Дору. Ему напомнили о почти враждебном отношении крестьян в некоторых районах, предупредили, чтобы он обращался с ними осторожно, не допускал отставания своих солдат, и посоветовали довериться во всем, что связано с покупкой скота, мистеру Бирсли. Нужно сразу признать, что если бы сэру Роберту Крофорду было известно о ветрености и безответственности мистера Батлера, он, безусловно, назначил бы в эту экспедицию другого офицера. Но Ирландский драгунский полк лишь недавно прибыл в Пиньел и был генералу совершенно незнаком.

Ненастным мартовским днем лейтенант Батлер выступил во главе своего отряда в сопровождении корнета О’Рурка и двух сержантов; в Пишкейре к ним присоединился проводник-португалец. На ночь они остановились в Эрведозе и рано утром снова были в седлах. Они ехали по поднимающейся над Кашан-да-Валейра скалистой возвышенности, через которую, бурля и пенясь, бежала своим каменистым путем разлившаяся желтая река. Это зрелище, впечатляющее даже ярким цветущим летом, теперь угнетало и даже пугало, наводя на мысль об ущелье подземного мира. Возвышающиеся по ту сторону вздувшегося потока гранитные утесы скрывались мглой и проливным дождем, непрерывно низвергавшимся со свинцовых небес с угрюмой неумолимостью, заставляя пузыриться ревущую в ущелье реку, и пробирающим солдат до самых внутренностей. Впереди, закутавшись до подбородка в синий кавалерийский плащ, в кожаном шлеме со стекающими по нему ручейками ехал лейтенант Батлер, проклиная погоду, страну, легкую кавалерию и вообще все, что привело к его нынешнему положению. Рядом с ним верхом на муле трусил португальский проводник в соломенной плащ-накидке с капюшоном, придававшей ему сходство с оплетенной соломой бутылью его родного портвейна. Оба молчали — проводник не понимал по-английски, а знание лейтенантом португальского исключало какую бы то ни было беседу.

Отряд достиг склона и спустился вниз по дороге, окаймленной унылыми мокрыми соснами, качающими своими черными ветвями, на время скрывавшими всадников от насквозь промокшего хлюпающего мира. Они выехали из-за них у самого моста, соединяющего берега желтой реки и ведущего прямо в Регоа. Вступив в город, драгуны зашлепали по грязи и глине узких немощеных улиц, которые местами оказались совершенно затопленными: к дождю здесь добавлялись потоки воды, струившиеся с покрытых черепицей крыш домов слева и справа.

В окнах мелькали любопытные лица, изредка открывалась дверь, и появившийся на пороге крестьянин со своим семейством вопросительно, а порой и участливо смотрел на проезжающую мимо мокрую процессию. Но на улицах они не увидели ни одной живой души, все попрятались кто куда от безжалостного ливня.

Драгуны выбрались за город, и проводник остановился у ворот в стене, за которой виднелись сад и красивый белый дом; за домом начинались виноградники, поднимающиеся террасами по горному склону и скрывающиеся из виду в опустившейся туманной мгле. На гранитной перекладине над воротами лейтенант прочитал высеченную надпись «Бартоломью Бирсли, 1744» и понял, что они у цели, у дома сына или внука — он не знал, кого именно, да его это и не интересовало — первого арендатора виноградной фермы.

Однако мистера Бирсли дома не было. Об этом лейтенанту сообщил его управляющий, полный, благодушный, чем-то похожий на священника в своем черном с шелковой отделкой одеянии господин, чья фамилия был Соза, что послужило в дальнейшем, как я уже говорил, причиной некоторых недоразумений. Мистер Бирсли недавно отбыл в Англию, собираясь там переждать, пока в Португалии все успокоится. Он здорово пострадал от французов во время вторжения армии Сульта[1979], и никто не смог бы упрекнуть его за нежелание опять испытать то, что он уже перенес, особенно сейчас, когда ходили слухи, что император сам собирается повести армию, концентрирующуюся на границе.

Но даже если бы мистер Бирсли находился дома, вряд ли драгунам был бы оказан лучший прием. Приветствовавший лейтенанта на вполне понятном английском Фернанду Соза просил его в принятой в Португалии витиеватой манере считать весь дом и все, что в нем находилось, своим и требовать всего, чего пожелает. Солдаты расположились на кухне и в просторном холле, где развели большой огонь из сосновых поленьев, после чего дом наполнился паром и запахом сохнущей одежды, и провели тут остаток дня полураздетые, закутанные в одеяла и соломенные накидки. После утомительной скачки по дождю драгуны изрядно проголодались, в полной мере изведав нехватку продовольствия, возникшую на Агеде в последнее время. Теперь же, благодаря Фернанду Созе, они могли поесть так, как не ели уже многие месяцы: жареная козлятина с вареным рисом и золотистым маисовым хлебом под терпкое и не очень хмельное вино были предложены их изголодавшимся желудкам предупредительным и внимательным управляющим в таких количествах, что избежать излишеств, казалось, не представлялось возможным.

На столе лейтенанта Батлера и корнета О’Рурка, расположившихся в гостиной, козлятина уступила место отлично зажаренной индюшке, и Соза сам отправился в погреб, чтобы принести им выдержанное столовое вино, приготовленное из прогретого солнцем винограда, собранного на берегах Дору, которое, как он клялся — и наши драгуны с ним охотно согласились, — посрамит само бургундское; а портвейн, поданный на десерт, изумил даже мистера Батлера, знавшего толк в вине и за время своего пребывания в этой стране научившегося неплохо разбираться в портвейнах.

Сутки пробыли драгуны на вилле мистера Бирсли, благодаря бога за выпавшие на их долю тяготы, в результате чего они оказались в тепле и уюте, в оазисе изобилия, пируя так, как могут пировать только долго и строго постившиеся люди. Но это было не все. Добряк Соза считал, что оказавшиеся у него в гостях представители защитников Португалии должны отдохнуть и поправиться, и мистеру Батлеру не нужно отправляться в горы за стадом буйволов. Фернанду Соза имел под своим началом группу рабочих, в это время года сидевших без дела, которых он и занял в интересах своих английских друзей, позволив лейтенанту лишь заплатить деньги за скот и собираясь самолично проследить, чтобы цена была надлежащей.

О большем лейтенант не мог и мечтать. Он был невысокого мнения о себе, как о торговце скотом или погонщике, и не имел особого желания отличиться в качестве того или другого. Так что, когда на следующий день, после того, как кончился дождь, стадо пригнали в Регоа, наш лейтенант имел все основания остаться довольным. Выплатив запрашиваемые деньги — сумму гораздо более скромную, чем та, которую он приготовился отдать, — мистер Батлер собрался тотчас же отправиться в Пиньел, помня о тяжелом положении дивизии и нетерпении, с которым горячий генерал Крофорд, должно быть, ждал его.

— Ну, что ж, поезжайте, раз должны, — смиренно сказал опечаленный Соза. — Но сперва отобедайте. Обед будет просто замечательный, обещаю. Насчет него я уже распорядился. И вино — вы непременно должны высказать свое мнение о вине.

Лейтенант Батлер заколебался. Корнет О’Рурк с беспокойством посмотрел на него, в душе моля бога, чтобы Батлер поддался соблазну, и, со своей стороны, пытаясь изобразить согласие, поблагодарил Созу за гостеприимство.

— Сэр Роберт будет беспокоиться, — проговорил лейтенант.

— Но полчаса, — возразил Соза, — что они решают? А за полчаса вы отобедаете.

— В самом деле, — отважился вставить свое слово корнет, — бог знает, когда мы еще сможем поесть.

— И обед уже готов. Он будет подан немедленно, — сказал Соза и тут же дернул за шнур колокольчика.

Не подозревая о вмешательстве судьбы — да и как он это мог заподозрить? — мистер Батлер наконец согласился, и они сели за стол.

Теперь вы увидите, жертвой каких роковых обстоятельств он стал. Через полчаса, как и обещал Соза, с обедом, который и в самом деле оказался изумительным, было покончено. Уж если накануне дворецкий, не ожидая их появления, выставил столь обильное угощение, можете себе представить, какой пир он им закатил теперь, имея время подготовиться. Опорожнив свой четвертый и последний, наполненный до краев, стакан тончайшего красного дорского вина, лейтенант вздохнул с явным сожалением и отодвинулся от стола.

Но Соза, забеспокоившись, замахал рукой, удерживая его.

— Один момент, — взмолился он. Его полное доброе лицо излучало тревогу. — Мистер Бирсли никогда не простит мне, если я позволю вам уехать без того, что он называет «чашкой в стремя», которая предохранит вас от болезней, таящихся в ветрах, приходящих с Серры[1980]. Стакан — только один — того портвейна, который вы попробовали вчера. Я сказал — только стакан, хотя все же надеюсь, что вы окажете мне такую честь и выпьете всю бутылку. Но стакан — хотя бы, стакан! — Он просил почти со слезами.

Мистер Батлер уже находился в состоянии приятной расслабленности, и предстоящая дорога представлялась ему пыткой; но служба есть служба, к тому же сэр Роберт Крофорд имел дьявольский характер. Разрываясь между сознанием долга и жаждой удовольствия, Батлер посмотрел на О’Рурка. Этот белокурый ангелоподобный юноша, почти еще мальчик, для своих лет слишком хорошо разбирающийся в винах, ответил ему затуманенным взглядом и облизнул губы.

— На вашем месте я бы поддался искушению, — проговорил он. — Вино весьма изысканно, а десять минут большой роли не играют.

Лейтенант принял компромиссное решение, делающее ему, как офицеру, честь, но обнаруживающее достойный всяческого осуждения, хотя и вполне понятный, эгоизм.

— Хорошо, — сказал он. — Оставьте сержанта Фланагана с десятью людьми подождать меня, О’Рурк, а сами немедленно отправляйтесь с остальными и прихватите с собой скот. Я догоню вас.

Вид упавшего духом О’Рурка вызвал сочувствие у Созы.

— Но, капитан, — умоляюще заговорил он, — разве вы не позволите лейтенанту…

— Долг есть долг, — не терпящим возражений тоном прервал его мистер Батлер. — Отправляйтесь, О’Рурк.

И О’Рурк, весьма нечетко щелкнув каблуками, отдал честь и отбыл.

Тотчас принесли бутыли в корзине — не одну, как сказал Соза, а три — и, когда с первой было покончено, Батлер решил, что, коль скоро О’Рурк и скот уже в пути, ему самому можно не торопиться с отъездом. Стадо буйволов движется довольно медленно, и отряд всадников, отправившись вслед ему спустя несколько часов и путешествуя без помех, без труда сможет догнать его прежде, чем стадо преодолеет лежащие впереди сорок миль.

Так, с легкостью поддаваясь соблазну, наш лейтенант склонился наконец к тому, чтобы распробовать и вторую бутылку этого нектара, «выгнанного из солнечного света, разливающегося над Дору» (его собственные слова). Управляющий вытащил коробку отборных сигар, и, хотя лейтенант не курил, он решил позволить себе и это по такому особенному случаю. Удобно устроившись в глубоком кресле и протянув ноги к пылающим сосновым поленьям, он провел большую часть этого промозглого дня в полудреме, прихлебывая вино и пуская дым. Вскоре вслед за второй отправилась и третья бутылка, и, учитывая, что управляющий мистера Бирсли был человеком исключительно мало пьющим, можно с уверенностью сказать, что большая часть вина перетекла в страждущую утробу лейтенанта.

Вино оказалось несколько более крепким, чем Батлеру представлялось сначала, и на смену блаженному оцепенению, вызванному обедом, пришло возбуждение, разрушившее остатки здравомыслия.

Управляющий был человеком, чрезвычайно хорошо разбирающимся в винах и виноградарстве и чрезвычайно плохо во всем остальном — поэтому неудивительно, что различные аспекты этих предметов в основном и составляли тему их разговора, — и, как все энтузиасты, являлся весьма интересным собеседником. Когда Батлер в очередной раз рассыпался в похвалах рубиновому вину, управляющий сказал со вздохом:

— Да, вы, конечно, правы, капитан, это прекрасное вино. Но у нас было еще лучше.

— Клянусь богом, это невозможно! — возразил Батлер, икнув.

— Трудно в это поверить, я понимаю. Но тем не менее оно было: великолепное, чудесное вино урожая знаменитого на Дору 1798 года, самого известного из всех, что мы знаем. Мистер Бирсли продал несколько бочек монахам в Тавору, которые разлили его по бутылкам и теперь хранят. Я упрашивал его тогда не делать этого, зная, сколь ценным оно может стать со временем, но он все же продал. Эх, господи, господи! — Управляющий сжал на груди руки и поднял к потолку свои чуть выпуклые глаза, демонстрируя всевышнему, что он не одобряет безрассудного поведения хозяина. — Мистер Бирсли сказал, что вина и так достаточно, но теперь, — он в отчаянье развел своими пухлыми руками, — у нас его не осталось вовсе. Эти сукины дети — французы, которые пришли с маршалом Сультом, — забрели к нам в поисках фуража и, найдя вино, вылакали его, как свиньи. — Он выругался, его прежде добродушное лицо теперь горело гневом. — Подумать только, все это бесценное вино было употреблено словно самое низкопробное пойло. Не осталось ни капли. Но у монахов в Таворе его еще много. Они дорожат им, поскольку знают толк в хорошем вине. Все священники знают толк в хорошем вине. Да! Черт побери!

Он погрузился в тяжелые раздумья.

Лейтенант Батлер пошевелился в кресле и сочувственно нахмурил брови.

— Отврат’тельно, — сказал он с негодованием, его язык сильно заплетался. — Я не забуду об этом, когда… встр’чусь с фр’нцузами. — После чего тоже погрузился в раздумья.

Мистер Батлер был добрым католиком и, более того, католиком весьма ортодоксальным, не согласным считать некоторые вещи само собой разумеющимися. Леность и распущенность духовенства в Португалии, бросившиеся в глаза уже при его первом знакомстве с монахами этой страны, вызвали в нем негодование. Громогласно декларируемые обеты монашеской бедности, якобы строго соблюдаемые за монастырскими стенами, коробили его своей фальшью. Люди, поклявшиеся богу жить в нищете, носящие грубую одежду и обходящиеся без обуви и в то же время заплывающие жиром от обильной пищи, хранящие драгоценные вина, раздражали его своей несообразностью.

— И теперь этот нектар попивают монахи, — сказал он вслух и саркастически усмехнулся. — Знаю я эту п’роду каплунов, подпоясавших свои большие животы веревками, ваших живущих «в нищете» капуцинов[1981].

Соза посмотрел на него с внезапной тревогой, вспомнив, что все англичане еретики (он ничего не знал о религиозных разногласиях между англичанами и ирландцами)[1982]. Молча Батлер прикончил третью, и последнюю, бутылку, его разум замкнулся на мысли о вине, которое было еще лучше этого и хранилось в подвалах монастыря в Таворе. Он ощутил растущую потребность непременно его попробовать.

И неожиданно спросил:

— А где находится Тавора? — вероятно, подумав о восторге, который могло бы вызвать это вино у измученных войной солдат в долине Агеды.

— Лиг[1983] десять отсюда, — ответил Соза и показал ее на карте, висящей на стене.

Лейтенант поднялся и, слегка пошатываясь, двинулся через комнату. Он был высоким, чуть угловатым парнем, светлокожим, с голубыми глазами и копной густых огненно-рыжих волос, удивительно сочетавшихся с его характером. Широко расставив ноги для большей устойчивости, лейтенант остановился перед картой и, проследив пальцем течение Дору, стал водить им по области вокруг Регоа, пока наконец не нашел нужного места.

— А что, — сказал он, — мне кажется, мы должны отправиться обратно в Пишкейру этим п’тем, ведь он короче того, что ведет вдоль реки.

— По карте — да, — ответил Соза. — Но там очень плохая дорога — просто тропка для мулов, а вот дорога вдоль реки довольно хорошая.

— Все же, — сказал лейтенант, — я думаю, лучше отпр’виться этим п’тем.

Его мозг окутался уже достаточно плотной завесой винных паров и воспринимал действительность все менее и менее адекватно. Его антипатия к священникам, которые, дав обет самоотречения, прячут хорошее вино, в то время как солдаты, прибывшие защищать их жирные туши, страдают от холода и даже голода, росла с каждой минутой. Он должен попробовать это вино в Таворе и часть его запасов взять с собой, чтобы его собратья офицеры в Пиньеле тоже смогли им насладиться. Разумеется, он заплатит за него! Он не допустит грабежа, ведь нельзя же ослушаться приказа. Он даст им денег — но столько, сколько сам сочтет нужным, проследив, чтобы эти монахи из Таворы не нажились на своих защитниках.

Так размышлял лейтенант, изучая карту. Вскоре, покинув наконец Созу, этого короля всех хозяев, мистер Батлер уже ехал через город, сопровождаемый сержантом Фланаганом и десятью солдатами, окончательно укрепившись в своем намерении и чувствуя прилив решимости для его осуществления. Я думаю, в случившемся отчасти виновато и изменение погоды — это был холодный, унылый вечер, по бледно-голубому небу неслись изодранные клочки облаков — обломки вчерашней бури, — и, попав из теплой, уютной гостиной Созы под сильный, пронизывающий ветер, дующий с Атлантики, лейтенант совершенно потерял голову. Теперь он уже видел в предстоящей затее свою святую обязанность, преисполнившись чем-то вроде религиозного фанатизма.

Да, он должен спасти души несчастных монахов, уберечь их от соблазна, грозящего погибелью, это его христианский долг. Мистер Батлер уже больше не думал о том, чтобы купить вино. Свою главную цель он теперь видел в том, чтобы получить его — и не часть, а все — и увезти, убив таким образом сразу двух зайцев: монахи в монастыре избавятся от проклятья, а его измученные, терпящие лишения товарищи получат возможность славно угоститься.

Так размышлял мистер Батлер, следуя достойной, хотя и пьяной, логике, и, перебравшись через мост, поехал прямо. Сержант Фланаган, видя состояние лейтенанта, решил, что он сбился с пути, и отважился напомнить, что они добрались сюда по дороге вдоль реки.

— Да, — ответил Батлер резко, — но мы будем в’звращаться через Тавору.

У них не было проводника: тот, что довел их до Регоа, вернулся вместе с О’Рурком, и, хотя Соза при расставании настаивал, чтобы лейтенант взял в провожатые человека из прислуги, Батлер, понимая, что при данных обстоятельствах это будет нежелательно, предпочел искать дорогу сам.

Теперь он силился вспомнить детали карты, виденной им в гостиной Созы, пока не осознал, что эта задача ему совершенно не по силам. Тем временем приближалась ночь: они ехали по тропинке, ведущей вдоль холма вверх, и, в конце концов, уже в темноте выехали к деревушке.

Сержант Фланаган был опытным солдатом и, наверное, самым трезвым человеком в отряде, поскольку вино на кухне Созы тоже лилось рекой, и драгуны, ожидая командира, вовсю наслаждались им — ситуация, подобные которой редко возникали во время этой кампании. Его беспокойство стало усиливаться, он знал полуостров еще со дней похода сэра Джона Мура[1984] и, как любой другой, отлично понимал, что собой представляют крестьяне Португалии, помня о дикой жестокости, на которую они были способны. Сержант не раз оказывался очевидцем последствий жуткой участи, постигшей французских солдат отступавшей армии Сульта, и мог себе представить, каким страшным мукам их подвергли кровожадные обитатели этих удаленных горных районов, в руки которых они имели несчастье попасть. Он знал, что такие зверства творились не только в отношении французов, многие из этих темных крестьян были не в состоянии отличить захватчика от защитника — все чужеземцы были для них врагами. Ну а те, что все же делали такое различие, смотрели и на французов, и на англичан с почти одинаковой ненавистью.

В то время как войска императора воевали, основываясь на принципе, что армия должна сама кормиться в занимаемой стране, согласно британскому закону, все, что реквизировалось, подлежало оплате, и, несмотря на все трудности, Веллингтон с чрезвычайной строгостью следил за его соблюдением, сурово карая всех, кто этот закон нарушал. Тем не менее нарушения продолжались, люди то и дело срывались, причем часто, следует сказать, под давлением обстоятельств, в возникновении которых были виноваты сами португальцы, случались и грабежи и насилия, вызывающие слепое озлобление, выливающееся в последствия, порой столь же ужасные для освободителей-англичан, как и для агрессоров-французов. К тому же португальским правительством недавно был принят указ о милиции — на нем настоял Веллингтон, — который лег бременем на плечи крестьян, вызвав у них сильное раздражение, вымещавшееся на попадавших к ним случайных британских солдатах.

Зная все это, сержант был не слишком доволен перспективой ночной прогулки в глубь гор, где в любой момент, как ему казалось, они могли заблудиться. Их было только двенадцать человек, и он счел неразумным ехать через горы, чтобы догнать обремененный стадом, медленно движущийся большой отряд. Так они его не догонят, а перегонят. Но, не смея возражать лейтенанту, он молчал, с тревогой уповая на лучшее. В деревушке мистер Батлер остановился у винной лавки и несколько раз громко повторил: «Тавора?» — с подчеркнуто вопросительной интонацией. Виноторговец объяснил жестами, сопровождаемыми быстрой и совершенно непонятной речью, что им нужно ехать прямо, и они продолжили свой путь по той же самой тропинке. Миль через пять-шесть тропинка пошла под уклон, ведя на равнину, где виднелись мерцающие огоньки, обозначающие небольшой городок. Драгуны быстро спустились вниз и в предместье нагнали запряженную волами запоздалую телегу, скрип несмазанных осей которой наполнял окрестные холмы заунывным эхом.

Молодая женщина, шагающая босиком рядом с ней, на вопрос мистера Батлера: «Тавора ли это?» — он, как обычно, повторил несколько раз это слово с вопросительной интонацией, — ответила явно утвердительно, хотя и крайне многословно. Некоторое время они шли рядом.

— Convento Dominicano?[1985] — был его следующий вопрос.

Женщина указала стрекалом[1986] на массивное темное здание возле маленькой церкви, стоящей на другом конце площади, куда они как раз въехали. Через минуту сержант, выполняя приказ мистера Батлера, уже стучал в окованную железом дверь монастыря. Они подождали некоторое время, но никто не вышел на стук, даже не засветилось ни одно окно. Сержант снова постучал, сильнее, чем прежде. Наконец послышалось слабое шарканье, в двери открылось окошко, из-за решетки которого пробился тусклый бледно-желтый свет, и дрожащий старческий голос спросил, кто стучит.

— Британские солдаты, — ответил лейтенант по-португальски. — Открывайте!

После раздавшегося в ответ слабого восклицания, видимо, означавшего отказ, окошко с лязгом закрылось. Шаркающие шаги удалились, и опять воцарилась тишина.

— Что за черт! — выругался мистер Батлер.

Пьяные, как и глупцы, подвержены излишней подозрительности.

— Какого дьявола они тут замышляют, если боятся впустить солдат английского короля? Постучи-ка еще, Фланаган. Громче, сержант! — Сержант стал бить в дверь прикладом своего карабина, удары возвращались назад гулким эхом и больше ни звука, можно было подумать, что они ломились в склеп.

Мистер Батлер начал терять терпение.

— Сдается мне, мы заехали в гнездо измены. Гнездо измены! — ему явно понравилось такое определение. — Вот что это. Ломайте дверь, — распорядился он.

— Но, сэр, — набравшись отчаянной смелости, попытался возразить сержант.

— Ломайте дверь, — повторил мистер Батлер. — Давайте-ка посмотрим, что там эти монахи не хотят показывать британским солдатам. По-моему, они прячут еще кое-что, кроме вина.

Некоторые драгуны возили с собой топоры как раз для таких случаев: спешившись, они споро принялись за дело. Но дубовая дверь, укрепленная железными полосами и обитая гвоздями, оказалась весьма прочной. Глухой стук топоров и треск разбиваемых досок были слышны, наверное, даже на окраинах Таворы, однако монастырь продолжал хранить тишину. Но, после того, как дверь стала поддаваться, округу наполнил новый звук: на колокольне соседней церквушки неистово забил колокол, что, несомненно, говорило о начавшемся переполохе. «Динь-динь-динь-динь», — набатом трезвонил он, призывая на помощь всех истинных сынов Матери Церкви.

Мистер Батлер, однако, не обратил на это никакого внимания, и, после того, как дверь была выломана, он вместе со своими солдатами въехал через высокий проем во внутренний двор. Спешившись здесь и оставив удрученного и крайне обеспокоенного сержанта с двумя драгунами охранять лошадей, лейтенант устремился по едва освещенной молодой луной галерее к темному дверному проему, в котором виднелся слабый мерцающий свет. Споткнувшись о ступеньку, он вбежал в зал, тускло освещенный свисающим с потолка светильником. Лейтенант подставил стул, забрался на него и снял фонарь, после чего продолжил свой путь по бесконечному коридору с рядами келий вдоль толстых каменных стен. Открытые двери свидетельствовали о поспешности, с которой их покинули обитатели, явившейся, видимо, результатом паники, вызванной появлением отряда.

Любопытство мистера Батлера возрастало, одновременно росло и его подозрение, что тут не все ладно. С чего бы целой общине законопослушных и верноподданных монахов ударяться в бега при появлении союзных солдат?

— Им же хуже! — с угрозой повторял он и быстро, хотя и спотыкаясь, направился вперед. — Пусть прячутся куда угодно, я найду их и под землей.

В конце этой длинной холодной галереи путь им преградили закрытые двойные двери, за которыми слышались звуки органа; колокол звонил теперь прямо над их головами чрезвычайно громко, и солдаты поняли, что стоят на пороге часовни, где укрылись все монахи. Тут мистера Батлера осенила внезапная догадка:

— А может быть, они приняли нас за французов?

— Лучше бы дать им понять, что это не так, прежде чем здесь соберется все село, — осмелился заметить один из солдат.

— Черт бы побрал этот колокол, — сказал лейтенант и добавил: — Нажмите-ка плечами на дверь.

Запоры оказались не слишком крепкими, и под напором солдатских тел двери подались почти сразу, раскрывшись так неожиданно, что мистер Батлер, бывший в числе первых, влетел в часовню и, пробежав с полдюжины ярдов, грохнулся на пол, растянувшись во весь свой немалый рост на каменных плитах.

Одновременно от алтаря послышалось громкое «Libera nos, Domine!»[1987], сопровождаемое многоголосым бормотанием молитв.

Лейтенант поднялся, взял в руку выроненный фонарь и, покачиваясь, обошел угол, закрывавший внутренность часовни. В тусклом свете висевшей вверху алтарной лампы он увидел десятка четыре монахов в черно-белых одеяниях ордена святого Доминика[1988], столпившихся у большого алтаря, словно стадо испуганных овец. Он остановился и, подняв над головой фонарь, строго окликнул их:

— Эй вы, там!

Орган тут же умолк, но колокол наверху продолжал звонить. Мистер Батлер обратился к ним на французском:

— Чего вы боитесь? Почему вы убежали? Мы — друзья, британские солдаты, ищем ночлег.

В нем уже зрела смутная тревога, и он, хотя и с трудом, начал соображать, что, пожалуй, поступил опрометчиво и что насильственное вторжение в монастырь — проступок серьезный.

От толпы отделилась фигура с четками в руках и, шурша одеждами, двинулась к ним с величавой грацией. Что-то в этой фигуре приковало внимание лейтенанта; вытянув шею, он широко раскрыл глаза, трезвея от внезапно охватившего его страха.

— Я полагала, — послышался мягкий, спокойный женский голос, — что двери монастыря священны для британских солдат.

У Батлера перехватило дыхание, и, уже совершенно протрезвев, он до конца осознал весь драматизм случившегося.

— Боже… — с трудом выдохнул лейтенант и, не в силах более сдерживаться, бросился к выходу.

Но, на бегу, будучи в ужасе от собственного святотатства, не в состоянии стряхнуть внутреннее оцепенение, а может, сомневаясь в увиденном и услышанном, он продолжал оглядываться на фигуру аббатисы, в результате чего налетел на колонну и, покачнувшись, без чувств грохнулся на землю.

Его солдаты этого не заметили, потому что, как только их командир повернулся, осознавая свою долю участия в содеянном, они стремительно ретировались, не останавливаясь и не оглядываясь, тем же путем, которым пришли, полагая, что лейтенант следует за ними.

Впрочем, для спешки у них была и другая причина: из монастырского сада донесся гул толпы и голос сержанта Фланагана, громко звавшего на помощь.

Они появились как раз вовремя. Тревожный звон церковного колокола сделал свое дело. Сбежалась огромная толпа негодующих жителей Таворы, вооруженных кольями, косами и резаками, уже подбирающаяся к сержанту и его товарищам, которые, не совсем понимая причину такого сильного гнева, но вполне осознавая его чрезвычайную серьезность и опасность, отчаянно защищали лошадей. Стремительный бросок драгун — и вот они уже в седлах — все, кроме лейтенанта, чье отсутствие неожиданно обнаружилось.

Фланаган решил вернуться за ним и уже собирался отдать соответствующий приказ, когда внезапный натиск орущей, волнующейся толпы отрезал их от галереи, ведущей к часовне. Зависшая в самой высокой точке неба луна слабо освещала место готовящейся схватки, сплотившихся и обнаживших свои сабли драгун, словно утес, возвышающихся над накатывающим на них морем беснующихся людей.

Фланаган, привстав на стременах, попытался обратиться к жителям. Но он не знал, что им сказать, чтобы успокоить, по-португальски он не мог двух слов связать. Какой-то крестьянин попытался полоснуть его кривым садовым ножом, но, получив удар саблей плашмя, без чувств свалился на землю.

Толпа взорвалась яростными криками и надвинулась на драгун.

— Да послушайте же вы, кровожадные мерзавцы! — закричал Фланаган. — А, черт бы вас побрал! — И, в отчаянии махнув рукой, он скомандовал: — В атаку! — пришпорив коня.

Но отряду не удалось выбраться. Толпа сдавила солдат тесным кольцом, и в саду, символизировавшем до сих пор мир и благочестие, залитом холодным лунным светом, началась жестокая схватка. Две лошади остались без седоков, драгуны раздраженно отбивались саблями от бросавшихся на них крестьян, пытаясь пробить себе путь сквозь смертоносное окружение, но при соотношении один против десяти казалось сомнительным, что кто-то из них уцелеет. И тут на помощь пришла аббатиса, которая, выйдя на балкон, стала призывать жителей Таворы остановиться и послушать ее. Она велела им пропустить солдат. Толпа неохотно, но все-таки стала подчиняться, и, в конце концов, в этой взбудораженной человеческой массе образовался проход.

Но Фланаган все еще колебался. Трое его солдат пали, лейтенант пропал, и он пытался для себя решить, в чем сейчас состоит его долг. Подступившая сзади толпа крестьян уже отрезала драгун от их павших товарищей, и попытку вернуться эти люди могли истолковать неверно: схватка бы возобновилась, в чем не было никакого смысла.

Плотной массой крестьяне загораживали и вход в галерею, ведущую внутрь монастыря, где остался мистер Батлер, живой или мертвый, и часть их уже проникла туда. И тогда Фланаган решил, что едва ли лейтенант избежал гнева крестьян, вызванного его собственной опрометчивостью. У него оставалось семь человек, и сержант заключил, что в сложившихся обстоятельствах его долг — вывести их отсюда живыми и не провоцировать гибель отряда бесполезным донкихотством.

Итак, скомандовав «Вперед!», он провел своих солдат через толпу и вывел из монастыря.

Снаружи их тоже ждали вооруженные, враждебно настроенные жители Таворы, не слышавшие умиротворяющую речь аббатисы, но здесь имелось пространство для маневра.

«Рысью», — приказал сержант. Вскоре они перешли на галоп. До самой окраины Таворы их сопровождал град камней, и даже у самого Фланагана, докладывавшего корнету О’Рурку, которого они нагнали в Пишкейре на следующий день, была на макушке шишка величиной с утиное яйцо.

Когда эта история достигла ушей сэра Роберта Крофорда, он разъярился так, как мог это делать только он.

— Как могла произойти такая ошибка? — мрачно вопрошал он, думая о потере четырех драгун и скачках наперегонки со стадом, закончившихся большим скандалом, что, несомненно, будет иметь серьезные последствия.

— Как оказалось, сэр, — выяснявший обстоятельства дела О’Рурк знал теперь все подробности, — помимо мужского, в Таворе есть еще и женский доминиканский монастырь. Мистер Батлер, спрашивая дорогу, сказал «соnvento» — слово, которым обычно называют последний, и его направили не туда.

— И вы говорите, у сержанта были серьезные основания полагать, что мистеру Батлеру не удалось избежать возмездия за свое безрассудство?

— Я боюсь, что нет никакой надежды на то, что это не так.

— Что ж, возможно, это даже и к лучшему для всех нас, — сказал сэр Роберт. — Лорд Веллингтон наверняка велел бы его расстрелять за такой проступок.

Теперь вы знаете все обстоятельства этой дурацкой истории в Таворе, которая, как будет ясно из дальнейшего повествования, самым неожиданным и роковым образом повлияла на судьбы людей, не имевших к ней никакого отношения.

Глава 2

Генерал-адъютант сэр Теренс О’Мой, находившийся в Лиссабоне, узнал о происшествии в Таворе из штабных депеш, пришедших неделю спустя. В них говорилось о том, что по поводу происшествия полковник 8-го драгунского лично принес смиренные извинения матери-аббатисе в связи с досадным происшествием, виновник его — лейтенант Батлер — покинул монастырь живым и невредимым, но до сих пор не прибыл в свой полк.

Депеши содержали и другие малоприятные новости о делах, которыми сэру Теренсу следовало немедленно заняться, но его мыслями полностью завладело злосчастное приключение Батлера. Хотя честный и прямой О’Мой отнюдь не был одарен необыкновенной проницательностью, он сразу понял, какие новые сложности этот случай создаст для их и без того тернистого пути взаимопонимания, какие новые оправдания своей враждебности благодаря ему получат интриганы из регентского совета и какое мощное оружие он дает в руки принципала Созы и его сторонников. Самого по себе этого, казалось, достаточно, чтобы встревожить человека, находящегося в положении О’Моя. Но это было еще не все. Лейтенант Батлер приходился братом его прелестной легкомысленной супруге — безответственность была фамильной чертой Батлеров.

Ради своей молодой жены, которую он любил со всепоглощающей, часто неконтролируемой ревностью, что в общем-то нехарактерно для людей с темпераментом О’Моя, со времени их женитьбы — ему тогда шел сорок шестой год, а девушка была в два раза моложе — генерал-адъютант выручал своего шурина из многих передряг, неоднократно избавлял от последствий переделок, в которые тот попадал из-за своего неизлечимого безрассудства.

Однако это происшествие в монастыре превосходило все имевшее место прежде и вместе с тем представляло наибольшую проблему для О’Моя. Он рассердился и одновременно расстроился и, уронив голову на руки, застонал; однако печалился он только из-за своей жены.

Стон привлек внимание его военного секретаря капитана Тремейна из инженерного корпуса Флетчера, работавшего за заваленным бумагами письменным столом, стоявшим в нише под окном. Он поднял голову, его серые глаза выразили живое участие, и, увидев склоненную голову шефа, немедленно встал.

— Что случилось, сэр?

— Этот проклятый дурак Ричард, — простонал О’Мой, — опять влип.

— И это все? — Капитан явно почувствовал облегчение.

О’Мой обратил к нему свое побелевшее лицо, его голубые глаза метнули молнии, которые вместе с его именем вошли в армии в поговорку.

— Все?! — прорычал он. — Клянусь богом, вы скажете «это слишком», когда узнаете, что кретин Батлер натворил теперь!

О’Мой ударил увесистым кулаком по бумаге, принесшей дурную новость.

— Неделю назад он вломился ночью с отрядом драгун к доминиканским монахиням в Таворе. Ударили в колокол, и сбежавшаяся деревня принялась мстить за поругание своей святыни. В итоге — трое солдат убиты, пятеро крестьян зарублены насмерть, еще семеро ранены, а сам Дик отстал и, как сообщают, потом выбрался из монастыря, но, судя по всему, где-то скрывается, так что к своему преступлению добавляет еще и дезертирство, без которого ему уже и так грозит виселица. И это «все», как вы говорите. Но, по-моему, это чересчур даже для Дика Батлера.

— О Боже! — прошептал капитан Тремейн.

— Я рад, что вы согласились со мной.

Капитан смотрел на своего командира с выражением неподдельного ужаса на лице.

— Но ведь наверняка, сэр, — я хочу сказать, если тут нет ошибки, существует какое-нибудь объяснение… — Он замолчал в полной растерянности.

— Да уж. Всегда существует самое подходящее объяснение тому, что совершает Дик Батлер, его жизнь состоит из ошибок и объяснений. — Он говорил с раздражением, в котором чувствовалась горечь.

— Он вторгся в этот монастырь по недоразумению, согласно докладу сопровождавшего его сержанта, — сообщил сэр Теренс и прочитал соответствующую часть донесения.

— Но как это может ему помочь теперь, при нынешнем общественном настрое и отношении Веллингтона к подобным вещам? Ищейки провоста[1989] прочесывают страну в поисках этого мерзавца, и, когда его найдут, встреча с расстрельной командой ему гарантирована.

Тремейн медленно повернулся и стал смотреть в окно. Из него открывался великолепный вид на горные склоны, поднимающиеся над рощей пробковых дубов, покрытых молодыми зелеными побегами, особенно яркими на фоне серебристой реки.

Бушевавшие на прошлой неделе грозы — родовые муки природы, сопровождавшие появление весны, — совсем обессилели, и день стал очень напоминать июнь в Англии. Согретые щедрым солнцем, распускались почки, деревья, еще две недели назад стоявшие совсем голыми и тощими, напоминая скелеты, теперь покрылись нежной зеленой дымкой.

Красивый дом, который занимал генерал-адъютант, принадлежал монастырю и стоял на высотах Монсанту, поднимающихся над пригородами Алькантары. Капитан Тремейн окинул взором открывшуюся панораму красновато-коричневых крыш Лиссабона справа — этот город задирал нос перед Римом из-за того, что был построен на семи холмах — до дебаркадера, тянущегося до форта святого Жулиана слева, и, отвернувшись от окна, в задумчивости скользнул взглядом по комнате, обстановку которой наполовину составляла тяжелая церковная мебель, где за громоздким резным черным письменным столом, ссутулившись и угрюмо уставившись в пространство, сидел сэр Теренс.

— Что вы собираетесь предпринять, сэр? — спросил Тремейн.

О’Мой нервно пожал плечами и выпрямился.

— Ничего, — проворчал он.

— Ничего?

Этот вопрос, прозвучавший почти упреком, задел генерала.

— А что я могу сделать? — раздраженно спросил он.

— Но вы ведь не раз прежде выручали Дика из беды.

— Да. Это стало моим основным занятием с тех пор, как я женился на его сестре. Но на этот раз он зашел слишком далеко.

— Лорд Веллингтон любит вас, — заметил капитан Тремейн.

Будучи по природе человеком невозмутимым, Тремейн был сейчас настолько же спокоен, насколько О’Мой возбужден. Хотя он был лет на двадцать моложе генерала, его с О’Моем связывала крепкая дружба, так же, как и с семейством Батлеров, с которым у Тремейна имелись, кроме того, дальние родственные связи, что в немалой степени способствовало его назначению военным секретарем к сэру Теренсу.

О’Мой посмотрел на него и опустил глаза.

— Да, — согласился он. — Но он еще чтит закон, порядок и военную дисциплину, и я только подвергну ненужному испытанию нашу дружбу, замолвив слово за этого шалопая.

— Этот шалопай ваш шурин, — напомнил Тремейн.

— Черт возьми, Тремейн, вы думаете, я этого не знаю? Однако что я могу поделать? — ответил он и сердито резюмировал: — Честное слово, я не понимаю, о чем вы думаете.

— Я думаю о Юне, — спокойно, в свойственной ему манере ответил капитан, и эти слова моментально остудили гнев О’Моя.

Редко кто может спокойно воспринять упрек, скрытый или явный, в отсутствии предупредительности и внимания к своей жене, но для человека с характером О’Моя и в его обстоятельствах это было просто исключено. Напоминание Тремейна уязвило его особенно больно из-за неравнодушного отношения генерала к дружбе, сложившейся между Тремейном и леди О’Мой. Эта дружба в прошлом немало досаждала сэру Теренсу. В пору своих ухаживаний за Юной Батлер он испытывал к Тремейну жуткую ревность, видя в том соперника, который, имея перед ним такое сильное преимущество, как молодость, должен был победить. Но, когда О’Мой, решив испытать судьбу, сделал девушке предложение, она приняла его, и между ними восстановились прежние сердечные отношения.

О’Мой решил тогда, что его ревность умерла. Но потом, чувствуя временами ее смутное шевеление, понял, что это иллюзия. Как большинство людей широкой души и большого сердца, О’Мой был чрезвычайно скромен, когда дело касалось женщин, но эта же его скромность порой нашептывала ему, что при выборе между ним и Тремейном Юной руководила скорее голова, чем сердце, сначала практичность, а потом уже любовь: она ведь вышла замуж за человека, который мог дать ей гораздо более уверенное положение в обществе, чем молодой офицер.

Он гнал от себя эти мысли, как недостойные, низкие по отношению к его молодой жене, и в такие моменты презирал себя. Три месяца назад Юна сама оживила его сомнения, предложив, чтобы Нед Тремейн, находившийся тогда на Торриж-Ведраш[1990] с полковником Флетчером, занял вакантное место военного секретаря генерала. Чувствуя угрызения совести в связи со снова возникшими подозрениями и одновременно прилив гордости, неукротимый столь же, сколь велика была его скромность, О’Мой согласился, после чего на протяжении последних трех месяцев сумасшедший бес его ревности спал мертвым сном. Теперь же случайным замечанием, не подозревая о своей неосмотрительности, Тремейн неожиданно разбудил этого беса, хотя вообще не ведал о его существовании. Сэру Теренсу было страшно неприятно, что Тремейн проявил заботу о чувствах леди О’Мой; сам он, должно быть, выглядел при этом невнимательным и безразличным. Однако он сдержался, не желая оказаться в смешной роли ревнивца.

— Это, — произнес О’Мой, — вы можете преспокойно переложить на меня. — Его губы плотно сжались, едва с них сорвалось последнее слово.

— О, конечно, — сказал Тремейн, ничуть не смутившись, — вы ведь знаете, как Юна любит Дика.

— Я женился на Юне, — резко прервал его генерал, — а не на всем семействе Батлеров. — Он чувствовал, как нарастает в нем настоящее ожесточение по отношению к Дику, игравшему на родственных узах и вынуждавшему его к действиям. — Я по горло сыт мастером Ричардом и его выходками. Пусть выбирается из беды сам или остается там — его дело.

— Вы хотите сказать, что не станете ему помогать?

— Пальцем не пошевелю.

Тремейн посмотрел в голубые глаза генерала, горящие решимостью, за которой читались скрывавшиеся за ней негодование и затаенная обида, которые он, растерявшись, никак не смог себе объяснить и приписал чему-то, ему неизвестному, что, видимо, лежало между О’Моем и его шурином.

— Мне очень жаль, — подчеркнуто медленно сказал он. — Тогда, как вы понимаете, остается только надеяться, что Дик Батлер не попадется живым. В противном случае, развитие событий будет столь жестоким для Юны, что я даже не берусь размышлять на эту тему.

— Да кто, черт возьми, вас просит размышлять? — взорвался сэр Томас. — Я не понимаю, какое вообще это имеет к вам отношение!

— Дорогой О’Мой!

Это восклицание, продиктованное обидой, смешанной с негодованием, выходило за рамки их с генералом служебных взаимоотношений и сопровождалось таким отчаянным взглядом оскорбленного в лучших чувствах человека, что О’Мой, будучи по природе человеком великодушным и импульсивным, тут же глубоко устыдился своих слов. Медленно поднявшись во весь свой высокий рост — на его красивом суровом лице сквозь густой загар проступила краска стыда, — он протянул Тремейну руку.

— Мой милый мальчик, прости меня. Я так раздосадован, что не сдержался. Тут ведь не только дело Дика — оно лишь маленькая часть неприятных новостей. Вот, почитай сам и реши, в человеческих ли силах сохранить тут спокойствие.

Пожав плечами и улыбнувшись, показывая тем самым, что уже забыл об их стычке, капитан Тремейн взял бумаги и сел за свой стол. По мере того, как он их читал, его лицо становилось все более и более серьезным; он не успел дочитать их до конца, как в дверь постучали.

Вошел ординарец и доложил, что дон Мигел Форжеш только что прибыл на Монсанту, чтобы нанести визит генерал-адъютанту.

— Ну, что же, — сказал О’Мой и обменялся взглядом со своим секретарем, — проводите сеньора.

Как только ординарец удалился, Тремейн подошел и, положив депешу на стол генералу, заметил:

— Да. Он явился своевременно.

— Настолько своевременно, что это даже подозрительно! — воскликнул О’Мой. Неожиданно он оживился, предвкушая предстоящую беседу. — Возможно, это дьявол подзуживает меня, но я чувствую, что встреча, на которую спешит сеньор Форжеш, ожидается весьма теплой, я бы даже сказал, горячей, Нед.

— Мне лучше выйти?

— Ни в коем случае.

Дверь открылась, и ординарец впустил Мигела Форжеша, португальского государственного секретаря. Это был статный, подвижный, одетый во все черное, от шелковых чулок и туфель со стальными пряжками до атласного шарфа, господин. Сквозь кожу на его чисто выбритых щеках и подбородке проступала синева. Крючковатый нос на смуглом лице и напомаженные волосы придавали его лицу выражение сосредоточенности. С чрезвычайной важностью сеньор Форжеш почтительно поклонился сначала генералу, потом его секретарю.

— Ваши превосходительства, — сказал он — его английский, несмотря на сильный акцент, был вполне правильным и довольно беглым, — ваши превосходительства, все дело в это досадном происшествии.

— Какое происшествие ваше превосходительство имеет в виду? — спросил О’Мой.

— Разве вы не получили сообщения о том, что случилось в Таворе? О том, что в женский монастырь ворвалась группа британских солдат и между ними и крестьянами, пришедшими защитить монахинь, произошла стычка?

— Ах, это, — отозвался О’Мой. — Мне показалось сначала, вы имеете в виду другое. Я получил гораздо более неприятные новости, чем эта, о деле в монастыре, которым вас отвлекли сегодня утром.

— Прошу прощения, сэр Теренс, но что значит — более неприятные? — это совершенно невозможно.

— Ну что же, судите сами. Пожалуйста, присядьте, дон Мигел.

Государственный секретарь сел, закинув ногу на ногу, и положил шляпу на колени; генерал с капитаном вновь расположились в своих креслах, и О’Мой, упершись локтями в крышку стола, подался вперед, глядя в глаза сеньору Форжешу.

— И все же сначала, — сказал он, — обсудим то, что случилось в Таворе. Нет сомнения, регентский совет будет информирован обо всех его обстоятельствах, и тогда вы поймете, что это недоразумение. И что монахини могли бы благополучно избежать беспокойства, если бы вели себя более благоразумно. Вместо того чтобы прятаться в часовне и поднимать тревогу, настоятельнице монастыря или одной из сестер нужно было подойти к окошку и ответить офицеру, командовавшему отрядом, на его требование впустить. Не сомневаюсь, он бы тут же понял свою ошибку и удалился.

— Что ваше превосходительство подразумевает под ошибкой?

— У вас есть отчет о происшествии, сударь, наверняка там все сказано. Вы должны знать: он был уверен, что стучит в ворота монастыря отцов-доминиканцев.

— Не могли бы вы, ваше превосходительство, в таком случае, объяснить, какое дело этот офицер имел к доминиканским монахам? — с холодной сдержанностью продолжил Форжеш.

— На этот счет у меня, естественно, нет информации, — ответил О’Мой, — поскольку этот офицер, что вам, конечно, тоже известно, исчез. Но у меня нет причин сомневаться, что его дело, в чем бы оно ни заключалось, служило интересам, которые сейчас у Британии и Португалии едины.

— Это весьма субъективное предположение, сэр Теренс.

— Может быть, вы, дон Мигел, выскажете объективное предположение, которое, кстати, высоко оценит принципал Соза? — съязвил О’Мой, начиная терять терпение.

Щеки португальского секретаря вспыхнули, хотя внешне он оставался спокойным.

— Я выражаю, сэр, настроение не принципала Созы, а всего регентского совета, в совете же сформировалось мнение — и это подтверждают ваши слова, — что его превосходительство лорд Веллингтон весьма искусно находит оправдания преступлениям своих солдат.

— За это мнение, — сказал О’Мой, сдерживаясь лишь из-за приятного сознания того, что имеет на руках козырь, который даст ему возможность одержать верх над этим представителем португальского правительства, — за это мнение совету следовало бы извиниться, потому что оно не имеет ничего общего с истиной.

Форжеш вздрогнул так, словно его ужалили, вскочив с кресла.

— Ничего общего с истиной, сэр? — несколько истерично переспросил он.

— Полагаю, нам следует поставить наконец все точки над «i», чтобы избежать недопонимания в дальнейшем, — сказал О’Мой. — Должно быть, вам известно, сударь, и вашему совету, несомненно, тоже, что везде, где проходит армия, появляются поводы к недовольству. И британская армия тут ни в коей мере не претендует на первенство, хотя я, заметьте, не пытаюсь утверждать это однозначно. Но мы настаиваем на том, что наши законы о наказании за грабеж и насилие настолько строги, насколько это вообще возможно, и что там, где такое еще имеет место, наказание следует неизменно. Да вы и сами знаете, что я говорю правду.

— Да, это, несомненно, так, когда речь идет о рядовых. Но в данном случае, когда виновным оказался офицер, мы не можем сказать, что правосудие вершилось столь же беспристрастно.

— Это потому, сударь, — раздраженно ответил О’Мой, — что он исчез.

Тонкие губы государственного секретаря скривились в едва заметной усмешке.

— Вот именно.

Вместо ответа побагровевший О’Мой подтолкнул к нему касающиеся дела бумаги.

— Вот, почитайте и передайте потом регентскому совету текст этого донесения как можно ближе к оригиналу, я только что получил его из штаба. Полагаю, вы сможете до них донести, что ведутся тщательные поиски виновника.

Форжеш, внимательно изучив документ, вернул его.

— Хорошо, — сказал он. — Регентский совет будет рад услышать об этом. Теперь мы сможем немного успокоить народное возмущение. Но тут не говорится, что этот офицер не будет оправдан на тех основаниях, которые вы мне сами изложили.

— Нет. Но, учитывая, что он теперь виновен и в дезертирстве, можно не сомневаться, что военно-полевой суд только за это приговорит его к расстрелу.

— Очень хорошо, — сказал Форжеш. — Я принимаю ваше заверение, и, думаю, совет будет удовлетворен, услышав об этом.

Он поднялся.

— Совет настоятельно просит сообщить лорду Веллингтону о своей надежде на то, что он примет меры по обеспечению большего порядка в своих войсках во избежание повторов таких в высшей степени неприятных инцидентов.

— Одну минутку, — сказал О’Мой и, поднявшись, сделал рукой жест, предлагая гостю вернуться на его место, после чего сел сам, оставаясь внешне более или менее спокойным, хотя внутри весь кипел. — Мне кажется, разговор не окончен, хотя ваше превосходительство, возможно, думает наоборот. Из ваших последних высказываний и по множеству других признаков я заключил, что совет совершенно не удовлетворен тем, как лорд Веллингтон проводит кампанию.

— Я не решусь опровергать это заключение. Вы понимаете, генерал, что я выражаю не свое мнение, но мнение всего совета, когда говорю, что многие из предпринимаемых им мер кажутся нам не просто ненужными, но даже вредными. Лорду Веллингтону дали власть, и совет не считает себя вправе вмешиваться в его распоряжения. Однако члены совета весьма сожалеют о разрушении мельниц и опустошении страны, чего настоятельно требует его светлость, а кроме того, совет полагает, что это не лучший способ ведения войны, и народ разделяет его гревогу. Лорд Веллингтон поступил бы гораздо целесообразнее, если бы он повел свои войска навстречу французам и дал сражение, упреждая их вторжение в Португалию.

— Совершенно справедливо, — произнес О’Мой. Тремейн, глядя, как сжимаются и разжимаются его кулаки, прикидывал, как скоро разразится буря. — Совершенно справедливо. И оттого, что совет не одобряет мер, к которым он по наущению лорда Веллингтона публично призывает, он не беспокоится о том, чтобы проследить за их проведением. Как вы сказали, совет не чувствует себя вправе вмешиваться в его распоряжения, но считает нормальным демонстрировать свое неодобрение пассивным противодействием каждому его шагу. Магистраты продолжают игнорировать принятые постановления.

— И видимо, оттого же, — добавил он с горькой иронией, — португальцы, столь доблестные и неистовые в сражении, собственные указы о милиции, призывающие всех мужчин под ее знамена, забывают сразу же, как только их издают. До сих пор никто не попытался заставить упрямцев взять в руки оружие или наказать за дезертирство тех, кто, все же взяв его, потом бросил. Однако вы желаете сражений, вы хотите, чтобы ваши границы защищали. Еще минутку, сеньор! Больше нет нужды горячиться и не требуется никаких слов. Теперь, можно сказать, все решено.

Он улыбнулся — немного злорадно, как сам это почувствовал — и бросил наконец свой козырь, словно бомбу:

— Поскольку точки зрения вашего совета и главнокомандующего на многие вещи кардинально расходятся, вы, как нам кажется, будете приветствовать намерение лорда Веллингтона уехать из страны и рекомендовать правительству его величества прекратить помощь, которая в данное время оказывается Португалии.

Во время наступившей затем длительной паузы О’Мой, откинувшись в кресле и подперев рукой подбородок, наблюдал за эффектом, произведенным его словами. Дон Мигел побледнел, открыл рот и выкатил глаза, превратившись в комическое воплощение глубокого испуга.

— Боже мой! — он, наконец, сумел перевести дух, его пальцы судорожно впились в изогнутые ручки кресла.

— Вы выглядите не таким довольным, как я ожидал, — не преминул заметить О’Мой.

— Но, генерал… ведь его превосходительство не сможет совершить этот… этот роковой шаг?

— Роковой для кого, сударь? — поинтересовался О’Мой.

— Для всех нас, — Форжеш поднялся и приблизился к столу генерал-адъютанта, глядя ему в глаза. — Конечно, сэр, ведь наши интересы — Англии и Португалии — едины.

— Безусловно. Но интересы Англии можно защищать и в других местах, помимо Португалии. Об этом и говорил лорд Веллингтон; он уже извещал регентский совет, что, коль скоро его величество и принц-регент[1991] возложили на него командование британской и португальской армиями, он не станет мириться с вмешательством совета или кого-нибудь из его членов в руководство военными операциями или терпеть их критические замечания и указания по поводу применяемых им методов и проводимых мер с целью их изменения. Но, видя, что критика не действует, члены совета, преследующие частные интересы, возобладавшие над их чувством долга, принялись всячески препятствовать действиям лорда Веллингтона, которые они не одобряют, и вот его терпение кончилось. Я передаю вашему превосходительству его собственные слова. Он считает, что нет никакого смысла оставаться в стране, чье правительство полно решимости противодействовать всем его усилиям по успешному проведению кампании.

Вы, сударь, выглядите встревоженным, но совет, не сомневаюсь, посмотрит на это иначе. Там наверняка обрадуются отъезду человека, чьи военные операции вызывают такое негодование, и вы, безусловно, увидите это, когда доложите совету о решении лорда Веллингтона, что я вам и предлагаю сделать.

Смущенный и растерянный Форжеш молча стоял несколько секунд, тщетно пытаясь подыскать нужные слова.

— Это последние слова лорда? — наконец произнес он явно испуганно.

