НЕПОКОРЕННЫЕ
Хосе Мигель ВАРАС (ЧИЛИ)
Хосе Мигель Варас — чилийский коммунист, журналист, писатель. В 1970 году был собственным корреспондентом в Москве «Сигло», органа Коммунистической партии Чили. В том же году партия отозвала его на родину — возглавить работу коммунистических каналов телевидения Сантьяго.
В Москве вышли на русском языке его повесть «Бывалый», рассказы.
Мне сказали, что издательство «Молодая гвардия» собирается опубликовать на русском языке мой рассказ «Ссыльные», написанный в 1949 году. Я подумал: как хорошо, что в Советском Союзе прочтут этот рассказ именно теперь, когда в Чили... И тут же усомнился; хорошо ли? События, описанные в рассказе, для советского читателя могут слиться с событиями, происходящими в Чили в наши дни. А то, что было тогда, и то, что есть сейчас, — это и похоже, и разительно отлично. И хотя я не охотник до прологов всякого рода — рассказ, поэма или роман должны быть ясны сами по себе, — но в данном случае, думается, без пролога не обойтись. К тому же, в мир приходят молодые; то, что для нас очевидно, им еще предстоит пережить и понять. Итак...
В 1945 году народ Чили избрал президента. Латинская Америка, как и весь мир, а в особенности Европа, была тогда во власти больших надежд и демократических иллюзий. Разгром фашизма, победа Советского Союза возвещали, казалось, наступление нового, счастливого времени, возникновение новых народных фронтов, но не как в Испании — без поражения. Казалось, пробил час, когда социализм должен был вот-вот упасть в наши руки, как созревший плод, без кровопролитий, усилий, слез.
Но уже в 1947 году все переменилось. От лозунгов «холодной войны» вновь повеяло смертью, и ее смрадное дыхание омрачило едва наступившую весну народов. Вновь преследования за инакомыслие, вновь пытки, возвращение к инквизиции с главным инквизитором в лице Маккарти.
Чили — страна, отгороженная от всего света высокими горами и самым огромным океаном в мире. Но и в этом забытом уголке люди жили надеждами, волновавшими все человечество. И здесь тоже воспряли черные силы и попытались вернуть прошлое.
Как во Франции, как в Италии, так и в Чили те годы были годами преследования коммунистов. Президент, который в 1945 году улыбался самой ослепительной улыбкой в западном полушарии, вдруг показал волчий оскал, и всем почудилось, что воскрес только что похороненный Гитлер.
Снова коммунисты, заслуженные члены профсоюзов, сочувствующие брошены в тюрьмы, в концентрационные лагеря, обречены на ссылку, приговорены к смерти...
Рассказ «Ссыльные» — один из скромных эпизодов, может быть, не самый значительный или даже не самый типичный для того «подлого времени», как назвал его один старый литературный критик.
Вспоминая то время, сравнивая его с нынешним, говоришь себе: как это похоже...
1948 год — концентрационный лагерь в Писа́гуа, старинном порту на севере Чили. 1973 год — снова концентрационный лагерь в Писагуа.
1948 год — южные острова, исполосованные ледяным ветром Антарктики, переполнены ссыльными коммунистами, умирающими от туберкулеза и тоски. Иногда кому-нибудь из них удается на лодочке-скорлупе по волнам до неба бежать отсюда... 1973 год — снова ссыльные на тех же островах.
1948 год — рабочая печать взята за горло, говорят лишь подпольные листки. И радио Москвы словно греет пурпурным светом кремлевских звезд... 1975 год — то же самое.
Да, 1975 год — то же самое, что 1948 год, только в тысячу раз страшнее.
Кошмар сегодняшнего дня тщательно продуман, на нем надежное гарантийное клеймо — «сделано в США». Тогда тысячи арестованных, пытки и несколько человек, замученных до смерти. Сегодня замученных до смерти столько, что невозможно, не в человеческих силах упомнить их имена. Пытки или тюрьма сегодня уже не удел и гордость немногих, а будни многих и многих тысяч людей. Тогда — как это происходит в рассказе «Ссыльные» — могли обвинить отдельных людей, могли, наконец, изолировать, как зачумленных, членов коммунистической партии. Сегодня борьба идет против трудового народа, прогрессивно мыслящих людей, патриотов родины. Сегодня это система репрессий на уровне мировых «стандартов», организованная четко, как промышленное производство.
