Весь Рафаэль Сабатини в одном томе

Глава 1

Господин де Трессан, его величества сенешал[1671] Дофинэ, сидел в непринужденной позе: его пурпурный камзол был расстегнут, и нижнее платье желтого шелка проглядывало в образовавшуюся прорезь, как проглядывает сквозь лопнувшую кожуру разбухшая мякоть перезревшего плода.

Его парик — скорее дань необходимости, чем моде — лежал на столе среди пыльных бумаг, а на толстом маленьком носу, круглом и красном, как вишня, покоилась дужка очков в роговой оправе. Его лысая голова — настолько лысая и сверкающая, что при взгляде на нее почему-то возникало неприятное чувство — возлежала на спинке огромного кресла, скрывая от взгляда постороннего замысловатый герб, вышитый на коже малиновой обивки. Глаза его были закрыты, челюсть отвисла, и казалось, что нос и рот словно состязались друг с другом, являясь источником раскатистого храпа, который означал, что господин сенешал напряженно трудится на службе его величества короля.

А в углу, между двух окон, за столом гораздо меньших размеров бедно одетый, бледнолицый секретарь выполнял за свое скудное жалованье те обязанности, за которые господин сенешал получал необоснованно большее вознаграждение.

Тишина этой просторной комнаты нарушалась лишь всхрапыванием господина де Трессана, царапаньем брызгающего пера секретаря и потрескиванием поленьев, с шипеньем горящих в огромном, похожем на пещеру камине. Внезапно к этим звукам добавился еще один. Тяжелые портьеры синего бархата, украшенные серебряным узором, с характерным шелестом раздвинулись в стороны, и управляющий господина Трессана в плотно облегающем тело костюме черного цвета, с тяжелой цепью — знаком его статуса — церемонно шагнул через порог.

Выронив перо, секретарь бросил испуганный взгляд на своего спящего господина, затем поднял руки над головой и испуганно замахал ими в сторону управляющего.

— Ш-ш-ш! — трагедийно прошептал он. — Doucement[1672], месье Ансельм.

Ансельм помедлил. Он оценил серьезность ситуации. По его лицу пробежало выражение растерянности. Но быстро взяв себя в руки, он тихо, как будто опасаясь, заявил, что придется сделать именно то, о чем он говорит: «Тем не менее его надо разбудить».

Секретарь ужаснулся еще больше, но Ансельм, однако, не обратил на это никакого внимания. Будить его превосходительство сенешала Дофинэ во время послеобеденной дремы было делом небезопасным, он знал это по прежнему опыту, но еще более опасно было бы не повиноваться черноглазой женщине, ожидавшей внизу, которая требовала немедленной аудиенции.

Ансельм понял, что находится между молотом и наковальней. Однако он был человеком, привыкшим к осторожности: привычка, порожденная свойственной ему леностью и развившаяся среди тех благ, которые выпали на долю управляющего господина де Трессана. В задумчивости он погладил клинышек своей рыжей бороды, надул щеки и поднял взор «к небесам», которые, как он полагал, находились где-то по ту сторону потолка.

— Тем не менее его надо разбудить, — повторил он.

И тогда судьба пришла к нему на помощь. Где-то в доме со звуком пушечного выстрела захлопнулась дверь. На лбу секретаря выступил пот. Он безвольно откинулся в кресле, считая себя погибшим. Ансельм вздрогнул и в немом проклятии ухватил зубами сустав указательного пальца.

Господин сенешал пошевелился во сне. Производимый им равномерный шум достиг своей кульминации, но вдруг оборвался, когда сенешал будто внезапно подавился и резко всхрюкнул. Медленно, как у совы, веки его раздвинулись, приоткрывая бледно-голубые глаза, взгляд которых зафиксировался сначала на потолке, а затем на Ансельме. Он мгновенно сел, хмурясь и пыхтя, хаотично перетасовывая руками бумаги на столе.

— Тысяча чертей! Ансельм, почему меня отрывают? — еще наполовину не проснувшись, недовольно пробурчал он. — Какого дьявола тебе надо? Неужели ты не думаешь о делах короля? Бабилас, — это было брошено секретарю, — разве я не говорил вам, что у меня много дел и меня нельзя беспокоить?

Выдавать себя за самого занятого во всей Франции человека было величайшим удовольствием в жизни этого тщеславного и деятельного бездельника, и всякая аудитория, пусть даже состоящая всего лишь из собственных слуг, подходила для того, чтобы играть эту роль с пристрастием.

— Месье граф, — произнес Ансельм с заискивающей интонацией. — Я бы никогда не осмелился войти, если бы дело было менее срочным. Но мадам Кондильяк ожидает внизу. Она желает видеть ваше превосходительство.

Трессан моментально проснулся. Он поспешно попытался одной рукой пригладить похожую на воск поверхность лысины, в то же время схватив парик. Потом грузно поднялся из своего огромного кресла. В спешке надев парик набекрень и наклонившись всем телом к Ансельму, принялся натягивать и запахивать раскрывшийся камзол, и его толстые пальцы едва справлялись с этим.

— Мадам la Douairiere[1673] здесь? — воскликнул он. — Поторопись-ка с этими пуговицами, мошенник. Живее! Разве могу я в таком виде принимать даму? Как я?.. Бабилас! — рявкнул он, вертясь, так что Ансельму пришлось пустить в ход обе руки, выполняя приказание.

— Зеркало… из шкафа!.. Бегом!

Секретарь молниеносно исчез и вернулся в тот момент, когда Ансельм завершал туалет своего господина. Трессан пребывал в скверном расположении духа, поскольку не успел слуга застегнуть пуговицы его жилета, как он собственноручно вновь расстегнул их, не переставая при этом энергично проклинать своего мажордома.

— Ансельм, собака, у тебя нет никакого вкуса, никакого разумения! Ты думаешь, я появлюсь в этом наряде, сшитом по моде полувековой давности, перед мадам маркизой? Никогда! Снимай, снимай его. Подай мне камзол, который привезли в прошлом месяце из Парижа, желтый, со свободными рукавами и золотыми пуговицами, и шарф — малиновый, который я приобрел у Тайлемана. Поворачивайся быстрее, скотина! Как, ты все еще здесь?!

Ансельм, понукаемый таким образом, старался вовсю, гротескно переваливаясь с ноги на ногу, как торопящаяся водоплавающая птица. Вдвоем с секретарем они одевали и украшали господина сенешала до тех пор, пока он не начал походить на райскую птицу, хотя и уступал ей по гармонии оттенков и элегантности очертаний.

Бабилас держал зеркало, а Ансельм поправлял парик сенешала, в то время как сам Трессан завивал свои черные усы — каким образом они сохранили цвет, было загадкой для его знакомых, — и расчесывал клинышек бороды, украшавшей один из его нависавших друг над другом подбородков.

Он бросил последний взгляд на свое отражение, отрепетировал улыбку и приказал Ансельму пригласить посетительницу. Трессан хотел было отправить своего секретаря прочь, приказав ему убираться ко всем чертям, однако передумал и вернул его, едва тот подошел к двери. Его безмерное тщеславие требовало своего удовлетворения.

— Подожди, — сказал он. — Есть письма, которые надо написать. Дела короля не терпят отлагательства, пусть хоть все вдовы Франции просят об этом. Садись.

Бабилас повиновался. Трессан встал спиной к открытой двери. Его напряженный слух уловил шуршание женского платья. Он прочистил глотку и принялся диктовать:

— Ее величеству королеве-регентше, — здесь он помедлил и, сдвинув брови, глубоко задумался. Затем высокопарно повторил: — Ее величеству королеве-регентше. Записал?

— Да, господин граф. Ее величеству королеве-регентше…

Позади себя Трессан услышал движение и сдержанное покашливание.

— Месье де Трессан, — произнес женский голос, низкий и мелодичный, в котором присутствовали также интонации высокомерия и надменности.

Трессан мгновенно повернулся, сделал шаг навстречу и поклонился.

— Ваш покорный слуга, мадам, — сказал он, приложив руку к сердцу.

— Это честь, которая…

— Которую вы вынуждены оказать, — прервала она и повелительно кивнула в сторону Бабиласа: — Удалите этого малого.

Бледный секретарь, замерев от страха, поднялся со своего места. Он ожидал катастрофы как естественного следствия такой манеры обращения с человеком, наводившим ужас на своих слуг и на весь Гренобль. Но господин Трессан не возмутился, не вышел из себя.

— Это мой секретарь, мадам. Мы работали, когда вы вошли. Я собирался написать письмо ее величеству. Должность сенешала в такой провинции, как Дофинэ, — helas[1674], не синекура. — Он вздохнул, как вздыхает человек, мозг которого переутомлен. — Даже на еду и сон почти не остается времени.

— Значит, вам необходим день отдыха, — вымолвила она с холодным высокомерием. — Воспользуйтесь им сейчас же и отложите королевские дела на полчаса ради моих.

Ужас секретаря все возрастал: над головой этой женщины, ждал он, вот-вот разразится буря. Однако господин сенешал, обычно такой вспыльчивый и раздражительный, лишь повторил еще один свой неуместный поклон.

— Вы предугадываете, мадам, те самые слова, которые я собрался произнести. Бабилас, исчезните! — и он небрежно махнул рукой писарю, указывая в сторону двери. — Уберите бумаги в мой шкаф, вон там. Когда мадам уйдет, мы вернемся к письму ее величеству.

Секретарь собрал бумаги, перья, чернильницу и ушел, убежденный, что конец света не за горами.

Когда дверь за ним затворилась, сенешал еще раз поклонился и, глупо улыбнувшись, предложил посетительнице кресло. Она бросила взгляд на кресло, затем примерно с таким же выражением, как на кресло, посмотрела на Трессана, повернувшись спиной к обоим, прошла к камину. Остановившись у огня, она зажала хлыст под мышкой и принялась стягивать длинные перчатки для верховой езды. Это была высокая, превосходно сложенная и необычайно красивая женщина, хотя лучшая пора ее жизни и миновала.

В сумеречном свете октябрьского полудня никто не дал бы ей более тридцати, хотя при ярком солнце можно было бы смело добавить еще лет пяток. Но то, что ее следующий день рожденья будет сорок вторым по счету, — этого нельзя было предположить ни при каком освещении. Ее бледное лицо оттенка слоновой кости словно светилось, резко контрастируя с глянцем волос цвета воронова крыла. Выразительность черных и дерзких глаз под низко опущенными веками с длинными ресницами подчеркивала линия надменно сжатых ярко-алых губ. Нос у нее был тонок и прям, шея и плечи — словно из слоновой кости.

На ней было бархатное платье для верховой езды цвета сапфира, с элегантной золотой шнуровкой поперек корсажа и глубоким квадратным вырезом, украшенное на шее накрахмаленной лентой тонкого полотна, которое во Франции в те времена уже вытесняло из употребления более сложные в изготовлении рюши, и касторовая шляпа с высокой тульей, повязанная золотисто-голубым шарфом и надетая поверх полотняного капора.

Опираясь локтем о резное украшение камина, она продолжала неторопливо снимать перчатки.

Сенешал пристально смотрел на нее, тщетно пытаясь скрыть, что любуется, а его пальцы в это время — пухлые, вялые обрубки — нервно теребили бороду.

— Если бы вы только знали, маркиза, с какой радостью, с каким…

— Я попробую это себе представить в другой раз, — оборвала она его с грубым высокомерием, характерным для нее. — А сейчас мне не до таких пустяков. Грядет неприятность, дружище, серьезная неприятность.

Брови сенешала поползли вверх. Зрачки расширились.

— Неприятность, — повторил он. И его рот, открывшись, чтобы дать выход этому единственному слову, так и не закрылся.

Маркиза, изобразив на лице странную гримасу, стала снова натягивать только что снятую перчатку.

— По выражению вашего лица я могу судить, насколько хорошо вы поняли меня, — усмехнулась она. — Неприятности касаются мадемуазель де Ла Воврэ.

— Неприятности исходят из Парижа, от членов королевского двора? — голос сенешала упал.

Она кивнула.

— Вы сегодня проявляете просто-таки чудеса интуиции, де Трессан.

Он закусил кончик усов, что делал всегда в минуты крайней озабоченности или задумчивости.

— Ах! — наконец воскликнул он, и это прозвучало как выражение мрачного предчувствия. — Рассказывайте дальше…

— Рассказывать нечего. Я вам сообщила суть дела.

— Но в чем именно состоит эта неприятность и кто вам о ней сообщил?

— Друг из Парижа дал мне знать, и его посыльный, к счастью, хорошо справился со своим делом, иначе месье де Гарнаш был бы здесь прежде него и безо всякого предупреждения.

— Гарнаш… — как эхо повторил граф, — кто такой этот Гарнаш?

— Посланник королевы-регентши. Она направила его сюда, чтобы убедиться, что с мадемуазель де Ла Воврэ обходятся справедливо и великодушно.

При этих словах Трессан застонал и заломил руки — это выглядело бы очень трогательно, не будь нелепо.

— Я предупреждал вас, мадам! Я знал, чем это кончится, — почти рыдал он. — Я говорил вам…

— О, я помню все, что вы мне говорили, — отрезала она. — Вы можете избавить себя от повторения этого. Что сделано, то сделано, и я не желаю — не желала бы — ничего менять. Королева мне не указ, я хозяйка Кондильяка, мое слово — единственный закон для моих людей, и я постараюсь, чтобы так оно и впредь оставалось.

Трессан с удивлением посмотрел на нее. Безрассудное женское упрямство так подействовало на него, что он позволил себе улыбнуться и даже пошутить.

— Parfaitement![1675] — сказал он, разводя руками и кланяясь. — Тогда стоит ли вообще говорить о неприятностях?

Она нервно стукнула хлыстом по краю своей юбки.

— Неприятности будут, пока я веду себя так, а не иначе.

Сенешал пожал плечами и сделал шаг к ней, подумав при этом, что мог бы не утруждать себя, надевая прекрасный желтый камзол из Парижа. Сегодня она была явно равнодушна к его нарядам. Он уныло думал также о том, что будет с ним, когда начнутся эти самые неприятности. Слишком долго он нежился на ложе из роз в этом милом уголке Дофинэ, и сейчас его сердце замирало от страха при мысли о том, как бы от роз не остались одни шипы.

— Как довелось королеве узнать о… мадемуазель… м-м… о ее положении? — спросил он.

Маркиза вспыхнула гневом.

— Девчонка нашла предателя, и этот пес переправил письмо в Париж. Этого оказалось достаточно. Если когда-нибудь волею судьбы или случая он попадется на моем пути, клянусь, его повесят без исповеди.

И вдруг она неожиданно приняла позу просительницы, устремив на него свои прекрасные глаза, готовые, казалось, растопить его.

— Трессан, — начала она вкрадчиво, — вокруг меня одни враги. Но вы не оставите меня? Вы будете на моей стороне до конца — не так ли, мой друг? Могу ли я, по крайней мере, положиться на вас?

— Во всем, мадам, — отвечал он. — Вам известно, с каким отрядом прибудет этот человек, Гарнаш?

— Он прибудет один, — заносчиво ответила она.

— Один, — отозвался Трессан с ужасом. — Один? Тогда… Тогда…

Безвольный и потерянный, он вскинул руки вверх. Маркиза поглядела на него.

— Diable![1676] Что терзает вас? — бросила она. — Могла ли я принести вам лучшие новости?

— Едва ли вы могли принести мне худшие новости, — простонал он.

Затем, будто пораженный какой-то внезапной мыслью, бросившей отблеск надежды в ужасающую темноту, сгущающуюся над его головой, он вдруг посмотрел вверх.

— Вы намереваетесь сопротивляться ему? — поинтересовался он.

Она секунду глядела на него, затем несколько неприязненно рассмеялась.

— Пш-ш-ш. Вы сумасшедший. Вам ли спрашивать, намереваюсь ли я сопротивляться — я, имеющая самый укрепленный замок в Дофинэ? Клянусь Господом, месье, если вам так необходимо услышать это, то я заявляю вам, что намерена сопротивляться ему и всем, кого бы королева ни послала вслед за ним, до тех пор, пока будет цел хотя бы один камень Кондильяка.

Сенешал облегченно выдохнул и снова принялся жевать свой ус.

— Что вы имели в виду, когда сказали, что я не могла сообщить вам новость хуже той, что он прибудет один? — внезапно спросила она.

— Мадам, — сказал он, — если этот человек прибывает без отряда, а вы не подчиняетесь приказам, которые он везет с собой, как вы думаете, что может случиться?

— Он обратится к вам с просьбой дать людей, которые ему будут нужны для штурма моего замка, — спокойно ответила она.

Он недоверчиво посмотрел на нее.

— Значит, вы осознаете это? — воскликнул он. — Вы это осознаете?!

— Но это же очевидно. Это понял бы и ребенок.

Ее невозмутимость была как порыв ветра для тлеющих углей его страхов. Они вдруг разгорелись в пламя гнева, внезапное и страшное. Такое часто случается с затравленным человеком. Лицо его приобрело фиолетовый оттенок, и он двинулся к ней переваливающейся походкой толстяка, дико размахивая руками и ощетинившись крашеными усами.

— А что будет со мной, мадам? — спросил он, брызгая слюной. — Что будет со мной? Я буду разорен, брошен в тюрьму и, может быть, повешен за отказ предоставить ему людей! Вот что у вас на уме. А с какой стати я, бывший сенешалем Дофинэ пятнадцать лет, должен оканчивать свои дни в опале, и все из-за ваших семейных прожектов в отношении жеманной девицы! Seigneur du Ciel![1677] — ревел он. — Мне кажется, вы сошли с ума! Вы не остановитесь перед тем, чтобы сжечь целую провинцию, лишь бы можно было поступать с этим несчастным ребенком так, как вам вздумается. Но, Ventregris![1678] Разорить меня…

От возмущения он почти лишился дара речи, широко открывая рот и с трудом дыша, а затем принялся нервно расхаживать по комнате, сложив руки на животе.

Госпожа Кондильяк следила за ним взглядом, и лицо ее было спокойно, а взгляд холоден. Она сейчас напоминала крепкий дуб, не сгибающийся даже под натиском урагана. Когда Трессан закончил, она отошла от камина и, легко постукивая хлыстом по краю юбки своего платья, направилась к двери.

— Прощайте, месье де Трессан, — ледяным тоном произнесла она, повернувшись к нему спиной.

При этих словах он остановился как вкопанный и поднял голову. Его гнев угас, как задутая порывом ветра свеча. Но тут же в сердце сенешала закрался новый страх.

— Мадам, мадам! — вскричал он. — Подождите! Выслушайте меня.

Она помедлила, полуобернулась и презрительно посмотрела на него через плечо, усмехаясь пунцовым ртом, и в каждой черте ее лица сквозило высокомерие.

— Я полагаю, месье, что наслушалась от вас глупостей более чем достаточно, — сказала она, — И убедилась, что вы мне вовсе не верный друг, а всего лишь жалкий болтун.

— О, вы не правы, мадам! — выкрикнул он. — Это не так. Я готов служить вам, как никто другой на свете, вы знаете это, маркиза, должны знать…

Она повернулась, оказавшись с ним лицом к лицу, и ее улыбка сделалась чуть шире, как если бы к ее презрению сейчас примешивалось изумление.

— Легко возражать. Легко говорить: «Я умру ради вас», особенно когда необходимость такой жертвы вовсе не доказана. Но стоит мне попросить вас лишь об одолжении, и что же я слышу: «А мое честное имя, мадам? А мой пост сенешала? Должен ли я быть брошен в тюрьму или повешен, чтобы угодить вам?» Фу! — закончила она, гордо вскинув голову. — Мир полон людьми вашего сорта, а я — увы мне и моей женской интуиции — считала, что вы отличаетесь от остальных.

Ее слова вошли в его душу, как раскаленный меч входит в плоть. Они обожгли и сморщили ее. Он увидел себя таким, каким она вынудила его выглядеть в ее глазах: подлым, презренным трусом, напыщенным краснобаем, когда все кругом спокойно, но показывающим спину при малейшей опасности. Он чувствовал себя самым низким и жестоким человеком, живущим на этой грешной земле, а она — о Боже! — считала его отличным от остальных. Она так высоко его ценила, и вот — он разочаровал ее!

Стыд и тщеславие, перемешавшись, внезапно дали его чувствам новый толчок.

— Маркиза, — воскликнул он, — сказанное вами справедливо, но будьте милосердны. Я совсем другое имел в виду, потому что был вне себя. Позвольте мне искупить свою вину!

При этих словах на смену презрению в ее улыбке явилась невыразимая нежность, уловив которую Трессан осознал: лучше быть повешенным, чем пасть в ее глазах. Он резво скакнул вперед и схватил ее руку, протянутую к нему.

— Я знала, Трессан, — сказала она, — что вы были не в себе, что мой храбрый верный друг не покинет меня, когда осознает, что он сказал.

Он склонился над ее рукой и неловко поцеловал ее бесчувственную перчатку.

— Мадам, — сказал он, — вы можете рассчитывать на меня. Этот малый из Парижа не получит ни одного солдата, будьте уверены.

Она схватила его за плечи. Лицо ее было сияющим и манящим, а глаза смотрели на него с доброжелательностью, о которой он прежде не мог даже мечтать.

— Я не откажусь от услуги, которую вы так галантно предлагаете, — сказала она. — Ведь мой отказ мог бы ранить вас.

— Маркиза, — вскричал он. — Это пустяки в сравнении с тем, что я мог бы сделать для вас, будь у меня такая возможность. Но когда все закончится, и ваши планы относительно мадемуазель де Ла Воврэ осуществятся, и свадьба будет отпразднована, тогда — могу ли я надеяться?..

Он ничего более не сказал, но его маленькие голубые глазки были куда красноречивее слов.

Их взгляды встретились. Она стояла перед ним, удерживая его за плечи на расстоянии вытянутой руки твердой и жесткой хваткой.

Сенешал Дофинэ напоминал ей настоящую жабу, и дух ее содрогнулся от несовместимости его внешности и того, на что он намекал. Но взгляд маркизы оставался тверд, хотя губы сохраняли улыбку, и лишь щеки ее чуть порозовели. Трессан истолковал этот признак с трудом сдерживаемого волнения в свою пользу, однако маркиза жестом дала понять, чтобы он не подходил ближе, чем на расстояние вытянутой руки, а потом, подавляя смешок, который вселил в него безрассудную надежду, направилась к двери, поспешно и, как ему показалось, смущенно.

Там она задержалась на мгновение, оглянувшись на него с застенчивостью, более уместной для юной девушки вполовину ее моложе, которая, впрочем, была бы ей не к лицу, не будь ее красота столь яркой.

Одну-единственную, но очаровательную улыбку адресовала ему маркиза, а когда он хотел приблизиться, чтобы придержать дверь, она сама поспешно открыла ее и вышла вон.

Глава 2

Давать поспешные обещания, особенно тогда, когда просительница — женщина, а затем если и не раскаиваться в обещанном, то, по крайней мере, сожалеть, что не были оговорены некоторые условия, — типичная ошибка юношей. Зрелому мужчине не пристало так поступать. Но бывает и так, что седина ударяет в голову, а бес в ребро, и ничего тут не поделаешь!

Разгоряченный близостью мадам, переполненный восторгом, Трессан в ее присутствии не ощущал ни раскаяния, ни сожаления. Он быстро подошел к окну и прижал к стеклу свое оплывшее круглое лицо, тщетно пытаясь разглядеть, как она садится на лошадь и выезжает со двора, окруженная своей небольшой свитой. Обнаружив, что не сможет удовлетворить свое любопытство — окно было расположено слишком высоко, — он упал в кресло и долго сидел в быстро надвигающихся сумерках, вспоминая то с нежностью, не торопясь, а то в горячке любовного бреда недавнее свидание.

Наступила ночь, и вокруг него сгустилась темнота, подчеркиваемая красным отсветом тлеющих в камине углей. И в этом мраке его внезапно озарила мысль. Он потребовал принести огня, позвал Бабиласа и отправил посыльного к капитану д’Обрану, командиру гарнизона Гренобля.

Ожидая появления офицера, Трессан начал было обсуждать с Бабиласом план, который у него созрел, но секретарь оказался плохим компаньоном в этом смысле, на редкость тупым и лишенным всякого воображения. Волей-неволей ему опять пришлось вернуться к своим мыслям. И пока не доложили о прибытии д’Обрана, он так и сидел, угрюмый и задумчивый.

— Капитан, — чрезвычайно серьезно произнес он, обращаясь к д’Обрану, — у меня есть основания предполагать, что в районе Монтелимара не все в порядке.

— Там что-то случилось, месье? — удивленно спросил офицер.

— Может быть — да, может быть — нет, — уклончиво ответил сенешал. — Утром вы получите приказ. А тем временем будьте готовы выступить завтра в окрестности Монтелимара с двумя сотнями людей.

— С двумя сотнями, месье?! — воскликнул д’Обран. — Но тогда в Гренобле не останется ни одного солдата.

— Ну и что? Зачем они здесь нужны? Потрудитесь распорядиться сегодня вечером о том, чтобы завтра рано утром ваши подчиненные были готовы выступить. Вы получите указания от меня лично.

Озадаченный д’Обран отправился выполнять поручение, а господин сенешал отправился ужинать, вполне довольный тем, как ловко он придумал оставить Гренобль без гарнизона. С помощью этой хитрости он надеялся выкрутиться из затруднительного положения, в котором мог бы оказаться, отстаивая интересы вдовы Кондильяк.

Но с наступлением утра эта идея ему нравилась уже куда меньше, главным образом из-за того, что он не был в состоянии изобрести никаких причин, послуживших бы убедительным предлогом для экспедиции, а д’Обран был, к сожалению, проницательным офицером и мог проявить неуместное, пусть и вполне оправданное любопытство. Командир имеет право знать хоть что-то о том деле, на которое он ведет своих солдат. К утру Трессан обнаружил также, что прошедшая со времени визита госпожи де Кондильяк ночь в значительной мере охладила его пыл. В его душе зародилось сожаление о поспешно данном ей обещании.

Когда доложили о прибытии капитана д’Обрана, он передал ему приказание явиться снова через час. И теперь он уже не просто сожалел, а, объятый страхом, раскаивался в том, что ранее пообещал. Опустив голову на руки, лихорадочно пытаясь найти решение, сенешал сидел в своем кабинете за письменным столом, на котором были разбросаны бумаги, и ум его был в смятении.

В таком положении Ансельм и застал его, когда, раздвинув портьеры, объявил, что господин де Гарнаш, прибывший из Парижа, находится внизу, требуя у господина сенешала немедленной аудиенции по поводу дел государственной важности. Трессан задрожал всем телом, и сердце его почти остановилось. Отчаянным усилием воли он все-таки взял себя в руки. Он вдруг вспомнил, что был не кем иным, как его королевского величества сенешалом провинции Дофинэ. По всей провинции, от Роны до Альп, его слово было закон, его имя наводило ужас на злодеев, и не только на них. Разве может имя этого парижского чиновника, доставившего ему послание от королевы-регентши, заставить его дрожать и бледнеть? Нет, нет, только не его.

Согретый и воодушевленный этой мыслью, он поднялся на ноги; глаза его сверкали, и румянец на щеках был сильнее обычного.

— Позовите этого месье де Гарнаша, — с едва уловимым высокомерием произнес он, размышляя тем временем, что он скажет посланнику королевы-регентши и с какой интонацией, как при этом будет стоять, двигаться и выглядеть.

Его блуждающий взгляд остановился на собственном секретаре. Он вспомнил свою излюбленную позу глубоко ушедшего в дела человека. И резко произнес имя секретаря.

Бабилас поднял свое бледное лицо; он знал, что должно за этим последовать: такое случалось и прежде. Но в его глазах не было ни тени изумления, а на отвислых губах — ни следа улыбки. Он отложил в сторону бумаги, над которыми работал, и придвинул к себе чистый лист, чтобы написать письмо, которое, как он знал по опыту, сенешал постарается отправить королеве. В подобной ситуации ее величество всегда была единственным адресатом господина де Трессана.

Дверь отворилась, портьеры раздвинулись, и Ансельм объявил:

— Месье де Гарнаш.

Трессан повернулся к прибывшему в тот самый момент, когда он быстро вошел в комнату, поклонился, держа в руке шляпу, длинные малиновые перья которой коснулись пола, выпрямился, терпеливо ожидая ответного поклона сенешала.

Гарнаш был высокого роста, широк в плечах и узок в талии, одет почти целиком в кожу. Жилет из толстой бычьей кожи плотно облегал его тело, из-под него виднелись короткие штаны цвета красного вина и чулки чуть более глубокого оттенка того же цвета, которые исчезали в высоких кожаных сапогах. На кожаной портупее, отделанной золотом, висели стальные ножны, открывающие рукоятку шпаги. Рукава камзола, выглядывавшие из-под жилета, были того же цвета и сшиты из того же материала, что и штаны. В одной руке Гарнаш держал широкополую черную шляпу с малиновыми перьями, а в другой — небольшой пергаментный свиток; и когда он двигался, звукам его шагов вторила музыка скрипящих кож и звякающих шпор, столь любезная слуху всякого военного.

Но более всего заслуживала внимания голова этого человека, крепко посаженная на широких плечах. Нос его имел форму довольно внушительных размеров клюва, голубые глаза, холодные, как сталь, расставлены чуть широковато, а над изящным ртом с тонкими губами выделялись, топорщась, как у кота, рыжеватые усы, чуть тронутые сединой. Его волосы были темными, почти каштановыми везде, кроме висков, где годы обесцветили их до пепельного оттенка. Он казался просто-таки воплощением непреклонной силы.

Сенешалу, оценивавшему своего посетителя в качестве противника, его наружность пришлась не по вкусу. Однако он учтиво поклонился, всплеснул руками в воздухе и произнес:

— К вашим услугам, месье де?..

— Гарнаш, — сухо ответил гость, и это имя прозвучало на его устах как клятва. — Мартин Мария Ригобер де Гарнаш. Я прибыл к вам по поручению ее величества, в чем вы можете удостовериться, прочтя этот документ.

И он протянул Трессану свиток, который держал в руке.

Выражение оплывшего, хитрого лица сенешала заметно изменилось. До сих пор его круглое лицо выглядело вопрошающим, но когда парижанин заявил, что является посланником королевы, на нем отразились удивление и быстро возрастающая почтительность, которые выглядели бы вполне естественно, не будь Трессан заранее предупрежден о миссии и личности этого господина.

Он предложил своему гостю кресло, а сам опять сел за письменный стол и развернул бумагу, которую вручил ему Гарнаш. Тот уселся, передвинув портупею так, чтобы можно было опереться обеими руками на рукоятку шпаги, и застыл в чопорной позе, ожидая, пока сенешал кончит читать. На другом конце комнаты секретарь лениво пожевывал ворсистый кончик гусиного пера и в возникшей тишине задумчиво рассматривал посланца из Парижа, удивляясь происходящему.

Трессан аккуратно сложил бумагу и вернул ее владельцу.

Это был не более чем формальный документ, удостоверяющий, что господин де Гарнаш направляется в Дофинэ в связи с делом государственной важности, требующей от господина де Трессана оказывать ему всяческое содействие.

— Parfaitement, — промурлыкал сенешал. — Месье, если вы сообщите мне, в чем именно состоит суть вашего поручения, я буду целиком в вашем распоряжении.

— Вы знаете замок Кондильяк? Ведь так? — начал Гарнаш, приступая прямо к делу.

— Вполне, — сенешал откинулся в кресле, озабоченный прежде всего тем, что его пульс участился. Однако он сдержал свои чувства и сохранил вежливое и безмятежное выражение на лице.

— Вы, вероятно, знакомы и с его обитателями?

— Конечно.

— Близко?

Сенешал сжал губы, изогнул дугой брови и медленно помахал своими толстыми руками — это многозначительное сочетание жеста и мимики не означало ничего — ни да, ни нет. Но Гарнаш не стал ломать головы над этой загадкой и повторил:

— Близко? — на этот раз в его голосе прозвучала настойчивость.

Трессан склонил голову и свел кончики пальцев на обеих ладонях вместе. Он старался, насколько это было в его силах, придать своему голосу учтивость.

— Я полагал, месье намеревается изложить суть своего дела, а не спрашивать меня о моих делах.

Гарнаш резко выпрямился в своем кресле, его глаза сузились. Он почувствовал сопротивление своей воле. В карьере Гарнаша главным камнем преткновения всегда было то, что он не мог выносить, когда с ним не соглашались, а тем более оказывали какое-то сопротивление.

Эта слабость часто ставила его на край гибели. Он был искусным воином, человеком изобретательным и умным, что и было принято во внимание, когда королева Мария Медичи выбирала исполнителя своего щекотливого поручения. Но ему мешал его темперамент, иногда он был настолько неуправляем, что в Париже даже ходила поговорка: «Вспыльчив, как Гарнаш».

Трессан и не предполагал, к какому бочонку с порохом он подносит спичку своей надменной дерзости. Да и Гарнаш пока не давал ему повода это предположить. Ему удалось справиться с собой, когда он подумал, что в словах толстяка, возможно, был какой-то резон.

— Вы неправильно поняли мое намерение, месье, — сказал он, поглаживая худой смуглой рукой свой длинный подбородок. — Я хотел всего лишь выяснить, насколько полно вы осведомлены о том, что происходит в Кондильяке, чтобы пересказывать факты, с которыми вы, возможно, уже знакомы. Месье, я думаю, сейчас не время заниматься выяснением с вами отношений. Итак, вот вкратце суть дела, приведшего меня сюда. У покойного маркиза де Кондильяка осталось двое сыновей. Старший, Флоримон — нынешний маркиз, является пасынком вдовы де Кондильяк, матери его брата по отцу, Мариуса де Кондильяка. Еще при жизни своего отца Флоримон отправился воевать в Италию и до сих пор не вернулся. Будьте любезны, месье, поправьте меня, если я допущу какую-нибудь неточность, прошу вас.

Сенешал церемонно поклонился, и парижанин продолжил:

— Младший сын маркиза, которому, насколько мне известно, идет сейчас двадцать первый год, ведет себя как повеса.

— Повеса? Mon Dieu![1679] Нет! Несправедливо называть его так. Иногда он бывает неблагоразумен, иногда слегка опрометчив, но с кем в юности этого не случается?

Он сказал бы и больше, но гость из Парижа не намеревался тратить время на болтовню.

— Очень хорошо, — отрезал Гарнаш. — Скажем, слегка опрометчив. Мое поручение не связано с моральными принципами месье Мариуса или с их отсутствием. Опрометчивости оказалось достаточно для того, чтобы отец удалил его от себя, и это заставило его мать полюбить сына еще больше. Я слышал, она очень красивая женщина, а мальчишка удивительно похож на нее.

— Ах! — восхищенно выдохнул сенешал. — Прекрасная и благородная женщина.

— Хм! — мрачно прокомментировал Гарнаш это изъявление восторга. Затем продолжил: — У покойного маркиза был сосед, ныне умерший маркиз де Ла Воврэ, которого он любил и ценил как своего друга. А у месье де Ла Воврэ был единственный ребенок — дочь, и она является наследницей его весьма значительного состояния, которое, насколько мне известно, самое крупное во всем Дофинэ. Маркиз мечтал превратить сложившиеся дружеские отношения в еще более близкие — родственные, что нашло горячий отклик в сердце месье де Кондильяка. В то время Флоримону де Кондильяку было шестнадцать лет, а Валери де Ла Воврэ — четырнадцать. Несмотря на столь нежный возраст, они были обручены и росли, любя друг друга и готовясь в будущем исполнить волю своих отцов.

— Месье, месье, — запротестовал сенешал, — как вы можете делать такое заключение? Как можно утверждать, что они любили друг друга? С чего вы это взяли? Откуда вам известно, что на самом деле происходило в их сердцах?

— Это право дано мне самой мадемуазель де Ла Воврэ, — последовал непререкаемый ответ. — Я излагаю вам более или менее верно то, что она сама написала королеве в своем письме.

— Хорошо, хорошо… Продолжайте, месье.

— Их союз сделал бы Флоримона де Кондильяка самым могущественным и богатым дворянином в Дофинэ и одним из богатейших во Франции, и эта мысль была приятна старому маркизу, тогда как материальное неравенство его сыновей послужило бы лишним поводом для недовольства младшего. Но прежде чем остепениться, Флоримон выразил желание посмотреть мир, что вполне естественно для молодого человека, готовящегося принять на себя столь большую ответственность. Его отец, понимая благоразумие такого шага, ничуть не возражал, и в возрасте двадцати лет Флоримон отправился на итальянскую войну[1680]. Два года спустя, около полугода тому назад, его отец умер, а через несколько недель и месье де Ла Воврэ сошел в могилу. Он недооценил характер вдовы де Кондильяк — будь он прозорливее, настоящих неприятностей можно было бы избежать — и доверил ей попечительство над своей дочерью Валери, ожидавшей возвращения Флоримона и скорой свадьбы. Я, быть может, не сообщаю вам ничего нового, но я вынужден пойти на это исключительно в силу вашего собственного нежелания отвечать на мои вопросы.

— Нет-нет, месье. Уверяю вас: в том, что вы рассказали, много нового для меня.

— Я рад этому, месье де Трессан, — очень серьезно произнес Гарнаш, — поскольку иначе ее величество имела бы право поинтересоваться, почему вы, располагая всеми этими фактами, не вмешались в события, происходящие сейчас в замке Кондильяк.

Но продолжим. Мадам де Кондильяк и ее бесценный сынок Бенжамин — он же Мариус, — обнаружив, что в отсутствие Флоримона они являются хозяевами положения, постарались обратить это к своей выгоде. Мадемуазель де Ла Воврэ, номинально находясь под их опекой, практически содержится в заключении, и ее вынуждают выйти замуж за Мариуса. Если бы вдове удалось осуществить свои планы, она, очевидно, не только обеспечила бы своему сыну блестящее и необременительное будущее, но и дала бы тем самым выход давно сдерживаемой ненависти к пасынку.

Однако мадемуазель сопротивляется им, и в этом ей благоприятствует одно обстоятельство, а именно: непомерное высокомерие мадам, являющееся, похоже, доминирующей чертой ее характера. После смерти маркиза вдова отказалась платить десятину церкви и подвергла епископа оскорблениям и насмешкам. Этот прелат[1681], найдя увещевания тщетными, отплатил отлучением от церкви всех обитателей замка Кондильяк. Таким образом, они оказались не в состоянии найти священника, который рискнул бы отправиться туда; и даже если бы мадемуазель захотели выдать за Мариуса силой, у них бы ничего не вышло.

Флоримона по-прежнему нет. У нас есть все основания полагать, что он не знает о смерти отца. Время от времени от него приходят письма; из них следует, что, по крайней мере, три месяца назад Флоримон был жив и здоров. Чтобы найти его и настоять на немедленном возвращении домой, к нему был отправлен посыльный. Но еще до его возвращения королева решила предпринять необходимые шаги, гарантирующие мадемуазель де Ла Воврэ свободу и защиту от оскорблений со стороны мадам де Кондильяк и ее сына, и — enfin[1682], чтобы положить этому конец раз и навсегда.

Мне поручено, месье, ознакомить вас с этими фактами, и я требую, чтобы вы отправились в Кондильяк и вызволили оттуда мадемуазель де Ла Воврэ, которую мне затем предстоит сопровождать в Париж ко двору ее величества, где она будет находиться до тех пор, пока молодой маркиз не вернется и не предъявит на нее свои права.

Завершив свой рассказ, Гарнаш откинулся в кресле, положил ногу на ногу и пристально посмотрел на сенешала, ожидая ответа.

Он заметил, как на его оплывшее лицо легла печать растерянности и оно потеряло добрую часть присущего ему цвета. Трессан почувствовал себя чудовищно неловко и пытался потянуть время.

— Не кажется ли вам, месье, что словам этого ребенка — мадемуазель де Ла Воврэ — придается слишком большое значение?

— Вы думаете, она преувеличивает? — ответил вопросом на вопрос Гарнаш.

— Нет-нет. Я не говорю этого. Но… Но… Не лучше было бы… Более… а-а… для всех заинтересованных, чтобы вы сами неожиданно отправились со своим поручением в Кондильяк и потребовали бы выдачи мадемуазель?

Посланец королевы какое-то мгновение молча смотрел на него, затем внезапно встал и, передвинув свою портупею в нормальное положение, свел брови, из чего сенешал сделал вывод, что его предложение не понравилось.

— Месье, — очень холодно, как человек, едва сдерживающий нарастающий гнев, произнес парижанин, — позвольте мне сказать вам, что я впервые в своей жизни занимаюсь делом, касающимся женщин, а мне почти сорок лет, и оно, могу вас уверить, мало мне нравится. Я взялся за него лишь потому, что, будучи солдатом и получив приказ, не мог, к сожалению, не исполнить его. Но, оказавшись в таком положении, месье, я намереваюсь твердо придерживаться буквы моего предписания. Я уже претерпел более чем достаточно из-за интересов этой девицы. Я ехал из Парижа, а это означает почти неделю в седле, что немало для человека, привыкшего к определенному образу жизни и приобретшему вкус к маленьким удобствам, от которых он очень неохотно отказывается. Я питался и ночевал на постоялых дворах, причем питался хуже некуда, а спал на самых жестких и едва ли самых чистых постелях. Ventregris! Представьте себе, прошлой ночью мы остановились в Лузане, и единственная гостиница там оказалась самой настоящей лачугой, в которой я, месье сенешал, будь моя воля, не поселил бы и пса.

Лицо его покраснело, в голосе зазвучали высокие ноты.

— Я и мой слуга спали в одной спальне. Тысяча чертей! Месье, в одной спальне! Вы понимаете? В нашей компании были пьяный виноторговец, коробейник, паломник на пути в Рим и две крестьянки; отправляясь спать, из соображений благочестия, свет они не зажигали. Я прошу вас понять мои чувства в подобной ситуации. Можно было бы рассказать и больше о том, что пережил в пути, но я выбрал только один, зато самый яркий пример.

— Да, это поистине возмутительно, — лицемерно посочувствовал сенешал, усмехаясь про себя.

— И вот я спрашиваю вас: разве все это не дает мне права действовать только в рамках приказа?

Теперь сенешал смотрел на него со все возрастающим беспокойством. Если бы его собственные интересы не были замешаны в этом деле, он бы от души повеселился, слушая этого любителя комфорта. Но на этот раз ему нечего было сказать, потому что все его мысли и чувства были нацелены на выход из ловушки, которая, казалось, подстерегала его: как сделать вид, что он служит королеве, не идя в то же время против интересов вдовы Кондильяк, и как услужить вдове, не идя против воли королевы?

— Чертова девчонка! — прорычал он, невольно выдавая свои мысли. — Дьявол ее побери!

Гарнаш мрачно улыбнулся.

— Я разделяю ваши чувства, — сказал он. — Именно эти слова я повторял сотню, нет, пожалуй, тысячу раз по пути из Парижа в Гренобль. И все же я не вижу, почему бы у вас, в отличие от меня, было достаточно оснований проклинать ее.

Но довольно, месье! Думаю, вы меня поняли. Я проведу день в Гренобле, отдохну. Завтра в это же время я буду готов выехать в обратный путь. Сочту за честь нанести вам визит и принять от вас на попечение мадемуазель де Ла Воврэ. Я рассчитываю, что завтра к полудню она сможет отправиться со мной в обратный путь.

Он поклонился, взмахнув шляпой с перьями, и собрался было уйти, но сенешал остановил его.

— Месье, месье, — в жалобном испуге вскричал он, — вы не знаете вдову Кондильяк.

— Нет, ну и что?

— Она не из тех женщин, которыми можно управлять. Я могу приказать ей именем королевы освободить мадемуазель де Ла Воврэ. Но она не подчинится приказу.

— Не подчинится вам? — удивился Гарнаш, хмуро глядя в лицо толстяка, который тоже поднялся с места. — Как можно не подчиняться господину сенешалу Дофинэ? Вы смеетесь надо мной.

— Но я уверяю вас, что это так, — горячо настаивал Трессан. — Вы напрасно прождете девчонку завтра, если только сами не отправитесь в Кондильяк и не заберете ее.

Гарнаш распрямился, и его ответ прозвучал как окончательное решение:

— Вы, месье, сенешал провинции, и в этом деле у вас вдобавок есть особые, данные королевой полномочия; более того, предписания ее величества для вас обязательны. Вам надлежит исполнить их так, как я вам только что указал.

Сенешал пожал плечами и секунду пожевал ус.

— Вам легко указывать, что мне надо делать. Скажите мне лучше, как это сделать, как преодолеть ее сопротивление?

— Вы слишком робеете перед ней, до смешного, месье, — сказал Гарнаш, прищурившись. — Во всяком случае, у вас есть солдаты.

— У нее они тоже есть. Кондильяк — самый укрепленный замок в Южной Франции, а вдова упряма. И умеет добиваться своего.

— А то, что требует королева, ее верные слуги обязаны выполнять, — категорическим тоном возразил Гарнаш. — Думаю, здесь нечего добавить, месье. Завтра, в это время, я жду свою подопечную, мадемуазель де Ла Воврэ. A demain, donc[1683], месье сенешал.

И, сделав еще один поклон, парижанин выпрямился, повернулся на каблуках и вышел из комнаты, сопровождаемый поскрипыванием и позвякиванием своей амуниции.

Несчастный сенешал рухнул в кресло, спрашивая себя, не будет ли смерть самым легким выходом из ужасного положения, в котором он оказался благодаря капризу судьбы и из-за своей нежности к вдове Кондильяк.

Его секретарь пребывал также в смятении.

Трессан просидел целый час, покусывая усы, в состоянии глубокой задумчивости. Затем, вспыхнув от гнева, выразившегося в паре крепких ругательств, он вскочил и велел приготовить лошадь для поездки в Кондильяк.

Глава 3

На другой день, ровно в полдень, Гарнаш опять появился во дворце сенешала, на этот раз со своим слугой Рабеком, худощавым, смуглым, остролицым человеком, выглядевшим чуть моложе своего господина.

Ансельм, тучный мажордом де Трессана, встретил их, всем своим видом выражая глубокое почтение, и провел парижанина наверх, к своему хозяину.

На лестнице они встретили спускающегося капитана д’Обрана. Капитан был явно не в лучшем расположении духа. В течение двадцати четырех часов он держал под ружьем две сотни своих людей, готовых выступить по приказу сенешала, но этот приказ так и не поступил. И его опять ни с чем послали прочь.

После вчерашней беседы с сенешалом у Гарнаша зародились серьезные сомнения относительно того, что мадемуазель де Ла Воврэ доставят в его распоряжение, как было условлено. Поэтому он испытал огромное облегчение, когда, поднявшись к господину Трессану, он нашел там даму, сидящую в кресле у огромного камина, в шляпе и дорожном плаще.

Трессан сердечно улыбнулся ему, и они поклонились друг другу.

— Вот видите, месье, — сказал сенешал, показав пухлой рукой в сторону дамы, — распоряжение королевы исполнено. Вот ваша подопечная.

А даме он сказал:

— Это месье де Гарнаш, о котором я уже говорил вам. По приказу ее величества он будет сопровождать вас в Париж.

— А теперь, мой дорогой друг, — он повернулся снова к Гарнашу, — каким бы приятным ни было ваше общество, я ничего не буду иметь против, если вы без промедления отправитесь в путь, поскольку у меня скопилось весьма много дел.

Гарнаш поклонился даме. Она ответила на его приветствие легким кивком. Он окинул ее быстрым взглядом: бесцветное дитя с пухлым личиком, светлыми волосами и бледно-голубыми глазами, девушка, судя по всему, флегматичная и робкая.

— Я готова, месье, — сказала она, поднимаясь и подбирая свой плащ, и Гарнаш заметил, что ее голос звучит по-южному протяжно, со слабым местным акцентом. Удивительно, как могла столь деградировать в захолустье Дофинэ воспитанная и благородная девица. У него не было сомнений, что компанию ей составляли, главным образом, коровы да свиньи. Тем не менее, думал он, она могла бы быть чуть-чуть разговорчивее и сказать хоть что-то, помимо слов, выражающих ее готовность к путешествию. Он ожидал слов благодарности в адрес королевы или свой собственный, удивления по поводу того, как скоро ей была оказана помощь. Он был разочарован, хотя и не подал виду, а только молча кивнул ей.

— Хорошо, — сказал он, — поскольку вы готовы и месье сенешалу не терпится избавиться от нас, давайте отправляться. Мадемуазель, вас ожидает длинное и скучное путешествие.

— Я… я готова к этому, — нерешительно произнесла она.

Он отступил в сторону и, низко поклонившись, сделал жест в направлении двери, держа шляпу в руке. Она с готовностью также поклонилась сенешалу и направилась к двери.

Гарнаш неотрывно, слегка прищурившись, смотрел на нее.

Внезапно он бросил тревожный взгляд на Трессана, и уголок его кошачьих усов дернулся. Он выпрямился и резко окликнул ее:

— Мадемуазель!

Она остановилась и обернулась, однако сковывающая ее робость, казалось, заставляла ее избегать его взгляда.

— Без сомнения, месье сенешал говорил вам что-то о моей персоне. Но прежде чем оказаться, как вы собираетесь, полностью на моем попечении, советую вам лично убедиться в том, что я и в самом деле посланник ее величества. Не соизволите ли взглянуть?

Говоря это, он вытащил письмо, написанное рукой королевы, перевернул его вверх ногами и таким образом вручил ей. Стоя в нескольких шагах, сенешал тупо глядел на происходящее.

— Ну, конечно, мадемуазель, убедитесь сами, именно об этом господине я говорил вам.

Повинуясь, она взяла письмо. На мгновение ее глаза встретились со сверкающим взглядом Гарнаша, и она вздрогнула. Затем наклонилась к письму и секунду рассматривала написанное, в то время как парижанин пристально глядел на нее.

Вскоре она вернула документ.

— Благодарю вас, месье, — только и произнесла она.

— Вы убедились, мадемуазель, что все в порядке? — поинтересовался он, и в его вопросе прозвучала насмешка, но слишком глубоко запрятанная, чтобы кто-либо из присутствующих мог уловить ее.

— Да, вполне.

Гарнаш повернулся к Трессану. Его глаза холодно улыбались, а когда он заговорил, в голосе звучало нечто похожее на отдаленные раскаты грома, предвещающие надвигающуюся грозу.

— Мадемуазель получила странное образование, — сказал он.

— Э-э? — озадаченно откликнулся Трессан.

— Я слышал, месье, что где-то на Востоке люди читают и пишут справа налево, но я никогда не слышал, особенно во Франции, чтобы кто-то мог бы читать текст вверх ногами.

Трессан наконец уловил, куда клонит гость. Он слегка побледнел и пожевал свою губу, глаза его остановились на девушке, совершенно не понимающей, о чем идет речь.

— Неужели она так и сделала? — спросил Трессан, едва ли отдавая себе отчет в том, что говорит. Сейчас он сознавал только одно: надо как-то объяснить случившееся. — Образованием мадемуазель пренебрегли, что не так уж редко в наших краях. Она знает о своем недостатке и старается скрывать его.

И тут разразилась буря, гремевшая и грохотавшая над их головами в течение нескольких последующих минут.

— О лжец! Нахальный обманщик! — взревел Гарнаш, приблизившись на шаг к сенешалу и угрожающе потрясая письмом перед самым его лицом, как если бы оно было орудием оскорбления. — Это якобы ею было послано королеве письмо на нескольких страницах? Кто она?

Палец, указующий на девушку, дрожал от ярости.

Трессан попробовал принять позу оскорбленного достоинства: втянул живот, вскинул голову и яростно уставился в глаза парижанина.

— Поскольку вы взяли со мной такой тон, месье…

— Я взял с вами — как беру с любым другим — тон, который мне кажется наиболее подходящим. Несчастный глупец! Вы поплатитесь своим местом, и это так же верно, как и то, что вы — жулик! Здесь, в Дофинэ, вы только жирели. Но пока ваше брюхо отрастало, ваши мозги, очевидно, хирели, иначе вы никогда не решились бы одурачить меня таким глупым способом.

Вы что, решили, что я не умнее обычной деревенщины, свинопас, которого можно обхитрить, заставив поверить, что это нелепое создание и есть мадемуазель де Ла Воврэ? У нее физиономия крестьянки, от которой разит чесноком, как из третьесортного трактира, и походка женщины, никогда до сего момента не знавшей обуви! Отвечайте, сударь, с какой стати вы решили меня принять за дурака?

Сенешал, бледный, с разинутым ртом, был жалок, весь его недавний апломб был обращен в пепел гневом этого худощавого человека.

Однако Гарнаш уже не обращал на него никакого внимания. Он подошел к девушке и грубо взял ее за подбородок так, что она была вынуждена посмотреть ему в лицо.

— Как тебя зовут, девка? — спросил он.

— Марго, — пробормотала она, заливаясь слезами.

Он выпустил ее подбородок и с отвращением отвернулся.

— Убирайся, — грубо приказал ей он. — Возвращайся на кухню или луковое поле, туда, где тебя подобрали.

И девушка, едва веря своему счастью, убежала с молниеносной быстротой. У Трессана не нашлось слов, чтобы ее остановить: притворяться, понимал он, было бесполезно.

— А теперь, господин сенешал, — проговорил Гарнаш, встав подбоченясь, широко расставив ноги и глядя прямо в лицо несчастному, — что вы можете сказать мне в свое оправдание?

Трессан завозился в кресле, избегая вопрошающего взгляда парижанина; он заметно дрожал и в конце концов пролепетал заплетающимся языком:

— Похоже… Похоже, месье, что… я… что я сам стал жертвой обмана.

— А мне показалось, что в жертву скорее всего предназначался я.

— Значит, мы оба стали жертвами, — подхватил сенешал. — Вчера я был в Кондильяке, как вы того хотели, и после бурного разговора с маркизой увез от нее — в чем я был уверен — саму мадемуазель де Ла Воврэ. Видите ли, я никогда не был лично знаком с этой девицей.

Гарнаш посмотрел на него. Он не верил ни единому его слову. Теперь он страшно сожалел, что не задал этой лжемадемуазель еще несколько вопросов. Но кто знает, размышлял он, возможно, разумнее сделать вид, что поверил сенешалу. Однако следует быть внимательным и остерегаться других подвохов.

— Месье сенешал, — сказал он уже более спокойным тоном, — в лучшем случае вы слепец и осел, в худшем — предатель. Я не хочу разбираться, кто именно, я не желаю это уточнять.

— Месье, эти оскорбления… — начал сенешал, призвав на помощь чувство собственного достоинства. Но Гарнаш оборвал его:

— Ну-ну! Я говорю от имени королевы. Вам вздумалось помочь вдове Кондильяк сопротивляться королевской воле, поэтому позволю себе дать вам совет: если вы цените свой пост сенешала и саму вашу жизнь — откажитесь от этой мысли.

В конце концов, видимо, мне придется взять все в свои руки. Я сам поеду в Кондильяк. Если там мне окажут сопротивление, я обращусь к вам за помощью. И имейте в виду: остается открытым вопрос о вашем участии в попытке обмануть королеву и меня, ее полномочного представителя. В моей власти решить этот вопрос — так, как я захочу. Если только, месье, я в дальнейшем не смогу убедиться, что вы — как хотелось бы верить — действуете с непреклонной лояльностью, я объявлю вас предателем и как такового арестую и отправлю в Париж. Имею честь откланяться, месье сенешал!

Когда он ушел, господин де Трессан отшвырнул парик, вытер пот со лба и принялся лихорадочно расхаживать по комнате. Его бросало то в жар, то в холод. Никогда за все пятнадцать лет, проведенных в кресле сенешала провинции, с ним не разговаривали подобным образом и не обращались к нему в таких выражениях.

Подумать только: его называли предателем и лжецом, дураком и мошенником, ему угрожали, его запугивали, а он все это проглотил и почти что лобызал руку, отхлеставшую его. Darne![1684] Что за плебеем он стал! А виновник всего этого — грубый выскочка из Парижа, воняющий кожей и казармой, — до сих пор еще жив!

Кровь бросилась Трессану в голову, соблазн убийства замаячил перед ним. Но как ни был взбешен Трессан, он отогнал эту мысль прочь, решив, что будет сражаться с этим плутом другим оружием: он расстроит его миссию и отправит с пустыми руками назад, в Париж, сделав посмешищем в глазах королевы.

— Бабилас! — выкрикнул он.

Секретарь мгновенно откликнулся.

— Как насчет дела капитана д’Обрана? — нетерпеливо спросил его Трессан.

— Месье, я размышлял об этом все утро.

— Ну? И что же ты надумал?

— Helas, месье, ничего.

Трессан ударил по столу, за которым сидел, с такой силой, что с бумаг, громоздившихся на нем, взвился столб пыли, и заревел:

— Ventregris! Как мне служат?! Я плачу тебе, кормлю тебя и даю тебе жилище, ничтожество, а ты подводишь меня всегда, когда мне требуется то, что ты называешь своими мозгами. Разве у тебя нет никаких мыслей, воображения? Неужели нельзя придумать правдоподобный предлог: какое-то восстание, какие-то беспорядки, все что угодно, лишь бы это послужило мне оправданием для посылки д’Обрана и его людей в Монтелимар — да хоть к самому дьяволу?

Секретарь дрожал всем телом, его взгляд избегал встречаться со взглядом своего господина точно так же, как совсем недавно глаза того избегали взгляда Гарнаша. Сенешал наслаждался властью над этим человеком. Пусть его самого только что запугивали и устрашали, теперь его черед испытать свою власть на других; и было, по крайней мере, на ком.

— Жалкий, ленивый глупец, — бушевал сенешал. — От деревянного истукана было бы больше пользы. Убирайся! Похоже, я могу полагаться только на самого себя, как и всегда. Подожди! — остановил он секретаря, который уже добрался до двери, охотно повинуясь последнему распоряжению Трессана. — Скажи Ансельму, чтобы капитан немедленно прибыл ко мне.

Бабилас поклонился и отправился выполнять поручение.