— Существует альтернатива, — нарочито спокойно произнес О’Мой, — но только одна.

— Какая же? — спросил Форжеш, и в голосе его ощущались нотки нетерпения и тревоги.

Несколько секунд О’Мой молча смотрел на него, как бы размышляя.

— Честно говоря, я даже не знаю, стоит ли вообще об этом говорить.

— Пожалуйста, прошу вас.

— Мне кажется, это совершенно бесполезно.

— Позвольте это решить совету. Я просто умоляю об этом, генерал.

— Хорошо. — О’Мой пожал плечами и взял одну бумагу из пакета, лежавшего перед ним. — Я полагаю, вы должны признать, сударь, что все неприятности начались с приходом в регентский совет принципала Созы. — Он сделал паузу, ожидая ответа, но Форжеш дипломатично хранил молчание, и О’Мой продолжил: — Исходя из этого, а также учитывая другие факты, в которых, признаться, нет недостатка, лорд Веллингтон пришел к заключению, что сопротивление, пассивное и активное, на которое он наталкивается, является следствием влияния на совет принципала Созы. Полагаю, сударь, вы не станете это отрицать.

Форжеш с сожалением развел руками.

— Вспомните, генерал, — извиняющимся тоном произнес он, — ведь принципал Соза представляет определенный слой общества, на котором все, что предпринимает лорд Веллингтон, сказывается особенно тяжело.

— Вы хотите сказать, что принципал представляет португальское дворянство, которое, ставя свои собственные интересы выше государственных, решило оказывать сопротивление и противодействовать разорению страны, на котором настаивает лорд Веллингтон.

— Вы выражаетесь слишком резко…

— Вы найдете собственные слова лорда Веллингтона еще более резкими, — сказал О’Мой с мрачной улыбкой и обратился к бумаге, которую держал в руках. — Позвольте мне зачитать, что он пишет: «Что же касается принципала Созы, то прошу вас передать ему, что я не получаю удовлетворения от ведения дел в этой стране с тех пор, как он стал членом правительства, и никакая сила не заставит меня задержаться в Португалии, если он останется им или даже если просто будет находиться в Лиссабоне. Он должен покинуть страну, либо это сделаю я, причем сразу же после того, как только получу на то согласие его величества».

Генерал отложил письмо и выжидающе посмотрел на государственного секретаря, который ответил ему взглядом, полным смятения. Еще никогда за всю свою политическую карьеру этот умудренный в дипломатии человек не чувствовал себя таким ошеломленным, как теперь, его просто сокрушили откровенность и прямота этого энергичного человека.

Дон Мигел был отнюдь не глуп и мог в полной мере оценить военный талант британского главнокомандующего, плоды которого ему уже приходилось видеть. Он знал, что уход армии Жюно[1992] из Лиссабона в позапрошлом году явился результатом, главным образом, боевых действуй сэра Артура Уэлсли — он тогда еще не был лордом Веллингтоном — до того, как его сменили на посту главнокомандующего той первой экспедиции, и дон Мигел чувствовал, что, если бы не это смещение, французам пришлось бы гораздо хуже. Он был свидетелем великолепно проведенной кампании 1809 года, битве на Дору с последующими жестокими боями, закончившимися вытеснением за португальскую границу расстроенных частей прежде столь великолепной армии Сульта. Страна была во второй раз избавлена от могучего захватчика. И дон Мигел понимал, что без войск под командованием этого человека, который должен остаться в Португалии и пользоваться полной свободой действий, нет никакой надежды остановить третье французское вторжение, для которого Массена[1993] — один из самых талантливых маршалов императора — собирал теперь дивизии на севере. В случае исполнения Веллингтоном его угрозы и увода армии французы неудержимо двинутся по стране, захватывая и разоряя ее, и независимость португальцев падет в пыль под каблуки их жестокого императора.

Все это дон Мигел Форжеш представил очень живо. Нужно отдать ему должное, он был честным человеком, и на какое-то мгновение его охватил страх: как бы неразумная политика правительства в конце концов не завела страну в пропасть. Но государственному чиновнику его ранга не пристало высказывать вслух подобные опасения, несмотря на вроде бы солидность своего положения, он был всего-навсего слугой своего правительства, его рупором.

— Это, — наконец произнес дон Мигел нетвердо, — ультиматум?

— Да, — с готовностью подтвердил О’Мой.

Вздохнув, Форжеш тряхнул головой и выпрямился с видом человека, принявшего важное решение. Он понимал, что должен выбирать, и сделал этот выбор достойно.

— Возможно, это и к лучшему, — сказал он.

— Что именно — то, что лорд Веллингтон уходит? — воскликнул О’Мой.

— То, что лорд Веллингтон объявил о своем намерении уйти, — пояснил Форжеш. И, сказав так много, уже совершенно сбросил маску официальности, как ставшую совершенно ненужной. Теперь он говорил от своего имени, а не от имени совета: — Конечно, этого совет ни за что не допустит. Защита страны была вверена лорду Веллингтону принцем-регентом, следовательно, долг каждого португальца — любой ценой добиваться, чтобы он оставался на этом посту.

О’Мой был озадачен. Он совершенно не представлял, чем вызвана эта неожиданная перемена в позиции португальского дипломата.

— Но, ваше превосходительство понимает, каковы должны быть условия, при которых его светлость останется?

— Вполне. И мне надо поспешить, чтобы ознакомить с ними совет. А кроме того, я могу передать моему правительству — так ведь? — и огласить ваши заверения в том, что офицер, виновный в налете на женский монастырь в Таворе, будет расстрелян, когда его найдут.

Внимательно всмотревшись в лицо О’Моя, дон Мигел увидел, как моргнули и посуровели его чистые голубые глаза, а на румяные щеки легла едва заметная тень. Ничего не зная о родственных связях между генералом и разыскиваемым офицером, но видя явные признаки его колебания, дон Мигел истолковал их неправильно.

— Не должно быть никаких уверток, генерал! — воскликнул он. — Позвольте мне говорить с вами не как государственному секретарю регентского совета, а как португальскому патриоту, ставящему благополучие своей страны выше любых других соображений. Вы предъявили ваш ультиматум. Возможно, он резок, возможно, суров — меня это мало тревожит. Интересы и эмоции принципала Созы или любой другой личности не могут перевесить, когда на другую чашу весов брошены интересы нации. Пусть уж потерпит один человек, но не будет страдать вся страна. Поэтому я не спорю с вами по поводу того, в чем прав и в чем не прав лорд Веллингтон в его ультиматуме — это другой вопрос. Милорд требует удаления из правительства принципала Созы, угрожая в противном случае своим уходом. Блюдя национальные интересы, правительство может прийти только к одному решению. Я с вами откровенен, генерал. Я сам стою за интересы нации и все свое влияние в совете употребляю для их защиты. Но, если вы знаете принципала Созу, то должны понимать, что он не сдаст своих позиций без борьбы. Он имеет влиятельных друзей — патриарх Лиссабона и часть высшей знати будут на его стороне. И я очень бы хотел предостеречь вас от того, чтобы предоставлять ему дополнительное оружие.

Он многозначительно помолчал. Но О’Мой, как-то вдруг посеревший и осунувшийся, ждал продолжения.

— Из моих слов вы могли понять, — продолжал Форжеш, — что принципал Соза воспользовался этим происшествием в Таворе как еще одним поводом для осуждения проводимой лордом Веллингтоном кампании. Это оружие я и имею в виду. Вы должны — если относитесь к тем, кто национальные интересы ставит превыше всего — обезоружить его, дав свои гарантии, которые я прошу. Вы должны также понимать, что я сейчас действую против члена совета, и мне приходится это делать для того, чтобы не пострадала моя страна. Но я повторяю, что говорю с вами откровенно. Этот офицер грубо нарушил закон, что может вылиться во всенародную ненависть к британской армии, если мы не объявим, что британцы первыми осудили виновника и готовы покарать его с предельной строгостью. Скажите мне теперь, могу ли я заявлять везде, что получил ваше официальное заверение, что этот человек будет расстрелян, а я, в свою очередь, обещаю вам, что принципал Соза, лишенный, таким образом, сильнейшего аргумента, потерпит поражение в предстоящей борьбе.

— Я полагаю, — О’Мой говорил медленно, опустив голову, его глухой голос едва заметно дрожал, — я полагаю, что не уступлю вам в верности своему долгу. Можете объявить о моем обещании, что упомянутый офицер будет… расстрелян, когда объявится.

— Генерал, я благодарю вас. Моя страна благодарит вас. Вы можете быть абсолютно уверены в этом деле. — Он чинно поклонился О’Мою, потом Тремейну. — Ваши превосходительства, имею честь откланяться.

Ординарец проводил его, и дон Мигел удалился, чувствуя в душе даже некоторое удовлетворение оттого, что кризис, который, как он понимал, был неизбежен, наконец-то наступил. Потом дон Мигел вспомнил сдавленный голос генерал-адъютанта, когда тот давал слово, и задумался, гадая, в чем тут может быть дело, впрочем, ненадолго, поскольку, так или иначе, это, вероятнее всего, была какая-то несущественная мелочь. Ему сейчас хватало размышлений об ультиматуме, который предстояло изложить правительству.

Глава 3

У северо-восточных границ страны готовилась к вторжению третья шестидесятитысячная армия, которой командовал Массена, князь Эсслингенский, самый опытный и удачливый маршал Наполеона, не знавший поражений, которого император называл «любимое дитя Победы».

Веллингтон, имея под своим началом силы, численностью почти в три раза меньше французских, наблюдал и ждал, дорабатывая свой грандиозный стратегический план, который те, в чьих интересах он задумывался, пытались изо всех сил расстроить. Этот план основывался на том провозглашенном императором принципе, что война должна кормить войну, что армию на марше не следует связывать и тормозить проблемами снабжения продовольствием — ей нужно добывать продукты в занимаемой стране, иначе говоря, армия должна существовать за счет этой страны.

Позади британской армии, к северу от Лиссабона, под руководством полковника Флетчера возводились укрепленные линии Торриж-Ведраш, протянувшиеся тридцатимильной дугой, следуя изгибам холмистой гряды, от моря и устья Зизандре до широких вод Тежу у Альяндры, причем делалось это в такой секретности, что о них не слышали ни британцы, ни португальцы. Даже те, кто непосредственно был занят в строительных работах, помимо своей части общей задачи, больше ничего не знали и совершенно не представляли, какое грандиозное и неприступное укрепление сооружается. Британский командующий предполагал осуществить отход к этим линиям, когда французы двинутся вперед, заманивая их в опустошенную, покинутую страну так, чтобы войска противника, начав голодать, вконец деморализовались. Это и имели своей конечной целью его распоряжения, предписывающие, чтобы земли, лежащие между реками Тежу и Мондегу — часть страны от Бейры[1994] до Торриж-Ведраш, — были совершенно «очищены» и превращены, таким образом, в пустыню, такую же бесплодную и голодную, как Сахара, чтобы там не осталось ни одной головы скота, ни одного зернышка, ни бочки вина, ни бутылки масла — ни крошки съестного. Мельницы следовало приводить в негодность, мосты разрушать, жителям предлагалось уносить из домов все имущество, которое они могли взять.

Таковы были условия спасения страны, выдвинутые Веллингтоном. Но, как мы видели, в понимании принципала Созы и его сторонников, войну следовало вести совсем не так. Они не способны были предвидеть результат к которому должно было привести выполнение этого стратегического плана. Они не понимали и того, что опустошение, осуществляемое британцами в целях обороны, с заложенными в него основами будущего наступления, нанесет меньший урон, чем разорение, которое принесут французы, если захватят страну. Эти люди не могли понять действий Веллингтона отчасти потому, что не пользовались в полной мере его доверием и потому не были знакомы с его планами в деталях, но в основном же из-за того, что были озабочены прежде всего собственными интересами. Землевладельцы севера, чьи владения должны были пострадать, отчаянно сопротивлялись проводимым акциям, они даже противились уводу со своих земель рабочих, которые требовались по указу о милиции. Антониу Соза был их лидером до тех пор, пока его не устранили после ультиматума Веллингтона совету. Нация разделилась: настало время выбирать, и, как бы горячо ни протестовал принципал, выражавший настроения своей партии, доказывая, что британский план столь же ужасен и разорителен, как и французское нашествие, она все же предпочла довериться победителю французов при Вимейру и на Дору.

Соза вышел из правительства и покинул столицу, как и требовали от него. Но Веллингтон, надеявшийся, что теперь он перестанет строить козни, явно недооценивал этого человека. Это была чрезвычайно тщеславная, заносчивая и самодовольная личность из того сорта людей, которых лучше не задевать. Теперь его уязвленная гордость напоминала о себе, как не затянувшаяся рана. Всему виной был английский главнокомандующий, и ему следовало отплатить с лихвой. То соображение, что, мстя Веллингтону, он мог погубить и себя, и свою страну, ничего не значило для Созы. Он был точно ослепленный яростью безумный зверь, готовый, даже желающий пожертвовать жизнью ради того, чтобы уничтожить врага и утолить свою жажду мщения.

В таком состоянии духа Соза и удалился в свое уединенное поместье, но отнюдь не для того, чтобы забыть там обо всем; он продолжил, хотя и втайне, активную политическую деятельность, плоды которой обнаружились весьма скоро.

С его уходом регентский совет, который здорово встряхнулся благодаря ультиматуму, стал действовать более согласованно и эффективно, и все, что рекомендовал предпринять главнокомандующий, было исполнено в точности.

Жизнь в монастырском доме на холмах Монсанту потекла спокойнее, О’Мой смог перевести дыхание и сосредоточиться на устройстве фортификаций, которые Веллингтон оставил на его, главным образом, попечение. По прошествии нескольких недель висевшие над ним тучи в образе дела Ричарда Батлера вроде бы постепенно рассеялись. О пропавшем лейтенанте ничего не было слышно, приближался уже конец мая, и О’Мой с Тремейном решили, что он, должно быть, попал в руки свирепых жителей гор, для которых солдат — неважно в какой форме, британской или французской — являлся тем, кого следовало убить.

Думая о своей жене, О’Мой с готовностью поддержал такое предположение. В сложившихся обстоятельствах подобный финал казался лучшим завершением этой истории. Ей следовало сказать о смерти брата сразу же, как только появятся тому свидетельства; она будет горячо оплакивать его, нет сомнения, ведь она очень сильно к нему привязана — слишком сильно для такой легкомысленной женщины, — но, по крайней мере, будет избавлена от боли и стыда, которые ей пришлось бы перенести, если бы его схватили и расстреляли.

Однако время шло, а новостей о нем все не было, что, в свою очередь, рано или поздно предстояло объяснить Юне — между братом и сестрой велась переписка, впрочем, не слишком регулярная — и О’Мой со страхом ждал, когда наступит этот момент. Лишенный изобретательности, он призвал на помощь Тремейна, и тот угрюмо констатировал, что у него нет иного выхода, кроме как сказать неправду, когда леди О’Мой обратится к нему с расспросами.

В конце концов, он смирился с необходимостью лгать в надежде на то, что правда сама станет ей известна каким-нибудь неожиданным образом.

Прошло уже около двух месяцев с того дня, как О’Мой узнал о злосчастном происшествии с Ричардом Батлером в Таворе. Стояло великолепное майское утро, генерал-адъютант задержался к завтраку из-за мешка с почтой, прибывшего из штаб-квартиры, располагавшейся теперь в Визеу[1995]. Оставив капитана Тремейна разбирать ее, сэр Теренс прихватил с собой несколько писем, пришедших от друзей из армии, и отправился завтракать.

Дом на Монсанту был выстроен в почти монастырском стиле, три его стороны огораживал пышный сад, четвертая представляла собой протянувшуюся наподобие моста закрытую галерею, замыкающую внутренний двор и образующую широкий сводчатый проход, за которым начинался перелесок, полого спускавшийся к Алькантаре. Этот проход под аркой, преграждающийся на ночь огромными деревянными дверями, оставался днем открытым на зеленую террасу, огороженную балюстрадой из белого мрамора, ослепительно блестевшего сейчас в ярких солнечных лучах. О’Мой имел обыкновение в этом мягком климате завтракать на открытом воздухе, и весь апрель, пока солнце палило еще не слишком сильно, стол накрывали на террасе. Однако сейчас даже ранним утром хотелось укрыться в тени, и завтрак подавали во дворик под решетки с виноградными лозами, поддерживаемыми на португальский манер грубо обработанными гранитными колоннами. Место было восхитительное: прохладное, уединенное, но не закрытое — через широкий сводчатый проем виднелись Тежу и холмы Алентежу.

Спустившись сюда, О’Мой обнаружил в нетерпеливом ожидании свою супругу и ее кузину Сильвию Армитидж, недавно прибывшую из Англии.

— Ты напрасно позволяешь себе опаздывать, — недовольно встретила его леди О’Мой. Частенько заставляя ждать себя, она, как это обычно бывает с эгоистами, раздражалась, когда сталкивалась с необязательностью других.

Если вы посмотрите на ее портрет, написанный Рейберном в прошлом году, который теперь украшает Национальную галерею, или на одну из его многочисленных копий, вы сразу отметите ее неповторимое очарование — светящееся золото волос, совершенные черты лица, безупречно чистая кожа, восхитительная синева глаз, глядящих на вас с выражением детской наивности, все черты ее облика говорили о том, что эта женщина прекрасна не только внешне.

На ней было отличающееся элегантной простотой платье из муслина с цветочным узором, вокруг шеи обвилась легкая белая косынка. На первый взгляд она сейчас казалась ожившим собственным портретом кисти Рейберна. Если бы не сердитое выражение лица…

— Я опоздал из-за мешка с почтой, прибывшего из Визеу, — начал оправдываться сэр Теренс, садясь в кресло, которое подвинул Маллинз, их безмерно важничающий пожилой дворецкий. — Ею занялся Нед, он подойдет попозже.

Леди О’Мой оживилась:

— Есть какие-нибудь письма для меня?

— Кажется, нет, дорогая.

— И ни слова от Дика? — В ее голосе опять слышалось скрытое раздражение. — Как досадно. Ведь он должен знать, что заставляет меня сердиться своим молчанием. Дик такой беспечный, такой невнимательный к чувствам других людей. Придется строго отчитать его в письме.

Генерал-адъютант, заправлявший в этот момент за воротник салфетку, замер: приготовленное объяснение готово было сорваться с его языка, но заключенная в нем ложь вызывала в нем столь сильное отвращение, что он так и не произнес его.

— Я, безусловно, сделаю это, дорогая, — только и сказал он и приступил к завтраку.

— Какие новости из штаб-квартиры? — спросила мисс Армитидж. — Как идут дела?

— Сейчас, после того, как исчезло влияние принципала Созы, гораздо лучше. Коттон сообщает, что разрушение мельниц в долине Мондегу проводится успешно.

Темные задумчивые глаза мисс Армитидж погрустнели.

— Ты знаешь, Теренс, — сказала она, — я не могу не сочувствовать португальцам, сопротивляющимся указам лорда Веллингтона. Они таким бременем ложатся на плечи людей. Их заставляют своими руками разрушать дома и опустошать земли, на которых они трудятся, — что может быть более жестоким?

— Война всегда бывает жестокой, — хмуро ответил О’Мой. — Да хранит бог тех людей, по чьим землям она проходит; разорение часто еще не самое худшее, что она с собой приносит.

— Для чего вообще нужна война? — сказала мисс Армитидж возмущенно. В устах женщины этот в общем-то риторический вопрос прозвучал столь же резонно, сколь и наивно.

О’Мой попытался объяснить необъяснимое, но коль скоро он сам был профессиональным солдатом, то никак не мог принять разумные взгляды своей молодой оппонентки, и между ними завязался горячий спор, к беспредельному огорчению леди О’Мой, принявшейся изучать эстампы с изображениями нарядов, модных теперь в Лондоне, и обдумывать свое платье для бала, который на будущей неделе давал граф Редонду.

Для кузин такая ситуация была весьма характерной, каждая из них воплощала собой один из полюсов женского естества. Женственность мисс Армитидж, в отличие от бросающейся в глаза, даже ослепляющей женственности леди О’Мой, имела скорее духовную, нежели выраженную внешне природу, пожалуй, ее можно было отнести типу «женщина-охотница». Гибкость и стройность ее высокой фигуры подчеркивала изящная амазонка, тот час, который леди О’Мой посвятила совершенствованию своей внешности у зеркала, мисс Армитидж провела в седле. Темные, светящиеся умом живые глаза придавали ее облику неповторимую привлекательность. Она спорила с О’Моем столь аргументированно, что тому пришлось укрыться за общими сентенциями.

— Моя дорогая Сильвия, война наиболее милосердна тогда, когда она наиболее безжалостна, — заявил он, лишний раз продемонстрировав свой ирландский дар к парадоксам. — Дома, в правительстве полно людей, которые рассуждают так же, как ты, и вопрошают, когда же мы отплывем назад в Англию. Эти люди — интеллектуалы, а война относится к тем вещам, что стоят выше понимания интеллектуалов. Не интеллект, а грубый инстинкт и грубая сила помогают человечеству выбираться из кризисов, подобных нынешнему. Поэтому, позволь мне сказать тебе, детка, что правительство, состоящее из интеллектуалов, худшее для нации, занятой войной.

Такой взгляд на вещи совершенно не устраивал мисс Армитидж.

— Но лорд Веллингтон — интеллектуал, — возразила она. — Об этом свидетельствует его деятельность на посту министра по делам Ирландии, а также победы при Вимейру, Порту и Талавере, явившиеся результатом его точного расчета.

Тут леди О’Мой, обнаружив мужа в беде, отложила эстампы и бросила ему в поддержку свою тяжелую артиллерию.

— Сильвия, дорогая, — сказала она, — я просто удивляюсь — ты постоянно ведешь споры о предметах, в которых совершенно не разбираешься.

Мисс Армитидж рассмеялась — ее нелегко было лишить самообладания.

— В которых женщины не разбираются?

— В которых я не разбираюсь, а я, безусловно, женщина.

— Да, но особенная женщина, — пошутила кузина, ласково погладив ее изящную белую руку, выглядывавшую из пены кружев. И леди О’Мой, всегда понимавшая все сказанное буквально, замурлыкав от удовольствия, не без некоторого самодовольства принялась рассуждать о своих достоинствах, время от времени обращаясь за подтверждением своих слов к мужу. О’Мой, любивший ее с благоговением, которое природа заставляет испытывать воистину мужественных представителей сильного пола к хрупким и женственным представительницам слабого, с готовностью, даже истовостью соглашался с ней, показывая, что он и сам в этом искренне убежден. Их беседа была прервана докладом Маллинза о приходе графа Самовала — обстоятельством, несомненно более приятном для леди О’Мой, чем для ее собеседников.

Появился португальский вельможа. Степень его знакомства с семьей генерала позволяла графу являться в их дом без церемоний и предварительных уведомлений. Это был статный, красивый, смуглолицый человек лет тридцати, безупречно одетый, изящный и грациозный в своих движениях, как учитель фехтования, кем он, вполне возможно, и являлся, поскольку мастерское владение рапирой служило предметом его гордости и было всем известно. Впрочем, Жерониму ди Самовал никогда этим не хвастался, обнаруживая во многих отношениях весьма мягкую и тонкую натуру. Его дружба с супругами О’Мой, длившаяся уже около трех месяцев, в последнее время значительно окрепла благодаря тому обстоятельству, что он неожиданно стал одним из наиболее резких критиков регентского совета — после того, как его недавно туда назначили — и одним из самых горячих сторонников политики Веллингтона.

С величайшей грацией граф поклонился дамам и, не устрашившись ледяного взгляда голубых глаз О’Моя — чье расположение к человеку находилось в обратной зависимости от расположения, проявляемого этим человеком к его жене, — рискнул поцеловать чудную ручку хозяйки и вручить ей огромный букет ранних роз.

— Жалкие розы Португалии для их английской сестры, — тихо произнес он бархатным голосом.

— А вы поэт! — резко заметил О’Мой.

— Обнаружив здесь Кастальский ключ[1996], — ответил граф, — разве я мог не напиться из его прозрачных вод?

— Полагаю, что могли, принимая во внимание наличие на столе неплохого портвейна. Надеюсь, вы не откажетесь, Самовал? — предложил О’Мой, взявшись за графин.

— Тогда совсем чуть-чуть. Я не привык пить с утра, но на этот раз пью за здоровье леди и ваше, мисс Армитидж! — Он эффектным жестом поднял бокал и, поднеся к губам, маленькими глотками выпил его, после чего занял кресло, пододвинутое О’Моем.

— Я слышал, есть хорошие новости, генерал. Удаление из правительства Антониу ди Созы уже приносит свои плоды. В долине Мондегу наконец приступили к методичному разрушению мельниц.

— Вы очень хорошо информированы, — хмуро проговорил О’Мой, который сам только что получил эти известия. — Так же хорошо, как и я. — За его словами почти угадывалось подозрение. Он был раздосадован тем фактом, что сведения, которые следовало скрывать как можно дольше, становились известными так скоро.

— Конечно, и с полным на то основанием, — с печальной улыбкой ответил Самовал. — Разве меня это не касается? Разве речь не идет о части и моих земель?

Он вздохнул.

— Но я принимаю неизбежности войны. По крайней мере, обо мне не скажут, как сказали о тех, кого в совете представлял Соза, что я ставлю личные интересы выше долга перед страной — так, по-моему, это звучало. Личность должна пострадать, чтобы нация победила — римский афоризм, дорогой генерал.

— И британский, — добавил О’Мой, для которого Британия была вторым Римом.

— О, согласен, — воскликнул любезный Самовал. — Вы доказали это, проявив твердость в связи с тем неприятным делом в Таворе.

— Что это за дело? — спросила мисс Армитидж.

— А вы разве не слышали? — удивленно воскликнул Самовал.

— Конечно, нет, — оборвал его О’Мой, которого прошиб холодный пот. — Едва ли стоит посвящать дам в подобные дела, граф.

— Вероятно, вы правы, да, вы правы, — согласился Самовал, как бы принимая упрек и умолкая. Но, едва лишь О’Мой перевел дух, он продолжил: — И я уверен, дорогой генерал, что — это, кстати, и в ваших интересах, — что не будет колебаний и тогда, когда этого лейтенанта Батлера схватят.

— Кого?! — Леди О’Мой изменилась в лице.

Сэр Теренс сделал отчаянную попытку замять разговор.

— Это не имеет никакого отношения к Дику, дорогая. Малый, по имени Филипп Батлер, который…

Но очень хорошо информированный Самовал поправил его:

— Не Филипп, генерал, — а Ричард Батлер. Я узнал имя вчера от Форжеша.

В наступившей вслед за его словами пугающей тишине ничего не понимающему графу, видевшему, как бледнеет лицо леди О’Мой и расширяются взирающие на него сапфировой синевы глаза, представилось, что он неожиданно очутился на театральном спектакле.

— Ричард Батлер! — повторила она. — Что Ричард Батлер? Скажите мне! Говорите немедленно!

Самовал заколебался и посмотрел на О’Моя, но встретил его хмурый взгляд. Леди О’Мой обратилась к мужу:

— В чем дело, Теренс? Ты знаешь что-то о Дике и скрываешь это от меня? Дик в беде?

— Да, — мрачно подтвердил О’Мой. — В большой беде.

— Что он натворил? Ты говорил о каком-то деле в Эворе или Таворе, в которое не стоит посвящать дам. Я хочу знать, что это за история.

Любовь к брату и тревога за него придали леди О’Мой решительность, которую она так редко проявляла.

Видя обоих мужчин в оцепенении — Самовала от все возрастающего изумления, а О’Моя от полной подавленности, — она предположила после всего, что было сказано, что их молчание объясняется соображениями благопристойности.

— Оставь нас, Сильвия, пожалуйста, — попросила леди О’Мой. — Прости меня, милая. Но ты видишь, они не могут себе позволить говорить об этом в твоем присутствии.

В ожидании ухода своей скромной и благоразумной кузины, маленькая и несчастная, она стала обрывать нервными пальцами лепестки одной из принесенных Самовалом роз.

Едва мисс Армитидж скрылась за дверью крыла дома, где находились занимаемые генерал-адъютантом жилые комнаты, леди О’Мой без сил откинулась на спинку кресла.

— Теперь, — попросила она, — пожалуйста, расскажите все.

О’Мой вздохнул, сожалея по поводу разоблачения с таким трудом замаскированного обмана, и хриплым голосом поведал правду.

Глава 4

Мнение мисс Армитидж совпадало с мнением леди О’Мой. Но она сочла для себя невозможным строить предположения относительно того, что мог натворить Дик Батлер, и переживала за Юну. Но не за Дика.

По арочной галерее, идущей вдоль южной стороны дома и соединяющей жилые и служебные комнаты, мисс Армитидж направилась в рабочий кабинет сэра Теренса, надеясь застать там капитана Тремейна, который должен был быть сейчас один.

— Я могу войти? — спросила она с порога.

Капитан быстро встал.

— Конечно, мисс Армитидж. — Зная его обычную невозмутимость, можно было сказать, что молодой человек выглядел теперь, пожалуй, несколько взволнованным.

— Вы ищете сэра О’Моя? Полчаса назад он ушел завтракать, и я как раз тоже собираюсь сделать это.

— Что ж, не смею вас задерживать.

— Что вы, напротив. Я хотел сказать… вовсе нет. Но… чем я могу быть вам полезен?

Прикрыв дверь, с присущей ей грацией она прошла в глубь комнаты.

— Я хочу, чтобы вы мне кое-что рассказали, капитан Тремейн, и мне необходимо, чтобы вы были откровенны со мной.

— Полагаю, иначе и быть не может.

— Мне бы хотелось, чтобы вы сейчас смотрели на меня как на своего друга мужчину.

Тремейн вздохнул. Он уже оправился от неожиданности ее появления и был опять невозмутим.

— Смею вас заверить, мне бы менее всего хотелось смотреть на вас так. Но если вы настаиваете…

— Да, настаиваю, — решительно подтвердила мисс Армитидж, нахмурившись при этих его словах, содержащих некий полушутливый намек.

— Повинуюсь вашему желанию, — слегка поклонившись, сказал капитан.

— В чем именно провинился Дик Батлер?

Он внимательно посмотрел на свою собеседницу.

— Что произошло в Таворе?

Тремейн продолжал молча смотреть на нее.

— А что вы об этом слышали? — наконец спросил он.

— Только то, что он натворил что-то — что именно, я не знаю — и последствия для него, как я поняла, могут быть весьма серьезными. Я очень тревожусь за Юну и хочу знать, в чем дело.

— А Юна это знает?

— Ей как раз сейчас рассказывают. Граф Самовал проговорился при ней о деле Дика.

— Почему вы, в таком случае, не остались при этом разговоре?

— Потому, что они отослали меня по причине — какой вздор! — моей молодости и невинности, которые нельзя оскорблять.

— А я, как вы полагаете, на этот счет не слишком щепетилен?

— Наоборот. Я уверена, что вы способны рассказать о чем угодно так, что это прозвучит в любом случае пристойно.

— Сильвия!

Этим восклицанием молодой человек выразил свой восторг и признательность за данную ему косвенным образом высокую оценку, забыв, следует признать, в эту минуту и о Дике Батлере, и о его бедах, что в тот момент не могло не насторожить мисс Армитидж, лицо которой приняло холодное выражение.

— Право, капитан Тремейн!

— О, простите меня, — спохватился он. — Но вы как будто намекнули… — Он смущенно замолчал.

Ее щеки порозовели.

— Да, сударь? — строго спросила она. — На что я намекнула, или вам показалось, будто намекнула?

Но неожиданно мисс Армитидж изменила тон.

— Пожалуй, мы сильно увлеклись мелочами, тогда как дело, с которым я к вам пришла, серьезное.

— Оно крайне серьезно, — печально подтвердил Тремейн.

— Так расскажите же мне наконец, в чем оно заключалось?

Капитан рассказал все, что знал, не забыв изобразить обстоятельства в выгодном для Батлера свете. Мисс Армитидж слушала его, опустив голову, постепенно все больше бледнея и хмурясь.

— А когда его найдут, — спросила она, — что его ожидает?

— Будем надеяться, что его не найдут.

— Но, если — если его все же найдут? — настаивала она, с явным нетерпением ожидая ответа.

Капитан Тремейн отвернулся и посмотрел в окно.

— Известие о его смерти теперь означало бы самый легкий конец этой истории, — тихо сказал он. — Если же его схватят, ему не дождаться пощады от своих собственных соотечественников.

— Вы хотите сказать, что его… расстреляют? — спросила мисс Армитидж изменившимся от ужаса голосом.

— Неминуемо.

Содрогнувшись всем телом, девушка закрыла лицо руками. Когда она их опустила, Тремейн увидел, как исказились ее черты.

— Но ведь Теренс спасет его? — с надеждой воскликнула она.

Сжав губы, Тремейн покачал головой.

— Сейчас, увы, не существует человека, который был бы способен на это меньше его.

— Почему вы так говорите? Что вы имеете в виду?

Прежде чем ответить, он немного помолчал и посмотрел ей в глаза.

— О’Мой дал слово членам португальского правительства, что Дик Батлер будет расстрелян после того, как его найдут.

— Теренс пообещал такое?

— Ему пришлось это сделать. Того требовали честь и долг. Я присутствовал при этом и знаю, чего это ему стоило и как он страдал. Он был вынужден отбросить все свои личные соображения — это была жертва во имя успешного проведения всей кампании.

Продолжая говорить, капитан описал подробности того разговора, касающиеся крайне несвоевременного проступка лейтенанта Батлера.

— Так что вы видите — на Теренса надеяться не приходится. Его честь не позволит ему проявить хоть малейшие колебания.

— Честь? — Она произнесла это слово почти с презрением. — А как же Юна?

— Я думал о Юне, когда сказал, что известие о смерти Дика где-нибудь в горах означало бы самый легкий исход. Это лучшее, на что можно надеяться.

— Я считала вас другом Дика, капитан Тремейн.

— Ну да, так оно и есть. И поймите, возможно, именно поэтому я надеюсь, что он погиб.

— Однако ведь нет причин, по которым вы не можете делать все, что в ваших силах, чтобы помочь ему?

Он посмотрел ей в глаза, спокойно выдержав ее укоризненный взгляд.

— Поверьте мне, мисс Армитидж, если бы я нашел способ его спасения, мог хоть чем-то ему помочь, я бы ухватился за это ради нашей с ним дружбы и моей любви к Юне, а теперь и из-за проявляемого вами интереса к нему. Но одно дело — проявление желания помочь, другое — предложение реальной помощи. Что я могу сейчас сделать? Уверяю вас, что я думаю об этом. Честно говоря, это занимает мои мысли больше всего. Но пока… Я жду событий — возможно, появится шанс.

Выражение ее лица смягчилось.

— Я поняла. — Она протянула руку, великодушно прося прощения. — Я была слишком резка, к тому же я не имею никакого права так говорить.

Тремейн взял ее за руку.

— Мне бы никогда не пришло в голову ставить под сомнение ваше право говорить со мной так, как вы сочтете нужным.

— Мне лучше пойти к Юне. Полагаю, что я нужна ей сейчас. Бедная девочка. Я благодарна вам, капитан Тремейн, за нашу доверительную беседу.

С этим мисс Армитидж удалилась, оставив молодого человека в задумчивости.

Да, Юна О’Мой могла кого угодно расположить в свою пользу. Что-то трогательное несла в себе очаровательная беспомощность и хрупкость этой женщины, отчего окружающие ее люди всегда стремились защитить и оградить это изящное создание от малейшего порыва ветра. Потому, что они это делали, она и оставалась такой, какой была.

Но сейчас леди О’Мой не испытывала столь острой необходимости в присутствии мисс Армитидж, как представлялось той. Она выслушала «скандальную» историю о выходке своего братца, но чем именно эта выходка была так уж скандальна, понять не могла. Он совершил всего лишь мелкую, хотя и досадную, ошибку, рассуждала она, вторгся в монастырь по недоразумению, — наказывать его за это просто нелепо. Это была оплошность, которую может допустить любой человек в чужой стране. Были загублены жизни, это так, но произошло это по глупости монахинь, которые побежали прятаться, тогда как опасность существовала только в их глупом воображении, и крестьян, по ошибке прибежавших к ним на помощь, когда никакой помощи не требовалось; и вот они-то, бросившиеся на драгун, и были виновны в кровопролитии. Было бы странно ждать от солдат, что они покорно позволят себя перебить.

Таково было мнение леди О’Мой о происшествии в Таворе. Она помыслить не могла, что оно может иметь какие-то серьезные последствия для Дика. Его долгое отсутствие тревожило ее. Но если он объявится, то, конечно, наказание для него будет простой формальностью, в худшем случае его отправят домой, что будет даже неплохо для его самочувствия: здешний климат ему никогда не нравился. Она продолжала рассуждать дальше в том же духе, и О’Мой, втайне благодарный ей за такой взгляд на случившееся и питающий милосердную надежду на то, что услышит о гибели своего грешного, непутевого шурина, был рад, — больше, чем рад — оставить жену в этом заблуждении ради ее же спокойствия.

А потом, когда леди О’Мой все еще продолжала сравнительно спокойно спрашивать, какими могут быть последствия этой истории, пришел ординарец, и О’Мой удалился, оставив ее в обществе Самовала.

Граф был глубоко потрясен, узнав, что Дик Батлер приходится братом леди О’Мой, и немало раздосадован тем фактом, что, будучи в неведении относительно этого обстоятельства, проговорился и тем самым не только огорчил леди О’Мой, но и подвел ее мужа, скрывавшего эту новость от супруги. Самовал благодарил бога за то, что она посмотрела на события столь оптимистично, и быстро понял милосердное желание О’Моя не разубеждать ее. Но не менее быстро он оценил и возможности, которые открывались в данных обстоятельствах для осуществления вынашиваемых им замыслов.

Поэтому Самовал не стал спешить откланиваться сразу после ухода генерала, а предложил леди О’Мой прогуляться по террасе, возвышающейся над лесистым склоном, деревья которого скрывали из вида Алькантару. Тут графу открылось, что эта женщина еще более легкомысленна и непостоянна, чем он до сих пор предполагал. В состоянии душевного потрясения леди О’Мой не могла сдерживать свои эмоции и при этом вела себя почти театрально. Чувства ее были столь же сильными, сколь и недолговечными, а в сознании этой женщины запечатлевалось только то, что было глубоко прочувствовано. К тому же, обладая весьма развитым инстинктом самосохранения и привычкой потакать своим желаниям, она умела не замечать неприятные для нее вещи. Таким образом, легко убедив себя, как мы видели, что к происшествию с братом нельзя относиться слишком серьезно и что последствия будут не слишком для него тяжелыми, леди О’Мой беспечно болтала со своим гостем о посторонних вещах — званом обеде у маркиза Минаша, видного члена регентского совета, приближающемся бале у графа Редонду, новостях из Англии, моде, последних сплетнях, амурных делах герцога Йоркского и промашках лорда Персеваля.

Однако в расчеты Самовала никак не входило, чтобы леди О’Мой совершенно забыла о деле своего братца, и потому граф решил напомнить о нем.

Она стояла, облокотившись о гранитную балюстраду, отклонив назад розовый зонтик от солнца. Самовал вздохнул. Собеседница искоса бросила на него лукавый взгляд.

— Ваше уныние, сударь, — неважный комплимент, — заметила она.

Предостережем здесь читателя от возможного неправильного истолкования поведения молодой женщины, почти детское кокетство которой было для нее совершенно органичным, одной из сторон свойственной ей от природы непосредственности и желания всегда вызывать восхищение у представителей сильного пола и получать комплименты. А Самовал был молодым, красивым, знатным и слыл к тому же героем многочисленных романов.

Он в замешательстве машинально поправил свой белоснежный шейный платок и с обожанием взглянул на нее.

— Дорогая леди! — Его голос был тихим и мягким, почти нежным. — Я вздохнул, когда подумал, что столь прекрасному созданию, служащему украшением нашей жизни и рожденному для радости и веселья, придется испытывать тревогу или печаль при мысли о грозящей брату опасности.

Ее взгляд омрачился при этом напоминании, она надула губы и, нетерпеливо поведя плечами, ответила:

— Опасность Дику не грозит, и он поступает глупо, продолжая скрываться. Конечно, его ждут неприятности, когда он объявится. Но говорить, что он в опасности… просто нелепо. Теренс ничего такого не сказал, он согласился со мной, что Дика, вероятно, отправят домой. Ведь вы же не думаете…

— Нет, нет, — Самовал опустил голову и несколько секунд изучал поверхность своих сапог, потом, подняв голову, посмотрел ей в глаза. — Я прослежу, чтобы он не оказался в опасности. Вы можете положиться на человека, который только и ищет подходящий повод, чтобы услужить вам. Если возникнут какие-нибудь неприятности, сразу дайте мне знать, а уж я их улажу. Ричард Батлер не может пострадать, поскольку он ваш брат.

Она изумленно смотрела на него.

— Я вас не понимаю.

— Как, разве это не ясно? Что бы ни произошло, вы не должны испытывать страданий, сударыня. Ни один имеющий сердце человек, а я в особенности, не смог бы вынести этого. Если вашего брата постигнет беда и это заставит вас страдать, вы должны знать, что я смогу защитить его.

— Вы очень добры, граф. Но от чего защитить?

— От всего, что создаст угрозу. Португальское правительство может потребовать — в целях самозащиты, чтобы успокоить возмущение народа, оскорбленного этим якобы поруганием, — примерно наказать виновника.

— Но как они смогут сделать это? На каких основаниях? — Она обнаружила признаки смутной тревоги и даже, пожалуй, явного раздражения, вызванного таким предположением.

Самовал пожал плечами.

— Народ, подобный нашему, — суть свирепое и мстительное божество, гнев которого следует время от времени укрощать жертвами. И когда нужен козел отпущения, правительство его обычно находит. Но будьте спокойны.

В пылу заверений он взял ее маленькую руку в шелковой перчатке в свою, но леди О’Мой не обратила на это внимания.

— Будьте покойны, я защищу его — положитесь на меня, я многое могу. Ради вас, милая леди, я сделаю все, правительство послушает меня. Не хочу, чтобы у вас сложилось впечатление, будто я хвастаюсь, — просто я имею влияние на членов регентского совета. И даю вам слово, что со стороны португальского правительства вашему брату не будет причинено вреда.

Она долго смотрела на него увлажнившимися глазами, польщенная и тронутая искренностью и глубиной его желания стать ее защитником.

— Вы очень любезны, сударь, я даже не могу подобрать нужных слов, чтобы выразить вам свою признательность. — Ее голос немного дрожал. — Благодаря вам, граф, я чувствую себя счастливой, но я не в состоянии отплатить вам.

Он склонился над изящной ручкой, которую держал в своих руках.

— Вы уже отплатили, сказав, что благодаря мне чувствуете себя счастливой, ваше счастье — смысл моего существования. Поверьте, сударыня, Жерониму ди Самовал является вашим покорнейшим и преданнейшим рабом. — Прикоснувшись губами к ее руке, он оставался в таком положении некоторое время, пока леди О’Мой, разрумянившаяся, с блестящими глазами, правда, скорее, от волнения, чем от чувства благодарности, стояла без движения, глядя на его склоненную черную голову.

Когда Самовал вновь выпрямился, он заметил краем глаза какое-то движение под аркой и, повернувшись, увидел приближающихся сэра Теренса и леди Армитидж. Если граф и почувствовал себя незадачливым поклонником, то совершенно не подал виду, впрочем, в его позе и на самом деле не было ничего, что могло бы взволновать ревнивца мужа.

— Генерал, ваше появление дает мне возможность откланяться — я как раз собрался уходить, — нашелся он.

— Понимаю, — резко ответил О’Мой. Он чуть было не сказал «Надеюсь!». Столь подчеркнуто холодное обращение могло весьма смутить любого человека, не слишком хорошо владеющего собой, но граф, не обратив на это никакого внимания, еще задержался, чтобы обменяться любезностями с мисс Армитидж, после чего невозмутимо и неспешно удалился.

— Мне кажется, Самовал стал слишком внимательным и слишком предупредительным! — заметил сэр Теренс, едва тот скрылся из вида.

— Он очень мил, — ответила леди О’Мой.

— Это я и имею в виду!

— Он пообещал, что если с португальским правительством возникнут какие-нибудь сложности относительно дурацкого дела Дика, он все уладит.

— О! — воскликнул О’Мой, сразу остыв. — В самом деле? — И, опустив глаза, замолчал, не желая никоим образом нарушать ее такого хрупкого сейчас спокойствия. Но мисс Армитидж отнюдь не была склонна прекращать этот разговор и вернулась к нему тотчас же, как только они с кузиной вошли в дом.

— Юна, — мягко сказала она, — я бы не стала слишком полагаться на графа Самовала и его обещания.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила леди О’Мой, которая всегда принимала чужие советы осторожно, а прежде всего советы неопытных молодых девушек.

— Я не верю ему. И Теренс тоже.

— Пф-ф! Теренс относится с подозрением к любому, кто смотрит на меня, — последовал ответ, дополненный наставлением: — Никогда не выходи замуж за ревнивца, моя дорогая.

— Он был бы последним — я имею в виду графа, — к кому бы я на твоем месте обратилась за помощью, если с Диком на самом деле что-то случится.

Мисс Армитидж думала о том, что ей рассказал Тремейн относительно позиции португальского правительства, с полным основанием рассудив, что, безусловно, опасно открывать графу Самовалу местонахождение Дика, если таковое вообще обнаружится.

— Что за чепуха, Сильвия? Порой ты позволяешь себе высказывать ужасные глупости. Впрочем, я, наверное, зря это говорю — ты еще такая неопытная.

И леди О’Мой отказалась продолжать разговор, несмотря на все настояния Сильвии.

Глава 5

Хотя местопребывание Дика Батлера продолжало оставаться тайной, дух этого злополучного дела, представляясь вездесущим, витал повсюду, вызывая многочисленные неприятности у всех, кого оно так или иначе касалось.

К примеру, в Лиссабоне произошло некое прискорбное происшествие, в корне пресекшее карьеру молодого, подающего большие надежды офицера, майора Беркли из 29-го пехотного, знаменитых «Несгибаемых»[1997], о котором мы вкратце расскажем.

Приехав в Лиссабон — он находился в увольнении из своего полка, стоявшего в Абрантише и входившего в дивизию сэра Роланда Хилла, — майор попал в общество людей, среди которых находился некий молодой сеньор, португальский офицер, приходившийся племянником патриарху Лиссабона и враждебно относившийся к проводимой лордом Веллингтоном кампании или, точнее, к прибегаемым в ее ходе акциям. Как и в случае с принципалом Созой, чинимый ущерб заставил его искать любое оружие, пригодное для нанесения удара по системе мер, которую он критиковал, и излюбленной мишенью для его нападок сделался исчезнувший Дик Батлер, что совершенно справедливо возмущало майора Беркли. Этот дворянчик осмеливался с усмешками и намеками комментировать то обстоятельство, что драгунский лейтенант непонятно почему отсутствовал в условиях войны, и однажды зашел так далеко, что позволил себе язвительно предсказать, что его никогда не найдут.

Майор Беркли, полагая такой намек оскорбительным для британской чести, попросил его выразиться яснее.

— Я думаю, что выражаюсь достаточно ясно, — ответил молодой наглец, злобно глядя на английского офицера, — но если вы хотите, то извольте: я имею в виду, что вы, англичане, никогда и не собирались исполнять свое обещание наказать этого насильника монахинь. А для сохранения чести мундира вы позаботитесь о том, чтобы лейтенант Батлер никогда не был найден. Я сомневаюсь, пропадал ли он вообще на самом деле.

Боюсь, следует признать, что майор Беркли, как человек излишне прямой и абсолютно бескомпромиссный, был совершенно лишен такта, необходимого в подобной ситуации для того, чтобы вызвать обидчика на дуэль.

— Вы просто глупый клеветник, сеньор, и заслуживаете хорошей трепки, — только и сказал он, взяв при этом в руки трость с таким видом, что все, кто стоял с ним рядом, поспешили энергично удержать его от намерения, которое ни у кого из присутствующих не вызвало сомнений.

Племянник патриарха, с побелевшим лицом, никогда прежде не ведавший подобного обращения — из уважения к его важному и могущественному дядюшке, — в ярости потребовал немедленной сатисфакции. Он получил ее на следующее утро в виде десяти граммов свинца, угодивших в его пустую голову, в результате чего поднялся ужасный шум. Нужен был козел отпущения; как верно заметил Самовал, толпа суть жестокий божок, требующий жертв. В данном случае этой жертвой, конечно, должен был стать майор Беркли. Его разжаловали и отправили домой, где, срезав косичку, которые все еще носили в 29-м полку[1998], он вернулся к штатской жизни, в результате чего британская армия лишилась блестящего, многообещающего офицера. Таким образом, как вы видите, долг незадачливого Ричарда Батлера, этой нелепой жертвы вина и обстоятельств, продолжал расти.

Поспешив вывести из повествования майора Беркли, имеющего к нему лишь косвенное отношение, я нарушил хронологию развития событий. Корабль, на котором майор отправлялся домой, фрегат «Телемак», бросил якорь на Тежу, и о том, что произошло в день его прибытия из Англии, я сейчас расскажу. Корабль привез кое-какие припасы и тяжелый груз почты для войск и собирался отправиться назад только через две недели. Его офицеры проводили все время на берегу, будучи желанными гостями в домах офицеров гарнизона, принимая участие в развлечениях, при помощи которых те старались убить время в ожидании грядущих событий; а Маркус Гленни, капитан фрегата, будучи старым другом Тремейна, почти каждый день бывал в доме генерал-адъютанта.

Но я, кажется, опять тороплюсь. Итак, тем самым утром, когда «Телемак» встал на якорь, леди О’Мой поднялась поздно, позаимствовав у первой половины дня то, чем предстояло пожертвовать во второй, ночью должен был состояться полуофициальный бал у графа Редонду. Большую часть дня она посвятила приготовлениям к балу, причем количество мелочей, которым следовало уделить внимание, удивляло даже ее. Сильвия помогала ей, но весьма равнодушно, и леди О’Мой то и дело с сожалением отмечала в ней недостаток женственности, даже какую-то мужеподобность. В ее уме не укладывалось, как это женщина может предпочитать кентер[1999] вальсу. Это казалось ей неестественным, отчасти даже подозрительным.

Наконец наступило время обеда, на который она опоздала на целых полчаса, но выражение лица у нее при этом было столь невинным, что одного взгляда на нее сэру Теренсу оказалось достаточно, чтобы его недовольство мгновенно улетучилось, а с ним и желание произнести язвительные, тщательно продуманные колкости. После обеда, закончившегося в шесть, оставался еще целый час до прихода экипажа, который должен был отвезти их в Лиссабон.

Сэр Теренс, сославшись на обилие работы, вызванной прибытием «Телемака» этим утром, удалился вместе с Тремейном в кабинет, собираясь за оставшийся час привести в порядок кое-какие дела, ожидающие его внимания. Сильвия, которая, к крайнему раздражению своей кузины, видимо, только теперь подумала о вечернем наряде, побежала в спешке одеваться.

Вечер выдался тихим и теплым. Предоставленная самой себе, леди О’Мой решила погулять и вышла на воздух, немного раздосадованная тем, что сэр Теренс и Тремейн так привержены своему долгу, а Сильвия отложила свой туалет на последний момент, отчего ей теперь придется томиться одиночеством. В таком вот неважном расположении духа она прошла по дворику и задержалась у стола, стоявшего вместе со стульями под решеткой, увитой зеленью, решив тут подождать всех. Но потом, привлеченная алым великолепием заходящего за холмы со стороны Абрантиша солнца, она вышла на террасу, к неописуемой радости некоего бедняги, который находился здесь уже десять часов, почти без надежды ожидая именно ее.

Едва леди О’Мой оперлась о балюстраду, как ее внимание привлек шорох, раздавшийся внизу, у сосен. Шорох становился все явственнее, а она стояла, застыв на месте, словно под гипнозом, напряженная и немного испуганная, всматриваясь округлившимися глазами туда, откуда шел этот звук — и вот уже он достиг кустов справа от нее.

Вдруг кусты раздвинулись, и из них с трудом выбрался, тяжело опираясь на палку, косматый рыжебородый человек в одежде крестьянина. И, прежде чем леди О’Мой решила закричать, он — просто невероятно! — резко, но как бы предостерегающе окликнул ее по имени:

— Юна! Юна! Не двигайся!

Это был, безусловно, голос ее брата. Но как он мог оказаться у какого-то крестьянина? Перепуганная, с бьющимся сердцем, она, однако, подчинилась и оставалась немой и неподвижной, пока этот человек, согнувшись так, чтобы не высовываться из-за балюстрады, приближался к ней.

Она вгляделась в его изможденное заросшее лицо и… узнала брата.

— Ричард! — Его имя вырвалось из нее с криком.

— Тс-с! — Он испуганно взмахнул руками, пытаясь сдержать ее. — Ради бога, тише! Я конченый человек, если они найдут меня здесь. Ты слышала, что со мной случилось?

Она кивнула и с трудом произнесла:

— Д-да.

— Ты можешь меня где-нибудь спрятать? Можешь отвести в дом так, чтобы никто не видел? Я умираю от голода, и одна нога у меня нестерпимо горит. Три дня назад меня ранили, так что дела стали совсем плохи. Я с самого восхода лежал в лесу, надеясь увидеть тебя одну, и у меня со вчерашнего утра маковой росинки во рту не было.

— Бедный, бедный Ричард! — Она склонилась к нему в приливе жалости и сострадания. — Но почему ты не пришел в дом и не спросил меня? Тебя бы никто не узнал.

— Узнал бы Теренс, если бы увидел.

— Но Теренс не в счет, ведь он поможет тебе.

— Теренс! — Он горько усмехнулся. — Теренс последний, кого я сейчас хотел бы встретить. У меня есть все основания так считать — иначе я бы пришел еще месяц назад, отправившись к тебе сразу после того, как со мной все это приключилось, а не скрывался, пока сюда не пригнала безысходность. Юна, ни слова о моем появлении Теренсу!

— Но… он мой муж!

— Несомненно, но он еще и генерал-адъютант и, насколько я его знаю, относится к тем людям, которые служебный долг, честь и тому подобные химеры ставят выше семейных уз.

— О, Ричард! Как же плохо ты знаешь Теренса. Ты совершенно неправильно его оцениваешь.

— Прав я или нет, но я предпочел бы не рисковать. Ошибка быстро приведет к моему расстрелу одним чудесным утром.

— Ричард!

— Ради всего святого, не произноси мое имя так громко! Тебя слышит весь мир. Ты сможешь меня спрятать на денек-другой? Если нет, я позабочусь о себе сам, как смогу. Я прикинулся английским надсмотрщиком с виноградной фермы Бирсли и смог благополучно проделать весь путь от Дору. Но напряжение и страх разоблачения совсем измотали меня. А теперь еще эта проклятая рана. Недалеко от Абрантиша на меня напал разбойник, словно у меня было чем поживиться! Как бы то ни было, я дал парню больше, чем получил. Если я сейчас не отдохну, то, наверное, сойду с ума и отдамся в руки провоста — мой расстрел прекратит все это.

— Но почему ты думаешь, что тебя расстреляют? Ведь ты не совершил ничего страшного! Почему ты боишься?

Мистер Батлер знал — собирая во время своего путешествия информацию — об обещании, данном британцами регентскому совету относительно него. Но когда он стал отвечать Юне на ее вопрос, то, несмотря на всю свою безответственность и эгоизм, он руководствовался тем же желанием, которое вызывала у всех ее очаровательная хрупкость: избавить сестру от страданий и огорчений.

— Не в моих правилах рисковать, — снова сказал он. — А сейчас, когда идет война, убийство людей стало привычным и одна жизнь ничего не значит, это уж совсем некстати.

И мистер Батлер повторил свою просьбу спрятать его, если она может, и не говорить ни одной живой душе — и Теренсу прежде всего — о его появлении.

Доведя брата почти до бешенства бесполезным спором, Юна наконец обещала ему то, о чем он просил, сказав напоследок:

— Ступай обратно в кусты и жди, пока я не приду за тобой. Я проверю, свободен ли путь.

Рядом с будуаром леди О’Мой, выходящем окнами во дворик, находилась маленькая комнатка, где она держала свои дорожные сундуки и коробки с платьями, в огромном количестве привезенными из Англии. Ключ от двери комнатки, открывающейся в комнату для одевания, находился у Бриджет, ее служанки.

Едва леди О’Мой подошла к ступенькам, как столкнулась с выходящей из дома Бриджет. Доложив, что идет на ужин в часть дома, где располагалась прислуга, служанка извинилась, что решила, будто в этот вечер не понадобится ее милости, и предложила свои услуги. Но ее милость, сказав, что служанка ей действительно сегодня не нужна, с необычной заботливостью, почти настойчиво, предложила ей следовать туда, куда она направлялась.

— Дай мне только ключ от гардеробной, — попросила она, — мне нужно взять там пару вещей.

— Я могу их вам принести, ваша милость.

— Спасибо, Бриджет, я сама.

Служанка вытащила связку ключей и, выделив из них нужный, передала ее госпоже.

Леди О’Мой поднялась по ступенькам, потом опять спустилась, дожидаясь, пока Бриджет исчезнет. Теперь во дворике никого не было, прислуга ушла, а до приезда экипажа оставалось еще полчаса — момент предоставлялся самый благоприятный. Но в любом случае Ричарду Батлеру стоило пробираться скрытно, поскольку, если бы его кто-то увидел, это вызвало бы множество подозрений.

Когда леди О’Мой в сгущающихся сумерках вернулась в дом, за ней на значительном расстоянии хромал наш беглец, который, будучи замеченным, мог бы сойти за посыльного или человека, выполняющего какую-то работу по дому или в саду и следующего к ее милости за указаниями. Но их никто не увидел, и они благополучно добрались до будуара и прошли в комнатку-гардеробную.

Там Ричард наконец поддался охватившему его изнеможению и тяжело рухнул на один из многочисленных сундуков, нимало не беспокоясь о его бесценном содержании, а его сестра, вся дрожа, мягко осела на другой.

Немного придя в себя, она принесла все необходимое для того, чтобы промыть и перевязать рану на бедре — глубокий ножевой порез, доходящий до самой кости, от одного вида которого ей стало дурно, — после чего, отметив, что времени до отъезда уже осталось немного, поспешила в столовую.

Там она подошла к буфету и из остатков обеда отобрала лучшую часть жареного цыпленка, булку и полбутылки вина. Маллинз, дворецкий, нет сомнения, обнаружив пропажу, станет выяснять, куда она делась. Пусть себе стыдит лакеев, ординарца сэра Теренса или кота — леди О’Мой это мало беспокоило.

После того как Ричард с жадностью проглотил пищу и опорожнил бутылку, его усталость сменилась сонным оцепенением, и теперь больше всего на свете ему захотелось спать. Юна принесла пледы и подушки, и Ричард устроился на них прямо на полу. Его сестра возражала, конечно, когда он стал укладываться, не предполагая, что можно спать еще где-то, кроме как на кровати, но Дик быстро развеял эту иллюзию.

— Последние шесть недель я скрывался, — сказал он, — и иной раз был счастлив уснуть в какой-нибудь канаве. А до этого жил походной жизнью. Поэтому я не смогу спать в кровати. Эту привычку я совершенно утратил.

Вняв его доводам, сестра сдалась.

— Мы завтра с тобой поговорим, Юна, — пообещал он, с блаженством растягиваясь на своем жестком ложе. — А пока, я тебя заклинаю, никому ни слова. Ты понимаешь?

— Конечно, я все понимаю, мой бедный Дик.

Она нагнулась, чтобы поцеловать его, но он уже спал.

Леди О’Мой вышла и заперла дверь, и, когда перед самым отъездом к графу Редонду она вернула связку ключей Бриджет, ключа от гардеробной на ней не было.

— Он мне опять понадобится утром, Бриджет, — пояснила леди О’Мой и ласково, как это казалось со стороны, добавила: — Не жди меня, девочка. Ложись спать. Я вернусь поздно, и ты мне не понадобишься.

Глава 6

Леди О’Мой и мисс Армитидж поехали в Лиссабон вдвоем. Сэр Теренс был еще занят и собирался отправиться следом сразу же, как только освободится, а капитан Тремейн отбыл двадцать минут назад к себе на квартиру, которую он снимал в Алькантаре вместе с майором Каррадерзом — другим офицером из штаба генерал-адъютанта, — чтобы переодеться перед балом.

— Тебе нездоровится, Юна? — встревожилась Сильвия, когда свет от фонарей экипажа упал на ее лицо. — Ты бледна, как призрак.

Леди О’Мой пробормотала что-то насчет головной боли, и они двинулись в путь.

Но, сидя внутри обитого мягкой тканью экипажа рядом с кузиной, мисс Армитидж почувствовала, что она дрожит.

— Юна, дорогая, что случилось?

Если бы не страх, что слезы сделают ее лицо некрасивым, леди О’Мой дала бы волю душившим ее чувствам и разрыдалась.

— Я… — запинаясь, начала она, героическим усилием преодолевая это почти неудержимое желание. — Я беспокоюсь о Ричарде. Тревога о нем не оставляет меня.

— Бедная моя! — В приливе материнских чувств мисс Армитидж обняла свою кузину и придвинулась к ней. — Мы должны надеяться на лучшее.

Если вы хоть немного разобрались в характере леди О’Мой, то должны были бы уже понять, что она принадлежала к тому типу людей, для которых секреты представляются крайне тяжелым бременем. Именно поэтому Дик, хорошо знавший слабость сестры, так настойчиво говорил ей о необходимости сохранения тайны своего присутствия. Она уяснила себе — скорее, просто поверила его уверениям, что для Дика возникнет смертельная угроза, если его обнаружат. Но одно дело открыть убежище, совсем другое — доверительно обсудить с кем-то событие.

Внутренне леди О’Мой ощущала себя словно подхваченной стремительным потоком, который нес ее к водопаду. Этот водопад вселял ужас, но у нее не было никаких сил сопротивляться течению. Она чувствовала себя беспомощной, будучи не в состоянии бороться с его кипучими водами, ведь всю свою спокойную, безмятежную жизнь она проводила на надежных, уютных кораблях, управляемых другими людьми.

Итак, ей осталось только выбрать доверенное лицо — она хотела бы, чтобы это был Теренс, но в отношении него Дик особо предупреждал. Обстоятельства предлагали ей в качестве наперсницы Сильвию Армитидж, но ее гордость и даже, если хотите, тщеславие восставали против этого. Сильвия была молодой, неопытной девушкой, как она сама частенько ей напоминала. Более того, ей хотелось думать, что она служит для Сильвии примером для подражания, что та планирует свои поступки, глядя на нее, — как же поддерживающий может опираться на поддерживаемого? Однако, коль скоро ей было необходимо пооткровенничать прямо сейчас — в противном случае она могла просто погибнуть, — леди О’Мой выбрала нечто среднее между тем, чтобы все рассказать и чтобы вовсе ничего не говорить — своего рода компромиссный вариант, который принесет ей чувство некоторого облегчения.

— Мне пришла в голову одна мысль, — сказала она. — Может быть, это предчувствие, не знаю. Ты веришь в предчувствия, Сильвия?

— Иногда, — деликатно ответила та.

— Я подумала, что, раз Дику сейчас приходится скрываться, он вполне может прийти ко мне за помощью. Вероятно, это покажется чудным, — поспешила добавить она, испугавшись, что сказала много, — но мне так представилось. Эта мысль преследует меня весь день, и я все время спрашиваю себя, что буду делать в таком случае.

— Когда это случится, времени будет достаточно, чтобы все обдумать, Юна. А кроме всего…

— Я знаю, — нетерпеливо перебила ее кузина. — Я знаю, конечно. Но я буду чувствовать себя лучше, если буду знать, что делать, к кому обратиться за поддержкой, поскольку сама я, боюсь, совершенно беспомощна. Конечно, есть Теренс, но он уже вытащил Дика из стольких неприятностей и так раздражается из-за него, что на этот раз может отказаться. Поэтому мне немного страшно снова обращаться к нему.

— Нет, — сказала Сильвия серьезно. — Я бы не пошла к Теренсу. И вообще, к нему я бы обратилась в последнюю очередь.

— И ты так говоришь?

— А что, — быстро спросила Сильвия, — кто-то еще это говорит?

Наступила короткая пауза. Чувствуя, что едва не выдала себя, леди О’Мой задрожала. Как сообразительна и проницательна, однако, была Сильвия! Но она нашла выход.

— Я, конечно. Я сама тоже так думаю. Есть еще граф Самовал. Он обещал, что в случае чего поможет мне, и уверял, что я могу всецело положиться на него. По-моему, как раз его слова навели меня на все эти мысли.

— Я бы лучше пошла к Теренсу, чем к графу Самовалу. К нему лучше не обращаться ни при каких обстоятельствах. Я не верю ему.

— Ты уже это говорила, дорогая, — заметила леди О’Мой.

— И ты сказала, что я говорю так из-за своей полной неосведомленности и неопытности.

— Ну, прости меня.

— Тут нечего прощать. Ты, безусловно, была права, но не забывай, что у людей неискушенных и неопытных сильнее проявляется инстинкт, а инстинкт часто оказывается более надежным советчиком, чем разум. Но я могу привести тебе и свои соображения. Граф Самовал приходится близким другом маркизу Минашу, который являлся членом правительства и который после принципала Созы был и, нет сомнений, остается самым горячим противником британской политики в Португалии. К тому же граф Самовал один из самых крупных землевладельцев севера и очень сильно страдает от проведения этой политики, решительным сторонником которой он себя выставляет.

Леди О’Мой слушала ее со все возрастающим изумлением. Она была даже немного шокирована. Ей казалось почти неприличным, что совсем молодая девушка так много знает о политике — так много из того, о чем она сама, замужняя женщина и жена генерал-адъютанта, не имела никакого представления.

— Боже мой, дитя мое! — воскликнула она. — Твоя осведомленность в этих вопросах просто поразительна!

— Я беседовала с капитаном Тремейном, — ответила Сильвия, — и он мне все объяснил.

— Просто невероятная тема для беседы молодого человека и молодой девушки, — с не меньшим удивлением произнесла леди О’Мой. — Теренс никогда не говорит со мной о таких вещах.

— Теренс слишком занят ухаживаниями за тобой, — сказала Сильвия, и в ее почти мальчишеском голосе можно было разобрать нотки сожаления, — на другое ему просто не хватает времени.

— Пожалуй, его скрытность можно этим объяснить, — согласилась ее собеседница и на миг вспомнила о том прекрасном времени, когда сменяющие друг друга робость и ревность О’Моя доставляли ей удовлетворение как доказательство ее власти над ним.

— Но я все же не понимаю, почему граф Самовал предложил мне содействие, если он не собирается его оказывать, когда придет время? — сказала она, вновь вернувшись к действительности.

Сильвия объяснила, что португальское правительство потребовало, чтобы насильник таворских монахинь был наказан, и Самовал, вероятно, просто хотел получить сведения о местонахождении Батлера, когда оно станет известным, чтобы он смог выдать его правительству.

— Дорогая моя! — леди О’Мой была потрясена. — Как ты, должно быть, не любишь этого человека, если предполагаешь, что он может поступить как… как Иуда!

— Я не предполагаю, что он может так поступить, я предупреждаю тебя, чтобы ты не рисковала, испытывая его. Возможно, он честен, как утверждает, но, если Дик придет к тебе за помощью, ты все же не должна рисковать.

Ее последние слова оказались более действенными, чем Сильвия могла предположить. Это была почти та же самая фраза, которую произнес сам Дик, и, услышанная из других уст, она упрочилась в сознании леди О’Мой.

— К кому же мне тогда пойти? — со вздохом проговорила она.

Помня об обещании Тремейна, Сильвия со знанием дела ответила:

— Есть единственный человек, к которому можно обратиться без риска, и, честно говоря, мне кажется странным, что ты сразу о нем не вспомнила, ведь он всю жизнь был твоим другом, так же как и Дика.

— Нед Тремейн? — Ее кузина задумалась. — Ты знаешь, я немного побаиваюсь Неда. Он всегда такой рассудительный и сдержанный. Ты имела в виду Неда, не так ли?

— Кого же еще?

— Но что он сможет сделать?

— Ну, откуда мне знать, милочка? Но, во всяком случае, я знаю — поскольку думаю, что могу быть уверена в этом, — что он не испытывает недостатка в желании помочь тебе. А иметь желание для таких людей, как капитан Тремейн, означает найти способ его осуществления.

Ее уверенный, почти гордый тон вызвал у собеседницы немедленную реакцию:

— Тебе нравится Нед, не так ли, дорогая?

— Я полагаю, он всем нравится. — Голос Сильвии стал нарочито холодным.

— Да, но я имела в виду другое.

Прежде чем эта тема получила дальнейшее развитие, экипаж въехал в поток света, льющегося из распахнутого портала, и остановился, рассеяв толпу зевак, собравшихся поглазеть на высший свет и слонявшихся тут вперемежку с носильщиками портшезов, факельщиками и лакеями.

Дверца открылась, ступеньки опустились, пара толстых, как каплуны, лакеев в блестящих ливреях, склонив головы в напудренных париках, протянули руки в белых перчатках, помогая дамам сойти на землю.

У начала большой парадной лестницы, ведущей в просторный шумный вестибюль с колоннами, их встретили капитан Тремейн, только что прибывший вместе с майором Каррадерзом — оба в великолепной парадной форме, капитан «Телемака» Маркус Гленни в синем с золотом мундире. Вместе они поднялись по длинной лестнице, на которой тут и там стояли группы беседующих людей, британцев и португальцев, в сверкающих армейских, морских и дипломатических мундирах, приглашенных графом и графиней Редонду.

Появление леди О’Мой в большой зале вызвало уже привычный для нее эффект. Вскоре она обнаружила себя в центре усиленного внимания: пехотные офицеры в алых мундирах, гусары в щегольских ментиках, расшитых шнурами, конные артиллеристы в синем, стрелки в зеленом, а также представители иных войск и все прочие немедленно собрались вокруг нее. Это отнюдь не было чем-то новый для леди О’Мой, привыкшей служить объектом поклонения со времени своего первого бала, состоявшегося в дублинском замке пять лет назад, однако такое всеобщее внимание все же ее всегда немного опьяняло. Но сегодня она была, пожалуй, несколько бледной и рассеянной, что, впрочем, лишь подчеркивало ее очарование, придавая ему оттенок загадочности. Непривычной для хорошо знавших ее людей холодностью веяло от леди О’Мой, когда, машинально обмахиваясь веером, она чуть отрешенно улыбалась блистательным офицерам, умолявшим ее оказать честь принять приглашение на танец.

Приближалась первая кадриль, и военно-морской флот увел приз из-под носа у армии. Дав согласие на танец капитану Гленни, леди О’Мой увидела Тремейна, проходившего мимо под руку с Сильвией, и, остановившись, коснулась веером его рукава.

— А меня не приглашаешь на танец, Нед? — кокетливо упрекнула она.

— Потому что не смею надеяться на благосклонность.

— Я не настаиваю, но мне нужно кое-что тебе сказать.

Встретив ее взгляд, он удивился, найдя его странно серьезным для нее, и, отвечая на него, обещал подойти.

То ли он забыл об обещании, то ли не думал, что его выполнение должно быть таким скорым, но, когда кадриль закончилась, капитан неспешно прошел с мисс Армитидж через одну из заполненных гостями передних и вывел ее на пустой балкон, нависавший над садом, где царила прохлада. Невдалеке виднелась река, мерцающая огнями кораблей британского флота, безмятежно покачивающихся на якоре.

Мисс Армитидж облокотилась о балюстраду.

— Вас хочет видеть Юна, — сказала она.

Стоя рядом, капитан Тремейн любовался ее изящным профилем, четко очерченным на фоне ночи льющимся из окон светом, локонами густых черных волос, ниспадающих на шею, слабо мерцающей на ней ниткой жемчуга, которой сейчас играли пальцы мисс Армитидж. Трудно было сказать, что в этот момент больше занимало его мысли: изящный профиль, восхитительный изгиб шеи или жемчужные бусы. Это украшение представлялось ему вещицей очень дорогой, во всяком случае, не по его карману, уж точно.

Он так глубоко погрузился в свои мысли, что мисс Армитидж была вынуждена напомнить:

— Юна хочет вас видеть, капитан Тремейн.

— Едва ли столь же сильно, — ответил он, — как иные хотят видеть вас.

Она рассмеялась как-то особенно, по-мальчишески.

— Благодарю, что вы не сказали: «столь же сильно, как вы хотели бы видеть иных».

— Мисс Армитидж, я всегда стараюсь быть прямым в своих высказываниях, разумеется, насколько это позволяют приличия.

— Но не исключено, что вам так только кажется.

— О, вовсе не кажется. Я говорю о том, что знаю.

— Я тоже, — заверила она и вновь повторила: — Юна хочет вас видеть, капитан Тремейн. — Ее собеседник вздохнул, его лицо приняло несколько отчужденное выражение.

— Конечно, если вы так настаиваете, — сказал он и приготовился проводить ее обратно в залу.

Мисс Армитидж повернулась, собираясь идти, но, прежде чем сделать первый шаг, вскинула голову и посмотрела ему в глаза.

— Почему вы никогда не понимаете меня?

— Возможно, из-за чрезмерного желания понять вас.

— Тогда постарайтесь воспринимать мои слова буквально и не искать за ними смысл, который я в них не вкладываю. Когда я сказала, что Юна хочет вас видеть, я сообщила простой факт, а не команду идти к ней. И сначала мне нужно с вами поговорить.

— Если я должен понимать вас буквально…

— В противном случае, разве я стала бы утруждать вас вести меня сюда?

— Простите меня, — сказал Тремейн, чувствуя некоторое раскаяние за свою минутную отчужденность. — Сильвия! — горячо начал он, но затем, словно застеснявшись своего алого в золотых галунах ратного облачения, замялся.

— Да? — вновь опершись о балюстраду, мисс Армитидж стала теперь так, что капитан не мог видеть ее профиль, зато он опять видел пальцы, перебирающие жемчужины.

— Вы хотели мне что-то сказать? — проговорил Тремейн своим обычным спокойным тоном. Если бы он не смотрел при этом в сторону, то заметил бы, как нервно, почти судорожно сжались ее пальцы, натянув жемчужную нитку так, словно она хотела ее порвать. Движение было слабым, едва заметным, говорящим, видимо, о переживаемой досаде, но Тремейн его не видел, а если бы увидел, то все равно не знал бы, как это объяснить.

Наступила долгая пауза, которую он не осмелился прервать.

— Это касается Юны, — наконец сказала мисс Армитидж тоже спокойно.

— А я надеялся, — со значением произнес Тремейн, — что вас.

Резко повернувшись, она обратила на него сердитый, почти гневный взор:

— Что вы такое говорите, капитан?

Но, прежде чем он сумел найти нужный ответ, мисс Армитидж, вернувшись к своей обычной манере держаться, поведала о предчувствиях Юны относительно Дика и в двух словах рассказала о том, что в связи с этим она хотела от него.

— Вы предложили ей обратиться ко мне?

— Конечно. После вашего обещания мне.

Тремейн задумался.

— Меня удивляет, — медленно произнес он, — что Юне нужно напоминать о том, что я являюсь ее другом. Интересно, к кому она сама решила сначала пойти?

— К графу Самовалу.

— Самовалу?! — выкрикнул Тремейн. Он был в негодовании. — К этому лицемеру?! Я не могу понять, почему вообще О’Мой до сих пор терпит его в своем доме.

— Теренс, как и любой другой, готов сносить все капризы Юны.

— Тогда он еще более неразумен, чем я подозревал.

— Если вы не оправдаете надежд Юны, — сказала мисс Армитидж, немного помолчав, — я имею в виду, если вы не уверите ее, что готовы сделать для Дика все, что в ваших силах, когда представится такая возможность, я боюсь, что она при ее теперешнем настроении попробует воспользоваться услугами графа Самовала, что даст ему власть над ней, и меня бросает в дрожь при мысли о последствиях, к которым это может привести. Этот человек — змея, очень неприятный.

По откровенности мисс Армитидж Тремейн мог судить, насколько она была встревожена, и он поспешил ее успокоить.

— Юна сегодня же услышит мои заверения, — обещал он. — Что ж, дело вполне реальное — ведь я не ручаюсь неизвестно за что или непонятно за кого. Хотя, — задумчиво добавил капитан, — вероятность того, что мои услуги потребуются, уменьшается с каждым днем. Юна, может быть, полна предчувствиями, но между предчувствием и событием, бывает, проходит немало времени.

Они немного помолчали, потом мисс Армитидж сказала:

— Я очень рада, что у Юны есть друг, настоящий надежный друг, на которого она может положиться. Рядом с ней постоянно должен кто-то находиться, кто бы поддерживал ее и прикрывал от всяких неприятностей, пока она остается милым прелестным ребенком, которого нужно вести за руку через темные улицы жизни.

— Но у нее есть вы, мисс Армитидж.

— Я? — Она нахмурилась. — Не думаю, что я являюсь очень способным и опытным проводником. А кроме того, даже такой, какая я есть, я с ней теперь долго не останусь! Сегодня утром из дома пришли письма — с отцом не все в порядке, а мама пишет, что скучает по мне. Я думаю, мне нужно возвращаться.

— Но… но вы же только что приехали!

Ее лицо просветлело, и, ощутив искренность его испуга, она рассмеялась, не в силах сдержаться.

— Я здесь нахожусь уже шесть недель.

Мисс Армитидж посмотрела вдаль, где на поблескивающих в лунном свете водах Тежу покачивались неясные, призрачные силуэты британских парусников, ее взгляд сделался задумчивым, а пальцы тем же едва заметным движением, свидетельствующим о ее внутреннем напряжении, натянули жемчужную нить.

— Да, — медленно повторила она, — я думаю, что должна скоро уехать.

Тремейн был в смятении. Он понял, что настал момент действовать, но тут его взгляд опять упал на жемчуг, этот проклятый символ богатства, олицетворяющий в глазах Тремейна роскошь, в которой она выросла, и вставший между ними символом непреодолимой стены.

— Вы, конечно, рады уехать?

— Пожалуй, нет. Здесь так чудесно. — Она вздохнула.

— Мы будем по вас очень скучать, — глухо произнес Тремейн. — Без вас дом на Монсанту станет совсем другим. Юне будет грустно и одиноко одной.

— Иногда мне кажется, — задумчиво сказала мисс Армитидж, — что люди, окружающие Юну, думают чрезвычайно много о ней и слишком мало о себе.

Тремейн был озадачен. Любая недоброжелательность со стороны Сильвии Армитидж представлялась ему немыслимой, и он стал размышлять над тем, что же именно она имела в виду. Помолчав, мисс Армитидж медленно повернулась к нему — яркие огни изнутри дома осветили ее чуть побледневшее лицо и непривычно блестящие глаза — и опять повторила:

— Юна хочет вас видеть.

Однако Тремейн оставался молчаливым и неподвижным, думая о ней и пытаясь разобраться в себе, глядя в ее лицо и свою душу. Но все, что он видел, была эта проклятая нитка тускло мерцающих жемчужин.

— А кроме того, как вы сами предположили, возможно, иные хотят видеть меня, — добавила она.

— Простите, — Тремейн сразу сник и скрепя сердце предложил ей руку.

Сильвия Армитидж взялась за нее кончиками пальцев, и они вернулись в переднюю.

— Когда вы решили уехать? — тихо спросил капитан.

— Еще не знаю. — В ее голосе слышались нотки нетерпения. — Но, вероятно, скоро. Я думаю, чем раньше, тем лучше.

Тут от блистающей, переливающейся всеми цветами радуги группы людей, к которым они подходили, отделился угодливый, лощеный Самовал и низко склонился перед мисс Армитидж, претендуя на ее общество. Зная о чувствах, которые она к нему питала, Тремейн и не подумал отпускать ее, но, к его безграничному изумлению, пальчики мисс Армитидж сами соскользнули с его алого рукава, чтобы устроиться на черном, галантно подставленном Самовалом, которого она приветствовала какой-то веселой шуткой, совершенно не сочетавшейся ни со сдержанностью, проявляемой ею в обращении с капитаном, ни с явной неприязнью к графу, высказанной только что в разговоре.

Они направились в бальную залу, и, глядя им вслед, рассерженный и подавленный Тремейн, к еще большей своей досаде, услышал громкий, резкий смех мисс Армитидж, которая обычно смеялась тихо и довольно сдержанно. Да, Самовал, безусловно, владел большим набором средств развлечения женщин, даже тех, что испытывали к нему антипатию, — средств, о которых бесхитростный капитан Тремейн не имел никакого представления.

Он почувствовал, как кто-то тронул его за плечо — рядом с ним стоял очень высокий человек с орлиным взором и орлиными же чертами лица, в алом мундире и синих форменных штанах в обтяжку — это был Кохун Грант, лучший офицер разведки Веллингтона.

— О, полковник! — воскликнул Тремейн, пожимая протянутую руку. — Я не знал, что вы в Лиссабоне.

— Я прибыл только сегодня. — Он не сводил проницательного взгляда с удаляющихся фигур Сильвии и ее кавалера. — Скажите мне, как имя этого неотразимого сеньора, который с такой легкостью похитил у вас вашу весьма очаровательную спутницу?

— Граф Самовал.

Лицо Гранта осталось непроницаемым.

— В самом деле? — негромко переспросил он. — Так это и есть Жерониму ди Самовал? Очень интересно. Горячий сторонник британской политики, стало быть — альтруист, ведь он страдает от нее? Я слышал, он стал большим другом О’Моя?

— Да, он часто бывает на Монсанту, — подтвердил Тремейн.

— Чрезвычайно интересно. — Грант слегка кивнул, на его тонких губах появилась слабая улыбка. — Но я вас не задерживаю, Тремейн, а вы, несомненно, хотите танцевать. — Он повернулся, собираясь уходить. — Думаю, мы завтра увидимся — я появлюсь на Монсанту, — полковник взмахнул на прощание рукой и удалился.

Глава 7

Пробираясь через блистательную толпу и обмениваясь по дороге приветствиями, капитан Тремейн достиг бальной залы как раз в перерыве между танцами. Он искал леди О’Мой, но нигде ее не видел и, вероятно, так и не нашел бы, если бы не Каррадерз, который, указав на большую группу офицеров, сказал, что леди грозит неминуемая смерть от удушья.

Ринувшись туда, капитан уже ни на что не обращал внимания, и поэтому не заметил ни только что прибывшего О’Моя, ни беседовавшего с ним маршала Бересфорда. С ловкостью опытного сапера капитан Тремейн проложил себе путь в толпе поклонников очаровательной Юны О’Мой и оказался лицом к лицу с ней. Смеющаяся, с сияющими глазами, она казалась бесконечно далекой от тех тревожных мыслей, о которых говорила мисс Армитидж. Однако, едва она увидела Тремейна, ее улыбка сразу погасла.

— Нед! — воскликнула леди О’Мой. — Ты заставляешь меня ждать! — И с милой невозмутимостью, игнорируя притязания всех, кто оспаривал друг у друга право на ее предпочтение, она взяла его под руку и, улыбаясь и кивая налево и направо, подобно королеве, покидающей свой двор, прошла с ним через расступившуюся толпу, раздосадованную и заинтригованную, и удалилась. Импульсивный ребенок, чье поведение диктуется настроением — кем по сути и была Юна О’Мой, — она совершенно не задумывалась над своими действиями.

О’Мой, ожидавший удобного момента, чтобы представить ей маршала по его просьбе, попытался вместе с ним пробраться вперед, но стена из офицерских спин надежно преградила им путь, и, прежде чем они сумели преодолеть сей боевой порядок, его восхитительная жена со своим кавалером, затерявшись среди гостей, скрылась из виду.

— Неизбежная награда за терпение, — добродушно рассмеялся маршал, и О’Мой засмеялся вместе с ним, но тут же нахмурился от того, что затем услышал.

— Клянусь, это наглость! — возмущался пехотный офицер-ирландец.

— А вы знаете, — говорил великан-драгун, известный балагур, — можно быть последним грешником на земле, но на небесах оказаться первым? Ведь, ухаживая за ангелом, становишься на короткой ноге с небожителями.

— Да, — вторил ему пехотинец, — а на небесах жениться нельзя, и это досадное неудобство приходится переживать вместе с чужими женами. Впрочем, для всех нас большая удача, что он отправится в рай, — вы видели, как она растаяла перед ним? Красота беспомощна перед лицом обольщения! Черт бы его побрал, кто он вообще такой?

Смеясь, они разошлись, провожаемые сумрачным взглядом О’Моя, крайне недовольного тем, что неосмотрительное поведение жены сделало ее мишенью подобных шуток и, возможно, объектом непристойных сплетен. Следует непременно поговорить с ней, подумал он.

— Ну что ж, коль скоро сия приятная церемония откладывается, — сказал Бересфорд, взяв его под руку, — полагаю, нам следует подумать об ужине. Я давно заметил, что раны, полученные в сердце, мужчине нужно лечить через желудок, — плотное телосложение маршала могло служить визуальным подтверждением его приверженности данной теории, и походкой, присущей скорее моряку, чем кавалеристу, он двинулся вместе с О’Моем за ее очередным доказательством.

Пока они шествовали по зале, О’Мой оглядывался вокруг, пытаясь увидеть свою супругу, что оказалось тщетным: ее уже не было во дворце.

— Мне необходимо с тобой поговорить, Нед. Проводи меня куда-нибудь, где бы нам никто не мешал, — попросила она, едва они вышли из залы, — и где бы нас никто не слышал.

Ее теперь уже нескрываемое волнение говорило Тремейну, что дело у нее к нему, должно быть, гораздо более серьезное и неотложное, чем это представлялось мисс Армитидж. Он подумал сначала о балконе, но выход на него вел прямо из передней, поэтому туда в любую секунду мог кто-нибудь войти, и его выбор пал на сад, тем более что ночь была тихой и теплой. Его спутница взяла свою накидку, и, держась за руки, они вышли из дома и ступили во мрак пальмовой аллеи.

— Речь пойдет о Дике, — выдохнула с трудом она.

— Я знаю, мисс Армитидж сказала мне.

— Что именно сказала Сильвия?

— Что у тебя возникло предчувствие, будто он придет за помощью.

— Предчувствие! — повторила она с нервным смешном. — Это больше, чем предчувствие, Нед. Он уже пришел.

— Пришел? — изумленно переспросил Тремейн. — Дик?

— Тс-с! — Его собеседница предостерегающе понизила голос. — Он появился сегодня вечером, за полчаса до нашего отъезда. Я пока спрятала его в гардеробной, смежной с моим будуаром.

— Но не опасно ли это?

— О, не беспокойся. Туда никто не заходит, кроме Бриджет, а дверь я заперла. Он сразу уснул и будет спать до моего возвращения. Бедный мальчик так измотался. — Она рассказала о его скитаниях и подробно описала обстоятельства появления. — И Дик сказал, что о нем никто не должен узнать. Даже Теренс.

— Теренс не должен знать, — хмуро подтвердил Тремейн.

— Ты тоже так думаешь?

— Если он узнает — ты будешь раскаиваться в этом всю свою жизнь, Юна. Ты поступишь по отношению к Теренсу очень жестоко, если посвятишь его в это, тем самым ты заставишь его выбирать между честью и благополучием. А поскольку он человек чести до глубины души, ему придется пожертвовать тобой, собой, твоим и своим счастьем, всем, что делает сейчас вашу жизнь такой, какая она есть, ради долга.

Юна пришла в совершенное смятение и, ничего не понимая, смотрела на него широко раскрытыми глазами, полными ужаса; но ради О’Моя, ради нее самой — двух людей, приходившихся ему самыми близкими друзьями, Тремейн продолжал. Он видел, какая опасность теперь угрожала их счастью, поэтому решил ничего не скрывать.

— Раз так случилось, Юна, тебе следует знать всю правду, но, узнав ее, ты должна принять для себя благоразумное решение.

Я друг Дика так же, как твой и Теренса. Ваш отец был очень близким для меня человеком, и ты знаешь, как я к нему относился. Вы с Диком мне почти как сестра и брат. Но, несмотря на это — точнее, именно поэтому — я с надеждой ждал известия о его гибели.

Он замолчал, почувствовав, как ее пальцы стиснули его руку.

— Это было бы лучше для самого Дика и, конечно же, для вас с Теренсом. Если Дика схватят, то выбор, который встанет перед твоим мужем, будет иметь фатальные последствия. Сейчас ты это поймешь. Долг заставил его дать слово португальскому правительству, что, когда Дика схватят, он будет расстрелян.

— Ах! — Со вздохом страха и недоверия она отпустила его руку и сделала шаг в сторону. — Но это бесчестно! Я не могу в такое поверить. Не могу.

— Это правда, клянусь тебе. Я присутствовал при этом разговоре.

— И ты допустил это?!

— Но я ничего не мог поделать. Я никак не мог помешать. Кроме того, министр, который этого требовал, ничего не знал об их родстве.

— Но… но ему можно было сказать.

— От этого мало бы что изменилось — разве что возникли бы новые сложности.

Несчастная женщина была совершенно подавлена.

— Теренс сделал это! — простонала она, содрогнувшись, и тут же гневно воскликнула: — Я больше не буду с ним разговаривать! Я с ним дня не проживу! Это бесчестно! Бесчестно!

— Это не бесчестно, — возразил Тремейн и, к ее безграничному удивлению, добавил: — Это почти благородно, он поступил едва ли не героически. Послушай, Юна, ты должна постараться его понять. — Он снова мягко взял ее за руку и повел дальше по аллее, усеянной пятнышками лунного света.

— О, я понимаю! — с горечью сказала она. — Я все понимаю! Он всегда был несправедливо строг к Дику, вечно делая из мухи слона, когда с ним что-то случалось! Он судит Дика со своей точки зрения, с высоты своих степенных лет, забывая, что он еще совсем молодой — просто мальчик. Все потому, что он старик — и очень злой!

— Ты очень несправедлива, Юна, и, не обижайся, чуточку глупа.

— Глупа? Я глупа?! Меня никто никогда не называл глупой!

— Но сейчас ты, несомненно, это заслужила, — тихо сказал он.

Ошеломленная такой прямотой, она некоторое время молчала, потом холодно произнесла:

— Я думаю, тебе лучше оставить меня. Ты забываешься.

— Вероятно, — согласился Тремейн, — но это оттого, что я встревожен вашим будущим — Дика, Теренса и твоим.

Они приблизились к вытесанной из гранита скамье, стоящей у маленького декоративного пруда, и сели на нее.

— Возможно, тебе легче будет понять то, что сделал Теренс, если я скажу, что на его месте и любя Дика, я бы точно так же дал свое слово, как он, или стал бы презирать себя до конца жизни.

И Тремейн дополнил свой довод, описав обстоятельства, в которых давалось обещание.

— Ты можешь не сомневаться, — сказал он, — у Теренса нет выбора. И, если он узнает, что Дик находится в доме, ему придется отдать его расстрельной команде или военному суду, который обязательно приговорит его к смерти, независимо от того, что Дик скажет в свою защиту. Он заранее обречен. И, можешь быть уверена, Теренс так сделает, хотя это разобьет его сердце и сломает всю жизнь. Поэтому ты ни в коем случае не должна допустить, чтобы он заподозрил присутствие Дика. И я тебя прошу об этом не столько ради тебя самой или Дика, сколько ради Теренса — ведь именно ему придется в этом случае тяжелее всех. Теперь ты поняла?

— Я поняла только то, что вы, мужчины, очень глупы, — по-своему подтвердила его правоту она.

— И ты видишь, что была не права, порицая Теренса?

— Наверное, да.

На самом деле она ничего не поняла. Но, раз Тремейн так настаивал, решила Юна, вероятно, в его словах что-то есть. Нед Тремейн всегда представлялся ей воплощением здравого смысла, и, хотя время от времени ее одолевали сомнения на этот счет — как вы порой можете усомниться в справедливости тех или иных религиозных догм, которые вам вдалбливали с самого детства — она никогда не пыталась в корне пересмотреть это представление. А кроме всего прочего, ей очень хотелось плакать. Юна знала, что это поможет, часто находя облегчение в слезах, когда приходилось переживать из-за вещей, которые она не могла понять. Но сейчас приходилось помнить об ожидающих в зале кавалерах, и ее долг перед ними заключался в том, чтобы сохранить свою красоту не тронутой печатью горя и страданий.

Тремейн сел рядом.

— Ну вот, раз мы в этом отношении пришли к согласию, давай подумаем, как быть с Диком.

Она сразу приободрилась, выражая всем своим видом готовность слушать и слушаться.

— Да, да. Ты мне поможешь, Нед?

— Можешь положиться на меня — я сделаю все, что смогу.

Тремейн ненадолго задумался, потом сказал:

— Я мог бы взять его к себе в Алькантаре, но там его может увидеть Каррадерз, а он его знает. Это не годится. К тому же его опасно куда-нибудь выводить — в любой момент могут опознать.

— Едва ли, — возразила Юна, — борода его совершенно изменила, а одежда… — Она содрогнулась, вспомнив, как он выглядел — он, ее щеголь-брат.

— Это уже кое-что, — согласился Тремейн и спросил: — Как долго ты сможешь его прятать?

— Не знаю. Понимаешь, там Бриджет. Она — единственная опасность, потому что хозяйничает в моем будуаре.

— Да, но… ты можешь ей доверять?

— О, думаю, что да. Она мне преданна и сделает все, о чем я ее попрошу.

— Ей следует в таком случае еще и заплатить. Преданность, подкрепленная некоторой суммой, привязывает слуг еще прочнее. И тут не надо скупиться, Юна. Откройся ей и пообещай за молчание сто гиней[2000], которые она получит в день, когда Дик покинет страну.

— Но как мы это устроим?

— Я положусь на Маркуса Гленни. Расскажу ему про все злоключения нашего парня и объясню ситуацию. А может, и не стоит — нужно об этом подумать. Но, как бы то ни было, я уверен, что смогу уговорить его взять нашего беглеца на «Телемак» и высадить где-нибудь в Ирландии, где он укроется на некоторое время. Возможно, для самого Гленни будет лучше, если ему не открывать имени Дика, потому что потом, в случае чего, его, не знавшего реального положения дел, нельзя будет ни в чем обвинить. Я с ним поговорю сегодня ночью.

— Ты думаешь, он согласится? — спросила Юна взволнованно.

— Уверен, что да. Могу почти ручаться за это. Марк сделает все для меня, поэтому будь спокойна. Можно считать, что дело сделано. Держи Дика спрятанным неделю, пока «Телемак» не приготовится к отплытию — он должен ступить на борт в последний момент, на это есть разные причины, — а об остальном я позабочусь.

После такого обещания все ее треволнения улетучились с обычной для них легкостью.

— Ты очень славный, Нед. Прости мне мои слова, я думаю, что все поняла насчет Теренса, бедного милого старого Теренса.

— Конечно.

Движимый желанием поддержать и утешить ее, как ребенка, Тремейн положил руку на спинку скамьи за спиной Юны, тихонько похлопав ее по плечу.

— Я знаю, что ты поняла. И ни слова Теренсу, ни одного слова, которое бы могло вызвать его подозрения, помни об этом.

— О, я буду помнить.

Капитан Тремейн все еще сидел, откинув руку на спинку скамейки — что сзади могло выглядеть так, будто он обнимает свою собеседницу, — когда за их спинами послышался хруст гравия. В быстро приближающейся высокой фигуре, несмотря на мрак, Тремейн узнал О’Моя.

— А вот и Теренс, — сказал он столь непринужденно, с такой явной и искренней приязнью, что гнев О’Моя, с которым он сюда спешил, моментально исчез, сменившись чувством стыда.

— Я везде искал тебя, дорогая, — сказал он Юне. — Маршал Бересфорд очень хотел засвидетельствовать тебе свое почтение перед тем, как отбудет, но живая изгородь из твоих кавалеров не оставила ему на это никакого шанса.

В его голосе ощущалось некоторое напряжение — не так-то легко оправиться от чувств, подобных тем, что переполняли О’Моя, когда он мчался по дорожке, завидев два силуэта, и руку молодого человека, покоящуюся на плечах леди — как ему показалось.

Леди О’Мой сразу поднялась, рассмеявшись звонко и беззаботно — и почему бы ей было не смеяться, разве Тремейн не снял с ее плеч полностью бремя забот?

— Тебе следовало бы жениться на дурнушке, — пошутила она, — тогда ты находил бы ее более доступной.

— И не заставал бы кокетничающей при лунном свете со своим секретарем, — полушутя-полусерьезно сказал О’Мой и, повернувшись к Тремейну, произнес уже более строго: — Чертовски неосторожно с твоей стороны, Нед. Уверен, вас видела не одна старая сплетница из числа гарнизонных жен. Хорошенькое дело, ей-богу, мы с Юной теперь станем темой досужих пересудов за чашкой чая.

— Прости, О’Мой, — сказал Тремейн, принимая этот сказанный в дружеском, как казалось, тоне упрек. — Ты, безусловно, прав. Нам следовало подумать об этом. Не все же знают о наших отношениях.

И опять он говорил так спокойно и естественно, что было совершенно невозможно заподозрить его в недобрых мыслях, и О’Мой вновь ощутил жгучие угрызения совести из-за своих нелепых подозрений.

Глава 8

В одной из небольших комнат во дворце графа Редонду, отведенных для игры в карты, за столом сидели трое. Это были граф Самовал, пожилой маркиз Минаш, худой, плешивый, с хищным лицом и глубоко посаженными глазами, один из которых свирепо сверкал сквозь монокль в черепаховой оправе, и сеньор средних лет с чисто выбритым лицом и седеющими волосами, одетый в темно-зеленую форму майора егерских войск.

Могло показаться странным, что их негромкая и серьезная беседа велась на французском.

На столе лежали карты, но их никто не трогал. Можно было подумать, что эти люди, устав от игры, решили просто поболтать. Кроме них, в этой маленькой, обитой кедровыми панелями комнате, которая освещалась большим хрустальным жирандолей, никого не было. Сквозь закрытую дверь издалека, из бальной залы, слабо доносилась музыка.

За единственным исключением в лице принципала Созы британская политика в Португалии, вероятно, не имела более ожесточенного оппонента, чем маркиз Минаш. Бывший прежде членом регентского совета — до того, как туда избрали Созу, — он покинул его, крайне недовольный проводимыми британцами мерами. Недовольство маркиза было вызвано обидой, возникшей из-за назначения британских офицеров в португальские полки, входившие в дивизию маршала Бересфорда. Он видел в этом преднамеренное оскорбление и пренебрежительное отношение к своей стране и соотечественникам. Маркиз был человек горячий, патриот-фанатик, для которого португальцы, вне всяких сомнений, были самой лучшей в мире нацией. Он жил славным прошлым страны, отказываясь признать, что дни Генриха Мореплавателя, Васко да Гамы и Мануэла Счастливого[2001] — дни, когда португальцы действительно играли особую роль среди других народов Старого Света, — уже давно миновали. Маркиз уважал британцев как выдающихся торговцев, но ведь купцы не ровня воинам, сражающимся на суше и на море, — мореплавателям, несущим по миру цивилизацию. Он был уверен в том, что миссия, возложенная на его соотечественников самим богом, лежит на них и поныне. Явное унижение португальцев заключалось для него в том, что потомки да Гамы, да Куньи, Магеллана и Альбукерке[2002] — людей, чьи имена разбросаны в виде географических названий по всему миру, — отодвигались на второй план офицерами союзников, которые приходили, чтобы обучать португальские легионы по-своему и потом командовать ими. И этого Минаш никак не мог стерпеть.

Вот почему он стал мятежником, выйдя из правительства, пассивность которого не мог перенести. Некоторое время бунт маркиза оставался тихим, пока принципал Соза не подогрел его огнем своей собственной ярости и не сделал главным орудием в своих интригах. Теперь он сидел и внимательно слушал тихую и быструю речь сеньора в мундире майора.

— Конечно, слухи о применяемой тактике опустошения достигли князя, — говорил он. — Но его светлость склонен недооценивать их и не способен увидеть, как видим все мы, к каким серьезным результатам должна привести эта система мер. Он не отрицает таланта лорда Веллингтона как главнокомандующего, но считает, что подобные операции — полная бессмыслица. Однако если эти операции уже действительно проводятся, как же они могут быть бессмыслицей?

— Одну минутку, граф, — властно остановил майор Самовала, открывшего было рот. — Нам достоверно известно от одного из агентов императора в Лондоне, что эта война непопулярна в Англии: мы знаем, что общественное мнение там подготавливается к британскому отступлению, к оставлению британской армией Португалии, что неизбежно и случится, когда князь решит нанести удар. Здесь, на Тежу, стоит британский флот, готовый принять войска. — Он понизил тон голоса и заговорил медленно и многозначительно: — Ожидается, что их погрузка начнется не позднее сентября, в разгар наступления, как раз когда французские войска будут стоять под стенами Лиссабона. Я допускаю, что благодаря этой стратегии разорения — если она в самом деле имеет место — в придачу к упорной борьбе за каждый фут территории французское наступление может быть задержано. Но подобный ход событий будет стоить Британии немалых жертв и расходов.

— Еще дороже это обойдется Португалии, — проворчал маркиз Минаш.

— Вы абсолютно правы, маркиз, еще дороже это обойдется Португалии. Позвольте мне нарисовать вам другой вариант картины грядущего. Это французская администрация, разумная и заботливая, вдохновляемая исключительно идеями прогресса и проводящая в жизнь мудрые и полезные законы, составляемые в интересах благоденствия и процветания покоренных народов, которая знает, как сделаться популярной везде, где она устанавливается. Это португальцам уже известно, по крайней мере, части из них. Такой была администрация Сульта в Порту, вполне удовлетворявшая народ. Образовалась даже весьма многочисленная партия, которая хотела получить согласие императора, чтобы вручить ему корону и перейти под его владычество. Такой же была и администрация Жюно в Лиссабоне. И я вас спрашиваю: когда Лиссабон управлялся лучше?

Сама политика британской администрации, а не что-нибудь иное восстанавливает против нее народ, если принять во внимание страшное недовольство, которое явится следствием этой политики превращения страны в пустыню и доведения до нищеты огромного количества людей всех сословий, когда они лишатся своих домов и земель после того, как их заставят своими руками разрушить то, что они создавали долгие годы. Вряд ли существует какая-нибудь другая политика, которая может лучше служить интересам Франции. Население отсюда до Бейры, должно быть, готово с распростертыми объятиями встретить французов как освободителей от столь дорогостоящей и мучительной британской «защиты».

— Видите ли вы, месье, какие-нибудь изъяны в моих доводах?

Оба его собеседника покачали головами.

— Bien![2003] — сказал майор португальских егерей. — Теперь нам предстоит выбрать одно из двух возможных заключений: либо эти слухи о стратегии разорения, достигшие князя Эсслингенского, абсолютно ложны, как полагает он, либо…

— На мою беду, это правда, как я вам уже говорил, — прерывая его, с горечью воскликнул Самовал.

— …Либо, — подняв руку, чтобы сдержать графа, продолжал майор, — есть еще что-то, что нам не известно — тайна, выяснение которой прольет свет на все остальное. Поскольку вы уверяете меня, граф, что лорд Веллингтон действительно решил действовать подобным образом, как сообщают месье маршалу, нам остается только узнать секрет, который за этим скрывается. К каким выводам вы пришли? Вы, граф, имеете исключительные возможности для сбора сведений, как я понимаю.

— Боюсь, что мои возможности не столь исключительны, как вы предполагаете, — ответил Самовал, покачав своей темноволосой лоснящейся головой. — Одно время я возлагал большие надежды на леди О’Мой. Но леди О’Мой, как ни прискорбно это признавать, глупа и не пользуется доверием своего мужа в деловых вопросах. Я знаю все, что знает она, — к сожалению, это не так много. К одному выводу, однако, я все же пришел: Веллингтон приготовил в Португалии для армии Массена западню.

— Западню? Хм! — Майор изобразил на лице презрительную улыбку. — Не бывает ловушек с двумя выходами, мой друг. Массена вступит в Португалию через Альмейду[2004] и, дойдя до Лиссабона, выйдет к морю. Естественно, его маршу будут препятствовать, всячески мешать, это понятно, но где тут может быть западня? Ваше предположение подразумевает существование непроходимой преграды, которая задержит французов, когда они будут находиться в глубине страны, и превосходящих сил, которые отрежут им отступление, когда они достигнут этой преграды. Превосходящих сил не существует и создано быть не может; что же касается преграды — никто не в состоянии воздвигнуть такое препятствие, которое французы не смогли бы преодолеть.

— Пожалуй, я бы не был так уверен в этом, — возразил Самовал. — А кроме того, вы кое-что упускаете.

Майор недовольно посмотрел на него. Он считал себя, питомца великого императора, человеком, разбирающимся в стратегии и тактике, игроком, слишком сведущим в игре, чтобы проглядеть возможные ходы соперника.

— Неужели! — сказал он с чуть заметной усмешкой. — Например, граф?

— Превосходящие силы существуют, — ответил Самовал.

— И где же они? Откуда им взяться? Если вы имеете в виду соединенные британские и португальские войска, то вам следует помнить, что они будут отступать перед князем и не смогут оказаться сразу перед ним и позади него.

Самоуверенность этого человека раздражала Самовала.

— Вам нужна информация, сударь, или вы сами решили ею с нами поделиться? — несколько резко спросил он.

— О, прошу прощения, граф. Конечно, я вас слушаю. Я просто привел кое-какие аргументы, чтобы предупредить возможные ошибочные выводы.

— Существует другая сила, — сказал Самовал, оставив без внимания его слова, — помимо британских и португальских войск, которую вы не учли в ваших расчетах.

— Какая же именно? — Майор был настроен все еще скептически.

— Вам нужно вспомнить о том, о чем, очевидно, всегда помнит Веллингтон: снабжение французской армии целиком и полностью зависит от страны, в которой она находится. Именно поэтому Веллингтон и очищает земли по ходу будущего движения французской армии, делая их такими же пустыми, как этот карточный стол. Если мы мысленно допустим существование преграды — непроходимой линии фортификаций, которая встретится на расстоянии многих переходов от границы, — то можно также предположить, что голод явится силой, отрезающей французам путь к отступлению.

Его собеседник заморгал. На какое-то мгновение выражение самоуверенности сошло с его лица, и Самовал, в свою очередь, улыбнулся. Но майор быстро оправился. Он медленно покачал головой.

— У вас нет оснований предполагать существование такой преграды. Эта гипотеза построена на песке. Нет никакой непроходимой для французов линии фортификаций.

— Простите меня, майор, но у вас нет оснований для подобных утверждений. Вы опять кое о чем забываете. Я согласен, что с чисто технической точки зрения то, что вы говорите, — справедливо. Невозможно построить укрепления, которые было бы нельзя разрушить, применив соответствующие средства. Но будет ли иметь эти средства Массена, не зная, что его ожидает?

Теперь давайте примем в качестве установленного факта следующее: укрепления возводятся в районе Торриж-Ведраш, и Веллингтон хранит это в строжайшем секрете, так что даже британцы — ни здесь, ни в Англии — не имеют о них представления. Вот почему кабинет министров в Лондоне считает отплытие войск в сентябре делом решенным.

Веллингтон не счел нужным посвящать правительство в свои планы. Такой уж он человек. Эти укрепления возводятся с конца октября — уже целых восемь месяцев. До того как французская армия их достигнет, пройдет еще два или три месяца. Я не говорю, что французы не смогут их преодолеть — дайте время. Но сколько его уйдет на разрушение того, что сооружалось почти целый год? Если они окажутся не в состоянии добывать продовольствие в покинутой и опустошенной местности, как долго они смогут там оставаться? Для них это будет вопросом жизни и смерти. После того как они зайдут так далеко, им придется взять Лиссабон или погибнуть, и если укрепления задержат их хотя бы на месяц, то при условии, что все остальные приготовления лорда Веллингтона будут своевременно и должным образом выполнены, им останется только погибнуть.

Так что вам, майор, нужно теперь только оценить, смогут ли французы при всей их силе духа, энергии и доблести, но полностью измотанные, разрушить за несколько недель то, что сооружалось в течение года.

Майор был ошеломлен.

Минаш сухо прокашлялся в ладонь и, поправив свой монокль, прокаркал:

— Похоже, вы всего этого не учитывали!

— Но, мой дорогой маркиз! Разве не об этом я говорил в самом начале? Вы сделали вид, что владеете не совсем точной информацией, месье ди Самовал, тогда как…

— Так и есть, мой дорогой майор, это совершенно справедливо. Просто мне казалось неуместным сообщать то, что в конечном итоге является всего лишь результатом логического хода моей мысли, столь сведущему в военной стратегии человеку, как вы.

— Поздравляю вас, граф, — сказал майор после недолгого молчания, — маршал, безусловно, примет к сведению ваши доводы. Скажите мне, — попросил он, — вы говорите, что эти фортификации возводятся в районе Торриж-Ведраш, а не могли бы вы назвать это место точнее?

— Думаю, что могу. Но опять вас предупреждаю, что скажу только то, что предполагаю. Мне кажется, укрепления начинаются у моря — где-то в устье Зизандри — и тянутся полукругом до Тежу, южнее Сантарена[2005]. Я знаю, что дальше Сантарена на север они не заходят, поскольку там дороги открыты, тогда как все дороги к югу — где, как я полагаю, находятся укрепления — закрыты и бдительно охраняются.

— Почему вы предполагаете, что они составляют полукруг?

— Потому, что так расположены холмы, по которым они, вероятно, и тянутся.

— Да, это очень вероятно, — задумчиво произнес майор, — и их протяженность, получается, миль тридцать-сорок.

— Совершенно верно.

Лицо майора разгладилось, он даже улыбнулся.

— Вы согласитесь, граф, что линия фортификаций такой протяженности не может быть одинаково неприступной по всей длине? Что она неизбежно должна иметь множество слабых, уязвимых мест?

— Безусловно.

— И должен существовать план этих линий.

— Опять-таки, безусловно. Сэр Теренс О’Мой имеет у себя карты-планы, на которых укрепления изображены весьма подробно. Полковник Флетчер, который занят их сооружением, держит постоянную связь с генералом. Он инженер и — как я отчасти догадываюсь, отчасти понял из случайно услышанных фраз — назначен лордом Веллингтоном именно для руководства работами.

— Что ж, тогда крайне необходимыми представляются две вещи, — быстро сказал майор, — Во-первых, опустошение страны должно быть замедлено, этому процессу следует всячески мешать.

— В этом, — проскрипел Минаш, — вы можете положиться на меня и остальных друзей Созы, дворян с севера, которые не собираются становиться жертвами не расположенных к решительным сражениям британцев.

— Во-вторых — и это более трудно — нам нужно во что бы то ни стало получить план фортификаций. — Он посмотрел на Самовала.

Граф медленно опустил подбородок, как бы кивая в знак согласия, но на его лице читалось колебание.

— Я вполне понимаю необходимость этого. И всегда понимал, но…

— Для человека столь умного и изобретательного, как вы, это по силам, — заявил майор.

Он немного помолчал.