Дав отчасти выход своей накопившейся ярости, Трессан сделал усилие, чтобы восстановить утерянное равновесие. В последний раз он утер платком лицо и лысину и вновь надел парик.

Когда вошел д’Обран, сенешал уже успокоился и вернулся к своей обычной манере держаться с достоинством.

— А, д’Обран, — сказал он, — ваши люди готовы?

— Они были готовы все эти двадцать четыре часа, месье.

— Хорошо. Вы исполнительный солдат, д’Обран. На вас можно положиться.

Д’Обран поклонился. Это был энергичный молодой человек, высокого роста, с приятным лицом и острым взглядом черных глаз.

— Месье сенешал очень добр.

Взмахом руки сенещал несколько преуменьшил свою собственную доброту.

— Вы выступаете из Гренобля в течение ближайшего часа, капитан, и поведете своих людей в Монтелимар. Там вы будете ожидать моих распоряжений. Бабилас даст вам письмо к местным, предписывающее предоставить вам подходящее помещение, Находясь там, д’Обран, используйте ваше время для выяснения настроений в этом горном районе до тех пор, пока не получите от меня дальнейших указаний. Вы все поняли?

— Не совсем, — признался д’Обран.

— Вы поймете лучше, когда пробудете в Монтелимаре неделю-другую. Конечно, все это может оказаться ложной тревогой. Тем не менее мы должны быть готовы охранять интересы короля. Впоследствии нас, возможно, обвинят в том, что мы шарахаемся от теней, но лучше быть наготове, когда появляется тень, чем ждать, пока она обретет плоть, чтобы раздавить нас.

Все это звучало так, будто слова сенешала содержали какой-то скрытый смысл; и д’Обран, хотя и не был доволен поручением, по крайней мере, утешился необходимостью повиновения наконец-то полученному приказу. И через полчаса его солдаты под барабанный бой выступили из Гренобля, начав двухдневный марш к Монтелимару.

Глава 4

В то время как капитан д’Обран и его войско быстро двигались к западу от Гренобля, господин Гарнаш в сопровождении своего слуги спешил в противоположном направлении, к серым башням замка Кондильяк, которые поднимались к еще более серому небу, нависшему над долиной Изера. Был пасмурный, холодный осенний день сырой ветер дул с Альп, и его дыхание было влажным, предвещающим скорый дождь, которым готовы были пролиться низкие облака, нависшие над дальними холмами.

Однако Гарнаш был совершенно равнодушен к окружающему пейзажу, голова его была занята двумя вещами: только что закончившейся встречей и тем свиданием, которое ему вскоре предстояло. Лишь однажды он позволил себе отвлечься и высказать нравоучение своему слуге:

— Видишь, Рабек, что за канитель — иметь дело с женщинами. Интересно, благодарен ли ты мне за то, что два месяца тому назад я погасил свою матримониальную горячность? Думаю, что нет, во всяком случае, не в той мере, в какой следует. Никакая благодарность не может быть соизмерима с милостью, которую я оказал тебе. Но если бы ты женился и открыл для себя проблемы, вытекающие из слишком близкой связи с полом, который кто-то в древности, видно, в шутку назвал слабым и о котором без малейшей иронии, находясь в здравом уме, продолжают так говорить и нынешние дураки, ты мог бы винить лишь самого себя. Ты пожал бы плечами и примирился с этим, понимая, что не на кого сваливать вину. Но я, тысяча чертей, не такой простак. Выбирая свой жизненный путь, я предусмотрел, что буду двигаться по нему, не таща за собой никаких юбок. И что же произошло со всеми моими тщательно обдуманными планами? Судьба послала этих дьявольских головорезов умертвить нашего доброго короля упокой, Господи, его душу! Но поскольку его сын пребывает еще в том нежном возрасте, когда он не может править государством, его мамочка делает это от его имени. Итак, я, солдат, будучи подданным главы государства, оказался — не по своей собственной прихоти, конечно, — подданным женщины. Это достаточно плохо само по себе. А на самом деле — очень плохо, ventregris, хуже некуда. Но судьбе этого мало. Надо же было этой женщине выбрать именно меня, чтобы высвободить другую женщину из когтей третьей. Чего только с нами не было с тех пор, каких только лишений мы не претерпели. Ты знаешь об этом, Рабек, да что я говорю — ты же разделял их вместе со мной. Но у меня есть предчувствие, что все, доселе перенесенное, — ничто в сравнении с тем, что нам предстоит пережить. Лучше вообще не иметь дела с женщинами. А ты, Рабек, собирался покинуть меня ради одной из них.

Рабек молчал. Возможно, он был пристыжен, а может быть, не соглашаясь со своим господином, все же достаточно дорожил своим положением, чтобы держать рот на замке, когда его мнение могло быть истолковано превратно. Молчание слуги ободрило Гарнаша, и он продолжил:

— И что же это за неприятности, которые меня послали уладить? Женитьба. Девица желает выйти замуж за одного, а другая женщина хочет, видите ли, чтобы она вышла замуж за другого. Прикинь, что за история может из этого выйти. Добрая половина всех проблем этого мира возникла из-за женских капризов и глупостей. И ты, Рабек, еще собираешься жениться!

— Ну-ка взгляни, — внезапно изменившимся тоном произнес он, — нет ли здесь поблизости брода?

— Вот там мост, месье, — ответил слуга, радуясь смене темы разговора.

Молча они подъехали к мосту. Взгляд Гарнаша был прикован теперь к серой массе, возвышающейся на другом берегу реки в полумиле от них, на высоком холме.

Они миновали мост и поехали по голому бугристому склону, плавно поднимавшемуся к замку Кондильяк. Окрестности замка выглядели совершенно мирными, несмотря на массивность и мощь сооружения. Он был окружен рвом с водой, но подъемный мост был опущен, и ржавчина на его петлях указывала, что он в этом положении находился уже давно.

Никто не окликнул всадников. Они уже въехали на дощатый настил моста, когда глухой стук подков разбудил наконец кого-то в сторожке у ворот.

Неряшливо одетая личность — что-то среднее между солдатом и лакеем — преградила им путь, стоя в воротах и лениво опираясь на мушкет. Господин де Гарнаш назвал себя, добавив, что желает видеть маркизу, и часовой отступил в сторону, пропуская их. Гарнаш и Рабек оказались в центре грубо вымощенного двора. Из разных дверей появились люди, и некоторые из них были похожи на военных, из чего следовало, что в замке имеется какой-то гарнизон.

Нимало не смущаясь их присутствием, Гарнаш швырнул поводья солдату, который шел рядом с ним, ловко спрыгнул на землю и приказал Рабеку ожидать его здесь. Солдат-лакей передал поводья Рабеку и попросил господина Гарнаша следовать за ним. Он провел его сначала через дверь налево, затем вниз по коридору, и, наконец, минуя приемную, они вошли в просторный зал, обшитый панелями из черного дуба и освещенный лишь неровным пламенем поленьев, горевших в величественном очаге, да серым светом дня, просачивающимся сквозь высокие стрельчатые окна.

Когда они вошли, гончая, растянувшаяся перед огнем, лениво заворчала, белки ее глаз сверкнули. Не обращая внимания на собаку, Гарнаш осмотрелся. Стены апартаментов украшали портреты давно умерших владельцев замка — некоторые довольно неудачной работы, — образцы древнего оружия и охотничьи трофеи. В центре стоял продолговатый стол из черного дуба, богатая резьба украшала его массивные ножки, букет поздних роз в фарфоровой чаше наполнял комнату сладким ароматом.

На стуле возле окна Гарнаш заметил пажа, усердно натирающего кирасу. Не обращая внимания на вошедших, он продолжал заниматься своим делом, пока слуга, сопровождавший парижанина, не окликнул мальчика и не приказал ему передать маркизе, что господин де Гарнаш, имеющий послание от королевы-регентши, просит у нее аудиенции.

Мальчик направился к двери, и одновременно с этим из большого кресла у очага поднялась фигура, заслоняемая до сих пор высокой спинкой. Это был юноша лет двадцати, с бледным, красиво очерченным лицом, черными волосами и великолепными черными глазами, одетый в изящный камзол переливающегося шелка, цвет которого при движении менялся, казался то зеленым, то фиолетовым.

Гарнаш предположил, что это Мариус де Кондильяк. Поэтому он несколько церемонно поклонился и был удивлен, когда ему в ответ поклонился молодой человек, на лице его при этом появилось выражение приветливости.

— Вы из Парижа, месье? — мягко осведомился молодой человек. — Кажется, погода во время вашего путешествия оставляла желать лучшего?

Гарнаш подумал, что, помимо погоды, были еще две вещи, также оставляющие желать лучшего, и почувствовал, что одно воспоминание о них чуть было опять не разожгло его гнев. Но тем не менее он вновь поклонился и ответил достаточно любезно.

Молодой человек предложил ему сесть, заверив, что его мать не заставит себя ждать. Паж уже отправился к ней со своим поручением.

Гарнаш воспользовался предложенным ему креслом и, позвякивая шпорами и скрипя кожей, опустился в него, согреваясь у огня.

— Из сказанного вами я сделал вывод, что вы не кто иной, как месье Мариус де Кондильяк, — сказал он. — Возможно, вы слышали, как ваш слуга назвал мое имя: Мартин Мария Ригобер де Гарнаш — к вашим услугам.

— Мы наслышаны о вас, месье де Гарнаш, — сказал юноша, скрещивая свои стройные ноги и теребя пальцами жемчужину, свисавшую с мочки его уха. — Но мы думали, что сейчас вы должны быть уже на пути в Париж.

— Без сомнения, с Марго, — последовал мрачный ответ.

Однако Мариус, то ли не поняв намека, то ли не зная, о ком идет речь, продолжил:

— Мы полагали, что вы должны сопровождать мадемуазель де Ла Воврэ в Париж и поместить ее под опеку королевы-регентши. Не буду скрывать от вас, мы были раздосадованы тенью, брошенной на Кондильяк, но приказ ее величества — закон как в Париже, так и в Дофинэ.

— Именно так, и я рад слышать это от вас, — сухо сказал Гарнаш, пристально разглядывая лицо молодого человека.

Его первое впечатление о юноше изменилось. Брови Мариуса были тонко очерчены, но изгибались чересчур сильно, его глаза были посажены слишком близко друг к другу, рот, поначалу показавшийся красивым, при внимательном рассмотрении выглядел слабым, чувственным и жестоким.

Скрип открываемой двери нарушил возникшую паузу, и оба они одновременно поднялись. Вошла очаровательная женщина, в которой Гарнаш увидел великолепное подобие юноши, стоящего рядом с ним. Она очень любезно приветствовала посланника королевы. Мариус поставил для нее кресло между своим и тем, которое занимал Гарнаш, и все трое уселись возле очага, вежливо обмениваясь приветственными фразами.

Исключительная красота этой женщины, пленительные манеры, мелодичный голос — все это привело бы в замешательство более молодого человека и могло бы отвратить менее твердого человека от поставленной цели, может быть, даже от лояльности и чувства долга, которые привели его сюда из Парижа.

Но привлекательность маркизы произвела ровно такое впечатление, какое произвела бы на каменное изваяние, и он сразу перешел к делу, считая, видимо, излишним расточать время на пустые любезности.

— Мадам, — сказал он, — ваш сын сообщил, что вы слышали обо мне и о том, что привело меня в Дофинэ. Я не собирался ехать в такую даль, как Кондильяк, но поскольку месье де Трессан, которого я просил быть моим посредником, с блеском провалил свою миссию, я буду вынужден навязать вам свое общество.

— Навязать? — отозвалась она, очаровательно разыгрывая смятение. — Какое резкое слово, месье!

Ее слова содержали намек на то, что она хотела бы получить льстивый комплимент, и это раздосадовало его.

— Я мог бы использовать любое слово, которое вам покажется более подходящим, мадам, если вы сами предложите его, — сделал он ответный укол.

— О, существует целая дюжина более подходящих в этом случае и более справедливых по отношению ко мне слов, — сказала она, и ее ярко-красные губы, приоткрывшиеся в улыбке, обнажили ряд ослепительно белых зубов. — Мариус, прикажи Бенуа подать вина. Месье де Гарнаш наверняка испытывает жажду.

Гарнаш ничего не ответил. Он предпочел бы не пить сейчас, но отказаться было невозможно. Поэтому он вновь уставился на огонь, ожидая, когда она скажет что-нибудь еще.

А мадам уже наметила план действий. Обладая более острым умом, чем ее сын, она быстро поняла, что визит Гарнаша означает, что интрига, с помощью которой она рассчитывала избавиться от него, не удалась.

— Я думаю, месье, — наконец сказала она, томно полуприкрыв веки, — что все мы, озабоченные делом мадемуазель де Ла Воврэ, пребываем в заблуждении. Она — порывистое, импульсивное дитя, и так случилось, что некоторое время тому назад у нас с ней вышел крупный разговор — подобное бывает и в самых благополучных семьях. В пылу гнева она написала письмо королеве, прося освободить ее из-под моей опеки. Однако теперь, месье, она раскаивается в содеянном. Вы, без сомнения, тонкий знаток женской логики…

— Оставим это предположение, мадам, — прервал он. — Я мало знаком с женской логикой, как и всякий мужчина, знающий то, что он не знает о женщинах ничего.

Она рассмеялась, делая вид, что восхищена его остроумием, и Мариус, возвращавшийся в свое кресло и услышавший слова Гарнаша, поддержал ее своим смешком.

— Париж превосходно оттачивает мужской ум, — сказал он.

Гарнаш пожал плечами.

— Мадам, если я правильно вас понял, вы пытаетесь убедить меня в том, что мадемуазель де Ла Воврэ, раскаиваясь в своем необдуманном поступке, уже не желает отправиться в Париж, а предпочла бы остаться в Кондильяке, под вашей неусыпной опекой.

— Вы очень проницательны, месье.

— По-моему, — сказал он, — это очевидно.

Мариус с облегчением взглянул на мать, но маркиза уловила в словах парижанина иной смысл.

— Если все так, как вы говорите, мадам, — продолжил Гарнаш, — тогда почему, вместо того чтобы изложить это письме, вы отправили месье де Трессана с девицей, взятой прямо из кухни или из коровника, которая должна была исполнить роль мадемуазель де Ла Воврэ?

Маркиза рассмеялась, и ее сын тоже.

— Это была шутка, месье, — сказала она, с ужасом сознавая, что такое объяснение вряд ли может показаться ему убедительным.

— Мадам, я оценил стиль юмора, который преобладает в Дофинэ. Но ваша шутка показалась мне бессмысленной. Она не позабавила меня, да и месье де Трессан, насколько я мог понять, был мало тронут ею. Однако все это не имеет значения, мадам, — продолжал он, — поскольку вы сказали мне, что мадемуазель де Ла Воврэ согласна остаться здесь, я вполне удовлетворен этим объяснением.

Это были именно те слова, которые она ожидала услышать от него, хотя тон, каким они были произнесены, вселял в нее мало уверенности. Она натянуто улыбнулась одними лишь губами, а ее внимательные глаза не улыбались вовсе.

— Тем не менее, — заключил он, — прошу вас помнить, что в этом деле я выполняю поручение королевы. Иначе я поспешил бы сразу же избавить вас от своего присутствия.

— О, месье…

— Я повинуюсь приказу, а этот приказ предписывает мне сопровождать мадемуазель де Ла Воврэ в Париж. Он не рассчитан на изменения, которые могли бы произойти в симпатиях мадемуазель. Если сейчас ее настроение изменилось, то она должна пенять лишь на свою горячность. Ее величество требует, чтобы она отправилась в Париж, и мадемуазель как верноподданная обязана повиноваться повелениям королевы, а вы обязаны проследить, чтобы она повиновалась им. Итак, мадам, я рассчитываю на то влияние, которое вы имеете на мадемуазель де Ла Воврэ, и надеюсь увидеть, что она будет готова отправиться завтра в полдень. Ваша… э-э… шутка, мадам, стоила мне уже целого дня. Королева любит, когда ее посланники действуют без промедления.

Вдова откинулась назад в своем кресле и прикусила губу. Этот человек был слишком проницателен для противника, видел ее насквозь. Притворившись, будто верит ей, он сначала нейтрализовал все ее ухищрения, не прибегая к силе, а затем использовал их против нее. Теперь уже Мариус продолжил беседу.

— Месье, — вскричал он, нахмурившись, и его тонкие брови сошлись, — то, что вы предлагаете, граничит с тиранией со стороны королевы.

Гарнаш резко поднялся с кресла, и оно жалобно скрипнуло под ним.

— Что вы сказали, месье? — воскликнул он, и его глаза грозно сверкнули.

Вдова сочла нужным вмешаться.

— Mon Dieu! Мариус, о чем ты? Глупый мальчик! А вы, месье Гарнаш, не обращайте внимания на него, прошу вас. Мы так далеки от двора в этом тихом уголке Дофинэ! Мой сын был воспитан в обстановке полной свободы и сам порой не осознает неуместность своих высказываний.

Гарнаш поклонился в знак своего полнейшего удовлетворения сказанным ею, и в этот момент вошли двое слуг с графинами и чашами, в которых были фрукты и сладости.

— Месье, вы попробуете местного вина?

Поблагодарив, он вынужден был согласиться. Она наполнила три чаши и сама подала ему вино. Учтиво наклонив голову, он принял чашу. Затем она предложила ему сладости. Чтобы взять их, он поставил чашу на стол. Левая рука его была все еще в перчатке и держала хлыст.

Она откусила кусочек засахаренного фрукта, и он последовал ее примеру. Юноша угрюмо стоял около очага, повернувшись спиной к огню и сцепив руки позади себя.

— Месье, — сказала она, — не считаете ли вы возможным исполнить не только наши пожелания, но также и пожелания мадемуазель де Ла Воврэ, если она сама изложит их вам?

Он бросил резкий взгляд на нее, и его губы растянулись в улыбке.

— Вы предлагаете очередную шутку, мадам?

Она откровенно рассмеялась. Гарнаш подумал, что маркиза удивительно самоуверенна.

— Mon Dieu! Нет, месье, — вскричала она. — Если желаете, вы можете увидеть мадемуазель.

Он не спеша прошелся по залу, размышляя.

— Очень хорошо, — наконец сказал он. — Не думаю, что это изменит мое намерение. Но, возможно… Да, я был бы рад, для меня было бы честью познакомиться с мадемуазель де Ла Воврэ. Но прошу вас, мадам, больше никаких самозванок! — скопировав ее тон, усмехнулся Гарнаш.

— Вам нечего опасаться этого.

Она подошла к двери, открыла ее и позвала:

— Гастон!

В ответ появился паж, которого Гарнаш уже видел.

— Попроси мадемуазель де Ла Воврэ немедленно прибыть сюда, — приказала она мальчику и закрыла дверь.

Гарнаш глядел во все глаза, пытаясь уловить какой-либо тайный знак, прошептанное слово, но не заметил ни того ни другого.

Расхаживая, он подошел к другому концу стола, где стояла чаша с вином, которую мадам предназначала для Мариуса. К своей же Гарнаш не притронулся. Словно по рассеянности, он взял чашу Мариуса, взглядом показал мадам, что пьет за нее, и осушил до дна. Она наблюдала за ним, и внезапно у нее мелькнула мысль, что он подозревает ее в нечестной игре. Она немного приуныла, но потом подумала, что у нее в запасе средство, с помощью которого, если все остальные не дадут результатов, она могла бы удержать мадемуазель в Кондильяке. Однако ей казалось невероятным, чтобы столь осторожный и осмотрительный человек рискнул отправиться в Кондильяк, не предприняв мер, гарантировавших его возвращение. В глубине души маркиза почувствовала страх перед ним. Но тут она вспомнила о вине, и еле заметная улыбка заиграла на ее устах, а брови чуть приподнялись. Она взяла чашу, наполненную для парижанина, и поднесла ее своему сыну.

— Мариус, почему ты не пьешь? — спросила она.

Прочитав в глазах матери приказ, тот взял чашу из ее рук и, поднеся к губам, осушил наполовину, в то время как вдова с тончайшей улыбкой презрения окинула Гарнаша торжествующим взглядом, словно отвергая недостойное подозрение.

Дверь отворилась. У порога стояла девушка.

Глава 5

— Вы посылали за мной, мадам? — произнесла она, не решаясь переступить порог комнаты, и ее голос — приятное мальчишеское контральто — был холоден и чуть высокомерен.

Маркиза заметила эту, не предвещавшую ей ничего хорошего, холодность, и в ее душу закралось сожаление, что она решилась на столь смелую игру, позволив встретиться Гарнашу и Валери. Но для нее это был последний шанс попытаться, наконец, убедить гостя в достоверности ее утверждений относительно изменившихся планов мадемуазель. Услышав о прибытии Гарнаша, она сразу же поспешила сообщить девушке, что, если за ней пошлют, ей надо будет сказать господину из Парижа о своем желании остаться в Кондильяке. Мадемуазель, естественно, отказалась, и мадам, чтобы заставить ее уступить, прибегла к угрозам.

— Ты, конечно, можешь поступать так, как считаешь нужным, — сказала она угрожающе-сладким тоном. — Но обещаю тебе: если поступишь по-своему, то не успеет зайти солнце, как Мариус станет твоим супругом, желаешь ты этого или нет. Месье де Гарнаш прибыл один, и если я того захочу, один и уедет, а может, не уедет вовсе. У меня достаточно своих людей в Кондильяке. Ты сможешь утешаться надеждой, что этот человек еще вернется, чтобы помочь тебе. Возможно, это и произойдет, но для тебя все уже будет решено.

Валери побледнела, почувствовав, что силы оставляют ее.

— А если я подчинюсь, мадам? — спросила она. — Если я сделаю так, как вы желаете, и скажу этому господину, что не хочу ехать в Париж, что тогда?

Вдова сразу смягчилась:

— В этом случае, Валери, ты будешь жить здесь, как и прежде, не испытывая никакого стеснения.

— Но прежде меня стесняли, и довольно сильно! — с негодованием возразила девушка.

— Едва ли это так на самом деле, — ответила вдова, — мы пытались направить тебя на путь истинный, не более того. И в дальнейшем мы будем делать то же самое, если ты доставишь мне удовольствие и дашь отпор этому месье Гарнашу. Но если ты подведешь меня, то, повторяю, выйдешь замуж за Мариуса еще до наступления вечера.

Она не стала ждать, пока Валери согласится, ибо была слишком умна, чтобы выдать свою озабоченность этим. Маркиза покинула девушку, успокаивая себя тем, что непреклонность, с которой угроза была произнесена, не позволяет ослушаться ее.

Но теперь, при звуках этого голоса, при виде этой холодности, решительности, начинала сожалеть, что не добилась от Валери твердого обещания вести себя определенным образом.

Она посмотрела на Гарнаша. Его взгляд был устремлен на девушку. Он отметил изящество и гибкость ее фигуры, не очень высокой, но казавшейся выше в черной траурной одежде; ее овальное лицо, немного бледное от волнения, и копну вьющихся каштановых волос под тончайшим белым капором.

Весь ее благородный облик убедительно свидетельствовал, что на этот раз его не обманывали и девушка, стоящая перед ним, была и в самом деле Валери де Ла Воврэ.

Мадам пригласила ее войти, и она перешагнула наконец порог. Мариус поторопился закрыть дверь и поставить для нее кресло, всем своим поведением намекая на едва сдерживаемый почтительностью пыл влюбленного.

Валери села, сохраняя внешнее спокойствие, так что, глядя на нее, никто и не предположил бы, насколько она взволнована, и устремила свой взор на человека, которого королева послала, чтобы освободить ее.

Наружность Гарнаша, однако, едва ли соответствовала роли Персея, возложенной на него. Она увидела перед собой высокого худощавого человека с выступающими скулами, длинным, с горбинкой носом, яростно топорщившимися усами и глазами острыми, как лезвие клинка, и показавшимися ей проницательными.

В комнате повисла гнетущая тишина, нарушенная в конце концов Мариусом, который, опустив локоть на спинку кресла, где сидела Валери, произнес:

— Месье де Гарнаш несправедлив к нам, считая невероятным тот факт, что вы более не желаете покидать Кондильяк.

Это было совсем не то, что Гарнаш имел в виду, но парижанин не счел нужным поправить его.

Валери ничего не ответила на это, но ее взгляд наткнулся на хмурое лицо мадам. Гарнаш сохранял молчание, делая собственные выводы.

— Мы послали за вами, Валери, — сказала вдова, продолжая сказанное ее сыном, — чтобы вы могли сами убедить месье де Гарнаша, что это именно так.

Ее голос звучал сурово и донес до слуха девушки тонкое, бессловесное повторение угрозы, прозвучавшей накануне из уст маркизы. Мадемуазель уловила ее, и Гарнаш тоже ее почувствовал, хотя и не смог бы точно определить, в чем именно заключается угроза.

Девушка, казалось, затруднялась ответить. Ее глаза встретились с глазами Гарнаша, и она потупилась, испугавшись их блеска. Его взгляд, казалось, читал ее мысли; но внезапно это пугающее наблюдение стало для нее единственной надеждой. Если все именно так, тогда не столь важно, что она будет говорить. Он сможет догадаться обо всем.

— Да, мадам, — наконец произнесла она, и ее голос стал совершенно невыразителен. — Да, месье, мадам говорит верно. Я желаю остаться в Кондильяке.

Со стороны вдовы, стоящей в шаге или двух от Гарнаша, послышался сдержанный вздох. Это не ускользнуло от парижанина. Он уловил звук и воспринял его как выражение облегчения. Маркиза сделала шаг назад, как бы случайно, но Гарнаш думал иначе. Ее позиция сейчас имела свое преимущество: позволяла ей стоять там, где он не мог видеть лица мадам, не поворачивая своей головы. Гарнаш чувствовал, что именно это было причиной. Чтобы расстроить планы маркизы и показать, что угадал ее намерения, он тоже с нарочитой беззаботностью отступил назад, опять очутившись на одной линии с ней. Затем, обращаясь к Валери, заговорил:

— Мадемуазель, очень жаль, что вы написали королеве, будучи в волнении, и сейчас ваши намерения изменились. Я простой человек, мадемуазель, всего лишь грубый солдат, получающий приказы, чтобы повиноваться им, и не имеющий власти, чтобы обдумывать их. Мне приказано сопровождать вас в Париж. Ваша воля при этом не принимается во внимание. Я не знаю, каких действий ожидала бы от меня королева, видя ваши затруднения; вполне возможно, она предпочла бы оставить вас здесь, как вы того желаете. Но я не знаю мыслей королевы. Я могу лишь руководствоваться ее приказаниями, а они не оставляют мне другой возможности, кроме одной, — просить вас, мадемуазель, немедленно собираться в дорогу.

Облегчение, мелькнувшее на лице Валери, легкий румянец, согревший ее щеки, такие бледные до сего момента, — все это было подтверждением его подозрений.

— Но, месье, — возмутился Мариус, — для вас должно быть очевидным: если приказания ее величества есть не что иное, как исполнение желаний мадемуазель, то теперь, когда ее желания изменились, распоряжения королевы также будут иными.

— Это может быть очевидным для вас, месье, но для меня, к сожалению, единственным руководством являются фактически полученные мною приказы, — настаивал Гарнаш. — Разве сама мадемуазель не согласна со мной?

Она собралась было заговорить, взгляд ее стал страстным, губы приоткрылись. Затем внезапно румянец на ее щеках увял, и молчание, казалось, запечатало ее уста. Гарнаш посмотрел искоса на лицо маркизы и, обнаружив на нем выражение неодобрения, вызвавшее эту внезапную перемену, повернулся к ней вполоборота и с ледяной вежливостью произнес:

— Мадам маркиза, при всем уважении к вам, позвольте предположить, что мне не удается побеседовать, как было обещано, с мадемуазель де Ла Воврэ наедине!

Зловещая холодность, с которой он начал говорить, встревожила вдову, но когда она взвесила произнесенные слова, то испытала огромное облегчение. Казалось, ему необходимо было лишь убедиться в том, что перед ним действительно была мадемуазель де Ла Воврэ. Следовательно, все остальное удовлетворяло его.

— Месье, тут вы ошибаетесь, — вскричала она, с улыбкой глядя в его мрачные глаза. — Из-за того, что я однажды позволила себе пошутить, вы воображаете…

— Нет-нет, — прервал ее он. — Вы неверно поняли меня. Я не говорю, что это не мадемуазель де Ла Воврэ, этого я не отрицаю…

Он сделал паузу, его изобретательность была исчерпана. Он не знал, какими словами выразить свою мысль, не нанося при этом оскорбления маркизе. Вежливость сейчас была ему необходима как оружие.

После того как он продвинулся столь далеко с похвальной — для него — легкостью, ощущение, что ему не хватает нужных слов, чтобы выразить суровое обвинение, начало раздражать его. А когда Гарнаш начинал раздражаться, за раздражением на него накатывала ярость. Это был как раз тот изъян характера, который погубил его карьеру, обещавшую когда-то быть блестящей. Проницательный и хитрый, как лиса, храбрый, как лев, и энергичный, как пантера, одаренный интеллектом, интуицией и изобретательностью, он довел дюжину предприятий до самого порога успеха и все их провалил, уступив внезапным приступам гнева.

Так было и сейчас. Паузу он держал недолго. Но за это короткое мгновение его спокойствие и ледяная холодность улетучились как дым. Внешне эти изменения проявились в интенсивности цвета лица, сверкании глаз и подергивании усов. Пока он пытался как-то успокоиться, в его мозгу, погружавшемся во мрак гнева, блеснуло слабое воспоминание о необходимости быть дипломатичным и осторожным. Затем безо всякого предупреждения он взорвался.

Его нервные жилистые руки сцепились и с грохотом ударили по столу, опрокинув графин и разлив озеро вина на его поверхности, которое, стекая тонкими струйками, образовало дюжину лужиц у ног Валери. Все посмотрели на него в испуге, и больше всех была испугана мадемуазель.

— Мадам, — прогремел он. — Хватит давать мне уроки танцев. Пора, я думаю, начать просто ходить, иначе мы недалеко продвинемся по дороге, которой я намереваюсь идти, а эта дорога ведет в Париж, и мадемуазель составит мне компанию.

— Месье, месье! — закричала испуганная маркиза, отважно встав перед ним, и Мариус затрепетал от страха, что этот разбушевавшийся грубиян может ударить ее.

— Я слушал вас уже достаточно, — вскипел он. — Ни слова больше. Я сейчас же забираю эту даму с собой, и если кто-либо пошевелит пальцем, чтобы помешать мне, небо свидетель, это станет для него последним движением. Попытайтесь только задержать меня и обнажить шпагу передо мной, и, клянусь мадам, я вернусь и дотла сожгу это осиное гнездо бунтовщиков.

Ослепленный гневом, он потерял всякую бдительность и не заметил ни знака, который мадам подала своему сыну, ни бесшумного продвижения Мариуса к двери.

— О, — продолжал он с сарказмом, — как славно морочить друг друга сладкими речами, ухмылками и гримасами. Но с этим покончено, мадам. — Возвышаясь над ней, он погрозил пальцем перед ее носом. — С этим покончено. Перейдем к делу.

— Да, месье, — холодно усмехнувшись, ответила она. — Перейдем — дел у вас предостаточно.

Этот насмешливый голос, с ноткой угрозы в нем, подействовал на него, как ледяной душ, и мгновенно остудил его. Он замер и осмотрелся. Обнаружив, что Мариус исчез, а мадемуазель поднялась с кресла и смотрит на него невыразимо умоляющими глазами, Гарнаш закусил губу. В глубине души он полагал, что хитрее всех здесь, теперь же проклинал себя, называя дураком и болваном. Если бы он не погорячился, если бы продолжал цепляться за тот удобный предлог, что он является рабом полученных приказов, одним этим можно было добиться своей цели. По крайней мере, путь отступления оставался бы открытым и он мог бы уйти, чтобы в другой раз вернуться с подкреплением. Но он все испортил собственными руками: этот очаровательный щенок — ее сын — был послан, без сомнения, за подмогой. Он подошел вплотную к Валери.

— Вы готовы, мадемуазель? — напрямую спросил он, мало надеясь, что ему удастся преодолеть ее сопротивление, но стараясь извлечь максимум пользы из ситуации, которую сам же создал.

Она увидела, что порыв его гнева уже угас, и вдруг почувствовала себя захваченной той отчаянной смелостью, которая побудила его задать этот вопрос.

— Я готова, месье, — храбро ответила она звонким мальчишеским голосом. — Я немедленно отправляюсь с вами.

— Тогда, ради Бога, скорее в путь!

Вместе они направились к двери, не обращая внимания на вдову, которая поглаживала голову гончей, поднявшейся и вставшей рядом с ней. Не двигаясь с места, маркиза молча смотрела на них, и зловещая улыбка играла на ее прекрасном лице цвета слоновой кости.

Послышался топот ног и голоса в приемной. От яростного толчка дверь распахнулась настежь, и полдюжины человек с обнаженными шпагами ворвалась в зал, имея в своем тылу Мариуса.

Вскричав от страха и прижав руки к щекам, Валери отпрянула к стене, глаза ее расширились от ужаса.

Заскрежетала выхватываемая Гарнашем шпага; сжав зубы, он испустил проклятье и встал в боевую стойку. Нападающие помедлили, оценивая ситуацию. Мариус подгонял их, как стаю собак.

— Вперед, — отрывисто приказал он, указывая пальцем и гневно сверкая своими красивыми глазами. — Изрубить его!

Они двинулись вперед, но в тот же момент сделала движение и мадемуазель.

— Вы не сделаете, не сделаете этого! — кричала она, и в ее лице не было ни кровинки, а глаза пылали гневом.

— Мадемуазель, — тихим голосом сказал Гарнаш, — если вы отойдете, один из них умрет в ту же секунду.

Но она не двигалась с места. Мариус тискал свои пальцы. Вдова наблюдала за происходящим, улыбаясь и поглаживая голову собаки. Мадемуазель в отчаянии обратилась к ней.

— Мадам, — воскликнула она, — неужели вы допустите это! Прикажите им опустить шпаги, мадам. Вспомните, что месье Гарнаш — посланник королевы.

Мадам слишком хорошо помнила об этом. Гарнашу не следовало бы так уж сильно укорять себя за необузданный темперамент. Будь он обходительнее, возможно, у него был бы какой-то шанс, дополнительный, но в остальном, начиная с того момента, когда он высказал твердое намерение отвезти мадемуазель в Париж, его судьба была решена. Мадам никогда не позволила бы ему покинуть Кондильяк живым, поскольку знала: поступи она иначе, Гарнаш впоследствии сделает все, чтобы объявить их с сыном вне закона. Нет, он должен исчезнуть здесь, и бесследно, чтобы, если потом начнется расследование, никто не смог найти никаких концов.

— Месье де Гарнаш со своей стороны обещал нам славные дела, — насмешливо сказала маркиза. — Мы рады предоставить ему возможность осуществить свои планы. Если для его безмерной доблести их будет недостаточно, мы позовем еще людей.

Мариус шагнул вперед.

— Валери, — сказал он, — вам не следует оставаться здесь.

— Да, уведи ее отсюда, — с улыбкой, но властно «посоветовала» ему вдова. — Ее присутствие обезоруживает нашего храброго парижанина.

Торопливо, слишком торопливо, Мариус рванулся выполнять этот «совет» и оказался в трех шагах от девушки, но чуть дальше той точки, где его мог бы достать внезапный выпад Гарнаша.

Незаметно Гарнаш переставил свою правую ногу несколько правее. Внезапно он перенес весь свой вес на нее, оказавшись в позиции, в которой девушка уже не мешала ему. Все произошло так быстро, что никто ничего не успел понять. Гарнаш прыгнул вперед, схватил молодого человека за грудки, смяв ткань его переливающегося камзола, отскочил назад за мадемуазель, швырнул Мариуса на пол и поставил свою ногу, обутую в грубые, заляпанные грязью сапоги для верховой езды, прямо на длинную аристократическую шею юноши.

— Шевельнешь хоть пальцем, мой приятель, — рявкнул Гарнаш, — и я выдавлю из тебя жизнь, как из жабы.

Противники кинулись было на него, но парижанин на этот раз сохранял спокойствие, хотя и говорил резко. Выйти из себя сейчас означало для него верную гибель.

— Назад, — скомандовал он, и голос его звучал столь повелительно, что они остановились и разинули рты. — Назад, или ему конец!

И он слегка коснулся груди молодого человека острием своей шпаги.

Они в страхе посмотрели на вдову, ожидая ее распоряжений. Ей пришлось вытянуть шею, чтобы лучше разглядеть происходящее, и улыбка исчезла. Минуту назад она улыбалась, видя явные признаки страха на лице мадемуазель; теперь мадемуазель могла бы считать себя отомщенной. Но внимание девушки было поглощено тем маневром, которым Гарнаш добился хотя бы временного преимущества.

Она во все глаза смотрела на этого неустрашимого человека, опустившего ногу на шею Мариуса: все это напоминало ей известную аллегорию — святой Георгий, попирающий ногой побежденного дракона. Она еще крепче прижала руки к своей груди, и глаза ее странно сверкнули.

Гарнаш не сводил глаз с лица вдовы. Он прочитал на нем сильный страх и принял это к сведению, зная, что теперь все зависит от того, в какой степени он сможет играть на чувствах маркизы.

— Вы только что улыбались, мадам, несмотря на то, что на ваших глазах собирались убить человека. Я вижу, вы больше не улыбаетесь, глядя на первый из подвигов, которые я обещал вам.

— Отпустите его, — проговорила она. Ее голос дрожал. — Отпустите его, месье, если вы хотите спасти вашу собственную жизнь.

— Пожалуй, однако поверьте, такая плата слишком высока. Но вы высоко цените жизнь сына, а я владею ею, поэтому простите мне, если я похож на вымогателя.

— Освободите его, ради Бога, и отправляйтесь своей дорогой. Никто не остановит вас, — пообещала она ему.

Он улыбнулся.

— Для этого мне нужны гарантии. Я не стану более верить вам на слово, мадам де Кондильяк.

— Какие гарантии я могу вам дать? — вскричала она, ломая руки и устремив глаза на ту пепельно-бледную от страха и ярости часть лица юноши, которая виднелась из-под тяжелого сапога Гарнаша.

— Прикажите одному из ваших лакеев позвать моего слугу. Он ждет меня во дворе.

Приказ был отдан, и один из головорезов отправился его выполнять.

Установилась напряженная тишина.

Прошло всего несколько мгновений, и в зале появился напуганный Рабек. Гарнаш приказал ему разоружить лакеев.

— И если кто-нибудь откажется или будет сопротивляться, — добавил он, — ваш хозяин заплатит за это своей жизнью.

Вдова с тревожной готовностью повторила его команду. Ничего не понимая, Рабек переходил от человека к человеку, забирая оружие. Собрав его в кучу, он отнес оружие на кресло около окна, в дальнем углу зала, как ему велел хозяин. В противоположном конце зала Гарнаш приказал обезоруженным людям выстроиться. Когда это было сделано, убрал ногу с шеи своей жертвы.

— Встать! — приказал он, и Мариус с готовностью подчинился.

Гарнаш встал за спиной юноши.

— Мадам, — обратился он к маркизе, — ничто не будет угрожать вашему сыну, если он будет благоразумен. — И тут же обратился к Валери: — Мадемуазель, вы желаете сопровождать меня в Париж?

— Да, месье, — бесстрашно ответила она, и ее глаза засверкали.

— Тогда встаньте рядом с месье де Кондильяком. Рабек, за мной. Вперед, месье де Кондильяк. Будьте так любезны, проводите нас к нашим лошадям во дворе.

Эта процессия выглядела странно, они выходили из зала под угрюмыми взглядами обезоруженных головорезов-лакеев и их хозяйки. На пороге Гарнаш помедлил и, обернувшись, посмотрел на маркизу через плечо.

— Вы довольны, мадам? Хватит ли вам подвигов для одного дня? — спросил он ее, рассмеявшись. Но, сжав побелевшие от досады губы, она не ответила ему.

Гарнаш предусмотрительно запер дверь за собой, затем они пересекли приемную и проследовали вниз по темному коридору, ведущему во двор. Мариус вздохнул с облегчением: с десяток человек из гарнизона замка, более или менее вооруженных, окружали лошадей Гарнаша. Удивленные видом процессии, появившейся во дворе, эти негодяи подозрительно разглядывали ее, особенно обнаженную шпагу парижанина… Ситуация определенно изменится, подумал Мариус, когда Гарнаш и его слуга станут садиться на лошадей и будут к тому же связаны присутствием Валери. Однако Гарнаш не хуже его распознал эту опасность и немедленно отреагировал:

— Запомни, — пригрозил он господину де Кондильяку, — если кто-нибудь из твоих людей покажет зубы, отвечать за это будешь ты. — Они остановились у дверей во двор. — Будь добр приказать им удалиться прочь через эту дверь, на другом конце двора.

Мариус немного помешкал.

— А если я откажусь? — опрометчиво спросил он, не поворачиваясь к Гарнашу. Солдаты забеспокоились. Обрывки фраз, в которых смешались удивление и гнев, достигли слуха парижанина.

— Ты не откажешься, — с тихой уверенностью сказал он.

— Я думаю, вы слишком самоуверенны, — ответил Мариус с коротким смешком.

— Месье де Кондильяк, я становлюсь опасным человеком, — ответил Гарнаш, — когда попадаю в отчаянную ситуацию. Каждая секунда промедления укорачивает мое терпение. Если вы надеетесь, выиграв время, получить преимущество передо мной, то вы напрасно думаете, что я позволю вам это сделать. Месье, вы сейчас же прикажете этим людям покинуть двор, или я даю вам слово чести, что заколю вас на том месте, где вы стоите.

— Это самоубийство для вас, — сказал Мариус, стараясь держаться как можно более уверенно.

— Приказывайте, месье, или я прикончу вас, — ответил ему Гарнаш.

Вдруг Мариус услышал характерный звук за своей спиной и догадался, что парижанин отступил на шаг, приготовившись к выпаду. Он увидел также, что Валери, стоящая с ним, повернув голову, наблюдает за Гарнашем через плечо, и в глазах ее было удивление, но не испуг. Секунду Мариус оценивал, сумеет ли он ускользнуть от Гарнаша, внезапно рванувшись к своим людям. Но последствия неудачной попытки были бы слишком печальны.

Он пожал плечами и отдал наемникам требуемый приказ. Те мгновение помедлили, а затем нехотя побрели прочь в указанном направлении. На ходу они о чем-то тихо переговаривались и часто оборачивались, глядя на Мариуса и его спутников.

— Прикажи им двигаться поживее, — рявкнул Гарнаш.

Мариус повиновался; наемники заторопились и исчезли во мраке под аркой. «В конце концов, — размышлял господин де Кондильяк, — им не требуется идти дальше входа, наверняка они уже успели понять, что тут произошло». Он был уверен, что у них хватит ума наброситься на Гарнаша в тот момент, когда он будет садиться на коня.

Но следующая команда Гарнаша лишила его и этой последней надежды.

— Рабек, — не поворачивая головы, сказал он, — пойди и запри их.

Гарнаш еще раньше заметил ключ, торчавший в двери, поэтому и приказал солдатам идти именно туда.

— Месье де Кондильяк, — обратился он к Мариусу, — прикажите своим людям не мешать моему слуге. Если он окажется в опасности, я буду действовать точно так же, как если бы сам оказался под угрозой.

Сердце Мариуса упало камнем. Он понял то, что чуть раньше поняла его мать; Гарнаш — противник, не оставляющий им никаких шансов. Голосом, глухим от мучительной ярости бессилия, он отдал приказание, на котором настаивал суровый капитан. Воцарилась тишина, нарушаемая лишь стуком тяжелых сапог Рабека, пока он пересекал вымощенный камнем двор, повинуясь своему господину. Скрипнула дверь, завизжал ключ, поворачиваясь в замке, Рабек вернулся к Гарнашу в тот самый миг, когда тот похлопал по плечу Мариуса.

— Сюда, месье де Кондильяк, будьте любезны, — произнес он, и, когда Мариус наконец повернулся к нему, парижанин посторонился и помахал левой рукой в направлении двери, из которой они все недавно вышли. Мгновение юноша стоял, глядя на своего сурового победителя, кулаки его сжались до белизны суставов, и кровь прилила к лицу. Тщетно он искал слова, чтобы дать выход злобной досаде, терзавшей его душу. Отчаявшись, он пожал плечами и, что-то неразборчиво пробормотав, устремился прочь, повинуясь сильному человеку, как повинуется дворняжка, поджав хвост и оскалив зубы.

С грохотом Гарнаш захлопнул за ним дверь и, обернувшись к Валери, удовлетворенно улыбнулся.

— Думаю, мы выиграли, мадемуазель, — сказал он с простительным в этом смысле довольством. — Остальное просто, хотя вы и можете испытать легкий дискомфорт на пути в Гренобль.

В ответ она улыбнулась бледной, робкой улыбкой, напоминавшей слабый отблеск солнца в зимний день.

— Это не имеет значения, — пытаясь заставить свой голос звучать храбро, заверила она его.

Надо было торопиться, и Гарнаш не стал рассыпаться в комплиментах, он не преуспевал в них и в более спокойные дни. Валери почувствовала, что ее схватили за запястье, несколько грубо, как ей впоследствии вспоминалось, и они заторопились по булыжному двору к стоящим на привязи лошадям, около которых уже хлопотал Рабек. Гарнаш закинул ногу в стремя и поднялся в седло. Затем он подал ей руку, приказал встать на его ногу и, выругавшись, позвал Рабека помочь ей. Секундой позже она уже сидела впереди Гарнаша, почти на самой холке лошади. Копыта застучали по камням, прогрохотали по доскам подъемного моста, и вот они уже выехали из замка и галопом устремились вниз по белой дороге, ведущей к мосту через реку. За ними трясся в седле Рабек с громкой бранью, путаясь в стременах.

Они пересекли мост, перекинутый через Изер, и помчались по дороге к Греноблю, лишь изредка оглядываясь на серые башни Кондильяка. Валери чувствовала, что готова зарыдать от радости, но она не могла определить, вызваны ли эти странные чувства происшедшими событиями или возбуждением от этой сумасшедшей скачки. Однако она сохраняла контроль над собой. Робкий взгляд на суровое, застывшее лицо человека, чья рука, крепко обхватив, держала ее, подействовал на нее отрезвляюще. Их глаза встретились, и он улыбнулся дружеской, ободряющей улыбкой, какой отец мог бы подбодрить свою дочь.

— На этот раз меня вряд ли обвинят в ошибке, — сказал он.

— Обвинят вас в ошибке? — откликнулась она, и выделение голосом местоимения могло бы польстить ему, но он подумал, что ей трудно понять, о чем он говорит. Тут она вспомнила, что не поблагодарила его, а долг был велик. Он пришел на помощь в час, когда, казалось, умерла всякая надежда. Он явился за ней один, не считая своего слуги Рабека, и в манере, достойной эпических поэм, увез ее из Кондильяка от опекунши-злодейки и ее головорезов. Воспоминание о них заставило Валери содрогнуться.

— Вам холодно? — заботливо спросил он, придерживая лошадь, чтобы ветер меньше хлестал ее.

— Нет-нет, — вскричала девушка, и, когда она вспомнила об обитателях замка, тревога вновь проснулась в ней. — Скорей, вперед, вперед! Mon Dieu! Они могут выслать погоню!

Он бросил взгляд через плечо. На добрые полмили не было видно ни души.

— Вам не стоит беспокоиться, — улыбнулся он. — Нас не преследуют. Они, наверное, поняли, что это бесполезно. Мужайтесь, мадемуазель. Вскоре мы будем в Гренобле, а там вам уже нечего будет бояться.

— Вы в этом уверены? — с сомнением в голосе спросила она.

Он опять ободряюще улыбнулся.

— Господин сенешал снабдит нас эскортом, — уверенно пообещал он ей.

— Я надеюсь все же, что мы не задержимся там, месье.

— Не дольше, чем будет необходимо, чтобы найти экипаж для вас.

— Это хорошо, — сказала она. — Я успокоюсь лишь тогда, когда мы отъедем от Гренобля не менее чем на десять лье. Маркиза и ее сын слишком влиятельны в округе.

— И все же их влияние не превышает могущества королевы, — ответил он.

Сейчас они опять неслись во весь опор, и она пробовала выразить свою благодарность, сначала робко, а затем, обретая уверенность, все с большей горячностью. Но он остановил ее, не позволив зайти в этих проявлениях слишком далеко.

— Мадемуазель де Ла Воврэ, — сказал он, — вы переоцениваете случившееся и мою заслугу в этом. — Его тон был холоден, и она почувствовала в нем упрек. — Я не более чем посланник ее величества, и благодарить вам надо только ее.

— О нет, месье, — продолжила она свой натиск. — Мне есть за что благодарить также и вас. Что бы на вашем месте сделал кто-нибудь другой?

— Не знаю, и меня это мало беспокоит, — ответил он, беспечно рассмеявшись, и эта нарочитая беспечность ее уязвила. — Я исполнял свой долг и спас бы любого, оказавшегося на вашем месте. В этом деле я был всего лишь инструментом, мадемуазель.

Он оказал ей то, что думал, ибо и в самом деле был уверен, что благодарить она должна прежде всего королеву-регентшу.

Но, не слишком разбираясь в женской логике, он допустил оплошность, ранив ее своим отказом.

Некоторое время они ехали молча, а затем Гарнаш высказал вслух мысли, возникшие у него как следствие произнесенных ею слов.

— Кстати, насчет благодарности, — сказал он, и когда она подняла на него глаза, то опять увидела его улыбающимся почти нежно, — если между нами и возможен разговор о каком-то долге, то только о долге перед вами.

— Вашем долге передо мной? — удивленно спросила она.

— Именно, — ответил он — если бы вы не встали между мной и людьми вдовы, в этом замке Кондильяк мне пришел бы конец.

Ее карие глаза на мгновение округлились, затем сузились, и улыбка приобрела насмешливый оттенок.

— Месье де Гарнаш, — произнесла она с деланной холодностью, чуть копируя его недавнюю манеру, — вы тоже переоцениваете случившееся. Я исполняла свой долг и спасла бы любого, оказавшегося на вашем месте. В этом деле я была всего лишь инструментом, месье.

Его брови поползли вверх. Мгновение он ошарашенно смотрел на нее, пытаясь расшифровать ее насмешливо-лукавый взгляд. Затем с неподдельным изумлением рассмеялся.

— Верно, — сказал он, — вы были инструментом, но инструментом небес, в то время как во мне вы видите лишь орудие земной власти. Так что мы не совсем квиты.

Но она чувствовала, что сумела расквитаться с ним за отвергнутое проявление благодарности, и это чувство помогло преодолеть пропасть отчуждения, которая, как ей казалось, могла возникнуть между ними. Она радовалась этому, хотя и не понимала причин своей радости.

Глава 6

Настала ночь. Начинало моросить, когда Гарнаш и Валери добрались до Гренобля. В город они вошли пешком, парижанин не хотел привлекать внимания горожан видом дамы на холке своей лошади.

Заботясь о ней, Гарнаш снял с себя тяжелый плащ для верховой езды и настоял, чтобы она надела его, закутав в него и голову. Таким образом, она была укрыта не только от дождя, но и от слишком любопытных взглядов.

Так они и шли под мелким дождем по улицам, скользким от грязи и освещаемым лишь светом, падавшим из дверей и окон домов, а Рабек, ведя лошадей в поводу, следовал в двух шагах позади. Гарнаш направился в гостиницу, где он остановился — «Сосущий Теленок», расположенную прямо напротив дворца сенешала. Они поручили лошадей заботам конюха, и хозяин гостиницы проводил их в комнату, предоставленную мадемуазель и расположенную на самом верхнем этаже. После этого Гарнаш оставил Рабека на страже и принялся готовиться к предстоящему путешествию. Он начал с того, что, на его взгляд, было самым необходимым: отправился во дворец сенешала и потребовал немедленной аудиенции у господина де Трессана.

Войдя к сенешалу, он с порога заявил, что вернулся из Кондильяка с мадемуазель де Ла Воврэ и что им потребуется эскорт, который сопровождал бы их в Париж.

— Поскольку я не имею ни малейшего желания узнать, на какие крайности могут пойти эта тигрица из Кондильяка и ее щенок, чтобы вернуть свою жертву, — с мрачной улыбкой пояснил он.

Сенешал, нервно поглаживая свою бороду, то протирал глаза, то надувал свои пухлые щеки. Он не знал, что и думать. Он мог надеяться только на то, что на этот раз посланник королевы был обманут более успешно.

— Итак, — сказал он, скрывая свои истинные мысли, — вы, как я понимаю, освободили даму либо силой, либо хитростью.

— И тем и другим, месье, — последовал краткий ответ.

Продолжая поглаживать бороду, Трессан обдумывал происшедшее. «Что ж, — размышлял он, — все складывается как нельзя лучше. Я угодил и нашим и вашим, и ни одна сторона не могла обвинить меня в отсутствии лояльности». Уважение, испытываемое им к господину де Гарнашу, стало еще больше и граничило теперь с обожанием. Когда парижанин покинул его, чтобы отправиться в Кондильяк, Трессан не слишком надеялся вновь увидеть его живым. И тем не менее вот он стоит здесь, как всегда собранный и спокойный, заявляя, что в одиночку осуществил то, на что другой не решился бы, имея в своем распоряжении целый полк солдат.

Любопытство подталкивало Трессана расспросить о деталях этого чуда, и Гарнаш доставил ему удовольствие своим кратким рассказом о происшедшем. Выслушав его и поняв, что парижанин действительно перехитрил их, сенешал восхитился еще более.

— Однако еще не все трудности позади, — вскричал Гарнаш. — Вот почему мне и нужен эскорт.

Трессан почувствовал себя неловко.

— Сколько человек вам потребуется? — спросил он, полагая, что от него потребуют, по меньшей мере, половину гарнизона.

— С полдюжины и сержанта, чтобы командовать ими.

Вся неловкость Трессана улетучилась, он почувствовал, что куда больше презирает парижанина за его опрометчивость в выборе столь малого эскорта, чем уважает за недавно проявленные мужество и смелость. Обрадовавшись скромности просьбы, он не стал намекать, что этих сил может оказаться недостаточно. Попроси Гарнаш больше людей, сенешал был бы вынужден либо отказать ему, либо порвать с маркизой и ее сыном. Но шесть человек! Тьфу! Это же почти что ничего. Поэтому он с готовностью согласился и спросил, когда именно они потребуются Гарнашу.

— Немедленно, — последовал его ответ. — Сегодня вечером, не позднее, чем через час, я покидаю Гренобль. Я остановился в гостинице напротив и жду солдат.

Радуясь возможности избавиться наконец от него, Трессан поднялся, отдал необходимые распоряжения, и через десять минут Гарнаш вернулся в гостиницу «Сосущий Теленок» в сопровождении шести солдат и сержанта. Они оставили своих лошадей в конюшне сенешала. Гарнаш приказал им до отъезда оставаться на часах в общей комнате гостиницы.

Потом он велел хозяину принести им выпить и определил в начальники солдатам своего слугу Рабека. Ему нужно было на какое-то время отлучиться в поисках подходящего экипажа; «Сосущий Теленок» не был почтовой станцией, другое дело гостиница «Франция», расположенная на восточной окраине города, около Савойских ворот. Но он не мог оставлять Валери без охраны.

Завернувшись в плащ, он отправился в гостиницу, быстро шагая под проливным дождем.

Но в гостинице «Франция» его ожидало разочарование. У хозяина не было ни лошадей, ни экипажа и, по его словам, не ожидалось до следующего утра. Он глубоко сожалел, что сложившиеся обстоятельства расстраивают господина де Гарнаша, и пустился в подробные объяснения, почему именно он не может предоставить в распоряжение господина из Парижа ни одной повозки, — настолько подробные, что было удивительно, как у господина Гарнаша от этого многословия не возникло подозрений. А дело обстояло так: люди из Кондильяка опередили Гарнаша и побывали как во «Франции», так и во всех прочих местах города, где можно было нанять экипаж, и, обещая вознаграждение — в случае повиновения и наказание — в случае ослушания, добились того, что парижанин везде получал бы отказ. Его ошибка заключалась в том, что он поторопился получить охрану от сенешала. Начни Гарнаш с обеспечения себя средствами передвижения, — как и следовало бы сделать, предвидя этот шаг со стороны хозяев Кондильяка, — он, вполне возможно, избежал бы многих неприятностей в будущем.

Часом позже, тщетно обегав весь город в поисках экипажа, он вернулся, мокрый и раздосадованный, в гостиницу «Сосущий Теленок». В углу просторной общей комнаты, предваряющей вход во внутренние помещения гостиницы, он увидел шестерых солдат, игравших в карты. Их сержант сидел чуть поодаль и любезничал с женой хозяина, пожирая ее глазами и не замечая злобной ухмылки, которая все ширилась на лице ее бдительного мужа.

За соседним столом сидели четверо мужчин, внешним видом и одеждой напоминавшие путешественников, и вели беседу, прервавшуюся при появлении Гарнаша, который прошел мимо них, позвякивая шпорами, по застланному соломой полу. Не обратив на них внимания и не заметив, как пристально и скрытно их взгляды следовали за ним, он направился к двери, ведущей на лестницу. Задержавшись на минуту, чтобы позвать хозяина и отдать ему распоряжение насчет ужина для себя и слуги, он поднялся наверх и на площадке около комнаты мадемуазель нашел Рабека, поджидавшего его.

— Все в порядке? — спросил он и получил от своего слуги утвердительный ответ.

Мадемуазель радостно приветствовала его. Казалось, долгое отсутствие парижанина всерьез обеспокоило ее. Когда он объяснил ей причину своей задержки, на ее лице отразилась тревога.

— Но, месье, — вскричала она, — не предлагаете ли вы мне провести ночь в Гренобле?

— Что нам еще остается? — нахмурясь спросил он, раздраженный этим, как ему показалось, женским капризом.

— Это рискованно, — воскликнула она, и ее волнение возросло. — Вы еще не знаете, насколько опасны маркиза и ее сын.