— Если я вас правильно понял, месье ди Самовал, ваше состояние ощутимо пострадало, из-за проводимых Веллингтоном мероприятий вы почти разорены. Вам предоставляется возможность быстрого возмещения вашего ущерба. Император, который является самым щедрым властителем в мире, наблюдая, как тянется эта кампания на полуострове, уже потерял всякое терпение. Он говорит о ней как о язве, как о бездонной бочке, в которую уходят средства империи. Человек, сумеющий помочь ему в обнаружении слабого места этой обороны, ахиллесовой пяты британцев, будет вознагражден сверх всяких ожиданий. Достаньте планы, и тогда…

Неожиданно он замолчал. Дверь приоткрылась, и в обращенном к нему венецианском зеркале майор увидел алый британский мундир со стоячим, украшенным золотым позументом воротником, который венчало хорошо знакомое ему, бронзовое от загара лицо.

— Прошу прощения, сеньоры, — сказал офицер по-португальски, — я искал…

Его остальных слов они не разобрали, так и не узнав, кого же он искал, когда нарушил их уединение. Отражение исчезло, дверь опять закрылась.

— Счастье, что я оказался к нему спиной, — с трудом проговорил майор, на лбу которого выступили капельки пота, — а не то я встретился бы с этим дьяволом лицом к лицу. Вот уж не думал, что он в Лиссабоне.

— А кто это? — поинтересовался Минаш.

— Полковник Грант из британской разведки! Да, это был он. Меня спасло провидение.

Он вытер лоб шелковым носовым платком.

— Берегитесь его, месье ди Самовал.

Майор тяжело поднялся.

— Если кто-нибудь из вас окажется столь любезным, что проверит, нет ли его рядом, думаю, мне будет легче уйти. Если мы с ним встретимся — все пропало.

Затем, овладев наконец собой, он остановил Самовала, направившегося к двери, и сказал, обращаясь к ним обоим:

— Я полагаю, мы поняли друг друга. Все бумаги при мне, и на рассвете я покину Лиссабон. Я сообщу князю о ваших наблюдениях и думаю, что заранее могу передать вам его глубочайшую благодарность. Вы же знаете, что сейчас нужно делать — противодействовать осуществляемым Веллингтоном мерам и добывать планы укреплений.

Майор пожал им обоим руки и удалился. Добравшись до дома, он поздравил себя с тем, что ловко скрылся от зорких глаз Кохуна Гранта.

Но, когда глубокой ночью его разбудил британский сержант с алебардой[2006], которого сопровождали шесть солдат в красных мундирах, окруживших его постель, ему стало понятно, что человек, отражение которого он видел зеркале, мелькнул там не случайно и что маршал Массена, князь Эсслингенский, ожидающий донесений под Сьюдад-Родриго, не сможет воспользоваться преимуществом, которое бы дало ему знакомство с умозаключениями графа Самовала.

Глава 9

Сэр Теренс сидел один в просторной, строго обставленной комнате — своем официальном кабинете в доме на Монсанту. Перед ним на его широком, отделанном резьбой столе лежала кипа бумаг, касающихся обмундирования и снаряжения войск, увольнений, комплектования, сведения из различных дивизий о вернувшихся в строй после болезней и ранений, из которых был составлен полный список для отправки военному министру в Англию; здесь же лежали только что полученные планы укреплений Торриж-Ведраш с пометками о ходе работ, а также множество других документов и сообщений, связанных с разнообразными и трудными обязанностями генерал-адъютанта, включая настоятельное письмо полковника Флетчера, предлагавшего главнокомандующему при первой же возможности лично осмотреть внутренние линии фортификаций.

Однако сэр Теренс, не притрагиваясь к бумагам, сидел, откинувшись, в кресле и глядел в открытое окно. Но он не видел там залитого солнцем ландшафта — тяжелые раздумья омрачали суровое загорелое лицо О’Моя, далекие, впрочем, от предстоящей работы, этих авгиевых конюшен накопившихся дел. Он думал о своей жене и Тремейне.

После бала у графа Редонду, когда сэр Теренс увидел их вместе в саду, прошло пять дней, и его подозрения все росли.

Открытый взгляд Тремейна и естественность его поведения, не вяжущиеся с виновностью, как бы успокоили его, и с чувством стыда О’Мой тогда подавил свои подозрения. Но все эти последние дни он постоянно натыкался на доверительно беседующих друг с другом Тремейна и леди О’Мой, и каждый раз при его приближении беседа умолкала. Они теперь подолгу гуляли вдвоем в саду, чего раньше не бывало, и О’Мой уже не сомневался в том, что они сблизились даже больше, чем он поначалу предполагал.

Ревность довела его до такого состояния, что О’Мой больше не мог сохранять спокойствие духа. И дело было не только в том, что он видел, но и в том, что знал. Он вдруг остро ощутил разницу в возрасте с Юной, потревоженная память настойчиво возвращала его к тому, что он слышал о Тремейне, когда был еще только женихом Юны, — дескать, этот ее юный поклонник слишком беден, чтобы сделать ей предложение или получить согласие, если бы он его все же сделал. Старая рана, нанесенная тогда О’Мою этими разговорами, теперь вновь открылась. Он вспомнил, как шесть недель назад в этой самой комнате, когда они впервые узнали о выходке Батлера, именно заботясь о Юне, Тремейн побуждал его выручить негодяя-шурина. С растущей горечью О’Мой вспомнил, что именно по просьбе Юны взял его к себе в штаб. На какое-то время убежденность в искренности Тремейна, в его непоколебимой дружбе, возрастая, гасила огонь его испепеляющей ревности. Но глазам своим он тоже не мог не верить, и в его душе вновь разгорался все тот же огонь, превращая ее в факел, пылающий стыдом и гневом. Он поступил безрассудно, женившись на девушке в два раза моложе себя, и поступает еще более безрассудно теперь, заставляя ее страдать от прежней любви к человеку, который сейчас находится рядом с ней, думал О’Мой.

Но он останется последовательным в своем безрассудстве и готов покорно принять любые его плоды, кроме бесчестья. Сквозь мрак его слепого гнева пробился наконец луч благоразумия. Лучше удалить причину позора, подумал О’Мой, чем потом мстить. Такие пятна не смываются местью. Рогоносец останется рогоносцем, даже если он и отнимет жизнь человека, который доведет его до этого позора.

Тремейн должен удалиться прежде, чем это зло свершится. Пусть отправляется к себе в полк и не в доме О’Моя, а там занимается своими подрывами-подкопами.

Приняв решение, сэр Теренс почувствовал облегчение и, энергично поднявшись из-за стола, пружинящим шагом двинулся по комнате, сложив руки за спиной. У окна он замер, пораженный внезапной мыслью, вспыхнувшей в его истерзанном ревностью мозгу: а что, если самое страшное уже свершилось? Какие у него есть доказательства обратного?

Дверь открылась, и в комнату быстро вошел Тремейн.

— Ну и чертовщина, сэр, — заговорил он с курьезной смесью фамильярности к другу и почтительности к начальнику.

О’Мой молча смотрел на него недобрым взглядом, думая о чем угодно, только не о неприятностях, которые явно скрывались за словами и жестами капитана.

— Из штаба только что прибыл капитан Станоп с сообщением для вас. Произошла большая неприятность, сэр. Депеши из дома, привезенные на «Тандерболте», которые мы отправили отсюда три недели назад, попали к лорду Веллингтону только позавчера.

Сэр Теренс встревожился.

— Капитан Гарфилд, который их повез, поссорился в Пенальве с офицером из бригады Аксона. Между ними состоялась дуэль, и Гарфилду прострелили легкое. Две недели он пребывал между жизнью и смертью. Депеши, естественно, лежали без движения, пока он не оправился настолько, что вспомнил о них, после чего передал с кем-то. Но вам лучше увидеть самого Станопа.

Зашел адъютант, с ног до головы забрызганный грязью. Волосы его были покрыты густым слоем пыли, на лице читалась жуткая усталость — то были следы завершенного им только что нелегкого пути. Но держался он бодро: повторив все то, о чем рассказал Тремейн, он добавил еще кое-какие подробности.

— Этот несчастный отправил лорду Веллингтону письмо, написанное под его диктовку, в котором каялся, что не мог избежать дуэли, потому что его честь не оставила ему выбора. Я не думаю, что какая-то другая особенность данного дела рассердила его светлость больше, чем это глупое оправдание. Милорд рассказал, что когда сэр Джон Мур остановился в Эррериаше во время своего отступления к Ла-Корунье[2007], он отправил передовой дивизии инструкции остаться в Луго[2008], где собирался дать сражение. Депеша была передана сэру Дэвиду Бэрду одним из адъютантов сэра Джона, но сэр Дэвид отправил ее вперед с одним солдатом, который в дороге напился и потерял ее. Это, сказал лорд Веллингтон, случаи одного порядка, с той лишь разницей, что если простой солдат может не понимать важности порученной ему миссии, то такое непонимание непростительно для капитана Гарфилда.

— Что ж, слава богу, — сказал нахмурившийся было сэр Теренс. — Мне подумалось, что он подразумевал мою неосторожность в выборе посланца, как в случае с сэром Дэвидом Бэрдом.

— Нет, нет, сэр Теренс. Я просто повторил слова лорда Веллингтона, чтобы вы представили, как сильно он разгневан. Когда Гарфилд совсем оправится от своей раны, он предстанет перед военным судом. Пока он находится под домашним арестом, как и его противник по дуэли, майор Сайкс из 23-го драгунского. Обоих разжалуют, нет сомнения. Но это еще не все. Данное происшествие вместе с прежним делом майора Беркли побудило лорда Веллингтона предпринять шаг, инструкции относительно которого содержатся в этом письме.

Сэр Теренс сломал печать. В письме, написанном секретарем, но заканчивающемся личной подписью Веллингтона, содержалось следующее:

Сэр Теренс кивнул.

— Очень хорошо. Чрезвычайно разумная мера. Хотя я сомневаюсь, что она окажется популярной. Что ж, непопулярность часто становится уделом разумных мер.

— Слава богу, что это дело не обернулось более серьезными последствиями; насколько я помню, те депеши не были чересчур неотложными.

— Да тут другое, — сказал капитан Стеноп. — Судя по всему, в них кто-то совал нос.

— Совал нос? — с явным недоверием спросил капитан Тремейн. — Но кто мог это сделать?

— Налицо все признаки того, что это, увы, случилось. Гарфилда отнесли в дом приходского священника, где он и пролежал, пока не оправился. У вас, конечно, есть опись всех тех документов, сэр Теренс?

— Безусловно. Полагаю, она у вас, Тремейн?

Тот подошел к своему столу и, заглянув в один из выдвижных ящиков, быстро нашел сложенный лист бумаги с подтверждающей подписью генерал-адъютанта на обратной стороне. Развернув перечень, он положил его на стол сэра Теренса, и капитан Станоп, вытащив привезенный им список, положил его рядом и, склонившись, стал сверять.

Вдруг он замер, нахмурился и, поставив палец под одним из пунктов в перечне сэра Теренса, некоторое время внимательно смотрел в свой.

— Вот! — наконец сказал он. — Что это? — и прочитал: — «Сообщение лорда Ливерпула о подкреплениях, которые будут погружены на суда для отправки в Лиссабон в июне или июле».

Станоп поднял голову.

— Похоже, это был самый важный документ из всех — пожалуй, документ первостепенной важности. И его не оказалось в списке бумаг, доставленных лорду Веллингтону.

Все трое мрачно переглянулись.

— У вас есть его копия, сэр? — спросил адъютант.

— Копии нет — есть краткое изложение содержания с выписанными на полях цифрами, — ответил Тремейн.

— Позвольте, сэр? — Станоп взял со стола генерал-адъютанта перо и быстро переписал цифры.

— Лорд Веллингтон должен ознакомиться с этим как можно скорее. Остальное, сэр Теренс, конечно, ложится на ваши плечи, вы знаете, что делать. А я тем временем сообщу его светлости о том, что случилось. Думаю, мне лучше сейчас же и отправиться назад.

— Если вы отдохнете час и доставите удовольствие моей супруге, составив ей компанию за завтраком, я напишу письмо лорду Веллингтону, — сказал О’Мой и, не дожидаясь ответа капитана Станопа на свое равносильное приказу приглашение, добавил: — Вы позаботитесь об этом, Тремейн?

Они ушли, а сэр Теренс, забыв обо всем остальном, сел писать письмо.

Позднее, когда капитан Станоп отбыл, Тремейну пришлось сесть за составление приказа и приготовление его копий для всех дивизий.

— Интересно, — сказал он О’Мою, — кто первый его нарушит?

— Какой-нибудь болван, которому будет не терпеться нарушить собственную жизнь, — ответил тот.

Капитан помолчал — было видно, что он с чем-то не согласен, — потом сказал:

— Чертовски строгое постановление.

— Но очень нужное и полезное.

— О, безусловно, — сразу согласился Тремейн. — Что ж, во всяком случае, я не чувствую себя как-то связанным из-за него — слава богу, у меня нет врага, жаждущего моей крови.

По лицу сэра Теренса пробежала тень.

— Какой человек может быть в этом уверен?

— Полагаю, всякий, у кого чистая совесть, — смеясь, ответил Тремейн и погрузился в свои бумаги.

Искренность столь беспечно произнесенных слов была так очевидна, что в уже почти укоренившееся подозрение сэра Теренса вновь закрались сомнения.

— Ты можешь похвалиться чистой совестью, Нед? — спросил он, почувствовав стыд из-за своего тайного стремления проникнуть в чужую душу, но тем не менее с нетерпением стал ждать ответа.

— Почти чистой, — ответил Тремейн. — Искушение не может запятнать, если ему сопротивляешься, верно?

О’Мой вздрогнул, но быстро взял себя в руки.

— Ну, — сказал он, — это вопрос для казуистов. Они могут ответить, что тут все зависит от искушения, — и спросил напрямик:

— Что тебя искушает?

Тремейну нужно было кому-нибудь довериться, а сэр Теренс был его другом. Но он колебался.

— Чертовски плохо быть бедным, О’Мой, — наконец произнес капитан, не отвечая на вопрос.

Генерал повернулся к нему. Тремейн сидел, подперев щеку рукой, запустив пальцы в свои светлые волнистые волосы; его всегда живые серые глаза теперь потухли, лицо выражало уныние.

— К чему ты это?

— Борьба с искушением, — последовал ответ, — крайне тяжелое и мучительное занятие.

— Но ты говорил о бедности?

— Конечно. Если бы я не был бедным, то испытал бы судьбу.

Наступила пауза.

— Ты знаешь, Нед, — с деланным равнодушием сказал О’Мой, — не в моих привычках навязываться кому-то со своим участием. Но, по-моему, тебе станет легче, если ты мне доверишься.

Тремейн встряхнулся:

— Думаю, нам лучше заняться депешей, вскрытой в Пенальве.

— Конечно, мы так и сделаем, но — еще минутку, я думаю, она может подождать.

Сэр Теренс отодвинул свое кресло и, поднявшись, медленно подошел к своему секретарю.

— Что тебя тяготит, Нед? — неожиданно заботливо спросил он, и Тремейн никак не мог заподозрить, что это «что-то» чрезвычайно беспокоит самого О’Моя. — Мне показалось, ты как будто даже бравируешь своей безучастностью.

Тремейн опять опустил глаза.

— Сильвия Армитидж сказала мне, что собирается вернуться в Англию.

Ничего не понимая, сэр Теренс подумал было, что Тремейн опять пытается уйти от ответа, но тут неожиданная догадка осветила его омраченный ум, принеся такое облегчение, что О’Мой стал проверять ее почти со страхом и, насколько мог спокойно, произнес:

— Мне она об этом не говорила. Вне всякого сомнения, ты пользуешься ее расположением.

Тремейн взглянул на него и снова отвел глаза.

— Увы! — И он глубоко вздохнул.

— Значит, Сильвия и есть это искушение, Нед?

Несколько секунд Тремейн молчал, удивляясь про себя нетерпению, с которым сэр Теренс ожидал его ответа.

— Ну да, — сказал он, — неужели это еще не ясно? — И продолжал восторженно: — Разве возможно, ежедневно находясь в обществе мисс Армитидж, устоять перед этим миловидным, грациозным и разумным созданием, подобным, должно быть, самому ангелу, который витает над ее головкой?

О’Мой, еще недавно угрюмо-серьезный, громко рассмеялся. Его секретарь не увидел в этом смехе признаков огромного облегчения, и столь бурное веселье показалось ему совершенно неуместным.

— Ты находишь это смешным? — резко произнес он.

— Смешным? — с трудом произнес О’Мой. — Слава богу, что у меня от смеха не полопались сосуды.

Тремейн покраснел.

— Когда вы вдоволь насмеетесь, сэр, — подчеркнуто корректно сказал он, — то, будьте добры, займитесь содержанием депеши.

Но сэр Теренс вновь разразился хохотом и, подойдя к Тремейну, дружески похлопал его по плечу.

— Ты чуть не уморил меня, Нед, — проговорил он. — Но, ради бога, не будь таким мрачным, ты выглядишь очень смешным.

— Мне жаль, что ты находишь меня смешным.

— Да нет же, ты должен радоваться. Мой бог, дружище, если Сильвия тебе нравится, почему ты не поддашься искушению? Она интересная девушка, хорошо смотрится в своем костюме амазонки, а уж как в седле держится! Удивительно прямо, ей-богу! Она хороша и на охоте, и на балу, и за столом. Хотя со временем ты, возможно, узнаешь, что и она — не совершенство, а сейчас советую тебе не лишать себя этой иллюзии. Не сопротивляйся же соблазну, и желаю тебе в этом удачи, мой мальчик!

— Разве я не сказал тебе, О’Мой, — ответил капитан, немного смягченный его сочувствием и доброжелательностью, проглядывающими сквозь неистовое веселье, — что бедность — это проклятье? Меня она связала по рукам и ногам.

— И это все? Тогда ты должен благодарить бога — того, что имеет Сильвия, хватит на двоих.

— В этом-то все и дело.

— В чем именно?

— Препятствие в том, что Сильвия… Я мог бы жениться на бедной девушке. Но для Сильвии брак со мной был бы не самой удачной партией.

— Ты говорил с ней об этом?

Тремейн был вне себя.

— Как ты мог такое предположить?

— А тебе не приходило в голову, что у леди тоже могут пробудиться подобные чувства?

В ответ капитан лишь грустно улыбнулся и покачал головой; тут появился Каррадерз, только что прибывший из Лиссабона, где он находился по делам продовольственного снабжения, и, к большому облегчению Тремейна, тема его отношений с мисс Армитидж была забыта.

Но еще несколько раз в этот день он с удивлением отмечал вспышки бурного веселья сэра Теренса, который, несмотря на множество требующих его внимания неотложных дел, продолжал демонстрировать неудержимую, почти мальчишескую радость.

Однако прибытие Каррадерза, невысокого, крепко сбитого малого, с круглым красноватым добродушным лицом, на некоторое время вернуло генерал-адъютанту серьезность, и он возвратился к делу капитана Гарфилда. Услышав сообщение сэра Теренса о пропавшей бумаге, майор, как и следовало ожидать, помрачнел.

— Это дело надо бы расследовать, не откладывая в долгий ящик, сэр, — заметил он. — Мы знаем, что действуем в атмосфере интриг и шпионажа, но такие вещи прежде никогда не случались. Удалось вам что-нибудь узнать?

— Капитан Станоп ничего не сказал, — ответил генерал.

— Было бы хорошо найти Гранта и рассказать ему об этом, — предложил Тремейн.

— Если он еще в Лиссабоне.

— Я встретил его на улице час назад, — сообщил Каррадерз.

— Тогда надо обязательно отправить ему записку с просьбой, чтобы он прибыл сюда сразу же, как только сможет, — сказал сэр Теренс. — Проследите за этим, Тремейн.

Глава 10

В полдень следующего дня полковник Грант прибыл в дом на Монсанту, с балкона которого свешивался британский флаг, а у ворот на часах стоял гренадер в высокой медвежьей шапке. Полковник застал генерала одного в его комнате и, обменявшись с ним приветствиями, извинился за свою задержку, сославшись на крайнюю неотложность других дел.

— Мудрый указ издал лорд Веллингтон, — сказал он, — я имею в виду запрещение дуэлей. Возможно, это вызовет возмущение части нашей молодежи, которая воспримет указ как незаконное ущемление своих привилегий, но он служит доброму делу, да и никто не сможет отрицать, что причина для такой меры достаточная.

— Как раз по поводу этой причины я и хотел поговорить с вами, — сказал сэр Теренс, предлагая ему кресло. — Вы знаете подробности? Нет? Позвольте, я вам их опишу.

И он рассказал, как были обнаружены признаки того, что содержащиеся в пакете бумаги кто-то читал и что одна из них — действительно важная — исчезла.

Полковник Грант сидел, откинувшись, в кресле, положив саблю на колени, и слушал его с выражением хмурой задумчивости на лице.

— Что ж, — сказал он, пожав плечами, когда генерал закончил, — вред причинен, и от его последствий, как ни жаль, нельзя избавиться в полной мере. Сведения, вне всякого сомнения, добывались для Массена и теперь уже находятся на пути к нему. Нам остается лишь порадоваться, что дело не оказалось более серьезным, а вы смогли предоставить копию присланных лордом Ливерпулем данных. Чего вы хотите от меня?

— Чтобы вы отдали приказ найти шпиона, который, несомненно, находится где-то рядом.

Кохун Грант улыбнулся.

— Именно это и привело меня в Лиссабон.

— Как? — изумился сэр Теренс. — Вы знали?

— Да, но не о пропавшем документе, а о том, что шпион — или, точнее, шпионская сеть — действует против нашей армии. Мы оплетены паутиной интриг, порожденных враждебностью, своекорыстием и всякого рода злым умыслом. Португальский народ и правительство страны в целом настроены дружески по отношению к нам, но существует некая секретная и весьма влиятельная группировка, и они согласны даже на то, чтобы сюда пришли французы. Вы, конечно, знаете об этом. Ее душой и мозгом является — как я установил — принципал Соза. Веллингтон добился его удаления из правительства. Эта мера до некоторой степени, конечно, ограничила политическую активность Созы как оппозиционера, но отнюдь не лишила его желания продолжать свое дело.

— Вы сказали мне, что Гарфилда отдали на попечение приходского священника в Пенальве. Так вот, да будет вам известно, что половина духовенства страны находится на стороне Созы, поскольку сам патриарх Лиссабона оказался, по сути дела, орудием в его руках. Думаю, не могло быть простой случайностью то, что документы у британского офицера изымались именно в доме этого священника из Пенальвы. Это, разумеется, очень сложно доказать, да и иметь дело с духовенством всегда тяжело и неприятно, чревато волнениями среди крестьян, но подоплека случившегося прозрачна, как стекло.

— Но интриганы находятся здесь или в другом месте?

— Я держу их под наблюдением, — сказал полковник, — и единомышленников Созы в Лиссабоне могу арестовать в любой момент. Я не делаю этого лишь потому, что нахожу более полезным оставлять их на свободе и, возможно, никогда не прибегну к такой крайности. Ведь они помогли мне взять Ляфлеша, одного из самых хитрых и опытных агентов Наполеона. Он появился на балу у графа Редонду на прошлой неделе в форме португальского майора, а через него я смог выйти на главных помощников Созы — я застал их сидящими вместе с ним в одной из комнат для игры в карты.

— И вы не арестовали их?!

— Арестовал? Я извинился за свое вторжение и удалился. Ляфлеш ушел. Он должен был покинуть Лиссабон на рассвете, имея на руках пропуск, подписанный вами, мой дорогой генерал.

— Что за пропуск?

— Пропуск на имя майора португальских егерей Вьейры. Вы помните его?

— Майора Вьейру?

Сдвинув брови, сэр Теренс задумался.

— Да, я подписал его по просьбе графа Самовала, который представил его как своего личного друга.

— Видимо, совершенно справедливо. Но тем не менее этот майор и есть Ляфлеш.

— И Самовал знал об этом? — с недоверием спросил сэр Теренс.

Не отвечая на вопрос, полковник Грант продолжил свой рассказ:

— Той же ночью я очень тихо арестовал фальшивого майора. Теперь его друзья в Лиссабоне думают, что он сейчас везет Массена информацию, которой его тут, нет сомнения, снабдили, а Массена ждет его возвращения в Саламанке[2009]. Когда же здесь и там отчаются его увидеть или что-нибудь о нем услышать, всех, конечно, охватит растерянность — состояние, в котором следует всегда держать ваших противников. Документа со сведениями от лорда Ливерпула среди найденных при нем бумаг не оказалось — вероятно, потому, что на тот момент его еще не добыли.

— И вы говорите, что Самовал знал, кем на самом деле являлся этот человек? — настаивал сэр Теренс.

— Знал ли? — полковник Грант усмехнулся. — Самовал — основной агент Созы, самый опасный человек в Лиссабоне, очень ловкий и проницательный. Его симпатии целиком на стороне французов.

Некоторое время сэр Теренс смотрел на него с крайним изумлением.

— Это невозможно! — наконец воскликнул он.

— Впервые, — начал полковник, — я увидел Самовала в Порту, когда его занимали войска Сульта. Тогда он не называл себя Самовалом так же, как и я не называл себя Кохуном Грантом, и очень активно действовал в интересах Франции. Точнее, в интересах Бонапарта, поскольку это он сообщил маршалу Сульту о заговоре роялистов, сторонников Бурбонов, имевшем своей целью изгнание его армии. Вероятно, вы не знаете, что симпатии к французам традиционны в семействе Самовалов. Наверное, вам не известно, что португальский маркиз Алорна, занимающий командный пост в армии императора и стоящий сейчас с Массена в Саламанке, — кузен Самовала.

— Но, — запинаясь, пробормотал сэр Теренс, — граф Самовал часто бывал здесь в последние три месяца.

— Понятно, — сказал невозмутимо Грант. — Если бы я знал об этом раньше, я бы вас предупредил. Но, как вам известно, я находился в Испании по другому делу. Вы понимаете всю опасность пребывания рядом подобного человека. Информация…

— О, что касается этого, — прервал его сэр Теренс, — я могу вас заверить: из поступающей ко мне служебной информации ему ничего не удалось перехватить.

— Никогда ни в чем нельзя быть слишком уверенным, сэр Теренс. Вы часто обсуждаете при своих секретарях какие-то дела, леди тоже, бывает, присутствуют при этом, а Самовал умеет обходиться с женщинами. Можете не сомневаться: он знает все, что известно им.

— Но они ничего не знают.

— Полагаю, это слишком сильно сказано. Какие-то обрывки разговоров, намеки, брошенное иной раз кому-то неосторожное слово — все это, естественно, тут же подхватывают любопытные женщины и потом, скорее всего, не сознавая, что выдают государственную тайну, пересказывают все это очаровательному Самовалу, выставляющему напоказ свою якобы симпатию к британцам. А он обладает дьявольской способностью складывать воедино фрагменты головоломок. Возьмем наши линии: возможно, вы не сообщали о них никаких подробностей, но все же наверняка упоминали.

— Однако, — неожиданно изменил ход своих рассуждений полковник, — все это уже неважно. Я не сомневаюсь, как и вы, что в этом доме не может быть шпионов, поэтому мы можем быть уверены, что вреда еще не причинено. Но я полагаю, вы теперь не сомневаетесь, что визиты Самовала сюда — не просто дань светскому этикету. Его стремление завести более близкое знакомство, а потом и стать другом вашей семьи имеет весьма конкретную цель.

— Он больше сюда не придет, — сказал сэр Теренс, поднимаясь.

— Я не решился бы вам этого предложить, но такое решение, безусловно, самое мудрое. Для его выполнения нужен такт, поскольку Самовал — человек, с которым следует обращаться осторожно.

— Я обойдусь с ним осторожно, будьте спокойны, — заверил его сэр Теренс. — Можете положиться на мой такт.

Полковник Грант встал.

— Я приму к сведению эту пропажу в Пенальве. Но вряд ли тут можно еще что-нибудь сделать. Главное сейчас — перекрыть каналы, через которые информация утекает к французам. Это беспокоит меня больше всего. Как проходит опустошение страны?

— Сразу после ухода Созы дело пошло быстрее, но в последних сообщениях говорится, что опять начались задержки.

— Да, они не успокоились, теперь, я надеюсь, вы это видите? Соза, с его эгоизмом и жаждой мести, не дремлет.

Он протянул руку, прощаясь.

— Вы не останетесь с нами на ланч? — спросил генерал. — Он, должно быть, уже готов.

— Вы очень любезны, сэр Теренс.

Спустившись, они обнаружили, что ланч уже накрыт на воздухе под решетками со стелющимися по ним виноградными лозами, и застали тут леди О’Мой, мисс Армитидж, капитана Тремейна, майора Каррадерза и графа Самовала, чье присутствие генерал-адъютант отметил прежде всего.

На самом деле граф находился тут уже час, первую половину которого он провел чрезвычайно приятно на террасе вместе с дамами. Самовал так превозносил гений лорда Веллингтона и доблесть британских и особенно ирландских солдат, что даже усыпил на время инстинктивную неприязнь и недоверие к себе Сильвии.

— И они должны победить! — воскликнул он пылко. Его темные глаза блеснули. — Немыслимо, чтобы они уступили французам. Хотя перевес в силах отнюдь не на их стороне.

— Неужели разница так велика? — спросила с удивлением леди О’Мой, по-детски широко раскрыв глаза.

— Увы! Соотношение примерно от трех до пяти против одного. Но почему мы должны из-за этого унывать? Такую местность нетрудно защищать, — доверительно заговорил Самовал, и его голос задрожал от радостного возбуждения, — а кроме того, мы-то знаем, что лорд Веллингтон с его талантом сделает все возможное. Да, вот, например, укрепления Торриж-Ведраш.

— О да! Я слышала об этом. Расскажите мне о них, граф.

— Рассказать вам о них? Но, сударыня, разве я могу передать благоухание — розе? Что я могу вам рассказать такого, чего бы вы не знали лучше меня?

— Но я ничего не знаю. Сэр Теренс до нелепости скрытен, — с ноткой раздражения сказала леди О’Мой — ее раздражало то, что муж не считает ее настолько умной, чтобы обсуждать с ней свои дела. Она была его женой, и он не имел права держать от нее какие-то секреты. Эту мысль леди О’Мой высказала вслух.

— Конечно, нет, — подтвердил Самовал, — и мне трудно поверить, что такое может быть.

— Но вы забываете, — заметила Сильвия, — что эти секреты не принадлежат сэру Теренсу. Это служебные секреты.

— Пусть так, — невозмутимо согласился Самовал. — Но если бы я был на месте сэра Теренса, то старался бы делать все, чтобы погасить вполне объяснимое беспокойство своей жены.

— Но Теренсу, видимо, это нравится, — сказала леди О’Мой.

— Невероятно! — воскликнул граф, поднимая вверх свои темные глаза, словно призывая небеса наказать такого бессердечного мужа.

— И вы хотите сказать, что никогда не видели даже планы этих укреплений?

— Какие планы, граф! — Она едва не расхохоталась.

— Ну, тогда я готов поклясться, — сменив тон на шутливый, заговорил Самовал, — что вы даже не знаете об их существовании.

— Уверена, что так оно и есть, — подтвердила Сильвия, интуитивно чувствуя, что беседа переместилась в нежелательное русло.

— Тогда вы ошибаетесь, — заявила леди О’Мой. — Я видела их однажды — неделю назад в комнате сэра Теренса.

— А почему ты думаешь, что это были планы укреплений? — спросила Сильвия, пытаясь как-то воспрепятствовать тому, что могло оказаться неблагоразумным.

— Потому, что я видела надпись: «Линии Торриж-Ведраш».

— И сэр Теренс даже не показал их вам? — сыронизировал Самовал.

— Нет.

— Он, конечно же, их сразу убрал.

— Нет, не сразу, но вскоре. Он их запер — я тогда была еще в комнате.

— На вашем месте, — в том же шутливом тоне продолжал Самовал, — я попытался бы стащить ключ.

— Это не так легко, — вздохнула леди О’Мой. — Он никогда с ним не расстается и носит на золотой цепочке на шее.

— Неужели всегда?

— Всегда, уверяю вас.

— Плохо, — с наигранной озабоченностью произнес Самовал. — Да, очень плохо. А как бы вы в таком случае поступили, мисс Армитидж?

Было очень трудно предположить, что он пытается вытянуть из них какие-то сведения, в столь легкомысленно-веселой манере вел разговор этот португальский сеньор, и казалось совершенно невозможным допустить, что ему это удается. Однако вы видели, что он установил два факта: что планы укреплений линий Торриж-Ведраш находятся закрытыми в шкафу или ящике, конечно — в комнате сэра Теренса и что сэр Теренс всегда носит ключ на шее на золотой цепочке. Мисс Армитидж рассмеялась.

— Думаю, так, чтобы меня нельзя было обвинить в том, что я пытаюсь выведать секреты своего мужа, — сказала она.

— Значит, вы допускаете, что у мужа могут быть какие-то секреты от жены?

— Почему бы и нет?

— Сударыня, — склонился перед ней Самовал, — это еще один повод для того, чтобы завидовать вашему будущему супругу.

Тема их беседы поменялась, потому что Самовал понял, что он узнал уже все, что было известно леди О’Мой и что требовалось ему на данный момент. Вопрос, что делать дальше, представлялся более сложным. Теперь ему нужно было подумать, как завладеть ключом сэра Теренса и добыть планы, столь необходимые маршалу Массена.

Когда пришел сэр Теренс с полковником Грантом, они, как вы уже знаете, сидели за столом. Граф и полковник были представлены друг другу и обменивались поклонами, причем оба сделали это весьма серьезно и торжественно, особенно Самовал, который из них двоих, несомненно, был более ловким притворщиком; каждый знал, что собой представляет другой, однако не подозревал о наличии такого же знания о себе.

За завтраком, как и следовало ожидать, заговорили о приказе Веллингтона о дуэлях. Тем утром о нем говорили везде, где находился хотя бы один британский офицер. Тремейн одобрял приказ, чем очень раздражал Самовала. Между ними почти инстинктивно возникла глубокая неприязнь, довольно часто себя обнаруживавшая.

— Я считаю это постановление проявлением деспотизма, унижающим достоинство британского офицера, — сказал Самовал, — при всем моем глубоком уважении к лорду Веллингтону и восхищении им и его действиями.

— Унижающим? — переспросил Грант, глядя на него через стол. — В чем же вы видите унижение, граф?

— В том, что этот приказ низводит дворянина до уровня камня, — последовал немедленный ответ. — У дворянина, какого бы мягкого нрава он ни был, всегда могут возникнуть причины для ссоры, и он должен иметь возможность ее разрешить.

— Но вы всегда можете ударить обидчика, — заметил генерал.

— Ударить? — переспросил Самовал. Его полные губы презрительно скривились. — Рукой? — Он даже содрогнулся от отвращения. — Для человека моего склада это совершенно невозможно, и таких людей, я полагаю, немало.

— Но, а если вас кто-то ударит? — спросил Тремейн.

Его вдруг заблестевшие серые глаза выдавали скрытое желание самому оказаться этим кем-то.

— Если кто-то ударит меня? — Красивые темные глаза Самовала смотрели на Тремейна в упор. — Мой дорогой капитан, сама мысль о том, что до меня дотронется чья-то рука, кажется оскорбительной, она просто выводит меня из себя; эта мысль для меня настолько невыносима, что я, уверяю вас, не колеблясь, застрелю всякого, кто осмелится на это, как застрелил бы бросившегося на меня дикого зверя. Да, пожалуй, такое сравнение будет точным, и любой суд в моей стране оправдает мое поведение.

— Тогда вам следует благодарить бога, — сказал О’Мой, — что вы не находитесь под британской юрисдикцией.

— Я так и делаю, — сверкнув глазами, быстро ответил Самовал, но, спохватившись, тут же добавил: — Во всяком случае, когда думаю об этом. Уверяю вас, сеньоры, — продолжал он, — это будет черный день для благородных людей любой страны, когда ее правительство примет закон, направленный против сатисфакции, которую один дворянин может потребовать у другого, нанесшего ему оскорбление.

— Не слишком ли тяжела эта тема для беседы за завтраком? — сказала леди О’Мой и, думая с помощью лести успокоить Самовала и остудить его горячность, бесхитростно прибавила: — Ведь вы такой известный фехтовальщик, граф.

И тут неприязнь Тремейна к этому человеку прорвалась:

— Сейчас Португалия крайне нуждается в том, чтобы ее лучшие фехтовальщики сражались с французами, а не сеяли смуту в своем стане.

Повисла зловещая тишина. Резко побледневший Самовал уставился злобным взглядом в невозмутимое лицо капитана.

— Я полагаю, — наконец тихо, тщательно подбирая слова, произнес он, — что эти слова можно расценить как косвенный намек на непорядочность португальских дворян, и буду весьма вам обязан, капитан Тремейн, если вы скажете, что это не так.

— Вовсе не намек, — с вызовом ответил Тремейн, — а констатация очевидного факта.

— Намек, я считаю, содержится уже в том, что вы произнесли эту фразу при мне. Ответьте прямо: вы имели в виду лично меня?

— Конечно, нет, — резко сказал сэр Теренс, вмешиваясь. — Что за странное предположение!

— Я спрашиваю капитана Тремейна, — неумолимо продолжал Самовал, вежливо улыбнувшись сэру Теренсу.

— Я говорил в общем, сударь, — отчасти из-за вмешательства О’Моя, отчасти желая успокоить дам, выглядевших крайне испуганными, ответил ему Тремейн. — Но, конечно, если вам угодно принять это на свой счет, сударь, то это ваше дело. Я думаю, — добавил он с улыбкой, — леди находят нашу беседу утомительной.

— Надеюсь, мы будем иметь удовольствие продолжить ее, когда останемся одни.

— О, как вам будет угодно, — последовал равнодушный ответ. — Каррадерз, позвольте вас побеспокоить и попросить передать мне соль? Леди О’Каллахан жаловалась вчера вечером на то, что в португальской кухне используется слишком много соли. Я этого не нахожу.

— Ей-богу, я не могу понять леди О’Каллахан, жалующуюся на избыток соли во всем, — со смехом сказал О’Мой. — Если вы послушаете историю, которую она поведала мне о…

— Теренс, дорогой! — остановила его жена.

— Честное слово, мне все больше кажется, что мы перемещаемся от плохого к худшему, — сказал Каррадерз. — Наша беседа находится в критическом состоянии. Мисс Армитидж, может быть, теперь вы попробуете ее спасти?

Все рассмеялись, сломав лед напряженности, воцарившейся было за столом, и до конца трапезы сохранялась видимость непринужденности. Наконец дамы поднялись и, оставив мужчин одних, отправились на террасу. Но под аркой Сильвия остановила свою кузину.

— Юна, — очень серьезно сказала она, — будет лучше, если ты позовешь капитана Тремейна и побудешь пока с ним.

Леди О’Мой широко раскрыла глаза.

— Зачем?

— Разве ты не понимаешь? — Мисс Армитидж явно была в нетерпении. — Ссора между ними лишь притихла, и сейчас, когда мы ушли, она разразится до конца, если ты не уведешь капитана Тремейна.

Юна, как обычно, упустив главное, сосредоточилась на второстепенном обстоятельстве. Взгляд ее стал лукавым.

— Ты за кого беспокоишься? За графа Самовала или за Неда? — спросила она и со смехом добавила: — Впрочем, можешь не отвечать: я знаю — ты боишься за Неда.

— Я за него не боюсь, — с ноткой легкого возмущения ответила Сильвия, на ее щеках заиграл румянец. — Но мне бы не хотелось видеть капитана Тремейна или любого другого британского офицера вовлеченным в дуэль. Ты забыла о приказе лорда Веллингтона, который они обсуждали, и о последствиях для тех, кто его нарушит?

На лице леди О’Мой отразился испуг.

— Ты не представляешь…

— Я уверена, — взволнованно, не дав ей договорить, сказала Сильвия, — что если ты сейчас же не позовешь капитана Тремейна, он попадет в беду. — И тут же увидела, что Юна резко изменилась в лице — ее охватил страх, граничащий с ужасом.

— Нед, — зазвенел по саду ее серебристый голос. — Нед! Ты мне очень нужен. Иди же сюда, пожалуйста, быстрее!

Капитан Тремейн поднялся. Грант в это время начал быстро и горячо что-то доказывать, отвлекая тем самым внимание всех от ухода Тремейна. Самовал провожал капитана взглядом, полным ненависти, но он все же не мог дать повод для обвинений в невоспитанности в свой адрес, прервав полковника или задержав капитана, которого позвала дама.

Глава 11

А Тремейна ждал упрек, прозвучавший из уст леди О’Мой, едва они не спеша дошли с ним до чащи на спускавшемся от террасы склоне, поросшем соснами и пробковыми дубами.

— Как неблагоразумно с твоей стороны, Нед, провоцировать графа Самовала в такое время!

— Разве я его провоцировал? По-моему, как раз сам граф, — беспечно ответил Тремейн.

— Но ты знаешь, какая ужасная репутация у этого человека?

— Милая Юна, я полагаю, что сам смогу позаботиться о себе, даже если придется выяснять отношения со столь грозным сеньором. А кроме того, мужчина должен рисковать — особенно солдат.

— А как же Дик?! — воскликнула она. — Ты что, забыл, что его спасение целиком зависит от тебя? Если с тобой что-то случится, он пропал!

Тремейн был так изумлен, что сразу не нашелся, что ответить, потом улыбнулся. На самом деле ему хотелось в голос рассмеяться. Оказывается, волнение, которое он по наивности принял было на свой счет, целиком адресовалось Дику и выдавало присущий Юне склад ума. На любой вопрос она могла смотреть только с одной точки зрения — с точки зрения своих интересов. Она привыкла к тому, что другие жертвуют ради нее большим и малым, пока наконец не стала смотреть на эти жертвы как на нечто само собой разумеющееся.

— Я рад, что ты напомнила мне, — сказал Тремейн с иронией, которая не могла задеть ее. — Можешь быть уверена — я буду само благоразумие, по крайней мере, до тех пор, пока Дик благополучно не отправится домой.

— Спасибо, Нед. Ты очень добр ко мне.

Некоторое время они шли в молчании.

— Когда отплывает капитан Гленни? Это уже известно?

— Да. Я на днях слышал от него, что «Телемак» выйдет в море в воскресенье в два часа ночи.

— Два часа ночи? Что за странное время для отплытия!

— Приливы и отливы, как открыл король Кнуд[2010], не подчиняются смертным, а «Телемак» выходит с отливом. Для осуществления нашей цели лучшего времени быть не может. Если я приду за ним завтра в полночь, то времени хватит, чтобы незаметно переправить его на корабль как раз перед отливом. Я уже обо всем договорился с Гленни. Он думает, что Дик — тот, за кого он сам себя выдавал, один из надсмотрщиков Бирсли по фамилии Дженкинсон, мой друг, которому нужно тихо покинуть страну. Да, Дик должен благодарить судьбу, что все так складывается. Меня сейчас беспокоит только, чтобы его кто-нибудь не успел обнаружить.

— Кроме Бриджет, ни одна душа не знает, что он здесь — даже Сильвия.

— Ты — сама осмотрительность.

— Ты находишь? — промурлыкала Юна, довольная тем, что он отметил столь редко отмечаемое другими ее достоинство.

Они заговорили о деталях этого плана, точнее, о них стал говорить Тремейн. Он явится на Монсанту завтра в полночь в парном двухколесном экипаже, отвезет Дика вниз к реке, к тому месту, где будет ждать лодка, на которой его доставят на «Телемак». Юна должна проследить, чтобы Дик был готов вовремя, в остальном она может полностью положиться на него. Тремейн зайдет в служебное крыло дома — часовой, привыкший видеть его входящим и выходящим в любое время суток, не станет задавать вопросов; не обратит он внимания и на то, что капитан выйдет в сопровождении человека в цивильном платье. Дик должен будет спуститься во дворик с ее балкона по веревочной лестнице, которую принесет с собой Тремейн.

Они выбрались из чащи — Юна шла, опершись о руку Тремейна и осыпая его словами благодарности, ее зонтик закрывал их обоих от солнечных лучей — и ступили на лужайку в виду террасы, где в этот момент граф Самовал и сэр Теренс о чем-то очень серьезно разговаривали.

Вы помните, что О’Мой обещал положить конец визитам графа Самовала в их дом. Этим он и занялся после ланча, соблюдая все тонкости дипломатического этикета, знатоком которого отрекомендовался полковнику Гранту и который вы сможете оценить сами.

После того как полковник отправился в Лиссабон, а Каррадерз вернулся к своей работе, сэр Теренс стал ждать удобного момента, чтобы приступить к выполнению своей задачи.

— Мне кажется, вы любите гулять, граф, — начал он, когда они, поднявшись из-за стола, прогуливаясь, вышли на террасу.

— Гулять? — переспросил Самовал. — Ненавижу.

— В самом деле? Вот как! Хотя, конечно, отсюда до вашего дома в Бишпу не так далеко.

— Не больше полулиги, я полагаю.

— Точно так, — подтвердил О’Мой. — Пол-лиги сюда, пол-лиги обратно — итого лига. В общем не много, но для человека, который ненавидит гулять, это чертовски длинное и утомительное, а главное, напрасное путешествие.

— Напрасное? — Самовал остановился и, посмотрев на хозяина дома с некоторым удивлением, вежливо улыбнулся. — Вы не должны так говорить, сэр Теренс. Уверяю вас, что, принимая во внимание то удовольствие, которое я получаю, видя вас и леди О’Мой, никак нельзя сказать, что я прихожу напрасно.

— Вы очень любезны. — Сэр Теренс был сама обходительность. — Но если бы этого удовольствия не было?

— Тогда, конечно, другое дело. — Самовала понемногу охватывало любопытство.

— Ну вот, — продолжал Теренс, — как раз это я и имею в виду.

— Но мой дорогой генерал, вы предполагаете обстоятельства, которые, к счастью, пока не существуют.

— Сейчас нет, возможно, но они могут возникнуть.

Самовал внимательно посмотрел на О’Моя. Ему показалось, что суровое загорелое лицо того таит насмешку: взгляд голубых глаз сэра Теренса был жестким, но у уголков их собрались морщинки, свидетельствовавшие о еле сдерживаемой веселости, которая могла означать издевку. Граф оцепенел. Но, сознавая, что пока не понимает его намерений, остался внешне спокойным.

— Дело в том, — сказал сэр Теренс, — что в последнее время, как я заметил, вы стали хуже выглядеть, граф.

— В самом деле? Вы так полагаете? — машинально спрашивал Самовал, продолжая с подозрением всматриваться в бронзовое лицо О’Моя.

— Да, и мне очень тяжело видеть это. Но я знаю, в чем тут дело. Это прогулки до Монсанту и обратно в Бишпу причиняют вам такой вред. Лучше оставьте их, граф. Больше не утруждайте себя тяжелыми походами сюда, это плохо сказывается на вашем здоровье. В чем дело? Что случилось? Вы стали бледным как полотно.

Наконец до графа начал доходить смысл произносимых его собеседником слов, суть наносимого ему умышленного оскорбления. Отказать ему сейчас в гостеприимстве — значит расстроить все его планы, порвать искусно сплетенную им шпионскую сеть как раз в тот момент, когда он собирался достать из нее улов. Но холодная ярость Самовала была порождена вовсе не этим. Самовал был родовитым дворянином, цветом — как он сам о себе говорил — португальской знати, и то, что этот ирландский солдафон, возможно, выскочка — сам, с его точки зрения, гость в этой стране — отлучал его от своего дома и делал это небрежно, как бы в шутку, показалось ему оскорблением.

На какое-то мгновение его охватило дикое бешенство, и он удержал себя в руках лишь огромным усилием воли. Прожженный дуэлянт, Самовал ощущал острую необходимость потребовать сатисфакции. Но пелена гнева, затуманившая было его острый ум, рассеялась, и он стал искать повод для ссоры с сэром Теренсом, чтобы отплатить ему его же монетой — обидной насмешкой, и тут же нашел его. Самовал не раз оказывался свидетелем проявлений ревности О’Моя, которая стала уже почти анекдотом в их кругу. Вспомнив об этом, он сразу понял, где искать слабое место сэра Теренса. Бледное лицо Самовала исказила злобная усмешка.

— У меня сегодня было весьма занятное и поучительное утро, прошедшее в атмосфере ирландской грубости, — начал он. — Сначала капитан Тремейн…

— Не стоит порицать старушку Ирландию за недостатки Тремейна. Он просто плохо воспитанный англичанин.

— Я рад узнать об этом отличии. Разумеется, я мог бы почувствовать его и сам. В мотивах поступков, конечно, это отличие действительно велико, и я уверен, что вскоре осознал бы его и, будь на вашем месте, извинил бы. Я все понимаю и даже разделяю ваши чувства, генерал.

— Я рад, — сказал сэр Теренс, который, однако, ничего не понял из витиеватых объяснений Самовала.

— Действительно, — продолжал Самовал спокойным, дружелюбным тоном, — когда человек, уже немолодой, совершает безрассудный поступок заводит юную и очаровательную жену, можно простить охватывающее его порой естественное беспокойство, непростительное для другого. — Он поклонился побагровевшему О’Мою.

— Однако вы и фрукт, черт побери!

— Конечно, вы так и должны были сказать. Я этого ожидал, но предаю забвению вместе со всем остальным, что было сказано неприятного в мой адрес. Для человека вашего возраста и вашего характера ревность, должно быть, равносильна недугу, и я спешу заверить вас своей честью, что, коль скоро я проявляю к вам такое участие, вы не имеете никаких оснований для тревоги в отношении меня.

— Да кому, черт вас возьми, нужны ваши заверения? Вы, должно быть, совершенно спятили, если думаете, что я в них нуждаюсь!

— Да, да, так вы и должны говорить, — настойчиво продолжал Самовал с надменной улыбкой. Он покачал головой и состроил приторно-скорбную гримасу. — Сэр Теренс, вы стучитесь не в ту дверь. Вы импульсивны, как юноша, но слепы, как старый Панталоне из комедии дель арте[2011], иначе бы увидели, куда лучше приложить свою энергию, чтобы защитить честь вашей жены и вашу собственную.

Под взглядом охваченного яростью О’Моя этот субтильный лощеный сеньор ощущал себя на вершине торжества, вдруг ощутив все выгоды для себя из затеваемой ссоры и ее грядущей развязки.

Это не догадка, руководившие им мотивы открылись из письма, написанного Самовалом Ляфлешу тем же вечером — и впоследствии обнаруженном, — где он сообщает о том, что произошло: как он сознательно все устроил и что теперь собирается делать. Самовал больше не думал о том, как отомстить за нанесенную обиду. Это было просто происшествие, уже оставшееся в прошлом. Теперь его реальной целью стало получение ключа от шкафа генерал-адъютанта, который всегда находился при нем, и добыча планов укрепленных линий Торриж-Ведраш. Когда вы теперь в свете этого посмотрите на дальнейшее поведение Самовала, вы не сможете не оценить изощренное хитроумие этого человека и его способность пользоваться благоприятными моментами.

— Вам лучше прямо сказать, что вы имеете в виду, — произнес сэр Теренс.

Как раз в эту минуту из чащи вышли под руку Тремейн и леди О’Мой, захваченные беседой. Это показалось Самовалу как нельзя более кстати. Вздохнув, он поднял руку и указал на них сэру Теренсу.

— Чтобы получить ответ, вам нужно только посмотреть туда.

Сэр Теренс перевел взгляд и рассмеялся. Он знал тайну сердца Неда Тремейна.

— А кто сможет обвинить леди О’Мой? — продолжал Самовал. — Это женщина редкого очарования, и совершенно понятно, что она ищет утешения. А капитан Тремейн — ее ровесник, для англичанина недурен собой — вполне ей подходит.

Глядя на О’Моя, он ухмыльнулся, и тот, вконец потеряв самообладание, отвесил ему звонкую оплеуху.

— Вы грязный лжец, Самовал, и гнусный клеветник!

Самовал отшатнулся, тяжело дыша, одна его щека была пунцовой, однако каким-то чудом он все же удержал себя в руках.

— Я слишком часто доказывал свою храбрость как солдат, — хрипло произнес он, — чтобы испытывать сейчас необходимость убить вас за этот удар. Поэтому, раз моя честь в безопасности, я не воспользуюсь вашим опрометчивым поступком, совершенным во взвинченном состоянии.

— Воспользуетесь, хотите вы этого или нет! — проревел сэр Теренс. — Придется воспользоваться! Или вы думаете, я позволю кому-то пятнать имя леди О’Мой? Сегодня я пришлю вам секундантов, граф, и Тремейн — будь я проклят! — будет одним из них.

Так сгоряча О’Мой отдал себя в руки своего врага.

— О! — воскликнул Самовал, и по его глазам пробежала искра мстительности. — Стало быть, вы бросаете мне вызов?

— Коль скоро у меня на то хватает смелости! И желания застрелить вас…

— Застрелить, вы сказали? — мягко перебил его Самовал.

— Я сказал «застрелить» — и готов сделать это с десяти шагов, через платок или с любого другого расстояния, которое вам понравится!

Самовал покачал головой и ухмыльнулся.

— Нет — я думаю не «застрелить». — Он сделал отметающий жест белой и тонкой, как у женщины, рукой. — Это слишком по-английски. Или по-ирландски. — И тут объяснил наконец свое терпение, даже снисходительность после пощечины: — Если вы думаете, что я, тот, кто упражняется с рапирой каждый день в течение уже десяти лет, дам пристрелить себя, как кролика, — вы сильно ошибаетесь! — И он громко расхохотался. Потом продолжил: — Итак, если я вас правильно понял, вы вызвали меня, сэр Теренс. Я предполагал, и как теперь вижу, правильно, какое именно оружие для дуэли выберете вы, поэтому ждал, пока вызов сделаете вы, так что теперь выбор оружия за мной. Я скажу своим секундантам, чтобы они готовили шпаги.

— Мне это совершенно безразлично! — ответил сэр Теренс. — Все что угодно, от хлыста до мортиры! — И тут его как ледяной водой окатило.

— Подождите, граф!

Самовал, уже повернувшийся, чтобы уйти, остановился.

— Я… я забыл. Лорд Веллингтон наложил запрет на дуэли.

— Очень некстати, — сказал Самовал, не только ни на секунду не забывавший о приказе Веллингтона, но именно на нем и основывавший все действия, с помощью которых надеялся добиться своей цели. — Но вам следовало подумать о нем прежде, чем связывать себя столь необратимой вещью, как вызов.

Сэр Теренс уже оправился от своей растерянности.

— Обратим он или нет, его придется отменить. — Он снова взял резкий тон. — Наша дуэль невозможна.

— Я не вижу здесь ничего невозможного. Впрочем, меня нисколько не удивляет то, что вы пытаетесь спрятаться за этим запретом. Однако он не распространяется на меня, поскольку я не служу в британской армии.

— Зато я в ней служу, к тому же в чине генерал-адъютанта, и сам отвечаю за соблюдение этого приказа. Было бы, пожалуй, чересчур экстравагантно, если бы я первый его нарушил.

— Я боюсь, что слишком поздно. Вы его уже нарушили, сударь.

— То есть?

— Насколько я понимаю, этот указ запрещает как принимать, так и делать вызовы.

— Самовал, — сказал О’Мой подавленно, — я признаю, что был глупцом. Я принесу вам свои извинения за пощечину и слова, которыми она сопровождалась.

— Извинение будет означать, что мои утверждения справедливы, и вы это признаете. Если вы это…

— Я не имею в виду ничего подобного. Проклятье! Я хотел только дать вам оплеуху и этим ограничиться. Вы думаете, я горю желанием оказаться перед расстрельной командой?

— Я не думаю, что существует хоть малейшая вероятность этого, — заметил Самовал.

— И другое, — продолжал О’Мой, не обратив внимания на его слова, — где я найду секундантов? Кто, помня о приказе, согласится на это?

Самовал задумался.

— Да, это, конечно, проблема, — хмуро сказал он, будто только сейчас об этом подумал. — Ну что ж, в такой ситуации исключительно для того, чтобы пойти навстречу вам, сэр Теренс, я согласен обойтись без секундантов.

— Без секундантов? — Сэр Теренс пришел в ужас от такого предложения. — Но вы знаете, что это выходит за рамки не только приказа о дуэлях, но и вообще всех правил? Что победившего ждет обвинение в убийстве?

— О, знаю, конечно. И весьма признателен вам за беспокойство по поводу того, что со мной случится после, когда выяснится, что я был вашим противником.

— После? После чего?

— После того, как я вас убью.

— Вы полагаете, что это случится? — прошипел О’Мой, вновь теряя самообладание. Думая лишь о том, как утолить свой гнев, сэр Теренс делался подобным воску в ловких руках Самовала.

— Где мы сможем встретиться? — спросил он. — Я полагаю, у меня в Бишпу. Там есть укромные места в садах, где нам никто не помешает. Что касается времени, я думаю, чем раньше, тем лучше, но, чтобы все прошло в тайне, удобнее встретиться ночью — скажем, сегодня в полночь.

Но сэра Теренса это совершенно не устраивало.

— На сегодня у меня назначена встреча, — сказал он, — которая продлится допоздна. Завтра ночью, если это вас устроит, я буду к вашим услугам. — И, поскольку не доверял Самовалу, добавил: — Но мне не хотелось бы отправляться в Бишпу — меня могут увидеть идущим туда или обратно.

— Коль скоро я подобных трудностей не ощущаю, — ответил тот, только этого и ждавший, — то готов прийти к вам сюда, если вы предпочитаете это.

— Да, это меня больше бы устроило.

— Тогда я приду завтра ровно в полночь, при условия, что вы сможете впустить меня так, чтобы никто не увидел, — вы понимаете, из каких соображений.

— Эти ворота будут закрыты, — сказал О’Мой, указывая на отворенные сейчас массивные двери сводчатого прохода, — но я буду ждать и, если вы постучите, впущу вас через калитку.

— Превосходно, — сказал, усмехнувшись, Самовал. — Итак, до завтра, генерал! — Он отвесил почти смиренный поклон и, повернувшись, легко и энергично зашагал прочь, оставив сэра Теренса в досаде, почти отчаянии, пришедшем, как и следовало ожидать, на смену его утихшему гневу.

Глава 12

Для сэра Теренса наступило время тяжелых раздумий. Его честь и чувство гордости требовали, чтобы он пошел на встречу с Самовалом, здравый смысл же настоятельно рекомендовал обратное. Как вы чувствуете, ему в его положении трудно было позавидовать. То он размышлял о своем положении генерал-адъютанта, приказе главнокомандующего о запрете дуэлей, противозаконности предстоящего поединка и опасности, которую порождала вся эта ситуация; а то не мог думать ни о чем, кроме как о нанесенном ему страшном оскорблении и вызывающе язвительной манере, в которой это было сделано, и тогда его вскипающий гнев вытеснял все остальные соображения, оставляя лишь нестерпимое желание наказать Самовала.

День, ночь, день и еще один вечер О’Мой пребывал в этом отчасти странном состоянии, словно мяч с перьями, перелетающий от одной ракетки к другой, и, так и не овладев собой, вышел в условленный час ночью во внутренний сад. Все окна, выходившие сюда с четырех сторон, были темны, обитатели дома, удалившиеся в свои комнаты с час назад, теперь уже спали. Всходящая луна только что появилась над восточной стеной дома, залив своим бледным светом верхнюю часть фасада жилого крыла; дворик по-прежнему оставался погруженным во тьму.

Если уж нет никакой возможности избежать дуэли, размышлял сэр Теренс, прогуливаясь по саду со сложенными за спиной руками и опущенной головой, пусть, по крайней мере, она останется в тайне. Поэтому драться лучше не здесь, во дворе его собственного дома, на что он сгоряча согласился, а где-нибудь на ничьей земле: там тело убитого не заставит победившего давать объяснения.

Было тихо, лишь из далекого Лиссабона слабо донесся бой курантов, пробивших полночь, и тут же в дверцу ворот резко постучали. Сэр Теренс отворил ее, и во двор быстро зашел Самовал. Он был закутан в темный плащ, широкополая шляпа совершенно скрывала его лицо. Сэр Теренс снова закрыл дверцу. Они молча поклонились друг другу, и Самовал вытянул из-под плаща две завернутые в кожу дуэльные шпаги.

— Вы весьма пунктуальны, сударь, — заметил О’Мой.

— Надеюсь никогда не оказаться столь невежливым, чтобы заставить своего противника ждать. До сих пор меня нельзя было в этом обвинить, — ответил Самовал со зловещим спокойствием, намекая на свое победное прошлое. Он прошел в глубь сада и осмотрелся.

— Я боюсь, луна вызовет у нас небольшую задержку. Вероятно, лучше подождать минут пять — десять, пока здесь не станет светлее.

— Мы сможем избежать задержки, если выйдем наружу, — сказал сэр Теренс. — Признаться, я хотел предложить это в любом случае. Здесь возникают сложности, которым вы, возможно, не придали значения.

Но Самовал, осуществлявший, как мы знаем, свои далеко идущие цели, из которых дуэль была лишь предварительной, имел на этот счет совершенно иное мнение.

— Нам здесь никто не помешает, — возразил он, — ваши домашние спят, тогда как снаружи даже в этот час нельзя быть уверенным, что не окажется свидетелей или кто-нибудь не прервет нас. А кроме того, земля тут ровная, как стол, и хорошо нам обоим знакома, что, как я могу вас заверить, крайне необходимо в темноте, а выйдя отсюда, мы не сможем найти ничего подобного.

— Но есть еще одно соображение, сударь. Будет лучше, если мы проведем поединок на нейтральной территории, так, чтобы победившему не пришлось давать объяснений, а это может случиться, если мы станем драться здесь.

В темноте сэр Теренс увидел, как блеснули обнажившиеся в ухмылке белые зубы Самовала.

— Вам нет нужды так беспокоиться из-за меня, — последовал его ироничный ответ. — Никто не видел, как я пришел, и едва ли кто-нибудь увидит, как я уйду.

— Можете быть уверены в этом, черт побери! — прорычал О’Мой, задетый его столь нагло демонстрируемой самоуверенностью.

— Тогда приступим, — предложил Самовал.

— Если вы решили умереть, думаю, я смогу вам помочь и сделаю для этого все!

Они вышли на середину дворика. Самовал сбросил свой плащ и шляпу. Облаченный во все черное, он оставался при таком освещении почти невидимым. Сэр Теренс же, менее расчетливый и менее опытный в дуэльных делах, был в своей повседневной форме — алом мундире, выглядевшем сейчас серым. Самовал отметил это скорее с презрением, чем с удовлетворением, и, развернув шпаги, протянул их эфесами сэру Теренсу. Генерал взял одну, Самовал другую и, пробуя ее, со свистом рассек воздух.

— Через несколько минут луна поднимется еще выше, и если вы согласитесь подождать… — сказал он.

Но сэр Теренс сообразил, что темнота ему на руку: она отчасти нейтрализует мастерство его противника. Он бросил последний взгляд на темные окна вокруг.

— Я полагаю, уже достаточно светло.

— Тогда к бою! — воскликнул Самовал и вместе с этими словами, не дав сэру Теренсу времени, чтобы ответить на его приглашение, сделал стремительный выпад, целясь острием шпаги в вырисовывающуюся во мраке и отсвечивающую серым фигуру своего противника. Но, заметив тусклый блик, пробежавший по клинку противника, О’Мой понял, что готовится предательский удар, и отскочил назад, оказавшись всего лишь в дюйме от смертоносного жала.

— Подлый негодяй! — Тяжело дыша, он мгновенно выставил шпагу перед собой и ринулся вперед.

В ответ из темноты послышался короткий смешок, и его яростный выпад был парирован круговым движением, завершившимся ответным ударом.

Так они начали свой поединок. О’Мой — в ярости от вероломства Самовала, а тот — хладнокровно и невозмутимо, ожидая, когда свет восходящей луны опустится ниже, во дворик, так, чтобы быть уверенным, что нанесенный им удар будет наверняка последним.

Тем временем он теснил сэра Теренса к стене, уже наполовину освещенной луной, пока они не оказались под самыми окнами жилого крыла — О’Мой спиной к ним, а Самовал — лицом. Само провидение поставило их так, и провидение же оберегало сэра Теренса теперь, когда он чувствовал, что силы оставляют его, а рука, державшая шпагу, от столь непривычного напряжения словно налилась свинцом. Видя, с какой необычайной ловкостью и смертоносной уверенностью действует шпагой его противник, как экономно он расходует силы, О’Мой понял, что проиграл. Он чувствовал, что находится в полной власти Самовала, и уже начал удивляться, почему тот не завершит наконец поединок, в котором полностью превосходил его. И тут произошло нечто совершенно неожиданное.

Внезапно загорелось окно — зажегся свет в будуаре леди О’Мой, — к которому Самовал был обращен лицом.

Этот свет отвлек его внимание и ослепил на какое-то мгновение, в то же время сэр Теренс отчетливо увидел своего противника и, собрав оставшиеся силы, нанес удар. Самовал, вглядываясь в темноту широко раскрытыми глазами, даже не увидел его руки, и только когда его грудь обожгла боль, словно от выплеснутого расплавленного свинца, мгновенно осознал: это конец.

Самовал издал слабый возглас удивления, почти сразу же перешедший в кашель, застрявший в горле, его руки бессильно упали, и, пошатнувшись, он рухнул лицом вниз к ногам сэра Теренса и остался лежать, царапая в судорогах агонии руками землю.

Пораженный сэр Теренс, неподвижно стоя на полусогнутых ногах и едва понимая, что произошло — все длилось считанные секунды, — в оцепенении глядел на распростертое перед ним тело. В мертвой тишине послышался свистящий шепот:

— Что это? Тс!

Тихо отступив назад и инстинктивно прижавшись к стене, чрезвычайно заинтересованный и встревоженный каким-то смутным подозрением, О’Мой стал смотреть на окна комнаты своей жены, откуда раздался шепот и где зажегся свет, позволивший, как он теперь понял, одержать ему победу в столь неравном поединке. Взглянув на балкон, в тени которого он притаился, О’Мой увидел две фигуры — это была его жена и еще кто-то — и что-то черное, свисавшее оттуда до самой земли, наконец он разглядел веревочную лестницу.

О’Мой почувствовал по всей своей коже зуд, словно волосы на ней встали дыбом, как шерсть у собаки в минуты возбуждения; его тело прошиб озноб, как будто кровь в жилах внезапно остановилась; к горлу подступила тошнота. И тут, обращая ужасное подозрение О’Моя в его еще более ужасную уверенность, второй человек тихо заговорил, однако не настолько тихо, чтобы он не узнал голос Неда Тремейна.

— Там кто-то лежит. Я вижу какую-то фигуру.

— Не спускайся! Ради бога, пойдем! Пойдем и подождем, Нед! Если кто-нибудь придет и увидит тебя, все пропало!

Приглушенный, дрожащий от испуга голос его жены, достигший слуха О’Моя, подтверждал, что он действительно слепой, доверчивый рогоносец, о чем ему в лицо говорил Самовал, за что выкашливал теперь остатки своего духа на траву этого сада.

Оставаясь невидимым, укрытым во тьме, О’Мой стоял, совершенно утратив способность двигаться и рассуждать, ощущая лишь боль, пронзившую все его существо — и тело, и ум, и душу, остановившую ток крови в жилах и покрывшую лоб испариной.

Он уже решил выступить на свет и, дав волю своему бешенству, окликнуть человека, который обесчестил его, и убить на глазах этой низкой женщины, приведшей его к такому позору, но сдержался. Или это дьявол удержал его? Такой способ, шептал искуситель, слишком прям и прост. Нужно подумать. Необходимо время, чтобы приспособить свой разум к новым ошеломляющим обстоятельствам, столь внезапно открывшимся.

Очень тихо и осторожно, держась в тени, О’Мой пробрался боком вдоль стены к двери, которую, выходя, оставил лишь притворенной, беззвучно открыл ее и, зайдя в дом, так же беззвучно закрыл. Какое-то время он просто стоял, тяжело прислонившись к ней спиной, вздрагивая от душивших его рыданий. Затем, взяв себя в руки, прошел по коридору в маленький кабинет, специально отведенный в жилом крыле для его работы по ночам, что иногда случалось. О’Мой провел в этой комнате последний вечер накануне поединка с Самовалом.

Открыв дверь — на столе все еще горела оставленная им лампа, — он замер, прислушиваясь к звукам, раздающимся наверху. Его взгляд, скользивший вверх-вниз, привлекла полоса света под дверью в конце коридора. Это была дверь буфетной, и сэр Теренс сразу сообразил, что Маллинз, зная, что его хозяин работает и он еще может ему понадобиться, тоже не ушел спать.

Все так же бесшумно сэр Теренс шагнул в кабинет и, затворив дверь, прошел к своему столу, где устало опустился в кресло. Некоторое время он сидел неподвижно, с искаженным лицом, уставившись горящими, словно тлеющие угли, глазами в пустоту. На столе перед ним лежали письма, которые О’Мой написал в последние часы — жене, Тремейну, брату в Ирландию и еще несколько, относящихся к его служебным делам и имеющих своей целью их продолжение в случае его гибели.

Среди писем этого рода находилось одно-единственное, которое теперь непременно нужно было сохранить и которому в дальнейшем предстояло сыграть большую роль — записка генерал-интенданту, касающаяся дела, требующего неотложного решения. На конверте стояла пометка «Крайне срочно», и его следовало отправить пораньше утром. О’Мой выдвинул ящик и сгреб туда все остальные письма. Закрыв его, он выдвинул другой и вынул из него деревянный футляр для пистолетов. Взяв в дрожащие руки один из них, О’Мой стал его машинально проверять, думая на самом деле, естественно, о своей жене и Тремейне. Он размышлял о том, насколько обоснованными оказались все кошмарные видения, рождаемые его ревностью; насколько глупым был переживаемый им после этих приступов стыд; о том, до чего неразумной оказалась его вера в честность Тремейна. Но тяжелее всего О’Мою было думать о вероломстве, о коварной ловкости, с которыми Тремейн усыпил его подозрения, признавшись в своих якобы невыразимых чувствах к Сильвии Армитидж. Такая двуличность, с болезненной досадой говорил себе О’Мой, достойна, вероятно, самого Иуды. А он, простофиля, доверчивый и недалекий, просто напрашивался на то, чтобы его водили за нос. Как эти двое, должно быть, смеются над ним! О, Тремейн очень хитер! Он сумел стать другом, почти братом, напоказ выставляя свою привязанность к семье Батлеров, чтобы оправдать близость к Юне, как теперь понимал О’Мой. И он вспомнил, как застал их в саду в ночь бала у графа Редонду, вспомнил честную физиономию этого лжеца, остудившего тогда его уже готовый было вырваться наружу справедливый гнев.

Да, этот подлец, несомненно, хитер. Что ж, будь он проклят, на хитрость надо отвечать хитростью! Он поступит с Тремейном так же жестоко, как тот поступил с ним, и своей распутной жене тоже отплатит. Искушаемый, наверное, самим сатаной, О’Мой внезапно понял, как ему поступить, и, положив обратно пистолет, закрыл футляр и убрал его в ящик.

Потом он поднялся, взял письмо к генерал-интенданту и, быстро подойдя к двери, открыл ее.

— Маллинз! — раздался в коридоре его громкий крик. — Вы здесь? Маллинз!

Послышался скрип стула, тут же противоположная дверь отворилась, и в освещенном проеме возникла фигура Маллинза. Секунду помедлив, он двинулся по коридору.

— Вы звали меня, сэр Теренс?

— Да, — голос О’Моя был на удивление спокойным.

Он стоял спиной к свету так, что дворецкий не мог видеть его измученного перекошенного лица.

— Я отправляюсь спать, но сперва мне бы хотелось, чтобы вы отнесли это письмо для генерал-интенданта караульному сержанту. Скажите ему, что оно очень важное и его надо переправить в Лиссабон рано утром.

Взяв письмо, старый слуга, по своему облику и манере держаться похожий на монаха, поклонился.

— Хорошо, сэр Теренс.

Когда он ушел, О’Мой, оставив дверь открытой, медленно подошел к столу. Его глаза сузились, на губах застыла жесткая, почти злобная улыбка. С лица исчезли все признаки благородной, великодушной натуры, на него словно надели маску, выражающую холодную, расчетливую жестокость.

Он расквитается с ними — за предательство вероломством, за посмешище издевательством, за бесчестье смертью. Они считают его старым дураком? Как там выразился Самовал — Панталоне из комедии? Ну, ну! Теперь они увидят в нем Панталоне из трагедии — да нет, вовсе не Панталоне, а Полишинеля, зловещего шутника, циничного клоуна, хохочущего над трупами. И в мучительном молчании они будут нести наказание, которое он им определит, или же, не в силах сдержаться, сами расскажут всем о своей низости.

Теперь он увидел свою жену в новом свете. Юна вышла за него по расчету и чтобы приобрести солидное положение в свете. Поступив так, она могла бы, по крайней мере, сохранить верность, остаться честной хотя бы в соблюдении условий сделки. Но честность, судя по всему, претит ее мелкой натуре. Он должен был понять раньше то, что так явно открылось сейчас. Как же мог он не видеть в ней лишь миловидную пустышку, глупую порхающую бабочку, куклу, и больше ничего?

Так, проклиная тот день, когда он свалял дурака и женился на Юне, сэр Теренс ждал крика Маллинза, который будет означать, что тело найдено, и это позволит ему под предлогом поиска убийцы начать обыск дома. Он ждал недолго.

— Сэр Теренс! Сэр Теренс! Боже мой, сэр Теренс! — послышались вопли дворецкого, за которыми последовали грохот распахиваемой двери, ее стук о стену и быстрые шаги по коридору.

О’Мой вышел из комнаты, чтобы встретить его.

— Ну, в чем дело? — начал было он своим обычным грубовато-добродушным тоном, но слуга с побелевшим, испуганным лицом перебил его:

— Случилось нечто ужасное, сэр Теренс! О, святые мученики, просто ужасное! Идемте, сэр! Там лежит убитый человек — я думаю, это граф Самовал!

— Что? Где?

— Там, сэр, во дворе.

— Но… — О’Мой запнулся. — Граф Самовал, говоришь? Невероятно! — И, сопровождаемый дворецким, быстро вышел.

Луна теперь стояла над крышей противоположного крыла дома и заливала сад своим разоблачающим светом.

Мертвый Самовал лежал на спине, бескровное лицо его было обращено к небесам. Над ним, опустившись на колени, склонился Тремейн, с балкона на эту сцену смотрела леди О’Мой. Веревочная лестница исчезла, как заметил cэp Теренс, бросив исподтишка быстрый взгляд на стену.

Подойдя, он остановился и несколько секунд молча смотрел на тело убитого. Он собирался учинить в доме розыски сразу после того, как Маллинз найдет труп. Однако опрометчивость Тремейна, спустившегося вниз, избавляла его даже от этой необходимости, хотя и создавала другие трудности. Впрочем, осуществление его замысла от этого обещает стать еще более интересным, недобро усмехнувшись про себя, подумал О’Мой, глядя на своих двух злейших врагов — одного уже мертвого и одного пока еще живого.

Глава 13

— В чем дело, Нед? — сурово спросил он. — Что случилось?

— Это Самовал, — тихо произнес Тремейн, — он мертв. — При этих словах капитан поднялся, и О’Мой с внутренним удовлетворением, даже с какой-то радостью отметил, что голос Неда звучит по-прежнему непринужденно, а выражение лица остается честным, что прежде всегда казалось ему неопровержимым доказательством чистой совести. Да, его секретарь был хладнокровным негодяем.

— Самовал? — переспросил сэр Теренс и опустился на колено рядом с телом.

Бегло осмотрев его, он взглянул на капитана.

— И как это случилось?

— Случилось? — переспросил Тремейн, вдруг осознавая, что вопрос адресован лично ему. — Я бы сам хотел это знать. Я нашел его здесь в таком состоянии.

— Ты нашел его здесь? Ах, ты нашел его здесь в таком состоянии? — снова переспросил О’Мой. — Удивительно. Маллинз, — бросил он через плечо дворецкому, — позовите-ка караул.

Наклонившись, сэр Теренс поднял лежавшее рядом с Самовалом оружие:

— Дуэльная шпага! — И стал оглядываться вокруг, пока не заметил блеск другого клинка у стены, где сам же его и уронил. — Да-да! — сказал О’Мой и пошел, чтобы подобрать шпагу. — Очень странно!

Он посмотрел на свою жену, прильнувшую к ограждению балкона.

— Ты видела что-нибудь, дорогая?

Ни она, ни Тремейн не уловили скрытого в вопросе подвоха.

— Н-нет, — чуть помедлив, запинаясь, ответила леди О’Мой, — я ничего не видела.

Напряженный слух сэра Теренса не смог уловить ни малейшего оттенка того беспокойства, которое слышалось в голосе, раздавшемся ночью из-за плотных штор на окне.

— Ты давно здесь? — спросил он.

— Э-э, только что, — вновь запнувшись, ответила леди О’Мой. — Мне… мне показалось, что я слышу крик и… и я вышла посмотреть, что случилось. — Ее голос дрожал от испуга, но, учитывая то, что она видела, это было неудивительно.

Из двери служебного крыла вышел сержант с алебардой в одной руке и фонарем в другой, за ним четверо солдат и Маллинз. Они подошли к сэру Теренсу и стали перед ним по стойке «смирно». В этот миг в дверцу ворот, через которую зашел Самовал, раздался резкий стук. Удивившись, но не подав виду, сэр Теренс велел Маллинзу пойти и открыть. Все застыли на месте.

Пригнувшись под низкой притолокой узкого проема, во двор вошел высокий человек в шляпе-двууголке и сером кавалерийском плаще, из-под которого в желтых лучах сержантского фонаря тускло блеснули галуны и пуговицы британского мундира. Когда он приблизился, собравшиеся узнали полковника Кохуна Гранта.

— Добрый вечер, генерал. Добрый вечер, Тремейн! — Он взглянул на лежащее между ними тело. — Самовал? Значит, я не ошибся, придя за ним сюда. Последние день-два я держал его под бдительным наблюдением, и, когда сегодня ночью один из моих людей сообщил, что он вышел из своего дома в Бишпу и отправился по дороге в сторону Алькантары, я двинулся следом, решив, что он, должно быть, направляется сюда. Но такого я не ожидал. Как это произошло?

— Как раз об этом я и спрашиваю Тремейна, — ответил сэр Теренс. — Маллинз совершенно случайно натолкнулся на него около трупа.

— O! — Грант повернулся к капитану. — Так это вы?..

— Я? — прервал его Тремейн с внезапным ожесточением. Казалось, он только сейчас сознал серьезность своего положения. — Конечно, нет, полковник Грант. Я услышал крик и вышел посмотреть, в чем дело. Я нашел Самовала здесь уже мертвым.

— Понимаю, — сказал Грант, — значит, вы находились вместе с сэром Теренсом, когда…

— Нет, — вмешался О’Мой. — С обеда я оставался один, занимаясь накопившейся работой, и находился в своем кабинете, когда Маллинз позвал меня, чтобы сообщить о том, что увидел. Похоже, здесь произошла дуэль — взгляните на эти шпаги.

Он повернулся к своему секретарю.

— Я полагаю, капитан Тремейн, вам лучше отправиться к своему полковнику и доложить, что вы арестованы.

Тремейн оцепенел.

— Доложить, что я арестован?! — воскликнул он. — Бог мой, сэр Теренс, неужели вы думаете, что я…

— Что вы здесь делали? — прервал его О’Мой, чувствуя себя подобно шахматисту, объявляющему шах своему противнику.

Его голос звучал сурово, а в глазах светился дьявольский огонь мстительности. Ведь он сейчас был Полишинелем — шутом, который убивает издеваясь.

Тремейн стоял подавленный и молчаливый. Он бросил отчаянный взгляд на балкон — ответ был таким легким, но он неизбежно обрек бы на смерть Ричарда Батлера. Полковник Грант, проследив его взгляд, впервые увидел леди О’Мой и, сняв шляпу, поклонился.

— Может быть, леди что-нибудь видела? — сказал он сэру Теренсу.

— Я уже спрашивал ее, — ответил тот.

Тут она сама взволнованно повторила полковнику Гранту, что ничего не видела, а только вышла на балкон посмотреть, что случилось, услышав крик.

— А капитан Тремейн уже был здесь, когда ты вышла? — спросил беспощадный шутник.

— Д-да, — с трудом произнесла леди О’Мой. — Я вышла как раз перед тем, как ты появился.

— Вы видите? — вздохнув, сказал сэр Теренс Гранту, который, сжав губы, покивал, переводя взгляд с О’Моя на Тремейна.

— Но, сэр Теренс! — воскликнул капитан. — Я даю вам слово — я клянусь, что совершенно не знаю, как умер Самовал!

— Что вы здесь делали? — снова спросил О’Мой, и теперь в его голосе отчетливо слышалось злорадство.

Прямому и честному Тремейну впервые в жизни предстояло выбирать между правдой и ложью. Сказав правду, он назовет свидетелей, которые смогут описать все его действия. Но тогда он предал бы Дика Батлера и его сестру, и Тремейну пришлось солгать.

— Я шел к вам, — сказал он.

— Ночью? — воскликнул О’Мой. — Зачем?

— Но, сэр Теренс, если моего слова недостаточно, я отказываюсь отвечать, иначе это будет уже допрос.

О’Мой повернулся к сержанту:

— Когда прибыл капитан Тремейн?

Тот вытянул руки по швам.

— Капитан Тремейн, сэр, прибыл более получаса назад. Приехал в двухколесном экипаже, который еще стоит за воротами.

— Получаса назад? — переспросил сэр Теренс, и было слышно, как Кохун Грант задержал дыхание, выдавая свои догадки, или удивление, или то и другое вместе.

О’Мой снова взглянул на Тремейна.

— Поскольку мои вопросы, похоже, еще больше запутывают вас, я думаю, вам лучше без дальнейших протестов сделать так, как я предложил: сообщите утром полковнику Флетчеру, что вы арестованы, сэр.

Секунду помедлив, капитан вытянулся и коротко ответил, отдав честь:

— Слушаюсь, сэр.

— Но, Теренс!.. — послышалось сверху.

— Что? — О’Мой поднял голову. — Ты хочешь сказать?..

— Не мог бы ты… не мог бы ты подождать? — собрав остатки самообладания, выговорила леди О’Мой.

— Несомненно. Но для чего? — с нотками сарказма в голосе ответил сэр Теренс.

— Подождать, пока… ты… не получишь объяснений, — наконец договорила она.

— Этим займется трибунал. Мой долг вполне ясен и прост, я полагаю. Вам не стоит ждать, капитан Тремейн.

Не произнеся больше ни слова, Тремейн повернулся и ушел. Солдаты, выполняя отданное сэром Теренсом распоряжение, подняли труп и отнесли его в одну из служебных комнат. Следом за ними, простившись с сэром Теренсом, удалился полковник Грант, леди О’Мой ушла с балкона и закрыла окна, и, наконец, сам О’Мой, сопровождаемый Маллинзом, медленно, опустив голову, вернулся в дом. Во дворике, залитом холодным лунным светом, вновь воцарилось спокойствие. Войдя в свой кабинет, сэр Теренс опустился в кресло у стола и несколько секунд, не моргая, смотрел в пространство. На его губах появилась дьявольская усмешка, лицо исказила гримаса отвращения, а потом, подавшись вперед, он уронил голову на руки.

За дверью послышались голоса, потом быстрые шаги, и О’Мой, встряхнувшись и выпрямившись, увидел, как, распахнув дверь, в наспех наброшенном синем стеганом ночном халате и шлепанцах на босу ногу, с заплетенными в две тяжелые косы волосами, в кабинет стремительно вошла мисс Армитидж.

— Теренс! Что будет с капитаном Тремейном?

Он молча смотрел на нее из-под сдвинутых бровей. Приблизившись и положив руку ему на плечо, Сильвия взглянула в измученное, с отсутствующим выражением лицо О’Моя — было похоже, что он внезапно превратился в старика.

— Маллинз только что сказал мне, что капитану Тремейну приказали отправиться под арест за убийство графа Самовала. Это правда? Правда или нет? — настойчиво повторила она.

— Это правда, — ответил О’Мой.

— Но… — Девушка запнулась и прижала ладонь к горлу, будто не в силах дышать.

Опустившись рядом с ним на колени, она взяла его кисть в свои дрожащие руки.

— Но как ты можешь в это поверить? Капитан Тремейн не способен на убийство.

— Все говорит о том, что состоялась дуэль.

— Дуэль? — Сильвия посмотрела на него и вспомнила то, что произошло утром между Тремейном и Самовалом, а после этого — приказ лорда Веллингтона. — О Господи! Почему ты позволил забрать его?

— Его не забирали. Я приказал ему самому пойти под арест, о чем он доложит утром полковнику Флетчеру.

— Ты приказал ему? Ты?! Ты, его друг?! — Гнев, презрение, укор и печаль перемешались в ее голосе.

Несколько секунд О’Мой смотрел на нее, потом легонько обнял за плечи.

— Ты беспокоишься о нем, Сильвия? — спросил он удивленно. — Господи, да мы оба с тобой глупцы, дитя мое. Этот человек — подлец и негодяй, Иуда, которому следует отплатить предательством за предательство. Забудь о нем, девочка. Поверь мне, он не стоит того, чтобы о нем думать.

— Теренс! Ты сошел с ума?

— Почти, — ответил О’Мой со смехом, ужаснувшим ее.

Потрясенная и сбитая с толку, она медленно поднялась, с трудом сдерживая свои чувства.

— Скажи мне, — с явным усилием произнесла наконец мисс Армитидж, — что грозит капитану Тремейну?

— Что грозит? — О’Мой посмотрел на нее и улыбнулся. — Расстрел, конечно.

— И ты как будто хочешь этого?!

— Больше всего остального, — ответил он. — Каждый мерзавец должен получить по заслугам.

— О чем ты говоришь? Почему ты его так называешь?

— Я скажу это тебе — но потом, после того, как его расстреляют. Иначе правда выплывет наружу раньше.

— Какую правду ты имеешь в виду? Правду о том, как был убит Самовал?

— Нет. Здесь все ясно, налицо все улики. Я имею в виду — нет, я позже скажу, что имею в виду. Это поможет тебе пережить твою беду.

Сильвия снова подошла к нему.

— А ты мне сейчас не хочешь об этом сказать?

— Нет, — ответил О’Мой, поднимаясь. — Потом, потом, если будет необходимость. А сейчас иди спать, детка, и забудь о нем. Уверяю тебя, он не стоит твоего внимания. Надеюсь, очень скоро я докажу тебе это.

— Не верю!

О’Мой засмеялся, и опять его резкий смех прозвучал зловеще.

— Еще одна доверчивая глупышка, — воскликнул он. — Мир состоит из глупцов с вкраплениями из подлецов, питающихся их глупостью. Ступай спать, Сильвия, и молись о том, чтобы научиться разбираться в людях — эта способность превыше любого богатства.

— Я думаю, — сказала мисс Армитидж, стоя у двери, — что ты нуждаешься в ней больше, чем я.

— Конечно. Ты уверена в этом, и именно поэтому ты глупышка. Вера, — с ироничной назидательностью произнес О’Мой, — выражаясь языком Полишинеля, — наряд для дураков.

Не ответив, Сильвия вышла, медленно побрела по коридору и с трудом поднялась по лестнице. У двери Юны она задержалась и решила войти — ей было крайне необходимо с кем-то поговорить, — но, подумав о пустых словах и банальных фразах, которые тогда придется выслушивать, сдержалась и отправилась в свою комнату, где провела бессонную ночь, пытаясь разобраться в сложившейся ситуации и разгадать загадку неожиданного приступа безумия, охватившего сэра Теренса.

В итоге она смогла заключить лишь то, что, по-видимому, со смертью Самовала переплелись какие-то другие обстоятельства, которые вызвали в генерале ненависть к своему другу и превратили его в злейшего врага Тремейна, жаждущего — как он сам подтвердил, — чтобы капитана расстреляли. Но мисс Армитидж знала их обоих прежде всего как людей чести и ничего не могла понять.

Если бы Сильвия поддалась своему кратковременному побуждению увидеть леди О’Мой, ей сразу бы открылась вся правда. Поскольку она застала бы свою кузину в столь же смятенном состоянии духа, в котором пребывала сама, и если бы прошла сейчас в ее будуар, то встретила бы там Ричарда Батлера.

Теперь, после всего, что случилось, его сестра еще неудержимее, чем прежде, захотела пойти к мужу и все ему рассказать, совершенно не думая об иных последствиях, кроме тех, что теперь грозили Неду Тремейну. Как вы уже знаете, она была не способна оценивать один и тот же факт одновременно с двух точек зрения, что не удавалось также и ее брату, в данный момент думавшему только о собственной безопасности.

— Одно слово Теренсу, — сказал он, вставая спиной к двери, — и ты поймешь, что трибунал и расстрел станут для меня неизбежными.

Такое предупреждение сразу остановило ее. Однако шевельнувшаяся совесть не давала ей забыть о человеке, который подвергался опасности ради нее и ее брата, и Юна воскликнула:

— Но, Дик, а что станет с Недом?

— О, с Недом все будет в порядке. Какие вообще против него имеются улики? Людей не расстреливают за поступки, которые они не совершали, это незаконно, ты же знаешь. Оставь пока Неда выпутываться самому. Ведь ему не угрожает столь непосредственная и серьезная опасность, как мне.

В полной растерянности, чувствуя себя совершенно беспомощной, она опустилась на диван. Эта ночь выдалась для Юны О’Мой очень тяжелой.

— Во всем виноват ты, Дик, — с трудом выговорила она, дав волю слезам.

— Конечно, теперь ты будешь винить меня… — выдохнул он.

— Если бы ты был готов вовремя, как тебе сказал Нед, не случилось бы задержки и ты давно бы находился уже далеко отсюда.

— Разве я виноват, что моя рана открылась — черт бы ее побрал! — когда я попытался спуститься по этой проклятой лестнице? Разве моя вина, что я не обезьяна и не акробат? Тремейну нужно было просто помочь мне, и не следовало возвращаться и ждать, пока он поднимется и перевяжет меня. Из-за этого мы потеряли время и, очень похоже, мою жизнь, — мрачно заключил Ричард Батлер.

— Твою жизнь? Что ты хочешь этим сказать, Дик?

— Именно то, что сказал. Какие у меня теперь шансы выбраться отсюда? Предоставится ли еще когда-нибудь такой необыкновенный случай? «Телемак» уйдет без меня, а единственный человек, который мог мне помочь в этой проклятой стране, угодил под арест. Опять придется спасаться самому, а я еще пару дней не смогу ходить из-за боли в ноге и вынужден буду снова вернуться в твой душный чулан, — описал он свою перспективу и, не в силах сдержаться, принялся проклинать судьбу.

Юна попыталась утешить его, но это было нелегко.

— А теперь ты, — сетовал он, — оказываешься столь бесчувственной, что хочешь пойти прямо к Теренсу и объяснить ему, что здесь делал Тремейн. Ты могла бы, по крайней мере, соблюсти приличия, дождавшись моего ухода, и иметь милосердие, чтобы дать мне возможность отправиться в путь прежде, чем ты пустишь ищеек по моему следу.

— О, Дик, Дик, как ты жесток! — воскликнула Юна. — Как ты можешь говорить мне такие безжалостные веши, когда я только и думаю о том, как тебя спасти.

— Тогда больше не убеждай меня в том, что надо все рассказать Теренсу.

— Не буду, Дик, не буду. — Она усадила брата на диван рядом с собой и, гладя его по взъерошенным рыжим волосам, постаралась успокоить:

— Знаешь, я не сообразила, точнее, я даже не думала об этом. В тот момент я так беспокоилась за Неда.

— Я же сказал тебе — он в этом не нуждается, — повторил Дик. — Неду ничто не грозит. Тебе следует повторять то, что ты сказала им с балкона, — что ты слышала крик и, выглянув посмотреть, что там случилось, увидела Тремейна, склонившегося над телом. Ни слова больше и ни слова меньше, не то все обернется против меня.

Глава 14

Не думаю, что в эту ночь в доме на Монсанту из четырех основных действующих лиц этой трагикомедии, за возможным исключением леди О’Мой, кому-то удалось поспать. У каждого на то были свои причины. Про Сильвию мы уже знаем. Мистера Батлера снова беспокоила его нога, впрочем, помимо боли открывшейся раны, его сон успешно отгоняли мысли о будущем. Что же касается сэра Теренса — его случай был наиболее достойным сожаления. Этот человек, всю свою жизнь проявлявший искренность и простодушие в большом и малом, человек, который ни разу не опустился до того, чтобы в чем-то покривить душой, вдруг почувствовал, что столкнулся с низким, отвратительным лицемерием, прикрывающим гнусные, постыдные деяния, направленные против него. За подобное вероломство, говорил себе сэр Теренс, можно отомстить только вероломством, но подобного соображения оказывалось недостаточно, чтобы успокоить его протестующее чувство собственного достоинства.

В конце концов, однако, неудержимая жажда мщения — и мщения самого мучительного — всецело завладела его рассудком. Подлость завела капитана Тремейна в западню, в окружение, усмехнулся генерал, и, когда кольцо окончательно сожмется и сдавит его, сэр Теренс получит чудодейственный бальзам для своей души, терзавшейся из-за поруганной чести, в виде развлечения, которым ему послужат отчаянные, но тщетные попытки жертвы спастись. Перед капитаном Тремейном встанет жестокий выбор: покориться в мучительном молчании своей участи или, не выдержав, спасти свою жалкую жизнь, признав себя соблазнителем и предателем. Интересно будет наблюдать, как он станет выбирать, и его решение определит наказание, которое он понесет.

Сэр Теренс вышел к завтраку во дворик с посеревшим, осунувшимся лицом, но выглядел удивительно спокойно для человека, не привыкшего прятать под маской свои истинные чувства, и негромко поприветствовал свою жену и мисс Армитидж.

— Что ты собираешься делать с Недом? — таков был первый, ошеломивший его, вопрос жены.

О’Мой недобро посмотрел на нее, удивляясь твердости, с которой она выдержала его взгляд, но потом сообразил, что наглость — непременная черта всех развратных женщин, и переспросил:

— Что я собираюсь делать? Да ничего. Я к этому делу уже не имею никакого отношения. Меня могут попросить дать показания, могут даже пригласить заседать в трибунале, которому предстоит его судить. Но мои показания вряд ли ему помогут. Сделанные мной выводы будут, естественно, основываться на фактах, которые окажутся в распоряжении суда.

Ложечка, которую Юна судорожно сжимала в руке, громко звякнула о блюдце.

— Я не понимаю тебя, Теренс, Нед всегда был твоим лучшим другом.

— Безусловно, он делил со мной все, что мне принадлежало.

— И ты знаешь, — продолжала Юна, — что он не убивал Самовала.

— В самом деле? — Его взгляд несколько оживился. — И откуда же мне это известно?

— Ну… одним словом, я знаю, что это так.

Казалось, это заявление задело его. О’Мой подался вперед с каким-то напряжением, за которым скрывалось что-то жуткое, чего, однако, она не уловила.

— Почему ты не сказала об этом раньше? Откуда ты это знаешь? Что вообще ты знаешь?

— Я уверена, что он этого не делал.

— Да, да. Но что делает тебя такой уверенной? Тебе что-то известно, о чем ты не хочешь говорить?

Он видел, как под его горящим взглядом румянец медленно отлил от ее щек. Похоже, ее наглости есть предел, видимо, она еще не совсем потеряла стыд.

— Что мне известно? — запнувшись, переспросила Юна.

— Да, я спрашиваю именно об этом.

— Мне известно то же, что и ты знаешь, — нашлась она. — Я знаю Неда как человека, не способного на такие действия. Я готова поклясться, что он не делал этого.

— Понимаю — показания, основывающиеся на характере, самые «верные», — иронически поддержал ее муж.

О’Мой снова сел прямо и стал задумчиво помешивать свой шоколад.

— Возможно, они произведут впечатление на трибунал. Но я не судья, и мое мнение никак не поможет Неду Тремейну.

— Трибунал? — воскликнула леди О’Мой, ошеломленно глядя на него. — Ты хочешь сказать, что мне придется давать показания?

— Конечно, — ответил О’Мой, — ты расскажешь о том, что видела.

— Но… но я ничего не видела.

— Что-то, вероятно, все же видела.

— Да, но ничего важного.

— И все же суд, вероятнее всего, захочет тебя выслушать и, возможно, проверить твои показания.

— О нет, нет! — Она в смятении привстала, затем опять опустилась в кресло. — Ты должен оградить меня от этого, Теренс. Я не могу давать никаких показаний — действительно не могу.

О’Мой рассмеялся с притворной снисходительностью, за которой угадывалось что-то злое.

— Но, — сказал он, — ты же не лишишь Тремейна шанса быть оправданным в результате твоих утверждений? Или ты не готова быть адвокатом его характера и поклясться в том, что, зная этого человека, ты уверена — он не мог такого совершить? Что он — воплощенное благородство и абсолютно не способен на хитрость и вероломство?

Тут Сильвия, наблюдавшая за ними и пытавшаяся связать то, что слышала, с дикими, как ей показалось, ночными высказываниями сэра Теренса, наконец вмешалась в разговор:

— Почему ты относишь эти слова к капитану Тремейну?

Он резко повернулся к ней.

— Я не отношу, напротив, я говорю, что они, как известно Юне, к нему неприменимы.

— Тогда твои слова не имеют никакого отношения к этому случаю. Капитан Тремейн арестован за убийство графа Самовала на дуэли. Пусть дуэль является нарушением закона, недавно изданного лордом Веллингтоном, но она не может быть преступлением против чести, и говорить, что человек не мог драться на дуэли потому, что он не способен к хитрости и вероломству, — значит говорить бессмыслицу.

— О, безусловно, — подтвердил генерал. — Но если учесть, что Тремейн отрицает, что он дрался, и пытается спасти себя ложью, утверждая, будто не убивал Самовала, полагаю, это высказывание приобретает некоторый смысл.

— Тремейн говорил это?

— Так, во всяком случае, я его понял ночью, когда отправлял под арест.

— Значит, — сказала Сильвия убежденно, — так оно и есть.

— Возможно, возможно, — согласился сэр Теренс. — Суд, вне всякого сомнения, выяснит правду. Правда, как вы знаете, всегда восторжествует, — он снова посмотрел на свою жену, заметив на ее лице новые признаки смятения.

Маллинз стал подавать новые блюда, беседа стихла. В этот момент послышались быстрые шаги, сопровождаемые позвякиванием шпор, и из двери служебного крыла во двор вышел человек.

У обернувшегося на его шаги генерал-адъютанта от изумления перехватило дыхание.

— Лорд Веллингтон! — воскликнул он и встал.

Услышав восклицание, гость остановился и повернулся. На нем был серый повседневный сюртук, белый шарф, бриджи из оленьей кожи и высокие сапоги выше колен, слева из-под мышки торчало кнутовище. Ясные глаза его казались необыкновенно острыми и проницательными, отчего красивое лицо принимало выражение гордой непреклонности. Их пронзительный взгляд перешел с О’Моя на накрытый стол и сидящих за ним леди. Секунду поколебавшись, он быстро приблизился и, сняв с головы двууголку — его каштановые волосы уже тронула едва заметная седина, — отвесил дамам галантный и в то же время холодный поклон.

— Полагаю, ввиду своего столь неожиданного вторжения мне следует принести извинения, — сказал сэр Артур Веллингтон. — Я шел к вам в комнату, О’Мой, и совершенно не ожидал нарушить таким образом ваше уединение.

О’Мой почтительно поспешил его разуверить в этом. Дамы поднялись, чтобы приветствовать гостя. Он с небрежной учтивостью склонился, чтобы прикоснуться губами к руке леди О’Мой, и попросил ее вновь занять свое кресло, потом все с той же сдержанной любезностью поклонился мисс Армитидж — после того, как генерал-адъютант представил ее.

— Не беспокойтесь, не наказывайте меня за то, что я потревожил вас, — сказал он. — Садитесь, О’Мой, я сейчас не спешу и крайне рад короткому отдыху. — И, окинув пышный сад одобрительным взглядом, заметил: — У вас тут очень приятно.

Сэр Теренс пригласил его светлость, к столу, но тот вежливо отказался.

— Стакан разбавленного вина, если можно, — этого будет достаточно. Я завтракал в Торриж-Ведраш с Флетчером. О да, — улыбнувшись, повторил он, заметив изумление на лицах дам, — я уже давно на ногах, поскольку очень дорожу своим временем, особенно сейчас. Вот почему я свалился без предупреждения на вашу голову, О’Мой.

Сэр Артур взял с подноса принесенный Маллинзом стакан и, немного отпив из него, поставил на стол.

— Из-за мышиной возни этих несносных интриганов здесь, в Лиссабоне, столько неприятностей, что будет правильно, если я сам явлюсь на регентский совет и откровенно поговорю с этими сеньорами.

Говоря это, он стянул с рук свои плотные кожаные перчатки для верховой езды.

— Если кампания вообще продолжится, то это будет происходить так, как планирую я. Кроме того, я хотел увидеть Флетчера и творения его рук. Честное слово, О’Мой, он делает чудеса, я им очень доволен — и вами, конечно, тоже. Он рассказал мне, как вы ему помогаете и сколь полезные советы даете, когда это необходимо. Должно быть, вы трудитесь и днем и ночью.

Он вздохнул.

— Я желал бы, чтобы мне все так служили. Но все это, конечно же, невыносимо скучно для вас, леди О’Мой, и для вас, мисс Армитидж. Простите меня.

Юна стала возражать, заявив о своем глубоком интересе к военным вопросам, и предложила его светлости продолжать. Лорд Веллингтон, однако, игнорируя это предложение, заговорил о жизни в Лиссабоне и высказал с надеждой предположение, что дамы не скучают.

— О да, — уверила его леди О’Мой, — мы находим тут развлечения: домашние театры и балы, иногда официальные балы, наступает лето, и нам обещали пикники и увеселительные прогулки по воде.

— А осенью, мадам, мы сможем предложить вам поохотиться, — заверил ее сэр Артур, — тут полно лис, правда, местность крайне пересеченная. Хотя о чем я говорю — что охота для ирландки?

Он заметил живой интерес в глазах мисс Армитидж.

— А вас, я вижу, эта перспектива интересует.

Мисс Армитидж подтвердила это, и между ними завязалась беседа, во время которой великий воин попивал свое разбавленное вино, промывая горло от набившейся за утреннюю скачку пыли. Когда он отставил пустой стакан, сэр Теренс расценил это как признак его готовности обратиться к служебным делам и, поднявшись, объявил себя всецело в распоряжении его светлости.

Лорд Веллингтон провел с ним целый час за обсуждением деталей некоторых дел, не имеющих непосредственного отношения к главной линии нашего повествования. Наконец он поднялся из-за стола сэра Теренса и взял с кресла свои хлыст и шляпу.

— Я отправляюсь в Лиссабон и попытаюсь прийти к взаимопониманию с графом Редонду и доном Мигелем Форжешем.

Сэр Теренс двинулся было вперед, чтобы открыть дверь, но Веллингтон неожиданно остановил его и спросил:

— Вы огласили мой приказ о дуэлях?

— Сразу же, как только его получили, сэр.

— Однако немного же понадобилось времени, чтобы его нарушили! — Он нахмурился.

Сэр Теренс почувствовал, как застучала в его висках кровь, но, ничем не выдавая своего волнения, печально ответил:

— Боюсь, что так.

— Ни в какие ворота не лезет! Я услышал об этом от Флетчера сегодня утром. Только что прибыл капитан — как его? — и доложил, что находится под арестом. А Флетчер получил записку от вас с основаниями для этого. Самой неприятной особенностью этих дел является то, что они всегда приносят массу хлопот и беспокойства. В случае с Беркли жертвой оказался племянник патриарха. Теперь Самовал, еще более важная персона, близкий друг нескольких членов совета. Его смерть вызовет большой шум и, возможно, новые трудности в наших взаимоотношениях с португальцами. Большая неприятность. Из-за чего они поссорились? — вдруг спросил он.

О’Мой похолодел.

— Единственная известная мне ссора, которая между ними произошла, — произнес он, избегая пристального взгляда своего собеседника, — случилась как раз из-за приказа вашей светлости. Самовал скверно о нем отозвался, что возмутило Тремейна. Они обменялись резкостями, но в тот раз я и другие присутствующие не дали их стычке зайти далеко.

Сэр Артур удивился.

— Ей-богу, О’Мой! — воскликнул он. — Справедливости ради нельзя не сказать, что у капитана есть некоторое оправдание. Он был одним из ваших военных секретарей, не так ли?

— Так.

— О! Жалко, жалко. — Его светлость на секунду задумался. — Но приказы есть приказы, и солдаты должны им повиноваться. Британские солдаты это с трудом понимают, но нам следует внушать им это более настойчиво.

Честная душа О’Моя мучительно протестовала против лжи, косвенно высказанной им этому благородному человеку, которого он очень уважал и который представлялся ему самим олицетворением воинской чести. Он находился в таком состоянии, что, если бы Веллингтон задал еще один вопрос, он не смог бы более сдерживаться и рассказал бы ему, как было все на самом деле. Но вопросов больше не последовало. Веллингтон направился к выходу и протянул на прощанье руку.

— Не провожайте меня, О’Мой. Я оставил вам массу работы, а у вас нет секретаря, так что не тратьте время на любезности. Я надеюсь, что застану леди в саду и смогу попрощаться с ней.

И, позвякивая шпорами, он быстро вышел, оставив подавленного духом О’Моя ссутулившимся в кресле.

В саду его светлость нашел мисс Армитидж, сидевшую в одиночестве за столом под виноградными решетками. При его приближении она поднялась, несмотря на его жест, предлагавший ей не вставать.

— Я искал леди О’Мой, — сказал сэр Артур, — чтобы откланяться. Возможно, я больше не буду иметь удовольствия вновь побывать здесь.

— Вероятно, она на террасе, — ответила мисс Армитидж. — Я приведу ее.

— Пойдемте вместе, — последовало любезное предложение, и они двинулись вместе в сторону арки.

— Вы сказали, ваша фамилия Армитидж?

— Это сказал сэр Теренс.

В его глазах зажегся огонек.

— Вы обладаете исключительным качеством. Правдивость довольно распространена, точность встречается гораздо реже. Хорошо, сэр Теренс сказал. У меня был большом друг по фамилии Армитидж. Я потерял его из виду много лет тому назад. Мы вместе ходили в школу в Брюсселе.

— К месье Губеру, — уточнила мисс Армитидж, несказанно удивив своего собеседника. — Это Джон Армитидж, мой дядя.

— Господи помилуй, сударыня! — воскликнул он. — Но я решил, что вы ирландка, а Джек Армитидж был из Йоркшира.

— Моя мама ирландка, наша семья живет сейчас в Ирландии — и я родилась там же. Но отец тем не менее был братом Джона Армитиджа.

Сэр Артур пристально взглянул на нее, отметив про себя ее прекрасную осанку, мягкие линии фигуры и красивые, благородные черты лица. Его светлость, вспомним, умел ценить женскую привлекательность.

— Так вы племянница Джека Армитиджа, — все еще не в силах оправиться от удивления, произнес он. — Расскажите же о нем, дитя мое.

И она рассказала, что Джек Армитидж сейчас преуспевающий человек, что он удачно женился, взяв за женой богатое приданое, уже давно ушел в отставку из конной гвардии и теперь живет в Нортгемптоне. Сэр Артур с интересом слушал ее, и мальчишеская привязанность к ее дяде, которую он долгие годы не имел возможности выразить, обратилась в сердечное расположение к племяннице; ее собственное очарование, несомненно, тут тоже сыграло свою роль.

Они вышли на террасу, но леди О’Мой там не оказалось. Впрочем, лорд Веллингтон был слишком поглощен своим открытием, чтобы обеспокоиться этим.

— Дитя мое, — сказал он, — если ради Джека и ради вас самой я смогу что-нибудь сделать для вас, я надеюсь, вы дадите мне об этом знать.

Бросив на него быстрый взгляд, мисс Армитидж опустила глаза и, то бледнея, то краснея, произнесла:

— Вы меня искушаете, сэр.

— Тогда поддайтесь искушению, дитя мое, — мягко сказал сэр Артур, видя ее внутреннее сопротивление.

— Это не для меня, — подтвердила его ощущения девушка. — Есть кое-что, о чем я хочу попросить вас, если осмелюсь — я и так собиралась это сделать, если бы нашла возможность. Честно говоря, я сидела в саду, ожидая вас, надеясь поговорить с вами.

— Так, так, — подбодрил сэр Артур. — Теперь это будет легче сделать, поскольку мы установили, что являемся в некотором смысле старыми друзьями.

Он был так добр и ласков, что, несмотря на суровое, властное выражение его лица, Сильвия не могла больше сдерживаться:

— Я хотела просить за лейтенанта Ричарда Батлера, — начала она.

— Что ж, — весело сказал сэр Артур, — именно этого я и боялся, когда услышал, что разговор будет о ком-то другом.

Он понял ее совершенно, неправильно.

— Мистер Батлер, — сказала она, — это офицер, который обвиняется по делу в Таворе.

Его светлость задумался.

— Батлер — Тавора?.. Ах, да, — вспомнил он, — осквернение женского монастыря. — Его тонкие губы сжались, лицо окаменело. — Да? — его голос сделался холодным, даже резким, что, однако, не остановило мисс Армитидж.

— Мистер Батлер приходится братом леди О’Мой, — пояснила она.

Отпрянув, лорд Веллингтон несколько секунд изумленно смотрел на нее.

— Боже мой! Что ты говоришь, дитя! Ее брат! Шурин О’Моя! О’Мой ни слова не сказал мне об этом!

— А что он мог сказать? Сэр Теренс дал слово регентскому совету, что мистер Батлер будет расстрелян, как только его схватят.

— В самом деле! — подтвердил Веллингтон, поражаясь еще больше. — В своем понимании долга О’Мой чем-то походит на древних римлян. Хм! Этого, конечно, потребовал совет?

— Я так поняла, ваша светлость. Леди О’Мой сознает, что ее брат в большой беде, и чрезвычайно встревожена.

— Естественно, — согласился он. — Но что я могу сделать, мисс Армитидж? Что вам известно об этом деле?

Сильвия рассказала все, что знала, сосредоточиваясь на том обстоятельстве, что все произошло по ошибке, что мистер Батлер был уверен, что стучит в ворота монастыря доминиканских монахов, и, получив непонятный отказ, заподозрил измену и вломился туда. Веллингтон все выслушал, не сводя с нее глаз, и сказал:

— Хм! Вы так защищаете этого джентльмена, что можно подумать, будто он сам вас проинструктировал. Однако после того о нем, по-моему, ничего не слышали?

— Ничего, сэр, с тех пор, как он исчез из Таворы больше двух месяцев назад. А я только повторила вашей светлости рассказ сержанта и солдат, которые доложили об этом деле сэру Роберту Крофорду после своего возвращения.

Задумавшись, лорд Веллингтон облокотился о балюстраду и устремил взгляд на рощу за залитой солнцем лужайкой, обратив к собеседнице свой точеный профиль.

Наконец, продолжая смотреть вдаль, он медленно произнес:

— Но если все было действительно так и произошло досадное недоразумение, я не вижу оснований для того, чтобы подвергать его смертной казни. Его дезертирство, если он дезертировал — я имею в виду, если с ним ничего не случилось, — более серьезный проступок.

— Я полагаю, сударь, его принесли в жертву регентскому совету — он стал чем-то вроде козла отпущения.