Он подошел к огню, и поленья зашипели от прикосновения его мокрого сапога. Он повернулся спиной к пламени и улыбнулся ей.

— А вы не знаете, насколько сильны мы! — беспечно ответил он. — У меня внизу шесть солдат и сержант, а со мной и Рабеком нас уже девять. Этой охраны достаточно для вас, мадемуазель. И я не думаю, что господа из Кондильяка рискнут попытаться захватить вас здесь.

— И тем не менее, — ответила она, лишь отчасти успокоенная, — я бы предпочла, чтобы вы достали мне верховую лошадь, и мы смогли бы добраться хотя бы до Сен-Марселена, где, несомненно, можно раздобыть экипаж.

— Я не вижу необходимости подвергать вас таким неудобствам, — возразил он. — Идет проливной дождь.

— О! Ну и что? — нетерпеливо бросила она ему в ответ.

— Кроме того, — добавил он, — на почтовой станции, похоже, нет лошадей. Ну и глухомань же эта ваша Дофинэ, мадемуазель.

Но она оставила без внимания насмешку над своей родной провинцией.

— Нет лошадей? — удивилась она, и ее карие глаза взглянули на него пристально, и в них опять появилась тревога. Она встала и подошла к нему. — Это совершенно невероятно.

— Уверяю вас, что все обстоит именно так, как я сказал: ни на почтовой станции, ни в какой-либо другой гостинице, которую я посетил, не было свободных лошадей.

— Месье, — вскричала она, — здесь не обошлось без господ из Кондильяка.

— Вы полагаете? — заинтересовался он и от нетерпения заговорил быстрее.

— Да. Они опередили вас.

— Но с какой целью? — спросил он с возрастающим нетерпением. — В гостинице «Франция» мне пообещали экипаж утром. Что им даст, если мы задержимся здесь на ночь?

— У них может быть какой-то план. О, месье! Я боюсь.

— Не стоит, — вновь беззаботно ответил он и улыбнулся ободряюще. — Будьте уверены, мы будем хорошо вас охранять: Рабек, я и солдаты. Часовой будет стоять в коридоре всю ночь. Рабек и я по очереди будем обходить караул. Это вас успокаивает?

— Вы очень добры, — проговорила она, и ее голос дрожал от переполнявшего ее чувства искренней благодарности, а когда он был уже на пороге, она промолвила ему вслед: — Берегите себя.

Он задержался в дверном проеме и удивленно обернулся.

— Это вошло у меня в привычку, — сказал он с усмешкой в глазах.

Но она не улыбнулась в ответ, ее лицо было тревожным.

— Опасайтесь ловушек, — попросила она его. — Будьте осторожны; они хитры и жестоки, эти владельцы Кондильяка, и если с вами случится что-нибудь плохое…

— Тогда останутся Рабек и солдаты, — закончил он.

Она пожала плечами.

— Я умоляю вас быть осторожным, — настаивала она.

— Можете положиться на меня, — спокойно ответил он и закрыл за собой дверь.

Выйдя из комнаты, он позвал Рабека, и они спустились вместе. Но, помня о ее страхах, он послал одного из солдат стоять на часах снаружи ее двери, пока он сам и его слуга будут ужинать. Сделав это, Гарнаш позвал хозяина и уселся за стол, а Рабек встал рядом с ним, готовясь подавать своему господину блюда и наливать вино.

В другом конце общей комнаты четверо путешественников все так же сидели, беседуя, и, когда Гарнаш сел за стол, один из них подозвал хозяина гостиницы и нетерпеливо спросил, когда подадут ужин.

— Сию минуту, месье, — почтительно ответил тот и опять повернулся к парижанину.

Хозяин ушел, чтобы принести ужин Гарнаша, и, пока он был на кухне, Рабек узнал, почему они остаются здесь. Из отсутствия в Гренобле в эту ночь лошадей и экипажей проницательный слуга сделал и высказал предположение, удивительно совпавшее с тем выводом, к которому пришла Валери. Он тоже думал, что его господина опередили люди вдовы; однако, не осмеливаясь посоветовать Гарнашу быть осторожным, — за такой совет слуга мог бы отведать оплеух, — он тут же решил приглядывать за ним и, по возможности, ни при каких обстоятельствах не разрешать ему покидать этой ночью «Сосущего Теленка».

Хозяин гостиницы вернулся в общую комнату, неся большую тарелку с дымящимся, аппетитно пахнущим рагу, а его жена следовала за ним с другими блюдами и бутылкой арманьяка под мышкой. Рабек занялся сервировкой, а его голодный господин приготовился утолить свой аппетит, когда внезапно на стол упала чья-то тень. Кто-то подошел к ним и встал рядом, загораживая собой свет от одной из ламп, свисавших с потолка.

— Наконец-то, — пренебрежительно воскликнул подошедший грубым голосом.

Не успев притронуться к рагу, Гарнаш посмотрел вверх. Из-за его спины вверх посмотрел и Рабек и поджал губы. Хозяин, вытаскивая пробку из бутылки, которую ему дала жена, тоже взглянул, и его глаза расширились. В уме он лихорадочно подбирал подходящие к случаю извинения и увещевания, чтобы нейтрализовать этого чересчур несдержанного господина. Но прежде чем он успел что-либо сказать, голос Гарнаша прорезал наступившую тишину. Неподходящая заминка очень раздосадовала его.

— Что вы говорите, месье? — переспросил он.

— Вам, месье, — ничего, — высокомерно ответил незнакомец и посмотрел ему прямо в глаза.

Это был один из путешественников, недавно осведомлявшийся о том, когда сможет поужинать; человек ростом выше среднего, ладно скроенный, ширина его плеч свидетельствовала о силе и выносливости. У него были карие глаза, светлые вьющиеся волосы, чуть длиннее, чем было тогда в моде, и некрасивое, но приятное лицо. Хуже всего смотрелась его одежда: крикливая, претенциозная, хотя и дешевая, и тем не менее он вел себя с непринужденным достоинством человека, у которого больше подчиненных, чем начальников.

Несмотря на высокомерные манеры незнакомца, Гарнаш почувствовал расположение к нему. Но прежде чем он смог ответить ему, заговорил хозяин гостиницы.

— Месье ошибается, — начал он.

— Ошибается? — пробасил тот с легким иностранным акцентом. — Это вы ошибаетесь, если намереваетесь сообщить мне, что это не мой ужин. Неужели я буду ждать его всю ночь, тогда как всякая обезьяна, пришедшая в этот свинарник позже меня, обслуживается раньше?

— Обезьяна? — задумчиво переспросил Гарнаш и вновь посмотрел незнакомцу в лицо. Теперь позади него встали его трое приятелей, а в противоположном конце комнаты солдаты, позабыв карты, наблюдали за развитием событий.

Иностранец — его плохой французский красноречиво свидетельствовал об этом — с пренебрежением повернулся к хозяину гостиницы, игнорируя Гарнаша с преувеличенно оскорбленным видом.

— Обезьяна? — опять пробормотал Гарнаш и тоже повернулся к хозяину: — Скажите мне, месье, где в Гренобле обезьяны хоронят своих мертвецов. Мне может потребоваться эта информация.

Но растерянный хозяин не успел и рта раскрыть, как незнакомец повернулся кругом и опять оказался лицом к лицу с Гарнашем.

— Что это значит? — резко спросил он.

— То, что завтра Гренобль может стать свидетелем похорон грубияна иностранца, — ответил Гарнаш, обнажая зубы в вежливой улыбке. В этот момент он почувствовал давление на свою лопатку, но не обратил на это внимания, полностью сосредоточившись на лице незнакомца. Оно отразило мимолетное удивление, а затем потемнело от гнева.

— Вы имеете в виду меня, месье? — прорычал он.

Гарнаш развел руками:

— Если месье принимает замечание на свой счет, то на здоровье, я не возражаю.

Незнакомец оперся рукой о стол и наклонился к парижанину.

— Могу ли я просить месье высказываться более точно? — спросил он.

Гарнаш откинулся в кресле и с улыбкой превосходства осмотрел незнакомца. Несмотря на свою горячность, удивление, которое он испытывал, помогло остудить его темперамент. В свое время парижанин видел много ссор, возникавших по самым пустячным мотивам, но никогда ссора не происходила по столь надуманной причине. Незнакомец явно имел целью затеять с ним ссору.

Гарнаш вспомнил, о чем его предупреждала мадемуазель. Неужели его хотят заманить в какую-нибудь засаду? Он более пристально взглянул на незнакомца, но тот выглядел искренним и честным, и к тому же этот акцент…

Он вполне мог быть дворянином из Савойи, не привыкшим долго ждать и от голода ставшим нетерпеливым и раздражительным. Тогда наглец, безусловно, заслуживал урока, который показал бы ему, что он находится сейчас во Франции, где приняты иные манеры; и все же, в случае, если он окажется кем-то другим, Гарнаш намеревался твердо придерживаться правил дипломатии. Из Кондильяка этот человек или нет, но впутываться сейчас в неприятности было бы безумием.

— Я попросил бы вас, месье, — настаивал незнакомец, — высказываться более точно.

Улыбка Гарнаша стала шире и дружелюбнее.

— Откровенно говоря, — сказал он, — я испытываю затруднения. Мое замечание было туманным. Пусть оно таким и остается.

— Но оно оскорбило меня, месье, — резко ответил иностранец.

Парижанин поднял брови и сжал губы.

— Тогда я искренне сожалею об этом, — проговорил он.

И теперь ему предстояло вынести самое тяжелое испытание, каким всегда являлись для него извинения. Выражение лица незнакомца изменилось, став пренебрежительно-удивленным.

— Если я правильно вас понимаю, месье приносит мне свои извинения?

Гарнаш почувствовал, что краснеет, что самообладание изменяет ему, давление на его лопатку возобновилось, и на этот раз он понял, что это было предупреждение от Рабека.

— Я не могу представить себе, месье, чем оскорбил вас, — наконец произнес он, твердой рукой обуздывая свой естественный инстинкт — нанести этому наглецу сокрушительный удар. — Но если оскорбил, прошу вас поверить, это получилось случайно. У меня не было такого намерения.

Незнакомец убрал руку со стола и выпрямился.

— Тогда хватит об этом, — с провоцирующим презрением сказал он. — Если вы будете так же покладисты и в отношении ужина, я буду рад положить конец знакомству, продолжать которое мне не хочется, потому что это не принесет мне чести.

Гарнаш почувствовал, что вынести это выше его сил. Спазм гнева исказил его лицо, еще мгновение, и, несмотря на отчаянные подталкивания Рабека, он швырнул бы тарелку с рагу в лицо этого господина, но неожиданно к нему на выручку пришел хозяин гостиницы.

— Месье, вот ваш ужин, — объявил он, когда его жена появилась из кухни с тяжело нагруженным подносом. На мгновение незнакомец, казалось, смутился. Потом с холодным высокомерием перевел взгляд от тарелок, стоящих перед Гарнашем, к тарелкам, принесенным для него.

— Ладно, — сказал он, и его голос звучал предельно издевательски. — Я, пожалуй, предпочту горячую пищу. Думаю, это рагу уже остыло.

Он фыркнул, повернулся на каблуках и без лишнего слова или жеста в сторону Гарнаша прошел к своему столу и сел. Глаза парижанина, горевшие едва сдерживаемым гневом, следовали за ним. Никогда в своей жизни он не подвергал свое самообладание такому тяжкому испытанию, как сейчас, а именно из-за недостатка самообладания он не достиг высот карьеры, — и все во имя той девочки наверху, и еще потому, что его мозг постоянно сверлила мысль о непоправимом зле, которому она могла подвергнуться, случись с ним что-нибудь. Но контроль над собой стоил ему аппетита. Он был настолько разъярен, что не мог есть. И, оттолкнув от себя тарелку, встал.

Гарнаш повернулся к Рабеку, и его перекошенное от ярости лицо заставило слугу в страхе отшатнуться. Он махнул рукой в сторону стола.

— Ужинай, Рабек, без меня, — сказал он, — потом поднимайся ко мне наверх.

И преследуемый, как и ранее, глазами незнакомца и его приятелей, Гарнаш вышел из комнаты и поднялся наверх, намереваясь найти утешение в беседе с Валери. Но как бы ни тяжело было ему перенести оскорбления, он не мог сказать девушке ни одного слова о конфликте, чтобы вновь не разбудить ее опасения.

Глава 7

Гарнаш провел бессонную ночь в Гренобле, простояв на страже большую ее часть: никак иначе нельзя было успокоить страхи Валери. Однако, к его удовлетворению, враждебных действий со стороны маркизы, которых так опасалась девушка, не было, да и не могло быть.

Рано утром он отправил Рабека в гостиницу за обещанным экипажем, сам же завтракал внизу, ожидая возвращения слуги. В комнате опять находился вчерашний незнакомец, который на этот раз ждал завтрака в стороне и, казалось, не собирался докучать парижанину. Не от того ли, подумал Гарнаш, что незнакомец был сейчас с одним-единственным компаньоном и, следовательно, чувствовал себя менее уверенно, чем когда его поддерживали трое.

За другим столом сидели неизвестно откуда взявшиеся двое людей, неброско одетых, с хорошими манерами. Гарнаш не удостаивал их своим вниманием до тех пор, пока один из них, худощавый смуглый господин с ястребиным лицом, внезапно не поднял глаза, слегка вздрогнув при виде парижанина, и не обратился к нему по имени. Гарнаш помедлил, поднимаясь из-за стола, и, полуобернувшись, пристально вгляделся в смуглого джентльмена, однако не смог узнать его. Затем он направился к нему.

— Месье, я имею честь быть с вами знакомым? — произнес он полувопросительно, полуутвердительно.

— Ей-богу, месье де Гарнаш! — воскликнул тот, с готовностью улыбаясь, и, поскольку вид говорившего был мрачен, улыбка, осветившая его лицо, выглядела очень обаятельной. — Я часто видел вас в Бургундском отеле[1685].

Гарнаш ответил на учтивость легким наклоном головы.

— Однажды, — продолжал его собеседник, — я имел честь быть представленным вам самим месье герцогом. Мое имя Гобер — Фабер Гобер.

И он поднялся из-за стола в знак уважения к Гарнашу, который продолжал стоять. Гарнаш, будучи уверен, что видит его впервые, однако нисколько не засомневался в истинности сказанного; Гарнаш даже обрадовался компании человека, которого он мог рассматривать как представителя своего круга. Он протянул ему руку.

— Я польщен, что вы сохранили меня в вашей памяти, месье, — сказал Гарнаш. Он собирался добавить, что был бы чрезвычайно рад, если бы оказалось, что господин Гобер едет в Париж, поскольку тогда мог бы иметь его своим компаньоном в этом утомительном путешествии, но вовремя смолчал. У него не было оснований в чем-либо подозревать этого господина, и тем не менее, все взвесив, он подумал, что будет лучше соблюдать осмотрительность. Поэтому, произнеся приятную, но ничего не значащую любезность относительно присутствия господина Гобера в этих краях, Гарнаш пошел к двери. Он помедлил на крыльце, над которым загадочная, напоминающая ребус вывеска «Сосущего Теленка» скрипела и скрежетала при всяком порыве холодного ветра, дующего с Альп. Дождь перестал, но небо было темным из-за огромных гряд быстро бегущих облаков. Люди из эскорта уже сидели на лошадях. Гарнаш обменялся парой слов с сержантом, и тут грохот неуклюжего экипажа из гостиницы «Франция» возвестил о своем приближении. Эта вместительная колымага из дерева и кожи, запряженная тремя лошадьми, неуклюже прокатилась по улице и остановилась у двери гостиницы. Из нее выпрыгнул Рабек и был тотчас отправлен за мадемуазель.

Но в этот самый момент его грубо оттолкнул в сторону человек, по виду слуга, появившийся у двери гостиницы с чемоданом в руке, а за ним по пятам следовал вчерашний незнакомец, высоко подняв голову, глядя прямо перед собой и не замечая Гарнаша.

Рабек распластался на крыльце, куда его отшвырнули, и так и остался лежать, провожая пристальным взглядом человека, столь грубо обошедшегося с ним. Гарнаш стоял возле и с некоторым удивлением смотрел на незнакомца, невинный облик которого ввел парижанина в заблуждение.

Гарнаш не сдвинулся с места, пока слуга не распахнул дверцу экипажа и не поставил внутрь чемодан, и он не проронил ни слова, пока нога незнакомца не коснулась подножки экипажа, готовясь сделать шаг внутрь.

— Эй, месье, — позвал его Гарнаш, — что вам угодно в моем экипаже?

Незнакомец повернулся и удостоил Гарнаша взглядом, в котором успела отразиться большая гамма чувств: от удивления до полного пренебрежения.

— А? — невинно бросил он, и его брови как бы удивленно поползли вверх. — Извиняющийся господин? Что вы сказали?

Гарнаш приблизился к нему, за ним по пятам следовал не только Рабек, но и Гобер, появившийся здесь секундой раньше. Позади них на крыльцо лениво вывалился приятель иностранца, а в полумраке дверей можно было различить круглое лицо и любопытные, немного испуганные глаза хозяина.

— Я спросил вас, месье, — сказал Гарнаш, сдерживаясь из последних сил, — что вы потеряли в моем экипаже?

— В вашем экипаже? — откликнулся незнакомец с надменностью, становящейся все более и более вызывающей. — Полно, мой извиняющийся друг, разве все в Гренобле принадлежит вам?

Он обернулся к флегматичному форейтору.

— Вы из гостиницы «Франция», не так ли? — спросил он.

— Да, месье, — ответил форейтор, — этот экипаж был заказан прошлой ночью господином, остановившимся в «Сосущем Теленке».

— Именно так, — произнес незнакомец. Он готов был отвернуться, когда Гарнаш приблизился к нему еще на шаг.

— Я попрошу вас заметить, месье, — начал он, и хотя его тон и слова были вежливы, по дрожанию голоса было очевидно, каких усилий это ему стоило. — Я попрошу вас обратить внимание, что экипаж был доставлен сюда моим слугой, который в нем и приехал.

Кривя губы, незнакомец оглядел его с головы до пят.

— Похоже, месье, — широко усмехаясь, сказал он, — вы один из тех нахалов, которые втираются в общество джентльменов, охотясь за выгодой, которую могут из этого извлечь.

Он достал кошелек и открыл его.

— Прошлой ночью вы узурпировали мой ужин. Я стерпел это. Теперь вы собираетесь сделать то же самое с моим экипажем, а этого я уже не потерплю. Ну вот вам за ваши труды и за то, чтобы избавиться от вас, — и он швырнул парижанину серебряную монету.

Сзади кто-то вскрикнул от ужаса, Гобер рванулся вперед.

— Месье, месье, — воскликнул он. — Вы не знаете, к кому обращаетесь. Это месье Мартин Мария Ригобер де Гарнаш, военачальник армии короля.

— Я должен заметить, что из всех перечисленных имен лишь одно подходит ему, несмотря на всю его уродливость, а именно: Мария, — ухмыльнувшись, ответил иностранец и, презрительно пожав плечами, опять собрался залезть в экипаж.

И тут самообладание покинуло Гарнаша. В приступе слепой ярости, не обращая внимания на предостерегающие жесты его верного и бдительного Рабека, он шагнул вперед и тяжело опустил руку на плечо нахала. Он схватил его в тот самый момент, когда, поставив одну ногу на подножку экипажа, а другой оставаясь еще на земле, иностранец мог быть легко выведен из равновесия; Гарнаш резко повернул его кругом и швырнул в грязь водосточной канавы.

После этого наступила зловещая пауза. Небольшая толпа собравшихся зевак быстро увеличивалась, и кто-то крикнул: «Позор!»

Этот крик только усилил гнев, охвативший парижанина. Миссия в Гренобле была забыта, мадемуазель наверху и необходимость соблюдать осторожность тоже все, кроме происходящего сейчас, сию минуту.

Незнакомец не спеша поднялся и попытался вытереть грязь со своего лица и одежды. Его слуга и приятель бросились ему помогать, но он отмахнулся от них и с горящими глазами подскочил к Гарнашу.

— Может быть, — кривя губы в язвительной усмешке, сказал он с притворной вежливостью, — может быть, месье намерен опять извиниться?

— Месье, вы сумасшедший, — прервал его Гобер. — Вы, я полагаю, иностранец, иначе бы…

Но Гарнаш оттолкнул его легонько в сторону.

— Вы очень любезны, месье Гобер, — произнес он ледяным тоном. — Я думаю, месье, в этом мире будет намного спокойнее, если вы из него исчезнете. Именно эта догадка и препятствует моим извинениям. И все же месье выразит сожаление, что он пытался присвоить себе чужой экипаж, да еще при полном отсутствии хороших манер…

— Довольно! — перебил тот. — Мы попусту тратим время, а у меня впереди долгий путь.

— Куртон, — обратился он к своему компаньону, — не сообщите ли вы мне длину шпаги этого джентльмена? Мое имя, месье, — добавил он, обращаясь к Гарнашу, — Сангвинетти[1686].

— Клянусь, — воскликнул Гарнаш, — оно соответствует вашему склочному характеру.

— И без сомнения, хорошо, — злорадно добавил Гобер. — Месье де Гарнаш, если у вас нет друзей, то я счел бы за честь быть вашим секундантом.

И он поклонился.

— О, благодарю вас, месье. Мы с вами встретились очень вовремя. Если вы завсегдатай Бургундского отеля, то, стало быть, человек благородный.

Гобер и Гарнаш отошли в сторону, совещаясь на ходу. Сангвинетти стоял в стороне с надменным и устрашающим видом, а взгляд его презрительно блуждал по лицам собравшейся толпы. Окна домов распахнулись, в них появились головы зевак, в одном из окон напротив Гарнаш увидел обрюзгшее лицо сенешала.

Рабек подошел к своему господину.

— Осторожнее, месье, — умоляющим тоном произнес он, — что, если это ловушка?

Гарнаш вздрогнул. Замечание отрезвило его и напомнило о сомнениях, которые возникли у него вчера вечером, а сейчас уступили место гневу. Однако он понимал, что зашел слишком далеко, чтобы одним махом выпутаться из этой истории. Но, по крайней мере, он мог постараться не покидать гостиницу, где находилась мадемуазель. Вот почему он подошел к Куртону и Гоберу и стал настаивать, чтобы схватка происходила в гостинице: либо в общей комнате, либо во дворе. Но хозяин, услышав их, громко запротестовал, говоря, что не может этого допустить. Ему надо заботиться о своем престиже. Он заявил, что они не должны драться в его помещениях, и одновременно умолял их даже не пытаться этого делать.

Тогда Гарнаш, будучи теперь начеку, сделал попытку уклониться от предстоящей схватки.

— Месье Куртон, — сказал он и, чувствуя, как краска стыда заливает его лицо, понял, что, возможно, куда больше мужества требуется, чтобы избежать схватки, нежели участвовать в ней. — Я забыл кое-что в пылу гнева: в настоящий момент мне будет затруднительно встретиться с вашим другом.

Куртон посмотрел на него так, будто перед ним стоял дерзкий слуга.

— И что же это за причина? — издевательски поинтересовался он.

Из окружавшей их толпы послышался смешок, и даже Гобер посмотрел на него с неодобрением.

— В самом деле, месье, — начал он, — если бы я не знал, что вы — месье де Гарнаш…

Но Гарнаш не дал ему закончить.

— А ну, разойдитесь! — закричал он и замахал кулаками направо и налево, ухмыляющиеся зеваки испуганно отпрянули назад. — Причина, месье де Куртон, — сказал он, — в том, что я не принадлежу себе. Я нахожусь в Гренобле как посланник королевы-регентши с поручением и не могу позволить вовлечь себя в ссору.

Куртон поднял брови.

— Вам следовало бы подумать об этом прежде, чем вывалять месье Сангвинетти в грязи.

— За это я принесу ему свои извинения, — нервно сглотнув, пообещал Гарнаш, — а если он все же будет настаивать на поединке, тогда поединок состоится, скажем, через месяц.

— Я не могу с этим согласиться, потому что… — возразил Куртон.

— Будьте любезны сообщить вашему другу о моем предложении, — настаивал Гарнаш, прервав его.

Куртон пожал плечами, соглашаясь, и отправился совещаться со своим товарищем.

— А-а! — раздался приглушенный, но достаточно громкий, чтобы быть услышанным всеми, голос Сангвинетти. — В таком случае он получит оплеуху за свою наглость.

И он громко приказал форейтору принести хлыст. Мозг Гарнаша, казалось, воспламенился, и эта вспышка обратила в пепел всю его осторожность.

Он шагнул вперед и заявил, что, если господин Сангвинетти разговаривает с ним в таком тоне, он готов перерезать ему глотку немедленно и в том месте, которое он сам выберет.

В конце концов, было решено не мешкая отправиться на поля Капуцинов[1687], что находятся в полумиле за францисканским монастырем[1688]. Они следовали туда в таком порядке: Сангвинетти и Куртон шли впереди, за ними — Гарнаш и Гобер, а замыкала шествие толпа не только всякого сброда и бездельников, но и добропорядочных горожан. Присутствие публики подбодрило Гарнаша, к которому вернулась до некоторой степени способность размышлять. При таком количестве зрителей было немыслимо, чтобы эти люди — при условии, что они действовали по указке маркизы — осмелились предпринять какие-либо действия против правил дуэли по отношению к нему. Гарнаш оставил в гостинице Рабека и строго приказал сержанту, чтобы никто из его людей не покидал своего поста, и солдаты беспрекословно подчинялись распоряжениям его слуги. И потому Гарнаш шагал бодро, с легким сердцем.

Наконец они достигли полей Капуцинов, радующей глаз зеленой поляны, занимающей площадь примерно в половину акра и окруженной густой березовой порослью.

Толпа зрителей расположилась по краям, а дуэлянты прошли в середину и стали готовиться к схватке. Они скинули плащи и камзолы, а Сангвинетти, Куртон и Гобер сняли также свои тяжелые сапоги, в то время как Гарнаш ограничился тем, что отсоединил от них шпоры.

Заметив это обстоятельство, Сангвинетти обратил на него и внимание остальных, и началась перебранка. Гобер начал упрашивать Гарнаша последовать их примеру. Но тот отрицательно потряс головой:

— Дерн размок.

— В том-то и дело, месье, — искренне протестовал Гобер. — В ваших сапогах трудно будет удержаться на ногах, и кроме того, каждый раз при смене позиции вы рискуете поскользнуться.

— Месье, осмелюсь вам заметить, что это — мое личное дело, — ответил Гарнащ.

— Нет, не личное! — закричал его секундант. — Если вы собираетесь драться в сапогах, мы все должны будем сделать то же самое, а я пришел сюда не для самоубийства.

— Послушайте-ка, месье Гобер, — понизив голос, сказал он, — для вас нет причин поступать иначе. Что касается меня, я останусь в сапогах, и пусть месье Сангвинетти получит все преимущества, которые ему это дает. Поскольку меня это устраивает, давайте же, ради Бога, скорее приступим к схватке. Я тороплюсь.

Подчиняясь этому требованию, Гобер поклонился, но Сангвинетти, подслушав их диалог, разразился проклятьями.

— Клянусь, нет! — возмутился он. — Я не нуждаюсь в подобном преимуществе, месье. Куртон, будьте так любезны, помогите мне с этими сапогами.

И опять все ждали, пока он надевал сапоги.

Наконец дуэлянты приступили к измерению длины своих шпаг. Оказалось, что шпага Сангвинетти была на два дюйма[1689] длиннее, чем три остальные.

— В Италии это обычная длина, — пожав плечами, сказал Сангвинетти.

— Если бы месье еще сообразил, что он не в Италии, мы, возможно, не занимались бы такой ерундой, — раздраженно ответил Гарнаш.

— Что же нам делать? — вскричал озадаченный Гобер.

— Драться, — нетерпеливо произнес Гарнаш. — Не достаточно ли приготовлений?

— Но я не могу позволить, чтобы шпага вашего противника была на два дюйма длиннее вашей, — почти гневно возразил ему Гобер.

— Почему бы и нет, если я не возражаю? — спросил Гарнаш. — Дистанция моего выпада длиннее, и это уравнивает наши шансы.

— Уравнивает? — взревел Гобер. — Преимущество вашего длинного выпада вы получили от Бога, он же преимущество своей длинной шпаги получил от оружейника. Разве это справедливо?

— Он может взять мою шпагу, а я возьму его, — вставил итальянец, проявляя нетерпение. — Я тоже тороплюсь.

— В таком случае, вы торопитесь умереть, — заметил Гобер.

— Месье, это неприлично, — так говорить, — укорил его Куртон.

— Будете учить меня манерам, когда мы сойдемся в поединке, — бросил ему этот джентльмен с ястребиным лицом.

— Господа, господа, — взмолился Гарнаш, — неужели мы потратим весь день на уговоры? Месье Гобер, вон там стоят несколько господ со шпагами: я не сомневаюсь, вы найдете у них клинок нужной длины и одолжите его для месье Сангвинетти.

— Это поручение выполнит для меня мой друг, — вмешался Сангвинетти, и названный джентльмен удалился, но спустя какое-то время возвратился с одолженным оружием нужной длины.

Казалось, наконец-то они могут приступать к делу, для которого собрались! Но теперь между Гобером и Куртоном возникла дискуссия по поводу выбора места. Дерн был мокрый и скользкий. И хотя они в сопровождении Гарнаша и Сангвинетти переходили с места на место, пробуя ногой почву, выбрать достаточно хороший участок для поединка никак не удавалось. Гарнашу тщетность этих усилий была очевидна с самого начала. Выбрав поля Капуцинов, напрасно было ожидать, что какой-то участок земли здесь окажется тверже другого.

Когда ему надоело это препирательство, он высказал свои мысли вслух.

— Вы совершенно правы, месье, — ответил Куртон. — Но ваш секундант слишком уж привередлив. Дело бы сильно упростилось, если бы вы сняли ваши сапоги.

— Послушайте, господа, — твердо сказал Гарнаш. — Я буду драться в сапогах и на этом самом месте или вообще нигде. Я говорил вам, что тороплюсь. Что касается скользкой земли, то мой противник подвергнется не большему риску, чем я. Заметьте, не только я один проявляю нетерпение. Зрители начинают смеяться над нами. Теперь всякая кухарка в Гренобле будет говорить, что мы боимся друг друга. А кроме того, господа, я опасаюсь, что простужусь здесь.

— Я согласен с месье, — растягивая слова, произнес Сангвинетти.

— Вы слышите, месье? — воскликнул Куртон, поворачиваясь к Гоберу. — Теперь вы вряд ли будете так настойчиво отыскивать препятствия.

— Ну что ж, если все согласны, пусть так оно и будет, — пожав плечами, сказал Гобер. — Я старался, чтобы было как можно лучше для месье Гарнаша. Теперь же я снимаю с себя всякую ответственность. Начнем, господа.

Дуэлянты заняли свои места: Гобер напротив Куртона, справа от Гарнаша, а тот приготовился встретить атаку Сангвинетти, Насмешки и ропот все разраставшейся толпы, собравшейся по краям поляны, утихли сразу же, как только раздался звон скрестившихся шпаг. А затем, едва только началась схватка, они услышали голос, сердито окликнувший их:

— Стой, Сангвинетти! Подожди!

Крупный, широкоплечий человек в домотканом костюме и шляпе без перьев, грубо растолкав зевак, оказался на поляне, где начиналась схватка. Ее участники остановились, услышав этот повелительный крик, и незнакомец, раскрасневшийся и запыхавшийся, как после долгого бега, бросился к ним.

— Черт возьми, Сангвинетти, — выругался он полушутя-полусердито, — ты называешь это дружбой?

— Мой дорогой Франсуа, — ответил иностранец, — ты прибыл очень некстати.

— И это все, чем ты можешь приветствовать меня?

Вглядевшись в лицо появившегося человека более пристально, Гарнаш убедился, что это один из приятелей Сангвинетти, бывших с ним вчера вечером.

— Но разве ты не видишь, что у нас дуэль?

— Да, и мне очень жаль, что ты участвуешь в этом деле, а я — нет. Это значит, что ты обращаешься со мною, как с лакеем, и у меня есть полное право чувствовать себя оскорбленным. Voila![1690] Похоже, я все же не опоздал.

Гарнаш вмешался. Он видел, к чему клонит этот человек, однако не хотел новых задержек — ведь прошло уже более получаса с тех пор, как они покинули «Сосущего Теленка». Он попросил незнакомца отойти в сторону и позволить им завершить начатое. Но господин Франсуа, как Сангвинетти называл его, не хотел и слышать об этом. Он оказался чрезвычайно вспыльчив, и более того: получил поддержку остальных, включая даже Гобера.

— Месье, я умоляю вас не портить дело, — упрашивал вновь прибывший Гарнаша. — В гостинице остался мой приятель, который ни за что не простит мне, если я позволю ему пропустить такое утреннее развлечение, какое этот джентльмен хочет всем устроить. Позвольте мне сходить за ним.

— Послушайте, месье, — резко ответил ему Гарнаш, — как бы вы ни относились к этой дуэли, для меня это не шутка и не развлечение. Я участник ссоры, в которую меня втянули, и…

— Ну нет, месье, — любезно прервал его Куртон. — Вы забыли, что вываляли месье Сангвинетти в грязи. Это вряд ли подтверждает тот довод, что вас втянули в ссору.

В раздражении Гарнаш прикусил губу до крови.

— Возможно, все началось со ссоры, — расхохотался Франсуа, — но клянусь, вы не продолжите вашего занятия, пока я тоже не буду участвовать в нем.

— Месье, лучше уступите, — вполголоса сказал Гобер. — Я отлучусь не более, чем на пять минут, а в конце концов это ускорит дело.

— О-о! Хорошо, — в отчаянии вскричал бедный Гарнаш. — Все что угодно, лишь бы поскорее, все что угодно! Позовите, ради Бога, вашего друга, и я надеюсь, что на этот раз и у вас, и у него, и у всех здесь присутствующих появится возможность узнать, чем кончится дело.

Гобер удалился выполнять поручение, и в толпе опять поднялся ропот, пока не выяснилась причина его ухода.

Прошло пять, десять минут, а он все не возвращался. Сангвинетти и двое его приятелей вели непринужденную беседу между собой. На некотором расстоянии от них Гарнаш большими шагами мерил поляну, чтобы согреться. И опять он накинул на плечи свой плащ. С зажатой под мышкой шпагой, с непокрытой головой, расхаживая взад-вперед, парижанин представлял собой забавное зрелище. Прошло пятнадцать минут, затем часы на церкви Св. Франциска Ассизского[1691] пробили двенадцать, а Гобер не возвращался. Гарнаш выходил из себя. Это не может продолжаться вечно! Вкусы и наклонности скандалистов — не его забота. Ему надо выполнять поручение королевы, сколь бы незначительным оно ни казалось.

Он повернулся, намереваясь потребовать у Сангвинетти немедленного участия в схватке, когда внезапно человек в грубой одежде, с грязным лицом и копной светлых волос на голове протолкался сквозь ряды зрителей и направился к иностранцу и его приятелям. Гарнаш осекся на полуслове, поскольку, взглянув на него, узнал в нем конюха из гостиницы «Франция».

До парижанина донеслись обрывки фраз.

— Месье Сангвинетти, — сказал он, — мой хозяин послал меня осведомиться, нужен ли вам экипаж, заказанный на сегодня. Уже час, как он стоит у дверей гостиницы «Франция».

— Где стоит? — хрипло переспросил Сангвинетти.

— У дверей гостиницы «Франция».

— Peste[1692], дурак! — закричал иностранец. — Почему он там, когда я приказал послать его к «Сосущему Теленку»?

— Я не знаю, месье. Я говорю только то, что месье хозяин велел мне передать вам.

— Чтоб ему пусто было, твоему месье хозяину, — выругался Сангвинетти; в этот момент его взгляд упал на стоящего в ожидании Гарнаша, и при виде парижанина он сконфузился, опустил глаза и, казалось, готов был провалиться сквозь землю. А конюху сказал: — Сообщите своему хозяину, что экипаж мне нужен, и я сейчас же иду за ним.

Он повернулся и приблизился к Гарнашу. Все его прежнее высокомерие словно испарилось, и он имел вид человека, глубоко сожалеющего о случившемся.

— Месье, что мне сказать вам? — произнес он тихо. — Похоже, произошла ошибка. Я глубоко опечален, месье, честное слово, поверьте мне.

— Прошу вас, ни слова больше, — воскликнул Гарнаш, испытывая невероятное облегчение, потому что дело, грозившее тянуться бесконечно, наконец-то завершалось. — Позвольте мне выразить сожаление по поводу того, как я с вами обошелся.

— Я принимаю ваши извинения и восхищен вашим великодушием, — ответил Сангвинетти вежливо. — Что касается вашего обхождения со мной, то я его заслужил в силу своей ошибки и упрямства. Мне жаль лишать этих господ развлечения, которого они ожидают, но, если вы не окажетесь чрезмерно любезны, боюсь, им придется пожинать вместе со мной последствия этой ошибки.

Гарнаш лаконично и не очень вежливо заверил его, что он не собирается быть чрезмерно любезным. Говоря это, он изо всех сил старался втиснуться в свой камзол. Он чувствовал, что мог бы под аплодисменты зевак надавать этому малому оплеух за все его фокусы, но понимал, что его ждут куда более важные дела. Он вложил шпагу в ножны, поднял шляпу и плащ, высказал джентльменам полагающиеся в этом случае слова учтивости, хотя и более краткие, чем принято, и все еще удивляясь, почему Гобер до сих пор не вернулся, быстро направился, преследуемый улюлюканьем толпы, в гостиницу, выбирая кратчайший путь мимо церкви, через кладбище Святого Франциска.

Глава 8

Покинув поля Капуцинов, месье Гобер — господин с ястребиным лицом — за пять минут преодолел всю дорогу до «Сосущего Теленка» и прибыл туда запыхавшийся, с видом человека, попавшего в беду куда большую, чем необходимость быстро отыскать своего друга.

У дверей гостиницы по-прежнему стоял экипаж; форейтор[1693], однако, развалился на крыльце, неторопливо беседуя с одним из буфетчиков. Солдаты в полной готовности бесстрастно сидели в седлах, терпеливо ожидая, как им было приказано, возвращения Гарнаша. Бдительный Рабек расположился в дверях, ничем не выказывая беспокойства и нетерпения, с которыми он ожидал своего господина.

При виде подбегающего Гобера он с тревогой бросился ему навстречу.

В тот же самый момент из дворца напротив появился господин де Трессан. Своей утиной походкой он пересек улицу и достиг двери гостиницы одновременно с господином Гобером.

Переполняемый недобрыми предчувствиями, Рабек окликнул бегущего.

— Что случилось? — закричал он. — Где месье де Гарнаш?

Гобер остановился, заломив руки, и простонал, качаясь из стороны в сторону в приступе отчаяния:

— Убит! Его зарезали! О-о! Это было ужасно!

Рабек крепко, до боли стиснул его плечо.

— Что вы сказали? — с трудом дыша, переспросил он, и его лицо смертельно побелело.

Трессан тоже остановился и повернулся к Гоберу с недоверчивым выражением на лоснящемся лице.

— Кто убит? — спросил он. — Не месье ли Гарнаш?

— Helas! Да, — простонал Гобер. — Они заманили нас в ловушку, guet-apens[1694], на полях Капуцинов и вчетвером напали на нас. Пока он был жив, я находился рядом с ним. Но, увидев, что он упал, я побежал за помощью.

— Боже! — воскликнул Рабек и отпустил плечо господина Гобера.

— Кто это сделал? — свирепо громыхнул голос де Трессана.

— Я не знаю, кто они. Человек, затеявший ссору с месье де Гарнашем, называл себя Сангвинетти. Ужас, что сейчас творится там. Целая толпа наблюдала схватку, и под конец они принялись драться между собой. Молю небеса, чтобы начавшаяся потасовка смогла спасти этого несчастного от убийства.

— Потасовка, вы говорите? — вскричал Трессан, в котором, казалось, проснулся блюститель порядка.

— Да, — равнодушно ответил Гобер, — они режут друг другу глотки.

— Но… Но… Вы уверены, что он мертв, месье? — спросил Рабек.

На миг замолкнув, Гобер взглянул на него, словно вспоминая происшедшее.

— Я видел, как он упал, — сказал он. — Возможно, он только ранен.

— И вы оставили его там? — заревел слуга. — Вы его там оставили?

Гобер пожал плечами.

— Что я мог сделать против четверых? Кроме того, толпа начала вмешиваться, и мне показалось более благоразумным отправиться за помощью. Здесь солдаты…

— Да, — оборвал его Трессан и, повернувшись, позвал сержанта. — Это уже моя забота.

И он заявил месье Гоберу:

— Я господин сенешал Дофинэ.

— Какая удача, что я встретил вас, — ответил Гобер и поклонился. — Я не мог бы передать дело в лучшие руки.

Однако Трессан, не обращая на него внимания, уже отдавал приказ сержанту спешить со своими солдатами к полям Капуцинов. Но тут неожиданно вмешался Рабек.

— Нет-нет, месье сенешал, — в смятении повторил он, чувствуя надвигающуюся опасность и помня о своем поручении. — Эти люди должны находиться здесь, чтобы охранять мадемуазель де Ла Воврэ. Пусть они останутся, а я сам отправлюсь к месье де Гарнашу.

Сенешал презрительно посмотрел на него, выпятив губу.

— Вы отправитесь? — переспросил он. — А что вы сможете там сделать один? Кто вы вообще?

— Я слуга месье де Гарнаша.

— Лакей? Фа! — и Трессан отвернулся и повторил свои приказания, как будто Рабека и вовсе не существовало: — На поля Капуцинов! В галоп, Помье! Я пошлю еще людей вслед за вами.

Сержант поднялся в стременах и отдал приказ. Солдаты засуетились и умчались. Лишь эхо топота копыт пронеслось по узкой улочке.

Рабек вцепился в руку сенешала.

— Остановите их, месье! — от возбуждения его голос почти сорвался на крик. — Остановите их! Тут какая-то ловушка, какой-то обман.

— Остановить их? — откликнулся сенешал. — Вы сошли с ума!

Он стряхнул удерживающую его руку Рабека и, оставив его, вновь пересек улицу своей медлительной тяжеловесной походкой, собираясь, без сомнения, исполнить свое обещание и послать еще солдат на место беспорядков.

Рабек сердито и горько выругался; его досада имела две совершенно разные причины. С одной стороны, беспокойство и любовь к своему господину побуждали его не мешкая мчаться на помощь, но, поскольку Трессан отправил туда солдат, Рабек не мог оставить мадемуазель де Ла Воврэ вовсе без охраны. Мысль о том, что может с ней случиться, если Гарнаш не вернется вообще, пока не приходила ему в голову. С другой стороны, инстинктивные и все растущие подозрения относительно господина Гобера, входившего в этот момент в гостиницу, внушили ему мысль, что толстый сенешал был одурачен нелепой басней и удалил солдат оттуда, где они могли вскоре оказаться крайне необходимы.

Снедаемый страхом, беспокойством и недоверием, в совершенном упадке духа, Рабек медленно последовал за господином Гобером. Но едва он переступил порог общей комнаты, его взору предстала картина, заставившая слугу на мгновение застыть, и все сомнения мгновенно сменились уверенностью.

Он обнаружил там с полдюжины субъектов бандитской наружности, вооруженных с головы до ног, всем своим видом и экипировкой очень напоминавших молодчиков, которые им вчера препятствовали в замке Кондильяк. Как они сюда попали? Оставалось только предположить, что они пробрались через конюшню, иначе он бы заметил их приближение. Сейчас они собрались на другом конце длинного низкого помещения, около двери, ведущей во внутренние комнаты гостиницы. Тут же находился наблюдавший за ними хозяин гостиницы, и во взгляде его сквозило беспокойство.

Но более всего Рабека обеспокоило то, что человек, называвший себя Гобером, разговаривал с юношей, в котором он узнал Мариуса де Кондильяка.

И когда Рабек остановился на пороге, до него донеслись слова Мариуса:

— Пусть ей скажут, что месье де Гарнаш хочет, чтобы она спустилась.

Услышав это, Рабек шагнул к ним с видом, ясно говорящим о его намерениях. Гобер при его приближении обернулся и улыбнулся. Мариус метнул взгляд вверх и сделал знак своим людям. Двое из них сразу же исчезли за дверью, которую охраняли, но прежде чем она закрылась, Рабек заметил, что они направились к лестнице. Оставшиеся четверо встали плечом к плечу в дверях, очевидно намереваясь заблокировать проход. Гобер, за которым по пятам следовал Мариус, отступил в сторону, приблизился к хозяину и остановился перед ним, зловещая улыбка кривила его бледное ястребиное лицо. Рабек не смог разобрать, о чем говорили Гобер и Мариус, но он отчетливо услышал ответ хозяина, сопровождаемый вежливым поклоном в сторону Мариуса.

— Хорошо, месье де Кондильяк. Я не стану вмешиваться в ваши дела ни за что на свете. Я буду глух и слеп.

Мариус принял это подобострастное заявление с усмешкой, и Рабек, наконец стряхнув с себя оцепенение, смело прошел вперед, к дверному проему, заграждаемому опасным живым барьером.

— Позвольте, господа, — сказал он и попытался оттолкнуть одного из них в сторону.

— Сюда нельзя, месье, — услышал он вежливый, но твердый ответ.

Рабек остановился, сжимая и разжимая кулаки и дрожа от гнева. В этот момент он посылал самые жаркие проклятия Трессану и его дурацкой привычке соваться не в свои дела.

Если бы только его солдаты были здесь, они бы легко справились с этими оборванцами. А сейчас, когда господин Гарнаш был мертв или, по крайней мере, отсутствовал, все казалось бесполезным.

Он мог бы сказать себе, что, если Гарнаш убит, его собственные действия не имеют большого значения, поскольку, в конце концов, маркиз наверняка поступит с мадемуазель де Ла Воврэ по своему усмотрению. Но размышлять об этом Рабеку было некогда. Он отступил назад и обнажил шпагу.

— Дайте мне пройти! — прокричал он.

Но в то же самое мгновение раздался мягкий, скользящий звук еще одной выхваченной шпаги, и Рабеку пришлось повернуться, чтобы встретить нападение господина Гобера.

— Грязный предатель! — вскричал рассерженный слуга, и это было все, на что хватило его порыва.

Стальные руки обхватили его сзади. Шпагу вырвали из рук. Его отшвырнули, он тяжело упал и распластался в углу, прижатый к полу одним из головорезов, который устроился у него на спине. Дверь открылась, и несчастный Рабек застонал от бессильной ярости, видя, как мадемуазель де Ла Воврэ остановилась на пороге и побледнела при виде господина Кондильяка, низко поклонившегося ей.

Мгновение она стояла между двух негодяев, которые были посланы за ней, и, обежав взглядом комнату, обнаружила Рабека в его плачевном полузадохнувшемся состоянии.

— Где… где месье де Гарнаш? — запинаясь, спросила она.

— Он там, где рано или поздно оказываются все, кто идет против воли Кондильяков, — важно сказал Мариус. — От него избавились.

— Он мертв, вы хотите сказать? — вскричала она.

— Думаю, в настоящий момент это вполне вероятно, — улыбнулся он. — Итак, вы видите, мадемуазель, поскольку опекун, назначенный вам королевой… м-м… оставил вас, вы поступите благоразумно, вернувшись под кров моей матери. Позвольте заверить вас в том, что мы будем рады приветствовать ваше возвращение. Мы не виним никого, кроме Гарнаша, во всем, что с вами произошло, а он уже поплатился за ту дерзость, с которой похитил вас.

Она в отчаянии отвернулась от этого язвительного джентльмена и попыталась апеллировать к хозяину, будто ей мог помочь тот, кто не мог помочь себе сам.

— Месье хозяин… — начала она, но Мариус резко оборвал ее.

— Выведите ее через ту дверь, — сказал он, указывая в сторону коридора под лестницей. — В повозку. Поторопитесь.

Девушка попыталась сопротивляться, но ее потащили на задний двор; заторопились и остальные. Последним уходил Гобер.

— Немного погодя догоняй нас, — бросил он человеку, склонившемуся над Рабеком, и с этими словами исчез.

Шаги их затихли в коридоре, где-то в отдалении хлопнула дверь. Наступила тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием Рабека, затем на улице послышался какой-то шум, кто-то громко отдавал приказ. Застучали копыта, заскрипели колеса, и вот загрохотал тяжелый экипаж, быстро увлекаемый прочь.

Наконец негодяй отпустил Рабека, вскочил на ноги и исчез, прежде чем он смог подняться, и, оказавшись на ногах, рвануться за ним вдогонку. Вдалеке он увидел своего недавнего противника, бегущего изо всех сил, повозка уже исчезла из вида. Он обернулся, и его потухший было взор упал на хозяина гостиницы.

— О свинья! — воскликнул он. — Трусливая свинья! — дал он выход своей ярости.

— А что вы хотите? — протестовал испуганный кабатчик. — Если бы я им сопротивлялся, мне бы перерезали глотку.

Рабек изливал на него оскорбления до тех пор, пока недостаток слов не заставил его остановиться, затем, еще раз презрительно рявкнув на него, он отправился за своей шпагой, которая была брошена в дальний угол. Он уже наклонился над ней, когда услышал позади быстрые шаги, и сердитый голос с нотками металла резко произнес его имя:

— Рабек!

Шпага, загремев, выпала из руки Рабека, внезапно обессилевшего от охватившей его радости: его господин стал перед ним живой и невредимый.

— Месье! — воскликнул он, и не знавшие слез глаза слуги подернулись влагой.

— Месье! — воскликнул он вновь, и по его желтоватым и морщинистым, как пергамент, щекам покатились слезы.

— Слава Богу! — без конца всхлипывал он. — Слава Богу!

— Что произошло? — шагнув вперед, спросил Гарнаш, и его лицо стало мрачнее грозовой тучи. — Где экипаж? Где солдаты? Где мадемуазель? Отвечай мне!

Он сжал запястье Рабека с такой силой, что мог бы, казалось, его оторвать. Лицо Гарнаша было смертельно бледным, глаза пылали.

— Они… они… — заикался Рабек. У него не хватало мужества рассказать о том, что произошло. Он боялся, что Гарнаш убьет его на месте.

Но вдруг он ощутил странный прилив смелости. Он заговорил с Гарнашем таким тоном и в таких выражениях, как ему никогда и не снилось, и, быть может, только благодаря этому он спас свою жизнь.

— Дурак! — закричал слуга. — Я предупреждал тебя: будь начеку. Но ты все знаешь лучше Рабека, все делаешь по-своему. Тебе бы только скандалить. А они одурачили тебя, как хотели, да еще и насмеялись над тобой вдоволь, месье.

Гарнаш выпустил руку слуги и отступил на шаг назад. Неожиданный протест слуги, его слова, прозвучавшие так неожиданно, но очень кстати, помогли хотя бы отчасти отрезвить его. Гарнаш понял: слуга прав, винить во всем он должен одного себя — себя и свой проклятый характер.

— Кто… кто одурачил меня? — пробормотал он.

— Гобер, вернее, малый, который называл себя Гобером. Он и его дружки. Они выманили вас. Затем Гобер вернулся с басней о вашей смерти и о потасовке на полях Капуцинов. К несчастью, здесь оказался месье де Трессан, и Гобер упросил его направить туда солдат, чтобы навести порядок. И эскорт был отослан туда. Тщетно пытался я остановить их. Меня даже не слушали. Солдаты уехали, и тогда месье Гобер вошел в гостиницу, где его ожидали месье де Кондильяк и шестеро его негодяев. Они ожидали меня и затащили мадемуазель в экипаж. Я делал все что мог, но…

— Давно они уехали? — прервал его Гарнаш.

— Всего за несколько минут до вашего прихода.

— Это, должно быть, тот экипаж, который проехал мимо меня около ворот Савойи. Мы должны догнать их, Рабек. Я сократил свой путь через кладбище Святого Франциска, иначе я бы встретил эскорт. О, проклятье! — вскричал он, ударяя сжатым кулаком правой руки открытую ладонь левой. — Столько трудов погубить из-за минутной слабости! — затем он резко повернулся на каблуках: — Я иду к месье де Трессану, — бросил он через плечо и вышел.

Когда он переступил порог крыльца, на улице наконец-то появился возвращающийся эскорт. Увидев его, сержант изумленно вскрикнул:

— Месье, по крайней мере, вы целы. Нам говорили, что вас уже нет в живых, и я опасался, что так оно и есть на самом деле, хотя все остальное было, очевидно, дурацкой шуткой.

— Шуткой? Это была не шутка, — мрачно ответил Гарнаш. — Лучше возвращайтесь во дворец сенешала. Мне больше не нужен этот эскорт, — горько добавил он. — Потому что мне потребуется куда более значительная сила.

И он вышел под дождь, который вновь начался и теперь лил как из ведра.

Глава 9

Гарнаш направился прямо во дворец сенешала. И там, хотя в этот день его чувства уже подверглись серьезным испытаниям, а темперамент проявился очень бурно, парижанина ожидали новые неприятности, а Трессана вспышки его гнева.

— Могу ли я узнать, месье сенешал, — заносчиво спросил он, — с какой целью вы приказали эскорту, который был отдан под мою команду, покинуть свой пост?

— С какой целью? — переспросил сенешал, и в его голосе одновременно слышались сожаление и негодование. — Ну как же, чтобы он смог вовремя поспеть к вам на помощь. Мне сказали, что ваша жизнь была в опасности, если вы вообще еще живы.

Такой ответ обезоружил Гарнаша, который, конечно же, не доверял Трессану. Однако сенешал был настолько искренен в излияниях радости по поводу чудесного спасения парижанина, что тот не счел возможным заявить о своем неудовольствии в той форме, в которой намеревался это сделать. Вместо этого он принялся рассказывать Трессану о разыгравшихся событиях. Гнев его опять ожил, и хотя сенешал, оценив ситуацию, проявлял внешние признаки дружеского участия, это нисколько не смягчило Гарнаша.

— А сейчас, месье, — заключил он, — остается лишь одно: вернуться с войсками и силой потребовать от них выдачи мадемуазель. Сделав это, я арестую вдову, ее сына и любую другую обезьяну в замке. За поддержку, оказанную мадам в ее попытке сопротивляться воле королевы, люди вдовы окажутся в Гренобльской тюрьме, и вы сами разберетесь с ними, а маркиза и ее сын отправятся со мной в Париж, где они ответят за нанесенное ее величеству оскорбление.

Сенешал стал серьезным, он задумчиво теребил бороду указательным пальцем, и его маленькие поросячьи глазки испуганно всматривались в Гарнаша сквозь стекла очков в тяжелой оправе. Гарнаш опять застал его якобы погруженным в дела.

— Да, конечно, — будто нехотя, согласился он, — это ваше право.

— Я рад, месье, слышать такой ответ. Потому что мне потребуется ваша помощь.

— Моя помощь? — лицо сенешала приобрело испуганное выражение.

— Для уничтожения гарнизона в Кондильяке вы должны выделить мне солдат.

Щеки сенешала раздулись, угрожая, казалось, взорваться, он покачал головой и задумчиво улыбнулся.

— И где, — спросил он, — должен я, по-вашему, найти их?

— В Гренобле у вас более двухсот человек.

— И вы думаете, эти люди смогут взять такую крепость, как Кондильяк? Месье, вы заблуждаетесь. Если крепость окажет сопротивление, вам потребуется в десять раз больше солдат, чтобы привести их в чувство. У них большие запасы и отличное водоснабжение. Мой друг, они просто поднимут мост и будут смеяться с высоты стен над вами и вашими солдатами.

Гарнаш посмотрел на сенешала из-под насупленных бровей. Несмотря на то что у него имелись веские основания не доверять этому человеку, он был вынужден признать справедливость сказанных им слов.

— Если надо, я буду вести осаду, — заявил он.

И опять сенешал покачал головой.

— В этом случае нужно быть готовым зимовать там, а зима холодная в долине Изера. Гарнизон замка невелик, всего человек двадцать, но этого хватит для его защиты. Нет, месье, если вы хотите взять их силой, вам не хватит двухсот человек.

И тут Трессана осенило. Как всегда, его целью было накормить волков и сохранить овец. Порвать с мадам де Кондильяк ему не позволяли безумные сердечные надежды. Порвать с человеком, который был воплощением королевской власти, он просто не решался. Трессан пробовал — и это ему давалось нелегко — держаться середины, стараясь услужить вдове и не перечить (хотя бы внешне) парижанину. Сейчас, как ему казалось, он окончательно зашел в тупик, когда следовать прежним курсом становилось невозможно, а приходилось остановиться и уточнить, на чьей же он стороне. Однако только что высказанное им соображение помогло ему выйти из затруднения. Прожекты мадам де Кондильяк его мало заботили, и ему было безразлично, доберется ли ее корабль до спасительной гавани или нет, равно как его никогда не волновало и то, выйдет ли Валери де Ла Воврэ замуж за Мариуса де Кондильяка или за последнего сапожника в Гренобле. Его не беспокоило, что он мог способствовать крушению планов маркизы, лишь бы она не знала о его предательстве, лишь бы внешне он сохранил верность ее интересам.

— Месье, — серьезно сказал он, — единственное, что вам остается, — это вернуться в Париж, набрать достаточно людей, приготовить пушки и другие современные осадные приспособления, которых у нас здесь нет, вернуться и разрушить стены замка Кондильяк.

Сенешал был совершенно прав, и Гарнаш отчетливо понимал это. Он уже начал было сомневаться, не рано ли он причислил сенешала к союзникам противной стороны. Но хотя он и признавал мудрость данного им совета, однако подобный шаг ущемил бы его гордость, заставил бы признать, что его, де Гарнаша, изобретательности, на которую так полагалась королева, отправляя его сюда одного, оказалось недостаточно.

Не отвечая, он прошелся по комнате, пощипывая усы и размышляя, в то время как сенешал украдкой наблюдал за ним в колеблющемся свете свечей. Наконец он остановился около письменного стола, прямо напротив сенешала. Гарнаш сделал резкий жест рукой, и в его глазах появилась решимость.

— Месье сенешал, ваш добрый совет может быть использован как последнее средство для меня, — сказал он. — Но сначала я попробую что-то предпринять с теми людьми, которые у вас есть здесь.

— Но у меня нет людей, — уныло ответил Трессан, видя, что все его усилия пошли прахом.

Гарнаш посмотрел на него с изумлением, которое тут же переросло в подозрение.

— Нет людей? — оторопело повторил он. — Нет людей?

— Я могу набрать два десятка, но не более.

— Но, месье, мне известно, что здесь у вас, по меньшей мере, двести человек. Я видел вчера утром как минимум, пятьдесят построившихся внизу во дворе.

— Они были здесь, месье, — чуть не плача ответил сенешал, воздевая руки и опершись всем телом о стол. — Были. Но, к сожалению, беспорядки в районе Монтелимара заставили меня расстаться с ними. Когда вы их видели, они как раз собирались выступить туда.

Секунду Гарнаш молча посмотрел на него, а затем резко произнес:

— Их надо отозвать, месье.

Сенешал попытался изобразить негодование.

— Отозвать? — воскликнул он, и в его голосе, помимо негодования, послышался ужас. — Отозвать? А зачем? Чтобы они помогли вам заполучить проклятую девчонку, которая так упряма, что не хочет выходить за жениха, которого выбрали ее опекуны. Хорошенькое дельце, клянусь всевышним! И чтобы уладить эти семейные дрязги, целая провинция, в которой разгорается бунт, не ставится ни во что! Честное слово, месье, я начинаю думать, что вы теряете голову. Вы, кажется, утратили чувство меры.

— Месье, может быть, я теряю голову, может быть, нет, но я не удивлюсь, если, в конце концов, вы лишитесь вашей. Отвечайте мне: что это за беспорядки в Монтелимаре, о которых вы говорили?

Изворотливости Трессана не хватило, чтобы уклониться от ответа на этот скользкий вопрос.

— Какое вам до этого дело? — встал он на дыбы. — Вы сенешал Дофинэ или я? Раз я говорю, что там беспорядки, значит, это так. Мое дело усмирять их, чем я и занимаюсь. А вы, вы справляйтесь со своим делом, которое, похоже, состоит в том, чтобы влезать в женские распри.

Это было уже слишком. В словах Трессана был цинизм. Даже мысли о том, что его поручение и в самом деле таково, было достаточно, чтобы разъярить парижанина, тем более, когда все это высказывалось в лицо.

Он кричал, размахивая руками и стуча по столу. Но брань, угрозы и обещания, сотрясающие воздух, заставили сенешала с удовлетворением сделать вывод, что парижанин последует его совету.

— Я сделаю то, что вы советуете, — закончил Гарнаш. — Я доберусь до Парижа так скоро, как только позволят лошади. Но когда я вернусь — горе Кондильяку. И я пошлю своих людей в район Монтелимара выяснить, что это за беспорядки, о которых вы мне рассказывали. И если там все тихо — я вам не завидую. Вы дорого заплатите за то, что не оставили солдат здесь для службы королеве.

С этими словами он схватил свою промокшую шляпу, нахлобучил ее на голову и гордо вышел из комнаты, а затем из дворца.

На другое утро он оставил гостиницу «Сосущий Теленок» и, покидая Гренобль, выехал из города по дороге, ведущей в Париж; теперь это был совершенно другой Гарнаш — покладистый и упавший духом. Как над ним будут потешаться во дворце королевы-матери. Даже такое дело он не смог довести до успешного завершения, какие-то женские распри, как это назвал Трессан. Рабек, догадываясь о настроении своего господина, как и положено хорошему слуге, ехал в двух шагах позади него, тихий и угрюмый.

К полудню они прибыли в Вуарон и здесь на постоялом дворе решили ненадолго задержаться, чтобы подкрепиться и отдохнуть. Стоял холодный ненастный день, дождя не было, но черные тучи предвещали его, В общей комнате весело горел огонь в камине, и Гарнаш подошел к нему. Он стоял в задумчивости, положив руку на каминную полку, а ногу поставив на железную решетку, и глаза его были устремлены на пляшущие языки пламени.

Трезво оценивая ситуацию, в которую попал, Гарнаш осознавал, что потерпел полный крах. Легко было вчера метать громы и молнии и говорить Трессану о том, что он сделает, когда вернется. Он вполне мог не возвратиться никогда. Вместо него пошлют другого, а может быть, и вообще никого.

Ведь пока он доберется до Парижа, а войска появятся в Дофинэ, пройдет, в лучшем случае, не менее двух недель. Будет очень странно, если за это время в замке Кондильяк не предпримут никаких мер против мадемуазель, тем более зная, что сама королева вмешалась в их дела.

О! Как он все испортил! Если бы он сумел сдержаться вчера в Гренобле, если бы у него хватило ума сохранять спокойствие в ответ на оскорбления, он бы расстроил их планы и вырвал мадемуазель прочь из их капканов. Но сейчас! Его руки в отчаянии упали.

— Месье, ваше вино, — произнес за его спиной Рабек.

Гарнаш повернулся и взял из рук слуги чашу с подогретым вином. Оно согрело его тело, но ему сейчас надо было бы осушить бочку, чтобы утопить печаль.

— Рабек, — мрачно сказал он. — Похоже, я самый отъявленный неудачник, который когда-либо брался за подобное дело.

Все пережитое в Гренобле так давило на него, что ему необходимо было высказаться — пусть даже перед собственным слугой.

Лицо проницательного Рабека приняло строгое выражение. Он покорно вздохнул, ища слова утешения, и наконец произнес:

— По меньшей мере, месье, вы заставили их опасаться вас там, в Кондильяке.

— Заставил опасаться? — рассмеялся Гарнаш. — Тьфу! Скажи лучше: высмеять себя.

— Опасаться себя, повторяю вам, месье. Иначе зачем бы они так старались усилить свой гарнизон?

— А? — откликнулся он. Но, судя по тону, это его на самом деле не особенно заинтересовало. — Чем они занимаются? Усиливают гарнизон? Откуда ты знаешь?

— Мне сказал конюх «Сосущего Теленка», что некий капитан Фортунио, итальянский наемник, командующий гарнизоном Кондильяка, прошлой ночью был в гостинице «Франция», предлагая всем, кто пожелает, стать солдатом. Тем, кто откликался, он рассказывал о прелестях военной карьеры, особенно о карьере наемника, а тем, кто интересовался, предлагал, говорят, службу у маркизы.

— И многих ли он завербовал, не знаешь?

— Конюх сказал, что ни одного, а он, похоже, весь вечер наблюдал, как этот паук плел свою паутину. Но мухи были сверхосторожны. Они знали, откуда он и для чего хочет завербовать их, поскольку прошел слух, что Кондильяк взбунтовался против королевы; ни одна отчаянная голова в гостинице не рискнула своей шеей, невзирая на плату, которую за нее обещали.

Гарнаш пожал плечами.

— Неважно, — сказал он. — Дай-ка мне еще вина.

Но как только Рабек отвернулся, чтобы выполнить поручение, в глазах господина Гарнаша вдруг появился блеск, и его хмурое лицо прояснилось.

Глава 10

В огромном зале замка Кондильяк сидели маркиза, ее сын и господин сенешал.

Был полдень последнего четверга октября. Прошла ровно неделя с того дня, как Гарнаш с разбитым неудачей сердцем уехал из Гренобля. Они только что пообедали, и скатерть была еще заставлена посудой и остатками кушаний. Однако все трое уже вышли из-за стола — даже сенешал, всегда неохотно покидающий трапезу, в каком бы скверном расположении духа ни находился, — и собрались около огромного открытого камина.

Лучи бледного октябрьского солнца, просочившись сквозь украшенные алыми гербами окна, озарили ярко-красными отблесками серебро и стекло оставленной на столе посуды.

Мадам говорила. Она повторяла слова, которые за последнюю неделю произносила раз по двадцать на день.

— Было безумием позволить уйти этому субъекту. Если бы нам удалось избавиться от него и его слуги, то сейчас мы спали бы спокойно. Я знаю королевский двор. Сначала они немного удивились бы, что от него нет вестей, но затем мало-помалу позабыли бы и его, и это дело, в которое королева так некстати решила вмешаться. А сейчас он вернется в Париж вне себя от ярости после такого приема. Начнутся разговоры о предательстве, об оскорблении ее королевского величества, о бунте. Возможно, в парламенте предложат объявить нас вне закона, и что будет с нами — кто знает?

— От Кондильяка до Парижа долгий путь, — пожав плечами, сказал ее сын.

— Ты слишком уверен в своей безопасности, как будто лучше всех знаешь, что они сделают, а чего не будут делать. Время покажет, друзья мои, и, черт побери, вы оба попомните мои слова и будете сожалеть, что не избавились от месье де Гарнаша и его слуги, пока они были в нашей власти.

Высказав это зловещее предсказание, она бросила взгляд на Трессана, который слегка поежился и протянул руки к огню, как будто его озноб был вызван холодом. Но Мариуса не так легко было запугать.

— Мадам, — проговорил он, — в худшем случае мы запремся и будем обороняться. Людей у нас достаточно, а Фортунио к тому же набирает новых рекрутов.

— Да, набирает, — усмехнулась она. — Целую неделю этот малый бросает мои деньги на ветер, сидя в гостинице «Франция» и мороча голову половине населения Гренобля лучшим вином, но пока не завербовал ни единого рекрута.

Мариус рассмеялся.

— Ваш пессимизм приводит вас к чересчур поспешным выводам, — вскричал он. — Вы не правы. Один рекрут все же есть.

— Один! — откликнулась она. — Тысяча чертей! Один в поле не воин! Неплохое вознаграждение за реку вина, которым мы промыли желудки жителей Гренобля!

— Это всего лишь начало, — рискнул вмешаться сенешал.

— Да и, очевидно, конец, — парировала она. — И откуда только взялся этот дурень, решившийся связать свою несчастную судьбу с нашей?

— Он итальянец из Пьемонта, пересек Савойю и в поисках счастья направлялся в Париж, когда на его пути встретился Фортунио и внушил ему, что его счастье — в Кондильяке. Он крепкий малый, ни слова не знает по-французски и заговорил с Фортунио, лишь признав в нем соотечественника.

В красивых глазах вдовы промелькнула насмешка.

— Вот почему он завербовался. Не зная французского, бедняга и не подозревает, сколь поспешен его выбор. Хорошо бы нам найти побольше таких, как он. Но где мы их возьмем? Дорогой Мариус, позволив уйти Гарнашу, мы совершили ошибку, которую этим мало поправишь, если поправишь вообще.

— Мадам, — вновь отважился возразить сенешал, — не теряйте надежды.

— По крайней мере, я не теряю мужества, месье граф, — ответила она ему, — и обещаю, что, пока я жива, в Кондильяке не будет ноги парижан, даже если мне придется самой взять в руки оружие.

— Да, — недовольно проговорил Мариус, — этого можно ожидать, но вы ничего другого и не ждете. Вы не видите, мадам, что наше положение далеко не безнадежно, и возможно, что, в конце концов, нам вовсе не придется сопротивляться королю. Вот уже три месяца, как от Флоримона нет вестей. За это время на войне многое могло случиться. Вполне вероятно, что он уже мертв.

— Хорошо, будь он проклят, — огрызнулась она, и ее губы сжались.

— Да, — вздохнув, согласился Мариус, — на этом все наши неприятности закончились бы.

— Я не слишком в этом уверена. Остается мадемуазель с ее новыми друзьями в Париже — чума их всех побери! Остаются земли Ла Воврэ, которые можно потерять. Единственный выход из всех наших неприятностей заключается в твоей женитьбе на этой упрямой плутовке.

— В том, что это невозможно, вы можете винить только себя, — напомнил ей Мариус.

— Отчего же? — вскричала она, резко повернувшись к нему.

— Если бы вы сохранили дружбу с церковью, платили бы десятину и избавили нас от этого проклятого отлучения, мы бы легко нашли покладистого священника, привезли его сюда и сразу же устроили дело, хочет того Валери или нет.

Она насмешливо посмотрела на него и, повернувшись, обратилась к Трессану.

— Вы только послушайте его, граф, — сказала она. — Вот это, я понимаю, влюбленный! Готов жениться на своей избраннице, не заботясь о том, любит она его или нет, а сам мне клялся, что любит девчонку.

— А что еще мне остается, если она против? — угрюмо спросил Мариус.

— Что? И ты меня еще спрашиваешь? Боже! Будь я мужчиной и будь у меня твои лицо и фигура, ни одна женщина в мире не устояла бы, предложи я ей руку и сердце. Тебе не хватает обходительности. Ты неуклюж, как деревенщина, когда дело касается женщин. На твоем месте я взяла бы ее натиском еще три месяца назад, когда она впервые приехала к нам. Я бы увезла ее из Кондильяка, из Франции, через границу в Савойю[1695], где отлучение, чтоб ему пусто было, не имеет силы, и там бы женилась на ней.

Мариус нахмурился и уже собирался ответить, но Трессан его опередил.

— Верно, Мариус, — сказал он, — природа щедро одарила вас, сделав копией вашей матушки. Мало кто во Франции или за ее пределами сравнится с вами.

— Тьфу! — огрызнулся Мариус, слишком уязвленный замечанием в свой адрес, чтобы поддаться теперь на лесть. — Вы забываете, мадам, что Валери помолвлена с Флоримоном, и она остается верна слову.

— Проклятье! — выругалась маркиза. — Что это за помолвка, что это за преданность? Она три года не видела своего суженого. Во время помолвки она была еще ребенком. Ты думаешь, что ее преданность ему то же самое, что верность женщины своему возлюбленному? Можешь и дальше так думать. Эх ты, простофиля, глупый мальчишка! Это лишь верность слову и желаниям ее отца. Неужели ты думаешь, что она сохранит ее, если между ней и каким-нибудь мужчиной — которым мог оказаться и ты, будь ты более обходительным — возникнет нежное чувство?

— Я бы сказал — да, — твердо ответил Мариус.

Маркиза улыбнулась снисходительной улыбкой женщины, умудренной опытом и случайно столкнувшейся с тривиальными рассуждениями простака.

— Мариус, ты до смешного высокомерен, — спокойно сказала она ему. — Тебе ли, юнцу, учить меня тому, что происходит в ее сердце! Ты можешь пожалеть об этом.

— Каким образом? — спросил он.

— Однажды мадемуазель уже подкупила одного из наших людей и подговорила его отправиться с письмом в Париж. Отсюда все наши теперешние неприятности. В другой раз она может поступить умнее. Когда она подкупит того, кто поможет ей бежать, когда она сама удерет под защиту королевы, может быть, тогда ты пожалеешь, что мой совет упал на неблагодатную почву.

— Не забывайте, мы поместим ее под охрану именно для того, чтобы пресечь такие попытки, — сказал он.

— Забываю? Только не я. Но где гарантии, что она не предложит взятку часовому?

Мариус рассмеялся и встал, оттолкнув назад кресло, в котором сидел.

— Мадам, — проговорил он, — нельзя же все время думать только о том, как нам могут помешать, и ожидать худшего. Успокойтесь. Ее охраняет Жиль. Каждую ночь он спит в ее прихожей. Он самый надежный из людей Фортунио. Он неподкупен.

Вдова задумчиво улыбалась, устремив глаза на огонь. Внезапно она взглянула ему в лицо.

— Бертольцу доверяли не меньше. Но она сумела подкупить его одним лишь обещанием вознаграждения, если он доставит письмо королеве и ей удастся вырваться отсюда. Разве то, что случилось с Бертольцем, не может случиться с Жилем?

— Можно менять часовых каждую ночь, — вставил сенешал.

— Да, если знать, кто неподкупен, кому можно верить. А так, — она пожала плечами, — это только даст ей возможность подкупать их одного за другим, пока все они не будут готовы действовать сообща.

— Но зачем вообще ей нужен часовой? — с некоторой долей здравого смысла спросил Трессан.

— Чтобы отпугнуть возможных предателей, — ответила она ему, на что Мариус улыбнулся и покачал головой.

— Мадам никогда не перестает видеть все в черном цвете, месье.

— Что говорит о моей мудрости. Люди нашего гарнизона — наемники. Они сохраняют нам верность лишь потому, что мы им платим. Но им известно, кто она и каково ее состояние.

— Жаль, что у вас нет человека, который был бы слеп и глух, — полушутя сказал Трессан. Но Мариус, внезапно став серьезным, внимательно взглянул на него.

— Как раз такой у нас и есть, — промолвил он. — Я вам говорил, что вчера Фортунио завербовал этого итальянца. Он не осведомлен ни о ее богатстве, ни о том, кто она такая, а если и узнает, то не сможет с ней общаться, поскольку он не знает французского, а она — итальянского.

Вдова хлопнула в ладоши.

— Это то, что нам надо! — вскричала она.

Но Мариус, то ли ей в пику, то ли не разделяя ее энтузиазма, ответил:

— Я доверяю Жилю.

— Да, — передразнила она его, — ты доверял и Бертольцу. Но если ты так веришь Жилю, пусть остается он, не будем больше об этом.

Упрямый юноша последовал на этот раз ее совету и сменил тему, переключившись на беседу с Трессаном о каких-то тривиальных делах, касающихся деятельности сенешала.

Но мадам с чисто женской логикой вернулась к предмету, который сама же предложила оставить. И Мариус отнесся к этому достаточно серьезно, хотя внешне казался подчеркнуто безразличным. В конце концов они послали за рекрутом.

Фортунио, которого Гарнаш знал как Сангвинетти, привел новобранца. Это был высокий, стройный человек с очень смуглой кожей и черными шелковистыми волосами, короткими локонами закрывающими шею и уши, и с пышными черными усами, придававшими ему вид отъявленного злодея. Его щеки и подбородок покрывала густая многодневная щетина; он прятал глаза, но, когда он вдруг поднял их, оказалось, что их темно-голубой цвет странно контрастирует с его смуглостью.

На нем был потрепанный камзол, а его ноги вместо чулок были обвязаны грязными тряпками, перехваченными крест-накрест также грязными подвязками от лодыжек до колен. Пара деревянных башмаков служила ему обувью, и из одного торчал наружу пучок соломы, набитой, без сомнения, для того, чтобы башмак был по ноге. Он сутулился и шаркал при ходьбе. Тем не менее имел шпагу в потертых ножнах, свисавшую с потрепанного кожаного пояса.

Мадам с интересом разглядывала его. Привередливый Мариус прищурился. Сенешал с любопытством сверлил итальянца близорукими глазками.

— Не думаю, что видел когда-либо мерзавца грязнее, — сказал он.

— Мне нравится его нос, — спокойно произнесла мадам. — Это нос отважного человека.

— Он напоминает мне нос Гарнаша, — рассмеялся сенешал.

— Вы льстите парижанину, — отозвался Мариус.

Рекрут между тем стоял и вежливо улыбался собравшимся, чуть обнажая ряд хороших зубов, с терпеливым и почтительным видом человека, чувствующего, что его обсуждают, но не способного понять смысл разговора.

— Ваш соотечественник, Фортунио? — усмехнулся Мариус.

Капитан, по открытому лицу которого никто бы не догадался, что в его груди бьется сердце отъявленного негодяя, с улыбкой отверг это предложение.

— Едва ли, месье. Баттиста родом из Пьемонта.

Сам Фортунио был из Венеции.

— Думаешь, на него можно положиться? — спросила мадам.

Фортунио пожал плечами и развел руками. Он не привык чрезмерно доверять людям.

— Он старый вояка, — ответил он. — В неаполитанских войнах[1696] он носил пику. Я его допросил как следует, и все, что он ответил, — правда.

— А что привело его во Францию? — спросил Трессан.

Капитан опять улыбнулся и вновь выразительно пожал плечами.

— Чрезмерная проворность клинка, — объяснил он.

Они сказали Фортунио, что намерены поставить Баттисту часовым вместо Жиля, поскольку полное незнание итальянцем французского языка гарантирует его верность. Капитан охотно согласился. Это было мудрое решение. Итальянец теребил свою изношенную шляпу, опустив глаза долу.

Вдруг мадам обратилась к нему по-итальянски, который немного знала. Она просила его рассказать о себе, кто он и откуда прибыл. Итальянец очень внимательно, временами с очевидным затруднением, слушал вопросы, устремив глаза на ее лицо и чуть наклонив голову вбок.

Фортунио постоянно вмешивался, разъясняя невежественному пьемонтцу смысл вопросов маркизы. Тот отвечал низким хриплым голосом, с пьемонтским акцентом, проглатывая слова, и мадам часто обращалась к Фортунио за переводом.

Наконец она отпустила обоих, приказав капитану проследить, чтобы итальянец вымылся и оделся более прилично.

Часом позже, когда сенешал отбыл домой в Гренобль, сама мадам в сопровождении Мариуса и Фортунио провела Баттисту в апартаменты наверху, где мадемуазель содержалась теперь почти как в тюрьме.

Глава 11

— Дитя мое, — сказала вдова, и ее глаза остановились на Валери с выражением заботливой нежности, — почему ты не хочешь стать благоразумной?

Постоянные размышления о том, что Гарнаш остался на свободе и направился в Париж, чтобы отомстить за нанесенные ему оскорбления, возымели некоторый дисциплинирующий эффект на вдову. Она привыкла говорить, что готова драться с кем угодно во Франции, и теперь ее слова грозили стать реальностью, если Гарнаш вернется осаждать Кондильяк. Но столь не свойственные ей мысли о последствиях и о том, чего это будет стоить, вынудили мадам переменить тон и обратиться к нежным увещеваниям.

Девушка подняла глаза на вдову. В них читалась скорее насмешка, чем удивление. Они стояли в прихожей апартаментов Валери; неподалеку на своем посту расположился рекрут Баттиста, казавшийся теперь чуть более чистым, чем накануне, но все же недостаточно опрятным для дамской прихожей. Он флегматично опирался о подоконник, устремив глаза на далекие воды Изера, отливающие тусклым медным блеском в вечерних лучах заходящего октябрьского солнца. Вид его был отсутствующим, взгляд — задумчивым, и он, казалось, совершенно не реагировал на поток слов непонятного для него языка.

Фортунио и Мариус ушли, а маркиза, оказавшись во власти своего внезапного волнения, задержалась, чтобы напоследок сказать несколько слов упорствующей девушке.

— И в чем же, мадам, — спросила Валери, — мое поведение неблагоразумно?

Вдова сделала нетерпеливое движение, говорящее о том, что если каждый раз ей будут задавать вопросы с таким оттенком вызова, то, оставаясь здесь, она лишь тратит время попусту.

— Ты неблагоразумна в своей глупой приверженности данному тебе обещанию.

— Данному мною, мадам, — поправила ее девушка, хорошо понимая, о каком обещании идет речь.

— Хорошо, пусть данному тобой, но данному в таком возрасте, когда ты еще не понимала его сути. Никто и ничто не имеет права связывать тебя в такой степени.

— Если кто-то и мог бы оспаривать это право, то лишь я сама, — парировала Валери, и ее глаза, не дрогнув, встретились с глазами маркизы. — А я согласна, чтобы оно оставалось неоспоримым. Я готова исполнить данное обещание. Клянусь честью, я не смогла бы поступить иначе.

— А-а, клянусь честью! — вздохнула вдова. Лицо ее стало приторно-задумчивым. — А твое сердце, дитя, что подсказывает тебе сердце?

— Мое сердце — это мое личное дело. Я помолвлена с Флоримоном, и этого достаточно для всех, и для вас в том числе. Я уважаю его и восхищаюсь им больше всех окружающих людей, и, когда он вернется, я сочту за честь стать его женой, а я ею стану, несмотря на все препятствия, чинимые мне вами и вашим сыном.

Вдова мягко, как бы про себя, рассмеялась.

— А если я скажу, что Флоримон мертв?

— Я поверю этому, когда у меня будут доказательства его смерти, — ответила девушка.

Маркиза холодно посмотрела на нее, сохраняя полную невозмутимость при этих почти оскорбительных словах.

— А если я представлю эти доказательства? — почти грустно спросила она.

Глаза Валери чуть расширились, будто от мрачного предчувствия. Но ответ ее был скор, а голос — спокоен.

— Это никак не изменит моего отношения к вашему сыну.

— Глупости, Валери…

— Это с вашей стороны, мадам, — прервала ее мадемуазель, — глупо думать, что можно принуждать девушку к браку, требовать ее привязанности, управлять ее любовью при помощи тех средств, которыми вы пользуетесь. Вы думаете, я буду более расположена к вашему сыну и открою ему сердце, если меня будут держать в заточении только для того, чтобы он мог ухаживать за мной?

— В заточении, дитя? Кто стережет вас? — удивленно вскричала вдова, как будто с уст Валери сорвались самые невероятные слова.

Мадемуазель печально и чуть насмешливо улыбнулась.

— Разве же я не в заточении? — спросила она. — А как иначе вы назовете это? Что делает здесь этот субъект? По ночам он спит за порогом моей комнаты и следит, чтобы никто не общался со мной. Каждое утро он идет со мной в сад, когда я, благодаря вашему милосердию, совершаю там прогулки. Сплю я или бодрствую — этот человек всегда остается в пределах слышимости любого слова, которое я могу произнести…

— Но он не знает французского! — запротестовала вдова.

— Чтобы застраховаться, без сомнения, от любых моих попыток привлечь его на свою сторону и помочь мне бежать из этой тюрьмы. О, мадам, повторяю вам, вы тратите время, наказываете меня и терзаете себя впустую. Даже будь Мариус тем человеком, которого я по своей слабости смогла бы, не дай Бог, полюбить, средства, которыми вы пользуетесь, лишь заставили бы меня возненавидеть его, как на самом деле и вышло.

При этих словах все страхи вдовы улетучились, а с ними и все мысли об утешении Валери. В ее глазах засверкал гнев, и линия рта стала внезапно настолько жестокой и насмешливой, что красота ее лица резко контрастировала с появившимся на нем выражением ненависти.

— Так, значит, ты ненавидишь его, моя милочка? — в ее голосе прозвучала насмешка. — А ведь он мужчина, которого любая другая девушка Франции сочла бы за счастье получить в мужья. Ну-ну! Говоришь, тебя невозможно принудить к этому? — смех маркизы стал неприятным и угрожающим. — Ты слишком самоуверенна, Валери. Слишком уж самоуверенна. Может статься, ты будешь на коленях умолять о браке с мужчиной, которого, по твоим словам, ты ненавидишь. Не думаю, что тебя нельзя принудить.

Их взгляды скрестились; лица обеих женщин были так бледны, что даже губы их побелели, но у одной это было вызвано еле сдерживаемым гневом, а у другой — смертельным страхом, поскольку красноречивый взгляд мадам обещал ей еще большую кару. Девушка отпрянула, сжав кулаки и прикусив губу.

— Господь вам судья, мадам, — напомнила она маркизе.

— Именно — Господь, — рассмеялась та, поворачиваясь, чтобы уйти. Она помедлила у двери, которую итальянец поторопился открыть перед ней.

— Если утром будет хорошая погода, Мариус присоединится к тебе на прогулке. А пока подумай над тем, что я сказала.

— Этот человек останется здесь, мадам? — спросила девушка, тщетно пытаясь заставить свой голос звучать спокойно.

— Его место в прихожей, но, так как ключ висит с его стороны двери, он может войти сюда, когда пожелает или когда будет считать, что имеет для этого основания. Если тебе не нравится его вид, запрись в своей спальне.

То же самое она сказала по-итальянски часовому, который бесстрастно поклонился и последовал за вдовой в прихожую, предварительно закрыв перед лицом мадемуазель дверь.

В прихожей не было ничего, кроме стола и стула, поставленных, чтобы охраннику было где обедать. И пока они пересекали прихожую, звуки их шагов гулко отражались от стен. Часовой открыл перед маркизой дверь. Она вышла, не сказав ему ни слова. Стоя на пороге, он слушал ее шаги, удаляющиеся вниз по каменным ступеням винтовой лестницы. Наконец снизу раздался грохот захлопнувшейся двери, ведущей во двор, и скрежет ключа напомнил наемнику, что он и его пленница были заперты в этой башне замка Кондильяк.

Оставшись одна, мадемуазель подошла к окну и упала в кресло. Лицо девушки по-прежнему было очень бледно, а сердце возбужденно билось, поскольку жуткая угроза, прозвучавшая в словах вдовы, по-настоящему испугала ее и заставила затрепетать от страха впервые за все три месяца этого насильственного ухаживания, которое с каждым днем становилось все более настойчивым и все менее похожим на ухаживание и, в конце концов, привело ее к теперешнему беспомощному положению.

У нее были крепкие нервы и отважный дух, но в тот вечер надежда, казалось, угасла в ее сердце. Было похоже, что и Флоримон покинул ее. Либо он забыл свою Валери, либо, по словам вдовы, был мертв. Но истина сейчас мало заботила ее. Она впервые осознала, что полностью находится во власти мадам де Кондильяк и ее сына, и лишь случай помог ей убедиться, насколько неразборчивой в выборе средств эта власть может оказаться. Это внезапное открытие целиком захватило ее, вытеснив все прочие мысли и чувства.

Валери печально глядела на увядающие краски неба, но не замечала их. Она была в руках этих чудовищ, и они, похоже, собирались пожрать ее. А поскольку Гарнаш, как она считала, был убит, то на помощь надежды не оставалось. Ничтожным утешением могли служить те несколько часов свободы, которыми она наслаждалась неделю назад, но воспоминание об этом лишь усиливало безнадежный мрак ее заключения.

Снова перед ее мысленным взором возникла эта суровая, сильная фигура, седеющие волосы, яростно топорщащиеся усы и строгие, пронзительные глаза. Снова она услышала его резкий, с ноткой металла, чуть насмешливый голос. Она видела его внизу, в зале, поставившего ногу на шею этого самовлюбленного болвана Кондильяка, когда все они, казалось, не осмеливались вздохнуть без его разрешения. В своем воображении она опять скакала в Гренобль на холке его лошади. Валери вздохнула. С тех пор как умер ее отец, это был, без сомнения, первый настоящий мужчина, встретившийся ей. Если бы только Гарнаш был жив, она вновь бы ощутила в себе мужество и надежду, поскольку знала, что на его изобретательность и энергию можно положиться в трудную минуту. Вновь она слышала этот резкий, металлический голос: «Вы довольны, мадам? Достаточно ли вам подвигов для одного дня?»

Внезапно ее раздумья прервал голос, только что звучавший в ее мечтаниях, но он был настолько земным и реальным, что от испуга она едва не закричала.

— Мадемуазель, — произнес этот голос, — прошу вас не падать духом. Я вернулся к тому делу, которое мне приказано выполнить ее величеством, и я выполню его, несмотря на все коварство этой тигрицы и ее щенка.

Валери сидела, застыв, словно статуя, едва дыша, и взгляд ее блуждал в темнеющем за окном небе. Голос умолк, но она боялась пошевелиться. Потом мало-помалу она начала понимать, что это был не плод фантазии, не шутка, которую мог сыграть с ней перевозбужденный ум. Голос, живой, реальный, его голос произнес эти слова здесь, рядом с ней.

Она повернулась к двери и едва сдержала крик, потому что увидела прямо перед собой смуглого итальянского наемника, определенного ей в сторожа по причине незнания им французского и смотревшего на нее со странной настойчивостью.

Он так тихо подкрался, что она не слышала его шагов, и теперь стоял, наклонившись вперед и своей позой до странности напоминая зверя, припавшего к земле и готовящегося к прыжку. Но его взгляд гипнотически приковывал к себе ее взор. И пока она растерянно смотрела на его глаза, его губы шевельнулись, и тот же голос произнес на чистейшем французском:

— Не бойтесь, мадемуазель. Я тот самый неудачник Гарнаш, тот недостойный глупец, чей горячий нрав разрушил надежду на спасение, которая была у нас всего неделю назад.

Не в силах отвести взгляд, она почувствовала, что сходит с ума.

— Гарнаш! — хриплым шепотом произнесла она. — Вы Гарнаш?

Голос, несомненно, принадлежал Гарнашу, и никому иному. Такой голос было невозможно не узнать. И нос был носом Гарнаша, хотя странно испачканным, а эти проницательные голубые глаза — его глаза. Но каштановые с проседью волосы были теперь черны, а рыжие усы, топорщившиеся, как у дикого кота, тоже почернели и, низко свисая, скрывали тонкие линии его рта. Жуткая щетина отрастающей бороды исказила его лицо и подбородок, изменив их резкие очертания, а чистая, здоровая кожа, которую она запомнила, приобрела грязно-коричневый оттенок.

Вдруг на его лице заиграла улыбка, которая убедила ее и отогнала прочь последние сомнения. Она мгновенно вскочила.

— Месье, месье, — только и смогла она вымолвить: ей хотелось обвить руками шею этого человека, как будто это был ее отец, и выплакать у него на плече внезапно наступившее облегчение и все прочие чувства, вызванные его неожиданным появлением.

Гарнаш видел волнение девушки и, чтобы успокоить ее, улыбнулся и принялся рассказывать ей о том, как вернулся и был представлен мадам в качестве человека, не знающего французского.

— Судьба оказалась благосклонна ко мне, мадемуазель, — говорил он. — Я сомневался, что мое лицо можно изменить, но в том, что вы видите, нет моей заслуги. Это работа Рабека, самого изобретательного слуги, когда-либо служившего такому глупому господину. Мне помогло также то, что в молодости я провел десять лет в Италии и так усвоил язык, что обманул даже Фортунио. Именно это обстоятельство усыпило их подозрения, и если не придется оставаться здесь столь долго, что краска смоется с моих волос и бороды, а пятна на лице исчезнут, думаю, мне нечего бояться.

— Но, месье, — вскричала она, — вам надо бояться всего!

В ее глазах появилась тревога.

Вместо ответа он вновь рассмеялся.

— Я верю в свою удачу, мадемуазель, и думаю, что сейчас она улыбнулась мне. Направляясь в этом наряде в Кондильяк, я, честно говоря, почти не надеялся на то, что меня, благодаря незнанию французского языка, назначат вашим тюремщиком. Мне трудно было скрывать радость, когда я узнал их замыслы, но делал вид, что ничего не понимаю. Ну а все остальное по сравнению с этим — сущие пустяки.

— Но что вы сможете сделать в одиночку, месье? — спросила она, и в ее голосе послышалась нотка раздражения.

Он подошел к окну и оперся локтями о подоконник. Свет короткого дня за окном быстро угасал.

— Я еще не знаю. Но я здесь для того, чтобы найти способ. Я буду наблюдать и размышлять.

— Вы знаете, какой ежеминутной опасности я подвергаюсь! — вскричала она и, вдруг сообразив, что он мог подслушать разговор вдовы с сыном, внезапно залилась краской смущения, которая тотчас отхлынула, оставив ее щеки мраморно-бледными. Валери была благодарна сумеркам и тени за то, что они делали выражение ее лица трудноразличимым.

— Если вы считаете, что, вернувшись, я снова проявил неуместную горячность…

— Нет-нет, месье, напротив: ваши храбрость и благородство превыше всяких похвал. В самом деле, у меня нет слов, чтобы выразить восхищение вашим поступком.

— Это пустяки в сравнении с мужеством, которое потребовалось для того, чтобы предоставить Рабеку для его ужасной работы свое лицо, к которому я уже как-то привык и привязался.

Он готов был все обратить в шутку, лишь бы не объяснять ей, что только непомерная гордость вернула его обратно, хотя он уже был на пути в Париж, что только неспособность вынести насмешки, которые выпадут на его долю, когда он объявит во дворце королевы о своей неудаче, привела его назад.

— Ах, но что вы сможете сделать в одиночку? — повторила она.

— Дайте мне хотя бы день или два, чтобы все продумать, дайте мне осмотреться. Здесь должен быть какой-то выход. Я не для того пошел на это, чтобы потерпеть поражение. Но, если вы думаете, что я переоценил свою силу и изобретательность, если хотите, чтобы я искал людей для штурма Кондильяка, пытался взять его силой оружия, дабы утвердить волю королевы, скажите мне об этом, и завтра меня здесь не будет.

— Куда же вы пойдете? — воскликнула она, и ее напряженный голос выдал испуг.

— Я буду искать помощь в Лионе или в Мулене. Я попробую найти верных солдат, которые последуют за мной в силу моих полномочий, позволяющих требовать любую необходимую мне поддержку, особенно если я скажу, что в Гренобле мне в ней отказали. Я, правда, не слишком уверен в этом, поскольку мои полномочия распространяются только лишь на Дофинэ. Но все же можно попытаться.

— Нет-нет, — умоляла она его и, желая заставить Гарнаша выбросить из головы все мысли о том, чтобы оставить ее в одиночестве, схватила его за руку и просительно взглянула ему в лицо. — Не покидайте меня, месье, пожалейте, не оставляйте меня здесь на растерзание этим чудовищам. Считайте меня трусихой, если хотите, месье: так оно и есть. Они сделали меня такой.

Он понял, чего она боялась, и в его сердце поднялась горячая волна жалости к этой несчастной девочке, попавшей во власть красавицы ведьмы Кондильяк и ее смазливого сына-мошенника.

— Раз уж я здесь, думаю, что мне лучше остаться, — сказал он. — Дайте мне поразмыслить. Вполне вероятно, что-нибудь удастся придумать.

— Да помогут вам небеса, месье. Я буду молиться всю ночь, упрашивая Бога и всех святых указать вам путь, который вы ищете.

— Думаю, небеса услышат вашу молитву, мадемуазель, — задумчиво ответил он, устремив взор на ангельски бледное лицо девушки, которое, казалось, светилось в сгущающихся сумерках.

Глава 12

Спустя две ночи после своего назначения тюремщиком Валери Гарнаш разыграл в Кондильяке небольшую комедию, чтобы внушить вдове и ее сыну больше доверия. Глубокой ночью он поднял тревогу, и, когда полуодетые люди из гарнизона, за которыми вскоре последовали мадам и Мариус, ворвались в прихожую апартаментов мадемуазель, где нес службу парижанин, то, изображая величайшее возбуждение, он привлек их внимание к паре простыней, связанных своими концами и свисавших из окна, выходившего на ров с водой. Отвечая на вопросы маркизы, Гарнаш сообщил ей, что был обеспокоен подозрительной возней за дверью. Войдя в комнату, он застал девушку за приготовлениями к побегу.

Валери, запершись в своей спальне, отказалась выйти, вопреки требованиям маркизы, но та и не стала настаивать, поскольку голос девушки убедил вдову, что она на месте. Следовательно, попытка побега провалилась.

— Дурочка, — сказала мадам, вглядываясь в ночной мрак под окном, — она наверняка разбилась бы. Этой веревки хватает только на треть высоты. А если бы она и не разбилась, то непременно утонула бы во рву.

Утром маркиза выразила свое удовлетворение бдительностью верного Баттисты, пожаловав ему несколько золотых монет, но, поскольку ни высота окна, ни наличие рва с водой внизу не удержали мадемуазель от попытки совершить побег, вдова приказала забить окно досками. Теперь, чтобы воспользоваться окном для побега, потребовалось бы выломать доски, а это вызвало бы шум, который непременно разбудит стражу.

На этом Гарнаш не остановился, и по его дальнейшему сценарию мадемуазель должна была сделать вид, что испытывает к своему тюремщику непреодолимое отвращение, и демонстрировать это всем окружающим при любом удобном случае.

Однажды утром, через три дня после «попытки побега», когда Валери под охраной бдительного Баттисты прогуливалась по саду замка, к ней внезапно присоединился Мариус. Его стройная фигура была облачена в роскошный костюм для верховой езды: куртка коричневого бархата с кружевным воротником, шитым золотом, светло-коричневые чулки, уходившие в высокие сапоги из тончайшей кожи; гончая следовала за ним по пятам. Был последний день октября, но холодная и сырая погода, стоявшая последние две недели, внезапно улучшилась. По-летнему светило солнце, воздух был теплым и неподвижным, и если бы не опавшие листья и слабый запах гниения, который сопутствует дыханию осени, можно было бы подумать, что на дворе ранняя весна.

Валери не имела привычки останавливаться с появлением Мариуса. Она не могла помешать ему гулять, где вздумается, но в ее власти было не задерживаться и не менять шага. Напрасно было просить его убраться прочь, когда он приближался. Но можно было, скрывая отвращение, переносить его присутствие с видом полного безразличия. Однако этим утром она поступила иначе. Завидев Мариуса, Валери не только остановилась, но даже окликнула его, словно желая, чтобы он оказался рядом с ней. Мариус поспешил на зов, и в его душе зародилась слабая надежда, хотя недоумение было куда сильнее.

На этот раз она была с ним любезна, и в манере, граничащей с шутливой, пожелала ему доброго утра. Он пошел рядом с ней, удивляясь происходящему, и они направились вместе по аллее, обсаженной тисом, а бдительный, но тактичный Баттиста следовал в нескольких шагах позади.

Некоторое время они вели светскую беседу об опавших листьях и о благодатной перемене погоды, случившейся столь неожиданно. Вдруг она остановилась и повернулась к нему лицом.

— Мариус, не окажете ли вы мне любезность? — спросила она.

Он тоже остановился и посмотрел в обращенные к нему ясные карие глаза, изучая выражение ее кроткого лица и пытаясь прочесть ее мысли. От изумления его брови чуть приподнялись. Но он сдержался и произнес:

— Вы можете просить меня о чем угодно: для вас, Валери, я сделаю все на свете.

Она задумчиво улыбнулась и вздохнула:

— Как легко произносить слова!

— Выходите за меня замуж, — ответил он, наклонившись к ней и пожирая ее глазами, — и вы обнаружите, что мои слова очень скоро обернутся делами.

— Ах, — ответила она, и улыбка ее стала чуть шире, переходя в усмешку, — вы ставите условия. Если я выйду за вас, вы все сделаете для меня, в противном случае вы не сделаете ничего. Но пока я не решила, выходить мне за вас или нет, не могли бы вы сделать один пустяк?

— Пока вы не решили? — воскликнул он, и его лицо вспыхнуло от внезапной надежды, загоревшейся в нем после ее слов. До этого момента не было и речи о подобном изменении ее отношения к его ухаживаниям. Он вновь изучающе взглянул в ее лицо. Не дурачила ли она его, эта девица с ангельски невинным взором? Мысль о такой возможности моментально остудила его.

— Что вам угодно от меня? — нелюбезным тоном спросил он.

— Пустяк, Мариус. — И она взглядом указала через плечо назад на высокого, крепкого мужчину в штопаном камзоле и в обмотках вместо сапог, который лениво топтался в дюжине шагов позади них. — Избавьте меня от общества этого негодяя.

Мариус посмотрел на Баттисту, а затем на Валери, улыбнулся и сделал легкое движение плечами.

— Но почему? — спросил он тоном человека, вынужденного противиться необоснованным доводам. — Другой заменит его, а в гарнизоне Кондильяка выбор невелик.

— Пусть невелик.

Заметив его реакцию, она уверилась в своем предположении: чем настойчивее она будет упрашивать об этом, тем вероятнее, что ее просьба не будет удовлетворена. Поняв это, она продолжила свое ходатайство с большей горячностью.

— О! — вскричала она как бы в ярости. — Мне навязали общество этого оборванца, чтобы унизить меня. Я не могу его терпеть. Мне невыносим сам его вид.

— Вы преувеличиваете, — холодно ответил Мариус.

— Нет, вовсе нет, — резко возразила она, с искренней горячностью глядя ему в лицо. — Вы не понимаете, что значит терпеть оскорбительное внимание от такого ничтожества, чувствовать, что следят за каждым твоим шагом, ощущать на себе взгляд всякий раз, когда находишься в поле его зрения. О, это невыносимо!

Внезапно он схватил девушку за руку, приблизив свое лицо к ее лицу на расстояние ладони, и горячо заговорил ей прямо в ухо.

— В вашей власти прекратить все это, Валери, — страстно шептал он ей. — Отдайте себя под мою опеку. Пусть я…

Внезапно он осекся. Она отстранилась, лицо ее было смертельно бледно, а в глазах, оказавшихся на уровне его глаз, читалось выражение ужаса и молчаливой ненависти. Он увидел это и, словно от удара, отшатнулся, отпустив ее руку. Краска сошла с его лица.

— Или, быть может, — заплетающимся языком пробормотал он, — я внушаю вам те же чувства, что и он?

Она стояла перед ним, и от пережитого страха, вызванного его неожиданной близостью, грудь ее тяжело вздымалась. Сжав губы и сузив глаза, он молча смотрел на нее. Но через секунду в нем проснулся гнев и подавил возникшую было печаль. В гневе Мариус де Кондильяк был холоден и опасен, потому что не давал ему выхода ни в напыщенных словах, ни в громогласных угрозах или обличениях, не размахивал руками, не хватался за оружие.

Он вновь наклонился к ней. Жестокость, скрытая в красивых очертаниях его рта, внезапно проявилась в улыбке, от которой дрогнули его губы.

— Я уверен, что именно Баттиста будет превосходным сторожевым псом, — сказал он. — У вас, возможно, есть основания не любить его. Он не знает французского, и вам не удастся подкупить его обещаниями награды, если он и захочет помочь вам бежать; но, видите ли, именно те качества, за которые вы его так ненавидите, делают Баттисту бесценным для нас.

Он мягко рассмеялся, довольный своей проницательностью, с преувеличенной вежливостью раскланялся с ней и, свистнув собаку, быстро отошел прочь.

Именно таким образом Мариус и его мать, которой он сообщил о просьбе Валери, были введены в еще большее заблуждение и после случившегося стали оказывать абсолютное доверие бдительному и неподкупному Баттисте. Убедившись в этом, Гарнаш приступил к исполнению задуманного. Нельзя сказать, чтобы ему было непривычно целиком отдаваться какому-либо делу, и, хотя парижанин влез в эту историю в Кондильяке вопреки своей воле, давление обстоятельств мало-помалу вынудило его воспринимать спасение Валери как свое личное дело. Тщеславие и гордость заставили его повернуть обратно, когда он был уже на пути в Париж: признать свое поражение, не дав последний бой, было выше его сил. Вот почему он впервые в жизни прибегнул к недостойному его низкому маскараду; он, который привык всегда действовать напрямую, был вынужден использовать простейшую из уловок. И, даже войдя в роль, он все равно чувствовал в сердце гнев, осознавая всю низость этой хитрости и то, как она роняет его в собственных глазах. Если бы подобное унижение оправдывалось какой-либо высокой политической целью, он вынес бы это с большим смирением: служение великому делу оправдало бы выбор средств. Но здесь перед ним была задача, сама по себе столь же не стоящая его, что и выбранные для ее решения методы. Ему пришлось чернить лицо, красить бороду и волосы, пачкать кожу и одеваться в грязные лохмотья лишь для того, чтобы вызволить девушку из заточения, в котором ее содержала эта изобретательная дама из Дофинэ, — а разве это подходящее дело для солдата, для мужчины его лет, его имени и происхождения! Гарнаш негодовал, но его упрямая гордость, не допускавшая возвращения в Париж и признания поражения от женщины, неумолимо удерживала его здесь.

А пять ночей назад, когда Гарнаш подслушал, что произошло между мадам де Кондильяк и Валери, его отвращение отчасти смягчилось. Глубокая жалость к девушке, попавшей во власть людей, не разбирающихся в средствах для достижения своих гнусных целей, осознание унижений, выпавших на ее долю, заставили его отбросить всякую нерешительность и чувство обиды.

Врожденная галантность, замечательная черта характера, которая всегда побуждала его защищать слабых от угнетателей, двигала им и сейчас. Вот почему, взявшись сначала неохотно за это тяжелое дело, он затем принялся исполнять его с усердием и почти с радостью. Кроме того, Гарнаш обнаружил в себе актерский дар, о котором ранее и не подозревал, и был воодушевлен возможностью использовать его.

Так получилось, что в Кондильяке оказался «земляк» Баттисты, наемник из Северной Италии, мошенник по имени Арсенио, которого Фортунио завербовал месяц назад, когда в первый раз начал увеличивать гарнизон. На «честности» этого малого Гарнаш и строил свои планы, Он пристально наблюдал за ним и, как ему показалось, обнаружил в нем изрядное коварство, достаточное для того, чтобы взяться за любое предложенное ему дело — при условии соответствующего вознаграждения.

Гарнаш начал прощупывать этого человека с характерной для него изобретательностью. Поскольку Арсенио оказался в Кондильяке его единственным «соотечественником», было не удивительно, что в свои немногие свободные от обязанностей тюремщика часы Баттиста искал его общества и беседовал с ним. Они сделались близкими приятелями, и разговоры их становились все более свободными и откровенными. Гарнаш, не желая ничем рисковать, ждал своего часа. И вот, после праздника Всех Святых, в день поминовения усопших[1697], Арсенио, воспитанный как верный сын церкви, предавался печальным воспоминаниям о своей матушке, умершей около трех лет тому назад. Он почти не реагировал на остроты Гарнаша, сохраняя задумчивость и молчание. Парижанин внимательно наблюдал за ним, дивясь тому, что такая примитивная натура оказывается способна на переживания.

Они сидели на ступенях часовни во внутреннем дворе замка. Арсенио лениво пощипывал пальцами стебелек травки, пробившийся между двух камней. Вдруг этот маленький человечек — а был он невысокого роста, кривоногий и жилистый — тяжело вздохнул.

— Ты что-то сегодня скучен, земляк, — усмехнулся Гарнаш, хлопнув его по плечу.

— Сегодня день мертвых, — ответил он, полагая, что сказал более чем достаточно.

Гарнаш рассмеялся:

— Для тех, кто мертв, это, без сомнения, так, в равной степени, как будет и завтра. Но для нас, сидящих здесь, сегодня день жизни!

— Ты безбожник, — укорил его Арсенио, и его хитрое лицо стало удивительно серьезным. — Тебе этого не понять.

— Тогда просвети меня. Обрати меня в свою веру.

— Это день, когда наши мысли естественным образом обращаются к мертвым, и мои мысли сейчас — с моей матушкой, которая лежит в могиле вот уже три года. Я думаю о том, как она растила меня и кем я стал.

Гарнаш невольно сделал гримасу, не замеченную его собеседником. Он взглянул на этого коротышку-наемника, и в душе его зародилось сомнение. Что терзало этого мошенника? Уж не собирался ли он покаяться в своих грехах и покончить со злодейством и предательством, не намеревался ли больше не резать глоток, быть верным руке, которая ему платила, и вести приличную жизнь? В данный момент такая перемена никоим образом не устраивала парижанина. Пусть Арсенио подождет с покаянием, а пока послужит господину де Гарнашу. Поэтому он нарочито грубо расхохотался.

— Ты станешь странствующим монахом, кандидатом в святые, будешь ходить босиком, со спиной, истерзанной плетьми, и бритой головой. Ни вина, ни игры в кости, ни потаскух, ни…

— Заткнись! — огрызнулся тот.

— Скажи лучше «Pax»[1698], — предложил Гарнаш. — «Pax tecum»[1699] или «vobiscum»[1700]. Именно так ты скоро будешь говорить.

— Какое тебе дело до того, что меня мучает совесть? Разве у тебя ее нет?

— Ни капли. Люди худеют в этой «юдоли печали». Угрызения совести — это изобретение сильных мира сего, чтобы позволить себе подавлять и уничтожать слабых. Если твой хозяин плохо платит тебе за грязную работу, и появляется кто-то другой, предлагающий более щедрое вознаграждение за неисполнение той же работы, ты заранее знаешь, что если уступишь соблазну, то потом замучаешься угрызениями совести. Тьфу! Это неуклюжая детская уловка, чтобы заставить хранить верность.

Арсенио взглянул на него. Слова, поносящие сильных мира сего, всегда встречали его одобрение; доводы, доказывающие, что он угнетен и обманут, всегда радовали его слух. Он одобрительно кивнул в ответ на речь Баттисты.

— Клянусь Бахусом[1701], — выругался он, — тут ты прав, земляк. Но меня заботит иное. Я думаю о проклятии, которое церковь наложила на этот дом. Вчера был день Всех Святых, но я не слышал мессы. Сегодня день поминовения усопших, а как я могу помолиться в этом грешном месте за упокой души моей матушки?

— Как же так? — откликнулся Гарнаш, изумленно глядя на столь религиозного головореза.

— Как так? Разве ты не знаешь, что дом Кондильяков и все, кто по своей воле находится под их крышей, подвергнуты отлучению? Здесь запрещены и таинства и молитвы.

Внезапно Гарнаша осенило. Он вскочил на ноги, его лицо исказилось, как будто он ужаснулся, услышав немыслимые вещи, ранее ему не известные. Не теряя ни секунды на то, чтобы уделить внимание душе этого злодея, которая была устроена так удивительно, что каждый день позволяла ему безнаказанно преступать все десять заповедей за один-два луидора и при этом испытывала угрызения совести от проживания под крышей, на которую церковь наложила свое проклятие, он воскликнул:

— Не может быть! Что такое ты говоришь мне, земляк?

— Это правда, — пожав плечами, ответил Арсенио. — Всякий, кто добровольно находится на службе у Кондильяков, — и он инстинктивно понизил голос, опасаясь, как бы капитан или маркиза не подслушали его, — отлучен от церкви.

— Клянусь святым причастием! — изумился лжепьемонтец. — Я сам христианин, Арсенио, а жил, не зная о таких вещах.

— Это незнание могло служить тебе оправданием. Но теперь, когда ты знаешь… — Арсенио опять пожал плечами.

— Теперь, когда я знаю, лучше мне поискать другое занятие и позаботиться о своей душе.

— Увы! — вздохнул Арсенио. — Его не так-то легко найти.

Гарнаш посмотрел на него. Сейчас он больше, чем когда-либо, верил в свою удачу. Он украдкой осмотрелся, затем опять сел и приблизил свои губы к уху Арсенио.

— Здесь платят по-нищенски, и тем не менее, чтобы хранить верность хозяевам Кондильяка, я отказался от целого состояния, предложенного мне. Но то, что ты мне сказал, меняет дело. Клянусь святым причастием! Да.

— Состояние? — недоверчиво усмехнулся Арсенио.

— Да, состояние — по меньшей мере пятьдесят пистолей. Для таких бедолаг, как мы, это состояние.

Арсенио присвистнул.

— Ну-ка, рассказывай, — только и сказал он.

Гарнаш поднялся с видом человека, собирающегося уйти.

— Я должен подумать, — ответил он и сделал движение, чтобы уйти, но рука собеседника мертвой хваткой вцепилась в его локоть.

— О чем тут думать, дурачина? — произнес тот. — Рассказывай о том, что тебе предложили. Совесть сейчас укоряет меня. Если ты отказался от пятидесяти пистолей, почему бы мне не извлечь пользу из твоей глупости?

— В этом нет необходимости. Для дела, о котором шла речь, потребуются двое, и каждому обещано по пятьдесят пистолей. Если я решусь на это дело, то буду говорить о тебе, как о помощнике.

Он кивнул Арсенио и, стряхнув его руку со своего плеча, пошел. Но Арсенио бросился за ним и, опять схватив за руку, остановил его.

— Идиот! — воскликнул он. — Ты, надеюсь, не откажешься от этого состояния?

— Потребуется предательство, — прошептал Гарнаш.

— Это плохо, — согласился итальянец, и его лицо вытянулось. Но, вспомнив о пистолях, он воспрянул духом.

— Это касается тех, кто в Кондильяке? — спросил он.

Гарнаш кивнул.

— И они заплатят — эти люди, ищущие наших услуг, — заплатят пятьдесят пистолей?

— Пока им нужны мои услуги. Если я скажу о тебе, может быть, им понадобятся и твои тоже.

— Скажи им, земляк. Ты скажешь им, не так ли? Мы товарищи, мы друзья, мы в чужой стране! Я все сделаю для тебя, Баттиста. Верь, я умру за тебя, если будет надо. Клянусь Бахусом! Я умру! Когда я кого-то люблю, я все для него сделаю.

Гарнаш похлопал его по плечу.

— Ты славный малый, Арсенио.

— Ты замолвишь слово обо мне?

— Но ты же даже не знаешь, о чем идет речь, — сказал Гарнаш, — вдруг ты откажешься, когда тебе в самом деле предложат?

— Отказаться от пятидесяти пистолей? Будь мои привычки таковы, я век был бы нищим. Каким бы ни было это дело, совесть терзает меня за службу Кондильякам. Скажи мне, как заработать пятьдесят пистолей, и можешь во всем полагаться на меня.

Гарнаш был удовлетворен. Но в этот день он больше ничего не сказал Арсенио, а лишь заверил его, что замолвит о нем слово и даст ему знать о решении завтра. На другой день они вернулись к обсуждению этой темы, но Гарнаш никогда не проговорился бы, что это дело связано с мадемуазель. Вместо этого он сделал вид, что некто в Гренобле нуждается в двух таких парнях, как они.

— Мне это твердо сказали, — с загадочным видом произнес он, — но не спрашивай кто.

— Но как, черт побери, мы доберемся до Гренобля? Капитан ни за что не позволит нам отлучиться, — с тоской протянул Арсенио.

— В ночь, когда ты на страже, Арсенио, мы уйдем, не спрашивая разрешения капитана. Ты откроешь заднюю дверь, когда я спущусь к тебе во двор?

— Но что делать с тем малым? — и он ткнул пальцем в сторону башни, где мадемуазель содержалась пленницей и где по ночам Баттиста был заперт вместе с ней. Для большей безопасности у наружной двери всегда стоял часовой. Дверь и часовой были теми препятствиями, которые Гарнаш не смог бы преодолеть без посторонней помощи. Вот почему он вынужден был обратиться к Арсенио.

— Ты им займешься, Арсенио, — сказал он.

— Так? — холодно спросил тот и выразительно провел ребром ладони поперек глотки.

Гарнаш отрицательно покачал головой.

— Нет, — ответил он, — не обязательно. Хватит удара по голове. Но помалкивай. Ключ от башни ты найдешь у него на поясе. Когда оглушишь его, достань ключ и отопри дверь, затем свистни мне. Все прочее не составит труда.