Веллингтон резко повернулся, его глаза сверкнули так грозно, что мисс Армитидж даже немного испугалась, но тут же вновь сделался невозмутимым.

— Хм! Однако вы неплохо информированы, — сказал он, затем, оценивающе посмотрев в ее умное лицо и заметив теперь некоторое сходство с Джеком Армитиджем, добавил: — Но, конечно, так оно и должно быть. Очень хорошо, моя дорогая, я рад, что вы рассказали мне это. Если мистер Батлер объявится — конечно, состоится заседание трибунала по этому поводу — дайте мне знать, и я подумаю, что смогу сделать ради вас и во имя справедливости.

— О нет, не ради меня, — немного покраснев, заверила его мисс Армитидж. — Мистер Батлер для меня — никто, точнее, он только мой кузен. Это ради Юны — я беспокоюсь за нее.

— Ну что ж, тогда ради леди О’Мой, раз вы просите об этом, — с готовностью согласился сэр Артур. — Но, — сказал он, — сначала мистер Батлер должен объявиться.

Не исключено, предположил он про себя, что Батлер вообще никогда не объявится.

— И помните, я обещаю только обратить на это дело внимание. Если все обстояло так, как вы сказали, я думаю, вы можете быть уверены, что худшее, что ожидает мистера Батлера, — отставка. Он это заслужил. Но, полагаю, я буду последним, кто позволит сделать британского офицера козлом отпущения или отдаст его на растерзание толпе или какому-то регентскому совету. Кстати, кто вам сказал насчет козла отпущения?

— Капитан Тремейн.

— Капитан Тремейн? А, это тот офицер, который убил Самовала?

— Он не убивал!

В ответ на столь решительное, почти яростное отрицание Веллингтон внимательно посмотрел на свою собеседницу.

— Но мне так передали. И сказали еще, что он находится сейчас под арестом за нарушение моего приказа о дуэлях.

— Но он не виновен, ваша светлость. Капитан Тремейн говорит, что он не убивал, а раз он так говорит, значит, это правда.

— О, конечно, мисс Армитидж.

Сэр Артур был человеком несравненной доблести и отваги, однако, глядя сейчас на свою собеседницу и понимая ее состояние, решил все же не рисковать жизнью.

— Я знаю капитана Тремейна как очень честного человека, — продолжала Сильвия, — и если бы он убил Самовала, то никогда не стал бы отпираться, а объявил об этом всему свету.

— Вам не следует так горячиться, дитя мое, — проговорил сэр Артур. — Есть еще кое-какие неясности. Но скоро объявятся секунданты, и они скажут нам, кто участвовал в дуэли.

— Секундантов не было.

— Не было секундантов! Вы хотите сказать, что между ними произошла просто драка?

— Я хочу сказать, что они вообще не дрались. А что касается этой сказки о дуэли, мне хотелось бы задать вопрос вашей светлости: если бы капитан Тремейн решил тайно встретиться с графом Самовалом, стал бы он из всех возможных мест выбирать именно это?

— Что значит «это»?

— Это. Схватка — кто бы в ней ни участвовал — произошла здесь, на этом дворике, сегодня в полночь.

— Клянусь, — сказал сэр Артур, не в силах скрыть удивления, — мне действительно сообщили далеко не обо всем, что связано с этой историей. Странно, что О’Мой ничего не сказал, — пробормотал он и неожиданно спросил: — А где был арестован Тремейн?

— Здесь.

— Здесь? Значит, он находился здесь в полночь? И что же он делал?

— Я не знаю. Но, что бы тут ни делал капитан Тремейн, может ли ваша светлость поверить, что он пришел сюда для тайной дуэли?

— Безусловно, в это весьма непросто поверить, — согласился сэр Артур. — Но что он все же здесь делал?

— Я не знаю, — повторила мисс Армитидж.

Она хотела рассказать о странных словах О’Моя, которые он говорил ей ночью о Тремейне, но заколебалась, и храбрость оставила ее.

Лорд Веллингтон был великим человеком, несшим на своих плечах судьбы наций, а она и так уже отняла у него столько времени, принадлежавшего миру и истории, и не чувствовала себя вправе более им злоупотреблять. Ее колебаниям положил конец звон шпор Кохуна Гранта, шагающего в их сторону через двор. Подойдя к ним, он доложил, что приехал к О’Мою, но, услышав о том, что здесь находится лорд Веллингтон, решил сначала повидать его.

— Вы появились очень кстати, Грант, — сказал он и повернулся, чтобы попрощаться с племянницей Джека Армитиджа.

— Я не забуду ни о мистере Батлере, ни о капитане Тремейне, — обещал он, и на его лице появилась ласковая улыбка. — Им очень повезло с защитником.

Глава 15

— Какая-то странная тайна окутывает смерть Самовала, — сказал полковник Грант.

— Да, и у меня точно такое же ощущение. — Веллингтон нахмурился.

Они были во дворе вдвоем. Лучи уже высоко поднявшегося солнца, пробиваясь через решетки с виноградными лозами, покрывали стол, за которым сидел его светлость, поминутно меняющимся узором из света и тени.

— Все бы казалось понятным, если бы не дуэльные шпаги. Это оружие и рана Самовала однозначно свидетельствуют о дуэли. В ином случае мы могли бы с большой долей уверенности предполагать, что шпион был застигнут на месте преступления и получил по заслугам.

— Как? Граф Самовал занимался шпионажем?

— В интересах французов, — последовал бесстрастный ответ. — Он действовал по заданию группировки Созы, чьим орудием стал.

И Грант подробно рассказал все, что знал о Самовале.

Некоторое время лорд Веллингтон сидел в молчании, размышляя. Затем поднялся, обратив пронзительный взгляд на полковника, который был на целую голову выше его.

— У вас есть доказательства того, о чем вы говорите?

— Безусловно. И доказательства вполне осязаемые. Они у меня с собой.

Грант вытащил небольшой бумажник из красного сафьяна, украшенный тисненой буквой «S», увенчанной короной, заключенной в венец. Открыв его, он вынул несколько бумаг.

— Я был в этом уверен и до того, как минувшей ночью осмотрел его тело перед тем, как уйти. Вот то, что я нашел, и среди прочих бумаг здесь есть такие, на которые я хотел бы обратить внимание вашей светлости. Сначала это. — Он передал Веллингтону собственноручную записку князю Эсслингенскому Ляфлеша, его тайного агента, имеющего регулярные консультации с графом, содержавшую благодарность графу за ценную информацию, уже полученную от него.

Его светлость вновь сел и прочитал записку.

— Тут содержится полное подтверждение того, о чем вы говорите, — медленно проговорил он.

— Теперь это. — Полковник положил на стол отчет с приблизительной численностью и расположением британских войск в Португалии. — Почерк Самовала, те, кто его видел, без труда узнают. И наконец это, сэр. — Он развернул набросок карты, озаглавленной тоже по-французски: «Вероятные расположение и протяженность фортификаций к северу от Лиссабона».

— Приписка внизу, — добавил Грант. — Она написана с применением шифра, принятого у французов, что свидетельствует о том, как далеко зашел Самовал. Вот ее перевод.

Он положил перед лордом Веллингтоном лист бумаги, на котором было написано: «Я изобразил данный план, исходя из собственного знания местности, перехватываемых время от времени обрывков информации и своего личного обследования дорог вблизи этого района. Он имеет своей целью послужить простым ориентиром действительного нахождения фортификаций, точный план которых я надеюсь вскоре получить».

Его светлость прочитал текст очень внимательно, не проявив, впрочем, ни малейшего беспокойства.

— Для человека, имеющего в своем распоряжении столь незначительные сведения, как он сам утверждает, — последовал спокойный комментарий, — он чертовски точен. Похоже, к маршалу Массена этот план еще не попал.

— Судя по всему, Самовал решил его пока не отправлять, намереваясь заменить настоящим, который, как он сам говорит, собирался вскоре добыть.

— Полагаю, он умер вовремя. Что-нибудь еще?

— Главное, — сказал полковник Грант, — я оставил напоследок.

Он развернул еще одну бумагу и отдал ее главнокомандующему. Это был исчезнувший из пакета, который вез капитан Гарфилд, отчет лорда Ливерпула о войсках, отправляющихся в Лиссабон в июне-июле.

Его светлость ознакомился с содержанием и сжал губы.

— Смерть настигла его действительно вовремя, чертовски вовремя. Человек, который его убил, заслуживает того, чтобы быть упомянутым в официальном донесении. Больше ничего, я полагаю?

— Остальное не так важно, сэр.

— Очень хорошо, — он поднялся. — Если вы не возражаете, я оставлю их себе вместе с бумажником. Я собираюсь на встречу с членами регентского совета, и столь сильное оружие будет мне весьма кстати. Каким бы ни было окончательное решение трибунала, сейчас важно, чтобы все узнали, что Самовал нашел смерть шпиона, застигнутого на месте преступления, как вы и предположили. И это будет единственным заключением, к которому смогут прийти члены португальского правительства, когда я положу перед ними эти бумаги. Они надежно заглушат все протесты.

— Могу ли я проинформировать об этом О’Моя?

— О, конечно, — сразу согласился его светлость, но тут же задумался. — Подождите, — он опустил глаза. — Все же лучше не делать этого. Не говорите ничего никому. Давайте пока оставим все между нами. Ведь это не имеет непосредственного отношения к случившемуся. Кстати, когда назначено заседание трибунала?

— Я только что слышал, что маршал Бересфорд назначил его на четверг, здесь, на Монсанту.

Некоторое время Веллингтон о чем-то размышлял.

— Наверное, я приеду — я пока побуду в Торриж-Ведраш. Это очень странное дело. А каковы ваши впечатления, Грант? Вы что-нибудь понимаете?

Грант невесело улыбнулся.

— Я пытаюсь сложить в одно целое все известные факты, но картина получается весьма загадочной, многое остается неясным, а бумажнику в ней вообще нет места.

— Вы все расскажете мне по дороге в Лиссабон — я хочу, чтобы вы отправились со мной. Леди О’Мой, надеюсь, простит меня, если я отбуду «по-английски» — ее нигде не видно.

А леди О’Мой сознательно скрылась с глаз, движимая теми же побуждениями, которые заставляют прятаться страдающее животное, чтобы не показывать свою боль. Подавленная горем и тревогой, она удалилась в заросли на одном из склонов Монсанту, где Сильвия и нашла ее на берегу ручья, заросшего цветущими фиалками. Она была в слезах, разрываясь между необходимостью хранить секрет и совершенной невозможностью его дальнейшего сохранения, глаза ее были полны слез.

— Юна, милая! — воскликнула мисс Армитидж, опускаясь рядом с ней на колени и по-матерински обнимая этого взрослого ребенка.

— Что случилось?

Не в силах больше сдерживаться, несчастная Юна громко разрыдалась.

— Моя дорогая, я так мучаюсь. Я, наверное, сойду с ума. За что мне все это? Ведь я всегда была внимательна к другим и — ты знаешь — никому не причиняла страданий. А Дик… — он так эгоистичен.

— Дик? — переспросила Сильвия, и участия в ее голосе стало меньше. — Ты сейчас думаешь о Дике?

— Конечно. Все беды начались из-за него. Я имею в виду, — спохватившись, стала объяснять Юна, — что все мои неприятности связаны с этим делом. А теперь Нед арестован и ожидает суда.

— Но какое отношение капитан Тремейн имеет к Дику?

— Никакого, конечно, — согласилась Юна с невероятным для себя самообладанием. — Но тут одна беда прямо за другой. Это больше того, что я могу вынести.

— Я знаю, моя дорогая, я знаю, — проговорила Сильвия, и голос ее дрогнул.

— Ты не знаешь! Как ты можешь знать? Ведь это не твой брат и не твой друг, и ты не тревожишься за них так, как я. Если бы ты беспокоилась, если бы любила Дика или Неда, тогда бы поняла, как я страдаю.

Мисс Армитидж задумчиво смотрела перед собой на густую зеленую листву, на ее губах промелькнула едва заметная улыбка.

— Однако я сделала то, что смогла, — сказала она, немного помолчав. — Я поговорила о них обоих с лордом Веллингтоном.

Леди О’Мой перестала плакать и с ужасом посмотрела на нее.

— Ты говорила с лордом Веллингтоном?

— Да. Представилась такая возможность, и я ею воспользовалась.

— Что ты ему сказала? — дрожа, произнесла Юна и сжала ее руку.

Сильвия рассказала, как было дело, как она передала его светлости истинные обстоятельства нелепой истории, в которую попал Дик, как заявила, что Тремейн не способен лгать и, раз он сказал, что не убивал Самовала, значит, это так и есть, наконец, как его светлость отнесся к ее словам.

— Этого, наверное, все же недостаточно, — печально проговорила Юна.

— Он сказал, что не позволит делать из британского офицера козла отпущения и что если все так и было, как я рассказала, то худшее, что ждет Дика, — это увольнение из армии. Он просил меня, если объявится Дик, дать ему знать сразу же.

Больше, чем когда-либо, леди О’Мой хотелось поделиться сейчас своими бедами. Какое-нибудь случайное слово могло сломать последние барьеры, сдерживающие ее стремление. Но это слово сказано не было, и она решила поговорить сначала со своим братом. Услышав ее рассказ, тот рассмеялся.

— Ловушка, чтобы поймать меня, только и всего. Моя милая девочка, этот высокомерный солдафон, я уверен, не представляет себе, что к человеку в военной форме можно тоже проявлять милосердие. Дисциплина — единственный бог, которого он почитает.

И он рассказал несколько историй, иллюстрирующих безжалостность лорда Веллингтона.

— Я говорю тебе, — заключил Ричард Батлер, — это просто ловушка, чтобы меня схватить. И если ты будешь настолько глупа, что поддашься на нее или проболтаешься о моем присутствии Сильвии, то сразу в этом убедишься.

Юна пришла в ужас и сразу согласилась с ним, как всегда, легко поддавшись аргументам последнего человека, с которым говорила. Она села на сундук, служивший столь гостеприимным пристанищем мистеру Батлеру.

— Но что будет с Недом? Я все же надеюсь, что мы найдем какой-то выход.

Лежа в своей походной «кровати», Ричард Батлер приподнялся на локте.

— Не беспокойся, — нетерпеливо сказал он. — Они ничего не смогут сделать Неду, пока не признают его виновным — а как можно установить его виновность, если он не виноват?

— Да, но признаки…

— Чепуха! — сказал Ричард Батлер, выбрав самое мягкое слово из тех, что были готовы сорваться сейчас с его языка. — Признаки еще не доказательства. Пожалуйста, подумай и пойми: они еще должны доказать, что именно он убил Самовала. А ты не сможешь доказать то, чего не было. Не сможешь!

— Ты уверен?

— Конечно, уверен.

— Ты знаешь, мне придется давать показания в суде, — с обидой сказала Юна.

Это сообщение повергло мистера Батлера в задумчивость, и некоторое время он лежал молча, поглаживая свою клочковатую рыжую бороду, потом пожал плечами и улыбнулся.

— Ну и что? Едва ли они станут тебя запугивать или подвергать перекрестному допросу, просто расскажи им о том, что видела с балкона. Не пытайся запутать их — они сразу поймут, что ты лжешь, и тогда, бог знает, чем это кончится для тебя, впрочем, так же, как и для меня.

Обидевшись, она встала.

— Как же ты бессердечен, Дик! Лучше бы ты вообще не приходил сюда!

Он посмотрел на нее и усмехнулся.

— Что ж, это можно исправить. Позови Теренса и других, и пусть меня арестуют. Обещаю, что я не стану сопротивляться, ведь ты видишь, что я не способен на это, даже если бы захотел.

— Как ты можешь такое говорить?!

— А что мне остается говорить? От тебя веет и теплом и холодом одновременно. Я слаб, мне плохо, и меня лихорадит, — мистеру Батлеру было явно жалко себя, — а теперь даже ты тревожишь меня. Скорей бы уж меня расстреляли и все это прекратилось. Я думаю, в конце концов, от этого всем будет лучше.

Юна опустилась на колени рядом с его постелью и, пытаясь успокоить брата, стала горячо возражать, что он ее неправильно понял, что она имела в виду… — словом, она очень тревожилась за него.

— В этом нет никакой необходимости, — заверил ее Ричард Батлер. — Но, если ты хочешь мне помочь, ты должна слушаться меня. Как только моя нога заживет, я смогу позаботиться о себе сам и больше не стану тебя беспокоить. Но, пока ты прячешь меня, не заставляй пребывать в постоянном страхе, пугаться каждого шороха и каждой тени.

Юна обещала это и оставила его. Положившись на него и приняв решение, она почувствовала себя бодрее и остаток дня провела сравнительно спокойно, но вечером вновь зашевелившиеся за обедом тревоги и страхи толкнули ее к естественному и законному защитнику.

Покончив с едой, сэр Теренс, мрачный и молчаливый, не спеша направился в дом. Леди О’Мой поспешила за ним и, догнав, взяла под руку.

— Теренс, дорогой, я надеюсь, ты не собираешься вновь садиться за работу? — спросила она.

О’Мой остановился и с высоты своего роста посмотрел на нее со странной улыбкой, затем медленно высвободил руку.

— Боюсь, что я должен сделать это, — холодно ответил он. — Предстоит еще многое сделать, а у меня нет секретаря. А когда закончу, у меня будут другие дела.

В его тоне и категоричности последних слов сквозила такая неприязнь, что леди О’Мой опешила. Проводив взглядом мужа, удалившегося в дом, она топнула ножкой и тяжело вздохнула.

Глава 16

Собрание офицеров, созванное маршалом Бересфордом, которому предстояло рассмотреть дело капитана Тремейна, возглавлял генерал сэр Харри Стейплтон, командовавший британскими войсками, стоявшими в Лиссабоне. Среди прочих в него вошли генерал-адъютант сэр Теренс О’Мой, полковник Флетчер из королевского инженерного корпуса, который, будучи приятелем Тремейна, тут же, как только узнал о происшедшем, прибыл из Торриж-Ведраш, и майор Каррадерз. Обязанности военного прокурора были возложены на майора Суона, тоже из королевских инженеров.

Суд заседал в длинном мрачном зале, прежде служившем трапезной францисканцам, первым обитателям дома на Монсанту. Пол в зале был выложен грубым камнем, узкие окна расположены на высоте десяти футов от пола, покрытые белой штукатуркой стены увешаны портретами давно усопших королей и принцев Португалии, покровительствовавших ордену.

Члены трибунала устроились за аббатским столом, стоявшим на невысоком помосте в конце зала — каменном сооружении, покрытом дубовыми досками с наброшенной сверху зеленой материей, офицеры — в числе двенадцати человек, не считая председателя — сели спиной к стене, прямо под неизменной «Тайной вечерей»[2012].

Суд принял присягу, после чего, в сопровождении стражников провоста, вошел спокойный и невозмутимый капитан Тремейн и, отдав честь суду, сел на предложенный ему стул в нескольких шагах от стола; стражники остались стоять позади, на некотором расстоянии от него.

Он жестом показал, что все проявления дружеского расположения считает излишними на том основании, что в данной ситуации не мог ответить тем же.

Председатель, розовощекий джентльмен, слегка шепелявивший, прочистил горло и зачитал текст обвинения с предоставленного ему листа — обвинения в нарушении недавно изданного главнокомандующим вооруженными силами его величества на Пиренейском полуострове приказа о дуэлях, в связи с тем, что он дрался с графом Жерониму ди Самовалом, и в убийстве, поскольку дуэль проходила не по правилам, без свидетелей, и закончилась смертью вышеназванного графа.

— Что вы скажете на это, капитан Тремейн? — обратился к нему прокурор. — Признаете вы себя виновным по этим обвинениям или не признаете?

— Нет, не признаю.

Председатель сел на свое место и посмотрел на обвиняемого с явно выраженной благосклонностью.

Тремейн окинул взглядом лица сидевших перед ним членов суда, заметив участие на лицах полковника Флетчера, майора Каррадерза и двух других друзей из своего полка, холодное безразличие трех незнакомых ему офицеров Четырнадцатого пехотного полка, квартировавшего сейчас в Лиссабоне, полную непроницаемость лица О’Моя, опустившего глаза, серьезно озадачившую его, и, наконец, формальную враждебность майора Суона, выступавшего в данный момент с вступительным словом. На остальных он не обратил внимания.

Из его выступления — в спешке подготовленного Суоном нынешним утром — у капитана Тремейна сложилось впечатление, что этому делу не придают слишком серьезного значения. Майор объявил о своем намерении в качестве судебной обязанности установить тот факт, что ночью 28 мая обвиняемый, в вопиющее нарушение общего приказа, изданного 26-го числа того же месяца, дрался на дуэли с графом Жерониму ди Самовалом, португальским дворянином.

После краткого изложения обстоятельств дела с точки зрения обвинения майор предложил приступить к заслушиванию свидетелей, с помощью показаний которых он собирался — несколько опрометчиво, подумал Тремейн — заставить подсудимого признать свою вину.

Первым пригласили Маллинза. Его позвал сержант, выставленный к двойным дверям, открывающимся в переднюю, где ожидали все вызванные свидетели.

Маллинз, выглядевший сейчас несколько менее солидно, чем обычно, — вследствие своего смятения и тревоги за капитана Тремейна, к которому он был сильно привязан, — в волнении поведал известные ему факты. Он рассказал, что возился в буфетной со столовым серебром, оставшись там на тот случай, если сэру Теренсу, все еще работавшему в своем кабинете, что-нибудь понадобится перед тем, как он пойдет спать. Сэр Теренс позвал его и…

— Сколько было времени, когда вас позвал сэр Теренс? — спросил майор.

— Часы в буфетной показывали десять минут первого, сэр.

— Вы уверены, что часы шли правильно?

— Твердо уверен, сэр. Я как раз проверил их тем вечером.

— Что ж, очень хорошо. Сэр Теренс позвал вас десять минут первого — пожалуйста, продолжайте.

— Он дал мне письмо, адресованное генерал-интенданту, сказав: «Отнеси это караульному сержанту и передай, что его нужно отправить утром как можно раньше». Я сразу вышел из дома и заметил лежащего на спине человека и еще одного, опустившегося рядом с ним на траву, и поспешил к ним. Все происходило яркой лунной ночью, светлой, как день, и я все хорошо видел. Стоявший на коленях джентльмен посмотрел на меня — это был капитан Тремейн, сэр. «Что случилось, сударь?» — спросил я. «Это граф Самовал, он убит, — ответил капитан. — Ради бога, идите и приведите кого-нибудь». Я поспешил обратно к сэру Теренсу, и сэр Теренс, выйдя со мной во двор, был поражен тем, что увидел. «Что произошло?» — спросил он, и капитан сказал то же, что и мне: «Это граф Самовал, он убит». — «Но как это произошло?» — задал вопрос сэр Теренс. «Я тоже хотел бы это знать, — ответил капитан. — Я нашел его здесь». После чего сэр Теренс повернулся ко мне и сказал: «Маллинз, вызовите караул», и я пошел.

— Присутствовал ли там еще кто-нибудь? — спросил обвинитель.

— Нет, во дворе больше никого не было, сэр. Но леди О’Мой стояла на балконе своей комнаты все это время.

— Хорошо, значит, вы позвали солдат. Что было, когда вы вернулись?

— Прибыл полковник Грант, сэр. Как я понял, он проследовал за графом Самовалом.

— Откуда появился полковник Грант? — спросил председатель.

— Он вошел через ворота с террасы.

— Они были открыты?

— Нет, сэр. Сэр Теренс велел открыть калитку, когда полковник Грант постучал.

Сэр Харри кивнул, и майор Суон продолжил:

— Что случилось потом?

— Сэр Теренс сказал, что капитан арестован.

— Капитан Тремейн сразу повиновался?

— Ну нет, не сразу, сэр. Он, естественно, встревожился. «Боже правый! — воскликнул он. — Неужели вы думаете, что я убил его? Я сказал вам, что обнаружил его здесь в таком состоянии». — «Что вы здесь делали?» — спросил сэр Теренс. «Я шел к вам», — ответил капитан. «С какой целью?» — вновь спросил сэр Теренс, после чего капитан рассердился, сказав, что он отказывается подвергаться допросу, и отправился под арест, как ему было приказано.

На этом показания дворецкого закончились, и прокурор посмотрел на обвиняемого.

— У вас есть какие-нибудь вопросы к свидетелю?

— Нет, — ответил капитан Тремейн. — Он рассказал обо всем, что знал, правдиво и точно.

Майор Суон предложил членам суда задавать свидетелю интересующие их вопросы. На это приглашение откликнулся лишь Каррадерз, побуждаемый тревогой за Тремейна и основывающейся в основном на их дружбе убежденностью в его невиновности, — он старался хоть что-нибудь сделать к его пользе.

— Как выглядел капитан Тремейн, когда он говорил с вами и сэром Теренсом?

— Обычно, сэр.

— Как по-вашему, он был встревожен?

— Ни капельки, сэр. Только когда сэр Теренс сказал, что он взят под арест, немного разгорячился.

— Спасибо, Маллинз.

Маллинз направился к выходу, но сержант у дверей сказал ему, что он волен остаться, если хочет, и Маллинз сел на одну из скамей, стоящих у стены.

Следующим свидетелем был сэр Теренс, который стал давать показания со своего места, находившегося справа от председателя. Он побледнел, в остальном же вполне владел собой и сдержанно, подтверждая и фактически повторял рассказ дворецкого, привел точное и исключительно правдивое описание обстоятельств, очевидцем которых он был — начиная с того момента, как его позвал Маллинз.

— Я полагаю, сэр Теренс, — сказал майор Суон, — вы присутствовали при ссоре, возникшей в предшествующий день между капитаном Тремейном и покойным?

— Да. Это случилось за ланчем здесь, в этом доме.

— Что послужило причиной ссоры?

— Граф Самовал позволил себе враждебно отозваться о постановлении лорда Веллингтона против дуэлей, а капитан Тремейн стал его защищать. Они немного завелись, и на упоминание о том, что Самовал является известным фехтовальщиком, капитан Тремейн заметил, что известные фехтовальщики нужны стране графа Самовала для защиты от вторжения. Это замечание оскорбило покойного, и, хотя из-за присутствия за столом дам дальнейшего развития эта беседа не получила, она закончилась угрозой графа Самовала продолжить ее позднее.

— И продолжение последовало?

— Об этом мне ничего не известно.

Капитану Тремейну предложили задать свидетелю вопросы, и он вновь отказался, подтвердив, что сэр Теренс поведал истинную правду. Тут снова слово взял Каррадерз и обратился к своему начальнику:

— Вы, конечно, подтверждаете, сэр Теренс, что капитан Тремейн, являясь вашим военным секретарем, имел свободный доступ в дом в любое время суток?

— Подтверждаю.

— Следовательно, вполне возможно, что он натолкнулся на тело покойного точно так же, как Маллинз?

— Конечно, это возможно. И свидетельства, безусловно, определят, насколько логична такая версия.

— В таком случае не кажется ли вам, что ситуация, в которой застали капитана Тремейна, вполне нормальна? Разве не естественно, что он решил посмотреть, что это за человек и насколько серьезно он ранен?

— Несомненно.

— Но было бы естественным, если бы он стал мешкать у тела убитого им человека, подвергаясь риску быть застигнутым на месте преступления?

— Это вопрос скорее к суду, чем ко мне.

— Благодарю вас, сэр Теренс.

Поскольку желающих спрашивать больше не оказалось, в зал пригласили леди О’Мой.

Она вошла, бледная и дрожащая, в сопровождении мисс Армитидж, которую не вызывали, но суд позволил ей войти. Один из офицеров Четырнадцатого полка, сидевший на правом конце стола, поспешил предложить леди кресло, и она его заняла.

После приведения к присяге майор Суон предложил леди рассказать суду все, что ей известно по этому делу.

— Но… но я ничего не знаю, — в сильном волнении, едва владея собой, с трудом проговорила она, и сэр Теренс, опершись локтем о стол, прикрыл рот рукой, чтобы не выдать себя. Но он никак не мог скрыть жестокого блеска своих неотрывно смотревших на нее глаз.

— Суд будет вам очень благодарен, — настаивал майор, — если вы возьмете на себя труд рассказать нам о том, что видели с балкона.

Сэр Харри Стейплтон вмешался, чувствуя смятение леди О’Мой и приписывая его робости, он был тронут ее хрупким очарованием, а кроме того, считал, что супруга генерал-адъютанта в любом случае заслуживает уважительного к себе отношения.

— Так ли уж необходимо свидетельство леди О’Мой? — спросил он. — Откроет ли оно какие-нибудь новые факты, касающиеся обнаружения тела?

— Нет, сэр, — ответил майор. — Это будет лишь повторением того, что мы уже слышали от Маллинза и сэра Теренса.

— Тогда к чему без особой необходимости затруднять леди?

— О, с моей стороны, сэр… — с готовностью стал соглашаться обвинитель, но тут вмешался сэр Теренс.

— Я думаю, что леди О’Мой не станет возражать против того, чтобы немного затрудниться в интересах обвиняемого, — сказал он, глядя на свою жену и предназначая для нее и Тремейна язвительный сарказм, таящийся в этих словах и скрытый от остальных его спокойным тоном. — Маллинз сообщил, по-моему, что видел леди на балконе, когда вышел во двор, следовательно, ее показания дадут нам возможность сдвинуться по времени назад от того места, с которого начал рассказывать Маллинз.

Злая ирония, заключавшаяся в этой двусмысленности, должна была снова поразить этих двоих.

— Учитывая, что обвиняемому грозит смертная казнь, я не думаю, что мы должны упускать хоть что-то из того, что может повлиять на решение суда.

— Я полагаю, сэр Теренс прав, сэр, — поддержал его прокурор.

— Что ж, хорошо, — сказал председатель. — В таком случае, пожалуйста, продолжайте.

— Не будете ли вы любезны, леди О’Мой, сообщить суду, как случилось, что вы вышли на балкон?

Глаза Юны стали большими и еще более детскими, когда она обводила испуганным взглядом членов суда. Пытаясь сдержать свои чувства, леди О’Мой нервно, но абсолютно машинально поднесла к губам носовой платок.

— Я услышала крик и выбежала…

— Вы, конечно, были в это время уже в постели? — снова вмешался ее супруг.

— Так ли это важно, сэр Теренс? — с досадой спросил председатель, стремившийся поскорее закончить допрос.

— Заданный только что вопрос, сэр, — сухо ответил О’Мой, — отнюдь не является неуместным. Он поможет нам составить представление о промежутке времени между тем, как леди услышала крик и когда вышла на балкон.

Председатель с неохотой согласился, и вопрос был повторен.

— Д-да, — последовал робкий ответ, — я уже находилась в постели.

— Но еще не спали? — продолжал О’Мой. — Или вы уже спали? — резко переспросил он и, отвечая на нетерпеливый взгляд председателя, пояснил: — Мы должны это знать, может быть, крик повторился несколько раз, прежде чем его услышали. Это важно.

— Будет по правилам, — заметил прокурор, — если сэр Теренс станет задавать вопросы после того, как свидетельница закончит свой рассказ.

— Хорошо, — проворчал тот и откинулся на спинку кресла, потерпев неудачу в своем намерении мучить ее до тех пор, пока каким-нибудь признанием она не выдаст себя.

— Я не спала, — сказала леди О’Мой, отвечая на последний вопрос мужа. — Я услышала крик и сразу поспешила на балкон. Это… это все.

— Но что вы увидели с балкона? — спросил майор Суон.

— Все происходило ночью… и конечно… было темно.

— Вероятно, не очень темно, леди О’Мой? Ведь стояла луна — полная луна.

— Да, но… но в саду много теней, и… и я сначала ничего не разглядела.

— Но в конце концов… что-то увидели?

— О, да, да! В конце концов увидела.

Тяжело было смотреть на эту прелестную, но сейчас такую беззащитную женщину, растерянную и несчастную. Ее волнение и некоторые, впрочем, весьма незначительные противоречия в показаниях никто, однако, не расценил как намерение скрыть истину и опасение, что эту истину вырвут у нее против ее воли. Только О’Мой, наблюдавший за ней и видевший в каждом ее слове, взгляде и жесте ложь, знал отвратительную правду, которую его жена пыталась скрыть, даже, судя по всему, ценой жизни своего любовника. Для его израненной души ее мучения были бальзамом, он со злорадством поглядывал на пару прелюбодеев, удивляясь, впрочем, самообладанию этого мерзавца, равнодушного и безмятежного даже сейчас.

— И что вы в конце концов там увидели? — мягко подтолкнул ее майор Суон.

— Я увидела лежащего на земле человека и еще одного, склонившегося над ним, а потом — почти сразу же вышел Маллинз, и…

— Я не думаю, что есть необходимость в дальнейшем продолжении, майор Суон, — опять вмешался председатель. — Мы уже слышали, что случилось, когда вышел Маллинз.

— Если обвиняемый желает… — начал прокурор.

— Ни в коем случае, — ответил капитан.

На первый взгляд как будто совершенно спокойный, он напряженно-внимательно всматривался в лицо своей сообщницы, и этот взгляд беспокоил ее больше всего. Именно она определяла, как ему вести себя дальше, как защищаться. Тремейн надеялся на то, что, возможно, Дик Батлер сейчас уже далеко и теперь можно будет, ничего не опасаясь, рассказать всю правду. Хотя он уже начал сомневаться, что это ему поможет — можно ли в такое поверить в отсутствие Ричарда Батлера? Свидетельские показания Юны подтвердили, что эти надежды тщетны и что его жизнь теперь зависит от того, признает или не признает его виновным трибунал. Уверенность капитану придавало то неоспоримое с его точки зрения обстоятельство, что он был невиновен. Однако оспорить его при желании очень даже можно было: настоящий убийца Самовала обнаружен не был, непроницаемая тайна покрывала все обстоятельства роковой ночи. Единственным человеком, который мог бы драться с Самовалом в тот же час и в том же месте, был сам сэр Теренс. Но казалось совершенно немыслимым, чтобы он, будучи человеком чести, мог молчать, позволяя страдать другому, да еще участвовать в суде над ним. А кроме того, сэр Теренс и Самовал не ссорились ни тогда, ни раньше.

— Есть еще только одно обстоятельство, — сказал майор Суон, — относительно которого мне хотелось бы расспросить леди О’Мой.

Он на секунду замолчал, затем продолжил:

— Вы помните, сударыня, за сутки днем, предшествующим ночи, когда граф Самовал встретил свою смерть, он присутствовал на ланче, за которым вы принимали гостей здесь, в этом доме?

— Да, — ответила леди О’Мой, замерев от страха.

— Не скажете ли вы суду, сударыня, кто еще присутствовал на этом приеме?

— Едва ли это можно назвать приемом, сударь, — уточнила она со свойственной ей щепетильностью в подобных пустяках. — Там присутствовали только сэр Теренс, я, мисс Армитидж, граф Самовал, полковник Грант, майор Каррадерз и капитан Тремейн.

— Не могли бы вы припомнить слова, произнесенные покойным и капитаном Тремейном — относящиеся к возникшему между ними разногласию, я имею в виду?

Леди О’Мой знала, что тогда произошел какой-то неприятный разговор, но была совершенно не способна что-нибудь вспомнить. В ее памяти осталась лишь настойчивая просьба Сильвии вызвать капитана Тремейна, чтобы не дать разгореться ссоре между ним и графом, но сам предмет ссоры, как она теперь понимала, от нее ускользнул. Более того, у нее вдруг мелькнуло подозрение — от чего ей стало еще страшнее, — что это сыграет против капитана Тремейна.

— Я… боюсь, что я не смогу вспомнить, — наконец проговорила она.

— Попытайтесь, леди О’Мой.

— Я… я пыталась, но не смогла. — Ее голос стих почти до шепота.

— Стоит ли нам продолжать? — не выдержав, сказал председатель. — Выступило уже достаточно свидетелей, и мы можем больше не утомлять леди.

— Конечно, сэр, — с бесстрастным видом согласился майор. — Остались только вопросы обвиняемого к свидетельнице, если он пожелает их задать.

Тремейн покачал головой.

— В этом нет никакой необходимости, сэр, — сказал он, глядя на председателя и не замечая зловещей улыбки, промелькнувшей на каменном лице сэра Теренса.

В зале суда он был единственным, кто желал продолжения допроса леди О’Мой, но понимал, что не сможет этого добиться, не выдав себя. Поэтому сэр Теренс промолчал. Он хотел было предложить, чтобы свидетельницу пригласили остаться здесь на тот случай, если вновь понадобятся ее показания, но потом сообразил, что в этом нет нужды — тревога за обвиняемого не даст ей уйти.

Так оно и вышло. Сопровождаемая и поддерживаемая мисс Армитидж, которая была почти такой же бледной, как она сама, но держалась более стойко, леди О’Мой неверными шагами проследовала к скамьям у стены.

После совершенно бессодержательного выступления караульного сержанта, присутствовавшего при отправке капитана под арест, суд стал слушать полковника Гранта. Его показания строго соответствовали фактам, очевидцем которых он, как мы знаем, оказался, но его рассказ был прерван.

В той части зала, где находился помост и стоял стол, справа в стене находилась небольшая дверь, ведущая в маленькую прихожую, бывшую некогда аббатской кельей.

Через эту прихожую, связанную напрямую с комнатой, служившей сейчас кордегардией[2013], и прошел в сопровождении капрала вновь прибывший человек. Когда отворилась дверь, члены суда недовольно обернулись, ожидая вторжения посторонних, но в следующий момент их недовольство сменилось почтительным удивлением, раздался грохот отодвигаемых кресел, и все встали в знак уважения к вошедшему худощавому человеку в простом сером сюртуке. Это был лорд Веллингтон.

Он приветствовал офицеров, поднеся два пальца к своей двууголке, жестом предложил всем садиться и попросил председателя не прерывать и никак не менять из-за него хода расследования.

— Будьте добры, кресло, — обратился к сержанту из охраны Веллингтон.

Когда кресло было принесено, он сел лицом к обвинителю и спиной к двери, через которую вошел, и положил кнутовище на стол, оставив шляпу при себе. Офицер, ведущий протокол разбирательства, передал ему свои записи, и, еще раз предложив суду продолжать заседание, лорд Веллингтон погрузился в их чтение.

Полковник Грант, стоявший прямо и неподвижно в своем когда-то красном, а теперь вылинявшем и выцветшем до бурого цвета мундире, продолжил и закончил свое описание того, что он видел и слышал ночью 28 мая в саду дома на Монсанту.

После этого прокурор предложил ему вспомнить тот злополучный ланч у сэра Теренса и рассказать суду о том, что произошло между капитаном Тремейном и графом Самовалом.

— Беседа за столом, — начал он, — коснулась — что вполне естественно — недавно оглашенного приказа, запрещающего дуэли и объявляющего их тяжким преступлением для офицеров в войсках его величества на Пиренейском полуострове. Граф Самовал заклеймил его как унижающий и деспотичный, утверждая, что поединок является единственным достойным дворянина способом разрешения ссор. Капитан Тремейн, видимо, возмущенный определением «унижающий», не согласился с графом. Разговор продолжался, а затем кто-то — по-моему, это была леди О’Мой — с явным желанием успокоить рассерженного графа польстила его тщеславию упоминанием того факта, что он сам является знаменитым фехтовальщиком. После чего последовало то неудачное — хотя тогда, должен признать, я был полностью с ним солидарен — замечание капитана Тремейна. Он сказал, насколько я помню, что сейчас Португалия крайне нуждается в знаменитых фехтовальщиках для своей защиты от вторжения, а не для создания беспорядков дома.

Лорд Веллингтон оторвал глаза от бумаг и в задумчивости погладил горбинку носа. Внимательно слушая то, что говорил полковник Грант, он обратил свой холодный взгляд на обвиняемого.

— Эти слова сильно задели Самовала. Он потребовал, чтобы капитан Тремейн выразился точнее, и Тремейн ответил, что он говорит в общем, но Самовал волен отнести эти слова на свой счет, если находит их справедливыми. После чего заметил, что, поскольку их разговор крайне скучен для дам, было бы лучше сменить тему. Граф Самовал согласился, но с угрозой в голосе пообещал продолжить его позже. Я полагаю, это все, сэр.

— У вас есть какие-нибудь вопросы к свидетелю, капитан Тремейн? — спросил прокурор.

Как и прежде, тот ответил отрицательно и добавил, что рассказ полковника Гранта полностью соответствует его собственным воспоминаниям.

Но суд пожелал более подробно высветить некоторые моменты. Первый вопрос задал Каррадерз относительно поведения обвиняемого, когда его объявили взятым под арест.

— Невиновные люди ведут себя не так, — не задумываясь ответил полковник, вызвав некоторое волнение в публике. Каррадерзу, пытавшемуся изо всех сил помочь Тремейну, следовало бы в этот момент остановиться. Но он решил добиться большего и воскликнул:

— Вы хотите сказать, что так ведут себя люди виновные?

Полковник Грант слабо улыбнулся и медленно покачал головой.

— Боюсь, что так далеко зайти в своих утверждениях не могу, — ответил он, ввергнув несчастного Каррадерза в полное отчаяние.

И тут задал свой вопрос полковник Флетчер.

— Полковник Грант, — сказал он, — вы сообщили нам, что той ночью держали графа Самовала под наблюдением, а получив сообщение от своего агента о его уходе из дома, отправились за ним следом и пришли на Монсанту. Не могли бы вы объяснить суду, почему вы следили за убитым?

Полковник Грант взглянул на лорда Веллингтона, и тот, задумчиво улыбнувшись, отрицательно покачал головой.

— Боюсь, что наши общие интересы не позволят дать полный ответ на ваш вопрос. И, поскольку здесь присутствует сам лорд Веллингтон, я считаю необходимым спросить его, позволительно ли мне отвечать на этот вопрос?

— Определенно нет, — сказал Веллингтон. — Более того, одна из целей моего присутствия здесь состоит в том, чтобы некоторые обстоятельства случившегося не стали достоянием широкой публики.

В наступившей тишине раздался голос председателя:

— Можем ли мы, по крайней мере, спросить, сэр, не связано ли установление полковником Грантом наблюдения за графом Самовалом с тем, что ему было известно о готовящейся дуэли?

— Безусловно, можете, — подтвердил лорд Веллингтон.

— Нет, не связано, сэр, — ответил Грант.

— Какие основания, полковник Грант, — продолжил председатель, — вы имели для предположения, что граф Самовал направился на Монсанту?

— Это было ясно из направления, в котором он двинулся.

— И все?

— Я думаю, мы опять коснулись запрещенного предмета, — ответил Грант и посмотрел в сторону Веллингтона.

— Я не вижу смысла в этом вопросе, — сказал тот в ответ на его взгляд. — Полковник Грант ясно дал понять, что его наблюдение за графом не имело ни малейшей связи с дуэлью или подозрениями насчет ее проведения. Этим его заявлением, я полагаю, суд должен удовлетвориться. Полковнику Гранту было необходимо объяснить свое появление на Монсанту в полночь 28 мая. Возможно, наилучший для него выход — назвать это случайностью. Но я могу понять возникающие в этом случае сомнения. Полковник Грант там просто «оказался». Вот все, что необходимо знать суду. Позвольте мне к этому добавить свое заверение, что остальное никоим образом не поможет при разбирательстве данного случая.

Председатель объявил, что у него больше нет вопросов к свидетелю, и Грант, отдав честь, удалился, чтобы сесть рядом с леди О’Мой.

Заслушали показания майора Каррадерза, касающиеся разговора между графом Самовалом и капитаном Тремейном. Майор свидетельствовал, естественно, в пользу обвиняемого, но в основном повторял то, что уже рассказали сэр Теренс и полковник Грант.

— И хотя Самовал угрожал возобновить разговор, похоже, продолжен он не был, — сказал он в заключение.

— Откуда вы это знаете? — спросит майор Суон.

— Я могу высказывать свое мнение, сэр, — вспылил Каррадерз, его круглое лицо побагровело.

— На самом деле не можете, сэр, — сказал председатель. — Вы давали присягу сообщить суду все известные вам факты.

— Мне лично известен только тот факт, что капитан Тремейн был отозван от стола леди О’Мой и не имел другой возможности поговорить с графом Самовалом в этот день. Я видел, как граф вскоре отбыл, а капитан Тремейн в это время все еще был с леди — что леди О’Мой может подтвердить, если это необходимо. Остаток дня мы провели за работой и вечером отправились домой — мы вместе снимаем квартиру в Алькантаре.

— Но был еще следующий день, — сказал сэр Харри. — Вы хотите сказать, что и весь этот день обвиняемый находился у вас на виду?

— Нет. Но я не могу поверить…

— Я боюсь, вы опять собираетесь высказать свое мнение, — перебил его майор Суон.

— Однако это своего рода свидетельство, — продолжал настаивать цепкий, как бульдог, Каррадерз. Было похоже, что он выясняет свои отношения с майором Суоном, который не дает ему говорить. — Я не могу поверить, чтобы капитан Тремейн сам продолжил ссору с графом Самовалом. Тремейн всегда был дисциплинированным офицером и, кроме того, он — самый сдержанный человек среди всех, кого я знаю. Не верю я и в то, что он согласился встретиться с Самовалом, иначе он сообщил бы об этом мне.

— Но ведь ему следовало держать это в секрете именно из-за приказа, который он сам защищал.

— Значит, напрасно защищал, — съязвил майор Каррадерз, за что тут же получил выговор от председателя.

Рассерженный, он сел на место, а прокурор вызвал рядового Бейтса, стоявшего ночью на часах, для подкрепления свидетельства караульного сержанта о приезде обвиняемого на Монсанту в экипаже.

Выслушали Бейтса, и майор Суон объявил, что больше никаких свидетелей не приглашали, и вновь занял свое место. Вслед за этим, в ответ на предложение председателя, капитан Тремейн ответил, что у него других свидетелей нет.

— В таком случае, майор Суон, — сказал сэр Харри, — суд готов слушать вас.

Суон вновь поднялся и обратился к заседающим с обвинительной речью.

Глава 17

Возможно, майор Суон был, а может, и не был выдающимся солдатом — история об этом умалчивает. Но о том, что он не был выдающимся оратором, свидетельствуют сохранившиеся записи с процесса, о котором у нас с вами идет речь. Его запас слов был не богат, речь — нескладной, манеру говорить майор Каррадерз охарактеризовал как «спотыкающуюся», а голос Суона звучал тоскливо и монотонно. Впрочем, это свидетельствовало и об отношении к возложенным на него судебным обязанностям: он просто исполнял свой долг, и все.

Тем не менее выстроенные определенным образом факты представляли для капитана Тремейна весьма серьезное обвинение. Сначала майор Суон сосредоточился на мотиве дуэли: произошла ссора или она только разгоралась? Он подчеркнул, что ситуация весьма сильно компрометирует обвиняемого, в ней заключается даже некая злая ирония для него: он оказался вовлеченным в дуэль в результате собственных же слов в защиту мудрых мер, направленных против дуэлей в британской армии. Что, впрочем, добавил майор Суон, судом, видимо, не будет рассматриваться отдельно.

Этой дуэлью обвиняемый нарушил недавний приказ, и, более того, сами обстоятельства, при которых она проводилась, без секундантов и свидетелей, делают его виновным в убийстве, если будет доказано, что он действительно дрался на дуэли и убил человека, а майор Суон полагал, что будет.

То, что дуэль велась не по правилам, можно объяснить этим самым приказом. Ситуация, которая в других обстоятельствах, учитывая репутацию капитана Тремейна, казалась бы совершенно невозможной, при нынешнем положении дел вполне понятна. Тремейн не мог найти друзей, которые бы действовали в его интересах, и потому был вынужден отказаться от секундантов, а также хранить тайну о готовящемся поединке. Членам трибунала известно из показаний полковника Гранта и майора Каррадерза, что этой встречи очень хотел граф Самовал, и, следовательно, они имеют право предположить, что покойный согласился, чтобы их поединок состоялся не по правилам, в противном случае ему пришлось бы вообще отказаться от получения сатисфакции, которой он так желал.

Майор Суон перешел к рассмотрению места, где произошла дуэль, и признал, что тут он столкнулся с загадкой. Она не разрешится, даже если предположить, что у графа Самовала противником был кто-то другой, поскольку нет никаких сомнений в том, что дуэль имела место и он убит. Очевидно и то, что схватка готовилась заранее, а покойный прибыл на Монсанту специально для участия в ней, так как установлено, что найденные на том месте дуэльные шпаги принадлежали ему.

И эта загадка, повторил он, не рассеется, если на месте капитана Тремейна предположить кого-то другого. Более того, она станет еще сложнее. Обвиняемый имел право свободного прохода в дом в любое время суток, и он им воспользовался той ночью. Представленные свидетельства доказывают, что обвиняемый приехал на Монсанту в двухколесном экипаже не позднее, чем без двадцати двенадцать, а в десять минут первого его уже увидели склоненным над мертвым телом, которое было еще теплым.

Если капитан Тремейн не сможет достаточно убедительно объяснить, как он провел эти полчаса, трудно предположить, к какому заключению придет суд, учитывая все факты, касающиеся мотива и обстоятельств дела, если не признает капитана Тремейна виновным в смерти графа Самовала, наступившей в результате поединка, проведенного тайным и незаконным образом, формально превращающим его действия в заурядное убийство.

Завершив этим свою речь, майор сел и вытер изрядно вспотевший лоб. Сзади, оттуда, где сидела леди О’Мой, послышался сдавленный стон; охваченная ужасом, она сжала руку внешне спокойной мисс Армитидж, которая оказалась такой же ледяной, как и ее собственная.

Капитан Тремейн медленно поднялся, готовясь выступить с ответом на обвинение. Посмотрев на своих судей, он встретил столь недоброжелательный взгляд сэра Теренса, что даже смутился. Похоже, он уже был осужден, да еще кем — своим лучшим другом! Если это так, то каково же, должно быть, отношение других! Но румяное, добродушное лицо председателя говорило о дружелюбии и поддержке, глаза Каррадерза выдавали острое беспокойство за своего друга; Тремейн взглянул на лорда Веллингтона — он с отрешенным видом сидел у торца стола, всем своим обликом выражая беспристрастность и рассудительность.

Тремейн заранее обдумал, на чем будет строить свою защиту, и построил ее на неправде — ведь правда погубила бы Ричарда Батлера.

— Мой ответ, джентльмены, — начал Тремейн, — будет очень коротким — настолько коротким, насколько того заслуживает обвинение. Я питаю надежду, что среди членов суда нет никого, кто относился бы ко мне с предубеждением. — Он говорил легко и спокойно — как человек, абсолютно владеющий собой. — По сути, мне сейчас необходимо доказать собственную невиновность, а взваливать это бремя на обвиняемого непозволительно ни по гражданским, ни по военным британским законам.

Слова разногласия, имевшего место между графом Самовалом и мною накануне того происшествия, стоившего графу жизни, которые вы слышали от разных свидетелей, я сразу подтверждаю, экономя таким образом время и избавляя суд от лишних хлопот, а некоторых новых свидетелей — от необходимости давать показания против меня. Что же касается продолжения разговора, каких-либо последующих выяснений отношений, которыми грозил граф, — все это я категорически отрицаю. С того момента, как я поднялся от стола после ланча у сэра Теренса в субботу, я не видел графа Самовала до той самой минуты, когда нашел его мертвым или умирающим в саду, здесь, на Монсанту, ночью в воскресенье. Я не могу призвать свидетелей, чтобы подтвердить данный факт, поскольку это не представляется возможным. Те свидетели, которых я мог бы пригласить — свидетели по вопросу моего характера и отношения к дисциплине, — показали бы, что участие в подобных стычках совершенно не в моих правилах. В войсках его величества немало офицеров, готовых подтвердить, что дуэли всегда вызывали во мне отвращение, и за всю свою жизнь я ни разу в дуэли не участвовал. К счастью, служба в армии его величества предоставляла мне возможности иными способами доказывать свою храбрость. Я сказал, что мог бы пригласить свидетелей по этому факту, но не стал этого делать: на мою удачу, среди членов суда есть несколько человек, которые знают меня много лет и смогут, если суд найдет нужным, поддержать меня в этом заявлении.

Теперь позвольте мне спросить вас, джентльмены, мыслимое ли дело, чтобы человек, не приемлющий поединков в принципе, изменил своим убеждениям в ситуации, вполне дающей возможность избежать стычки со столь нетерпеливым и напористым соперником? Ведь именно из-за неприятия дуэлей как таковых я и ответил покойному с такой резкостью, когда он назвал приказ лорда Веллингтона унизительным для благородного человека. Логика должна подсказать вам, что я не мог быть настолько непоследовательным и принять сделанный на подобных основаниях вызов графа Самовала. Ситуация, в которой майор Суон увидел некоторую иронию, выглядит просто смешной. Это что касается мотивов, якобы руководивших мной. Надеюсь, вы сочтете, что на обвинение по этому пункту я ответил.

Относительно самого деяния: я не вижу, за что должен отвечать. Действительно, я приехал на Монсанту без четверти или без двадцати двенадцать ночью 28-го, а в четверть первого меня увидели склоненным над мертвым телом графа Самовала. Но говорить, будто это доказывает, что я убил его, значит, сказать больше того, на что отваживается майор Суон, если я правильно его понял.

Майор Суон убежден, что граф Самовал прибыл на Монсанту, чтобы драться на дуэли, о чем заранее условился со своим противником. Найденные там шпаги, которые принадлежали ему и, судя по всему, были принесены им, позволяют сделать prima-facie[2014] такое заключение. Но, джентльмены, если мы предположим, что я принял вызов графа, позвольте мне спросить: смогли бы вы, в таком случае, придумать более неподходящее для меня место, чем сад в доме генерал-адъютанта? Поединок незаконен, следовательно, главное условие его проведения — тайна, а разве можно было гарантировать сохранность в секрете такого события в таком месте, где в любой момент мог кто-нибудь появиться, хотя дуэль и проходила в полночь? И можно ли мое появление там назвать тайным, если я открыто приехал на Монсанту в экипаже и оставил его перед дверьми на виду у часового? Стал ли бы я действовать подобным образом, если бы имел ту цель, которую мне приписывают? Я полагаю, что простой здравый смысл оправдывает меня только одной этой ситуацией с местом действия, и я не думаю, что есть необходимость завершать ответ на обвинение фактическим или логическим объяснением моего присутствия и моих передвижений в доме в течение рассматриваемого получаса.

Тремейн замолчал. Его доводы и логические рассуждения подействовали на членов суда, это читалось на всех лицах — за одним исключением. Сэр Теренс — человек, от которого он ожидал максимальной поддержки — смотрел на него злобно, кривя губы в сардонической усмешке. Этот взгляд и остановил Тремейна, и капитан заколебался, прежде чем сойти с тротуара правды и ступить на зыбкую почву лжи.

— Я не думаю, — сказал наконец он, — что суд сочтет необходимым, чтобы я стал доказывать свое алиби, так как я утверждаю, что не существует доказательства моей вины.

— Я полагаю, сэр, — ответил председатель, — что в ваших интересах прояснить все окончательно.

— Одно дело, — начал Тремейн, вынужденный продолжать, — касающееся службы генерал-интенданта, требовало крайне срочного решения, однако днем до него не дошли руки, и оно было отложено до утра. Я имею в виду отправку палаток для дивизии генерала Пиктона в Селорику[2015]. Я решил, что будет лучше, если закончить с ним ночью и отправить соответствующие бумаги генерал-интенданту утром в понедельник. Поэтому я вернулся на Монсанту, прошел в служебную часть и занялся этим делом, за чем и застал меня крик, раздавшийся за окном. Была ночь, я решил узнать, что случилось, и в саду увидел графа Самовала, мертвого или умирающего. Вскоре из двери жилого крыла вышел Маллинз, дворецкий, как он сам и сообщил. Это, джентльмены, все, что мне известно о смерти графа Самовала, и я торжественно заявляю, что невиновен в ней и не сведущ относительно причины, ее вызвавшей, порукой чему является моя честь солдата. Я вверяю себя с надеждой и верой в справедливость в ваши руки, джентльмены, — закончил капитан Тремейн и сел.