— Ты уверен, что ключ у него?

— Мадам сама говорила об этом. Им пришлось, на всякий случай, оставить ему ключ после попытки мадемуазель убежать через окно, — при этом он не сказал, что, только полностью доверяя самому Баттисте, они оставили, хотя и неохотно, ключ часовому.

Чтобы скрепить сделку, а также, чтобы у Арсенио не возникли сомнения в скорой оплате, Гарнаш дал последнему пару золотых в качестве задатка, пообещав остальное отдать ему, когда их безымянный наниматель из Гренобля рассчитается с ними. Увидев и пощупав золото, Арсенио убедился в реальности того, о чем говорил Баттиста, и сообщил Гарнашу, что его дежурство будет в следующую среду — пока же была пятница, — и до тех пор они отложили исполнение своего плана, если только случайность не спутает их карты.

Глава 13

Гарнаш был очень доволен результатами своей сделки с Арсенио.

— Мадемуазель, — сказал он Валери этим же вечером, — я был прав, поверив в свою удачу и в то, что нахожусь на гребне ее волны. Нам надо лишь чуть подождать, и все образуется.

Было время ужина. Валери сидела за столом в прихожей, а Гарнаш прислуживал ей, исполняя еще одну обязанность, порученную ему после попытки ее «побега», когда было решено содержать мадемуазель более строго, чем раньше. Ни одному слуге из замка не разрешалось переступать порог прихожей. Валери ежедневно обедала в зале вместе с мадам де Кондильяк и Мариусом, но все остальное подавалось в ее комнаты. Слуга приносил из кухни кушанья и оставлял их Баттисте во внешней комнате, которую теперь все называли караульной, а тот уже стелил скатерть и прислуживал мадемуазель. Поначалу эта новая обязанность раздражала его больше, чем все остальное, вместе взятое. Сама мысль о ней приводила его в ярость. Неужели он, Мартин Мария Ригобер де Гарнаш, прожил жизнь лишь затем, чтобы теперь исполнять обязанности лакея, носить к столу дамы блюда с едой и прислуживать ей? Но постепенно он смирился и с этим. Взамен он получал счастливую возможность беспрепятственного общения с мадемуазель, а ради этого можно было не обращать внимания на неприятную сторону дела.

Полдюжины свечей горели в двух сверкающих серебряных подсвечниках; в кожаном кресле с высокой спинкой сидела мадемуазель, внимательно слушая рассказ Гарнаша о его приготовлениях, забыв о еде.

— Если удача не покинет меня до следующей среды, — заключил он, — можете считать себя свободной. Арсенио и не подозревает, что вы будете с нами. Поэтому, даже если он передумает, нам все равно не следует опасаться предательства. Но я не думаю, что он откажется. Перспектива получения пятидесяти пистолей укрепила его решимость.

Она взглянула на него, и глаза ее засветились надеждой и воодушевлением, ей как бы передались его оптимизм и уверенность в успехе.

— Ваш замысел великолепен, — похвалила она его, — если нам удастся…

— Лучше скажите, когда нам это удастся, мадемуазель, — смеясь, поправил он ее.

— Очень хорошо, когда нам удастся вырваться из Кондильяка, куда же мне ехать?

— В Париж, как и предполагалось с самого начала. Мой слуга ждет меня в Вуароне с деньгами и лошадьми. Как только мы окажемся вне этих стен, нас ничто более не задержит. Королева с радостью примет вас и позаботится о вас, пока месье Флоримон не приедет и не потребует свою невесту.

Она глотнула вина, поставила бокал и облокотилась о стол.

— Мадам говорила мне, что он мертв, — сказала она, и Гарнаш был поражен тем спокойствием, с которым это прозвучало.

Он пристально взглянул на нее из-под бровей. Быть может, спрашивал он себя, в конце концов, она мало отличается от прочих женщин? Не была ли она бессердечна, холодна и расчетлива, подобно большинству (во что он непоколебимо верил) представительниц ее пола, чтобы так спокойно рассуждать о возможной смерти своего возлюбленного? Он считал, что она лучше, проще, чище и великодушнее. Именно это вдохновляло его остаться рядом с ней, невзирая на унижения, которым он подвергался. Ему начало казаться, что он ошибся в своих выводах.

Молчание Гарнаша заставило ее вопросительно взглянуть на него, и в лице парижанина она прочла кое-какие сомнения. Девушка еле заметно улыбнулась.

— Вы находите, что я бессердечна, месье де Гарнаш?

— Я нахожу, что вы необычайно женственны.

— Значит, для вас это одно и то же. Скажите, месье, вы хорошо знаете женщин?

— Боже упаси! Мне и так хватает забот в моей жизни.

— А как вы можете судить о существах, с которыми вовсе не знакомы?

— Мы приобретаем знание не только посредством собственного опыта. Есть другие способы обучения, кроме эмпирического. Можно узнать об опасностях, видя, как погибают другие. Лишь глупец учится на собственных ошибках.

— Вы очень мудры, месье, — задумчиво произнесла она, настолько задумчиво, что он подумал, не смеется ли она над ним. — Вы никогда не были женаты?

— Никогда, мадемуазель, — натянуто ответил он, — подобная опасность мне даже не грозила.

— Неужели вы и в самом деле считаете, что это опасность?

— Смертельная опасность, мадемуазель, — сказал он, и они оба рассмеялись.

Она отодвинула кресло и медленно встала. Не торопясь она отошла от стола, сделав пару шагов к окну. Затем повернулась и оказалась лицом к лицу с Гарнашем.

— Месье де Гарнаш, — произнесла девушка, — вы хороший человек, верный и благородный. Мне хотелось бы, чтобы вы были более высокого мнения о женщинах. Не все женщины достойны презрения, поверьте мне. Я буду молиться, чтобы вы встретили ту, которая докажет вам правоту моих слов.

Он мягко улыбнулся и покачал головой.

— Дитя мое, — сказал он. — У меня нет даже половины того благородства, которое вы приписываете мне. К примеру, сюда меня вернула моя гордость, задетое самолюбие. Я не перенес бы насмешек, которыми меня осыпали бы в Париже, сознайся я, что потерпел поражение от вдовы Кондильяк. Не думайте слишком хорошо обо мне и не возносите всевышнему прощений, исполнение которых повергло бы меня в ужас. Я уже говорил вам, мадемуазель, что небеса, похоже, благосклонно отвечают на молитвы такого сердца, как ваше.

— А минуту назад вы считали меня бессердечной, — напомнила она ему.

— Вам в самом деле безразлична судьба Флоримона де Кондильяка?

— Нет, — ответила она, — мне далеко не безразлична судьба Флоримона, хотя так могло показаться. Истина в том, месье, что я не верю мадам де Кондильяк. Зная о моем обещании, нарушить которое меня ничто не заставит, она хочет, чтобы я поверила, будто сама природа расторгла его. Она думает, я отнесусь более благосклонно к ухаживаниям Мариуса, если буду убеждена в смерти Флоримона. Но она ошибается, глубоко ошибается, и это я постаралась довести до ее сознания. Мой отец хотел, чтобы я вышла замуж за Флоримона. Отец Флоримона был его самым близким другом. Я обещала исполнить его волю и этим обещанием связана. Но, будь Флоримон на самом деле мертв и я была бы свободна выбирать себе спутника жизни, им никогда не стал бы Мариус, окажись он даже единственным мужчиной во всем мире.

Гарнаш приблизился к ней.

— И все же вы говорите так, — произнес он, — словно Флоримон безразличен вам, тогда как из вашего письма королеве я понял, что вы страстно желаете союза с ним. Быть может, я дерзок, но, откровенно говоря, ваше отношение к своему обещанию озадачивает меня.

— Отнюдь не безразличен, — ответила она твердо, но без особого энтузиазма, — мы с Флоримоном были друзьями детства, и ребенком я любила и обожала его, как могла бы любить и обожать старшего брата. Он юноша благородный и честный. Я убеждена, что он будет добрейшим супругом, и согласна доверить ему свою жизнь. Что еще требуется?

— Не спрашивайте меня, мадемуазель, я в таких вопросах не авторитет, — сказал он. — Но, похоже, вы хорошо усвоили лучшую из всех философий — философию покорности судьбе.

И он откровенно рассмеялся. Валери покраснела.

— Этому учил меня мой отец, — сбавив тон, произнесла она, — а он был мудрейшим человеком из всех, кого я знала, а также благороднейшим и храбрейшим.

Гарнаш склонил голову в знак почтения.

— Упокой, Господи, его душу! — с чувством сказал он.

— Аминь, — ответила девушка, и они замолчали.

Затем она вновь заговорила о своей помолвке:

— Если Флоримон жив, то его длительная отлучка и отсутствие вестей очень странны. Прошло три месяца с тех пор, как мы в последний раз слышали о нем, вернее, даже четыре. А известие о смерти отца заставило бы его вернуться.

— А был ли он извещен? — спросил Гарнаш. — Вы сами сообщили ему об этом?

— Я? — вскричала она. — Нет, месье. Мы не переписываемся.

— Жаль, — сказал Гарнаш, — я думаю, что известие о смерти отца задержала маркиза — мачеха Флоримона.

— Бог мой! — в ужасе воскликнула она. — Вы хотите сказать, что он, может быть, до сих пор не знает об этом?

— Да. Месяц тому назад королева-мать направила к нему курьера. Последние сведения о нем почти четырехмесячной давности, как вы сказали, были из Милана. Туда и отправился курьер, чтобы найти его и сообщить о том, что происходит в Кондильяке.

— Месяц назад? И никаких вестей от Флоримона. Я боюсь за него, месье.

— А я, — сказал Гарнаш, — полон надежд, что мы получим известия очень скоро.

Не прошло и нескольких дней, как его предположения подтвердились. Тем временем Гарнаш, продолжая играть свою роль тюремщика — к полнейшему удовольствию хозяев Кондильяка — терпеливо ждал ночи, когда его приятель Арсенио встанет на стражу.

В среду, в час, когда все в Кондильяке обедали, а для него наступало время полуденного отдыха, Баттиста, следуя своей неизменной привычке, сразу же отправился искать «соотечественника». Он нашел Арсенио во дворе замка греющимся на солнышке, в этом году с приближением зимы тепла, как ни странно, становилось все больше. Никто не помнил такого лета Святого Мартина[1702].

Баттисте, однако, было не до причуд погоды.

— Все в порядке? — спросил он. — Ты будешь стоять на часах сегодня вечером?

— Да. Моя стража с захода до восхода. В какое время мы начнем?

Гарнаш на секунду задумался, поглаживая свой подбородок, на котором щетина уже превращалась в спутанную нечесаную бороду, что доставляло ему немало беспокойства: внимательный человек легко обнаружил бы, что его волосы у корней были светлее, чем на остальных местах. Волосы к тому же тускнели, а вскоре краска могла вообще сойти, пора было расправлять крылья и улетать прочь из Кондильяка.

— Лучше дождаться полуночи. Пусть покрепче уснут. А если и тогда не уснут, лучше подождать еще. Было бы глупо рисковать из-за какого-то одного часа.

— Положись на меня, — ответил Арсенио. — Я открою дверь твоей башни и свистну тебе. Ключ от задней двери будет у меня.

— Хорошо, — ответил Гарнаш, — мы отлично поняли друг друга.

На этом они и расстались бы, но тут у ворот возникли шум и некоторое смятение. Из сторожки выскочила стража, громко зазвучал голос капитана Фортунио, отдающего распоряжения. Со стороны долины реки к Кондильяку галопом мчался всадник. Он пересек мост, поднимавшийся только по ночам, и нетерпеливо забарабанил рукояткой своего хлыста по воротам.

По команде Фортунио ворота открыли, и покрытый пылью всадник на взмыленной лошади проехал под аркой сторожевой башни во двор замка.

Гарнаш с удивлением и интересом разглядывал его и по виду прибывшего понял, что это был курьер. Всадник остановился в нескольких шагах от Баттисты и его приятеля и, приняв Гарнаша за слугу, швырнул ему поводья, а затем с трудом слез с лошади.

Чуть не лопаясь от важности, Фортунио, положив левую ладонь на рукоятку шпаги, а пальцами правой подкрутив свои длинные светлые усы, угодливо спросил его о цели визита.

— Я привез письмо для маркизы де Кондильяк, — был ответ, после чего Фортунио, высокомерно кивнув, велел курьеру следовать за ним и отдал приказ позаботиться о его лошади.

Арсенио, любопытный от природы, высказал ряд предположений относительно новостей, которые мог доставить курьер. Но, хотя ум Гарнаша и был направлен на тот же предмет, его выводы и предположения оказались несколько иными, и он не слушал то, что нашептывал его мнимый соотечественник. Откуда прибыл курьер? Почему идиот Фортунио не спросил его об этом, ведь тогда Гарнаш мог бы подслушать ответ? Приехал ли он из Парижа, от королевы, или же из Италии, от Флоримона? Ему надо точно это знать. Он должен выяснить, что за письмо привез курьер. Эти сведения сейчас оказались бы полезны и могли бы заставить его даже изменить планы.

Он стоял и размышлял, пока Арсенио, не обращая внимания на его задумчивость, болтал. Вдруг он вспомнил о старой галерее для менестрелей в конце зала, где Кондильяки обедали и куда проводили сейчас курьера. Гарнаш знал, как туда пробраться, он успел хорошо изучить замок на тот случай, если это потребуется ему.

Торопливо извинившись перед Арсенио, он пошел прочь и, осмотревшись по сторонам и убедившись, что за ним не наблюдают, собрался было направиться в сторону галереи, но внезапно остановился. Зачем туда идти? Шпионить? Вести себя, как лакей, подслушивающий у замочных скважин? О нет! Этого от него не могла бы требовать никакая служба. Он мог иметь обязанности по отношению к королеве, но у него также были обязательства по отношению к себе, а они запрещали ему доходить до такого унижения. Так говорила его гордость, но он думал, что говорит его честь. В любом случае, решил Гарнаш, он никогда не станет соглядатаем. Только не это!

Он пошел прочь, не желая конфликтовать со своей гордостью, и, к удивлению Арсенио, который недоумевал по поводу его передвижений, начал с мрачным видом расхаживать по двору. И на этот раз ему повезло; удача в самом деле, казалось, сопутствовала Гарнашу и помогла гордости спасти его от смертельной опасности. Поскольку кто-то неожиданно закричал:

— Баттиста!

Он услышал зов, но, погрузившись в свои раздумья, забыл на минуту, что это как раз то имя, на которое он откликался в Кондильяке.

И лишь когда его повторили более громко и более повелительно, он повернулся и увидел, что кричал Фортунио. Объятый внезапным страхом и беспокойством, парижанин подошел к капитану. Неужели все открылось? Но слова Фортунио сразу успокоили его опасения:

— Сейчас же проводи мадемуазель де Ла Воврэ к себе.

Гарнаш поклонился и, выполняя приказ, последовал за капитаном, а пока поднимался по ступенькам, ведущим в замок, он догадался, что именно прибытие курьера заставило их неожиданно удалить мадемуазель.

Когда они оказались в ее прихожей в северной башне, Валери повернулась к нему и заговорила прежде, чем он успел задать ей приготовленные вопросы.

— Прибыл курьер.

— Я знаю, я видел его во дворе. Откуда он? Вы выяснили?

— От Флоримона, — от возбуждения она побледнела, как мел.

— От Флоримона? — воскликнул он, не зная, огорчаться или радоваться. — Из Италии?

— Нет, месье, не думаю. Из сказанного я поняла, что Флоримон уже на пути в Кондильяк. О, это был удар для них. Они сразу потеряли весь аппетит и, вероятно, решили, что и я потеряла свой, иначе не приказали бы немедленно возвращаться сюда.

— И вы ничего не знаете, кроме того, что курьер от маркиза?

— Ничего, и вряд ли я что-нибудь узнаю, — ответила она, и ее руки упали, а глаза умоляюще взглянули в его сумрачное лицо.

Но Гарнаш смог только прохрипеть проклятие. Мгновение он стоял неподвижно, взявшись по привычке рукой за подбородок, устремив глаза в окно и размышляя. Гордость и желание узнать побольше о послании, которое привез курьер, опять затеяли схватку в его душе точно так же, как это случилось с ним во дворе. Вдруг его взгляд упал на девушку, такую милую, хрупкую, безутешную. И он наконец решился.

— Мне этого мало! — воскликнул он. — Я должен знать, где находится Флоримон. О, если бы мы только могли отправиться навстречу ему, когда вечером покинем Кондильяк.

— Вы все предусмотрели для этого? — спросила она, и ее лицо прояснилось.

— Все готово, — заверил он ее. Затем, без всякой видимой причины понизив голос, быстро и настойчиво произнес: — Я должен пойти и выяснить, что смогу. Пусть это и рискованно, но риск, которому мы подвергаемся, если будем действовать вслепую, не подозревая об их планах, куда больше. Маловероятно, что кто-то зайдет и обнаружит мое отсутствие, поскольку все заинтересованные лица будут возле курьера, но если все же это случится — вы ничего не знаете. Не забывайте, вы не знаете итальянского, а я — французского. Вы скажете, что, наверное, я вышел на минутку набрать воды. Вы поняли?

Она кивнула.

— Затем запритесь в вашей спальне и ждите моего возвращения.

Он подхватил большой глиняный сосуд, в котором хранилась вода для него и для мадемуазель, и, вылив ее через окно в ров внизу, вышел из караульной комнаты и направился вниз по ступенькам во двор.

Он украдкой выглянул. Ни души вокруг. В это время дня двор всегда был пуст, а часового у двери в башню ставили только ночью. Напротив находилась другая дверь, ведущая в коридор, из которого можно было попасть в любую часть замка. Спрятав за этой дверью глиняный сосуд, который нес с собой, Гарнаш шел по коридору. Однако в его душе не прекращался конфликт. Временами он проклинал свою медлительность, временами — поспешность и готовность взяться за это грязное дело, одновременно он не уставал посылать всех женщин к дьяволу, поскольку по их воле он был вынужден пасть так низко.

Глава 14

В огромном зале замка Кондильяк, где обедали маркиза, ее сын и мадемуазель де Ла Воврэ, произошло смятение, когда выяснилось, что прибывший курьер имел при себе письмо от Флоримона, маркиза де Кондильяка.

Мадам поспешно поднялась, на ее лице читались страх и презрение, она приказала немедленно удалить мадемуазель. Валери спрашивала себя, не могло ли это письмо — или хотя бы какое-нибудь послание — быть написано ее женихом для нее лично. Но из гордости она не задала этого вопроса. Она собиралась справиться о здоровье Флоримона, о том, как он выглядит, где курьер оставил его и еще о многих вещах, но маркиза заговорила прежде, чем ей удалось это сделать.

Услышав, как маркиза приказала Фортунио позвать Баттисту, чтобы тот проводил мадемуазель в ее комнаты, Валери молча поднялась и с достоинством сделала несколько шагов в сторону двери, выказывая покорную готовность удалиться. Однако она не могла оторвать глаз от запыленного курьера, который, швырнув на пол шляпу и хлыст, распечатывал сейчас бумаги, чтобы вручить их вдове, стоящей перед ним.

Мариус, разыгрывающий беззаботность, оставался за столом, и его гончая продолжала лежать, растянувшись у его ног; он то потягивал вино, подливаемое прислуживающим ему пажом, то поворачивал бокал к свету, как бы любуясь красотой оттенков глубокого красного цвета.

Наконец Фортунио вернулся, и мадемуазель удалилась, высоко подняв голову и, казалось, мало интересуясь тем, что происходит вокруг. С ней ушел и Фортунио. Маркиза, держа пакет, полученный от курьера, приказала удалиться также и пажу.

Когда, наконец, они остались втроем, она вновь повернулась к посланцу. В потоках света, льющихся сквозь высокие, украшенные красно-голубыми гербами окна, маркиза выглядела впечатляюще: платье черного бархата облегало ее высокую, гибкую фигуру, пышные блестящие локоны спадали на плечи из-под белого капора, черные глаза и ярко-красные губы выделялись на ее лице цвета слоновой кости, несмотря на охватившее ее волнение.

— Где вы оставили маркиза де Кондильяка? — спросила она посланца Флоримона.

— В Ла-Рошете, мадам, — ответил курьер, и его ответ заставил Мариуса с проклятьем вскочить на ноги.

— Так близко? — выкрикнул он.

Но взор вдовы остался спокоен и безмятежен.

— Почему же он сам не поторопился в Кондильяк? — спросила она.

— Я не знаю, мадам. Я не видел месье маркиза. Его слуга принес мне письмо и приказал ехать сюда.

Нахмурившись, Мариус подошел к своей матери.

— Давайте посмотрим, что он пишет, — нетерпеливо предложил он.

Но его мать не обратила на это внимания. Она стояла, взвешивая пакет в своей руке.

— Значит, вы ничего не можете сказать нам о месье маркизе?

— Ничего более того, что уже сказал, мадам.

Она велела Мариусу позвать Фортунио и отпустила курьера, приказав капитану накормить его.

Оставшись наконец вдвоем со своим сыном, она торопливо разорвала конверт, развернула письмо и принялась читать. Мариус, сгорая от нетерпения, подошел к ней ближе и стал за ее плечом, чтобы видеть текст. Она развернула письмо и начала читать:

Дочитав письмо до конца, вдова вернулась назад и громко прочитала еще раз: «Однако, мадам, я надеюсь, вы сможете рассеять сомнения, терзающие меня».

Она взглянула на своего сына, который стоял сейчас прямо перед ней.

— Он подозревает, что тут что-то не так, — усмехнулся Мариус.

— И тем не менее его тон весьма дружелюбен. Маловероятно, что в письме из Парижа было написано лишнее, — короткая трель горького смеха сорвалась с ее губ. — Мы будем считать Кондильяк своим домом, пока нам это угодно. Пока ему это будет угодно!

Затем с внезапной серьезностью она сложила письмо и, скрестив руки на груди, посмотрела в лицо своему сыну.

— Ну? — спросила она. — Что ты собираешься делать?

— Странно, что он не упоминает о Валери! — задумчиво произнес Мариус.

— Фу! Кондильяки мало думают о своих женщинах. Так что ты собираешься делать?

Его красивое лицо, столь похожее на ее собственное, было угрюмо. Мгновение он мрачно глядел на свою мать, затем, чуть передернув плечами, прошел мимо нее в сторону камина. Опершись локтем о решетку и подперев лоб сжатым кулаком правой руки, он застыл. Она наблюдала за ним, нахмурив тонкие брови.

— Да, подумай над этим, — сказала она. — Он в Ла-Рошете, а это всего в дне езды отсюда, и лишь легкая лихорадка удерживает его там. В любом случае, он собирается быть здесь к концу недели. Значит, к субботе Кондильяк выскользнет из-под твоей власти и будет потерян навсегда. Точно так же ты можешь потерять и Ла Воврэ.

Он позволил своей руке вольно упасть и всем корпусом повернулся к матери.

— Что же я могу сделать? Что мы можем сделать? — спросил он с явным раздражением.

Она вплотную подошла к нему и легким движением положила свою руку ему на плечо.

— У тебя было три месяца для ухаживания за этой девушкой, но, к сожалению, ты промешкал, Мариус. Теперь на это тебе остается в лучшем случае три дня. Что ты намерен делать?

— Наверное, я был неуклюж, — с горечью произнес он. — Я был излишне терпелив с ней. Мне казалось, Флоримона не стоит брать в расчет, раз от него нет никаких известий, я чересчур полагался на это. Да и что я мог сделать? Увезти ее силой и вынудить какого-нибудь священника обвенчать нас?

Она убрала руку с его плеча и улыбнулась так, будто высмеивала его горячность.

— Тебе не хватает изобретательности, Мариус, — сказала она. — И я умоляю тебя напрячь свой ум, иначе в воскресенье мы окажемся без крова. Я не воспользуюсь милостью маркиза де Кондильяка, и ты, я думаю, тоже.

— Если все рухнет, — ответил он, — у нас останется ваш дом в Турени.

— Мой дом, — пронзительным от презрения голосом откликнулась она. — Ты бы лучше сказал «моя лачуга». Сможешь ли ты жить там — в таком хлеву?

— Если все прочее рухнет, мы будем рады и этому.

— Рады? Ты — может быть. Только не я. А рухнет все, если ты не пошевелишься за оставшиеся три дня. Кондильяк уже потерян для тебя, поскольку Флоримон почти на пороге. Наверняка будет потерян и Ла Воврэ, если только ты не поторопишься.

— Могу ли я сделать невозможное, мадам? — вскрикнул он, уступая настойчивости матери.

— Кто тебя об этом просит?

— Разве не вы, мадам?

— Я? Нет! Я всего лишь побуждаю тебя взять Валери, пересечь границу Савойи, найти там священника, согласного обвенчать вас, и покончить со всем этим к субботе.

— Но разве это возможно? Она не поедет со мной, и это вам хорошо известно, мадам.

На мгновение воцарилось молчание. Вдова бросила на него уничтожающий взгляд, а затем опустила глаза. Ее грудь вздымалась от какого-то странного возбуждения. Она испытывала стыд и страх, потому что знала способ, каким можно было бы заставить мадемуазель пойти к алтарю не только добровольно, но, как думалось ей, даже с желанием. Однако, несмотря на всю свою бесчувственность, она была матерью и всем существом содрогалась от мысли, что ей пришлось бы наставлять его в таком отвратительном деле. Почему дураку не хватало мозгов, чтобы догадаться самому?

Заметив, что она молчит, Мариус сардонически улыбнулся:

— Легко говорить, что я должен делать. Скажите лучше как.

Его слепота разбудила в ней гнев, а гнев подавил нерешительность.

— Будь я на твоем месте, Мариус, я бы нашла как, — совершенно бесцветным голосом произнесла она, пряча от него свои глаза.

Он с любопытством оглядел свою мать. Ее волнение было очевидным, и оно озадачило его так же, как и опущенный долу взгляд, обычно столь смелый и надменный. Он подумал о ее тоне, подчеркнуто невыразительном, и внезапно его ум как бы озарился лучом света, раскрывая ясное и ужасающее значение ее слов. У него перехватило дыхание, и он слегка побледнел. Затем внезапно его губы сжались.

— В таком случае, мадам, — сказал он, выдержав паузу, словно еще не понимая того, что она имела в виду, — я могу лишь сожалеть, что вы не на моем месте. Поскольку я думаю, что в сложившейся ситуации мы должны постараться наилучшим образом использовать лачугу в Турени.

Ее досада и стыд вспыхнули столь сильно, что она прикусила губу. Ее намек не ускользнул от него. Она знала, что он лишь предпочел сделать вид, что ничего не понял. Внезапно она подняла глаза, и яркий румянец окрасил щеки.

— Дурак! — выкрикнула она. — Ты просто расфуфыренный дурак, а не мой сын! Ты так легко говоришь об отступлении?

Она сделала шаг к нему и продолжила:

— Пусть твоя трусость приведет тебя к нищете, но только не меня: все что угодно, только не это, — пока у меня есть оружие и власть, я не буду нищенствовать. Ты можешь уходить, если твое мужество совсем покинуло тебя, но я подниму мост и запрусь в этих стенах. Флоримон де Кондильяк не войдет сюда, пока я жива, а если он сам посмеет приблизиться на мушкетный выстрел — тем хуже для него.

— Я думаю, вы сошли с ума, мадам. Безумие — говорить так о сопротивлении ему, и так же безумно называть меня трусом. Я покидаю вас, пока ваши мысли не войдут в более спокойное русло, — и, повернувшись на каблуках, с лицом, пылающим от излитого на него презрения, он быстро зашагал к двери, ведущей из зала, и вышел прочь, оставив ее одну.

Вновь побледнев, она мгновение стояла неподвижно, со вздымающейся грудью и сжатыми кулаками, а затем в отчаянье рухнула в кресло. Она подперла подбородок рукой, уперев локоть в колено, и отблески огня отчеканили совершенный профиль ее лица, на котором никак не отразилась буря, бушевавшая в ее душе. На ее месте другая женщина искала бы утешения в слезах, но в прекрасных глазах маркизы де Кондильяк редко появлялись слезы.

Она сидела так до тех пор, пока солнечные лучи не перестали проникать сквозь окна, расположенные за ее спиной, а углы зала не растворились в сгущающихся тенях. И лишь появление слуги, объявившего, что господин граф де Трессан, сенешал Дофинэ, прибыл в Кондильяк, нарушило наконец ее уединение.

Она приказала лакею убрать со стола, на котором стоял их нетронутый обед, а затем просить сенешала. Она повернулась спиной к суетящимся и бегающим слугам, задумчиво глядя на языки пламени, и на этот раз улыбка появилась на ее лице.

Если все рухнет, сказала себе мадам, она сможет стать графиней де Трессан.

А в северной башне, у себя в комнате мадемуазель вела оживленную беседу с Гарнашем, вернувшимся незамеченным и с успехом выполнившим свою шпионскую миссию.

Он вкратце передал ей содержание письма: Флоримон совсем близко — в Ла-Рошете, и только легкая лихорадка задерживает его, но к концу недели он обещает быть в Кондильяке. Валери высказала мнение: если дело обстоит так, то незачем пускаться в бега. Лучше подождать возвращения Флоримона.

Но Гарнаш покачал головой. Из беседы Мариуса с матерью он понял кое-что еще и хотя считал, что для мадемуазель сейчас нет прямой угрозы со стороны Мариуса, все же не переоценивал мягкость характера этого молодого человека и не обманывался его минутным проявлением благородства. Он думал: чем ближе время прибытия Флоримона, тем больше вероятность того, что Мариус решится на отчаянный шаг. Оставаться в замке было очень опасно. Мадемуазель он не сказал об этом ни слова, но постарался убедить ее, что им лучше бежать.

— Теперь, однако, не понадобится длительного путешествия в Париж, — закончил он. — Четыре часа езды — и вы сможете обнять своего жениха.

— Вы не знаете, месье, упоминает ли он в письме обо мне? — спросила она.

— По их словам, нет, — ответил Гарнаш. — Но для этого у него могли быть веские основания. Он может подозревать больше, чем написал.

— В таком случае, — произнесла она, и в ее голосе звучала обида, — почему же легкая лихорадка задержала его в Ла-Рошете? Разве легкая лихорадка помешала бы вам, месье, поспешить к женщине, которую вы любите, особенно если бы вы знали или хотя бы предполагали, что с ней что-то случилось?

— Я не знаю, мадемуазель. Я уже немолод и никогда не любил, мне трудно судить о поведении влюбленных. Всем известно, что в это время их души пребывают в расстройстве, и они думают не так, как другие.

Однако, взглянув на сидящую у окна девушку, он невольно подумал, что будь он на месте Флоримона де Кондильяка, то ни лихорадка, ни даже чума не удержала бы его ни на час в Ла-Рошете, столь близко от нее.

В ответ на его слова Валери мягко улыбнулась и перевела разговор на другую тему.

— Итак, когда сегодня вечером мы бежим?

— В полночь или чуть позднее. Будьте готовы, мадемуазель, и не заставляйте меня ждать, когда я постучу в вашу дверь. Возможно, придется спешить.

— Положитесь на меня, мой друг, — ответила она ему и, движимая внезапным импульсом, протянула ему руку. — Вы были очень добры ко мне, месье де Гарнаш. После вашего появления моя жизнь стала совсем иной. Мне стыдно вспомнить, как я однажды обвинила вас в том, что вы поторопились вернуться в Париж. Я была дурочкой. Вы никогда не узнаете, какой покой воцарился в моей душе от сознания того, что вы — рядом. Все страхи и волнения, терзавшие меня, рассеялись за последнюю неделю, пока вы и сторожили, и охраняли меня.

Он взял ее руку в свою, обратив к ней лицо. И вдруг он испытал странную нежность. Он испытывал к ней чувства, которые отец мог бы испытывать к дочери — так, по крайней мере, казалось ему тогда.

— Дитя, — сказал он, — вы преувеличиваете. Я сделал лишь то, что мог, не более, на моем месте то же самое сделал бы любой другой.

— Но больше, чем сделал Флоримон, а ведь он мой жених. Легкая лихорадка оказалась достаточным предлогом, чтобы удержать его в Ла-Рошете, а вам даже смертельная угроза не помешала прибыть сюда.

— Вы забываете, мадемуазель, что, возможно, он не осведомлен о вашем положении.

— Возможно, — чуть вздохнув, промолвила девушка. Затем она вновь взглянула в его лицо, и он удивился, услышав ее слова: — Мне грустно, что приходится бежать, месье.

— Грустно? — вскричал он. — Но почему?

— А вот почему, месье: вот закончится этот вечер, и я, скорее всего, никогда больше не увижу вас. — Она сказала это без колебания и кокетства, просто и естественно. Ее воспитали в совершенно иной атмосфере, чем та, в которой воспитывались знакомые Гарнашу светские женщины. — Вы вернетесь в Париж, а я останусь доживать свои годы в этом уголке Дофинэ. Вы позабудете меня, но я всегда буду вспоминать вас с глубокой нежностью и искренней благодарностью. С тех пор как умер мой отец, вы единственный друг, который у меня есть, кроме Флоримона, хотя я давно не видела его и он никогда не приходил ко мне на помощь в беде, как это сделали вы.

— Мадемуазель, — отвечал он, тронутый ее искренностью более, нежели это было возможно, как он полагал, для его зачерствевшей, огрубевшей натуры, — вы заставляете меня испытывать гордость, думать о себе лучше, чем я есть на самом деле. Раз я заслужил ваше уважение и дружбу, значит, в старом Гарнаше осталось что-то хорошее. Этого я не забуду, мадемуазель, поверьте мне.

А затем они погрузились в молчание; она сидела у окна, устремив взгляд в тусклое ноябрьское небо, а он стоял подле ее кресла, задумчиво глядя на ее изящную темноволосую головку и хрупкие узкие плечи. Его посетило странное, необычное чувство, и, пытаясь найти ему объяснение, он предположил, что было бы хорошо, если бы он был женат и у него была бы сейчас дочь, похожая на эту девушку.

Глава 15

Дело, которое заставило господина де Трессана отправиться столь поспешно и в таком смятении в Кондильяк, касалось курьера, прибывшего в тот день в замок.

Слух об этом известии достиг сенешала, чей ум в последнее время испытывал постоянное беспокойство относительно беспорядков, которые он так неудачно выдумал, и ему не терпелось узнать, откуда этот курьер и какие новости он привез. Но, не забывая о том, что наносит визит маркизе, он, несмотря на всю спешку, надел тот великолепный желтый камзол со свободными рукавами, который ему прислали из Парижа, и малиновый шарф, купленный у Тайлемана, — все по последней моде.

Его парик был хорошо завит и с левого бока схвачен шелковой лентой огненно-красного цвета, с пояса свисала шпага в украшенных золотом ножнах, и общий эффект от великолепия придворного вельможи смазывался лишь тяжелыми сапогами для верховой езды, которые он был вынужден надеть, хотя с удовольствием отказался бы от них. В таком наряде он и предстал перед вдовой, скрывая свою озабоченность трогательнейшей улыбкой, а свои сапоги — глубочайшим поклоном.

Любезность, с которой он был принят, ошеломила его. В ослеплении тщеславия он не видел, что эта сердечность могла быть продиктована холодным расчетом иметь его в своем распоряжении в Кондильяке. Слуга поставил для него кресло около огня, чтобы он мог согреться после вечерней поездки, а вдова, приказав принести еще свечей, села напротив так, что между ними оказался камин.

Некоторое время он жеманничал и произносил игривые банальности, не решаясь приступить к делу, целиком поглощавшему его. Затем, когда они остались одни, он задал вопрос, вертевшийся у него на языке:

— Я слышал, что сегодня в Кондильяк прибыл курьер.

Вместо ответа она рассказала о том, что ему хотелось узнать: откуда приехал курьер и какое сообщение привез.

— Итак, месье де Трессан, — закончила она, — мои дни в Кондильяке сочтены.

— Но почему? — спросил он. — Вы говорите, что Флоримон обращается к вам в дружеском тоне. Наверняка он не выгонит вон вдову своего отца?

Она задумчиво и мечтательно улыбнулась, глядя в огонь.

— Нет, — сказала она, — он не выгонит меня вон. Он предложил мне убежище, говоря, что, если мне угодно, я могу жить в Кондильяке, как дома.

— Превосходно! — воскликнул он, потирая свои маленькие толстые ручки и кривя мелкие черты своего оплывшего красноватого лица в гротескное подобие улыбки. — Тогда зачем же говорить об отъезде?

— Зачем? — откликнулась она тусклым и глухим голосом. — Вам ли об этом спрашивать, Трессан? Вы думаете, я смогла бы жить подачками этого человека?

И хотя господин сенешал был несколько глуповат, у него хватило ума понять самую суть того, что она имела в виду.

— Вы, должно быть, очень сильно ненавидите Флоримона, — проговорил он.

Она пожала плечами.

— Думаю, я способна на сильные чувства, могу горячо любить и так же горячо ненавидеть. Но надо выбирать что-то одно. И насколько искренне я люблю своего собственного сына Мариуса, в той же мере я ненавижу этого хлыща Флоримона.

Она ничего не сказала о причинах своей ненависти к старшему сыну ее последнего мужа. Их не так-то просто было выразить словами. Это были мелкие обиды, пустячные зернышки оскорблений, за долгие годы составившие целую гору. Они имели начало в той глупой опечаленности, появившейся вместе с рождением ее собственного сына, когда она поняла, что если бы не этот розовощекий, ухоженный мальчик, которого родила маркизу его первая жена, Мариус был бы наследником замка Кондильяк. Любовь к своему собственному дитя, честолюбивые планы, вынашиваемые ради него, горячее желание видеть его высоко поднявшимся по социальной лестнице — все это заставляло ее тысячу раз на дню желать смерти его сводному брату. Однако Флоримон рос и креп, а когда вырос, оказалось, что его характер, несмотря на все его несовершенство, более достоин любви, нежели характер ее собственного ребенка. А их общий отец никогда не замечал ничего, кроме добродетелей Флоримона и недостатков Мариуса. Она негодовала, видя это, но Мариус, унаследовав вместе с материнской красотой ее высокомерную властность, дерзко отвечал на увещевания, с которыми его отец время от времени обращался к нему, и таким образом пропасть между ними еще более расширялась. Он не мог унаследовать Кондильяк, и со временем, желая обеспечить ему будущее, алчный взор маркизы остановился на более богатом Ла Воврэ, у владельца которого не было сыновей, а была маленькая дочь.

Этим легко достижимым союзом, поскольку хозяева Кондильяка и Ла Воврэ были старыми друзьями, положение Мариуса могло быть значительно улучшено. И когда она изложила все это маркизу, тот одобрил ее мысль, но воспользовался ею в интересах Флоримона.

После этого в Кондильяке началась жестокая война между маркизом и Флоримоном с одной стороны, и маркизой и Маркусом — с другой. И велась она с такой яростью, что именно старый маркиз предложил в конце концов Флоримону отправиться путешествовать по белу свету и послужить за границей с оружием в руках.

Она надеялась, что он найдет там свою смерть, как часто бывает на войне; ее надежды воспарили так высоко, что стали оборачиваться уверенностью, на которой уже можно было строить планы. Ведь если Флоримон не вернется, ее сын займет место, принадлежащее ему по праву личной красоты и интеллектуальной одаренности, которые его любящая мать видела в нем.

Но месяцы складывались в годы, с большими перерывами от Флоримона приходили письма, которые извещали, что он жив и здоров, дела его идут успешно, он удостоен почестей и живет полнокровной жизнью.

А теперь, когда, казалось, дела наконец-то пошли на лад и она получила свободу распоряжаться ими по своему усмотрению, теперь, когда страстное желание видеть своего сына, а не пасынка владельцем Ла Воврэ, а также и Кондильяка заставило ее совершить оплошность, которая могла бы привести ее и Мариуса к объявлению вне закона, пришло известие, что Флоримон у порога, чтобы разрушить все ее планы и сделать ее сына нищим, как того, вероятно, желал ее покойный муж.

Она лихорадочно пыталась отыскать причину своей ненависти к пасынку, которая в глазах сенешала могла бы показаться достаточно серьезной и веской. Но ничего подходящего к случаю на ум не приходило. Ненависть мадам основывалась на вещах слишком эфемерных, чтобы ее можно было выразить словами.

Голос Трессана прервал ее мысли:

— Надеюсь, вы ничего не замышляете, мадам? Безумие сопротивляться маркизу сейчас.

— Маркизу? Ах, да, Флоримону…

Она выступила из тени, которой укрывала ее высокая спинка кресла, и позволила пламени свечей и отблескам огня в камине играть несравненной красотой ее совершенного лица. Как следствие внутренней борьбы, на нем появился румянец; она была готова заявить сенешалу, что не сдастся, пока хоть один камень Кондильяка стоит на другом и пока хоть один вздох остается в ее хрупком теле. Но она осеклась.

Могло статься, что в конце концов не придется прибегать к последнему средству. Трессан был уродлив, как жаба, самый нелепый и смехотворный жених из всех, кто когда-либо вел женщину к алтарю. Однако поговаривали, что он богат…

— Я еще не решила, — задумчиво произнесла она. — Я возлагала надежды на Мариуса, но боюсь, они пойдут прахом. Думаю, мне лучше уединиться в своем доме в Турени.

И тут сенешал понял, что пришло его время. Это был тот самый шанс, которого он до сих пор искал. Благословляя мысленно Флоримона за своевременное возвращение, он грузно поднялся с кресла и без лишних слов стал опускаться на колени перед вдовой. Он сел на пол, и вдова даже слегка удивилась, почему не слышно шлепка, который должен сопутствовать падению столь грузного тела. Но в следующее мгновение, поняв значение его нелепой позы, она отпрянула, судорожно вздохнув, и ее лицо, по счастливой случайности, вновь оказалось скрытым тенью, отбрасываемой креслом, в котором она сидела. Поэтому он не увидел, как на нем отразилось невыразимое отвращение, неистребимое омерзение.

Его голос нелепо затрепетал от избытка эмоций, а короткие толстые пальцы задрожали, когда он театральным жестом умоляюще сложил их на груди.

— Забудьте о нищете, мадам, пока вы не отвергли меня, — умолял он ее. — Только пожелайте — и вы будете госпожой де Трессан. Все мои богатства — лишь бледное украшение для такой красоты, как ваша, и я бы никогда не обратился к вам, если в дополнение к этому не мог бы предложить самое любящее сердце Франции. Маркиза… Клотильда, я покорно склоняюсь у ваших ног. Располагайте мною. Я люблю вас.

Усилием воли она подавила свое отвращение к нему, стократно возросшее, когда она увидела, что он превратился в некое подобие сатира, и до конца выслушала его по-дурацки напыщенную речь.

Как маркиза де Кондильяк, она отхлестала бы по щекам его за дерзость — настолько это ранило ее гордость, а как женщина чувствовала себя оскорбленной. Но она подавила в себе и маркизу и женщину. Она предпочла бы не давать ему никакого ответа — просто не могла, будучи в полуобмороке от испытываемого ею презрения, — но было необходимо оставить ему надежду на тот случай, если вдруг все рухнет и ей придется проглотить то горькое питье, которое он держал у ее губ. Поэтому она постаралась выиграть время.

Она придала своему голосу оттенок спокойной грусти, и на ее высокомерном лице появилась маска печали.

— Месье, месье, — вздохнула она, справившись со своей тошнотой настолько, что смогла коснуться его руки легким ласкающим жестом, — я всего лишь полгода как вдова, и вам не пристало так говорить, а мне не должно слушать вас.

Его руки и голос задрожали еще сильнее, но теперь уже не из боязни отказа, а от горячей и сильной надежды, которую зародили в нем ее слова. Она была так прекрасна, так бесценна, так благородна и горда, а он столь очевидно недостоин ее, что только ее неурядицы позволили ему набраться мужества, чтобы высказать вслух свое предложение. А ее ответ так обнадеживал…

— Могу ли я надеяться, маркиза? Если я вновь приду…

Она вздохнула, и ее лицо, опять оказавшееся освещенным, выглядело теперь грустным и задумчивым.

— Если бы я думала, что ваши слова вызваны жалостью, боязнью, что меня постигнет бедность, я не могла бы дать вам никакой надежды. У меня есть гордость, мой друг. Но если вы говорите все это мне, как будущей хозяйке Кондильяка, вы можете повторить их позднее, когда я смогу вас выслушать.

Радость нахлынула и затопила все его существо, как река в половодье.

Он склонился перед ней, схватил ее руку и поднес к своим губам.

— Клотильда, — задыхаясь от волнения, воскликнул он, но в этот момент отворилась дверь, и в комнату вошел Мариус.

Услышав скрип открываемой двери, сенешал предпринял попытку встать. Даже молодые люди не особенно любят быть в такие минуты застигнутыми врасплох; насколько же такая ситуация неприятна для человека в возрасте! Он с усилием поднялся, неуклюже стараясь казаться в глазах своей возлюбленной юношески ловким, и обратил к вошедшему пунцовое разъяренное лицо, лоснящееся от пота. Но увидев, что это всего лишь Мариус, который остановился как вкопанный и, злобно хмурясь, смотрел на эту пару, огонь, пылавший во взоре сенешала, внезапно потух.

— О, мой дорогой Мариус, — неестественно и напыщенно произнес он.

Но взгляд молодого человека скользнул по нему и испытующе остановился на маркизе. Она тоже поднялась, и он успел заметить, что мадам возбуждена и испугана. На ее щеках играл виноватый румянец, но глаза встретили и выдержали взгляд сына.

При общем молчании Мариус медленно прошелся по залу. Сенешал громко и нервно откашлялся. Маркиза опустила руку на бедро, и ее румянец постепенно сошел с лица, а взгляд приобрел свое обычное лениво-высокомерное выражение. Около камина Мариус помедлил и ногой поправил горящие поленья, ничуть не заботясь о своих расшитых туфлях.

— Месье сенешал, — спокойно произнесла вдова, — прибыл по делу курьера.

— A! — сказал Мариус, дерзко подняв брови и искоса посмотрев на Трессана, и тот мысленно поклялся, что, когда женится на маркизе, то не забудет поквитаться за этот взгляд с ее наглым сыночком.

— Месье граф останется отужинать с нами перед обратной поездкой в Гренобль, — добавила она.

— A! — в том же тоне ответил Мариус и более не произнес ни слова.

Он остановился у огня, оказавшись между ними и своей позицией, как бы символизируя то отношение к ним, которое испытывал в душе.

Но только когда его мать перед ужином удалилась в свои комнаты, ему представился шанс сказать ей пару слов наедине.

— Мадам, — произнес он, и в его тоне смешались суровость и тревога, — вы, видимо, с ума сошли, поощряя ухаживания этой образины Трессана?

Она нарочито спокойно смерила его взглядом, и ее губы чуть скривились.

— Но, Мариус, это мое личное дело.

— Ну уж нет, — ответил он и почти злобно схватил ее запястье. — Думаю, оно касается и меня тоже. Одумайтесь, мама, — и его голос зазвучал умоляюще, — одумайтесь, что вы делаете? Неужели вы… вы… свяжетесь с таким, как он?

Мариус очень красноречиво выделил местоимение. Никакие другие слова французского языка не смогли бы лучше сказать ей, как высоко стояла она в его глазах и как низко могла пасть, осквернившись союзом с Трессаном.

— Я надеялась, ты избавишь меня от этого, Мариус, — ответила она, и ее взгляд словно проник в самую глубину его души. — Я надеялась с безмятежным достоинством нести крест своего вдовства в Ла Воврэ. Но…

Она резко опустила руки и чуть насмешливо рассмеялась.

— Но, мама, — вскричал он, — неужели у нас нет другого выбора, кроме безмятежности Ла Воврэ и недостойности Трессана?

— Безусловно, — презрительно ответила она, — остается голодная смерть в этой конюшне в Турени или нечто подобное, а это мне вовсе не по нутру.

Он отпустил ее запястье и склонил голову, сжимая и разжимая бледные пальцы в кулаки, а она наблюдала за тем, что происходило в его упрямой и горделивой душе.

— Матушка, — наконец вскричал он, и это слово по отношению к ней прозвучало нелепо, поскольку из них обоих он выглядел лишь чуточку моложе, — матушка, вы не сделаете этого, вы не должны!

— Ты не оставил мне выбора, увы! — вздохнула она. — Будь ты искуснее, ты уже был бы женат, Мариус, и будущее не заботило бы нас. А сейчас возвращается Флоримон, и мы… — она развела руками и выпятила вперед нижнюю губу, сделав почти безобразную гримасу. Затем она произнесла: — Идем. Ужин подан, господин сенешал ждет нас.

И прежде чем он смог ответить, она стремительно прошла мимо него и направилась вниз. В мрачном настроении он последовал за ней, сел за стол, не обращая внимания на беззаботное веселье сенешала и вымученную веселость маркизы. Он хорошо понимал, какого рода молчаливую сделку заключили Трессан и его мать. Но неприятие Мариусом ее предполагаемого союза с Трессаном сулило мадам одни выгоды. Либо Мариус до субботы вынудит Валери повенчаться с ним, либо ему ничего не останется, как увидеть свою мать — свою бесценную прекрасную матушку замужем за этим ходячим окороком, который, однако, называл себя мужчиной.

Пока был жив отец, Мариус никогда не испытывал к нему сыновнего уважения и после его смерти нисколько не чтил память покойного. Но сейчас, когда он сидел за столом лицом к лицу с этим толстым ухажером своей матери, его глаза поднялись к портрету маркиза де Кондильяка, и он искренне извинился перед своим умершим родителем за выбор, сделанный его вдовой.

Он мало ел, но пил большими глотками, как поступают мужчины в угрюмом и подавленном настроении, и вино, согревая кровь и частично рассеивая сгустившийся в его душе мрак, разбудило в нем бесшабашность, обычно не свойственную ему в минуты тревоги.

Случайно подняв глаза от чаши, в которую, как в кристалл, он пристально вглядывался, Мариус уловил на губах сенешала столь странную улыбку, а в глазах его столь жадное и плотоядное выражение, что ему стоило большого труда сдержаться, чтобы не изменить выражение этого обрюзгшего лица, швырнув в него своей чашей.

Он обуздал себя и сардонически улыбнулся, но в этот момент поклялся, что должен любой ценой помешать им соединиться. Его мысли вернулись к Валери, и на этот раз они были запачканы грязью безобразных помыслов. Отчаяние, сначала зловещее, затем издевательское, овладело им. Он любил Валери до безумия. Любил ради нее самой, невзирая на все мирские блага, которые могли выпасть на его долю благодаря союзу с ней. Маркиза в этой предполагаемой женитьбе не видела ничего, кроме приобретения земель Ла Воврэ, и, быть может, считала даже, что и его отношение таково. Здесь она ошибалась, но именно это оправдывало ее раздражение по поводу его медлительности и неуклюжести, с которыми он ухаживал за девушкой. Откуда ей было знать, что именно искренность чувства делала его неуклюжим? Подобно многим другим бойким в обхождении и самоуверенным молодым людям, Мариус, влюбившись, стал робким, запинающимся и неловким.

Но выпитое вино и нелепый вид сидящего с ним за одним столом стареющего влюбленного, от которого нужно было избавиться любой ценой и чей взгляд казался ему оскорбительным для его матери, углубили его отчаяние и изменили оттенок его страсти. В эту ночь разгоряченная фантазия сделала его способным на любые мерзости. Все, что было в его натуре низменного, рвалось наружу, грозя смести все преграды.

И неожиданно для присутствующих, уже смирившихся с его угрюмым настроением, зло нашло себе выход. Маркиза сделала какое-то незначительное замечание, что-то, что необходимо было сделать до возвращения Флоримона. Мариус внезапно повернулся в своем кресле и оказался лицом к лицу со своей матерью.

— А надо ли Флоримону возвращаться? — спросил он, и, хотя не произнес ничего более, выражение и тон, с которыми были сказаны эти четыре слова, оставляли мало места для сомнений в их подтексте.

Повернувшись, мадам пристально посмотрела на него, и в ее взгляде читалось невыразимое удивление — не от того, на что он намекал, а от внезапности, с которой это было высказано. Циничная интонация его слов продолжала звучать в ее ушах, и она вглядывалась в лицо своего сына, чтобы еще раз убедиться в их значении.

Она обратила внимание на раскрасневшиеся от вина щеки, отметила легкую улыбку на его губах и цинизм, с которым он, беззаботно теребя жемчужину, висящую у него в ухе, выдержал ее взгляд. Сейчас в своем сыне она видела мужчину, о решительности которого раньше и не подозревала.

Воцарилось напряженное молчание; сенешал уставился на него, и румянец увял на его щеках, когда он догадался, к чему клонит Мариус. Наконец мадам, сузив глаза, очень тихо проговорила:

— Фортунио.

Мариус понял, для чего она решила его позвать.

Слегка улыбаясь, он поднялся с кресла и, подойдя к двери, приказал пажу, бездельничавшему в прихожей, найти и привести капитана. Затем он не спеша вернулся, но не к столу, а к камину, у которого встал, опершись спиной о решетку.

Пришел Фортунио, светловолосый и свежий, как младенец; его гибкая, не лишенная изящества фигура была облачена в безвкусное одеяние из скверного материала, выглядевшее еще хуже из-за своей изношенности и винных пятен. Маркиза велела ему присесть и своей рукой налила чашу анжуйского.

Удивленный и, несмотря на свое обычное самообладание, немного смущенный, капитан повиновался и с извиняющимся видом сел в предложенное кресло.

Он выпил вина; возникла секундная пауза, прерванная Мариусом. Нетерпеливо и откровенно он изложил суть дела, для которого маркиза пыталась найти более деликатные слова.

— Мы послали за вами, Фортунио, — угрожающим тоном произнес он, — чтобы узнать, за какую цену вы согласитесь перерезать глотку моему брату, маркизу де Кондильяку.

Открыв от изумления рот, сенешал замер в своем кресле. Капитан, нахмурив брови, пристально посмотрел на юношу своими широко посаженными и, казалось, честными глазами. Нельзя сказать, чтобы само дело было не по нутру этому плуту, но его явно возмутила откровенность предложения.

— Месье де Кондильяк, — промолвил он с неожиданным для него достоинством. — Думаю, вы ошиблись во мне. Я солдат, но не убийца.

— Ну, конечно, — успокоила его маркиза, мгновенно бросившись спасать ситуацию. Длинная изящная кисть ее руки легла на потертый зеленый бархат рукава капитана. — То, что мой сын думает и что говорит, — совершенно разные вещи.

— Вам придется основательно напрячь ваш ум, — грубо рассмеялся Мариус, — чтобы понять эту разницу.

После этих слов сенешал нервно кашлянул и, пробормотав, что становится поздно и ему пора ехать домой, собрался встать. Но взгляд маркизы заставил его остаться в кресле. В ее намерения не входило отпускать его прямо сейчас. Присутствие де Трессана могло впоследствии оказаться для нее полезным, и она намеревалась втягивать его в свои планы до тех пор, пока он не окажется их соучастником. Для этого ей не требовалось много усилий: пары слов и нежного взгляда было достаточно, чтобы погасить в его душе всякое сопротивление.

Но с капитаном ее уловки не проходили. Он не питал надежд сделать ее своей женой, поскольку не был человеком больших амбиций. С другой стороны, он мог под покровительством самого сенешала взяться за эту грязную работу, но не знал, насколько тот может быть ему полезен, если дело впоследствии примет дурной оборот и надо будет спасаться от виселицы.

Однако об этих своих соображениях Фортунио решил умолчать. В делах такого рода, как он знал по опыту, чем больше препятствий выдвигалось в начале, тем большая выгода приобреталась в конце, и если он позволит им убедить себя рискнуть своей шеей, то лишь за хорошую плату.

— Месье Фортунио, — мягко проговорила маркиза, — не обращайте внимания на слова месье Мариуса. Слушайте меня. Маркиз де Кондильяк, как вам известно, находится в Ла-Рошете. Оказалось, что он дурно относится к нам — не будем уточнять почему. Нам нужен друг, чтобы убрать его с нашей дороги. Будете ли вы таким другом?

— Вы можете заметить, — усмехнулся Мариус, — как велика разница между предложением маркизы и моим честным вопросом: за какую сумму вы возьметесь перерезать глотку моему брату?

— Я не вижу никакой разницы, если вы это имеете в виду, — вскинув голову, резко ответил Фортунио, и от нанесенного оскорбления его глаза потемнели, ибо никто так не возмущается предложением совершить злодеяние, как самый отъявленный злодей.

— И я, — закончил он, — повторяю вам, мадам, мой ответ: я не убийца.

Она подавила свой гнев, вызванный издевкой Мариуса, и ее белые руки сделали чуть испуганный, но выразительный жест.

— Но мы не просим вас быть убийцей.

— Тогда я, видимо, ослышался, — все так же дерзко ответил он.

— Вы услышали верно, но поняли неправильно. Эти вещи можно делать по-другому. Если бы требовалось всего лишь перерезать глотку, разве мы послали бы за вами? В гарнизоне полно тех, кто годится для этого.

— Тогда что же вам нужно? — спросил он.

— Нам нужно, чтобы дело было исполнено пристойно. Маркиз остановился в гостинице «Черный Кабан», в Ла-Рошете. Вы легко найдете его и еще легче спровоцируете, если нанесете ему оскорбление.

— Превосходно, — вполголоса пробормотал Мариус. — Это то, что понравится такому фехтовальщику, как вы, Фортунио.

— Дуэль? — спросил тот, и его дерзость исчезла, уступив место очевидному испугу. Рот его так и остался открытым — дуэль совершенно все меняла. — Но черт возьми! Если он убьет меня? Вы подумали об этом?

— Убьет вас? — вскричала маркиза, и ее удивленные глаза остановились на его лице. — Вы шутите, Фортунио?

— Кроме того, у него лихорадка, — с усмешкой вставил Мариус.

— А! — произнес Фортунио. — У него лихорадка? Это лучше. Но всякое бывает.

— Флоримон всегда был посредственным фехтовальщиком, — задумчиво сказал Мариус, беседуя как будто сам с собой.

Капитан опять повернулся к нему.

— Но, месье Мариус, — проговорил он, — зачем тогда я вам нужен, если вы сами фехтуете не хуже меня, тем более что у него лихорадка?

— Зачем нужны вы? — откликнулся Мариус. — Какое ваше дело? Мы просим лишь назвать цену, которая вас устраивает. Хватит встречных вопросов.

Мариус ловко обращался с рапирами, как сказал Фортунио, но не любил иметь дело с настоящим оружием и сам знал это, поэтому насмешка капитана задела его за живое. Но он напрасно взял с ним такой тон. Вся свирепая гордость южанина мгновенно ожила в этом злодее, и никакие уговоры уже не могли ублажить ее.

— Надо ли повторять вам, что вы ошиблись во мне? — наконец вскипел он и, говоря это, поднялся, показывая, что не намерен более обсуждать сей предмет. — Я не из тех, кому говорят: «Мне надо, чтобы такой-то умер, назови цену, за которую ты его зарежешь».

Маркиза заломила руки, имитируя отчаяние и изливая потоки примиряющих фраз, как льют масло, чтобы успокоить бушующие волны. Сенешал сидел и бесстрастно молчал, напуганный этой странной сценой, в то время как маркиза говорила и говорила, пока, наконец, к Фортунио не вернулась отчасти способность воспринимать ее слова.

Свои рассуждения она завершила предложением суммы в сто пистолей[1703]. Капитан облизал губы и пощипал усы. Несмотря на все его хвастливое презрение к наемному убийству, теперь, когда он услышал цену, от его презрительности не осталось и следа.

— Скажите мне еще раз, что и как вы собираетесь делать, — более уступчивым тоном проговорил он.

Когда она закончила, он предложил ей компромисс.

— Если я пойду на это дело, мадам, то не один.

— О, как пожелаете, — произнес Мариус. — Берите с собой кого хотите.

— Чтобы отправиться потом вместе на виселицу, — с вернувшейся к нему дерзостью усмехнулся он. — Сто пистолей мне тогда не помогут. Послушайте, месье де Кондильяк, и вы, мадам: если я пойду, мне потребуется куда лучший заложник, чем весь этот гарнизон. Для безопасности мне потребуется тот, кто сам позаботится о своей сохранности, точно так же, как я позабочусь, чтобы он не пострадал прежде меня.

— Что вы говорите? Поясните, Фортунио, — повелела ему маркиза.

— Я хочу сказать, что буду выполнять не само дело, а стоять рядом и, если потребуется, помогу. Пусть едет месье де Кондильяк, я приложу все усилия, чтобы он вернулся цел, а тот, другой, оказался мертв.

Мадам и Мариус вздрогнули, а сенешал тяжело облокотился о стол. При всех своих недостатках он не был, однако, кровожаден, и этот разговор об убийстве плохо действовал на него.

Тщетно маркиза пыталась изменить решение капитана, которого неожиданно поддержал и сам Мариус. Он спросил Фортунио:

— Вы полагаете, мы должны напасть на него? Не забывайте, у него есть люди. Одно дело дуэль, другое — нападение, а в нем мы вряд ли преуспеем.

Капитан закрыл один глаз, и на его хитром лице появилась злобная усмешка.

— Я подумал об этом, — сказал он. — Ни дуэль, ни нападение, но нечто среднее, что выглядело бы дуэлью, но было бы нападением.

— Объясните подробнее, что вы имеете в виду.

— Надо ли дальше объяснять? Мы нападем на месье маркиза там, где нет его людей. Скажем, мы проникнем в его комнату. Я открою дверь. Мы окажемся наедине с ним, и вы спровоцируете его. Он рассердится и захочет сразу же драться с вами. Я — ваш друг и могу выполнить обязанности секунданта для обеих сторон. Вы деретесь, а я стою рядом. По вашим словам, он посредственный фехтовальщик, и к тому же у него лихорадка. Тогда вы сможете проткнуть его, и это будет дуэлью. Но если удача будет на его стороне и из-за собственной неловкости вы окажетесь в опасности, тогда я буду рядом и в нужный момент своей шпагой заставлю его открыться таким образом, чтобы вы могли поразить его.

— Поверьте, было бы лучше, — начала вдова, но Мариус, внезапно захваченный идеей капитана, вновь вмешался:

— Можно ли положиться, что вы не сделаете ошибки, Фортунио?

— Per Bacco[1704], — выругался злодей. — Ошибка может стоить мне сотни пистолей. Думаю, в этом деле вы можете на меня положиться. Если я вообще ошибусь, то лишь желая поскорее разделаться с ним. Месье, вот вам мой ответ. Даже если мы будем говорить всю ночь, мы не продвинемся дальше этого. Но если мое предложение устраивает вас, я — ваш человек.

— А я — ваш, Фортунио, — отозвался Мариус, и его голос почти звенел от возбуждения.

Вдова перевела взгляд с одного на другого, как бы оценивая их и удостоверяясь, что Мариус не подвергнется излишнему риску. Она задала пару вопросов сыну, еще один — капитану, а затем, видимо удовлетворившись принятым решением, кивнула им и сказала, что лучше всего отправиться с восходом солнца.

— В половине седьмого для вас будет достаточно света. Не задерживайтесь в пути. И постарайтесь возвратиться к вечеру: пока вы не вернетесь, я буду волноваться.

Она вновь налила капитану вина, и Мариус, подойдя к столу, тоже наполнил себе чашу, которую выпил залпом. Маркиза обратилась к Трессану.

— Разве вы не выпьете за успех нашего дела? вкрадчиво спросила она, глядя ему прямо в глаза. — Я думаю, сейчас всем нам хочется увидеть конец наших несчастий, а Мариуса — хозяином Кондильяка и Ла Воврэ.

И толстый, глупый сенешал, очарованный ее изумительными глазами, медленно поднял чашу к своим губам и выпил за успех этого кровавого дела. Мариус стоял неподвижно, но когда было упомянуто название Ла Воврэ, его глаза посуровели. Возможно, оно и будет принадлежать ему, как сказала его мать, но он хотел бы получить его иначе. Затем черты его лица разгладились, он сардонически улыбнулся и налил себе еще вина. Выпив и не сказав ни слова, он повернулся на каблуках и вышел из зала; его походка была не вполне твердой, но зато он двигался столь целеустремленно, что все трое с немым удивлением посмотрели ему вслед.

Глава 16

Валери ужинала в своей комнате в северной башне замка, и, чтобы избавить господина де Гарнаша от наиболее коробящей его части его обязанностей, она сама убрала скатерть и приборы в караульную комнату, где они находились до утра. Несмотря на ее протесты, Гарнаш помогал ей и, когда они закончили, напомнил девушке, что уже девять часов, и попросил сделать необходимые приготовления для побега.

— Это не займет много времени, — с улыбкой заверила она его. — Мне потребуется лишь то, что я смогу унести в плаще.

Они начали говорить о предстоящем путешествии и вместе смеялись, представляя себе замешательство, которое испытают вдова и ее сын, когда утром обнаружат, что клетка пуста. Постепенно они перешли к беседе о самой Валери, о ее прежней жизни в Ла Воврэ, потом добрались до Гарнаша, она расспрашивала его о войнах, в которых он участвовал в ранней молодости, о Париже, этом чудесном городе, который был для нее единственным земным аналогом небесного рая, и о жизни двора.

В такой беседе они скоротали вечер, и за один час узнали друг о друге больше, чем за все предыдущее время. Они давно уже были близки друг другу, хотя и не сознавали этого. Необычное стечение обстоятельств — когда оба они оказались запертыми в башне, — совершенно невозможное ни при каких иных условиях, кроме тех, которые сопутствовали заточению, породило чувство доброго товарищества между ними. Девушка зависела от Гарнаша, но и доверяла ему, и, ценя это доверие, он намеревался доказать ей, что она не ошиблась.

А этой ночью их души особенно сблизились, и, возможно, поэтому Валери вздохнула и с сожалением и очаровательной непосредственностью произнесла:

— Я в самом деле сожалею, месье де Гарнаш, что наше совместное пребывание здесь подходит к концу.

В ответ он рассмеялся и сказал:

— А я — нет, мадемуазель. Я не успокоюсь, пока этот злосчастный замок не окажется лигах[1705] в трех позади нас. Ш-ш! Что это за звук?

Он вскочил на ноги, и лицо его стало озабоченным и серьезным. До этого момента Гарнаш непринужденно сидел, развалившись в кресле, через спинку которого перекинул перевязь с висевшей на ней шпагой. Но снизу донесся лязг распахнувшейся тяжелой металлической двери.

— Неужели пора? — спросила мадемуазель и чуть побледнела.

Он покачал головой.

— Не может быть, — ответил он, — нет еще и десяти часов. Если только этот идиот Арсенио все не перепутал. Ш-ш! — прошептал он. — Сюда кто-то идет.

И внезапно он осознал, какая опасность таится в том, что его обнаружат в ее обществе. Это встревожило его куда больше, чем сам визит, столь необычный в такой час. Он понимал, что не успеет вовремя добежать до прихожей и будет захвачен врасплох, что насторожит вдову или ее сына — если это был кто-то из них.

— Мадемуазель, скорее в комнату! — испуганно прошептал он и указал на дверь спальни. — Запритесь там.

И он неистово замахал ей, чтобы она двигалась бесшумно.

Быстро и бесшумно, как мышь, она выскользнула из комнаты, мягко закрыла дверь и повернула ключ в замке, который Гарнаш предусмотрительно смазал. Он вздохнул спокойнее, когда все было сделано.

В прихожей, она же караульная комната, раздались шаги. Он неслышно сел в кресло, из которого только что встал, опустил голову на спинку, закрыл глаза, открыл рот и притворился спящим.

Кто-то легкой походкой быстро пересекал караульную, и Гарнаш спрашивал себя, кто же это может быть: мать или сын и что здесь надо этому припозднившемуся посетителю.

Дверь прихожей распахнулась, и в дверном проеме появился Мариус в коричневом бархатном камзоле, который Гарнаш видел на нем в прошлый раз. На мгновение он замер, оглядывая комнату. Затем шагнул вперед и, увидев Баттисту, дремавшего в кресле, нахмурился.

— Эй, ты! — выкрикнул он, пиная вытянутые ноги часового, чтобы быстрее разбудить его. — Разве так стоят на страже?

Гарнаш открыл глаза и секунду тупо глядел на человека, якобы нарушившего его сон. Потом, словно окончательно проснувшись, он тяжело поднялся на ноги и поклонился, глупо улыбаясь.

— Разве так стоят на страже? — вновь спросил Мариус, и Гарнаш, всмотревшись в лицо юноши, отметил краску на его щеках, необычный блеск красивых глаз и даже уловил винные пары в его дыхании. Гарнаш начал беспокоиться, но на его лице сохранялось все то же выражение идиотской растерянности и глупая улыбка. Он опять поклонился и, указав в сторону спальни, произнес:

— La damigella e la.[1706]

И Мариус, не зная итальянского, понял значение его слов, сопровождаемых выразительным жестом. Он криво усмехнулся.

— Плохо бы тебе пришлось, мой неприятный приятель, если бы ее там не оказалось, — проговорил он. — Убирайся. Я позову тебя, когда ты понадобишься.

И он указал на дверь.

Гарнаш почувствовал смятение, даже страх. Он решил, что ему лучше выглядеть догадавшимся о значении жестов Мариуса, но не уходить далеко, а остаться по другую сторону двери.

Он поклонился в третий раз и, снова идиотски ухмыльнувшись, потащился из комнаты, прикрыв за собой дверь, чтобы Мариус не мог видеть, как близко от входа он остановился.

Мариус, более не обращая на него внимания, подошел к двери спальни и торопливо постучал костяшками пальцев о косяк.

— Кто там? — спросила мадемуазель.

— Это я, Мариус. Откройте. Мне надо вам кое-что сказать.

— Не потерпит ли это до утра?

— К утру я уеду, — нетерпеливо ответил он, — но мой отъезд во многом зависит от того, увижу ли я вас. Поэтому откройте. Выйдите!

Последовала пауза, и Гарнаш за дверью стиснул зубы и молился, чтобы она не рассердила Мариуса. С ним надо было обращаться осторожно, иначе их побег мог расстроиться в последний момент. Гарнаш молился и о том, чтобы ему не пришлось вмешиваться. Это было бы кораблекрушение вблизи гавани, поэтому он обещал себе, что постарается не срываться по пустякам. Кроме того, услышав, что Мариус собирается уезжать, он очень захотел узнать о цели этой поездки.

Дверь спальни медленно отворилась. Девушка стояла на пороге, бледная и оробевшая.

— Чего вы хотите, Мариус?

— Сейчас, и всегда, и превыше всего на свете — видеть вас, Валери, — с пафосом произнес он, и раскрасневшиеся щеки, блестящие глаза, винное дыхание сказали ей все так же, как чуть раньше — Гарнашу, но напугали куда больше. Тем не менее она вышла из спальни, повинуясь ему.

— Вы, я вижу, еще не спите, — проговорил он. — Это хорошо. Нам надо поговорить.

Он пододвинул ей кресло и предложил сесть, сам же взгромоздился на стол, ухватившись за столешницу, и посмотрел ей прямо в глаза.

— Валери, — медленно произнес он, — маркиз де Кондильяк, мой брат, в Рошете.

— Он возвращается домой? — вскрикнула она, разыгрывая удивление во взгляде и в словах.

— Нет, — ответил он. — Он не возвратится, если вы не пожелаете этого.

— Если я не пожелаю? Но, разумеется, я этого желаю!

— Валери, если вы хотите, чтобы ваше желание исполнилось, исполните сначала мое: станьте моей женой, и тогда Флоримон вновь вернется в Кондильяк.

Он наклонился к ней, опираясь на локоть и приблизил свое лицо к лицу девушки, румянец на его щеках усилился, черные глаза заблестели ярче, винное дыхание обволакивало и удушало ее. Она отпрянула назад, и ее кулаки сжались с такой силой, что костяшки пальцев побелели.

— Что вы имеете в виду? — запинаясь, проговорила она.

— Не более, чем я сказал, и не менее. Если вы любите его достаточно сильно, чтобы пожертвовать собой, — и произнеся эти слова, он сардонически ухмыльнулся, — тогда выходите за меня замуж и спасите Флоримона от превратностей судьбы.

— Какой судьбы? — автоматически переспросила она, и ее губы, казалось, застыли.

Он вскочил со стола и встал перед ней.

— Я поясню вам, — ответил он. — Я люблю вас, Валери, более всего на земле и, думаю, на небе; и я не уступлю вас ему. Скажете сейчас нет, и с рассветом я отправлюсь в Ла-Рошет отвоевывать вас своей шпагой.

Несмотря на испуг, она не могла удержаться от легкой усмешки.

— Вот как? — спросила она. — Но это очень опасно для вас!

Он довольно улыбнулся при этом намеке на его мужество и умение владеть шпагой.

— Я поеду не один, — ответил он.

Валери все поняла. Ее глаза расширились от ужаса и ненависти к нему. С губ сорвались гневные слова.

— Щенок, трусливый убийца! — клеймила она его. — Я должна была догадаться, что замышляется подлость, а не завоевание меня шпагой!

Она видела, как краска сошла с его щек, а по лицу и даже губам разлилась отвратительная смертельная бледность. Однако это не испугало ее, и прежде чем он успел заговорить, она вскочила на ноги и встала перед ним. Глаза ее сверкали, дрожащая рука показывала на дверь.

— Убирайтесь! — воскликнула она. — Вон отсюда! Убирайтесь! Делайте, что хотите, только оставьте меня. Я не желаю торговаться с вами.

— Почему бы и нет? — спросил он сквозь зубы и вдруг схватил запястье ее вытянутой руки. Но она не поняла приближавшейся опасности. Единственная опасность, как она думала, была та, что угрожала Флоримону; но поскольку в полночь они с Гарнашем собирались покинуть Кондильяк и должны были оказаться в Ла-Рошете заблаговременно, чтобы успеть предупредить ее жениха, эта мысль мало ее беспокоила, тогда как само воспоминание о предстоящем побеге придавало мужества и уверенности в себе.

— Вашим предложением вы оскорбили меня, — сказала она ему. — Вы назначили цену и слышали мой отказ. А теперь убирайтесь.

— Чуть позже, — произнес он таким противным елейно-сладким голосом, что у Гарнаша перехватило дыхание.

Он привлек ее к себе и, несмотря на отчаянное сопротивление, крепко прижал к своей груди и покрыл горячими поцелуями лицо и волосы девушки. Освободив одну руку, она изо всех сил ударила его по лицу.

— Этот удар убил Флоримона де Кондильяка, — злобно сказал он ей. — Он умрет завтра в полдень. Подумай об этом, душечка.

— Мне не важно, что вы собираетесь делать, только оставьте меня, — с вызовом ответила она, с трудом удерживая горькие слезы.

Гарнаш едва сдержался и не ворвался в комнату в тот момент, когда Мариус схватил мадемуазель.

Мгновение Мариус пожирал глазами девушку, его лицо при этом было искажено яростью.

— Клянусь Всевышним, — вскричал он, — если я не смогу заставить вас полюбить меня, то дам достаточно оснований ненавидеть.

— У меня их уже более чем достаточно, — ответила она, и Гарнаш мысленно проклял ее дерзость, провоцирующую Мариуса.

В следующий момент она испуганно вскрикнула. Мариус опять бросился на нее.

— Я поцелую тебя в губы, прежде чем уйду, моя милая, — прохрипел он.

Но вдруг чьи-то руки схватили его за запястья стальной хваткой.

Удивленный, он отпустил ее, и в этот момент его развернули и отшвырнули на добрых шесть шагов в глубину комнаты.

Он удержался на ногах, схватившись руками за стол, и его озадаченный взгляд остановился на Баттисте, который, как он смутно начинал понимать, атаковал его.

Весь здравый смысл оставил Гарнаша в тот момент, когда Валери закричала. Вся его осмотрительность была пущена на ветер, от рассудительности не осталось и следа, и только слепая ярость, подтолкнувшая к немедленным действиям, кипела в нем. Но гнев его, внезапно нахлынув, так же внезапно и прошел, когда, оказавшись лицом к лицу с рассерженным Кондильяком, он начал понимать, какую глупость сотворил.

Боже! Что он за дурак! Проклятый идиот! Что такое, в конце концов, поцелуи или два? Не вмешайся он, счастливчик Мариус получил бы свое и удалился восвояси, зато в полночь они спокойно бежали бы из Кондильяка.

А в будущем у него нашлось бы немало возможностей отыскать Мариуса и посчитаться за это оскорбление. Почему он так погорячился? Теперь Флоримон будет убит завтра в Ла-Рошете, а сам он, похоже, в ближайший час в Кондильяке, Валери же окажется полностью в их власти. Тщетно пытался он исправить совершенную ошибку. Извиняясь, он кланялся Мариусу, размахивал руками и сыпал итальянскими фразами, громко подчеркивая слова, словно самой их энергией пытался донести объяснение случившегося до понимания своего господина. Мариус смотрел и слушал, но его ярость не убывала, а все возрастала, как если бы эта непонятная смесь слов чужого языка еще больше оскорбляла его. Он выругался, затем развернулся и схватил шпагу Гарнаша, висевшую на кресле, оказавшемся рядом с ним. В этот момент парижанин проклял свою оплошность: выхватив из ножен длинное острое лезвие, Мариус бросился на опрометчивого защитника Валери.

— Черт побери! — прорычал он сквозь зубы. — Мы увидим цвет твоей грязной крови, образина, поднявшая руку на джентльмена!

Но прежде чем выпад Мариуса достиг своей цели, прежде чем Гарнаш смог сделать ответное движение, чтобы защитить себя, между ними оказалась Валери. Вне себя от удивления, Мариус взглянул в ее бледное решительное лицо. Кем для нее был этот дикарь, что она отважилась вмешаться, рискуя сама получить удар шпагой?

Его лицо медленно расплылось в улыбке. Он еще сохранил способность рассуждать, несмотря на ее презрение и сопротивление и несмотря на то, что этот субъект в некотором смысле расстроил его планы. Он понял, как можно ранить ее, унизить до глубины души.

— Странно, что вы беспокоитесь за жизнь этого малого, — сказал он, и в его словах чувствовался скрытый смысл.

— Я не хочу, чтобы его убивали только за то, что он исполняет приказания, отданные ему вашей матерью.

— Нет сомнений, он оказался превосходным сторожем, — усмехнулся он.

Даже тогда все могло обойтись. Нанеся такое оскорбление, Мариус мог бы решить, что расквитался за свою неудачу. Он мог даже бы подумать, что, вероятно, Баттиста всего лишь честно выполнял полученные приказания, хотя, может быть, слишком уж буквально. Думая так, он мог удовлетвориться этим и просто уйти, а свой гнев выместить завтра на Флоримоне, убив его. Но необузданный гнев Гарнаша, вспыхнувший с новой силой, ничего не оставил от этого слабого шанса.

Оскорбление, на которое мадемуазель не обратила внимания, а возможно, даже и не поняла, воспламенило его негодование. Он позабыл о своей роли, даже о том, что не знал французского.

— Мадемуазель! — воскликнул он, и она замерла от ужаса. — Я прошу вас отойти в сторону, — в его низком голосе звучала угроза, но смысл, к несчастью, был вполне ясен.

— Что за чертовщина! — выругался ошеломленный Мариус. — Кто вы, якобы до этого не знавший французского?

Почти оттолкнув мадемуазель в сторону, Гарнаш сделал шаг и встал лицом к лицу с ним, и сквозь грим на его щеках просвечивал румянец гнева, пылавшего внутри.

— Мое имя, — сказал он, — Мартин Мария Ригобер де Гарнаш, и я собираюсь сейчас прикончить хотя бы одного из этой бесчестной своры в Кондильяке.

И без лишних слов он схватил кресло и поднял перед собой, готовясь встретить нападение своего противника.

Но Мариус мгновенно отпрянул — сначала от удивления, а затем от страха. Он кое-что знал о методах этого человека. Даже шпага не внушала ему уверенности в своем преимуществе, когда перед ним был Гарнаш, вооруженный креслом. Он поискал глазами дверь, прикидывая дистанцию, но понял: прежде чем он успеет достичь ее, Гарнаш его перехватит. Ему ничего не оставалось, как постараться загнать парижанина в угол. И с внезапной решимостью он приготовился атаковать. Гарнаш отпрянул, подняв кресло, и в этот момент мадемуазель опять оказалась между ними.

— Отойдите в сторону, мадемуазель, — вскричал Гарнаш, сейчас совершенно хладнокровный, каким всегда бывал во время схватки, и потому разгадавший намерения Мариуса. — Отойдите, или он поднимет тревогу.

Он бросился мимо нее, чтобы остановить Мариуса, внезапно рванувшегося к двери. На самом пороге тот был вынужден повернуться и обороняться, чтобы ему не размозжили голову тем увесистым оружием, с которым Гарнаш управлялся с необычной легкостью. Но уловка удалась, и он оказался на пороге. Пятясь, он оборонялся и добрался наконец до караульной комнаты. Гарнаш следовал за ним, но громоздкое кресло больше годилось для защиты, чем для нападения, а Мариус тем временем своей шпагой наносил удары выше и ниже кресла, заставляя парижанина сохранять некоторую дистанцию.

И тут Мариус закричал во всю силу своих легких:

— Ко мне! Ко мне! Фортунио! Абдон! Ко мне, псы! Я окружен!

Эхо его крика раздалось внизу, во дворе и было подхвачено часовым, услышавшим его, а затем до них долетел звук быстро удалявшихся шагов, когда тот побежал за помощью. Не переставая проклинать свою несдержанность и осознавая, что сейчас тревога с быстротой пожара распространится по всему замку, он решил, по крайней мере, не дать улизнуть Мариусу и приложил все усилия, чтобы помешать ему достичь двери на лестницу. С порога прихожей бледная мадемуазель наблюдала неравную схватку и слышала крик о помощи. В тот момент она не испытывала ничего, кроме беспокойства за жизнь этого храброго человека, защищавшего ее и себя громоздким креслом.

Внезапно Гарнаш отскочил в сторону, чтобы зайти своему противнику во фланг и тем самым воспрепятствовать его отступлению к наружной двери. Маневр удался, и постепенно, не переставая обороняться креслом, Гарнаш описал полукруг, пока не оказался между Мариусом и дверью.

И тут со двора послышался топот бегущих по неровным плитам ног. На лестнице блеснул свет, и голоса запыхавшихся людей донеслись до сражающихся. Гарнаш подумал про себя, что наверняка пришел его последний час. Что ж, если ему пришла пора встретить свою смерть, какая разница, чья шпага ее принесет: Мариуса или кого-то другого. Поэтому, желая оставить Мариусу какую-нибудь отметину на память о себе, Гарнаш решил рискнуть. Он взмахнул креслом вверх, на секунду открывшись. Шпага юноши с быстротой молнии устремилась на него. Парижанин проворно уклонился в сторону, избегая ее, и сделал шаг к своему противнику. Кресло обрушилось вниз, а вместе с ним рухнул и Мариус, оглушенный и истекающий кровью. Шпага выпала из его руки и со стуком покатилась к ногам Гарнаша.

Парижанин отшвырнул в сторону кресло и, нагнувшись, схватил это необходимое ему оружие. Он распрямился, держа его за рукоятку и обретая уверенность от осязания этого превосходно сбалансированного клинка, обернулся в тот самый момент, когда Фортунио и двое его людей появились на пороге.

Глава 17

Вряд ли был во Франции человек, любивший поединки больше, чем Мартин де Гарнаш. Вид противников с обнаженными шпагами, — а Фортунио был, вдобавок, вооружен еще и кинжалом — заставил его забыть обо всем.

Он стиснул зубы, немного согнул колени — стальные пружины, поддерживающие его мускулистое тело, — и приготовился встретить их нападение.

Но они медлили, и Фортунио окликнул его по-итальянски, недоумевая, что произошло между ним и Мариусом.

Гарнаш беззаботно ответил по-французски, назвав свое настоящее имя. После этого, поняв, с кем имеют дело, они больше не колебались.

Возглавляемые Фортунио, они атаковали его, и шум, производимый ими в течение нескольких последующих минут, хриплое дыхание, громкие проклятья, прыжки и топанье, а более всего звон и стук шпаг наполнили комнату и могли быть слышны внизу во дворе.

Минуты шли, однако им не удавалось взять верх над этим человеком, как будто у него была не одна, а целая дюжина шпаг: так быстры и ловки были его движения. Если бы парижанин стоял на месте, ему быстро пришел бы конец, но он медленно отступал к двери в прихожую, где стояла Валери.

По-своему она помогала Гарнашу, хотя и не осознавала этого. Шесть свечей подсвечника, который она высоко держала, были единственным источником света для этой бурной сцены, и он светил прямо в глаза противников Гарнаша, озаряя их лица и оставляя его лицо в тени.

Парижанин постепенно продвигался к двери прихожей. Он не мог ее видеть, но в этом не было необходимости. Он знал, что она находится прямо напротив двери на лестницу, и по ней корректировал свое обратное движение. Его задачей было достичь прихожей, хотя нападавшие и не догадывались об этом, думая, что Гарнаш отступает из-за своей неспособности удержать позицию. Он же понимал, что, оставшись в караульной комнате, рано или поздно окажется прижатым к стене и, в лучшем случае, сможет проткнуть шпагой одного или двух, прежде чем его самого прикончат. Эта комната была слишком голой для того, что он собирался сделать. Но в прихожей было немного мебели, пользуясь которой он мог бы создать помехи своим противникам и устроить им такую свалку, которая надолго осталась бы в памяти переживших ее.

Гарнаш не думал о собственной гибели. Он знал, что вот-вот на помощь к этим троим прибудет подкрепление. Возможно, они уже в пути, и он берег силы. В молодости он изучал искусство фехтования на его родине, в Италии — и не было трюка, который не был бы ему знаком, или приема, которым он не владел бы в совершенстве, осознавая свою силу, ловкость и выносливость и прекрасно зная о большой длине своего выпада.

Валери, наблюдая за ним, угадала его намерение добраться до двери и пересечь порог, возле которого она стояла. Почти автоматически она сделала пару шагов назад, чтобы освободить место. Это движение едва не стоило ему жизни. Свет более не слепил Фортунио, и капитан сделал быстрый выпад прямо в сердце Гарнаша. Парижанин отпрянул, когда клинок был всего в дюйме от его груди; один из нападавших последовал за ним, прыгнув на шаг вперед своих товарищей и вытянув руку в мощном выпаде. Гарнаш отбил его лезвие почти у самой рукоятки и, слегка повернув кисть руки, одновременно направил острие своей шпаги к глотке нападающего. Шпага вонзилась в горло чуть выше кадыка, и с жутким булькающим хрипом противник осел на пол, как будто все еще совершал свой смертельный выпад, оказавшийся фатальным для него самого.

Мгновение спустя Гарнаш был готов встретить новую атаку. Но в ту долю секунды, когда его шпага была занята своей смертоносной работой, клинок Фортунио стал снова угрожать ему. Левой рукой он отвел лезвие в сторону, а острием шпаги успел отбить выпад другого храбреца. Затем он вновь прыгнул и оказался на пороге прихожей. Он быстро сделал шаг назад, потом еще один. Он находился внутри комнаты, у самого ее порога и, стоя теперь твердо, сражался против Фортунио. Теперь Гарнаш чувствовал себя увереннее. Дверь была узкая. Стоя рядом, они не могли напасть на него сразу вдвоем: один стеснял бы движения другого. А если они станут нападать поодиночке, он был уверен, что сможет продержаться до утра, если к тому времени хоть кто-то из них останется в живых, чтобы сражаться с ним.

Безумное желание расхохотаться овладело им. Несомненно, фехтование было самой веселой игрой, когда-либо изобретенной человеком для своего развлечения. Он выпрямил свою руку, и сталь его клинка блеснула, как молния. Если бы не кинжал, который отразил его выпад, лезвие наверняка пронзило бы сердце капитана. И теперь, продолжая сражаться, Гарнаш позвал Валери. Ему требовалась ее помощь, и он хотел сделать некоторые приготовления до прибытия подкрепления.

— Поставьте ваши свечи, мадемуазель, — велел он ей, — на каминную полку за моей спиной. Перенесите туда и другой подсвечник.

Поспешно, но как в кошмарном полусне, когда все происходящее неясно и нереально, она бросилась выполнять его поручение, и вот уже свет за его спиной вновь стал давать ему то небольшое преимущество над своими противниками, которым он с успехом пользовался раньше. Затем он отдал новые распоряжения:

— Можете ли вы сдвинуть стол, мадемуазель? Постарайтесь подтащить его сюда к стене, слева от меня, и как можно ближе.

— Я постараюсь, месье, — выдохнула она пересохшими губами и отправилась исполнять и это поручение.

Необходимость действовать подстегнула ее. Она ухватилась за край тяжелого дубового стола и потащила его через всю комнату, как велел ей Гарнаш. Увидев, к чему идет дело, Фортунио попытался прорваться в комнату. Но Гарнаш был готов к этому.

Раздался резкий, скрежещущий звук трения стали о сталь, завершившийся ударом, и опять Фортунио оказался в караульной комнате, куда он отпрыгнул, спасая свою жизнь.

Наступила пауза, и Гарнаш опустил острие шпаги, чтобы дать отдохнуть руке перед новой атакой. Через порог комнаты капитан предложил ему сдаться. Гарнаш воспринял предложение как оскорбление.

— Сдаться? — взревел он. — Сдаться тебе — головорезу, мерзавцу? Если тебе нужна моя шпага, ты получишь ее, но она будет в твоей глотке.

Фортунио склонил голову к уху своего товарища и прошептал приказ. Повинуясь ему, тот вступил в схватку с Гарнашем. Внезапно он упал на колени и над его головой блеснула шпага Фортунио. Это был хитрый трюк, рассчитанный на то, чтобы прикончить парижанина. Однако он ничуть не удивился и сразу разгадал их намерения. Под защитой клинка Фортунио шпага человека, стоявшего на коленях, должна была тяжело ранить Гарнаша. Мадемуазель вскрикнула, предупреждая его, он отскочил в сторону, к стене, защищавшей его от оружия Фортунио, и, резко повернувшись, пронзил шпагой насквозь тело наемника, стоящего на коленях.

Все было сделано почти автоматически, скорее инстинктивно, чем преднамеренно; и даже когда все закончилось, Гарнаш едва ли сам понял, как ему удалось это.

Тело убитого теперь мешало проходу в дверь, позади которой находился Фортунио, не решавшийся наступать на труп из опасения, как бы выпад шпаги, которую он сейчас не видел, — Гарнаш так и продолжал стоять у стены, — не сделал с ним то же самое.

Опершись о стену, парижанин перевел дыхание и мрачно улыбнулся из-под усов. Он не видел необходимости менять такую превосходную позицию, пока имел дело с одним-единственным противником.

Рядом с ним Валери облокотилась о стол, который сумела протащить так далеко. Ее лицо было смертельно бледно, а сердце обмирало от ужаса при виде того, что лежало на пороге. Она не могла оторвать глаз от темно-красного пятна, медленно расползающегося по полу из-под этого безжизненного тела.

— Не смотрите туда, мадемуазель, — умоляюще проговорил Гарнаш. — Крепитесь, дитя, крепитесь, прошу вас.

Она постаралась собрать все свое оставшееся мужество и усилием воли отвела глаза от тела, остановив их затем на спокойном и отважном лице Гарнаша. Взгляд его внимательных, невозмутимых глаз, мрачно улыбающиеся губы придали ей, казалось, новые силы.

— Стол, месье, — сказала она. — Я не могу придвинуть его ближе к стене.

Парижанин понял, что она не может сделать этого не из-за недостатка сил или мужества, а потому, что он сам занимал то место, куда приказал поставить стол. Жестом он велел ей отойти, и когда она сделала несколько шагов, Гарнаш внезапно и быстро рванулся в сторону и схватился обеими руками за стол, удерживая в то же время шпагу между большим и указательным пальцами правой руки. И прежде, чем Фортунио успел оценить ситуацию, ему удалось толкнуть массивный стол в дверной проем. Капитан, хотя и с опозданием, все же постарался воспользоваться ситуацией, намереваясь застать Гарнаша врасплох. Но едва он сунулся в дверной проем, перед его глазами сверкнула шпага парижанина и заставила отскочить назад с кровоточащей полосой на щеке.

— Осторожнее, месье капитан, — насмешливо произнес Гарнаш. — Окажись вы хоть на дюйм ближе, это стоило бы вам жизни.

Теперь Гарнаш мог перевести дух: раненый, хотя и легко, Фортунио вряд ли отважился бы в одиночку угрожать ему. А тем временем на лестнице послышался топот ног, и парижанин вновь вернулся к сооружению баррикады. И пока подтягивалось подкрепление, и шум голосов спешивших на помощь людей становился все громче, и их сапоги уже гремели по голым доскам пола караульной комнаты, Гарнаш успел продвинуть стол еще дальше в дверной проем, запихнул под него кресло, чтобы обезопасить себя от атаки снизу, а другое кресло взгромоздил на крышку стола, наращивая это сооружение.

В отчаянии Валери смотрела на действия Гарнаша, прислонившись к стене и прижав руки к груди.

Ей стало страшно, когда она представила, как лежит он тут бездыханный, истекающий кровью, пожертвовавший своей храброй, красивой душой ради ее спасения. Только из-за того, что она, маленькое, ничтожное создание, не захотела выходить замуж, как ей было велено, его благородный дух, может статься, покинет это сильное тело.

Да, она отказалась выйти за Мариуса, чтобы сохранить жизнь Флоримону, поскольку была уверена в том, что успеет предупредить своего жениха. И хотя теперь об этом не могло быть и речи, она твердо знала, что все равно отказалась бы исполнить волю Мариуса. Но она знала теперь и то, что пошла бы на уступки, если их ценою была бы жизнь Гарнаша.

Внезапно его ровный голос нарушил ее мучительные раздумья:

— Успокойтесь, мадемуазель; еще не все потеряно.

Валери подумала, что он говорит так, чтобы просто подбодрить ее; она не могла проследить за ходом его мыслей. Однако она сделала усилие и подавила свои всхлипывания, поняв, что должна крепиться хотя бы для того, чтобы оказаться достойной дружбы и расположения столь храброго человека.

Сквозь свою баррикаду он вглядывался в караульную комнату, пытаясь установить, с какими новыми противниками ему придется иметь дело, и был удивлен, увидев лишь четверых, стоящих рядом с Фортунио; позади них, в густой тени, он смутно различил женскую фигуру, а рядом с ней еще одну — мужскую, коренастую и невысокую. Женщина двинулась вперед, и парижанин увидел, что, как он и предполагал, это была вдова собственной персоной. В коренастой фигуре рядом с ней, попавшей в полосу света, проникающего сквозь дверной проем, который оборонял Гарнаш, он узнал господина де Трессана. И если у Гарнаша оставались какие-либо сомнения относительно лояльности сенешала, эти сомнения сейчас окончательно исчезли.

И тут вдова внезапно вскрикнула. Она заметила лежащего Мариуса и заторопилась к нему. Вслед за ней устремился Трессан, и вдвоем они подняли юношу и помогли ему добраться до кресла, где он уселся, проводя непослушной рукой по принявшему мощный удар лбу. Очевидно, он приходил в себя, и Гарнаш пожалел, что его удар был недостаточно тяжелым. Вдова повернулась к подошедшему к ней Фортунио, и, когда тот что-то сказал ей, глаза маркизы, казалось, воспламенились.

— Гарнаш? — донесся ее голос до парижанина, и он увидел, как Фортунио ткнул пальцем в сторону баррикады.

Она, словно позабыв о своем сыне, шагнула от него в сторону и стала вглядываться в крепкую фигуру Гарнаша, с трудом различимую сквозь груду мебели, защищавшую его до уровня груди. Она ни слова не сказала парижанину. Мгновение вдова смотрела на него, сжав губы, и бледное лицо ее отражало испуг и гнев одновременно, а затем она обратилась к Фортунио:

— Это была идея Мариуса, поставить его часовым к девчонке, — и Гарнашу показалось, что он уловил насмешку в ее голосе.

Она бросила взгляд на тела, распростертые на полу, одно у самых ее ног, другое — прямо в дверном проеме и теперь почти скрытое в тени стола, и с яростью приказала снести баррикаду и взять мерзавца живьем.

Но прежде чем они успели двинуться, раздался голос Гарнаша.

— Одно словечко к вам, месье де Трессан, прежде чем они начнут, — прокричал он столь повелительно, что люди замерли и выжидающе посмотрели на вдову.

Трессан изменился в лице, хотя здесь ему ничто не могло угрожать, и озабоченно пощипал свою бородку, глядя на маркизу в ожидании инструкций. Она метнула на него взгляд, пренебрежительно дернула плечом и вновь скомандовала:

— Вытащить его, — и указала на Гарнаша.

Но парижанин вновь остановил их.

— Месье де Трессан, — произнес он, — до самого вашего смертного часа — а он не так уж далек — вы будете жалеть, что не выслушали меня.

Эти слова, в которых чувствовались и угроза, и предупреждение, казалось, взволновали сенешала. Он помедлил мгновение, и на этот раз его глаза уклонились от взгляда маркизы. Наконец он шагнул вперед.

— Мошенник, — сказал он, — я не знаю тебя.

— Вы достаточно хорошо знаете меня. Вы слышали мое имя. Я Мартин Мария Ригобер де Гарнаш, посланный ее величеством в Дофинэ, чтобы освободить мадемуазель де Ла Воврэ из замка Кондильяк, где ее удерживают силой с бесчестными намерениями. Теперь вы знаете, кто я и зачем я здесь.

Вдова топнула ногой.

— Достать его! — хрипло скомандовала она.

— Сперва выслушайте меня, месье сенешал, или вам будет хуже. — И тот, приведенный в движение этой уверенно прозвучавшей угрозой, рванулся, опережая солдат.

— Минуточку, маркиза, умоляю вас, — выкрикнул он, и люди, видя его горячность и помня, кто он такой, в нерешительности остановились, не зная, чьей воле повиноваться: сенешала или маркизы.

— Что вы собираетесь сказать мне? — спросил Трессан, пытаясь заставить свой голос звучать уверенно.

— Слушайте: мой слуга знает, где я нахожусь, и если через несколько дней я не вернусь отсюда живой и невредимый и не встречусь с ним, он отправится в Париж с письмами, которые я ему дал. Эти письма изобличают вас и все ваши неприглядные делишки в Кондильяке. В них я изложил, как вы отказались помочь мне и игнорировали приказы королевы, мне удастся доказать, что из этого следует, что моя гибель, если я погибну, произошла из-за вашего предательства и неповиновения. Могу обещать вам: ничто в этом случае не спасет вас от виселицы.

— Не слушайте его, месье! — выкрикнула вдова, видя, что Трессан был объят внезапным страхом. — Это всего лишь хитрость отчаявшегося человека.

— Вам решать, прав я или нет, — парировал Гарнаш, обращаясь только к Трессану. — Я вас предупредил. Я мало рассчитывал увидеть вас в Кондильяке сегодня вечером. Но ваше присутствие здесь подтверждает мои худшие подозрения, и если мне суждено умереть, я умру с чистой совестью, будучи уверен, что, отдавая вас на суд ее величества, я не принес в жертву невинного человека.

— Мадам, — начал было сенешал, оборачиваясь к вдове.

Но она нетерпеливо прервала его.

— Месье, — сказала она, — вы сможете поторговаться с ним, когда он будет взят живьем. Вперед! — снова приказала она своим людям, и теперь ее голос звучал столь решительно, что никто не посмел больше медлить. — Вытащить этого плута живым!

Гарнаш улыбался мадемуазель.

— Они хотят взять меня живьем, — проговорил он. — Это обнадеживает. Держитесь стойко, дитя: пока мы живы, мне может потребоваться ваша помощь.

— Я готова, месье, — несмотря на нервную дрожь, заверила его девушка.

Он взглянул в ее бледное лицо, усилием воли сохраняющее спокойное выражение, в эти прекрасные карие глаза, стремящиеся остаться невозмутимыми и улыбнуться ему в ответ, и восхитился ее мужеством в той же степени, в которой она была восхищена им.

Начался штурм. Двое головорезов, не решаясь встретиться с Гарнашем в одиночку, мешая друг другу, пытались одновременно атаковать его. Ему стало смешно.

Тогда вдова приказала вступить в схватку с Гарнашем одному из них. Тот повиновался, но стремительным выпадом шпаги парижанин поверх баррикады заставил его отступить. И тогда Фортунио с одним из своих людей применил тот же прием, который уже стоил жизни их товарищу. Наемник стал на колени, просунул шпагу под столом и сквозь раму кресла пытался попасть Гарнашу в ноги. Одновременно капитан схватился за ручку верхнего кресла и через него атаковал парижанина. Хитрость на этот раз удалась и даже заставила Гарнаша отступить. Стол, казалось, грозил ему гибелью, вместо того чтобы защищать. Он молниеносно упал на одно колено, пытаясь выгнать нападающего из-под стола. Но препятствия, которые должны были бы мешать его противникам, на этот раз куда больше мешали самому Гарнашу.

В тот же самый момент Фортунио толкнул кресло и сбросил его со столешницы. Одна из ножек стола задела правую руку Гарнаша. На секунду рука онемела. Он выронил шпагу, и Валери громко вскрикнула. Но в следующий момент он был снова на ногах и крепко держал клинок, хотя в его руке оставалось еще чувство онемения. Секунды шли, и это чувство проходило, но прежде чем он успел вернуться на свое место, стол был сдвинут в комнату. Гарнаш выкрикнул:

— Плащ, мадемуазель! Дайте мне плащ! — и девушка, вновь подавив свои страхи, бросилась выполнять его просьбу.

Она схватила плащ, лежавший на кресле около двери в ее спальню, и принесла ему. Он дважды обернул его вокруг своей левой руки, оставив свисать полы, и, шагнув вперед, бросил плащ вперед, чтобы шпага противника запуталась в нем при следующей его атаке. Быстро отступив в сторону, он приблизился к столу, и лезвие его клинка отогнало капитана, атаковавшего поверх стола. Затем он налег на стол всем своим весом и вновь оттолкнул его назад. Стол тяжело ударился о косяки двери, оставив у его ног кресло. Этим движением он позволил человеку внизу вновь воспользоваться своей шпагой, что тот и сделал. Но в последний раз. Гарнаш опять запутал его клинок, ударом ноги отшвырнул мешавшее ему кресло; внезапно нагнувшись и ударив под столом своей шпагой, почувствовал, как она вошла в тело противника.

Раздался стон и хрип, а затем, прежде чем Гарнаш успел встать, — предупреждающий крик мадемуазель. Стол, который внезапно толкнули нападавшие, чуть было не ударил его по голове, угодив своим краем в левое плечо Гарнаша, на целый метр отбросил его в глубь комнаты, и он распластался на полу.

Подняться вновь, жадно глотая воздух, — падение слегка оглушило его — было делом одного мгновения. Но этого было достаточно, чтобы Фортунио окончательно оттолкнул стол из дверного проема, и его люди ворвались в комнату.

С дикими криками и яростными насмешками они бросились на Гарнаша, который поспешно приготовился отразить нападение и отступал, пока его плечи не коснулись стены и у него не возникло уверенности, что хотя бы сзади ему ничто не угрожает. Три шпаги противостояли его одной. Сам Фортунио, раненая щека которого была испачкана кровью, стоял у двери, наблюдая за схваткой, рядом с ним находилась маркиза, а чуть дальше притулился Трессан, очень бледный и испуганный.

Но даже в этот момент смертельной опасности первой мыслью Гарнаша была мысль о Валери. Он должен был избавить ее от вида этой бойни и от того, чем она вскоре закончится.

— Возвращайтесь в вашу комнату, мадемуазель, — крикнул он ей.

— Вы мешаете мне, — добавил он, вынуждая ее повиноваться.

Она выполнила приказание, но лишь отчасти: дошла только до порога в свою комнату, где и осталась стоять, наблюдая схватку, точно так же, как чуть раньше стояла и смотрела на нее от двери прихожей.

Внезапно ее осенило. Если ранее, отступая через дверной проем в прихожую, Гарнаш добился этим некоторого преимущества над нападавшими, не мог ли он сделать то же самое еще раз и улучшить свое положение, отступив теперь в ее спальню? Она крикнула:

— Сюда, месье де Гарнаш! Сюда!

Маркиза бросила на нее взгляд через комнату и издевательски улыбнулась, полагая, что Гарнаш сейчас был слишком занят, чтобы поступить столь опрометчиво. В его положении отойти от стены означало быстрый конец.

Однако Гарнаш думал иначе. Плащ, обернутый вокруг его левой руки, давал ему некоторое преимущество. Он махнул полой плаща в лицо одному из нападающих, и, прежде чем тот успел правильно отреагировать, последовал удар шпагой, пронзившей ему живот, в то время как еще одним взмахом плаща он запутал другую шпагу, опасно устремившуюся в открывшуюся брешь его обороны.

Мадам выругалась, и Фортунио повторил ее проклятие. Сенешал от изумления открыл рот при виде такого мужества и ловкости, позабыв о своих страхах.

Теперь Гарнаш смог оторваться от стены и встать спиной к мадемуазель, намереваясь последовать ее совету. И только в этот момент он впервые за все время баталии спросил себя: зачем? Его руки отяжелели от усталости, во рту пересохло, на лбу проступили крупные капли пота. Скоро он окончательно выдохнется, и тогда они сумеют этим воспользоваться.

До этого его ум был занят только схваткой; если он и думал об отступлении, то лишь в том смысле, чтобы оно обеспечило ему более выгодную позицию. Теперь же, понимая, что устает, он наконец подумал о побеге. Неужели не было никакого выхода? Неужели ему придется перебить всех, находящихся в Кондильяке, чтобы иметь возможность вырваться?

Почти механически Гарнаш в уме пересчитал людей. Всего в замке было двадцать наемников, исключая его и Фортунио. Он мог рассчитывать, что Арсенио не окажется среди атакующих и, может быть, в конце даже придет к нему на помощь. Таким образом, оставалось девятнадцать. Четверых он уже либо убил, либо вывел из строя, Но уничтожить оставшихся пятнадцать было выше его сил. Вскоре, без сомнения, к этим двоим, сражающимся с ним, присоединятся другие. Итак, ему необходимо отыскать выход не мешкая.

Он размышлял, удастся ли ему разделаться с этими двумя, прикончить Фортунио и попытаться скрыться через заднюю дверь, пока не прибудут остальные. Но эта мысль была слишком уж безумна, а ее осуществление — слишком невероятно.

Сейчас он дрался, повернувшись спиной к мадемуазель и лицом к высокому окну, сквозь которое виднелись очертания полумесяца, искаженные толстыми стеклами. Внезапно ему в голову пришла одна мысль. Его путь должен лежать через окно. Он знал, что оно расположено на добрых пятьдесят футов[1707] выше рва с водой, и есть шанс разбиться, решись он прыгнуть вниз. Но если он останется здесь, дожидаясь, пока на помощь к его противникам прибудут свежие силы, то, без сомнения, погибнет. И он выбрал меньшее зло.

Гарнаш вспомнил, что окно оставалось забитым гвоздями с того момента, когда мадемуазель инсценировала попытку побега. Но это не должно оказаться серьезным препятствием.

Теперь, когда решение созрело, его тактика резко изменилась. До этого он был экономен в движениях, предпочитая защищаться и сохранять силы для продолжительной схватки, которая предстояла ему. Но внезапно из обороняющегося он превратился в нападающего, и его атака была смертоносна. Он сложил свой плащ, сняв его с руки, и швырнул на голову и плечи одного из своих противников, запутав и ослепив его этим. Прыгнув ему во фланг, Гарнаш сильнейшим ударом сбил его с ног, так что тот тяжело рухнул. Затем, внезапно пригнувшись, парижанин нанес удар ниже уровня защиты другому противнику и поразил его в бедро. Тот вскрикнул и, пошатнувшись, упал. Следующий стремительный удар Гарнаш нанес вниз, в барахтающуюся под плащом массу. На секунду барахтанье усилилось, а потом прекратилось совсем.

Трессан почувствовал, как пот заливает его с головы до пят. Вдова разразилась потоком проклятий, более уместных в казарме, чем в замке, а Гарнаш тем временем повернулся, чтобы встретить нападение Фортунио — последнего из оставшихся противников.

Капитан, вооруженный шпагой и кинжалом, смело бросился на него, и в этот момент, чувствуя свою усталость, Гарнаш пожалел, что у него нет сейчас плаща. Однако он упорно дрался, и, пока они фехтовали и топали по комнате, Мариус, пошатываясь, подошел ближе к своей матери и, тяжело опершись о плечо Трессана, глядел на происходящее.

Маркиза повернула к нему свое мертвенно-бледное лицо.

— Этот человек — чудовище, — услышал Гарнаш ее слова, адресованные сыну. — Бегите за помощью, Трессан, а не то, не дай Бог, он еще и улизнет. Отправляйтесь за своими людьми, или он убьет и Фортунио. Пусть они принесут мушкеты.

Словно лишившись рассудка, Трессан побежал выполнять ее поручение, в то время как двое противников продолжали сражаться, кружа и порывисто дыша, прыгая и делая выпады, а их шпаги звенели и скрежетали с такой силой, что из них высекались искры.

Поднявшаяся пыль окутывала и почти душила их, они поскальзывались в лужах крови, а Гарнаш едва избежал падения и чуть было не рухнул на тело одной из своих жертв, зацепившись за него ногой.

Однако вдова, внимательно наблюдавшая за поединком и слегка разбиравшаяся в фехтовании, ясно понимала, что хотя Гарнаш и устал, но если не прибудет помощь или не произойдет какая-нибудь счастливая для капитана случайность, Фортунио скоро будет лежать рядом со всеми остальными.

Двигаясь по комнате, они описали полный круг, и спина парижанина была теперь обращена к окну, а его лицо — к двери спальни, где стояла мадемуазель. Его правое плечо было на одной линии с дверью в прихожую, в которой стояла мадам, и он не заметил, как она отошла от Мариуса, осторожно прокралась по комнате и затем, быстро рванувшись, оказалась позади него.

До этого момента Гарнаш считал, что единственным человеком, с чьей стороны можно опасаться вероломства, был раненный в бедро наемник, и он предусмотрительно старался находиться вне пределов шпаги этого малого.

Однако если Гарнаш не видел движений мадам, то они не могли укрыться от взора мадемуазель, и ее глаза расширились от ужаса, когда она угадала вероломное намерение вдовы. И она решила, что сможет сделать то же самое, что и мадам.

Внезапно Гарнаш увидел, что Фортунио открылся; это случилось в тот момент, когда глаза капитана, привлеченные движениями мадам, на мгновение оторвались от своего противника. Это стало бы для него фатальным, если бы парижанин, приготовившийся сделать выпад, не почувствовал, что схвачен сзади, и пара тонких рук прижимает его собственные руки к бокам, а над своим плечом он услышал злобный голос, обдавший дыханием его разгоряченную щеку:

— Коли, Фортунио!

Тому ничего лучшего и не требовалось. Он поднял свою утомленную правую руку, и острие его шпаги оказалось на уровне груди Гарнаша, но в этот момент капитан ощутил, что его рука стала словно свинцовой. Валери подоспела вовремя, схватила Фортунио за руку и всей своей тяжестью повисла на ней.

До смерти перепугавшись, капитан проклинал ее, понимая, что, если Гарнаш освободится от маркизы, ему придет конец. Он отчаянно попытался стряхнуть мешающую ему Валери и в результате рухнул на пол, увлекая за собой девушку. Мадемуазель отчаянно вцепилась в него, не давая ему подняться, и крикнула Гарнашу, что крепко держит капитана.

Собрав все оставшиеся силы, парижанин вывернулся из рук обхватившей его вдовы и отшвырнул ее с неистовством, которого сам от себя не ожидал.

— Ваши руки, мадам, — сказал он, — первые женские руки, прикоснувшиеся к Мартину де Гарнашу. Но никогда объятия красотки не могли быть менее желанны для женщины.

Пыхтя, он схватил одно из перевернутых кресел и, держа его за спинку, устремился к окну, бросил шпагу и крикнул, чтобы мадемуазель подержала капитана еще мгновение. Потом размахнулся и кинул кресло в окно. С грохотом посыпались разлетевшиеся вдребезги стекла.

Он вновь и вновь швырял кресло в окно, пока на месте оконной рамы не осталось лишь отверстие, окаймленное зазубренным стеклом и искореженными остатками свинцовой рамы.

В этот момент Фортунио удалось встать на ноги, освободившись от девушки, которая почти без чувств упала на пол. Он рванулся к Гарнашу. Парижанин повернулся и бросил кресло, теперь уже совершенно разбитое, в приближающегося капитана. Оно упало ему прямо в ноги, Фортунио со всего размаха ударился голенями о его края и от резкой боли рухнул на пол. И прежде чем успел подняться, он увидел, как в зияющем отверстии, бывшем ранее окном, исчезла фигура человека.

Мадемуазель привстала и пронзительно закричала:

— Вы разобьетесь, месье де Гарнаш! О Боже, вы разобьетесь! — в ее голосе звучала невыносимая мука.

Но для Гарнаша это были последние слова, которые он слышал, когда он очертя голову падал в темноту холодной ноябрьской ночи.

Глава 18

Фортунио и маркиза одновременно подбежали к окну и в этот момент услышали глухой всплеск воды в пятидесяти футах внизу. Они вглядывались в непроницаемую тьму, но их глаза ничего не различали, а лунный серп скрывался за облаком.

— Он упал в ров! — закричала маркиза, и Валери, еще остававшаяся на полу после схватки с Фортунио, с усилием приподнялась, полумертвая от страха.

К окружавшему ее кошмару — скрючившиеся тела, лежащие на полу, разбитая мебель, стоны человека, раненного в бедро, — она была безразлична. Валери повторяла себе, что Гарнаш мертв, наверняка мертв, и ей казалось, что даже мысль об этом убивала какую-то часть ее самой.

Не сознавая того, она громко всхлипывала от страха и стонала: «Он мертв, он мертв».

Маркиза услышала этот жалобный плач и обернулась, взглянув на девушку; брови ее поднялись, а рот приоткрылся от изумления, оказавшегося в тот момент сильнее всех ужасов этой ночи. Мадам охватило подозрение, разлившееся в ее недобром уме со скоростью масляного пятна по поверхности воды. Она шагнула вперед и схватила безжизненную руку мадемуазель. Мариус, побледневший сильнее, чем после удара креслом, тяжело оперся о дверной косяк и уставился на них глазами, налитыми кровью. Без сомнения, если когда-либо девушка призналась в том, что было у нее на сердце, то Валери только что сделала это.

Маркиза гневно встряхнула ее.

— Кем он был тебе? Кем? — спросила она.

И едва понимая, что говорит, мадемуазель ответила:

— Благороднейшим другом, которого я когда-либо знала.

— Тьфу, — вдова отпустила ее руку и повернулась к Фортунио, чтобы отдать распоряжение, но тот уже исчез. Капитана сейчас волновали не женщины, а мужчина, который от них ускользнул, и ему нужно было убедиться, что Гарнаш мертв.

Задыхающийся и изможденный, весь забрызганный кровью из царапины на щеке, придававшей ему устрашающий вид, он, однако, нашел в себе силы, рванулся с места этой жуткой бойни в караульную комнату, где подхватил горящий фонарь, оставленный у входа, и бросился вниз по лестнице, ведущей во двор. Там он столкнулся с господином де Трессаном, возглавлявшим полдюжины солдат; все они были полуодеты, но зато вооружены шпагами и ножами, двое из них имели при себе мушкеты, а один нес факел.