То, что он произвел благоприятное впечатление на суд, не вызывало сомнений, и мисс Армитидж сообщила об этом на ухо леди О’Мой.

— Он спасен! — произнесла она дрожащим от ликования шепотом и добавила: — Он был великолепен!

— Благодари бога! О, благодари бога! — выдохнула леди О’Мой, сжав в ответ ее руку.

— Я это и делаю.

Наступила тишина, нарушаемая только шелестом бумаг — это председатель наскоро просматривал свои записи перед тем, как обратиться к суду. И тут неожиданно громко раздался резкий голос О’Моя:

— Могу я предложить, сэр Харри, чтобы перед тем, как мы будем слушать вас, вновь были вызваны три свидетеля — сержант Флинн, рядовой Бейтс и дворецкий Маллинз?

Председатель поднял глаза от бумаг, с удивлением огляделся, и Каррадерз воспользовался возникшей паузой, чтобы возразить.

— Разве это по правилам, сэр Харри? — Он теперь тоже почувствовал враждебность сэра Теренса к Тремейну. — У суда уже была возможность опросить этих свидетелей, обвиняемый отказался от вопросов к ним, и обвинение уже закрыло дело.

Сэр Харри задумался. Он никогда вплотную не занимался судебным производством, считая его мало подходящим для солдата делом. Не в силах найти выход, сэр Харри инстинктивно посмотрел на лорда Веллингтона, но лицо его светлости ничего не выражало, главнокомандующий по-прежнему оставался безучастным зрителем.

Тут на помощь кашляющему и вытирающему лицо платком председателю пришел прокурор.

— Суд, — сказал он, — имеет право в любой момент до вынесения окончательного решения вызывать новых или повторно приглашать уже выступивших свидетелей для того, чтобы возможные новые показания обвиняемого могли быть также проверены.

— Таковы правила, — сказал сэр Теренс, — и они совершенно справедливы: порой утверждения подсудимого, как в данном случае, делают такой опрос необходимым.

Председатель согласился, и это возродило страх мисс Армитидж и, наконец, поколебало спокойствие обвиняемого.

Первым вновь был вызван сержант Флинн, и вопросы ему стал задавать сам сэр Теренс.

— Вы сказали, насколько я помню, что стояли в дверях караульной комнаты, когда прибыл капитан Тремейн без двадцати двенадцать ночи.

— Да, сэр, я услышал, как подкатил экипаж, и вышел посмотреть, кто это приехал.

— Вполне понятно. Ну и вы видели, куда направился капитан Тремейн? Он пошел по коридору, ведущему в сад, или поднялся по лестнице в кабинет?

Сержант на мгновение задумался, а Тремейн впервые за утро почувствовал, как у него забился пульс. «Что ж, наконец эта ужасная неопределенность кончится», — подумал он.

— Нет, сэр. Капитан Тремейн повернул за угол и стал не виден мне.

Сэр Теренс от нетерпения цокнул языком.

— Но ведь вы должны были слышать — стал он подниматься по лестнице или прошел дальше.

— Боюсь, я не обратил на это внимания, сэр.

— Но даже если специально не обращать внимания, кажется невозможно было не понять, куда он пошел. Звук шагов по лестнице существенно отличается от звука шагов по ровному полу. Постарайтесь вспомнить.

Сержант снова задумался, но тут вмешался председатель. Раздражение, которое сэр Теренс даже не пытался скрыть, вызывало у сэра Харри досаду, а кроме того, эта настойчивость опровергала его ощущение того, что идет честная игра.

— Свидетель уже сказал, что он не обратил внимания. Стоит ли заставлять его напрягать свою память? Едва ли суд станет учитывать ответ свидетеля, после того, что он уже сказал.

— Хорошо, — резко ответил сэр Теренс. — Пойдем дальше. После того, как тело графа Самовала унесли со двора, мой дворецкий Маллинз подходил к вам?

— Да, сэр Теренс.

— Что у него была за депеша? Пожалуйста, сообщите суду.

— Он принес мне письмо и передал, что его нужно как можно скорее переправить утром в канцелярию генерал-интенданта.

— Он что-нибудь говорил про то, когда ему дали это письмо?

— Только то, — ответил сержант после секундного размышления, — что он нес его мне, когда увидел мертвого графа Самовала.

— Это все, о чем я хотел спросить, сэр Харри, — подчеркнул О’Мой и оглядел своих коллег — членов суда, словно спрашивая, сделали ли они соответствующие выводы из слов сержанта.

— Есть ли у вас какие-нибудь вопросы к свидетелю, капитан Тремейн? — спросил председатель.

— Нет, сэр, — последовал ответ.

Следующим вызвали рядового Бейтса, и сэр Теренс приступил к допросу его.

— Давая показания, вы сообщили, что капитан Тремейн приехал на Монсанту между без двадцати и без четверти двенадцать?

— Да, сэр.

— Это совпадает с утверждением вашего сержанта. Теперь скажите суду, где вы находились следующие полчаса — до того момента, как услышали, что сержант созывает караул?

— Прохаживался перед служебным крылом, сэр.

— Вы обращали внимание на окна?

— Я бы этого не сказал, сэр.

— Почему?

— Почему? — с удивлением переспросил солдат.

— Да — почему? Не повторяйте мои слова. По какой причине вы не обращали внимания на окна?

— Потому, что они все были темными, сэр.

Глаза О’Моя блеснули.

— Все?

— Все до одного, сэр.

— Вы уверены в этом?

— Абсолютно уверен, сэр. Если бы хоть в одном из них зажегся свет, я бы не смог этого не заметить.

— Вполне понятно.

— Капитан Тремейн… — начал председатель.

— Мне нечего спросить у свидетеля, — ответил тот.

На лице сэра Харри отразилось удивление.

— После того заявления, которое он только что сделал?

И он снова предложил обвиняемому задать вопросы свидетелю. Его голос, как и лицо, стал серьезным и печальным, казалось, он не предлагал, а просил. Но Тремейн — чудом сохранявший внешнее спокойствие, хотя находился в полном отчаянии, видя, какую яму себе вырыл этой ложью, — отказался.

Рядового Бейтса отпустили и вызвали Маллинза. Членов суда охватило уныние. Уже все казалось ясным, и они мысленно поздравляли себя с избавлением от жестокой необходимости вынесения приговора своему брату офицеру, уважаемому всеми, кто его знал. Но теперь что-то скверным образом менялось. Показания, добытые сэром Теренсом у часового, явно противоречили версии капитана Тремейна.

— Вы рассказали здесь, — обратился к свидетелю Маллинзу О’Мой, справляясь по своим записям, — что в ту ночь, когда умер граф Самовал, я послал вас с письмом к сержанту караула — со срочным письмом, которое следовало отослать рано утром. И вы шли с этим поручением, когда увидели обвиняемого, стоявшего на коленях у тела графа Самовала. Так или нет?

— Так, сэр.

— Вы можете теперь сообщить суду, кому было адресовано это письмо?

— Оно было адресовано генерал-интенданту.

— Вы прочитали надпись на конверте?

— Я не уверен, читал ли я, сэр, но хорошо помню, как вы мне сказали об этом.

Сэр Теренс известил суд, что ему больше нечего спрашивать, и председатель вновь предложил обвиняемому задать свои вопросы свидетелю, чтобы опять услышать его твердый отказ.

Тут поднялся О’Мой и объявил, что у него самого есть заявление суду, которое он считает необходимым сделать в связи с последними показаниями обвиняемого относительно его действий на протяжении получаса, проведенного им в доме в ночь дуэли.

— Вы слышали от сержанта Флинна и моего дворецкого Маллинза, что переданное мной ночью 28-го письмо предназначалось генерал-интенданту и было срочным. Если обвиняемый будет настаивать на своем, то можно пригласить самого генерал-интенданта для подтверждения моего заявления, что это письмо имело отношение к пришедшему из штаб-квартиры сообщению о необходимости отправки палаток в Третью дивизию сэра Томаса Пиктона в Селорику. Соответствующие бумаги — документы, с которыми предположительно работал в обсуждаемые полчаса обвиняемый — находились в это время у меня в кабинете в другом крыле дома.

И под возникшее среди членов суда шевеление и шепот сэр Теренс сел, но немедленно опять был поднят председателем.

— Минуту, сэр Теренс. Обвиняемый, нет сомнения, пожелает задать вам вопросы в связи с вашим заявлением. — И он очень серьезно посмотрел на Тремейна.

— Я не имею вопросов к сэру Теренсу, сэр.

В самом деле, о чем ему было спрашивать? Ложь сплелась в петлю на его шее, и, стоя перед своими товарищами-офицерами, он сгорал от стыда, чувствуя себя навек опозоренным.

— Но вы, конечно, захотите, чтобы пригласили генерал-интенданта? — выразительно, почти настойчиво, спросил полковник Флетчер — человек, который уважал и ценил его.

— К чему это делать, сэр? Слова сэра Теренса отчасти подтверждаются показаниями, полученными им от сержанта Флинна и его дворецкого Маллинза. Раз он говорит, что писал ночью письмо генерал-интенданту, можно не сомневаться, что дело так и обстояло, поскольку, как мне известно, это был крайне срочный вопрос. И, естественно, он не смог бы его написать, не имея под рукой соответствующих бумаг. Вызывать генерал-интенданта, значит, без необходимости отнимать у суда время. Должно быть, я ошибался и признаю это.

— Но как вы могли ошибиться? — вмешался председатель.

— Я понимаю, вам трудно в это поверить. Но тем не менее. Я ошибался.

— Хорошо, сэр, — сэр Харри помолчал, потом добавил: — Суд готов выслушать ваши показания в свою защиту.

— Мне больше нечего сказать, сэр, — ответил Тремейн.

— Больше нечего?! — переспросил председатель, не в силах скрыть того, что совершенно обескуражен.

— Нечего, сэр.

— Капитан Тремейн, — сказал полковник Флетчер, подавшись вперед, — я прошу вас осознать всю серьезность вашего положения.

— Уверяю вас, сэр, я вполне все осознаю.

— Вы понимаете, что ваш рассказ о ваших действиях в доме в течение того получаса опровергнут? Вы слышали свидетельство рядового Бейтса относительно того, что в то время, когда вы работали, окна кабинета оставались темными. И вы слышали заявление сэра Теренса о том, что бумаги, с которыми вы, по вашим словам, занимались, находились у него. Вы понимаете, какой вывод на основании всего этого сделает суд?

— Вероятно, такой, который сочтет наиболее соответствующим истине.

Сэр Теренс встрепенулся.

— Капитан Тремейн, — сказал он, — я хочу присоединиться к уговорам вашего полковника. Ваше положение стало крайне опасным. Если вы скрываете нечто, что могло бы выручить вас из него, я убедительно прошу вас довериться суду и обо всем честно рассказать.

Слова эти сами по себе были доброжелательными, но Тремейн и еще пара человек ощутили скрывающуюся за ними злобу и жестокую насмешку.

Лорд Веллингтон, до этого не отрывающий проницательного взгляда от обвиняемого, мгновение изучающе смотрел на О’Моя. Потом он заговорил, и его голос был таким же спокойным, как и его взгляд:

— Капитан Тремейн, если председатель позволит мне обратиться к вам в интересах истины и правосудия — вы обладаете, насколько мне известно, репутацией честного и благородного человека. Вам настолько несвойственно лгать, что, когда вы пытаетесь это делать — как, очевидно, пытались сейчас, — у вас ничего не получается, неправда легко обнаруживается. Если вы скрываете что-то другое, не то, что граф Самовал пал от вашей руки, позвольте мне настоятельно просить вас говорить. Если вы защищаете кого-то — возможно, настоящего виновника, — то позвольте уверить вас, что ваша честь — честь солдата — требует, чтобы в интересах правды и справедливости вы не молчали.

Взглянув в суровое, благородное лицо великого воина, Тремейн отвел глаза и со слабым жестом беспомощности выпрямился и повторил:

— Мне больше нечего сказать.

— Тогда, капитан Тремейн, — произнес председатель, — суд перейдет к рассмотрению того, что ему стало известным на настоящий момент. И, поскольку вы не можете объяснить, как провели в доме те полчаса, когда граф Самовал нашел свою смерть, я боюсь, что, принимая во внимание все показания, свидетельствующие против вас, ваше положение представляется крайне тяжелым. Последний раз, сэр, перед тем, как я попрошу вас удалиться, позвольте мне прибавить собственный призыв к уже обращенным к вам с тем, чтобы убедить вас заговорить. Если вы предпочтете молчать, то суду, я боюсь, останется сделать в отношении вас одно-единственное заключение.

Долгие секунды стоял капитан Тремейн в напряженном молчании. Однако он не думал — он ждал. Леди О’Мой находилась здесь, позади него, она слышала, так же, как и он, что его судьба зависит от того, будет открыто присутствие Ричарда Батлера или нет. Не в его обычае было нарушать слово, пусть она решает. И, ожидая этого решения, Тремейн стоял в молчании, словно размышляя. Наконец, не услышав женского голоса, который бы, нарушив тишину, провозгласил его невиновность и одновременно подтвердил алиби, что означало бы его оправдание, он заговорил:

— Я благодарю вас, сэр, и выражаю свою крайнюю признательность суду за проявленное ко мне внимание и участие, но мне больше нечего сказать.

И тут, когда все уже казалось конченым, среди воцарившегося в зале мертвого безмолвия прозвенело:

— Но мне есть что!

Это резкое, почти пронзительное восклицание подействовало на членов суда подобно электрическому разряду; но никто из них не был поражен больше капитана Тремейна, поскольку, хотя голос и был женским, он никак не ожидал его услышать. В волнении обернувшись, он увидел мисс Армитидж, стоявшую прямо и неподвижно, с блестящими глазами и печатью решимости на бледном лице. Леди О’Мой, в страхе сжимая ее руку, прошептала так, что было слышно всем:

— Нет, нет, Сильвия! Бога ради, молчи!

Но Сильвия уже поднялась, чтобы говорить, и она заговорила, и слова, которые девушке было бы естественно произнести негромко, почти шепотом, опустив глаза, в ее устах звучали смело, почти дерзко.

— Я могу сказать вам, почему капитан Тремейн молчит. Я могу сказать, кого он защищает.

— О боже! — чуть слышно простонала леди О’Мой, сквозь охватившее волнение пытаясь понять, откуда Сильвия узнала ее секрет.

— Мисс Армитидж, я умоляю вас! — воскликнул Тремейн дрогнувшим, наконец, голосом, совершенно забыв о том, где находится, и протягивая руку, чтобы остановить ее.

— Дайте ей говорить! Мы должны знать правду! Правду!! — закричал О’Мой, ударив по столу кулаком.

— И вы ее узнаете, — ответила мисс Армитидж. — Капитан Тремейн хранит молчание, защищая женщину — свою возлюбленную.

Было слышно, как сэр Теренс шумно вздохнул. Леди О’Мой оставила свои попытки сдержать кузину и смотрела на нее в немом изумлении, как и Тремейн, который, испытывая те же эмоции, уже не пытался ее остановить. Остальные, пребывая в ожидании, хранили молчание.

— Капитан Тремейн провел те полчаса, что он находился в доме, в ее комнате. Он был с ней, когда услышал крик, привлекший его к окну. Так он увидел тело во дворе и, встревожившись, сразу спустился — не думая о возможных последствиях для женщины. Но потому, что он думает о них сейчас, он молчит.

— Сэр! — капитан Тремейн в сильном волнении повернулся к председателю. — Это неправда!

Он сразу понял ужасную ошибку, которую совершила мисс Армитидж. Должно быть, она видела его спускающимся с балкона леди О’Мой и сделала единственно возможный роковой вывод.

— Леди ошибается, я готов…

— Минутку, сэр. Прошу вас не вмешиваться, — строго сказал председатель.

И тут раздался торжествующий крик О’Моя, прозвучавший в огромном зале подобно победной фанфаре:

— Правду! Мы должны ее узнать наконец! Ее имя!! Имя!!! — кричал он. — Кто была эта распутница!

Ответ мисс Армитидж был подобен для него удару дубины.

— Я. Капитан Тремейн был со мной.

Глава 18

Годы спустя, описывая это событие в томе своих, пожалуй, несколько скучноватых мемуаров, которые он нам оставил, майор Каррадерз отважился высказать мнение, что суд ни в коей мере не был введен в заблуждение и сразу понял, что мисс Армитидж говорит неправду. Свое утверждение он связывает с психологией, отмечая, что ее поведение в тот момент, когда она себя оговаривала, никак нельзя было назвать естественным, принимая во внимание ее характер — даже совсем напротив.

«Если бы мисс Армитидж в самом деле была возлюбленной капитана Тремейна, — пишет он, — как она себя представила, то вела бы себя по-другому, не в ее природе было объявлять об этом таким образом. Она держалась вызывающе, скорее как женщина легкого поведения, чем как скромная, высоконравственная леди. Это несоответствие было очевидным, и оно свидетельствовало о лжи».

Майор Каррадерз писал, конечно, уже в свете ставших известными всех обстоятельств дела, но, опуская этот факт и полагая такой вывод исключительно плодом его рассуждений, хочу сказать, что я весьма далек от того, чтобы с ним согласиться. Как порой робкий человек, чтобы скрыть свою нерешительность, пытается напустить на себя заносчивость, так и непорочная леди, чувствуя себя вынужденной — подобно мисс Армитидж, которой пришлось притвориться — сделать подобное признание, ведет себя с дерзостью, являющейся всего лишь прикрытием для переживаемого стыда.

Таким образом, я полагаю, и расценил ее выступление суд, состоящий из достойных джентльменов, которые ощутили этот стыд. Под ее нарочито вызывающим взглядом они опускали глаза, чувствуя смущение и полную растерянность из-за такого поворота событий, поскольку никто из них не имел в своей практике подобного прецедента. Но никто не был растерян больше — хотя несколько иным образом — чем сэр Теренс. Для него это означало полный крах — он действительно оставался в дураках. Неожиданный, но до смешного простой шаг принес ему поражение в самом начале смертельной игры, которую он затеял. Он сидел тут, ожидая получить жизнь Тремейна или правду, означавшую публичное оглашение его подлого предательства. Сэр Теренс не мог сказать, что бы он предпочел, но того или другого он желал страстно, а теперь створки капкана, в который ему так хитро удалось заманить Тремейна, были раздвинуты посторонними руками.

— Это ложь! — гневно закричал сэр Теренс.

Но, казалось, его никто не слышал — члены суда сидели молча, пребывая в полном недоумении.

— Откуда вы знаете? — раздался в напряженной тишине бесстрастный голос Веллингтона. — Полагаю, не очень многие могут со знанием дела возразить мисс Армитидж. Вы видите, сэр Харри, что даже капитан Тремейн не счел необходимым сделать это.

Его последние слова вывели капитана из состояния крайнего изумления, в котором он находился, лишившись дара речи с того момента, как мисс Армитидж сделала свое заявление.

— Я… я так потрясен удивительным обманом, на который пошла мисс Армитидж, чтобы выручить меня. Поскольку это обман, джентльмены, клянусь честью солдата и джентльмена — в том, что сказала мисс Армитидж, нет ни слова правды.

— Но, если она там есть, — сказал Веллингтон, который, казалось, единственный из присутствующих сохранил способность мыслить здраво, — ваша честь как солдата и джентльмена и честь этой леди требуют от вас ложной клятвы.

— Но, милорд, я протес…

— Полагаю, вам не стоит меня прерывать, — холодно заметил Веллингтон.

И в силу привычки подчиняться, и под воздействием его магнетических глаз капитан осекся и погрузился в мучительное молчание.

— По моему мнению, джентльмены, — обратился к суду его светлость, — дело можно считать завершенным. Свидетельство мисс Армитидж избавило нас от массы неприятностей, оно пролило свет на то, что до сих пор было от нас скрыто, и обеспечило капитана Тремейна неоспоримым алиби. Я полагаю — не желая чрезмерно влиять на суд при вынесении им решения, — что остается лишь объявить оправдание капитану Тремейну, позволив таким образом выполнить ему свой долг перед этой леди, что при данных обстоятельствах представляется неотложным.

Его слова сняли невероятное бремя с плеч сэра Харри, и вслед за огромным облегчением он почувствовал желание поскорей покончить со всем этим делом. Посмотрев налево и направо, сэр Харри увидел кивающие головы, слыша одобрительные «да, да». И только сэр Теренс, бледный, с побелевшими губами, не проявлял никаких признаков согласия, но и не осмеливался возражать, чувствуя на себе пристальный взгляд лорда Веллингтона.

— Мы все, несомненно, сошлись во мнении, — начал председатель, но капитан Тремейн прервал его:

— Но это неправильно! Сэр, сэр! Послушайте, будет несправедливо, если я получу оправдание за счет пожертвованного леди ее доброго имени!

— Да будь я проклят, если этот вопрос не уладит первый попавшийся священник, — сказал Веллингтон.

— Ваша светлость ошибается, — горячо продолжал капитан, ощущая невероятный прилив смелости, — честь этой леди мне дороже собственной жизни.

— Это нам понятно, — последовал сухой ответ. — Ваши порывы, безусловно, делают вам честь, капитан Тремейн, но они также отнимают у суда время.

Председатель произнес свое заключительное слово.

— Капитан Тремейн, вы признаетесь невиновным по делу об убийстве графа Самовала и вольны приступить к исполнению своих обычных обязанностей. Суд поздравляет вас, а также себя с достижением такого решения по делу столь достойного офицера, как вы.

— Но, джентльмены, минуту, послушайте меня! Вы, милорд…

— Суд вынес свое решение. Вопрос закрыт, — сказал Веллингтон, пожав плечами, и поднялся. Остальные члены суда тут же встали и двинулись к выходу, болтая между собой и уже не обращая на капитана никакого внимания.

Тремейн, взволнованный, обернулся и в этот момент увидел выходящих из зала мисс Армитидж и полковника Гранта, которые поддерживали леди О’Мой, находившуюся в полуобморочном состоянии. Он остался стоять на месте, испытывая невероятные душевные муки и проклиная себя за молчание, за то, что не открыл правду и не рассказал об обстоятельствах, связанных с Ричардом Батлером. Кем был для него Ричард Батлер, что была для него собственная жизнь — если бы ее потребовали за серьезное нарушение долга, которое он допустил, помогая спастись разыскиваемому преступнику, — по сравнению с честью Сильвии Армитидж? А она — почему она это сделала? Неужели потому, что небезразлична к нему, что так беспокоилась за его жизнь, что пожертвовала своим добрым именем, чтобы спасти его от опасности? Случившееся только что, судя по всему, свидетельствует об этом. Однако невыразимый восторг, который бы в другое время и при других обстоятельствах в нем вызвало это открытие, был подавлен сейчас мучительными переживаниями по поводу принесенной ради него жертвы.

Так он стоял, страдая и теряясь в догадках, когда подошел Каррадерз и, схватив руку Тремейна, теплыми словами выразил свое удовлетворение его оправданием.

— Чем такой ценой, лучше уж… — горько ответил тот и, не докончив фразы, пожал плечами.

Мимо них, сосредоточенно глядя в одну точку, прошел О’Мой.

— О’Мой, — окликнул его Тремейн.

Сэр Теренс остановился. Секунду его сверкающие голубые глаза смотрели на капитана.

— Мы еще поговорим об этом — вы и я, — мрачно сказал он и пошел дальше.

— Боже мой, Каррадерз! — горестно воскликнул Тремейн, который не мог не почувствовать негодования О’Моя. — Что, должно быть, он теперь думает обо мне!

— Если вы хотите знать мое мнение, то, я думаю, он подозревал это с самого начала. Только этим можно объяснить его враждебное отношение к вам и настойчивость, с которой он добивался вашего осуждения либо признания.

Тремейн вопросительно посмотрел на майора. В данный ситуации для него совершенно не представлялось возможным на чем-то сосредоточиться.

— Его нужно вывести из заблуждения, — сказал он. — Я пойду к нему.

О’Мой уже вышел.

Какие-то люди за чем-то обратились к нему, но он не обратил на них внимания. Во дворе его пытался остановить полковник Грант, но О’Мой, лишь коротко кивнув ему, прошел мимо и, зайдя к себе в кабинет, заперся там, охваченный смятением. Ему крайне необходимо было остаться одному, чтобы осознать все происшедшее — насколько это представлялось возможным при его нынешнем состоянии ума — разобраться в существующем положении дел. Прежде всего — и это было самым главным и для него, очевидно, неизбежным — ему предстояло осмыслить двуличность, свою чудовищную измену правде, предпринятую преднамеренно, но с целью иной, чем могло показаться со стороны. Он представил, как все решат теперь, когда откроется истинная картина смерти Самовала — а это, безусловно, произойдет, — что он умышленно приписал другому собственное преступление. Столь искусно подготовленная им месть пала на его голову, и теперь он не только сломлен, но и обесчещен. Если он сейчас попытается рассказать, как все было на самом деле, ему никто не поверит — и все благодаря безрассудному и необъяснимому самооговору Сильвии Армитидж. Честные люди станут презирать его, друзья с омерзением отвернутся, а Веллингтон, этот великий солдат, человек, перед которым он преклонялся и чьим уважением дорожил больше всего, первым отвергнет его. Он предстанет перед всеми низким убийцей, который, потерпев неудачу в своей попытке свалить вину на невиновного человека, выдумал новую, еще более гнусную ложь, чтобы ценой чести своей жены добиться смягчения наказания за свое преступление.

Вообразите себе эту ужасную и безнадежную ситуацию, в которую завела его ревность, его страстное стремление отомстить. Он был так занят отправлением правосудия, так жаждал возмездия для своего, как он теперь думал, лжедруга, который опозорил его, так был поглощен приготовлением бальзама для своей израненной души, которым могло бы стать зрелище унижения самого Тремейна, что ни разу не задумался о том, чем это может обернуться для него самого. Глупец он, что пустился идти этим хитрым кривым путем, глупец, что не поддался первому честному порыву, заставившему его вытащить из стола футляр с дуэльными пистолетами, и в результате остался в дураках. Его глупость по нему же самому и ударила.

Но почему Сильвия Армитидж стала спасать Тремейна ценой своего доброго имени? Неужели она любит его и, посчитав, что жизнь Тремейна под угрозой, предприняла столь отчаянный способ для ее защиты? Или, может, она знала правду и принесла эту жертву ради Юны?

Даже не будучи психологом, сэр Теренс не мог поверить в такое самопожертвование одной женщины ради другой, сколь бы ни были они близки. Поэтому он утвердился в первом своем умозаключении. В его пользу свидетельствовали и слова Сильвии, сказанные в ночь ареста Тремейна. И такому человеку она дарит неоценимое сокровище своей любви, ради такого человека и в связи с такими гнусными делишками она жертвует своей драгоценной честью! Он усмехнулся сквозь стиснутые зубы над горькой иронией этой ситуации. Он сейчас же должен поговорить с ней, ей стоит знать, что она сделала. И хотел бы он, чтобы ее это только позабавило. Но прежде, однако, нужно кое-что сделать. О’Мой тяжело опустился в кресло у письменного стола и, взяв перо, начал писать.

Глава 19

Нетерпеливое ожидание капитана Тремейна, уже долгое время возбужденно прохаживающегося по столовой, наконец завершилось.

Сильвия Армитидж вошла без объявления как раз в тот момент, когда он уже был готов в третий раз позвать Маллинза, и несколько секунд они в легком смущении смотрели друг на друга. Затем мисс Армитидж закрыла дверь и со свойственной ей грацией прошла в глубь комнаты, держа голову прямо и глядя на капитана Тремейна с некоторым вызовом, видимо, еще переживая свое выступление на суде.

— Маллинз передал мне, что вы хотели меня видеть, — произнесла она, чтобы прервать затянувшееся неловкое молчание.

— После того, что произошло, это не должно вас удивлять. — Он не мог скрыть волнения, от его обычной невозмутимости не осталось и следа. — Почему, — наконец не выдержал Тремейн, — почему вы сделали это?

Сильвия Армитидж посмотрела на него с едва заметной улыбкой, словно находя этот вопрос забавным. Но, прежде чем она успела что-либо ответить, он снова заговорил быстро и горячо:

— Неужели вы могли предположить, что я желал бы купить свою жизнь такой ценой? Неужели вы подумали, что моя жизнь дороже мне вашего доброго имени? Есть чудовищная несправедливость в том, что вы пожертвовали собой таким образом.

— Несправедливость по отношению к кому? — последовал спокойный вопрос.

— Я не знаю! — воскликнул Тремейн после некоторой паузы. — По отношению к обстоятельствам, наверное.

Мисс Армитидж пожала плечами.

— Обстоятельства были такими, какими они были, и следовало что-то предпринять. Другого я ничего не смогла придумать.

— Это было вообще не ваше дело — что-то предпринимать! — в сердцах сказал он и сразу понял, какую ужасную оплошность допустил.

— Прошу простить за вмешательство, — произнесла мисс Армитидж ледяным тоном, — но теперь вам нет никакой необходимости об этом беспокоиться, — она повернулась, чтобы уйти. — До свидания, капитан Тремейн.

— О, подождите! — он встал между ней и дверью. — Мы должны понять друг друга, мисс Армитидж.

— Я думаю, мы уже поняли, капитан Тремейн, — ответила она — ее глаза метали молнии — и добавила: — Вы задерживаете меня.

— Я это делаю намеренно. — Он снова был спокоен и в первый раз за все время, которое знал ее и общался с ней, совершенно уверен в себе.

— Мы очень далеки от понимания. Более того, мы уже переполнены непониманием. Вы неправильно истолковали мои слова. Я очень сердит на вас. Не думаю, что за всю свою жизнь я еще на кого-нибудь так же сердился. Но вам не следует ошибаться относительно причины этого. Я сердит на вас за ту величайшую несправедливость, которую вы допустили по отношению к себе.

— Полагаю, это не ваше дело, — ответила мисс Армитидж, возвращая ему обидную фразу.

— Это мое дело. Я сделал его своим.

— А я не даю вам на это права. Пожалуйста, позвольте мне пройти, — она не отрываясь смотрела ему в лицо, ее голос был спокойным до холодности, и только прерывистое дыхание выдавало испытываемое девушкой волнение.

— Даете вы мне право или нет, я намерен взять его.

— Вы очень грубы.

Он усмехнулся.

— Даже рискуя показаться грубым, я все-таки предпочту объясниться с вами, нежели оставить все как есть. Я готов снести все что угодно, только бы не оставлять вас в заблуждении относительно мотивов, по которым я предпочел бы быть расстрелянным, чем оказаться спасенным за счет принесенного в жертву вашего доброго имени.

— Я надеюсь, — сказала мисс Армитидж чуть иронично, — вы не собираетесь предложить мне компенсацию в виде брака?

У капитана Тремейна перехватило дыхание. Гнев и смятение не дали ему подумать о таком варианте развития коллизии, и теперь, после такого презрительно-насмешливого напоминания, он осознал не только то, что оно является единственно возможным, но также и то, что именно поэтому Сильвия Армитидж полагает его совершенно невозможным.

Ее строгость сразу стала понятной ему. Она боится, что он пришел к ней с предложением, которое собирается сделать из чувства долга, чтобы исправить ложное положение, в котором она из-за него оказалась. А он своей брошенной сгоряча фразой подкрепил это подозрение.

Несколько мгновений Тремейн размышлял, выдерживая ее взгляд. Никогда еще Сильвия не казалась ему более желанной и недосягаемой одновременно, а его любовь более безнадежной, чем когда-либо. Ситуация сейчас требовала от него крайне осторожных действий, и Нед Тремейн пустился на хитрость впервые за свою солдатскую жизнь.

— Нет, — решительно сказал он, — не собираюсь.

— Я рада, что вы избавили меня от этого, — ответила мисс Армитидж, однако ее волнение как будто даже усилилось.

— И в этом, — продолжал Тремейн, — заключается причина моей злости на вас, на себя и на существующие обстоятельства. Если бы я считал себя хотя бы в малейшей степени достойным вас, я попросил бы вас стать моей женой несколько недель назад. О, подождите, выслушайте меня! Я уже несколько раз готов был сделать это, последний раз — той ночью на балконе, на балу у графа Редонду. Я призывал все свое мужество, собираясь признаться в своей любви, но потом опять сдерживался. Ведь, хотя я и могу в этом признаться, я ни о чем не смогу попросить. Я бедный человек, Сильвия. А вы дочь богатых родителей, люди говорят о вас, как о наследнице. Просить вас выйти за меня замуж… Поймите, я не могу этого сделать. Я буду выглядеть как охотник за приданым. Не в глазах окружающих — они ничего для меня не значат, — но, вероятно, в ваших глазах, а вы значите все. Я… я, — он запнулся, подыскивая слова для выражения переполнявших его чувств. — Если мое предложение будет воспринято благожелательно, обязательно найдутся люди, которые скажут, что вы вышли замуж за корыстного человека, воспользовавшегося вашей доверчивостью. Я счел бы себя в этом случае задетым, потому что нашел бы такой намек не лишенным оснований, но мне кажется, тут содержится нечто, касающееся вашего достоинства. Защищать вас — мой долг, иначе чего бы стоило мое отношение к вам, а я преклоняюсь перед вами.

Вот почему, — взволнованно закончил он, — я в таком негодовании и отчаянии из-за вашего благородного жеста в отношении меня, готового пожертвовать жизнью и честью, всем ценным, что у меня есть, для того, чтобы вас боготворил не только я, но и все вокруг.

Тремейн замолчал и, посмотрев на мисс Армитидж, встретил ее взгляд. Она была все еще очень бледной и, словно для того, чтобы сдержать сильное душевное волнение, прижимала к груди длинную тонкую руку. Но ее глаза улыбались, а на губах играла улыбка, которую Тремейн не знал, как объяснить — она была задумчивой, сочувственной и, как ему казалось, насмешливой.

— Полагаю, — сказал он, — в данной ситуации вы вправе ожидать от меня слов благодарности, которые я должен произнести в ответ на то, что вы сделали. Но у меня нет таких слов. Я вам не благодарен. Как я могу быть благодарным, когда вы погубили самое ценное для меня?

— Что именно?

— Ваше доброе имя.

— Однако я сохранила ваше.

— Да чего оно стоит? — воскликнул Тремейн почти с возмущением.

— Возможно, больше всего остального. — Она шагнула вперед и положила руку ему на плечо. Теперь уже нельзя было ошибиться — ее сияющие глаза и улыбка излучали нежность.

— Нед, теперь нам осталось только одно.

Взглянув на мисс Армитидж, смотревшую на него снизу вверх, Тремейн, в свою очередь, побледнел.

— Вы меня не поняли. Вы все же совершенно меня не поняли. К сожалению, я не обладаю даром слова, а если бы обладал, то использовал бы его в полной мере и даже сверх того…

— Напротив, Нед, я вас поняла прекрасно. Нельзя сказать, что я вас не понимала прежде, но теперь я уверена в том, на что надеялась.

— На что… надеялись? — с изумлением переспросил Тремейн и замолчал, словно пораженный какой-то страшной догадкой.

Она отвела взгляд и, продолжая улыбаться — теперь уже чуть лукаво, — спросила:

— Значит, вы не собираетесь делать мне предложение?

— Да как я могу? — воскликнул Тремейн почти гневно. — Вы же сами сочли это недопустимым, да так оно и есть. Это будет означать, что я воспользовался положением, в котором вы оказались благодаря своему безрассудному великодушию. Ох! — Он сжал кулаки и потряс ими.

— Что ж, хорошо, — сказала мисс Армитидж. — В таком случае, я сама прошу вас жениться на мне.

— Вы?!

— А что мне, по-вашему, остается? Вы сказали, что я погубила свое доброе имя. А вы дадите мне новое. Ведь я любой ценой вновь должна стать «честной женщиной». Так, кажется, это называется?

— Не надо! — воскликнул Тремейн дрогнувшим голосом. — Не смейтесь над этим.

— Мой дорогой, — мисс Армитидж положила ему на плечо вторую руку, — зачем тревожиться из-за вещей, которые не имеют значения, когда единственный важный для нас вопрос мы можем разрешить сами? Мы любим друг друга, и… — Произнося эти слова, она отвела глаза в сторону, но в какой-то момент губы ее задрожали и улыбка наконец погасла. Тремейн схватил ее руки и сжал их с такой силой, что сделал ей больно, и, склонившись над ней, попытался заглянуть в глаза.

— Вы думаете… — начал он.

Она резко повернула к нему свое вспыхнувшее лицо, готовая не то рассмеяться, не то расплакаться.

— Нет, это вы слишком много размышляете, Нед. А ведь все просто и понятно. В последний раз спрашиваю — вы женитесь на мне или нет?

Хитрость, на которую он пустился, оказалась гораздо сильнее, чем он рассчитывал, и результат превзошел все самые смелые его надежды.

Пробормотав что-то бессвязное, он привлек ее к себе. И я, вообще говоря, не вижу, что он мог сделать еще, ведь тут все было просто и понятно, а она сама как будто этого не оспаривала.

Тут неожиданно открылась дверь, и вошел сэр Теренс. Нет, он не удалился тихонько, как человек, неожиданно оказавшийся свидетелем такой интимной и трогательной сцены, напротив, О’Мой остался в комнате досадной помехой, чем и намеревался послужить.

— Весьма похвально, — усмехнувшись, сказал он. — И к тому же благородно. Если я правильно понял, дорогая Сильвия, молодой человек решил восстановить в глазах общества твою пошатнувшуюся из-за него репутацию. Полагаю, тебе только что сделали предложение.

Капитан Тремейн и Сильвия резко отодвинулись друг от друга.

— Вы видите, Сильвия! — воскликнул капитан, имея в виду то, о чем ее предупреждал.

— Да как же она может это видеть, хотел бы я знать, — сказал сэр Теренс, изображая недоумение, — если вы ей не все рассказали?

Капитан нахмурился.

— Не рассказал что? Существует что-то, чего я не понимаю, О’Мой. Ваше отношение ко мне с того момента, когда вы приказали мне отправиться под арест, представляется совершенно непонятным. И оно беспокоит меня больше всего остального в этом странном деле.

— Я верю вам, — сказал О’Мой и, сложив руки за спиной, начал ходить взад-вперед по столовой. Его лицо искажала злая усмешка, ненавистью пылали и обычно безмятежно-спокойные голубые глаза.

— В какие-то моменты, — сказал Тремейн, — мне казалось, что вы как будто мстите мне.

— А вы хотите знать, в чем дело, какие у меня могут быть основания для мести? В вашу голову не закралось хотя бы тени подозрения, что я могу знать всю правду?

Тремейн отшатнулся от него.

— Это напугало вас? — закричал О’Мой, издевательски наставив палец в переменившееся от дурного предчувствия лицо Тремейна.

— Но в чем, собственно, дело? — воскликнула Сильвия, начиная сознавать, что за всем этим таится нечто зловещее, что тут далеко не все так просто, как ей казалось до сих пор.

Воцарилось молчание. О’Мой, стоя у окна и опять сложив руки за спиной, насмешливо смотрел на Тремейна и молчал.

— Почему же вы не отвечаете ей? — наконец сказал он. — Вы беседовали вполне доверительно, когда я вошел. Может быть, вы что-то скрываете? У вас есть какие-то секреты от леди, которая, нет сомнения, обещала стать вашей женой, что, несомненно, является простейшим способом исправления ее недавней глупости?

— Вы хотите сказать, что все это время знали, что я не убивал Самовала? — озадаченно спросил сбитый с толку Тремейн, сформулировав мысль, на которую его наталкивал О’Мой.

— Разумеется. Как же я могу думать, что его убили вы, когда я сам его убил?

— Ты?! Ты убил его?! — изумлению Тремейна не было границ. — И…

— Ты убил графа Самовала?! — воскликнула мисс Армитидж.

— Конечно, я, — последовал циничный ответ, сопровождаемый коротким смешком. — Когда я приведу в порядок все свои дела, я избавлю провоста от дальнейших хлопот, связанных с поисками убийцы. А ты, Сильвия, стало быть, не знала, когда столь гладко лгала суду, что твой будущий муж невиновен?

— Я всегда была уверена в этом, — ответила она и вопросительно посмотрела на Тремейна.

О’Мой усмехнулся.

— Но он не сказал тебе об этом. Он предпочел, чтобы ты считала его виновным в кровопролитии, даже убийстве, но не открыл тебе правды. О, я понимаю. Ведь он же воплощенное благородство — насколько я помню, ты в таком духе отзывалась о нем тем утром — и знает, что подобает рассказывать, а о чем приличнее не говорить. Он вообще мастер искусства благоразумного умалчивания и может молчать сколько угодно — к примеру, как сегодня на суде. Тебе придется раскаяться, моя дорогая, что ты не позволила ему проследовать по его упрямому пути, что ты бросила в грязь свое чистое имя ради его алиби. Ведь у него было алиби, дитя мое, неопровержимое алиби, о котором он предпочел промолчать. Хотел бы я знать, так же ли ты была бы готова сделать щит из своей чести, если бы знала, что ты на самом деле защищаешь?

— Нед! — вскричала она. — Почему ты молчишь?! Или он так и будет продолжать? В чем он тебя обвиняет? Если ты был не с Самовалом той ночью, то тогда где же?

— В комнате у леди, как ты совершенно верно сообщила суду, — ответил генерал издевательским тоном. — Ты ошиблась только в том, у какой именно. Ты полагала, что этой леди была ты сама — чистейшее заблуждение. Но нам с тобой следует утешить друг друга, поскольку мы друзья по несчастью — по вине этого благородного человека. Той леди, с которой этот хлыщ развлекался тогда ночью в ее комнате, была моя жена.

— Боже мой, О’Мой! — сдавленным голосом воскликнул Тремейн. Наконец он понял всю необъяснимую странность поведения сэра Теренса. И, поняв, почувствовал сильнейшее сострадание к О’Мою, сразу осознав, как он мучился, должно быть, все эти дни. — Боже мой, ты решил, что я…

— Вы отрицаете это?

— Это обвинение? Полностью.

— А если я скажу вам, что сам своими глазами видел вас с ней в окне в ее комнате; если я скажу вам также, что видел веревочную лестницу, свешивающуюся с ее балкона; если я скажу вам, что, притаившись там после того, как убил Самовала — убил, заметьте, за его слова о том, что он сказал, что вы и моя жена изменяете мне, убил его за то, что он сказал мне грязную правду, — если я скажу вам, что слышал, как она пыталась удержать вас, когда вы собрались спуститься и посмотреть, что случилось, — если я вам скажу все это, вы и тогда будете отрицать? И тогда будете лгать?

— Я и тогда скажу, что все, что вы предполагаете, — ложь, ложь, которую вам внушил, видно, сам дьявол да еще ваша бессмысленная ревность.

— Все, что я предположил? Но то, что я утверждаю — сами факты, — это правда?

— Это правда. Но…

— Правда! — воскликнула мисс Армитидж.

— Подожди, — остановил ее О’Мой. — Ты мешаешь ему. Он сейчас расставляет эти факты таким образом, чтобы они приобрели невинный вид. Он сейчас пытается сделать себя достойным той великой жертвы, которую ты принесла, чтобы спасти его жизнь. Ну? — Он выжидающе посмотрел на Тремейна.

Мисс Армитидж тоже взглянула на него и… успокоилась. Капитан был абсолютно спокоен и лишь едва заметно улыбался с сожалением и презрением. Если бы он был виновен в том, что ему приписывал О’Мой, то не смог бы так держаться в ее присутствии.

— О’Мой, — медленно начал он. — Я сказал бы, что вы сплутовали, если бы не понимал, что вы сваляли дурака. — Тремейн говорил ровным голосом, абсолютно бесстрастно. Он уже решил, как теперь поступить. Это дело достигло такого предела, когда в интересах его участников и, пожалуй, прежде всего ради мисс Армитидж следует открыть правду, невзирая на возможные для Ричарда Батлера последствия.

— Почему вы позволяете себе говорить со мной в таком тоне? — начал сэр Теренс, переходя на крик.

— Сейчас вы сами найдете его оправданным. Мне надо бы рассердиться на вас, О’Мой, за то, что вы сделали, но я испытываю лишь сожаление по этому поводу. Мне следовало бы презирать вас за ваше лживое поведение, за ваше пренебрежение к присяге в суде и за вашу попытку бороться с воображаемой низостью настоящей низостью, но я понимаю, что вы страдали, и эти страдания являются наказанием, которое вы заслужили за то, что не поступили честно, за то, что на месте не обвинили меня в том, в чем подозревали.

— Этот джентльмен собирается читать мне мораль, Сильвия.

Но Тремейн не обратил внимания на его слова.

— Это правда, что я находился в комнате у Юны, когда вы убивали Самовала. Но я был с ней не один, как вы поспешно предположили. Там находился ее брат Ричард Батлер, которого она прятала у себя уже две недели и из-за которого я там и оказался. Юна попросила меня, как друга Дика и как своего друга, спасти его, и я взялся за это. Я поднялся к ней в комнату, чтобы помочь ему спуститься по веревочной лестнице, которую вы видели, поскольку он был ранен и сам не смог бы этого сделать. Снаружи я оставил ждать экипаж, на котором приехал. Я собирался доставить Дика на корабль, отплывающий в Англию, и уже обо всем договорился с капитаном. Вы поймете, если подумаете, что — как я сказал на суде — если бы я приехал на тайную встречу, едва ли бы я сделал это так открыто, да еще оставил экипаж ждать у всех на виду. Смерть Самовала и мой арест расстроили наш план и помешали спасению Дика. Теперь вы знаете правду и вполне можете оценить свое поведение во всем этом деле.

В тишине, наступившей вслед за вздохом облегчения, вырвавшимся у мисс Армитидж, О’Мой смотрел на Тремейна широко раскрытыми глазами, выражение его лица непрерывно менялось, отражая целую гамму противоречивых чувств.

— Дик Батлер? — наконец переспросил он и закричал: — Я не верю ни единому вашему слову! Вы лжете, Тремейн!

— Я понимаю вас, вы достаточно натворили, чтобы не надеяться на это.

— Если бы все было так, Юна не стала бы скрывать это от меня. Она сразу пошла бы ко мне.

— Беда с вами, О’Мой. Похоже, ревность совершенно лишила вас способности связно мыслить, а то бы вы вспомнили, что, по существу, являетесь последним человеком, которому Юна может открыть присутствие здесь Дика. Я предостерег ее от этого, рассказав о вынужденном обещании, данном вами государственному секретарю Форжешу, и даже приложил все усилия, чтобы оправдать вас, когда она стала негодовать. Вероятно, будет лучше, — закончил Тремейн, — если вы пошлете за Юной.

— Именно это я и собираюсь сделать, — угрожающим тоном произнес сэр Теренс и, решительно прошагав через комнату, открыл дверь — идти дальше не было необходимости.

На пороге, совершенно растерянная, стояла леди О’Мой. Сэр Теренс посторонился, пропуская ее.

Она медленно, беспокойно обводя взглядом присутствующих, подошла к креслу, которое ей поторопился предложить капитан Тремейн, и опустилась в него. Ей так много нужно было сейчас сказать, что она не могла решиться, с чего начать. Сэру Теренсу осталось только помочь ей в этом, что он и поспешил сделать, едва закрыл дверь. Став там, как часовой, он смотрел на нее гневно и одновременно подозрительно.

— Что именно ты слышала?

— Все с того момента, как ты сказал о Дике, — без колебаний ответила леди О’Мой.

— Значит, ты подслушивала?

— Конечно. Я хотела знать, что вы тут говорите.

— Для этого не обязательно пользоваться замочной скважиной.

— Я ею и не пользовалась, — сказала леди О’Мой, понимая его слова буквально. — Мне все было слышно и так — особенно тебя, Теренс. Ты ведь повышаешь голос при малейшем раздражении.

— В данном случае мое раздражение, полагаю, было совсем незначительно. Стало быть, ты слышала историю капитана Тремейна, и для тебя не составит труда ее подтвердить.

— Вы все еще сомневаетесь, О’Мой, — сказал Тремейн, — потому, что хотите сомневаться. Потому, что вы боитесь посмотреть в глаза представшей перед вами правде. Я полагаю, Юна, это избавит всех от дополнительных волнений и убережет твоего мужа от великого множества различного рода заявлений, о которых он впоследствии может пожалеть, если ты пойдешь и приведешь Дика. Ей-богу, по-моему, с Теренса да и со всех нас достаточно.

После предложения привести Дика начавший было опять закипать гнев О’Моя стих. Он посмотрел на жену почти с тревогой, а та, ответив ему растерянным взглядом, грустно сказала:

— Я не могу — Дик ушел.

— Как ушел?! — крикнул Тремейн.

— Ушел? — переспросил О’Мой и начал смеяться. — А вы уверены, что он вообще приходил?

— Но… — Леди О’Мой была озадачена. — Разве Нед не сказал тебе? — спросила она, нахмурившись.

— О да, Нед сказал мне. Нед сказал! — Его лицо стало страшным.

— И ты ему не веришь? Ты не веришь мне? — Леди О’Мой была само отчаяние, она словно призывала небеса в свидетели поведения мужа, которое ей приходилось сносить. — Тогда тебе лучше позвать Маллинза и спросить его. Он видел, как уходил Дик.

— Разумеется, сэр Теренс больше доверяет дворецкому, чем своей жене и другу, — безжалостно сказала мисс Армитидж.

Он посмотрел на нее несколько удивленно.

— Ты веришь им, Сильвия?!

— Надеюсь, я еще не сошла с ума, чтобы не верить им, — последовал раздраженный ответ.

— Стало быть… — начал О’Мой, но замолчал. — Как давно, ты говоришь, Дик ушел из дома?

— Минут десять назад, не больше.

О’Мой повернулся и открыл дверь.

— Маллинз! — закричал он. — Маллинз!!!

— Как можно жить с таким мужем! — вздохнула леди О’Мой, обращаясь к мисс Армитидж. — Что за человек! — Изящным жестом она поднесла к носу флакон с нюхательной солью.

Тремейн улыбнулся и отошел к окну. Появился Маллинз.

— Кто-нибудь выходил из дома в ближайшие десять минут, Маллинз? — спросил О’Мой.

Тот замялся, явно испытывая неловкость.

— Сэр, вам не следовало бы…

— Вы можете ответить на мой вопрос?! — проревел О’Мой.

— Никто не выходил из дома, кроме мистера Батлера, сэр.

— Как долго он тут находился? — последовал новый вопрос после короткой паузы.

— Этого я не могу вам сказать, сэр. В первый раз я увидел его спускающимся по лестнице после того, как он, видимо, вышел из комнаты ее милости.

— Можете идти, Маллинз.

— Я надеюсь, сэр…

— Вы можете идти!

Сэр Теренс захлопнул дверь за спиной растерянного и встревожившегося слуги, почувствовавшего волнение, охватившее дом генерал-адъютанта вследствие какой-то раскрывающейся тайны, и повернулся. Это был другой человек. Он выглядел совершенно опустошенным, его голова поникла, лицо казалось изможденным и внезапно постаревшим.

— Панталоне из комедии, — проговорил он, вспомнив злую насмешку, стоившую Самовалу жизни.

— Что ты сказал? — спросила леди О’Мой.

— Произнес свое имя, — последовал ответ сдавленным голосом.

— Но оно звучит не так, Теренс.

— Это имя, которое я заслужил, правда, сказанная этим лжецом. А я его убил за нее.

О’Мой подошел к столу, в этот момент его охватило отчетливое осознание своего положения, и он, сломленный, разбитый человек, со стоном рухнул в кресло.

Глава 20

Едва он, опершись локтями о стол, обхватил голову руками, три человека, перед каждым из которых он, действовавший словно в наваждении из-за своей ревности, ослепившей его и водившей за нос, был так виноват, обступили его.

Жена положила руку ему на плечо, чтобы утешить, но о более тяжелой части его вины Юна все еще не ведала. Сильвия произнесла слова поддержки, хотя поддерживать, по сути, было уже некого. Но больше всего он был тронут, почувствовав руку Тремейна на своем плече и услышав его голос, просивший собраться с духом и рассчитывать на них.

О’Мой поднял голову и с удивлением, пересилившим стыд, посмотрел на своего друга и секретаря.

— Ты можешь простить меня, Нед?

Тремейн взглянул на Сильвию Армитидж.

— Благодаря тебе мне наконец повезло, чего никогда бы не произошло безо всех этих перипетий, — сказал он. — Какую обиду я могу держать на тебя, О’Мой? А кроме того, я тебя понимаю, а тот, кто понимает, не может не простить. Я представляю, что тебе пришлось вытерпеть. Трудно придумать более убедительные улики, которые могли бы так сбить человека с толку.

— Но трибунал, — в ужасе произнес О’Мой и закрыл лицо руками. — Боже мой! Я обесчещен! Я… я… — он поднялся, отстранив жену и друга, и отошел к окну. — Наверное, я сошел с ума. Да, я сошел с ума. Совершить такое!.. — Утратив опору, которую он черпал в своей злой ревности, перечеркнувшей в его душе даже совесть, О’Мой содрогнулся от осознания содеянного.

Ничего не понимающая леди О’Мой обратилась к Сильвии и капитану Тремейну:

— Что Теренс имеет в виду? Что он такого натворил?

Сэр Теренс ответил сам:

— Я убил Самовала. Это я дрался с ним на дуэли. А потом свалил свою вину на Неда и в слепой попытке отомстить за себя докатился до лжесвидетельства. Вот что я совершил. Скажите мне теперь, какой у меня, по-вашему, остается выход?

— О-о-о!

Этот крик ужаса и негодования, вырвавшийся у Юны, тут же погасила Сильвия, стиснувшая ее плечо. Мисс Армитидж все видела и понимала, ей было жалко сэра Теренса, и она постаралась удержать его жену, чтобы уберечь О’Моя от дополнительных страданий. Но та все же воскликнула:

— Как ты мог, Теренс! Как же ты мог! — И расплакалась. Слезы для людей ее склада — более легкое средство выражения своих чувств, чем слова.

— Думаю, все это из-за моей любви к тебе, — ответил он с оттенком горькой самоиронии. — Только так я могу ответить на твой вопрос и лишь такое оправдание считаю подходящим.

— Но тогда, — проговорила леди О’Мой, вновь охваченная ужасом, ибо теперь она понимала все, — если это откроется — Теренс, что с тобой будет?

Он медленно подошел к ней. Ясно осознавая теперь, что от ответственности не уйти, сэр Теренс почувствовал даже некоторое облегчение и отчасти успокоился.

— Все должно быть открыто, — тихо сказал он. — Ради всех, кого это коснулось, все должно быть…

— О нет, нет! — Поднявшись, она в страхе схватила его за руки.

— Они могут и не узнать правды.

— Нет, не могут, моя дорогая, — ответил О’Мой, погладив прижавшуюся к его груди ее белокурую головку. — Они должны ее узнать. Я об этом позабочусь.

— Ты? Ты?! — Глядя на него широко раскрывшимися глазами, Юна всхлипнула и, борясь с душившими ее рыданиями, закричала: — О нет, Теренс, нет! Ты не можешь! Ты не можешь! Ты ничего не должен говорить — ради меня, Теренс, если ты меня любишь!

— Ради чести я должен это сделать и ради Сильвии и Тремейна, которым я…

— Ради меня не надо, Теренс, — остановила его Сильвия.

Он посмотрел на нее, затем на Тремейна.

— А ты, Нед, что скажешь ты?

— Нед не может желать… — начала Юна.

— Пожалуйста, позволь ему говорить за себя, дорогая, — прервал ее О’Мой.