Фортунио грубо оттолкнул сенешала в сторону, забыв о его высоком чине, и остановил людей. Часть из них он отослал к конюшне взять лошадей на тот случай, если Гарнаш, оставшись в живых, переплыл ров, и за ним придется охотиться. Парижанина нельзя было упустить. Последствий этого Фортунио опасался точно так же, как и все обитатели замка. Не мешкая ни минуты, чтобы ответить на испуганные вопросы Трессана, он приказал пяти или шести людям следовать за ним и заспешил, несмотря на всю свою усталость, через двор, затем через кухню, что сократило путь, к входным воротам. Не останавливаясь даже, чтобы перевести дыхание, он миновал арку главной башни и вбежал на мост, еще не поднятый из-за ожидавшегося отъезда господина сенешала.

На мосту он остановился, разгоряченный, и, прокричав своим людям, чтобы они принесли больше факелов, вырвал из рук одного из наемников единственный имеющийся у них факел.

Его люди бросились в сторожку около ворот, из полуистеричной речи капитана поняв одно — надо торопиться. Стоя на мосту в ожидании их, он высоко держал в руке факел и, напрягая зрение, оглядывал воду, освещенную зловещим красным светом.

Несмотря на отсутствие ветра, маслянистая поверхность воды слабо колыхалась. С момента прыжка Гарнаша прошло не более четырех-пяти минут, и, возможно, вода еще не успела успокоиться. Но, кроме этого, Фортунио ничего не заметил, да и не ожидал. Окно северной башни находилось на другой стороне замка, и именно там он собирался искать следы беглеца или его тело.

— Поторапливайтесь! — через плечо прокричал он своим людям. — За мной!

И, не дожидаясь их, он побежал через мост и затем вокруг замка, а его факел рассыпал позади него снопы искр, и маленькие змейки кроваво-красного света струились по его шпаге, которую он держал в руке.

Достигнув места, где упал Гарнаш, он остановился прямо под сиянием, льющимся в ночь из разбитого окна в пятидесяти футах вверху, и свет его факела озарил черную гладь воды. Ни малейшего следа не было на ее ровной, стальной поверхности. Позади себя он услышал голоса спешивших людей и увидел багровое пламя факелов. Обернувшись к ним, он указал острием шпаги в сторону рва.

— Растянитесь в цепь! — крикнул он. — Ищите там. Он не мог уйти далеко!

Смутно догадываясь о цели своих поисков, они, однако, поняли, что речь идет о человеке, и, повинуясь приказу, бросились врассыпную, прочесывая лужайку, которая не давала никакого укрытия беглецу, окажись он там.

Фортунио, оставшийся стоять на берегу рва, нагнулся и при свете факела исследовал мягкую, липкую глину. Казалось невероятным, чтобы человек смог перебраться по ней и не оставить никаких следов. Но повсюду глина была нетронутой, и, сколько капитан ни искал, он нигде не смог обнаружить отпечатков рук или ног вылезшего из воды человека.

Он вернулся назад и пошел в другую сторону, но результат его поисков был тот же. Наконец капитан выпрямился, и его поведение стало более спокойным, а вся лихорадочная поспешность исчезла; он еще раз поднял факел и вновь оглядел освещенную поверхность воды. Минуту он размышлял, а затем почти с сожалением громко произнес:

— Утонул! — и вложил шпагу в ножны.

Из окна наверху его окликнул голос. Взглянув, он увидел вдову, а чуть в глубине различил фигуру ее сына. Далеко на лужайке взад и вперед сновали факелы, как разыгравшиеся блуждающие огоньки.

— Вы нашли его, Фортунио?

— Да, мадам, — уверенно ответил он. — У вас будет его тело, когда вы пожелаете. Он здесь, во рву.

И капитан указал на воду.

Казалось, они поверили его словам, поскольку вопросов больше не последовало. Маркиза повернулась к мадемуазель, все еще сидевшей на полу.

— Он утонул, Валери, — удовлетворенно произнесла она, глядя в лицо девушке.

Валери взглянула на нее. Глаза мадемуазель расширились, губы на секунду зашевелились. И без слов она упала навзничь. Вынести эти слова, последовавшие в довершение того кошмара, который ей только что пришлось пережить, оказалось слишком большим испытанием даже для нее. Она лишилась чувств.

В этот момент вошел Трессан, горящий нетерпением узнать, что же происходит — внизу, во дворе, пока что он ничего не понял. Маркиза попросила его помочь поднять девушку, поскольку Мариус был слишком слаб для этого. Вдвоем они оттащили ее в спальню, положили на кровать и удалились, прикрыв за собой дверь. Затем она сделала знак Мариусу и сенешалу.

— Пошли, — сказала она, — нам пора идти. Это место плохо действует на мои нервы, хотя я могу вынести кое-что и похуже.

Она взяла один из подсвечников, чтобы освещать путь, и они спустились вниз, а затем прошли в зал, где обнаружили пажа Мариуса, Гастона, очень бледного и испуганного шумом, наполнявшим замок в течение последнего получаса. Рядом с ним лежала гончая Мариуса, которая для бедного мальчика была одновременно и компанией, и защитой в этой ужасной ночи.

Маркиза ласково заговорила с ним и наклонилась, чтобы потрепать шелковистую шерсть собаки. Затем она послала Гастона за вином, и когда его подали, они втроем молча выпили, сохраняя мрачную задумчивость.

Вино оживило Мариуса, приободрило упавшего духом Трессана и утолило жажду маркизы. Сенешал повернулся к мадам и вновь задал свой вопрос насчет того, чем же закончилась схватка наверху. Она передала ему слова Фортунио, что Гарнаш утонул в результате прыжка из окна.

Тут в памяти Трессана всплыло обещание Гарнаша о том, что будет с ним в случае гибели парижанина. Кровь отхлынула от его щек, а около рта и глаз обозначились глубокие борозды смертельного беспокойства.

— Мадам, мы погибли! — простонал он.

— Трессан, — презрительно ответила она ему, — вы к тому же еще и трус. Выслушайте меня. Разве он не сказал, что оставит человека ждать его, пока он будет в Кондильяке? Как вы думаете, где он его оставил?

— Наверное, в Гренобле, — удивленно проговорил сенешал.

— Выясните, — требовательно сказала она, глядя ему прямо в глаза, и ее взгляд был спокоен, словно и не было кровавого кошмара этой ночи, свидетелями которого они только что оказались. — Если не в Гренобле, то, по крайней мере, в Дофинэ, где вы — сенешал его величества. Переверните всю провинцию вверх дном и найдите его. Это в вашей власти. Сделайте это, и вам нечего будет бояться. Вы видели его?

— Да, видел. И, помнится, его звали Рабек.

Он вновь почувствовал уверенность.

— Вы ничего не забыли, мадам, — пробормотал он. — Вы поистине удивительная женщина. Этой же ночью я начну поиски. Почти все мои люди сейчас в Монтелимаре и ждут распоряжений. Я отправлю курьера с приказанием, чтобы они рассеялись по всему Дофинэ и искали его.

Дверь открылась, и вошел Фортунио. Он еще не успел смыть кровь с лица и одежды. Взглянув на него, Трессан содрогнулся. Маркиза же с наигранным участием спросила его:

— Как ваша рана, Фортунио?

Капитан пренебрежительно махнул рукой.

— Пустяки. Кого другого это обеспокоило бы, но я слишком полнокровен; оцарапавшись, могу потерять много крови и даже не заметить этого.

— Выпейте, капитан, — дружелюбно предложила она ему и своей рукой налила вина. — А ты, Мариус? — спросила она сына. — Ты уже восстановил свои силы?

— Со мной все в порядке, — угрюмо ответил юноша.

Он чувствовал, что выглядит не лучшим образом, и его тщеславие страдало от этого.

— Я жалею, что мало участвовал в этой схватке, — пробормотал он.

— Dieu![1708] Это была жесточайшая схватка, которую мне или кому-нибудь из нас доводилось видеть, — выругался Фортунио. — Великолепный фехтовальщик этот господин де Гарнаш! Он заслуживал лучшего конца!

— А вы уверены, что он утонул?

В ответ Фортунио привел свои доводы, которые убедили и маркизу, и ее сына — им в самом деле казалось невероятным, чтобы парижанин смог уцелеть после такого прыжка. Вдова смотрела то на Мариуса, то на капитана.

— Как по-вашему, сможете ли вы оба участвовать в завтрашнем деле? — спросила она.

— Что касается меня, — рассмеялся Фортунио, — я готов хоть сейчас.

— А я буду готов, когда отдохну, — мрачно добавил Мариус.

— Тогда идите оба отдыхать, вам скоро понадобятся силы, — повелела она им.

— Мне тоже пора, мадам, — сказал сенешал, склонившись над рукой, которую она протянула ему. Он хотел добавить пару слов, пожелав им удачи, но не решился, повернулся, вновь поклонился и удалился из комнаты.

Через пять минут сенешал уехал, мост был поднят, а Фортунио отдал своим людям приказание прекратить тщетные поиски, очистить прихожую в северной башне и отнести убитых в часовню, которая временно должна была служить мертвецкой. Когда это было исполнено, он отправился спать; огни вскоре погасли, и весь замок погрузился в сон. Кроме Арсенио, который стоял на часах и мучительно переживал то, что произошло, удивляясь опрометчивости своего друга Баттисты — он ведь не знал всех подробностей этого дела.

Если бы в Кондильяке не были столь уверены, что Гарнаш утонул, то спали бы в эту ночь менее спокойно. Фортунио был прав в своих выводах, но несколько поспешил с ними: хотя он верно предположил, что парижанин не вылезал изо рва — ни там, где он его искал, ни где-либо в другом месте, — он ошибся, считая, что тот находится на дне.

Прыгая через окно, Гарнаш был готов оказаться в другом, — и как он надеялся — лучшем мире. Дважды перевернувшись в воздухе, он вошел в холодную воду рва вертикально, ногами вниз, и продолжал опускаться, пока носки не коснулись менее податливой, но все же мягкой субстанции. Удивляясь, что у него до сих пор сохранилась способность что-то ощущать, он вовремя понял, что коснулся ила на дне и даже погрузился в него по лодыжки. Сильный, отчаянный толчок обеими ногами сразу освободил его, и он почувствовал, что медленно поднимается.

Часто говорят, что тонущий человек, пытаясь выплыть, видит перед собой, как в зеркале, всю свою жизнь. В те несколько мгновений, пока Гарнаш всплывал сквозь стоячие воды рва, он успел взглянуть на всю ситуацию в целом, определил, что, достигнув поверхности, ему надо будет вынырнуть как можно осторожнее, помня, что в окне наверху наверняка будут зрители, интересующиеся результатом его полета. Он помнил, что мадам послала Трессана за мушкетами. Если они уже наверху и заметят его, то могут выстрелить, а Гарнашу было бы очень обидно получить пулю после всего того, что с ним произошло. Когда его голова появилась на поверхности и оказалась в холодной ночной мгле, он глубоко вдохнул свежий и очень желанный воздух и, мягко двигая руками под водой, бесшумно поплыл, но не к краю рва, а к стене замка, вблизи которой, как он думал, его не смогут заметить. Счастливый случай помог ему найти щель между двумя камнями, которую он сперва не заметил, а случайно нащупал на гранитной поверхности. Минуту он цеплялся за нее, обдумывая свое положение. Наверху он услышал голоса и увидел свет, льющийся из разбитого окна.

И тут Гарнаш с удивлением почувствовал в себе прилив сил. Когда он бросился вниз из окна, сил едва хватило, чтобы совершить сам прыжок: он был взмылен, как лошадь, и считал, что полностью выдохся. Холодная вода рва, похоже, привела его в себя, смыла усталость и восстановила энергию. Мозг ожил, а чувства приобрели необычную остроту, и он принялся размышлять, о том, что делать дальше.

Его первым импульсивным желанием было доплыть до края рва, вылезти из него и положиться на быстроту своих ног. Но, вспомнив о равнинном характере окружающей замок местности, он понял, что такое решение приведет к гибели. Вот-вот должны начаться поиски, и, не обнаружив его в воде, врагам придется прочесать всю территорию вокруг Кондильяка. Он поставил себя на их место. Он старался думать так, как будут думать они, пытался угадать их возможные шаги. Положение Гарнаша было отчаянным, и на этот счет он не питал никаких иллюзий. Он не был оптимистом настолько, чтобы предположить, что они примут на веру его гибель и не захотят выйти, им придется опустить мост, и он сможет спрятаться именно под ним.

Гарнаш оттолкнулся от стены и тихо поплыл к восточному углу замка. Он обогнул его, и тут луна, до этого момента очень кстати скрытая облаком, вышла из-за него и залила слабым серебристым светом поверхность воды. Невдалеке перед собой он заметил темную массу, лежащую поперек рва, и сразу понял, что это мост. Он был опущен, потому что господин сенешал намеревался покинуть замок. Но для Гарнаша это не имело значения. Мост был опущен, и он устремился к нему.

В несколько гребков бесшумно достиг моста. Мгновение он колебался, не отваживаясь нырнуть в темноту под ним, но, сознавая, что у него нет выбора, решился. Он подплыл к стене и, ощупав ее, обнаружил свешивающуюся и уходящую в воду цепь. Он схватился за нее обеими руками и повис на ней, ожидая последующих событий.

И тут, впервые за всю ночь, его пульс участился. Он ждал, вися на цепи в темноте, и уходящие секунды казались ему вечностью. У него не было шпаги, которой он мог бы защищаться, если его атакуют, не было твердой почвы под ногами. Если его обнаружат, он будет совершенно беззащитен и полностью в их власти; они смогут сделать с ним все, что пожелают: застрелить сразу, взять живьем или забить до смерти. И пока он ждал, его сердце отчаянно колотилось, а из груди вырывалось судорожное дыхание. От ледяной воды, всего несколько минут назад взбодрившей его, тело начинало коченеть, само мужество, казалось, остывало, когда холод пробирал до мозга костей.

Наконец он уловил топот ног, звуки голосов и среди них голос Фортунио, звучавший громче всех. Тяжелые сапоги застучали по настилу моста, и каждый шаг солдат падал, как удар грома, на голову парижанина. По обе стороны моста вода во рву озарилась светом факелов. Один человек наверху остановился. Затем шаги удалились. Замелькали факелы, Гарнаш едва сдерживал нервную дрожь, ожидая каждое мгновение попасть в луч света и быть застигнутым врасплох, как водяная крыса. Но человек направился дальше.

За ним последовали другие. Нервы Гарнаша были настолько напряжены, что был момент, когда он хотел подплыть к краю рва и бежать на север, пока они прочесывали луг к востоку от замка; но он подавил это желание и остался под мостом. Ему казалось, что прошла целая вечность, прежде чем эти люди вернулись и вновь прошли по мосту над его головой, возвращаясь в замок. Наконец цокот копыт по камням двора и затем грохот по доскам моста дали ему знать, что Трессан отправился восвояси. Он услышал, как громче и веселее застучали копыта лошадей. Когда стук копыт смолк вдалеке, наверху вновь раздались голоса.

О Боже! Неужели это никогда не кончится? Он почувствовал, что еще несколько минут в воде — и он окончательно окоченеет.

Вдруг до его слуха долетел первый за всю эту ночь отрадный звук. Заскрипели цепи, застонали петли, и громадная черная завеса над его головой стала постепенно подниматься, затем все быстрее и быстрее, пока не оказалась в вертикальном положении около стены замка. В этот момент слабый свет луны осветил бледное от холода лицо Гарнаша.

Он отпустил цепь и быстрыми, бесшумными движениями, насколько это было возможно, пересек ров. Почти без сил он выбрался на берег. Мгновение он сидел и прислушивался. Не рано ли он начал действовать? Не был ли неосторожен?

Но все было тихо. Крадучись он пробрался к дороге и припустился по ней бегом. Но бег этот походил на бег в кошмарном сне, когда кажется, что, несмотря на все усилия, никак не можешь сдвинуться с места.

Глава 19

До полуночи оставалось не менее часа, Гарнаш направился на север и пробежал примерно милю[1709], но был вынужден замедлить бег, чтобы сохранить хоть каплю сил. Не останавливаясь, он перешел на широкий, мерный шаг, отчетливо понимая, что именно в быстром движении заключено сейчас спасение от нежелательных последствий слишком долгого пребывания в холодной воде. Бег приятно разгорячил его кожу, а окоченевшие суставы начали, как ему казалось, наконец приходить в норму. Но он отдавал себе отчет в том, что совершенно вымотан событиями этой ночи, и если хочет достичь поставленной цели, то должен очень экономно расходовать свои силы.

Целью Гарнаша был Вуарон, расположенный в четырех милях к северу от Кондильяка, где в гостинице «Красавец Павлин» его должен ожидать Рабек, в любое время готовый помочь своему господину. Сбиться с дороги было трудно — столь прямой она была, и, кроме того, он уже однажды преодолел ее, отправляясь в Кондильяк. Его путь освещал серебристый свет лунного серпа, а воздух был так неподвижен, что, несмотря на свою мокрую одежду, он совершенно не чувствовал холода, согреваясь от быстрого движения.

Из подслушанного разговора Мариуса с Валери Гарнаш понял, что затевалось завтра, и теперь сомневался, удалось ли ему нанести сыну вдовы достаточно серьезную рану, которая вынудила бы того отложить свою миссию в Ла-Рошет.

Гарнаш намеревался прибыть в Вуарон, немного передохнуть там, а затем с новыми силами отправиться со своим слугой в Ла-Рошет и сорвать планы Мариуса и Фортунио.

Приподнятому настроению по случаю почти чудесного спасения очень мешала досада на допущенную оплошность. Однако в глубине души он все же лелеял надежду одержать верх в этой беспощадной дуэли с владельцами замка. Если бы не его горячность, он сейчас направлялся бы к Ла-Рошету в сухой одежде, и рядом с ним была бы мадемуазель. Опять его горячий нрав испортил дело. Но хотя он и сожалел о своей неосторожности, в нем пробуждалась ярость всякий раз, когда ему вспоминался Мариус, прижимающий к себе стройную фигурку девушки и пытающийся силой запечатлеть свои отвратительные поцелуи на ее невинных устах. Мысль о Валери, оставленной в Кондильяке во власти Мариуса и этой дьяволицы-маркизы, и страхи, внезапно возникшие в его душе, заставили парижанина остановиться. В голову пришла бредовая идея: а не вернуться ли ему? Терзаясь сомнениями, он некоторое время ударял рука об руку, затем возвел глаза к небу, и с его губ были готовы сорваться проклятья. Но следующая мысль успокоила его. Нет-нет, они не осмелятся причинить ей зло. В этом случае Ла Воврэ будет потерян для них навсегда. Ему нечего бояться за Валери — ведь только алчность сделала хозяев Кондильяка злодеями, а на бессмысленную жестокость они вряд ли способны.

Успокоившись, он отправился дальше. Глупо было бы так поддаваться страху, так же глупо было поднимать руку на любвеобильного Мариуса, чтобы умерить его чрезмерный пыл. Не околдовали же его? Что могло так его взбудоражить? И он вновь остановился, чтобы обдумать минувшие события.

Так или иначе все его мысли вращались вокруг Валери, и они переполняли и жгли его мозг. Вдруг он разразился сумасшедшим хохотом, прозвучавшим в кромешной тьме жутко и неестественно. В недрах собственного «я» он сделал такое открытие, что не смог удержаться от издевки над самим собой.

Наконец-то он понял, что не ради приказа королевы, предписывающего ему добиться освобождения мадемуазель де Ла Воврэ, решился он участвовать в этой комедии, разыгрывая то шпиона, то лакея и подвергая себя опасности. Он пошел на это из-за чего-то, что светилось в ее невинных глазах, в ангельском лице. Одновременно Гарнаш вспомнил о Флоримоне, жизнь которого он собирался сохранить для нее, и эта мысль пронзила его такой горечью, какую он вряд ли испытывал прежде в результате неудач или поражений.

Гарнаш двинулся дальше по дороге, сознавая себя болваном, который после сорока лет кипучей жизни, в которой не было места ни единой юбке, попал в плен пары невинных глаз, по сути дела, ребенка, ведь по возрасту она годилась ему в дочери.

Он слегка презирал себя за слабость, за отступничество от веры, утвердившейся в течение многих лет его жизни: сохранять невосприимчивость к глупостям, в которые женщины втянули столь многих достойных людей.

Но как бы презрительно и насмешливо он ни корил себя, в его душе, пока он брел сквозь ночь к далекому Вуарону, все возрастала нежность к девушке, оставшейся в Кондильяке. Долгие мили пути ее образ сопровождал его, и наконец, когда он оставил позади местечко Вореп, проделав уже большую часть пути, некий злой дух прошептал ему в ухо, что он устал и будет изрядно переутомлен утром, когда потребуется ехать в Ла-Рошет. Он сделал уже все, что в силах сделать смертный человек, поэтому он позволит себе отдых завтра, а в это время Мариус и Фортунио довершат с Флоримоном то, что начала лихорадка.

Он покрылся холодным потом, борясь с этим мрачным соблазном. Валери была его, она принадлежала ему по праву пережитых вместе опасностей; родная мать не могла бы сделать больше для своего ребенка, чем он сделал ради Валери. Чем пожертвовал Флоримон для утверждения своего права на нее? Он отсутствовал долгие годы, воюя в чужой стране. Сколько банальных любовных историй могли усеять его солдатский путь! Гарнаш знал, что за спиною Марса всегда крадется Купидон[1710], знал веселые обычаи солдат и их постоянную готовность любить.

А теперь, когда все опасности были позади, этот человек придет и предъявит свои права на нее, и ему останется только повести ее к алтарю? Достоин ли такой жемчужины этот увалень, из-за пустяковой лихорадки просиживающий в гостинице, всего лишь в нескольких часах езды от нее, как будто на свете и не существовало такого создания, как Валери?

А она сама? Какие узы связывали ее с ним? Узы детского обещания, данного в том возрасте, когда она еще не знала, что такое любовь. Он говорил с ней об этом и помнил, как почти безразлично она ожидала возвращения своего суженого. Флоримон мог быть ее женихом по воле отца, но он не был ее возлюбленным.

Вот как далеко зашел он в своих мечтах; и вновь сильный соблазн захватил его. Но вдруг он вздрогнул — так человек пробуждается от дурного сна. Что же он за дурак? — снова спрашивал себя Гарнаш. На чем основывал он свои идиотские размышления? Неужели он полагал, что, если будет устранен Флоримон, то такой грубый вояка, такой седовласый старик, как он, сможет пробудить нежность в сердце этого ребенка? Нежность дружбы? Возможно. Она сама говорила об этом. Но нежность ее сладкой любви должна быть завоевана человеком более молодым и пригожим.

Если любовь, наконец, и в самом деле коснулась его, надо быть достойным той, которая ее пробудила. Он должен напрячь все свои силы, служа ей и не требуя вознаграждения; ему необходимо спасти жизнь человека, с которым она помолвлена, и освободить ее из когтей маркизы де Кондильяк и ее бессовестного красавчика-сына.

Он отбросил прочь свое безрассудство и продолжал путь, пытаясь сосредоточиться на завтрашнем путешествии и связанных с ним делах. Он не мог знать, что в этот самый час Валери стояла на коленях около своей постели в северной башне Кондильяка и молилась за упокой души господина де Гарнаша — храбрейшего и благороднейшего друга, которого она когда-либо знала. Она считала его погибшим и с ужасом думала, что его тело сейчас в липком иле, скрытое холодной водой рва, прямо под окном прихожей. В ней, казалось, произошла перемена. Ее душа омертвела, мужество покинуло ее.

Она вспомнила вдруг, что приезжает Флоримон, чтобы жениться на ней. Ну, так что же! Это не имело значения, раз господин Гарнаш был мертв — словно, будь он жив, это могло бы что-то значить!

Дорога привела наконец Гарнаша в Вуарон, и эхо его шагов гулко отдавалось в тихих улочках, спугнув пару охотившихся бродячих котов. В маленьком городке не было ни ночной стражи, ни освещения, но при слабом сиянии луны Гарнаш, немного поплутав, смог отыскать гостиницу «Красавец Павлин». Ее вывеской служил пестрый павлин с широко распущенным хвостом, висевший над дверью, в которую Гарнаш принялся стучать кулаками и бить ногами, словно собираясь выломать.

Через какое-то время дверь открылась, и в образовавшуюся щель просунулось сердитое лицо полуодетого хозяина, в ночном колпаке на седых волосах и со свечой в руке.

Увидев изможденную, грязную фигуру человека, желающего войти, владелец гостиницы хотел было захлопнуть перед ним дверь, думая, что имеет дело с каким-то бандитом с тор. Но Гарнаш успел просунуть ногу между косяком и дверью.

— Здесь остановился человек из Парижа по имени Рабек. Мне нужно немедленно поговорить с ним, — сказал он, и его слова и жесткий повелительный тон, с которым они были произнесены, возымели действие на хозяина.

В течение недели, проведенной в Вуароне, Рабек изображал важного господина — а уж он-то знал, как внушить к себе уважение и почтение. То, что этот оборванец надменно мог потребовать его в столь поздний час и так мало беспокоился, не причинит ли это неудобство господину Рабеку, заставило хозяина смотреть на него с некоторым почтением, правда, с примесью недоверия.

Хозяин попросил его войти. Он не знал, простит ли ему господин Рабек его дерзость, и не мог также сказать, согласится ли господин Рабек принять посетителя в столь поздний час; скорее всего, нет. Однако месье может войти.

Гарнаш оборвал хозяина на полуслове, назвав свое имя, и приказал сообщить его Рабеку. Живость, с которой тот выпрыгнул из постели, услышав, кто прибыл, немало удивила хозяина, но еще больше он был поражен учтивостью, с которой важный господин Рабек из Парижа приветствовал это измазанное чучело, когда увидел его.

— Месье, вы целы и невредимы?! — с почтительной радостью вскричал он.

— Да, чудом, сын мой, — с коротким смешком ответил ему Гарнаш. — Помоги мне добраться до постели, а затем принеси мне чашу подогретого вина. Я переплыл ров с водой.

Хозяин и Рабек засуетились, исполняя его желание, и когда измученный и обессилевший Гарнаш наконец-то улегся на чистые, благоухающие простыни, чувствуя, что готов проспать до Судного дня[1711], он отдал свой последний приказ.

— Разбуди меня на рассвете, Рабек, — сонно пробормотал он. — Мы отправимся в путь. Приготовь лошадь и свежую одежду. Мне потребуется, чтобы ты почистил и побрил меня и сделал таким, каким я был неделю назад, до того как твои фокусы и твоя краска превратили меня в пугало. На рассвете, Рабек! Не давай мне спать дольше этого, если ты ценишь свое место на службе у меня. Унеси свечу. Завтра у нас будет много работы. На… рассвете… Рабек…

Глава 20

Назавтра, в полдень, двое всадников достигли холма, с которого был виден весь Ла-Рошет, и остановились, чтобы дать передохнуть своим лошадям и обозреть маленький городок, лежащий в долине у их ног. Одним из всадников был господин де Гарнаш, другим — его слуга Рабек. Но это была уже не пародия на Гарнаша, известная в Кондильяке в последние дни как Баттиста. Он выглядел сейчас точно так, как в тот раз, когда впервые появился в замке. Рабек побрил его и с помощью некоторых косметических ухищрений очистил кожу и волосы от краски, которой он покрыл их несколько дней тому назад.

Этой метаморфозы оказалось достаточно, чтобы привести Гарнаша в хорошее расположение духа; он вновь почувствовал себя в своей тарелке, к нему вернулась его прежняя уверенность. Его усы топорщились, как и раньше, кожа была чистой и здоровой, а темно-каштановые виски слегка серебрила седина. На нем было платье из коричневой ткани, с рядами частых золотых пуговиц на свободных рукавах, на ногах — высокие сапоги; изящество его костюма скрывал кожаный жилет, надетый поверх него. Коричневая шляпа с высокой тульей и красным пером довершала наряд, а Рабек вез еще плащ, который Гарнаш снял, поскольку, хотя и был ноябрь, погода в тот день напоминала раннюю осень.

Стояло лето Святого Мартина; с безоблачного неба потоки солнечных лучей заливали все вокруг, а листва деревьев была лишь слегка тронута увяданием.

Они немного помедлили на холме, потом Гарнаш слегка пришпорил лошадь, и они устремились вниз по извилистой дороге, ведущей к Ла-Рошету. Примерно через полчаса они въехали в ворота гостиницы «Черный Кабан». У конюха, поспешившего принять поводья, господин Гарнаш поинтересовался, здесь ли остановился маркиз де Кондильяк. Получив утвердительный ответ, он тут же спрыгнул с седла. Однако Гарнаш мог бы и не задавать этот вопрос, во дворе бездельничали два десятка молодцов, выглядевших и одетых, как солдаты. Нетрудно было догадаться, что это были люди маркиза, — все, что осталось от небольшого войска, последовавшего на войну за молодым сеньором из Кондильяка три года тому назад.

Гарнаш распорядился, чтобы присмотрели за лошадьми, и велел Рабеку обедать в общей комнате. Затем в сопровождении хозяина парижанин поднялся по лестнице.

Хозяин провел его к лучшим апартаментам гостиницы, повернул ручку двери и, распахнув ее настежь, встал в сторону, давая проход господину Гарнашу.

Из комнаты доносились звуки борьбы, негромкий мужской смех и приглушенные протесты девушки.

— Позвольте мне уйти, месье! Пожалуйста, позвольте мне уйти. Кто-то идет.

— Ну и пусть, какая мне разница? — ответил мужской голос, казалось, давящийся от смеха.

Большими шагами Гарнаш прошел в комнату — просторную и хорошо обставленную, как и подобало лучшей комнате гостиницы «Черный Кабан», — и обнаружил накрытый для обеда стол, уставленный вкусно пахнущими, дымящимися блюдами, и постояльца, пренебрегшего кушаньями ради хорошенькой молоденькой служанки, чью талию он крепко обнимал. Но когда перед ним замаячила высокая фигура Гарнаша, он отпустил девушку и обратил недовольный взгляд на вошедшего.

— Черт побери, кто вы? — спросил он, и его удивленные карие глаза молниеносно оглядели незваного гостя, в то время как Гарнаш в тех же выражениях мысленно ответил на приветствие и молча разглядывал этого крепкого белокурого молодого человека с правильными чертами лица.

Девушка смутилась и пулей вылетела прочь из комнаты, ловко увернувшись от оплеухи хозяина, когда пробегала мимо него. Парижанин почувствовал в горле комок. Не эта ли «лихорадка» задержала господина маркиза в Ла-Рошете, пока мадемуазель Валери страдала в заточении в Кондильяке? По крайней мере, прошлой ночью в своих мучительных размышлениях Гарнаш был близок к истине, хотя вовсе не знал этого человека. Он обнаружил его в точности таким, каким рисовал себе: ветреным любителем легких наслаждений, не думающим ни о чем, кроме сиюминутных удовольствий.

Скривив губы, Гарнаш чопорно поклонился и сухим, официальным тоном произнес:

— Мое имя Мартин Мария Ригобер де Гарнаш. Я имею поручение ее величества освободить мадемуазель де Ла Воврэ из заключения, в котором ее содержит ваша мачеха.

Красивые брови Флоримона поползли вверх, и почти оскорбительная улыбка появилась на его лице.

— Если это так, месье, какого черта вы делаете здесь?

— Я здесь, месье, — ответил ему Гарнаш, откинув назад голову, и его ноздри затрепетали, — потому что вы не в Кондильяке.

Его голос был вызывающе резок. Несмотря на принятое прошлой ночью твердое решение сдерживать свой темперамент, самообладание вновь начало потихоньку покидать Гарнаша.

Маркиза покоробил его тон, и он еще раз осмотрел незваного гостя. И тот ему отчасти даже понравился, но лишь отчасти. Флоримон понял: если он хочет избежать неприятностей, то с этим вспыльчивым господином надо обращаться более почтительно. Он сделал рукой изящный жест в сторону стола, где посреди тарелок с дымящимися кушаньями стояли графины с вином.

— Не присоединитесь ли, месье? — спросил он, и теперь его слова звучали галантно. — Как я понимаю, вы прибыли сюда в поисках меня, и вам, видимо, есть что сообщить мне. Может быть, мы поговорим за столом. Я ненавижу обедать в одиночестве.

Голос и хорошие манеры молодого человека сразу смягчили раздражение Гарнаша, а аромат пищи обострил его и без того неплохой аппетит; кроме того, если ему и Флоримону предстояло быть союзниками, им не стоило бы начинать со ссоры.

Он поклонился уже менее чопорно, поблагодарив, положил в сторону шляпу, плащ и хлыст и сел за стол на то место, которое указал маркиз.

Гарнаш более внимательно пригляделся к Флоримону. Его лицо вызвало у парижанина безотчетную симпатию. Это было открытое и веселое лицо, очевидно, лицо сластолюбца, но честного, что существенно меняло дело. Он был одет во все черное, как и подобало человеку, оплакивающему своего отца, однако ткань камзола поражала своей роскошью, а широкий воротник из тонких кружев и шелковые манжеты делали его просто щегольским.

Пока они с аппетитом поглощали пищу, господин Гарнаш успел рассказать о своем путешествии из Парижа, об отношениях с Трессаном и последующих приключениях в Кондильяке. Он лишь мимоходом коснулся того, как с ним там обошлись, и с трудом смог мотивировать свое намерение вернуться в замок, разыгрывая странствующего рыцаря. Затем он перешел к рассказу о событиях прошлой ночи и о своем побеге. Это повествование маркиз выслушал с серьезным выражением лица, сохраняя спокойный и заинтересованный взгляд. Однако, когда Гарнаш закончил, на его чувственных губах заиграла улыбка.

— Письмо, полученное мною в Милане, подготовило меня к подобным неприятностям, — произнес он, и Гарнаш был изумлен беспечностью тона своего собеседника, равно как и тем, что он не изменил выражения своего лица, узнав, в каком бедственном положении находится мадемуазель. — Я догадывался, что моя красавица мачеха готовит мне какую-то подлость, иначе она не оставила бы меня в неведении относительно смерти моего отца. Но, честно говоря, месье, ваш рассказ превосходит самые смелые мой предположения. В этом деле вы вели себя в высшей степени благородно. Вы, кажется, проявили куда больше участия в освобождении мадемуазель де Ла Воврэ, чем королева могла бы требовать от вас.

И он многозначительно улыбнулся. Гарнаш откинулся в своем кресле и посмотрел на него с некоторым недоумением.

— Ваше легкомыслие, месье, поражает меня, — наконец произнес он.

— Ладно, ладно! — рассмеялся маркиз. — После всех ваших злоключений вы склонны видеть все пережитое в трагическом свете. Простите, если меня более поразила забавная сторона этой ситуации.

— Забавная сторона?! — Гарнаш чуть не задохнулся от возмущения.

Кровь ударила ему в голову так же внезапно, как прыгает разгоряченная гончая, спущенная с поводка. Он обрушил на стол свой сжатый кулак, зацепив при этом графин, который разлетелся на мелкие кусочки по полу. Гарнаш частенько вымещал свой гнев на столах, случайно оказавшихся поблизости.

— Месье, вам смешно? А как насчет бедной девочки, страдающей в заключении из-за своей верности обещанию, данному вам?

Это утверждение вряд ли было достаточно точным. Но оно оказало должное воздействие. Лицо маркиза сразу же сделалось серьезным.

— Месье, успокойтесь, прошу вас, — сказал он. — Я, очевидно, невольно чем-то задел вас. Но здесь мне не все ясно. Вы говорите, Валери страдает из-за обещания, данного мне? Что вы имеете в виду?

— Они держат ее в заточении, месье, потому что хотят выдать замуж за Мариуса, — ответил Гарнаш, отчаянно пытаясь сдержать свой гнев.

— Это понятно.

— Но, месье, разве остальное не очевидно? Она обручена с вами… — Он запнулся. А его собеседник буквально упал в кресло, корчась от хохота.

В висках Гарнаша опять зашумела кровь, пока он, стиснув зубы, наблюдал этот приступ веселья и ждал, когда маркиз успокоится.

Он так закатывался, что Гарнаш стал молить Бога, чтобы маркиз не задохнулся от приступов хохота, разносившегося, несомненно, по всей гостинице.

— Месье, — язвительно сказал Гарнаш, — есть такая пословица: смех без причины — признак дурачины. Не о вас ли она?

Тот на секунду посерьезнел, а затем вновь захохотал.

— Месье, месье, — ловя ртом воздух, повторял он, — вы меня доконаете! Ради Бога, не глядите так люто. Разве моя вина, что я не могу остановиться? Комизм всей этой истории невероятен. Три года вдали от дома, и вот надо же, оказывается, девушка все еще хранит тебе верность и держится за обещание, когда-то данное ею. Послушайте, месье, вы наверняка многое повидали на своем веку и должны согласиться: в этом есть нечто противоестественное и до нелепого смешное.

— Моя бедная маленькая Валери! — брызгал он слюной, пытаясь удержаться от смеха. — Неужели она еще ждет меня, неужели все еще считает своим женихом? И поэтому отказывает братцу Мариусу! Смертоубийство! Этого я не переживу!

— Что ж, вполне возможно, месье, — прохрипел Гарнаш.

Он поднялся и встал лицом к лицу с этим не в меру веселым малым. Щеки его были бледны, а глаза яростно сверкали.

— А-а? — у маркиза от изумления открылся рот, и он наконец пришел в себя и сообразил, что дело принимает серьезный оборот.

— Месье, — холодно произнес Гарнаш, — правильно ли я понял, что вы не намерены быть верным вашему слову и жениться на мадемуазель де Ла Воврэ?

Маркиз слегка покраснел. Он тоже поднялся и посмотрел в упор на своего гостя. Лицо его приобрело высокомерное выражение, а глаза смотрели повелительно.

— Я думал, месье, — с достоинством протянул он, — я думал, когда приглашал вас за свой стол, что вы намерены быть полезным мне, хотя не знаю, чем я заслужил эту честь. Но вместо этого вы, кажется, явились сюда оскорблять меня. Вы мой гость, месье. Я прошу вас удалиться, прежде чем меня выведут из себя вопросы о вещах, касающихся только меня одного.

Он был прав, а Гарнаш — нет. Он не имел права влезать в личные дела мадемуазель де Ла Воврэ. Но к тому времени Гарнаш уже потерял способность рассуждать, и, кроме того, он был не тот человек, который мог бы вынести чужое высокомерие, даже в самой вежливой форме. Он пристально посмотрел через стол на вспыхнувшее лицо Флоримона, и его губы дрогнули.

— Месье, — проговорил он, — я вполне понял, что вы хотите сказать. Мне достаточно полуслова, как другому — целой фразы. Вы, хотя и в учтивых выражениях, но фактически назвали меня наглецом, и мне это не нравится.

— Вот как! — усмехнувшись и пожав плечами, произнес маркиз. — Ну, если вы так негодуете… — Его улыбка и жест дополнили смысл сказанного.

— Именно так, месье, — ответил Гарнаш. — Но я не дерусь с больными.

Флоримон наморщил лоб и озадаченно взглянул на него.

— С больными? — переспросил он. — Месье, не кажется ли вам, что вы похожи на пьяницу, который думает, что все вокруг пьяны, кроме него?

Гарнаш смотрел на него во все глаза. Сомнение, зародившееся в начале их встречи, стало медленно обращаться в уверенность.

— Я не знаю, отчего вы столь невоздержанны на язык, не от лихорадки ли?.. — начал было он, но маркиз прервал его.

— Вы ошибаетесь! — закричал он. — Нет у меня никакой лихорадки.

— Но как понимать тогда ваше письмо в Кондильяк? — спросил Гарнаш, от изумления не зная, что и думать.

— Письмо? Клянусь, я никогда не писал, что у меня лихорадка.

— А я клянусь, что писали.

— Значит, вы обвиняете меня во лжи?

Но Гарнаш сделал жест, призывающий маркиза прекратить взаимные оскорбления. Очевидно, произошло какое-то недоразумение, и от этой мысли гнев его остыл. Сейчас его единственным желанием было скорее все прояснить.

— Нет-нет, — воскликнул он. — Я только пытаюсь установить истину.

Флоримон улыбнулся.

— Я мог написать, что нас задержала лихорадка, но никогда не говорил, что больной — это я.

— Кто тогда? Кто еще? — выпалил Гарнаш.

— Ну, теперь мне все ясно, месье! Лихорадка у моей жены.

— Вашей?.. — Гарнаш не поверил своим ушам.

— У моей жены, месье, — повторил маркиз. — Путешествие оказалось слишком утомительным для нее, да еще при такой спешке.

Наступило молчание. Гарнаш с тоской думал о бедной невинной девочке, хранившей верность и преданность своему жениху, который вернулся из Италии… с женой.

Пока он так стоял, а Флоримон с любопытством разглядывал его, дверь открылась, и появился хозяин гостиницы.

— Месье маркиз, — сказал он, — прибыли два господина, которые хотят видеть вас. Один из них — месье Мариус де Кондильяк.

— Мариус? — удивился маркиз и свел брови на переносице.

— Мариус? — выдохнул Гарнаш, а затем, осознав, что убийцы наступают ему на пятки, выбросил из головы все лишнее. Ему самому надо было свести с ними счеты. Время пришло. Он повернулся на каблуках и выпалил, прежде чем успел все обдумать:

— Просите их наверх.

Флоримон удивленно взглянул на него.

— О, конечно, если месье угодно, — попытался сыронизировать он.

Гарнаш взглянул на него, а затем вновь на хозяина, стоящего в нерешительности.

— Вы слышали? — жестко сказал он. — Просите их наверх.

— Хорошо, месье, — ответил хозяин, закрывая за собой дверь.

— Ваше вмешательство в мои дела становится и в самом деле забавным, месье, — язвительно сказал маркиз.

— Когда вы узнаете, с какой целью я вмешиваюсь, вам это, возможно, не покажется таким уж забавным, — последовал столь же язвительный ответ. — В нашем распоряжении несколько минут, месье. Слушайте, я расскажу вам, зачем они прибыли сюда.

Глава 21

Первой мыслью Гарнаша было то, что теперь Флоримон мог бы, вместо того чтобы спасать Валери от Мариуса, поддержать своего брата и принудить ее к браку с ним. Но он вовремя вспомнил о том, что из рассказов самой Валери о Флоримоне сам же сделал вывод о его порядочности, и отогнал прочь свои сомнения. И все же парижанин не желал рисковать; его делом было служить Валери, одной лишь Валери, и любой ценой добиться ее окончательного освобождения из плена Кондильяков. Для этого он должен использовать даже гнев Флоримона, позволив ему узнать, что Мариус приехал в Ла-Рошет с намерением убить своего сводного брата. Гарнаш кратко рассказал ему о заговоре, с радостью отметив, что лицо маркиза вспыхнуло от гнева.

— Что побудило их решиться на это преступление? — воскликнул он, разрываемый негодованием и сомнением.

— Их непомерное тщеславие и алчность. Мариус страстно желает получить земли мадемуазель де Ла Воврэ.

— Неужели ради этого он пойдет на убийство? Неужели правда все то, что вы сказали мне?

— Клянусь честью, это правда, — утвердительно отчеканил Гарнаш.

Мгновение Флоримон пристально разглядывал его. Спокойный взгляд этих голубых глаз и тон этого жесткого голоса рассеяли последние его сомнения.

— Злодеи! — прокричал маркиз. — Дураки! — и затем добавил: — Я ничего не имел бы против брака Мариуса и Валери. Во мне он нашел бы союзника, помогающего ему ухаживать за ней. Но теперь…

Он поднял руки, сжатые в кулаки, и потряс ими в воздухе, как будто обещая дать им бой.

— Хорошо, — сказал Гарнаш. — Я слышу их шаги на лестнице. Будет лучше, если они не увидят нас вместе.

Секундой позже дверь отворилась, и Мариус, очень воинственно настроенный, решительно вошел в комнату в сопровождении Фортунио. Длинная царапина, оставленная шпагой Гарнаша, пересекала щеку капитана.

Когда они вошли, Флоримон спокойно сидел за столом. Увидев их, он не спеша встал и направился к ним, с дружеской улыбкой приветствуя своего брата. Чувство юмора вновь проснулось в нем, а поскольку к тому же во Флоримоне было кое-что от актера, то роль, которую ему выпало играть в этой предстоящей комедии, он исполнял с неким мрачным удовлетворением. Ему надо было самому убедиться в правоте слов господина Гарнаша относительно их намерений.

Мариус очень холодно принял приветствия брата, вяло пожав протянутую им руку и нехотя уступив его поцелуям. Но Флоримон сделал вид, что не заметил этой отчужденности.

— Мой дорогой Мариус, надеюсь, ты в добром здравии, — воскликнул он и, отойдя на расстояние вытянутой руки, критически осмотрел его. — Право, ты возмужал, каким стал славным юношей. А как твоя матушка? Полагаю, она тоже здорова?

— Благодарю вас, Флоримон, она здорова, — чопорно ответил Мариус.

Маркиз снял руки с плеч брата. Его добродушное лицо светилось улыбкой, как будто это был самый счастливый день его жизни.

— Какое счастье вновь увидеть Францию, мой дорогой Мариус, — сказал он. — Как глупо с моей стороны было отсутствовать так долго. Я жажду вновь оказаться в Кондильяке.

Мариус пристально разглядывал его, тщетно пытаясь найти признаки лихорадки. Он рассчитывал встретить ослабленного, истощенного болезнью человека, а вместо этого видел перед собой очень крепкого, здорового, энергичного субъекта, в хорошем настроении и, похоже, полного сил. Его затея начинала ему нравиться все меньше, несмотря на то, что он мог рассчитывать на поддержку Фортунио. И все же намеченное надо было исполнять.

— Вы писали нам, что у вас лихорадка… — полувопросительно сказал он.

— Фу! Это пустяки, — и Флоримон громко щелкнул большим и указательным пальцами.

— Но кто это с тобой? — спросил он и смерил взглядом Фортунио, стоящего в двух шагах позади своего господина.

Мариус представил своего наемника.

— Это капитан Фортунио, командир нашего гарнизона в Кондильяке.

Маркиз приветливо кивнул капитану.

— Капитан Фортунио? Хорошее имя для солдата удачи. Моему брату, без сомнения, есть что рассказать о семейных делах. Для меня будет честью, если вы, месье капитан, спуститесь вниз и поднимите тост-другой за наше здоровье.

Капитан в замешательстве посмотрел на Мариуса, и Флоримон перехватил его взгляд. Но Мариус стал еще холоднее.

— Фортунио, — сказал он, полуобернувшись и положа руку на плечо капитана, — мой очень хороший друг. У меня нет от него секретов.

Брови Флоримона мгновенно поползли вверх. Однако Мариус не стал торопить ссору. Он прибыл в Ла-Рошет, имея твердое намерение воспользоваться любым подходящим предлогом для нее. Но цветущий облик брата с такой силой распалил его ревность, что он решил сам искать ссоры, основываясь на истинных причинах своей неприязни к брату.

— О, как тебе будет угодно, — холодно ответил маркиз. — Может быть, твой друг присядет, и ты тоже, мой дорогой Мариус?

И он очаровательно разыграл перед ними радушного хозяина, придвинул им кресла, заставил их сесть и выпить вина.

Мариус бросил свою шляпу и плащ в кресло, в котором только что сидел Гарнаш, естественно предположив, что шляпа и плащ, оставленные парижанином, принадлежат его брату. Разбитый графин и лужу вина на полу он едва заметил, приписав это чьей-то неловкости либо брата, либо его слуги. Они оба выпили: Мариус — молча, а капитан произнес тост.

— За ваше успешное возвращение, месье маркиз, — сказал он, и Флоримон наклоном головы поблагодарил его. Затем обратился к Мариусу:

— Итак, у вас есть в Кондильяке гарнизон. Что там, черт побери, происходит? До меня доходили странные слухи. Кажется, вас считают бунтовщиком в нашем тихом Дофинэ?

Мариус пожал плечами; по его лицу было ясно, что он пребывает в дурном расположении духа.

— Королева-регентша сочла возможным вмешаться в наши дела. Мы, обитатели Кондильяка, не из тех, кто легко прощает подобное вмешательство.

Флоримон дружелюбно улыбнулся, приоткрыв ровные зубы.

— Это правда, истинная правда, черт возьми! Но что заставило ее величество так поступить?

Мариус почувствовал, что пора переходить к делу, бессмысленная беседа была пустой тратой времени. Он опустил бокал и, откинувшись в кресле, угрюмым взглядом ответил на дружелюбную приветливость брата.

— Я думаю, комплиментов друг другу мы наговорили достаточно, — сказал он, и Фортунио одобрительно закивал головой. Ему не нравилось, что во дворе было слишком много вооруженных людей, и чем дольше они тянули время, тем выше была вероятность того, что кто-то помешает им. Все надо было сделать быстро и так же быстро исчезнуть, до того, как будет поднята тревога.

— Наши неприятности в Кондильяке касаются мадемуазель де Ла Воврэ.

Флоримон рванулся вперед, весьма правдоподобно изображая взволнованного влюбленного.

— С ней все в порядке? — воскликнул он. — Скажите мне, что с ней?

— Успокойтесь, — усмехнувшись, ответил Мариус, и его лицо стало серым от охватившей его ревнивой ярости. — С Валери ничего не случилось. Вся проблема в том, что я собирался жениться на ней, а будучи обрученной с вами, она не желает и слышать об этом. Поэтому мы привезли ее в Кондильяк, намереваясь подействовать уговорами. Вы помните, что она находится под опекой моей матери. Однако нам не удалось убедить девушку. Валери подкупила одного из наших людей, и он доставил в Париж ее письмо, в ответ на которое королева прислала в Дофинэ одного не в меру вспыльчивого, нелепого неудачника, чтобы тот освободил ее. Сейчас он лежит на дне рва с водой у стен замка.

Ужас и негодование отразились на лице Флоримона.

— И ты осмеливаешься рассказать мне все это? — с негодованием спросил он.

— Осмеливаюсь, — с неприятным смехом ответил Мариус. — Дело уже многим стоило жизни. Гарнаш, тот малый из Парижа, оставил нам прошлой ночью несколько мертвецов, прежде чем сам отправился в мир иной. Вам и не снилось, как далеко отважились мы зайти. И прежде чем ваша нога ступит в Кондильяк, я добавлю к списку мертвых еще столько, сколько потребуется.

— А! — сказал Флоримон, как будто начиная что-то понимать. — Так вот по какому делу вы прибыли ко мне. Должен признаться, мой дорогой Мариус, я очень сомневался в твоем чувстве братской любви ко мне. Но скажи-ка мне, братец, а как насчет воли нашего отца? Неужели ты не испытываешь почтения к ней?

— А какое почтение испытываете вы? — парировал Мариус. — Что это за влюбленный, который отсутствовал три года и за все это время не написал ни слова своей невесте? Что хорошего сделали вы, чтобы заявлять о правах на нее?

— Должен признаться, ничего, но…

— Ну что ж, сейчас, по крайней мере, вы кое-что сможете сделать, — объяснил Мариус, вставая. — Я здесь для того, чтобы представить вам эту возможность. Если вы еще хотите завоевать мадемуазель де Ла Воврэ, вы будете отвоевывать ее у меня шпагой. Фортунио, последи за дверью.

— Подожди, Мариус! — вскричал Флоримон, и сейчас он выглядел искренне ошеломленным. — Опомнись! Не забывай, мы ведь братья, у нас одна кровь, мой отец был и твоим отцом.

— Я скорее предпочту помнить, что мы соперники, — ответил Мариус и вытащил шпагу.

Фортунио повернул в двери ключ. Флоримон пристально посмотрел на брата, а затем, вздохнув, взял шпагу, лежавшую поблизости, и задумчиво вынул ее из ножен. Он взялся одной рукой за рукоятку, а другой — за лезвие и согнул оружие, как хлыст, внимательно наблюдая за Мариусом.

— Послушайте меня, — сказал он, — если ты принуждаешь меня к этой противоестественной ссоре, пусть все будет сделано хотя бы прилично. Давай сойдемся на открытом месте, а не здесь, в этой загроможденной мебелью комнате. Если капитан будет твоим секундантом, я найду друга, который окажет мне подобную же услугу.

— Мы устроим поединок здесь, и немедленно, — безапелляционно ответил Мариус.

— Но если я убью тебя? — начал Флоримон.

— Не беспокойтесь, — с неприятной усмешкой проговорил Мариус.

— Ну хорошо, все равно, если ты убьешь меня, — это может быть расценено как убийство. Нельзя упускать из виду, что налицо нарушение правил.

— Капитан будет секундантом для нас обоих.

— Господа, я целиком в вашем распоряжении, — учтиво ответил Фортунио, поклонившись по очереди братьям.

Флоримон критически оглядел его.

— Мне не нравится его вид, — возразил он. — Возможно, Фортунио — твой сердечный друг, у тебя, Мариус, может, и нет секретов от него, но что касается меня, откровенно говоря, я предпочту, чтобы моим секундантом был кто-то из моих друзей.

Теперь, когда было решено, что они будут драться, Флоримон, похоже, отбросил в сторону все сомнения, связанные с их родством, и обсуждал предстоящее дело с величайшим спокойствием, как будто речь шла о том, в каком порядке им сидеть за столом.

Это привело прибывших в замешательство. Перемена была слишком резкой. Им это не понравилось. Не крылся ли за его спокойствием какой-то подвох? Неужели его успели предупредить? Но нет, невозможно, чтобы он знал, как они собираются разделаться с ним.

Мариус пожал плечами.

— То, что вы сказали, не лишено смысла, — согласился он, — но я тороплюсь. Я не могу ждать, пока вы будете искать друга.

— Ну, что же, — ответил Флоримон беззаботно, — тогда мне придется воскресить одного из мертвых.

Мариус и Фортунио вытаращили глаза. Не сошел ли он с ума? Не поврежден ли его рассудок лихорадкой? Может быть, здоровый цвет лица был печатью болезни, заставившей его нести этот бред?

— Dieu! Как вы удивлены, — продолжил он, рассмеявшись им в лицо. — Вы сейчас увидите нечто, что послужит хорошей наградой за вашу долгую дорогу. Месье, я многoe узнал в Италии и научился необычным вещам; любопытные люди живут по ту сторону Альп. Как, вы сказали, было имя человека, которого королева послала из Парижа? Того, кто лежит на дне рва с водой в Кондильяке?

— Давай оставим эти шутки, — прорычал Мариус. — Защищайтесь, месье маркиз!

— Терпение! Терпение! — взмолился Флоримон. — Я обещаю вам, все будет так, как вы хотите. Но будьте милосердны, месье, назовите сначала мне имя этого человека.

— Его звали де Гарнаш, — сказал Фортунио, — и если вам угодно знать, это я убил его.

— Вы? — вскричал Флоримон. — Расскажите мне подробности этой истории, прошу вас.

— Вы дурачите нас? — спросил Мариус, будучи целиком во власти ярости, превысившей его изумление, но уже начинающий подозревать, что здесь не все чисто.

— Дурачу вас? Да нет же! Я всего лишь хочу показать вам, чему я научился в Италии. Месье капитан, расскажите мне, как вы убили его.

— Я думаю, мы зря тратим время, — теперь и капитан рассердился.

Он понял, что этот развеселый брат его хозяина смеется над ними; у него даже промелькнула мысль, что по какой-то неизвестной причине маркиз пытается выиграть время. Он вытащил шпагу.

Флоримон увидел это, его глаза сверкали, и когда внезапно Мариус сделал выпад шпагой, он отскочил за стол и приготовился защищаться, но губы его продолжали загадочно улыбаться.

— Ну что ж, пора, господа, — проговорил он. — Я предпочел бы узнать побольше о том, как вы убили месье де Гарнаша, но раз вы не желаете сообщить мне подробности, попробуем обойтись и без них. Я попытаюсь вызвать его дух, чтобы у вас тоже был противник, месье капитан.

А затем, уже начав поединок со своим братом, он закричал:

— Ola[1712], месье Гарнаш! Ко мне!

И тогда этим убийцам показалось, что не маркиз был сумасшедшим или хвастуном, говоря о странных вещах, которым он будто бы выучился по ту сторону Альп, а что у них самих повредился рассудок: дверцы шкафа в дальнем углу комнаты внезапно со скрипом раскрылись и оттуда появилась фигура Мартина де Гарнаша. Он мрачно улыбался в свои пышные усы и держал в своей руке обнаженную шпагу, сверкающую в лучах солнца, проникающего сквозь узкое окно.

Смертельно побледнев, они в ужасе остановились, а затем в уме каждого из них возникло одно и то же объяснение феномена. Этот Гарнаш был похож на человека, который прибыл к ним две недели назад. Значит, тот желтолицый черноволосый мошенник, объявивший себя переодетым Гарнашем, был самозванцем. И как бы сильно они ни были испуганы появлением союзника Флоримона, вывод, к которому оба они пришли, вновь воодушевил их. Но не успели они утвердиться в нем, как жесткий голос Гарнаша окончательно лишил их надежды.

— Месье капитан, — сказал он, и Фортунио поежился, так как именно этот голос он слышал всего несколько часов назад, — я рад возможности возобновить наш поединок, который мы не окончили прошлой ночью.

И он решительно приблизился.

Шпага выпала из рук Мариуса, и оба дуэлянта замерли. Фортунио без лишних слов бросился к двери. Но Гарнаш одним прыжком пересек разделяющее их пространство.

— Назад! — вскричал он. — Повернись, или я проткну шпагой твою спину. Если хочешь воспользоваться дверью, то скорее всего потребуется пара человек, чтобы вынести тебя. Побереги свою грязную шкуру!

Глава 22

Через пару часов после поединка в апартаментах маркиза де Кондильяка, в гостинице «Черный Кабан» в Ла-Рошете, господин Гарнаш, сопровождаемый одним лишь Рабеком, скакал галопом в сторону французской границы, направляясь в маленький городок Шейли, расположенный на дороге, ведущей через долину Изера к Кондильяку. Но его путь лежал мимо города. В двух милях к востоку от Шейли, на холме, склоны которого представляли собой сплошной виноградник, стояло низкое, квадратное серое здание монастыря Святого Франциска. Туда и направил господин Гарнаш бег своей лошади, и они с Рабеком поехали через виноградники, вверх по длинной извилистой дороге, освещенной мягким светом ноябрьского полудня.

Все мысли Гарнаша были о Валери, лицо парижанина было мрачным, а глаза печальными.

Наконец они достигли возвышенности; Рабек спешился и постучал хлыстом в монастырские ворота.

Появился привратник и, услышав от Гарнаша, что ему необходимо видеть аббата, предложил ему войти.

Гарнаша провели сквозь аркады, обрамляющие огромный четырехугольный двор и сад, где трудились двое монахов в рясах, подоткнутых выше колен, а затем вверх по лестнице в комнату аббата, которая оказалась небольшой и скудно обставленной и была пропитана слабым запахом воска, который присущ исключительно монастырским помещениям.

Аббат монастыря Святого Франциска в Шейли был высокий худощавый человек с аскетическим лицом. Нос его напоминал нос Гарнаша; такой тип носа свидетельствует о склонности скорее к действиям, нежели к молитвам. Он с серьезным видом поклонился этому рослому незнакомцу и попросил его сообщить, чем может быть ему полезен. Держа в руке шляпу, Гарнаш сделал шаг вперед и без колебаний изложил причину своего визита.

— Святой отец, — сказал он, — один из семейства Кондильяков сегодня утром встретил свой конец в Ла-Рошете.

Глаза монаха, казалось, оживились, словно у него проснулся интерес к внешнему миру.

— На все воля Божья, — вскричал он. — Путь порока навлекает гнев небес. Как этот несчастный встретил свою смерть?

Гарнаш пожал плечами.

— De mortuis aut bene, aut nihil[1713], — сказал он. Вид его был серьезен, голубые глаза строго смотрели перед собой, но аббат и не подозревал, как внимательно они наблюдают за ним. Он слегка покраснел, услышав упрек, но, смиряясь, лишь склонил голову и ждал, пока парижанин продолжит.

— Необходимо предать его тело погребению, святой отец, — мягко проговорил тот.

Услышав это, монах поднял голову, и на его щеках появился более густой румянец — теперь уже от гнева. Гарнаш был рад этому.

— Зачем вы пришли ко мне? — спросил он.

— Зачем? — нерешительно откликнулся Гарнаш. — Разве погребение мертвых не обязанность церкви? Разве это не составляет часть ваших священных обрядов?

— Вы спрашиваете так, как будто заранее ставите мой ответ под сомнение, — покачав головой, ответил монах. — Да, все это так, как вы сказали, но в наши обязанности не входит хоронить умерших безбожников и тех, кто при жизни был отлучен и умер без покаяния.

— Как можете вы быть уверены, что он умер без покаяния?

— Я не уверен, но предполагаю, что он умер без отпущения грехов, поскольку не нашлось бы священника, который, зная его имя, решился бы исповедать его, а если бы кто-то сделал это, не зная ни имени, ни об отлучении, то такая исповедь вообще не имеет силы. Просите других похоронить этого члена семейства Кондильяков; не имеет значения, чьими руками и в чьей земле его похоронят, как не имеет значения для лошади, на которой он ездил, или гончей, которая бегала за ним.

— Церковь бывает иногда слишком сурова, святой отец, — смиренно заметил Гарнаш.

— Церковь всегда справедлива, — строго ответил аббат, и гнев вспыхнул в его темных глазах.

— При жизни он был знатным дворянином, — задумчиво произнес Гарнаш. — Не подобает, чтобы после смерти его телу не были оказаны должные почести.

— Тогда пусть те, кого почитали Кондильяки, окажут теперь почести этому умершему Кондильяку. Церковь не в их числе, месье. Со времени смерти последнего маркиза семейство Кондильяков взбунтовалось против нас, с нашими священниками дурно обращаются, наш авторитет презирают, они не платят десятину, не ходят к причастию. Устав от такого неблагочестия, церковь наложила на них проклятие, под этим проклятием они, похоже, и гибнут. Мое сердце скорбит о них, но…

Он развел руками, длинными и настолько худыми, что они были почти прозрачными, и его лицо осталось опечаленным.

— И тем не менее, святой отец, — сказал Гарнаш, — двадцати братьям монастыря Святого Франциска придется отнести это тело в Кондильяк, и вы сами возглавите эту мрачную процессию.

— Я? — монах отпрянул от него, и его фигура, казалось, стала выше. — Кто вы такой, месье, чтобы приказывать мне, что я должен делать, невзирая на законы церкви?

Гарнаш взял аббата за рукав и подвел к окну. Его глаза и губы улыбались.

— Я скажу вам, кто я такой, — произнес Гарнаш, — и в то же время постараюсь отвратить вас от ваших суровых намерений.

В тот самый час, когда Гарнаш старался убедить аббата монастыря Святого Франциска в Шейли отнестись более доброжелательно к покойному, мадам де Кондильяк сидела за обедом, а с ней находилась Валери де Ла Воврэ. Обе почти не прикасались к еде. Одна была подавлена печалью, другая — беспокойством, и то обстоятельство, что обе они страдали, возможно, подтолкнуло вдову обращаться с девушкой более мягко. Вглядываясь в бледное лицо и печальные глаза Валери, вдова почувствовала, что какая-то наиболее значащая часть естества девушки перестала существовать. У мадам мелькнула мысль, что в таком состоянии ее будет проще подчинить их воле, но долго об этом размышлять не стала. Сегодня она была настроена миролюбиво, но, без сомнения, лишь потому, что сама нуждалась в милосердии и сочувствии.

Страхи, которые недавно терзали мадам, были, как теперь считала она, слишком уж преувеличены. Сотни раз она повторяла себе, что ничего плохого с Мариусом случиться не может. Флоримон болен, а если даже и нет, то Фортунио постарается сделать так, чтобы он никогда уже ничем не болел.

Тем не менее ее мучило беспокойство, и она с нетерпением ожидала новостей, хотя прекрасно знала, что их время еще не пришло.

Она разок укорила Валери за отсутствие аппетита, и в ее голосе прозвучали даже нотки доброты — впервые за все месяцы после смерти старого маркиза. Но девушка не уловила их сейчас, а если бы и уловила, то не придала бы им значения.

— Ты совсем не ешь, дитя, — сказала вдова еще раз, и ее взгляд потеплел.

Валери подняла глаза, словно внезапно пробудившись ото сна, и в это мгновение они наполнились слезами. Голос вдовы открыл шлюзовые ворота ее печали, и сдерживаемые до сих пор слезы были готовы излиться. Маркиза поднялась и жестом приказала пажу и слуге удалиться из комнаты, потом обошла стол, встала рядом с Валери и склонилась к ней, положив свою руку на плечо девушки.

— Что беспокоит тебя, дитя? — спросила она.

На мгновение мадемуазель, казалось, ближе прильнула к плечу вдовы. Затем, будто внезапно вспомнив что-то, она отпрянула назад и высвободилась из ее рук. Она перестала плакать, и по губам ее пробежала дрожь.

— Вы очень добры, мадам, — произнесла она с холодностью, которая придавала вежливым словам оттенок почти оскорбительный, — но ничего так не беспокоит меня, как желание остаться одной.

— В последнее время ты слишком часто оставалась одна, — ответила вдова, настойчивая в своем желании проявить доброту к Валери. Импульсом этого желания было ее беспокойство за Мариуса.

— Возможно, — сказала девушка, — но не по своей вине.

— А по чьей же еще? Будь ты благоразумнее, мы были бы к тебе добрее. И никогда не обращались бы так с тобой, никогда бы не сделали из тебя узницу.

Валери взглянула в это красивое лицо, и углы ее нежного рта приподнялись в бледной улыбке.

— У вас не было никакого права принуждать и брать меня под стражу. Никто и никогда не давал вам его.

— Отчего же? Такое право у меня было, — с грустью в голосе запротестовала маркиза. — Твой покойный отец дал мне его, поручая заботиться о тебе.

— Может быть, частью вашего поручения было заставить меня нарушить верность Флоримону и попытаться всеми средствами, возможными и невозможными, принудить меня к браку с Мариусом?

— Мы думали, что Флоримон мертв; а если даже и жив, то просто недостоин тебя, ведь он оставил тебя на долгие годы без известий о себе.

Слова сорвались с ее языка почти неосознанно, и маркиза, прикусив губу, напряглась, ожидая взрыва в ответ. Но этого не произошло. Девушка смотрела через стол на огонь, тлеющий в камине, куда давно не подкидывали дров.

— Что вы имеете в виду, мадам? — спросила она, но ее голос звучал бесцветно и апатично, как будто ответ был ей безразличен.

— Несколько дней тому назад мы получили известие, что он направляется домой, но из-за лихорадки задерживается в Ла-Рошете. Мы также слышали, что с тех пор его лихорадка стала настолько серьезной, что мало надежд на его выздоровление.

— И чтобы облегчить его последние минуты, месье Мариус сегодня утром покинул Кондильяк?

Вдова бросила колючий взгляд на девушку, но ее лицо оставалось безразличным, а взгляд был прикован к огню. В словах Валери, казалось, не было ничего, кроме констатации фактов.

— Да, — ответила мадам.

— А на тот случай, если его собственных усилий помочь брату перейти в мир иной окажется недостаточно, он взял с собой капитана Фортунио? — с тем же безразличием спросила Валери.

— Что ты имеешь в виду? — почти прошипела маркиза ей в ухо.

Валери повернулась к ней, и ее бледные щеки слегка порозовели.

— Только то, что я сказала, мадам. Хотите ли вы узнать, о чем я молилась? Всю ночь, с того момента, когда я пришла в себя, я провела на коленях, молясь, чтобы небесам было угодно позволить Флоримону уничтожить вашего сына. И не потому, что я желала возвращения Флоримона сюда, поскольку для меня не имеет значения, увижу ли я его снова или нет. Но на этом доме лежит проклятие, мадам, — продолжала девушка, поднявшись с кресла и произнося эти слова с большим воодушевлением, в то время как маркиза отшатнулась на шаг, а ее лицо странно изменилось и внезапно потускнело. — И я молилась, чтобы проклятие обрушилось на убийцу. Хорошего же мужа, мадам, вы сватали дочери Гастона де Ла Воврэ!

Не дожидаясь ответа, она медленно направилась в свои опустевшие комнаты, где витали лишь воспоминания о том, кого она оплакивала и, как ей казалось, будет оплакивать вечно.

Пораженная внезапным, необъяснимым ужасом, вдова, которая, невзирая на весь свой цинизм, была подвержена суевериям, почувствовала, что ее колени ослабли, и она упала в кресло. Ее изумила и озадачила осведомленность Валери, еще больше она была поражена ее апатией и ее признанием, что для нее безразлично, увидит ли она Флоримона вновь. Но эти сюрпризы были ничто в сравнении с ее внезапным страхом за Мариуса. Что, если он умрет? От этой мысли мадам похолодела, и ее лицо вновь посерело. Упоминание о проклятье, наложенном на них церковью, леденило ее горячую кровь, и весь ее воинственный пыл испарился.

Наконец она встала и вышла из комнаты, вскарабкалась по извилистой каменной лестнице, ведущей на стены замка, где в одиночестве могла часами расхаживать взад и вперед, под лучами ноябрьского солнца, напряженно всматриваясь в направлении долины Изера, откуда должны были появиться всадники. Время шло, солнце клонилось к закату, но горизонт был пуст, и она подумала, что, если с Мариусом случится несчастье, никто этой ночью не приедет в Кондильяк. Сама задержка, казалось, была вестником беды. Она постаралась отогнать свои страхи и успокоиться. Да и что бояться за Мариуса? Он ловок и быстр, и рядом с ним Фортунио. В Ла-Рошете сейчас наверняка есть покойник, однако это не Мариус.

Но вот вдалеке показался кто-то, и в застывшем вечернем воздухе раздался топот конских копыт. Он возвращается! Вдова облокотилась о парапет, дыша быстро и порывисто, и жадно смотрела, как с каждым мгновением всадник становится все ближе и ближе.

С реки поднимался туман. Очертания фигуры расплывались, и, сгорая от все возрастающего нетерпения, она проклинала туман. А затем ее охватил новый приступ страха. Почему он один, когда их должно быть двое? Господи, сделай так, чтобы всадником, спешившим к ней, оказался Мариус!

Вот всадник наконец приблизился к замку, и вдова смогла лучше разглядеть его. Его правая рука была забинтована и висела на перевязи. Из ее груди вырвался вопль, и она прикусила губу, чтобы удержать следующий, потому что во всаднике она узнала Фортунио. Фортунио — раненого! Значит, Мариус наверняка мертв!

Мадам покачнулась, прижав руку к вздымающейся груди, чуть выше неистово колотившегося сердца, как бы пытаясь его успокоить; ее душа омертвела, и ум, казалось, оцепенел, пока она стояла в ожидании новостей, которые должны были подтвердить ее предчувствия.

Копыта лошади прогрохотали по настилу моста и, зацокав по булыжникам двора, остановились, а затем послышались шаги людей, торопившихся навстречу всаднику. Маркиза сама бы спустилась встретить его, но ноги отказывались повиноваться ей. Она снова прислонилась к парапету крепостной стены и ожидала, устремив измученные глаза на площадку лестницы, где должен был появиться капитан.

Наконец он появился, пошатывающийся после долгой скачки. Она сделала шаг к нему навстречу. Ее губы приоткрылись в немом вопросе.

— Ну? — выдохнула она. — Как все удалось?

— Единственно возможным образом, — ответил он, — как вы того и желали.

При этих словах она подумала, что сейчас лишится чувств. Ее легкие, казалось, задыхались от нехватки воздуха, она раскрыла рот и жадно глотала поднимающийся туман, не в силах ничего сказать, и лишь спустя какое-то время пришла в себя, переварив услышанное.

— Тогда где же Мариус? — спросила она в недоумении.

— Он остался, чтобы сопровождать тело домой. Они везут его сюда.

— Они? — откликнулась вдова. — Кто они?

— Монахи монастыря Святого Франциска в Шейли, — ответил капитан.

Что-то в его тоне и в бегающих глазах, какая-то тень, пробежавшая по обычно ясному и бесхитростному лицу, пробудили в ней подозрения, и ее сердце вновь сжалось от дурных предчувствий.

Она со злостью схватила его за плечи и пытливо заглянула ему в глаза.

— Ты говоришь мне правду, Фортунио? — выпалила она, и в ее голосе смешались гнев и страх.

В неясном вечернем свете он смело взглянул ей в лицо. Капитан даже клятвенно поднял руку, чтобы придать большую правдивость своим словам.

— Мадам, клянусь своим спасением, месье Мариус жив и здоров.

Этого ей было достаточно. Она отпустила его.

— Он приедет сегодня вечером? — спросила она.

— Он будет здесь завтра утром, мадам. Я приехал сообщить вам об этом.

— Странная фантазия у него. Но… — и ее губы дрогнули в улыбке, — для одного из этих монахов мы найдем более подходящую задачу.

Всего час тому назад она с готовностью освободила бы мадемуазель в обмен на уверенность, что Мариус успешно справился с делом, которое повлекло его за границу, в Савойю. Она сделала бы это с радостью, удовлетворившись тем, что Мариус будет наследником Кондильяка. Но теперь, когда Кондильяк и так доставался ему, она хотела большего для своего сына; ненасытное желание, чтобы он преуспевал, вновь охватило мадам. Сейчас, когда Флоримон мертв, она должна заполучить Ла Воврэ для Мариуса: склонить мадемуазель к браку с ним не составит труда. Девчонка влюбилась в этого сумасшедшего Гарнаша, а когда женщине выпадают на долю горькие испытания в любви, для нее уже не имеет значения, за кого выходить замуж. Разве маркиза не знала этого по своему печальному опыту? Разве отец, заставивший ее выйти за человека намного старше ее, каким был Кондильяк, не исковеркал ее собственную натуру и не сделал такой, какой она стала?

У нее был возлюбленный, и пока он был жив, она сопротивлялась всем попыткам устроить этот брак, навязываемый ей. Но ее возлюбленного убили на дуэли в Париже, и когда она узнала об этом, руки у нее опустились, и она позволила выдать себя замуж, за кого они хотели.

Подобные признаки упадка духа она заметила у Валери и решила воспользоваться этим, пока не поздно. В Кондильяке давненько не было церковных обрядов. Завтра, однако, их будет сразу два: венчание и отпевание.

Она уже направлялась к лестнице, и Фортунио двинулся за ней следом, когда вдруг она вспомнила о событиях в Ла-Рошете.

— Все ли прошло гладко? — спросила она.

— Немного шумно, — ответил он. — С маркизом были его люди, и, находись мы во Франции, дело могло принять дурной оборот.

— Вы мне подробно расскажете об этом, — сказала она, справедливо полагая, что здесь есть о чем рассказать. Затем она мягко рассмеялась. — Да, нам повезло, что он остановился в Ла-Рошете. Я думаю, Флоримон родился под несчастливой звездой, а вы, Фортунио, в самом деле счастливчик.

— Что касается меня, я совершенно с вами согласен, мадам, — мрачно резюмировал он, вспоминая шпагу, оцарапавшую ему щеку прошлой ночью и пронзившую его правую руку этим утром, и в своем безбожии возблагодарил тех богов, которым, как считал, был обязан тем, что эта шпага не нашла пути к его сердцу.

Глава 23

На другой день, десятого ноября, в пятницу — дата, которая навсегда осталась в памяти всех участников дела Кондильяков, — вдова встала рано утром и, помня о предстоящих событиях и соблюдая приличия, оделась во все черное.

Господин сенешал тоже рано выехал из Гренобля, не подозревая, что это как нельзя лучше отвечает интересам Гарнаша.

Мадам любезно встретила его. Сегодня она была в жизнерадостном настроении. Мир, казалось, был полон обещаний счастья, и все благоприятствовало ей и Мариусу. Ее мальчик теперь хозяин в Кондильяке; Флоримон, которого она так ненавидела и который стоял на пути ее сына, мертв и направляется к месту упокоения; Гарнаш, человек из Парижа, от которого можно было ждать больших неприятностей, если бы он вернулся в Париж и рассказал об их сопротивлении, замолчал навсегда, и рыбы во рву с водой сейчас, должно быть, пируют на его останках; Валери де Ла Воврэ пребывает в подавленном настроении, что предвещало для вдовы успех в осуществлении ее планов, и, наконец, самое позднее в полдень в Кондильяке будет священник, и если Мариус еще не раздумал жениться на упрямице, это не составит труда.

Стояло великолепное утро, теплое и солнечное, как в апреле; природа, казалось, решила принять участие в триумфе маркизы и в честь нее отложила свой зимний наряд.

Еще одним источником воодушевления для мадам было присутствие ее поклонника. Теперь его ухаживаний не стоило опасаться, а, напротив, можно было попребовать развлечься за его счет. Но первые же слова Трессана внесли диссонанс в гармонию, воцарившуюся было в душе вдовы.

— Мадам, — сказал он. — Я в отчаянии, что не могу сообщить вам лучшие новости. Но, хотя мы предприняли тщательные поиски, этот человек по имени Рабек еще не найден. Мы, однако, не теряем надежды, — добавил он, желая показать, что, несмотря на грозящую опасность, не все потеряно.

На мгновение брови маркизы нахмурились. Она совершенно забыла о Рабеке, но, подумав секунду, решила, что, забыв о нем, поступила, как он того заслуживал. Она рассмеялась, спускаясь вниз по ступеням в сад, — мягкость погоды и оптимизм настроения побудили ее встретить сенешала здесь.

— По мрачности вашего тона можно было опасаться, что речь идет о катастрофе. Что может значить этот Рабек, ускользнувший от ваших людей? В конце концов, он всего лишь лакей.

— Верно, — рассудительно ответил сенешал, — но прошу вас не забывать, что у него письма от того, кто не является лакеем.

При этих словах улыбка сошла с лица маркизы, какая-то деталь здесь выпала из поля ее зрения, пока она была всецело поглощена своими восторгами по поводу других вещей. Мысль о Рабеке связывалась в ее уме лишь с той историей, которую он мог бы рассказать о случившемся, что легко было бы опровергнуть. Ее слово всегда перевесило бы слово слуги. Но письмо совершенно все меняло.

— Его надо найти, Трессан, — резко сказала она.

Сенешал тревожно улыбнулся и пожевал свой ус.

— Мы приложим все усилия, — пообещал он ей. — В этом вы можете быть уверены.

— Все дела провинции замерли, — добавил он, не забывая играть роль вечно занятого человека даже в минуту опасности, которая, если только Рабек, как обещал Гарнаш, доставит свои бумаги по назначению, будет угрожать ему не в меньшей степени, чем вдове. — Все дела провинции замерли, — повторил он, — пока я целиком посвятил себя поискам. Если мы не получим известий, что он схвачен в Дофинэ, все же не стоит падать духом. Я разослал за ним людей по всем трем дорогам, ведущим в Париж. Они не пожалеют ни денег, ни лошадей. Я думаю, он скоро будет в наших руках.

— Сейчас это единственная опасность, — ответила маркиза, — поскольку Флоримон скончался… от лихорадки, — добавила она с улыбкой, от которой у Трессана по спине побежали мурашки. — Было бы иронией судьбы, если бы этот жалкий лакей Рабек добрался до Парижа и испортил нам триумф, для которого мы все так потрудились.

— Да, в самом деле, — ответил Трессан, — надо постараться, чтобы этого не случилось.

— Но если все же это произойдет, — продолжала она, — тогда мы должны держаться все вместе.

После этого разговора на душе мадам вновь стало легко.

— Я надеюсь, всегда, Клотильда, — ответил он, и его маленькие глазки с вожделением взглянули на нее из тех ямочек жира, в которые они были посажены. — В этом деле я был рядом с вами, как истинный друг, не так ли?

— Именно так, разве я отрицаю это? — полупрезрительно ответила она.

— И всегда буду, когда понадобится. Вы немного в долгу передо мной насчет этого месье де Гарнаша.

— Я… я помню это, — произнесла она, и ей снова показалось, будто солнце померкло среди бела дня, а из сердца ушла радость.

Она собиралась было запретить ему с вожделением смотреть на нее и сказать, чтобы он убирался к дьяволу со своими ухаживаниями. Но потом она вспомнила, что сенешал еще может ей пригодиться. Не только в деле Гарнаша, в котором он был так же сильно замешан, как и она сама. В событиях в Ла-Рошете еще могло сыграть свою роль его положение, поскольку, несмотря на заверения Фортунио, что все прошло гладко, его рассказ не слишком убедил ее. И хотя она не испытывала серьезных опасений за последствия, нельзя было полностью отвергать такую возможность. Следовательно, Трессан пока должен оставаться ее союзником. Поэтому со всей любезностью, на которую она была способна, мадам сказала ему, что не забыла о своем долге, и, когда, ободренный, он вновь заговорил о вознаграждении, она улыбнулась, как улыбнулась бы девушка пылкому ухажеру, чью пылкость она вроде как не особенно поощряет, но и не отвергает.

— Я вдова всего лишь полгода, — напомнила она ему, как уже однажды напоминала раньше. Ее вдовство оказалось самым надежным прикрытием. — Мне не подобает слушать поклонника, как бы меня ни соблазняло мое глупое сердце. Поговорим об этом еще через полгода.

— И тогда вы выйдете за меня? — проблеял он.

Она сделала усилие, чтобы улыбнуться ему глазами, хотя ее лицо осталось при этом вытянутым.

— Разве я не сказала, что не стану слушать поклонников?

Он бы упал на колени прямо здесь, у ее ног, на траву, еще мокрую от ночного тумана, но в этот момент с грустью вспомнил, как пострадает его превосходное платье, поэтому ограничился тем, что схватил ее руку.

— Но я потеряю сон, позабуду покой и отдых, пока вы не дадите мне ответ. Ответ — это все, о чем я прошу. И тогда я обуздаю свое нетерпение и весь период своего… м… м… испытания проведу безропотно! Только обещайте, что вы выйдете за меня замуж через полгода… на Пасху, скажем?

Она поняла, что сейчас придется ответить, и дала именно тот ответ, какого он страстно желал. А он — несчастный глупец! — не мог уловить в ее голосе нотку, столь же наигранную, как звон фальшивой монеты, и не догадался, что такое обещание она будет вольна нарушить через полгода, когда необходимость в нем и его лояльности исчезнет.

Из замка к ним прибежал слуга. Он сообщил, что многочисленная процессия монахов движется к Кондильяку со стороны Изера. Легкая дрожь пробежала по ее телу, и, сопровождаемая Трессаном, она вернулась обратно на крепостную стену, откуда можно было наблюдать за их шествием.

По дороге Трессан попросил объяснить ему происходящее, и она повторила ему рассказ Фортунио о событиях, происшедших вчера в Ла-Рошете. А когда они взбирались по лестнице, ведущей на укрепление, она бежала по ступеням с молодой, горячей поспешностью, не обращая внимания на тучного, задыхающегося сенешала. Она повернулась к востоку и, прикрыв рукой глаза от лучей утреннего солнца, смотрела с высоты стен на процессию, с неторопливым достоинством двигающуюся от долины реки к Кондильяку.

Во главе процессии возвышалась высокая худощавая фигура человека, в котором она узнала аббата монастыря Святого Франциска в Шейли, высоко несущего серебряное распятие, сверкающее на солнце. Капюшон его сутаны был откинут назад, открывая бледное, аскетическое лицо и бритую голову. За ним, поддерживая на плечах гроб под черным траурным покровом, следовали шестеро монахов в черных рясах и черных капюшонах, а завершали шествие четырнадцать братьев ордена Святого Франциска в накинутых на голову капюшонах, со сложенными руками, ладони которых прятались в их просторных рукавах.

Маркиза терялась в догадках, какими доводами удалось убедить гордого аббата воздать такие почести умершему Кондильяку, сопровождая его тело в дом, над которым висело проклятие церкви.

Позади монахов громыхала по неровной дороге закрытая повозка, а за ней ехали на лошадях четыре конюха в ливреях Кондильяков. Однако Мариуса не было видно, и она предположила, что он в этом экипаже, хотя сопровождающие его слуги наверняка были людьми убитого маркиза.

Вместе с сенешалом они молча наблюдали за приближением процессии, пока та не достигла крепостного рва. Затем, когда загрохотал настил моста, она повернулась и, сделав знак сенешалу следовать за ней, поспешила вниз. Но, оказавшись во дворе, мадам с удивлением обнаружила, что они не остановились там, а двинулись дальше. Аббат самодовольно направился через вход и далее по галерее, ведущей в зал замка, несущие гроб уже скрылись в дверях, и, следуя за ними, последние монахи исчезли из поля зрения. У дверей, через которые только что прошла процессия, стоял Фортунио и задумчиво поглаживал свои усы. Во дворе расположилась дюжина вооруженных людей — все, что осталось от гарнизона после схватки с Гарнашем.

Она стояла, ожидая появления экипажа, но, не увидев ни его, ни конюхов, подошла к Фортунио и спросила о причине их отсутствия:

— Месье де Кондильяк, вероятно, едет в этой карете?

— Вероятно, — с озадаченным видом ответил капитан. — Я отправляюсь узнать, мадам. А тем временем не примете ли вы аббата? Монахи, наверное, уже освободились от своей печальной ноши.

Она придала своему лицу подобающее случаю печальное выражение и быстро пошла в зал. Трессан продолжал следовать за ней по пятам. В зале она увидела гроб со свисающим до пола огромным покровом из черного бархата, украшенным по краям серебряной бахромой. Этим утром огня в камине еще не зажигали, а солнце пока не заглядывало в окна, поэтому воздух в зале был холодным и сырым, как бы подчеркивая мрачность ожидающейся здесь церемонии.

С редким достоинством, высоко подняв голову, она прошла через весь зал к аббату, стоящему прямо, как статуя, во главе стола, ожидая ее. И хорошо, что он был человеком аскетического склада, иначе ее величественная, несравненная красота могла бы тронуть его сердце и смягчить суровость его намерений.

Когда она подошла к нему на расстояние протянутой шпаги, он поднял руки, и потрясающие слова, произнесенные набатным голосом, нарушили торжественное молчание.

— Несчастная женщина, — произнес он, — твои грехи обличают тебя. Правосудие свершится, и шея твоя склонится, невзирая на всю твою упрямую гордость. Ты, которая высмеивала священников, похитила невинность и издевалась над святой церковью, — твоей нечестивой власти пришел конец.

Трессан в ужасе отпрянул, и даже губы его побелели, поскольку если, как сказал аббат, правосудие готово было свершиться над ней, оно готово было свершиться и над ним. «Где же они ошиблись в своих расчетах? Какое слабое место она проглядела?» — спрашивал он себя, охваченный внезапной паникой.

Но маркиза не разделяла его трепета. Ее глаза раскрылись чуть шире, на щеках появился легкий румянец, но она испытывала только изумление и негодование. Не спятил ли он, этот бритый монах? Вопрос этот сразу же пришел ей на ум, и именно таким вопросом она холодно ответила на его гнев.

— Потому что только сумасшествие, — сочла она нужным добавить, — может быть оправданием такой безрассудной дерзости, как ваша.

— Нет, мадам, — ответил он с ледяным высокомерием, — не сумасшествие, но праведное негодование. Ты игнорировала власть святой церкви так же, как игнорировала власть нашей законной повелительницы, и правосудие настигло тебя. Мы здесь для того, чтобы предъявить счет и проследить, чтобы он был полностью оплачен.

Она подумала, что он говорит о находящемся в гробу теле ее пасынка, и была готова рассмеяться над его идиотским выводом, что смерть Флоримона является актом правосудия, совершенного над нею за ее нечестивость. Но гнев, вскипающий в ней, не оставил места смеху.

— Я думала, господин аббат, вы прибыли сюда хоронить мертвых. Но вы, похоже, пришли поговорить.

Он смотрел на нее долгим суровым взглядом. Затем покачал головой, и на его лице промелькнула тень бледной улыбки.

— Не говорить, мадам, о… о, не говорить, — не спеша ответил он, — но действовать. Я пришел, чтобы увести с бойни кроткого ягненка, который похищен тобою.

При этих словах кровь отхлынула от ее лица, а в глазах появился испуг: наконец она начала догадываться, что все складывалось не так, как она думала. Однако, почти инстинктивно, она попыталась сопротивляться.

— Черт возьми! — громогласно произнесла она. — Что вы имеете в виду?

Позади нее пухлые колени Трессана ударялись одно о другое. Какой он глупец! И надо же ему было приехать в этот день в Кондильяк, чтобы как ее соучастнику быть схваченным вместе с ней. Этот стоящий здесь и произносящий обвинения надменный аббат имеет за собой силу, иначе он никогда бы не осмелился возвысить свой голос в Кондильяке, вблизи отъявленных головорезов, которым стоило только крикнуть, — и их не остановил бы его священный сан.

— Что вы имеете в виду? — теперь уже со зловещей улыбкой повторила она. — В вашем рвении, господин аббат, вы позабыли, что мои люди рядом.

— И мои тоже, мадам, — последовал поразительный ответ, и он махнул рукой в сторону выстроившихся монахов, стоящих со склоненными головами и сложенными на груди руками.

При этих словах ее пронзительный смех зазвенел по залу.

— Эти несчастные бритоголовые? — спросила она.

— Именно, эти несчастные бритоголовые, — ответил он и вновь поднял руку и сделал знак. А затем произошла странная вещь, наполнившая страданием толстяка влюбленного Трессана.

Монахи внезапно выпрямились. Как будто порыв ветра пронесся по рядам братии и привел их всех в движение. Капюшоны были сброшены, плащи откинуты в сторону, и вместо благочестивых монахов возникли двадцать ловких, крепких молодцов в ливреях Кондильяка, вооруженных и ухмыляющихся, искренне наслаждающихся испугом ее и сенешала.

Один из них шагнул в сторону и запер дверь изнутри. Но вдова не обратила на это внимания, устремив свои прекрасные испуганные глаза на мрачную фигуру аббата, словно удивляясь, что того не постигла никакая трансформация.

— Измена! — выдохнула она жутким голосом, напоминающим сдавленный шепот, и ее глаза, вновь обежав собравшихся, внезапно остановились на Фортунио, стоящем в шести шагах справа от нее, задумчиво пощипывающем свои усы и ничуть не удивляющемся происходящему.

Неожиданно в слепой ярости она повернулась к Трессану, выхватила у него из-за пояса кинжал и рванулась к вероломному капитану. Он каким-то образом предал ее, без боя сдал Кондильяк — она еще не успела сообразить, кому именно. И ее рука с удивительной нервной силой, какую никто не смог бы предположить в ее хрупком, нежном теле, схватила его за глотку. Прицеливаясь, она взмахнула кинжалом, в то время как захваченный врасплох капитан от изумления был не в состоянии шевельнуть рукой, чтобы защититься от неминуемого удара.

Но внезапно к ней шагнул аббат и своей тонкой, прозрачной рукой поймал ее запястье.

— Терпение, — повелел он ей. — Он всего лишь орудие возмездия.

Она отступила — была почти оттащена аббатом, — тяжело дыша от ярости и горя, и лишь тогда заметила, что, пока ее спина была обращена к гробу, с него был поднят покров. Вид простого деревянного ящика привлек внимание маркизы и на мгновение успокоил ее гнев. Какие еще сюрпризы они приготовили для нее?

Но не успела она задать себе этот вопрос, как сама же ответила на него, и ей показалось, что ледяная рука сдавила ее сердце. Мариус лежал в гробу… они лгали ей. Эти люди в ливреях ее пасынка принесли в Кондильяк тело ее сына.

Из ее горла вырвалось рыдание, и она шагнула к гробу. Она должна была убедиться сама. Так или иначе, необходимо рассеять это мучительное сомнение. Но не успела она сделать и трех шагов, как вновь остановилась, остолбенев, внезапно вскинув руки к груди и раскрыв губы, с которых был готов сорваться крик ужаса. Потому что крышка гроба медленно поднялась и со стуком упала. И, увеличивая ее ужас, из гроба поднялась и уселась там фигура, с мрачной улыбкой озираясь вокруг, и это была фигура человека, которого умертвили по ее приказу, — Гарнаша. Да и выглядел он точно так же, как в тот день, когда приехал в Кондильяк.

Ее красивое лицо было смертельно бледно, а его черты искажены до такой степени, что следов красоты в нем уже более не осталось. Аббат холодно смотрел на нее и стоящего позади мадам сенешала, которому чуть было не сделалось дурно от ужаса. Но не боязнь призрака испугала его. В Гарнаше он видел человека, оставшегося в живых, каким-то чудом избежавшего участи, которую они ему уготовили, и ужас Трессана был ужасом преступника, призываемого к ответу.

После минутной паузы, словно насладившись произведенным эффектом, Гарнаш поднялся на ноги и проворно спрыгнул на пол. И в глухом стуке, с которым он приземлился перед вдовой, не было ничего призрачного. Испуг частично оставил мадам. Она видела, что имеет дело всего лишь с человеком, но только теперь начала понимать, насколько страшен для нее этот человек.

— Опять Гарнаш! — с трудом дыша, произнесла она.

Он безмятежно поклонился, улыбнувшись.

— Да, мадам, — иронично сказал он, — опять Гарнаш. Цепкий, как пиявка, мадам, и прибывший сюда, чтобы, подобно пиявке, кое-что здесь очистить.

Она несколько оправилась от своих недавних страхов, и ее глаза, вновь вспыхнувшие от ярости, попытались поймать уклончивый взгляд Фортунио. Гарнаш перехватил этот взгляд и догадался, что было у нее на уме.

— Все, что сделал Фортунио, — проговорил он, — он сделал по приказу и с санкции вашего сына.

— Мариуса? — уточнила она, боясь услышать, что, говоря о ее сыне, он имеет в виду пасынка, а Мариуса нет в живых.

— Да, Мариуса, — ответил он. — Он подчинился моей воле. Я пригрозил ему и его приятелю по оружию, столь достойному своего хозяина, что их вместе колесуют, если они воспротивятся мне. Это был их единственный шанс спастись. Они поступили благоразумно, воспользовавшись им, и таким образом дали мне возможность проникнуть в Кондильяк, чтобы освободить мадемуазель де Ла Воврэ.

— Значит, Мариус… — она оставила свой вопрос висеть в воздухе, и ее рука нервно сжала платье на груди.

— Жив и здоров, как должен был доложить вам Фортунио. Но он остается в моей власти и не выйдет из-под нее, пока дела в Кондильяке не будут улажены. Потому что если я снова встречу здесь противодействие, обещаю вам: его колесуют.

Она в последний раз попыталась воспротивиться его воле. Долгая привычка повелевать умирала с трудом. Маркиза вскинула голову; теперь, когда она узнала, что Мариус жив и здоров, мужество вновь вернулось к ней.

— Неплохо, — усмехнулась она, — но кто вы такой, что можете угрожать и давать такие обещания?

— Я покорный выразитель воли ее величества — королевы-регентши, мадам. Когда я угрожаю, я угрожаю от ее имени. Довольно чванства, умоляю вас. Сейчас оно принесет вам мало пользы. Вы низложены, мадам, и лучше примите это спокойно и с достоинством — вот вам мой дружеский совет.

— Я еще не так низко пала, чтобы пользоваться вашими советами, — кисло ответила она.

— Он может потребоваться вам прежде, чем зайдет солнце, — тихо улыбаясь, ответил он. — Маркиз де Кондильяк и его супруга все еще в Ла-Рошете и ждут, когда я закончу свои дела, чтобы им вернуться домой.

— Его супруга! — вскрикнула она.

— Именно так, мадам. Он привез из Италии жену.

— Тогда… тогда… Мариус? — она запнулась.

Возможно, даже этими словами она не намеревалась выдавать свои мысли. Но Гарнаш понял, что было у нее на уме, и удивился, насколько трудно ей избавиться от своих замыслов.

Но Гарнаш рассеял окончательно ее упования.

— Нет, мадам, — сказал он. — Пусть Мариус ищет себе жену в другом месте, если только мадемуазель по своей воле не захочет выйти за него, что весьма маловероятно. — Затем его тон внезапно изменился, и он сурово спросил:

— Мадемуазель де Ла Воврэ здорова, мадам?

Она утвердительно кивнула, но не произнесла ни слова. Гарнаш повернулся к Фортунио.

— Пойди и приведи мадемуазель, — приказал он, и один из людей открыл дверь, выпуская отправившегося с поручением капитана.

Парижанин прошелся по залу и приблизился к дрожащему Трессану, дружески кивнув сенешалу, от чего тому опять едва не стало дурно.

— Рад встрече, мой дорогой месье сенешал. Не будь вас здесь, мне пришлось бы послать за вами. Между нами осталось неустроенным маленькое дельце. Можете положиться на меня, я устрою его к вашему полному удовлетворению, если не к вашей будущей печали.

И с улыбкой он оставил сенешала, совершенно онемевшего.

— Вы хотите договориться со мной? — гордо спросила мадам.

— Несомненно, — ответил Гарнаш с мрачной любезностью. — От того, примете ли вы эти условия, будет зависеть жизнь Мариуса и ваша собственная свобода.

— И каковы же они?

— В течение часа все ваши люди — до последнего поваренка — сложат свое оружие и покинут Кондильяк.

Не в ее власти было отказать.

— Маркиз не станет меня преследовать? — неуверенно спросила она.

— Маркиз не имеет таких полномочий, мадам. Только королева может иметь дело с вашим неповиновением, то есть в данном случае я как ее посланник.

— Если я соглашусь, месье, что тогда?

Он пожал плечами и спокойно улыбнулся.

— Никаких если, мадам. Вы будете вынуждены согласиться, добровольно или нет. Чтобы убедиться в этом, я вернулся и привел с собой солдат. Но если вздумаете сопротивляться, вам придется хуже, значительно хуже. Прикажите вашим людям уйти, как я сказал вам, и вы сможете свободно последовать за ними.

— Да, но куда? — вскричала она, внезапно рассвирепев.

— Насколько я осведомлен о ваших обстоятельствах, мадам, мне известно, что вы окажетесь в некотором смысле бездомны. Прежде чем строить заговоры против маркиза де Кондильяка, прежде чем пытаться убить его, вам следовало бы подумать, что может прийти день, когда вы будете зависеть от его великодушия. Сейчас вы вряд ли сможете рассчитывать на это и потому окажетесь на улице, если… — он остановился и сардонически взглянул на Трессана.

— Вы очень дерзко разговариваете со мной, — сказала она ему. — Вы говорите так, как ни один мужчина не осмеливался говорить со мной.

— Когда сила была на вашей стороне, мадам, вы обращались со мной так, как никто не осмеливался обращаться. Теперь преимущество за мной. Взгляните, насколько я использую его в ваших интересах; заметьте, как великодушно я поступаю с вами, с той, которая замышляла убийство. Месье де Трессан! — позвал вдруг он.

Сенешал вздрогнул, будто от внезапного укола.

— My… у… месье? — пробормотал он.

— Вам я тоже воздам добром за зло. Подойдите сюда.

Сенешал приблизился, недоумевая, что сейчас произойдет. Маркиза смотрела, как он шел, и ее глаза холодно блестели.

Солдаты ухмылялись, аббат взирал на все по-прежнему бесстрастно.

— С сегодняшнего дня у маркизы де Кондильяк, похоже, не будет крыши над головой, — сказал парижанин, обращаясь к сенешалу. — Не будете ли вы столь любезны предложить ей кров, месье де Трессан?

— Я? — задохнулся Трессан, не веря собственным ушам, и из глаз его почти исчезло всякое выражение. — Мадам хорошо знает, с какой радостью я сделал бы это.

— О-хо! — ликовал Гарнаш, наблюдая за лицом мадам. — Она знает? Тогда действуйте, месье; я готов забыть ваше неблагоразумие и обещаю, что вас не привлекут к ответственности за жизни, потерянные из-за вашей измены и отсутствия лояльности, при условии, что вы добровольно откажетесь от поста сенешала Дофинэ — я не могу согласиться с тем, чтобы вы и впредь занимали эту должность.

Трессан перевел взгляд с вдовы на Гарнаша и обратно. Она стояла, как будто слова парижанина превратили ее в камень, от ярости лишившись дара речи. А затем дверь в зал отворилась, и вошла мадемуазель де Ла Воврэ, сопровождаемая Фортунио.

При виде Гарнаша она замерла, положила руку на сердце и тихо вскрикнула. Был ли это на самом деле Гарнаш, которого она знала, — Гарнаш, ее храбрый странствующий рыцарь? Он выглядел иначе, чем в те дни, когда был ее тюремщиком; но зато соответствовал тому образу, который остался в ее душе с момента его предполагаемой смерти. Он шагнул девушке навстречу, и его глаза чуть задумчиво улыбались. Он протянул ей обе руки, она взяла их, и там же, на глазах у всех, прежде чем он успел отдернуть свои руки, она склонилась над ними и поцеловала их, шепча в то же время слова, возносившиеся к небесам:

— Слава Богу! Слава Богу!

— Мадемуазель, мадемуазель, — запротестовал он, когда уже было слишком поздно останавливать ее. — Вы не должны… Я не могу вам это позволить.

В ее поступке он видел всего лишь выражение благодарности за сделанное для нее, за тот риск, которому добровольно подвергался ради ее спасения. Услышав слова увещевания, она было успокоилась, но затем в ней вновь пробудился страх, к которому она так привыкла, находясь здесь.

— Почему вы здесь, месье? Вы опять оказались в опасности?

— Нет-нет, — рассмеялся он. — Это мои люди — хотя бы на время. Я вернулся, и на этот раз в моих силах совершить правосудие.

— Что сделать с этой дамой, мадемуазель? — спросил он и, хорошо зная мягкость души девушки, добавил: — Говорите. Ее судьба в ваших руках.

Валери взглянула на свою обидчицу, затем обвела глазами молчаливо стоящих солдат и бледнолицего аббата во главе стола — беспристрастного свидетеля этой странной сцены.

Перемена была слишком внезапной. Всего несколько минут тому назад она еще была под стражей, терзаясь и мучаясь от сознания того, что Мариус должен вот-вот вернуться, и она волей-неволей будет вынуждена обвенчаться с ним. А теперь, похоже, она оказалась свободной: ее защитник здесь, и в его власти приказать ей решить судьбу ее недавней мучительницы.

Лицо мадам стало пепельно-серым. Она, никогда не испытывавшая к людям добрых чувств, судила о девушке по себе. Смерть — это все, чего ожидала маркиза, потому что знала: окажись она на месте Валери, потребовала бы смерти. Но…

— Отпустите ее с миром, месье, — услышала она слова мадемуазель и не могла поверить, что над ней не издеваются.

Гарнаш засмеялся.

— Мы позволим ей уйти, мадемуазель, — но не совсем так, как ей бы хотелось. Мадам, вы более не должны оставаться без узды, — сказал он маркизе. — Такая натура, как ваша, требует, чтобы ею управлял мужчина. Я думаю, для вас будет достаточным наказанием, если вы вступите в брак с недалеким месье де Трессаном, но он еще будет наказан, когда его теперешний юношеский пыл сменит разочарование. Сделайте друг друга счастливыми, — и он махнул рукой паре. — Наш достопочтенный месье аббат сейчас свяжет вас узами брака, а затем, господин сенешал, вы можете отвезти молодую жену домой. Ее сын вскоре последует за вами.

Но маркиза огласила воздух криком. Она затопала ногами, и в ее глазах, казалось, полыхало пламя.

— Никогда, месье! Никогда в жизни! — кричала она. — Я не позволю себя принуждать так. Я маркиза де Кондильяк, месье. Не забывайте этого!

— Едва ли мне грозит такая опасность. Я слишком хорошо помню об этом и потому настаиваю, чтобы вы срочно переменили место жительства и перестали быть маркизой де Кондильяк. У этой самой маркизы слишком много накопилось на счету. Только метаморфоза позволит ей избежать платежа. Я открыл вам дверь, мадам, через которую вы можете спастись.

— Вы оскорбляете меня, — сказала она ему. — Ради Бога, месье! Я не вещь, которой любой распоряжается, как хочет.

Услышав это, Гарнаш побагровел от ярости. Ее гнев подействовал на него, как сталь, чиркнувшая по кремнию и высекающая один из порывов безудержной, пылающей страсти, ударивший ему в голову.

— А как же эта девочка? — выкрикнул он. — Как насчет нее, мадам? Разве она была имуществом, которым всякий мог распоряжаться по своей воле, будь то мужчина или женщина? А вы собирались распорядиться ею против ее сердца, против ее естества, против данного ею слова. Довольно об этом! — рявкнул он, и лицо и голос его были столь ужасны, что вдова дрогнула и отступила, когда он сделал шаг в ее направлении.

— Венчайтесь с ним! Берите этого человека в мужья, вы, хладнокровно заставлявшая других вступать в брак против их воли! Берите, мадам, и сейчас же, или, клянусь небесами, вы отправитесь со мной в Париж, и вряд ли к вам будут там благосклонны. Там мало помогут крики и заявления, что вы маркиза де Кондильяк. Как убийцу и мятежницу, вас будут пытать и, кем бы вас ни признали, у вас есть хорошие шансы быть колесованной — вместе с вашим сыном. Выбирайте, мадам!

Он остановился. Валери схватила его за руку. Вся его ярость моментально исчезла. Он повернулся к ней.

— В чем дело, дитя мое?

— Не заставляйте ее, если она не хочет идти за него, — сказала она. — Я знаю… а она нет… сколь это ужасно.

— Потерпите, дитя, — улыбнувшись, успокоил он ее, и его улыбка была похожа на сияние солнца после бури. — Ей не так уж плохо. Она несколько нескромна. Похоже, они уже дали друг другу слово. А кроме того, я и не заставляю ее. Она выйдет за него по собственной воле — или поедет со мной в Париж со всеми вытекающими последствиями.

— Вы говорите, они дали друг другу слово?

— Ну… а разве нет, месье сенешал?

— Да, месье, — с гордостью ответил Трессан, — и что касается меня, то я готов к свадьбе хоть сейчас.

— Тогда, ради Бога, пусть мадам дает ответ. Мы не можем терять на это целый день.

Она стояла, глядя на него злыми глазами, стучала носком туфли по полу. В конце концов, едва не падая в обморок от отвращения, она согласилась уступить его воле. Париж и колесо оказались слишком пугающим выбором; и даже если ее пощадят, ей некуда будет идти, кроме лачуги в Турени, а Трессан, несмотря на свое уродство, был богат.

Поэтому аббат, который позволил себе участвовать в похоронном маскараде, теперь по приказу посланника королевы приготовился совершить обряд венчания.

К церемонии приступили не мешкая. Фортунио выступил поручителем Трессана, а Гарнаш настоял на том, чтобы собственноручно передать господину сенешалу его невесту: ирония судьбы, которая задела горделивую мадам больше, чем все испытания, выпавшие на ее долю за последние полчаса.

Когда все было закончено и вдова маркиза де Кондильяк стала графиней де Трессан, Гарнаш приказал им немедленно убираться восвояси.

— Как я вам обещал, месье де Трессан, вас не коснется никакое судебное преследование, — расставаясь с ним, заверил его Гарнаш. — Но вы должны немедленно оставить должность сенешала Дофинэ, иначе я буду вынужден отстранить вас от нее, а это может повлечь за собой неприятные последствия для всех.

Они удалились, и мадам шла, склонив голову, ее упрямство было, наконец, сломлено. За ними отправились слуги Флоримона и сам аббат, затем ушел Фортунио, выполняя приказ Гарнаша о том, чтобы люди вдовы немедленно начали собираться, и в огромном зале замка Кондильяк остались лишь парижанин и мадемуазель де Ла Воврэ.

Глава 24

С нелегким сердцем, в поисках какого-либо способа рассказать о случившемся и освободиться от этой мучительной задачи, Гарнаш расхаживал по комнате, а мадемуазель смотрела на него, прислонившись к столу, где все еще стоял пустой гроб.

Его размышления были тщетны: он никак не мог подобрать нужных слов. Гарнаш хорошо помнил, что мадемуазель как-то раз сказала, что не любила в точном смысле слова Флоримона и что ее верность ему — не более чем покорность воле отца. Тем не менее, думал он, какой это будет удар для ее гордости, когда она узнает, что Флоримон привез домой жену. Гарнаш был полон жалости к ней и к образу жизни, ожидавшему ее, когда, став хозяйкой обширного поместья в Дофинэ, она окажется одинокой и безо всякой дружеской поддержки. И как бы между прочим он немного жалел себя, чувствуя, что одиночество окажется и его уделом в скором будущем. Валери первая прервала молчание.

— Месье, — обратилась она к нему, и ее голос был напряжен, — вы успели спасти Флоримона?

— Да, мадемуазель, — с готовностью ответил он, радуясь, что инициатива исходит от нее. — Я успел.

— А Мариус? — допытывалась она. — Я поняла из ваших слов, что он не пострадал.

— Никоим образом. Я пощадил его, и он вскоре сможет разделить радость своей матери от ее союза с месье де Трессаном.

— Хорошо, что так все обернулось, месье. Расскажите мне об этом. — Ее голос звучал безучастно.

Но он то ли не услышал ее вопроса, то ли не обратил на него внимания.

— Мадемуазель, — медленно произнес он, — Флоримон приезжает…

— Флоримон? — дрожащим голосом перебила она, и ее щеки побелели как полотно. То, о чем она молилась, на что надеялась все эти месяцы, наконец свершилось, но заставило ее помертветь от ужаса.

Он заметил перемену, происшедшую в ней, но приписал это естественному возбуждению. Он помедлил. Затем продолжил:

— Он еще в Ла-Рошете. Но лишь ждет, пока его мачеха не покинет Кондильяк.

— Но… почему… почему? Разве он не спешит ко мне? — спросила она, и ее голос вновь изменил ей.

— Он… — Гарнаш остановился и, мрачно глядя на нее, потеребил свои усы.

Он стоял совсем рядом с ней, и его рука мягко опустилась на ее хрупкое плечо.

— Мадемуазель, — спросил он, глядя с высоты своего роста на ее милое овальное личико, обращенное к нему. — Вы бы сильно опечалились, если после всего, что произошло, вам все-таки не суждено было бы выйти замуж за маркиза Кондильяка?

— Опечалилась? — отозвалась она, и сама постановка вопроса заставила ее задохнуться от надежды. — Что вы, месье, я нисколько не опечалилась бы.

— Это правда? Это в самом деле, в самом деле правда? — воскликнул он.

— Разве вы не знаете, что это так? — произнесла она с таким значением и так робко взглянула на него, что у Гарнаша перехватило дыхание.

Кровь прилила к его щекам. Ее слова заставили его сердце биться более учащенно, чем в любые испытанные минуты радости или опасности. Но он сдержался, и ему показалось, что в глубине своей души он услышал раскаты издевательского смеха — точно такой же взрыв сардонического веселья, как и два дня назад, когда он направлялся в Вуарон. Тогда он вернулся к делу, которое надлежало сейчас исполнить.

— Я рад, что вы так относитесь к этому, — тихо сказал он. — Потому что… потому что Флоримон везет домой жену.

Слова были произнесены, и он отступил, как отступает человек, который, нанеся оскорбление, готов отразить удар, ожидаемый в ответ. Он предвидел шторм, дикий, неистовый взрыв эмоций, молнии рассерженных, сверкающих глаз, гром уязвленной гордости. Но вместо этого было тихое спокойствие и бледная улыбка на губах, а затем она закрыла руками свое милое лицо и, уткнувшись в его плечо, тихо заплакала.

Это, думал Гарнаш, было еще хуже, чем буря, которая должна была разразиться. Откуда он мог знать, что в этих слезах изливалось сердце, готовое разорваться от переполняющей его радости. Успокаивая девушку, он погладил ее по плечу.

— Дитя, — зашептал он ей в ухо. — Ну что это значит? В самом деле, вы ведь не любили его. Он недостоин вас. Не печальтесь, дитя мое. Ну-ну, вот так уже лучше.

Она посмотрела на него, улыбаясь сквозь слезы, застилавшие ее глаза.

— Я плачу от радости, месье, — промолвила она.

— Что? — воскликнул он. — От чего только не плачет женщина!

Неосознанно, почти инстинктивно, она придвинулась к нему, и опять его пульс участился, и краска вновь залила его худое лицо. Очень мягко он прошептал ей в ухо:

— Вы поедете со мной в Париж, мадемуазель?

Этим вопросом он лишь намеревался выяснить, не будет ли лучше для нее быть под покровительством королевы-регентши, поскольку здесь, в Дофинэ, она окажется совершенно одинокой. Но как можно обвинить ее, если она не так поняла вопрос, если прочитала в нем те самые слова, которые ее сердце стремилось услышать от него? Сама нежность его голоса намекала именно на то значение, которого она желала. Она вновь подняла голову, и ее карие глаза приблизились к его глазам, веки робко затрепетали, целомудренные щеки залились восхитительным румянцем, а затем она очень тихо ответила:

— С вами, месье, я поеду куда угодно.

Вскрикнув, он бросился от нее прочь. Все стало очевидным. Он понял, как неверно она истолковала его вопрос, как своим ответом отдала себя в его власть.

Поведение Гарнаша испугало ее, и она изумленно глядела, как он метался по залу, затем вернулся к ней и, тщетно пытаясь обуздать смятение своих чувств, замер на месте. Он взял ее за плечи и, держа перед собой на расстоянии вытянутой руки, внимательно оглядел. В его взоре читалась озабоченность.

— Мадемуазель, мадемуазель! — воскликнул он. — Валери, дитя мое, что такое вы говорите мне?

— А что вы хотели бы от меня услышать? — спросила она, опустив глаза. — Разве я была слишком дерзкой? Мне кажется, об этом можно было бы и не спрашивать. Я принадлежу вам. Какой мужчина когда-либо служил женщине так, как служили мне вы? У какой женщины был более верный друг, более благородный возлюбленный? Так почему мне стыдиться, признаваясь в своей преданности?

Он с трудом перевел дыхание, и перед его глазами поплыл туман, перед глазами, равнодушно смотревшими на многие кровавые сцены.

— Вы не знаете, что вы делаете, — ответил он, и в его голосе звучала боль. — Я стар.

— Стар? — глубоко удивленная, отозвалась она и посмотрела на него так, как будто отыскивала свидетельства того, что он утверждал.

— Да, стар, — горько заверил он ее. — Взгляните на седину в моих волосах, на морщины на моем лице. Я не подходящий возлюбленный для вас, дитя мое. Вам нужен молодой, пригожий кавалер.

Она смотрела на него, и слабая улыбка мерцала в уголках ее губ. Она обежала взглядом его статную фигуру, воплощение достоинства и силы. Это был настоящий мужчина; а кого еще могла бы желать себе в суженые девушка?

— У вас есть все, что мне нужно, — ответила она, и мысленно он почтя проклял ее упрямство и отсутствие здравого смысла.

— Я раздражителен и упрям, — сообщил он ей, — и я вырос в полном неведении относительно хороших манер. До сих пор любовь никогда не посещала меня. Хороший же возлюбленный из меня получится!

Ее глаза остановились на окнах за его спиной. Солнечные лучи, проникавшие сквозь них, казалось, подсказали ей ответ, который она искала.

— Завтра день Святого Мартина, — промолвила она, — но посмотрите, как ярко светит солнце.

— Жалкое, фальшивое лето Святого Мартина, — ответил он. — Ваша аллегория — подходящий ответ мне.

— О нет, вовсе нет, — воскликнула она. — Какая же фальшь в тепле и свете солнца, которому мы радуемся не меньше, а даже больше, чем летом, хотя на дворе — ноябрь? И вашей жизни еще далеко до ноября.

— Что ж, возможно, вы и правы, — задумчиво произнес он. — Какое странное совпадение: мое имя — Мартин, хотя я отнюдь не святой.

Но он стряхнул с себя это настроение, которое считал эгоистичным и которое могло передаться ей и захватило бы ее, как волк хватает ягненка, — не заботясь ни о чем, кроме своего голода.

— Нет-нет, — вскричал он. — Я недостоин этого!

— Даже если я люблю вас, Мартин? — тихо спросила она его.

Мгновение он смотрел на нее, словно проникая сквозь ее ясные глаза в самые глубины девичьей души. Затем опустился перед ней на колени, как сделал бы всякий влюбленный мальчишка, и поцеловал ее руки в знак того, что завоеван.