— Что я могу сказать? — почти сердито ответил Тремейн. — Как я могу что-то советовать? Да я и не знаю, что в этой ситуации вообще может считаться советом. Ты отдаешь себе отчет в том, что тебя ждет, если ты сознаешься?

— Полностью, и единственное, чего я хотел бы избежать, — это презрения людей, которое я заслужил. Но ведь оно неизбежно, Нед?

— Я не уверен. Думаю, многие поймут тебя, а понимание рождает сочувствие. Факты, ставшие тебе известными в тот момент, выглядели просто неопровержимо. Наказание, которое тебя ожидает, конечно, будет очень тяжелым, но ты уже так страдал, что едва ли оно заставит страдать тебя еще сильнее, независимо от того, каким будет приговор. Нет, я все-таки не берусь давать рецепты! Эта проблема слишком сложна для меня. К тому же следует подумать и о Юне. У тебя ведь есть долг и перед ней, и если ты будешь хранить молчание, возможно, это будет лучше всего. На нас ты можешь положиться.

— Конечно, конечно, — поддержала его Сильвия.

О’Мой взглянул на них грустно и улыбнулся сквозь выступившие на его глазах слезы.

— Наверное, еще не существовало на свете человека, которого бы судьба одарила такими благородными друзьями, но который был бы так мало их достоин, — медленно сказал он. — Своим великодушием вы делаете мое состояние совершенно невыносимым. Однако не все зависит лишь от моего молчания, Нед. Что, если провост, ведущий сейчас расследование, выяснит, как все было на самом деле?

— Он не сможет выяснить всего, что необходимо, чтобы признать тебя виновным.

— Почему ты в этом так уверен? А если сможет? Если это произойдет, в каком тогда положении я окажусь? Пойми, Нед, я должен сам прийти с повинной, пока кто-нибудь другой не разоблачил меня. Это единственный теперь для меня способ спасти остатки чести.

Они и сами не заметили, как опять перешли на «ты». В дверь постучали, вошел Маллинз и сообщил, что лорд Веллингтон спрашивает сэра Теренса.

— Он ожидает вас в вашем кабинете, сэр Теренс.

— Скажите его светлости, что я сейчас буду.

Маллинз исчез за дверью, а О’Мой стал готовиться последовать за ним. Он мягко освободился от обвивших его рук жены.

— Мужайся, моя дорогая, — сказал сэр Теренс. — Веллингтон, возможно, проявит ко мне больше милосердия, чем я того заслуживаю.

— Ты собираешься рассказать ему обо всем? — с трудом произнесла она.

— Конечно, любовь моя. Что мне еще остается делать? Но раз вы с Недом простили меня, все остальное не имеет особого значения.

О’Мой нежно поцеловал ее и посмотрел на стоявших рядом Сильвию и Тремейна.

— Успокойте ее, — попросил он и быстро вышел.

В своем кабинете О’Мой застал не только лорда Веллингтона, но и полковника Гранта и, увидев их серьезные холодные лица, подумал, что каким-то загадочным образом им, похоже, уже стали известны все роковые подробности той ночи.

Веллингтон в сером сюртуке и высоких сапогах неподвижно стоял у стола, держа в сложенных за спиной руках кнут и шляпу-двууголку.

— А, О’Мой, — сухо сказал он, — я хотел обсудить с вами кое-что перед тем, как отправиться в Лиссабон. — Веллингтон говорил резко и отрывисто.

— Вероятно, сэр, будет лучше, если вы сначала прочитаете письмо, которое я для вас приготовил, — ответил сэр Теренс и подошел к столу, где он оставил его час назад.

Его светлость молча взял письмо и, бросив короткий взгляд на О’Моя, сломал печать. В глубине комнаты у окна недвижно возвышалась рослая фигура Кохуна Гранта, его выразительное, обычно очень живое лицо сейчас было абсолютно непроницаемо.

— О, так это ваше прошение об отставке? Но вы не указали причин, вызвавших такое желание. — Он смотрел О’Мою прямо в глаза. — И в чем дело?

— В том, — ответил сэр Теренс, — что я предпочел подать его сам, не дожидаясь, пока меня об этом попросят.

Он был очень бледен, однако выдержал тяжелый взгляд командующего.

— Может быть, вы объясните более внятно, в чем, собственно, дело? — холодно произнес Веллингтон.

— Во-первых, — сказал О’Мой, — это я убил Самовала. А поскольку вы, ваша светлость, были свидетелем того, что произошло потом, то понимаете, что это меньшая часть моего преступления.

Веллингтон вскинул голову.

— Так! — сказал он. — Хм! Прошу прощения, Грант, за то, что не поверил вам. — И снова обратился к О’Мою: — Ну, — его голос звучал резко и сурово, — и вам больше нечего добавить?

— Ничего такого, что вы, милорд, посчитали бы важным, — ответил О’Мой, и некоторое время они молча смотрели друг на друга.

— О’Мой, — наконец произнес Веллингтон более мягко, — я знаю вас уже пятнадцать лет, и мы были друзьями. Сложившиеся между нами отношения взаимной приязни и понимания стали такими, что однажды вы ради меня чуть было не погубили себя — я, конечно, имею в виду дело сэра Харри Баррарда, которое невозможно забыть. Все эти годы я знал вас как безупречно честного джентльмена, которому доверился бы, даже если больше никому вокруг не мог бы верить. И вот вы стоите передо мной и признаетесь в самом бесчестном, самом позорном преступлении среди тех, что когда-либо вменялись в вину британскому офицеру, и говорите, что не имеете никаких объяснений своему поведению. Или я никогда не знал вас, О’Мой, или я не понимаю вас сейчас. Кто же вы на самом деле?

О’Мой поднял было руки, но тут же снова опустил их.

— Какие тут могут быть объяснения? — проговорил он. — Как может человек, который в прошлом был — как я надеюсь — в глазах всех, кто его знал, джентльменом, объяснить этот акт безумия? Все началось в связи с вашим приказом о запрещении дуэлей. Самовал меня смертельно оскорбил. Он задел честь моей жены таким образом, что этого бы не стерпел ни один человек, тем более я. Я совершенно вышел из себя и согласился тайно, без секундантов встретиться с ним здесь и убил его. А потом мне представилось совершенно ложное, как я теперь знаю, но в тот момент казавшееся неоспоримым доказательство того, что все, что он говорил мне, — правда, и рассудок покинул меня.

Сэр Теренс рассказал, как увидел спускающегося с балкона леди О’Мой Тремейна и все остальное, что случилось вслед за этим.

— Я плохо представлял, — в завершение сказал он, — чем все это могло закончиться, и не знаю, допустил бы я, чтобы капитана Тремейна расстреляли, если бы до этого дошло. Я был одержим лишь желанием подвергнуть его тяжелому испытанию, в которое он, как я полагал, попадет, оказавшись перед выбором: сохранить молчание и покориться своей судьбе или признаться, что казалось не менее мучительным, чем сама смерть.

— Вы глупец, О’Мой! Редкий, законченный — да у меня просто нет слов какой! — обрушился на него Веллингтон. — Грант слышал из-за ворот в ту ночь гораздо больше, чем вы можете себе представить, и его выводы оказались очень близкими к правде. Но я не поверил ему — не смог поверить в такое о вас.

— Понимаю, — хмуро произнес О’Мой, — я сам до сих пор не могу в это поверить.

— Когда мисс Армитидж вмешалась со своим заявлением об алиби Тремейна, я поверил ей, имея в виду то, что мне рассказал Грант, и решил, что это он спустился из ее окна. Поэтому же я пришел проследить, чтобы дело не закончилось для него плохо. В случае необходимости Грант сообщил бы все, что ему было известно, и, таким образом, предоставил бы вас вашей участи. Но мисс Армитидж избавила нас от этого и оставила меня в убеждении, что Тремейн невиновен, но я все еще не понимал вашей роли в этой истории. А теперь появился Ричард Батлер, чтобы сдаться на мою милость, с другим рассказом, опровергающим сообщение мисс Армитидж, зато подтверждающим ваше.

— Ричард Батлер! — воскликнул О’Мой. — Он сдался вам?!

— Полчаса назад.

Сэр Теренс опустил голову и покачал ею, издав короткий смешок, больше похожий на рыдание.

— Бедная Юна! — прошептал он.

— Ситуация просто потрясающая — ложь, ложь везде, даже там, где ее меньше всего ожидаешь! — Веллингтон не мог сдержать своего гнева. — Вы понимаете, что вас ждет в результате этого вашего безумия?

— Да, сэр, потому я и подал вам свое прошение об отставке. Нарушение общего приказа, наказуемое для любого офицера, непростительно и для вашего генерал-адъютанта.

— Но это наименьшее прегрешение из того, что вы натворили, глупец несчастный!

— Я знаю. Уверяю вас, я это прекрасно понимаю.

— И вы ко всему готовы?! — Веллингтон был вне себя.

Он разрывался между необходимостью следовать своему долгу главнокомандующего и дружеским отношением к генерал-адъютанту, а также памятью о прошлом, когда преданность О’Моя своему командующему едва не стоила ему жизни.

— Разве у меня есть выбор?

Веллингтон прошелся по комнате, опустив голову и сжав губы. Неожиданно он остановился и посмотрел на своего хранившего молчание офицера разведки.

— Что теперь нам делать, Грант?

— Это решить можете только вы, милорд. Но, если бы я осмелился…

— Осмельтесь же, черт вас побери!

— Служба связи представила причину смерти Самовала как общую вину союзников, и это может компенсировать тяжелый проступок О’Моя.

— Да разве это возможно? — раздраженно бросил Веллингтон. — Вы не знаете, О’Мой, что на теле Самовала были найдены кое-какие бумаги, адресованные Массена. Если бы они попали к нему, или если бы Самовал осуществил свои намерения, согласно которым он подстроил эту ловушку для вас — нет сомнения, рассчитывая на свое мастерское владение шпагой, он проник сюда, чтобы убить вас, — то все мои планы по уничтожению французской армии рухнули бы. Да, можете теперь удивляться. Это другой момент, когда вы проявили полное отсутствие осмотрительности. Вы прекрасный организатор, О’Мой, но я не думаю, что смог бы найти себе менее благоразумного генерал-адъютанта, даже если бы для этой цели собрал всех генералов армии. Самовал был шпионом — и одним из самых ловких, с которыми нам когда-либо приходилось встречаться. Только с его смертью выяснилось, насколько он был опасен. За то, что вы его, так сказать, обезвредили, на самом деле вы заслужили благодарность от правительства его величества, как полагает Грант. Но до того, как вы ее получите, вам предстоит предстать перед трибуналом за то, при каких обстоятельствах вы его убили, и вас, вероятно, расстреляют. Я не могу вам помочь. И надеюсь, что вы этого от меня не ожидаете.

— Такая мысль даже не приходила мне в голову. Но то, что вы открыли мне, сэр, снимает некоторую тяжесть с моей души.

— Да? Но ничего не снимает с моей, — последовал недовольный ответ.

Некоторое время Веллингтон размышлял, затем резко взмахнул рукой, словно отбрасывая мешавшие ему мысли.

— Я ничего не в силах сделать, — сказал он, — ничего без того, чтобы не изменить своему долгу и не попасть в такое же скверное положение, как вы, О’Мой, причем у меня бы не было причин для оправданий, даже таких, которые имеются у вас. Я не могу позволить замять, утаить ваше дело. До сих пор я не давал никому повода обвинять меня в чем-либо подобном, и на этот раз также не хочу брать грех на душу. О’Мой, вы совершили преступление и теперь должны ответить за него.

— Если вы помните, я не просил вас помочь мне, сэр, — возразил сэр Теренс.

— И не подразумевали этого, полагаю?

— Нет.

— Что ж, я рад, если так.

Веллингтон редко впадал в гнев, но сейчас был как раз тот самый случай, когда он не смог сдержаться.

— Полагаю, вы не считаете, что я издаю законы для того, чтобы потом спасать людей, их нарушающих, от ответственности. Вот ваш шурин, этот парень, Батлер, который столько сделал, чтобы поставить под угрозу наши отношения с союзниками — а ведь я почти обещал забыть это приключение в Таворе. Ваша же ситуация совсем иная, О’Мой. Как ваш друг, я дьявольски зол на вас за то, что вы поставили себя в такое положение. Как ваш старший офицер, я могу только объявить вас под арестом и созвать трибунал для разбирательства этого дела.

Сэр Теренс склонил голову, несколько удивленный столь взвинченным состоянием его светлости.

— Этого я и ожидал, милорд. И я не могу понять, почему вы изводите себя подобным образом.

— Да потому, что меня связывает с вами давняя дружба, О’Мой. Потому, что я помню, каким верным товарищем вы мне были. И потому, что я должен сейчас забыть все это и помнить только о своем суровом и неумолимом долге. Если я прощу вас и прекращу расследование, то долг и честь обяжут меня подать правительству его величества собственное прошение об отставке. Мой же долг сейчас состоит в том, чтобы всецело отдаваться не чувствам, а подготовке к грядущему наступлению французов, которые со дня на день перейдут Агеду и вторгнутся в Португалию.

На лице сэра Теренса появился румянец, его взгляд просветлел.

— Я благодарю вас за то, что вы находите время, чтобы заниматься моими делами в такое время.

— О, после того, что вы совершили, я понимаю, какой вы глупец, О’Мой. Больше тут нечего сказать. Считайте себя под арестом. Я должен был бы сделать это, даже если бы вы приходились мне братом, что, благодарение богу, не так. Идемте, Грант. До свидания, О’Мой! — И он протянул генерал-адъютанту руку.

Сэр Теренс в изумлении колебался.

— Это рука вашего друга Артура Уэлсли, я предлагаю вам не руку командующего, — сказал его светлость.

О’Мой, растрогавшись, наверное, сильнее всего за сегодняшнее утро, молча пожал ее.

В этот момент раздался стук в дверь. Маллинз отворил ее и впустил ординарца, который прошел в комнату и вытянул руки по швам.

— Майор Каррадерз просил доложить о себе, сэр, — сказал он О’Мою, — а его превосходительство секретарь регентского совета желает срочно вас видеть.

Наступила пауза. О’Мой пожал плечами и развел руками. Доклад предназначался для генерал-адъютанта, а он больше им не являлся.

— Пожалуйста, передайте майору Каррадерзу, что я… — начал он, но лорд Веллингтон прервал его:

— Попросите его превосходительство прийти сюда. Я сам хочу с ним увидеться.

Глава 21

— Я покину вас, сэр, — сказал сэр Теренс.

Но Веллингтон остановил его:

— Полагаю, раз дон Мигел спрашивает вас, будет лучше, если вы останетесь.

— Дон Мигел хочет видеть генерал-адъютанта, а я более не занимаю этой должности.

— Однако его дело может касаться и вас. Думаю, оно связано со смертью графа Самовала, поскольку я проинформировал регентский совет о чинимой им измене. Поэтому вам лучше остаться.

Угрюмый, с потупленным взором, сэр Теренс остался, как ему было велено.

В кабинет энергично вошел, как всегда безупречно одетый, государственный секретарь и, сомкнув каблуки, поклонился всем троим.

— Ваш покорный слуга, джентльмены, — с почти уже вышедшей из моды церемонностью представился он.

Желтоватое лицо дона Мигела было печально, он выглядел даже немного смущенным.

— Большая удача, что я застал вас здесь, милорд. Дело, с которым я явился к вашему генерал-адъютанту, чрезвычайно серьезно — настолько, что он сам, возможно, даже не смог бы все решить. Я боялся, что вы уже отбыли на север.

— Коль скоро мое присутствие может оказаться вам полезным, я рад, что обстоятельства задержали мой отъезд, — последовал любезный ответ его светлости, — пожалуйста, кресло, дон Мигел.

Пока Мигел Форжеш располагался в предложенном ему кресле, Веллингтон сел за стол генерал-адъютанта.

Теренс, прислонившись к каминной полке, продолжал стоять к ним лицом так же, как и Грант, который согласно своей привычке держаться в тени остался в глубине комнаты.

— Я прибыл к вам, — начал дон Мигел, поглаживая свой квадратный подбородок, — по делу, касающемуся покойного графа Самовала, сразу же после того, как услышал, что трибунал оправдал капитана Тремейна.

Нахмурившись, его светлость пристально посмотрел на государственного секретаря.

— Надеюсь, сударь, вы прибыли сюда не затем, чтобы поставить под сомнение решение трибунала.

— О, совсем напротив! — поторопился заверить его дон Мигел. — Я представляю сейчас не только совет, но также и семью Самовала. И члены совета, и члены семьи считают удачей то, что, арестовав капитана Тремейна, военные власти совершили ошибку, и имеют основания страшиться ареста истинного виновника его смерти.

Дон Мигел замолчал, а Веллингтон нахмурился еще сильнее.

— Боюсь, — медленно произнес он, — я не совсем понимаю, в чем причина их обеспокоенности.

— Тогда позвольте мне ее объяснить. Дальнейшее расследование этого дела, выяснение обстоятельств смерти графа Самовала вряд ли позволит утаить его достойную сожаления деятельность, поскольку, нет сомнений, полковник Грант посчитает своим долгом в интересах правосудия предъявить суду бумаги, обнаруженные им на теле графа. Если мне будет позволено высказать свое мнение, — продолжал он, оглянувшись на полковника, — то я должен признаться, что не совсем понимаю, почему этого не произошло до сих пор.

В наступившей паузе Грант посмотрел на Веллингтона, словно спрашивая указаний, но его светлость взял бремя ответа на себя.

— С точки зрения наших общих интересов сейчас это было делать нецелесообразно, — сказал он, — а необходимости оглашения этих фактов не возникло.

— Позвольте мне заметить, милорд, что вы поступаете весьма деликатно и мудро, но в дальнейшем обстоятельства могут сложиться иначе. Ведь расследование должно неизбежно привести к тому, что вам придется все рассказать, а последствия такого разоблачения будут весьма плачевными.

— Плачевными для кого? — спросил его светлость.

— Для самого графа и регентского совета.

— Я могу посочувствовать близким графа, но никак не членам совета.

— Но, милорд, неужели совет, рискуя из-за измены одного-двух своих членов оказаться в целом совершенно дискредитированным, не заслуживает сочувствия?

— Совет уже не раз предупреждали. Мне надоело делать предупреждения и даже угрожать совету последствиями сопротивления моему курсу. Я полагаю, что такое разоблачение члены совета заслужили, оно послужит вернейшим средством обеспечения большего благоразумия правительства в дальнейшем. Я устал продираться через паутину интриг, которыми совет осложняет мои действия и выполнение моих распоряжений. Авторитет, который имеет совет, дает ему возможность мешать мне, но после оглашения всех открывшихся обстоятельств, которого вы так страшитесь, этот авторитет пошатнется.

— Милорд, я должен согласиться, что у вас, безусловно, есть много оснований так говорить, — дипломатично сказал дон Мигел, — я понимаю ваше негодование. Но, позвольте мне уверить вас, что это не весь совет противостоит вам, а лишь отдельные своекорыстные его члены, один-двое друзей принципала Созы, в чьих интересах действовал злосчастный и обманутый граф Самовал. Ваша светлость, безусловно, понимает, что сейчас неподходящий момент для возбуждения общественного возмущения против португальского правительства. Когда в толпе вспыхивают страсти, кто может поручиться за последствия? Кто может поручиться, что их пламя не превратится в пожар? Желательно сделать лишь прижигание, а не сжигать весь организм.

Вертя в руках костяной ножик для разрезания бумаг, Веллингтон размышлял, доводы государственного секретаря подействовали на него.

— Когда я последний раз предложил сделать «прижигание», по вашему весьма образному выражению, совет не внял моим словам.

— Милорд!

— Нет, сударь, не внял. Антониу ди Созу удалили, но и только. Его друзей оставили на своих местах, и они продолжали свою деятельность. Кто после этого сможет дать мне гарантии, что совет станет вести себя иначе?

— Я даю вам наши официальные заверения, милорд, что члены совета, подозреваемые в соучастии в этом деле или принадлежности к фракции Созы, будут вынуждены подать в отставку и вы сможете полностью положиться на лояльность совета, готового поддерживать ваши меры.

— Вы даете мне заверения, сударь, а я прошу гарантии.

— У вас находятся документы, найденные у графа Самовала. Совет знает об этом, и это знание заставит его принимать меры против возможных происков со стороны части своих членов, которые, вполне понятно, могут вывести вас из себя и вынудить огласить эти бумаги. Разве это не служит некой гарантией?

Веллингтон задумчиво кивнул.

— Я с этим согласен. Однако не вижу, как можно избежать огласки в ходе дальнейшего расследования обстоятельств смерти графа Самовала?

— Милорд, это обстоятельство представляется главным во всей истории. Все расследования должны быть приостановлены.

Сэр Теренс почувствовал, как все внутри у него оборвалось, и взглянул в непроницаемое, непреклонное лицо лорда Веллингтона.

— Должны?! — резко переспросил Веллингтон.

— Но может ли быть иначе, милорд, если принять во внимание наши общие интересы? — быстро и встревоженно ответил государственный секретарь, привстав с кресла.

— А как же британское правосудие, сударь? — суровым, с ноткой угрозы голосом спросил его светлость.

— Британское правосудие имеет все основания полагать себя удовлетворенным. Британское правосудие может считать, что граф Самовал расстался с жизнью при совершении изменнических действий. Он был шпионом, застигнутым на месте преступления и там же убитым — весьма закономерный конец. Если бы графа схватили, британское правосудие потребовало бы того же самого — его требование просто предвосхитили. Разве ради британских, так же как и португальских, интересов британское правосудие не может поставить на этом месте точку?

— Приняв в качестве аргумента целесообразность, не так ли?

— А почему и нет, милорд? Разве не соображениями целесообразности руководствуются политики?

— Я не политик.

— Но мудрый солдат, милорд, не забудет подумать о политических последствиях своих действий.

— Вероятно, ваше превосходительство правы, — сказал Веллингтон. — Давайте тогда выразимся более определенно. Вы предлагаете, выступая от имени членов регентского совета, чтобы я прекратил все расследования того, как был убит граф Самовал, чтобы спасти его семью от позора, а регентский совет от компрометации, грозящих тем и другим в случае, если обнаруженные факты, что Самовал был предателем и шпионом на службе у французов, будут преданы широкой огласке. Это то, о чем вы меня просите. В свою очередь, ваш совет обещает, что отныне не будет противостоять моим планам военной обороны Португалии и что все соответствующие мероприятия, какими бы суровыми и тягостными для землевладельцев они ни оказались, станут проводиться неукоснительно. Таково предложение вашего превосходительства, не так ли?

— Не столько предложение, милорд, — ответил государственный секретарь, — сколько настоятельнейшая просьба. Мы хотим уберечь невиновных людей от последствий недостойной деятельности человека, который уже мертв, и слава богу, что мертв.

Дон Мигел повернулся к напряженно застывшему в тревоге О’Мою.

— Сэр Теренс! — воскликнул он, совершенно не подозревая, что сейчас решается и его судьба. — Вы работаете здесь уже год, и все связанные с советом вопросы проходили через ваши руки. Вы не можете не признать разумности моей рекомендации.

Веллингтон тоже взглянул на сэра Теренса.

— О да, очень важно знать, — сказал он, — что вы думаете по этому поводу, О’Мой? — Его голос и лицо были абсолютно спокойными.

— Я… — Сэр Теренс растерялся, но затем взял себя в руки. — Это может решить только ваша светлость. Я не имею права влиять на это решение.

— Понимаю. Хм! А вы, Грант? Вы, конечно, согласны с доном Мигелем.

— Полностью, во всех отношениях, сэр, — без колебаний ответил офицер разведки. — Я полагаю, дон Мигел предлагает превосходную сделку. И, как он говорит, у нас есть гарантии ее осуществления.

— Эту сделку можно облагородить, — медленно проговорил Веллингтон.

— Если ваша светлость сообщит мне, как именно, совет, я уверен, будет готов сделать все, что в его силах, чтобы удовлетворить вас.

Веллингтон, чуть отодвинувшись в кресле от стола, вытянул скрещенные ноги и, сплетя пальцы рук, посмотрел поверх них на государственного секретаря.

— Ваше превосходительство говорили о политической целесообразности. Временами требования момента принуждают нас совершать весьма серьезную несправедливость. Порой люди падают жертвами во имя интересов большого дела. Ваше превосходительство, должно быть, помнит некое происшествие в Таворе, имевшее место месяца два тому назад — вторжение в женский монастырь британского офицера с весьма прискорбными последствиями в виде нескольких потерянных жизней.

— Я очень хорошо о нем помню, милорд. Я имел честь быть принятым сэром Теренсом по этому поводу, в связи с которым наносил сюда и свой последний визит.

— Это так, — подтвердил его светлость, — и из соображений политической целесообразности вы заключили тогда с сэром Теренсом сделку, как я понял, чреватую несправедливостью.

— Я не знаю об этом, милорд.

— Тогда позвольте мне освежить в памяти вашего превосходительства некоторые факты. Чтобы успокоить регентский совет или, точнее, чтобы облегчить мне мои отношения с регентским советом и удалить оттуда принципала Созу, вы поставили условие — так, чтобы потом заявить на совете, — что виновный офицер будет расстрелян, когда его схватят.

— От меня тогда мало что зависело и…

— Один момент, сударь. Для британского правосудия подобное разрешение ситуации является совершенно неприемлемым, и сэр Теренс поступил незаконно, позволив себе дать на это свое согласие; хотя я признателен ему за такую преданность, горячее стремление помогать мне, заставившее его совершить поступок, цену которого ваше превосходительство едва ли сможет себе представить. Но эта противозаконность составляла суть сделки, согласно которой британскому офицеру вынесли приговор до рассмотрения его дела в суде. Ему предстояло стать козлом отпущения, регентский совет хотел его смертью задобрить народ.

Но с тех пор прошло немало времени, я узнал истинные обстоятельства данного дела, и, более того, этот офицер уже час, как находится у меня, и, подробно опросив его, я убедился, что своим поведением он заслужил то, что мне, должно быть, придется лишить его офицерского звания и уволить из армии — но никак не смерти. Он виновен, большей частью, в отсутствии здравомыслия и безрассудстве. Я осуждаю это и сожалею о последствиях. Но что касается последствий, то тут монахини в Таворе виноваты никак не меньше. Он вошел к ним по чистой ошибке, уверенный, что это мужской монастырь, чему также способствовало глупое поведение привратника.

Далее. Слово сэра Теренса, данное им в ответ на ваши категоричные требования, толкает нас на путь несправедливости, которым я не имею намерения следовать. Я ставлю условием, сударь, в добавление к уже обговоренным, что ваш совет освободит нас от всех обязательств по этому вопросу, предоставив нам самим право решать, какому наказанию подвергнуть мистера Батлера. В свою очередь, ваше превосходительство, я обещаю, что дальнейшие расследования обстоятельств смерти графа Самовала вестись не будут и, следовательно, не состоится раскрытие его позорного занятия. После того, как ваше превосходительство потрудится выяснить мнение совета на этот счет, мы, вероятно, придем к соглашению.

Глубокое беспокойство, отражавшееся на лице дона Мигела все время, пока он слушал лорда Веллингтона, сразу исчезло. Он даже позволил себе улыбнуться.

— Милорд, нет никакой необходимости выяснять мнение совета. Совет предоставил мне полную свободу действий с тем, чтобы я получил ваше согласие на прекращение дела Самовала. И я без колебаний принимаю ваше условие. Сэр Теренс может считать себя освобожденным от данного им обещания по делу лейтенанта Батлера.

— Тогда мы можем считать дело решенным.

— Благополучно решенным, милорд!

Дон Мигел поднялся.

— Мне осталось только от имени совета поблагодарить вашу светлость за внимание и предупредительность, с которыми вы отнеслись к моему предложению и удовлетворили наше ходатайство. Будучи знакомым с безупречной практикой британского правосудия, принципами его отправления, основывающимися на гласности и открытости, я прекрасно осознаю цену уступки, сделанной вашей светлостью из сочувствия к членам семьи Самовала, членам португальского правительства, и, смею вас уверить, они, в свою очередь, будут вам признательны.

— Это весьма любезно, дон Мигел, — ответил Веллингтон, тоже поднимаясь.

Прижав руку к груди, государственный секретарь поклонился.

— Это крайне слабое выражение моих мыслей и чувств.

С этими словами дон Мигел их оставил, сопровождаемый полковником Грантом.

Оставшись наедине с Веллингтоном, сэр Теренс издал невероятно глубокий вздох облегчения.

— От имени моей супруги, сэр, я хотел бы принести вам благодарность, но она захочет поблагодарить вас сама за то, что вы для меня сделали.

— Что я для вас сделал, О’Мой? — Веллингтон смотрел на него холодно и высокомерно. — Я полагаю, вы ошибаетесь. То, что я сделал, было совершено исключительно из соображений политической рациональности, а не из благоволения к вам и пренебрежения своим долгом, как вы, по-видимому, вообразили себе — у меня не было выбора.

Убитый такой отповедью, О’Мой опустил голову.

— Я все понимаю, — произнес он подавленно, сцепляя и расцепляя пальцы рук. — Я… прошу вашего прощения.

Тонкие жесткие пальцы Веллингтона взяли его за рукав.

— Но я рад, О’Мой, что у меня не было выбора, — сказал он более мягко. — Чисто по-человечески я рад, что мой долг главнокомандующего поставил меня перед необходимостью поступить подобным образом.

Сэр Теренс схватил его руку и порывисто пожал ее обеими своими, не в силах справиться с переполняющими его чувствами.

— Спасибо! — прошептал он. — Спасибо вам за это!

— Уф, — выдохнул Веллингтон, затем неожиданно спросил: — Что вы собираетесь теперь делать, О’Мой?

— Делать? — Голубые глаза О’Моя умоляюще смотрели в строгое, красивое лицо командующего. — Я в ваших руках, сэр.

— Ваша отставка принята, поэтому она остается в силе, вы понимаете?

— Конечно, сэр. Конечно, вы же не можете после этого… — Он опустил голову и замолчал. — Но должен ли я отправляться домой?

— А как же иначе? И, по-моему, сэр, вы должны быть рады этому.

— Так точно, — последовал унылый ответ. — Вы допустили большую ошибку, назначив меня на такую должность! — горячо заговорил сэр Теренс. — Ведь вы знаете меня. Вы знали, что я простой, бесхитростный солдат и мое призвание — управлять полками, а не бумагами. Вы должны были понимать, что, занимаясь не своим делом, я рано или поздно попаду в беду.

— Пожалуй, — сказал Веллингтон. — Но что мне теперь с вами делать? — Он покачал головой и медленно двинулся к окну. — Вам лучше отправиться домой, О’Мой. Здешний климат вреден для вашего здоровья, и вы не перенесете летней жары, которая уже начинается. Такова причина вашей отставки. Вы понимаете?

— Я буду опозорен на всю оставшуюся жизнь, — проговорил сэр Теренс. — Уехать домой, когда армия как раз собралась начать военные действия!

Но Веллингтон не слышал его или сделал вид, что не слышит.

— Что за черт! — Он стоял у окна и не отрываясь смотрел во дворик. — Это один из адъютантов сэра Роберта Крофорда.

Веллингтон повернулся и, быстро подойдя к двери, открыл ее. В коридоре послышались быстрые шаги, сопровождаемые позвякиванием шпор и бряцанием ташки и волочащейся по полу сабли. Вошел полковник Грант в сопровождении молодого офицера, с головы до ног покрытого пылью. Офицер — совсем еще юноша — едва стоял на ногах от усталости, но, увидев Веллингтона, собрался с силами и, приняв положение «смирно», отдал честь.

— Похоже, вы выдержали бешеную скачку, сэр, — так приветствовал его главнокомандующий.

— Я выехал из Альмейды сорок семь часов назад, милорд. С донесением от сэра Роберта. — Он протянул запечатанный пакет.

— Как ваше имя? — спросил Веллингтон, принимая депешу.

— Хамилтон, милорд, — последовал ответ, — Хамилтон из Шестнадцатого драгунского, адъютант сэра Роберта Крофорда.

Веллингтон кивнул.

— Вы прекрасный наездник, мистер Хамилтон, — заметил он, и на осунувшихся щеках юноши в ответ на столь редкую похвалу проступил слабый румянец.

— Ситуация не терпела промедления, милорд, — сказал он. — Французские колонны пришли в движение. Ней и Жюно подошли в начале месяца к Сьюдад-Родриго и начали его осаду.

— Уже! — воскликнул Веллингтон, его лицо потемнело.

— Генерал Херрасти отправил сэру Роберту настоятельную просьбу о помощи.

— А сэр Роберт? — с явной тревогой спросил главнокомандующий, прекрасно зная, что меньшее, чего можно было ожидать от горячего сэра Роберта Крофорда, получавшего свободу действий, это просто проявления отваги.

— Сэр Роберт просит в этом письме распоряжений, отказавшись выступить из Альмейды без инструкций вашей светлости.

— Очень хорошо, — заключил он. — Я сам напишу ответ и сделаю это немедленно. А вам следует восстановить силы, мистер Хамилтон. Отдохните здесь день и поедете со мной в Альмейду. Сэр Теренс, конечно, проследит за тем, чтобы о вас позаботились.

— С удовольствием, мистер Хамилтон, — ответил сэр Теренс машинально, погруженный в этот момент в свои мысли, тяготившие его значительно сильнее, чем весть о начале французского наступления. Он дернул за шнурок колокольчика, и молодой офицер был препоручен отеческим заботам явившегося на вызов Маллинза.

Лорд Веллингтон взял со стола сэра Теренса свою шляпу и кнут.

— Я сейчас же отправляюсь на границу, — объявил он, — сэру Роберту потребуется поддержка в виде моего присутствия, чтобы удерживаться в предписанных мной рамках благоразумия. Неизвестно, как долго сможет продержаться Сьюдад-Родриго. В любой момент французы могут появиться на Агеде, и вторжение начнется. Что же касается вас, О’Мой, то это все меняет. Требования ситуации являются определяющими. Сейчас не представляется возможным производить какие-то изменения в управлении тылом здесь, в Лиссабоне. Продолжайте выполнять свои обязанности — настоящий момент совершенно не подходит для назначения другого генерал-адъютанта, который бы взял их на себя. Подобные вещи могут фатальным образом сказаться на действиях британских войск. Вы должны забрать свое заявление. — И он протянул документ.

Сэр Теренс пошатнулся.

— Я не могу. После того, что случилось, я…

Лицо лорда Веллингтона стало суровым, глаза сверкнули.

— О’Мой, — произнес он голосом, в котором угадывалась едва сдерживаемая ярость, — если вы полагаете, что я руководствуюсь сейчас в своих действиях какими-то другими соображениями, помимо интересов кампании, то вы меня оскорбляете. Нет такого человека, ради которого я бы пожертвовал своим чувством долга, я не позволю его попрать и частным соображениям. Вы спасены от бесчестья обстоятельствами, как я вам уже сказал. Только этим, и ничем больше. Поэтому благодарите бога и продолжайте оставаться на своем посту, предав забвению то, что произошло. Вы знаете, как обстоят дела на Торриж-Ведраш, работы там ведутся под вашим руководством с самого начала. Проследите, чтобы они значительно ускорились, чтобы линии в случае необходимости уже через месяц могли принять армию. Я рассчитываю на вас — от вас зависит честь армии и Англии. Я подчиняюсь неизбежности, то же придется сделать и вам.

Его тон смягчился.

— Говорю вам, как ваш старший офицер. Теперь — как друг, — он протянул руку, — я поздравляю вас с такой удачей. После ее сегодняшних проявлений это должно войти в поговорку. До свидания, О’Мой. Я на вас надеюсь, помните.

— И я вас не подведу! — с трудом выговорил сэр Теренс.

Этот сильный человек сейчас едва сдерживал слезы, сжимая изящную, тонкую руку главнокомандующего.

— Я перенесу свою штаб-квартиру в Селорику. Держите там связь со мной. Да, и теперь вот еще что: регентский совет, нет сомнения, будет докучать вам заявлениями, что я должен — пока будет оставаться время — двинуться снимать осаду со Сьюдад-Родриго. Вы понимаете, что это не входит в мои планы кампании. Я не собираюсь переходить границу Португалии. Пусть французы сами придут ко мне сюда, а я буду готов их встретить. Позаботьтесь о том, чтобы у португальского правительства не осталось никаких иллюзий на этот счет, и подталкивайте совет, чтобы он делал все возможное для продолжения разрушения мельниц и опустошения страны в долине Мондегу и остальных указанных мной районах.

Да, и, между прочим, вы найдете вашего шурина мистера Батлера там, в караульном помещении, ожидающим моих приказаний. Обеспечьте его новой формой и прикажите немедленно отправляться в полк. Посоветуйте ему быть в дальнейшем более осмотрительным, если он хочет, чтобы я забыл его эскападу в Таворе. И на будущее, О’Мой, доверяйте своей жене. Еще раз до свидания. Идемте, Грант! Для вас у меня тоже есть инструкции, но вы их получите дорогой.

Сэр Теренс О’Мой нашел спасение у алтаря нужд своей страны. Они оставили его все еще не осознавшим своей неправдоподобной удачи, явившейся результатом столь плохо укладывающегося в голове счастливого стечения обстоятельств, выручившего его, хотя еще лишь час назад собственная жизнь казалась ему безвозвратно загубленной.

Он послал слугу привести Ричарда Батлера — первопричину всех этих треволнений, поскольку, вломившись в женский монастырь в Таворе, он, безусловно, положил всему начало — и вместе с ним отправился в столовую, чтобы рассказать об этом невероятном общем отпущении грехов трем ожидающим там решения его участи в ужасной тревоге людям.

Заключение

Мое повествование о том, как сэр Теренс О’Мой оказался вовлеченным в западню своей собственной ревностью, можно было бы закончить на этом месте. Но история, на фоне которой оно велось и с которой тесно переплеталось, история другой западни, в которую милорд виконт Веллингтон заманил французов, — история войны на Пиренейском полуострове — продолжалась, теперь вы можете узнать ее до конца и оценить его стальную волю и несгибаемую целеустремленность, заставившие солдат, которых он вел через эту кампанию, дать ему исключительно удачное прозвище «Железный герцог».

Испанский гарнизон Сьюдад-Родриго капитулировал 10 июля этого же 1810 года, и волна негодования, которое смог бы выдержать лишь тот, кто обладал сверхчеловеческим характером, обрушилась на лорда Веллингтона за то, что он оставался в бездействии на территории Португалии и пальцем не пошевелил, чтобы помочь испанцам. Причем злобные, оскорбительные выпады сыпались на него не только из Испании. Британские газеты исходили яростью и презрением по поводу его некомпетентности; французская пресса насмехалась над его трусостью; его собственные офицеры в большинстве своем испытывали стыд и не скрывали этого. Парламент настойчиво вопрошал, как долго британская честь из-за такого человека будет находиться под угрозой. И наконец, прославленный маршал Наполеона Массена воспользовался всей этой шумихой, чтобы обратиться к португальскому народу с воззванием, написанным в том же духе.

В этой прокламации он объявлял британцев нарушителями порядка и спокойствия в Европе и предупреждал португальцев, что они стали орудием в руках вероломных англичан, заботящихся исключительно о собственной выгоде и удовлетворении своих хищнических амбиций, и призывал их встречать французов как своих истинных друзей и избавителей.

В народе глухо бродило волнение. До сих пор от союза Португалии с Британией не было никакой ощутимой пользы. Более того, тактика разорения Веллингтона тем, кого она коснулась, казалась ужаснее любого возможного французского вторжения.

Но Веллингтон продолжал руководить обороной Португалии своей железной рукой, которая никогда не слабела и ни разу не дрогнула. И, следует отметить, в этом ему действенно и самоотверженно помогал сэр Теренс О’Мой, его давление на совет способствовало осуществлению требуемых мер. Но много времени было потеряно из-за происков сторонников Созы, в результате чего эти меры, хотя и проводившиеся теперь значительно энергичнее, так и не были выполнены в том объеме, который определил Веллингтон. Внесла свой вклад и измена. Крепость Альмейда, защищаемая португальским гарнизоном с полковником Коксом и его британским штабом во главе, должна была продержаться месяц. Но, едва к ней подошли французы, 26 августа, как взорвался предательски подожженный пороховой склад, разрушив стену и сделав крепость непригодной к обороне[2016].

Для Веллингтона это событие было, вероятно, самым досадным за все это напряженное время. Он рассчитывал задержать Массена у Альмейды до начала сезона дождей, когда французам пришлось бы двигаться по раскисшей, полузатопленной стране, лишенной всего жизненно необходимого. Однако все, что можно было, Веллингтон сделал, проявив при этом немалую самоотверженность. Ведя арьергардные бои, он расположил свои войска на угрюмых, лишенных растительности горных кряжах у Бузаку, где в конце сентября дал сражение, нанеся противнику ощутимый урон и задержав его, после чего продолжил отступление. За Коимброй опустошение местности было уже завершено, зерно и продовольствие, которые не могли увезти, сжигали или закапывали, а жители, принужденные оставлять свои дома, присоединялись к армии патетический исход на юг мужчин и женщин, старых и молодых, гнавших стада овец и крупного рогатого скота и скрипящие повозки, запряженные волами и груженные снедью и домашним скарбом, — оставляя позади себя землю, голую, как Сахара, где голод вскоре должен был охватить французскую армию, отставшую сейчас, чтобы сделать передышку. Массена станет их преследовать, надеясь на то, что, добравшись до Лиссабона, он сбросит британцев в море и проложит, таким образом, себе дорогу в земли, полные изобилия.

Так думал Массена, ничего не зная об укрепленных линиях Торриж-Ведраш, так же думало британское правительство в Лондоне, заявляя, что Веллингтон безо всякой цели разоряет страну, из которой британцы, понеся тяжелые потери, все равно будут постыдно изгнаны, покрыв себя позором в глазах всего света.

Но Веллингтон упорно следовал своим путем и к концу первой недели октября благополучно провел армию и толпы беженцев за неожиданно представшие их глазам внушительные линии укреплений. Французы, следовавшие за ними по пятам и уверенные, что конец войны уже близко, вдруг очутились перед колоссальными неприступными фортификациями, о которых совершенно не подозревали.

Проведя почти целый месяц в бесплодных рекогносцировках, Массена встал на квартиры в Сантарене, откуда посылал отряды, прочесывавшие окрестные земли в поисках остатков съестных припасов, чтобы как-то облегчить бедственное положение войск. Как маршал сумел так долго продержаться в Сантарене под натиском голода и сопутствующих болезней, остается загадкой. В ответ на его просьбы о помощи император наконец прислал генерала Друэ[2017].

Массена выступил в начале марта, имея не менее десяти тысяч своих солдат заболевшими и вконец обессилевшими. Веллингтон немедленно последовал за ним, и вскоре отступление французов превратилось в бегство. Беспрестанно тревожимые британской кавалерией, а также озлобленными португальскими крестьянами, бросая имущество и снаряжение, они спешили в Испанию, оставляя за собой непрерывный след из трупов, пока разрозненные части этой некогда блестящей армии не пересекли Кайру. Веллингтон прекратил преследование, не имея средств для переправы через эту разлившуюся реку и также начиная испытывать нехватку продовольствия.

Впрочем, это уже не представлялось необходимым, поскольку непосредственная задача кампании была выполнена, а верность его суровой стратегии доказана.

В сопровождении своего блистательного штаба, включающего О’Моя и Марри, генерал-квартирмейстера, Веллингтон ехал верхом по холму вдоль залитого желтым потоком берега и с молчаливым удовлетворением смотрел в подзорную трубу на последние колонны французов, исчезающие в поднимающемся с влажной земли вечернем тумане.

Бывший рядом с ним О’Мой отнюдь не выглядел удовлетворенным. Для него завершение этой кампании, оправдывавшей его сохранение в занимаемой должности, означало возвращение к мучительному вопросу, оставленному в июне прошлого года под напором обстоятельств. Теперь заявление об отставке, отклоненное тогда по соображениям целесообразности, должно быть вновь подано и на этот раз удовлетворено.

Неожиданно сквозь тишину прорезался жужжащий звук, и в ярде от лошади Веллингтона маленьким фонтанчиком разлетелась земля, и тут же в разных местах поблизости появилось еще около дюжины таких же фонтанчиков. Привлеченные блеском их мундиров, мстительные французские стрелки нашли их весьма привлекательной мишенью.

— Они стреляют в нас, сэр! — с тревогой закричал О’Мой.

— Да, я вижу, — спокойно сказал лорд Веллингтон и неторопливо сложил трубу так неторопливо, что О’Мой, не в силах справиться со своей тревогой, выехал вперед, прикрывая его от огня.

Взглянув на него, его светлость едва заметно улыбнулся и хотел что-то сказать, как вдруг О’Мой покачнулся и упал с седла головой вперед.

Его подняли без сознания, но живого; заметно побледнев, Веллингтон спрыгнул с лошади, чтобы осмотреть рану генерал-адъютанта. Она была не смертельной, но, что впоследствии подтвердилось, достаточно серьезной. Сломав ребро, пуля задела правое легкое и застряла в теле.

Спустя два дня после того, как пулю уже извлекли, лорд Веллингтон навестил О’Моя в доме, где тот квартировал. Склонившись над ним, его светлость стал что-то тихо говорить, и глаза сэра Теренса увлажнились, а на бледных губах появилась слабая улыбка.

— Вы ошибаетесь, — прошептал он, — напротив, я очень рад. Ведь теперь мне не придется вновь подавать вам прошение об отставке — я могу быть освобожден от службы и отправлен домой по состоянию здоровья.

Так и произошло. И с тех пор — и до момента появления на свет этой хроники — вопиющий, но исключительный в жизни сэра Теренса случай, когда он стал на путь бесчестья, оставался в тайне, хранимой теми несколькими людьми, кого он непосредственно коснулся. Они сдержали свое слово, потому что любили его, и поскольку понимали, что привело его к этому, то простили.

Если я как хроникер добросовестно исполнил свой долг, то вы, мои дорогие читатели, тоже должны были понять это и порадоваться такому концу.

Историческая справка

С 1792 г. вместо безумной королевы Марии Португалией стал править принц-регент Жуан, убежденный сторонник союза с Англией. Это и привело небольшую страну на западе Европы к большим несчастьям в последующие два десятилетия. В 1793 г. Португалия присоединилась к коалиции против революционной Франции, что позднее, в 1801 г., дало Наполеону повод послать войска для завоевания враждебного королевства (12-тысячный корпус генерала Леклерка). В 1805 г. Великобритании удается восстановить политический и военный контроль над страной, но ненадолго. Осенью 1807 г. принц-регент отказался присоединиться к континентальной блокаде Англии.

В ответ на это французские войска вторглись в страну. Армии Жюно потребовалось всего несколько дней, чтобы дойти от границы до Лиссабона и захватить столицу. Накануне этого события королевский двор успел перебраться в Бразилию, тогдашнюю португальскую колонию, а в Лиссабоне жунта[2018] правителей, высший после бегства регента государственный орган, признала господство французов. Португалия была разделена на три части: нейтральную, управляемую французами и оставленную под эгидой королевской династии Браганса. Тем временем Наполеон, нисколько не доверявший правящим в Испании Бурбонам, решил посадить на мадридский престол своего брата Жозефа, что вызвало вооруженное восстание патриотов. Антифранцузские выступления перекинулись и в Португалию. 19 июня 1808 г. Верховная жунта призвала на помощь британские войска, которые начали высадку в стране 1 августа. Командовал ими лорд Артур Уэлсли (позднее герцог Веллингтон).

Через три недели англичане сумели нанести французской армии поражение под Вимейру. Жюно был вынужден подписать капитуляцию с условием эвакуации всех своих войск на британских судах на родину.

В следующем году Наполеон предпринял новую попытку закрепиться в Португалии: с севера должен был наступать корпус Сульта, а с востока, по долине Тежу, войска Виктора. Сульт продвинулся до Порту, но оказался в затруднительном положении, когда в тылу французов вспыхнуло восстание в испанской Галисии. В центральной части страны французам противостояла только что высадившаяся 25-тысячная армия А. Уэлсли. Англичане перешли на территорию Испании и здесь под Талаверой-де-ла-Рейна остановили французов. Однако усталость армии, приближение выступившего из Португалии Сульта и неважное состояние союзных испанских войск вынудили британского главнокомандующего отступить и заняться устройством укрепленного лагеря в Торриж-Ведраш.

В романе довольно подробно описаны оборонительные мероприятия англичан. Хотелось бы обратить внимание читателей только на одно обстоятельство. В литературе об Отечественной войне 1812 г. не раз упоминалось о влиянии опыта испанской партизанской войны на разработку тактики армии М. И. Кутузова. На примере этого романа читатель может убедиться, что российские полководцы могли извлечь (и они на самом деле извлекли) полезные для себя уроки и из другого эпизода войны на Пиренейском полуострове — использования, как сказали бы сегодняшние военачальники, тактики выжженной земли и уничтожения всевозможных продовольственных запасов на пути движения неприятельской армии.

Весной 1810 г. Наполеон одновременно с переброской новых армий в Испанию создал ударную группировку для полного овладения Португалией. Главная роль в ней отводилась 60-тысячной армии Массена, которую поддерживали 20-тысячные корпуса Друэ д’Эрлона и гвардии. Первой операцией кампании стала осада испанского городка Сьюдад-Родриго. После 24-дневной бомбардировки город сдался. Было это 19 июля. Около месяца Массена провел под стенами Альмейды, сдавшейся 27 августа. В Португалию французы вошли только 16 сентября. Им противостояла 85-тысячная армия Веллингтона, большую часть которой составляли португальские войска под командованием британских офицеров и ополченцы (милиция). 27 сентября Массена атаковал неприятеля близ Бузаку, но был отбит, однако Веллингтон, опасаясь прохода французов между союзной армией и берегом моря, отошел к укрепленным линиям Торриж-Ведраш, перегораживавшим пространство между Тежу и океаном и прикрывавшим Лиссабон. Здесь к Веллингтону подошли 10 тысяч испанцев под командой генерала маркиза де Ла Романы, прежде сражавшихся совместно с французами в шведской Померании, а потом эвакуированных оттуда британцами, чтобы воевать уже против них. Для Массена укрепленная линия оказалась полной неожиданностью. Атаковать укрепления он не решился и запросил у императора подкрепления. Целый месяц провел он в тщетном ожидании пополнения, пока голод не вынудил его начать отступление к Сантарену, в менее опустошенную часть страны. Веллингтон не стал его преследовать, а ограничился тем, что сковал силы Массена в небольшом районе, препятствуя снабжению его войск продовольствием. Французы дорого заплатили за свое легкомыслие, в основе которого лежал резкий ответ Наполеона чересчур осторожным, по его мнению, стратегам: «Запасы? Не говорите мне о них — двадцать тысяч солдат могут выжить и в пустыне!»

18 февраля 1811 г. после совещания с Неем, Жюно и другими генералами Массена наконец решился начать отступление. 4 апреля его армия покинула пределы Португалии, потеряв к тому времени 25 тысяч человек.

Веллингтон неукоснительно следовал своему стратегическому плану, несмотря на косвенную угрозу — наступление Сульта через Бадахос, главный арсенал испанцев, с целью прорвать блокаду войск Массена. Бадахос пал 11 марта, перед этим французами был разбит посланный Веллингтоном в качестве подкрепления отряд испанского генерала Мендесабаля. Но армию Массена уже ничто не могло спасти. 5 мая Веллингтон разбил ее в битве при Фуэнтес-де-Оноро.

Несмотря на успехи Веллингтона, положение Испании продолжало оставаться очень тяжелым. Хотя французский император уже готовился к великой войне с Россией и постоянно сокращал число своих войск в Испании, а силы его противников постоянно росли, он и не думал сворачивать кампанию в Испании, и война продолжалась. Перемирие было заключено только после отречения Наполеона.

Португалией же в это время фактически правила союзная армия под общим командованием англичанина У. Бересфорда.

Определенную роль в военных успехах Веллингтона, точнее в их подготовке, сыграли действия военных разведчиков. К ним относится и один из героев романа майор Кохун Грант (в то время он на самом деле был капитаном). К. Грант стал первым в истории британской армии официальным руководителем военной разведки. Биография его необычайно интересна. Выходец из небогатой шотландской семьи, он с юношеских лет тянул лямку военной службы. Вместе с Одиннадцатым пехотным полком Грант попал на Пиренейский полуостров.

Обстановка, в которой приходилось действовать Веллингтону в Португалии и Испании, особенно усиливала значение разведки. Британская армия обычно уступала в численности противостоящим ей наполеоновским войскам. Однако Массена, Сульт, Мармон и другие французские военачальники нередко нарушали единый план действий и совсем не спешили на выручку друг друга. Вместе с тем Веллингтон мог опираться не только на переданные под его начало регулярные испанские и португальские дивизии, но и на партизан, сражавшихся против наполеоновских солдат. Весь полуостров был охвачен пламенем партизанской войны, французы должны были держать очень большие силы для охраны тылов и коммуникаций. Один французский батальонный командир жаловался, что в месте, где дислоцировалась его часть, при посылке курьера с важной депешей нужно было выделять для его охраны эскорт в 500 человек. Меньший по численности отряд был бы наверняка уничтожен португальцами. Партизаны могли снабжать английскую армию подробнейшей информацией о неприятеле.

В штабе Веллингтона долго раскачивались, прежде чем приняли меры к получению таких жизненно важных сведений. Английский командующий предпочитал сам быть главой своей разведки, впрочем, часть обязанностей по руководству секретной службой была поручена генералу Джорджу Марри.

К. Грант исполнял время от времени задания разведывательного характера еще до прибытия на Пиренейский полуостров. Он быстро выучился говорить по-испански. Безвестный капитан Одиннадцатого пехотного полка привлек внимание Веллингтона смелой операцией — Гранту удалось с помощью местного населения доставить через французские линии значительное количество зерна и крупного рогатого скота. Грант учел, что страх перед партизанами заставлял французов постоянно держаться крупными отрядами, оставляя ночью без охраны многие дороги. С октября 1810 г. К. Грант был прикомандирован к штабу Веллингтона. Там у капитана оказалось двое однофамильцев, а один к тому же и тезка. Их нередко путали, что еще более сгущало туман легенды вокруг этого британского офицера.

Кохун Грант добился успехов благодаря тому, что хорошо знал язык, нравы и обычаи местного населения и умел располагать к себе крестьян, представляясь другом народа, борющегося за независимость. Грант научился превосходно танцевать любимые танцы местных жителей, изучал испанскую музыку, мог свободно цитировать произведения известных писателей и поэтов. Такое постоянно подчеркиваемое и вместе с тем ненавязчивое уважение к национальным чувствам испанцев позволило британскому разведчику завести немало преданных друзей. Они не только охраняли его и предупреждали о приближении французов, но создавали хорошую репутацию, которая очень помогала в завязывании новых контактов. Грант сумел наладить добрые отношения с духовенством. Священники даже нередко брали на себя роль лазутчиков — им было легче других путешествовать по дорогам. Многие приятели Гранта в небольших городках и деревнях также соглашались исполнять роль секретных агентов. В английских штабных документах их именовали «конфидентами» или «корреспондентами». Они присылали отчеты о всех действиях неприятеля в своем районе. На основе указаний Веллингтона Грант составлял подробные инструкции своим «конфидентам». Это вносило систему в сбор информации и уменьшало расходы на ее добывание.

Десятки раз пересекал Грант неприятельские линии, действуя в тылу французской армии. Один раз ему не повезло. 15 апреля 1812 г. он попал в плен. Поскольку английский офицер при аресте был в мундире, его решили считать не шпионом, а обычным военнопленным и под сильным конвоем отправили во Францию. В Байонне ему удалось бежать. Выдавая себя за американца (США тогда воевали с Англией), Грант сумел добраться до Парижа, связаться с роялистским подпольем и после многих приключений достичь Англии, а оттуда вернуться в штаб-квартиру Веллингтона.