В те дни, как и сегодня, существовало имя-символ — Пабло Неруда. В 1948 году он, сенатор от коммунистической партии, чтобы спастись от преследования, должен был, отрастив огромную черную бороду, неузнаваемо изменившую его лицо, пересечь верхом Кордильеры. В 1973 году, после того как разрушили его дом на Черном Острове, после того как разграбили его библиотеку в Сантьяго, он, великий национальный поэт Чили и всей Латинской Америки, закрыл глаза навсегда.
Меня часто просят рассказать о последних днях и последних часах Пабло Неруды.
Я и мои товарищи знаем об этом со слов Матильды, жены поэта. Она сообщила нам только факты. Остальное мы должны были себе представить. Не все, конечно. Никакое воображение не в силах объять, проникнуть в глубь того, что чувствовал и думал этот человек, сам сердцем и умом равный океану, при виде родины, попранной, затянутой густым кровавым туманом.
Да, у Неруды был рак. В 1971 году, в том самом, когда он получил Нобелевскую премию, ему сделали операцию. Потом ему снова стало хуже, он держался только лекарствами и неусыпным вниманием врачей.
В медицинском заключении о смерти сказано, что Неруда умер от рака. Неправда! Он умер от «разрыва сердца» — его сердце не могло выдержать кошмара, разыгравшегося в Чили.
Стихи Пабло Неруды всемирно известны, они издаются на ста языках. Будучи автором такого масштаба, иной человек завел бы автомобили, яхты, беговых лошадей, даже собственное «дело». Но тогда это был бы не Пабло Неруда. Пабло отдавал свои деньги народу, на его борьбу против угнетателей, он помогал голодным поэтам, он держал открытый дом и всегда накрытый стол для друзей, знакомых, приятелей, для всех, кто пожелает прийти к нему. И еще у него была страсть — строить собственными руками.
Немногим, может быть, известно, что Неруда был поэтом и в архитектуре. Он любил строить. Верный товарищ, мастер-строитель Гонсалито, превращал его фантазии в реальность из камня, цемента, дерева. Пабло бродил по развалинам старых домов, рылся в складах строительных материалов, копался в каменоломнях, заглядывал на постоялые дворы — он искал материал. Разыскивал старинные двери и рамы, мраморные ступени, кирпичи, дерево, камни — и все это дивно преображалось в его руках.
Так было построено три дома. Самый красивый в Вальпараисо, по имени «Себастьяна» (Неруда называл дома женскими именами). Этот дом на крутом обрыве горы. Внутри он весь из закоулков, переходов, поднимающихся и спускающихся на шести уровнях, с золотыми, красными и синими дверьми, которые открываются одна за другой, как в волшебной шкатулке. Самым большим чудом «Себастьяны» выла столовая с шестью окнами, расположенными под углом друг к другу, как грани алмаза. В эти диковинные окна открывалась захватывающая дух панорама залива Вальпараисо...
Дом на Черном Острове, окруженный темными соснами в оранжевых пятнах от морской воды, как будто распластал крылья в разных направлениях. По дороге от дома к морю Неруда поставил еще один дом, рубленный из толстых стволов. Он говорил, что этот дом он постарался скопировать с одной сибирской избы.
Дом Неруды в Сантьяго по имени «Часкона» прилепился к склону холма Сан-Кристобаль, который возвышался над чилийской столицей. Дом отвечал этому имени — весь увитый вьюном, с заросшим тенистым садом. На самом высоком месте здесь устроен канальчик для ручья. Над ним находилась спальня поэта. Ему нравилось засыпать под пение воды.
«Часконе» и выпало на долю принять «визит» солдат хунты. Они явились и в слепой ярости принялись громить дом: били стекла, рвали картины, ломали мебель... Под одобрительным взглядом офицера набивали карманы всем, что попадало под руку, будь то произведение искусства или простая пепельница, трубка или бутылка вина. Потом они взялись жечь «окаянные книги». То, что невозможно было уничтожить сразу или унести с собой, побросали в канал: стулья, слишком толстые книги, которые не хотели загораться. Ручей вышел из берегов и начал затоплять дом, комнату за комнатой, пока не прорвался через дверь на улицу...
На следующий день посреди всего того, что прежде было домом Пабло Неруды, поставили гроб с его телом. На полу подсыхала грязь, принесенная водами канала, и еще остатки бог весть чего, запах цветов смешивался с запахом болота и гнили. Люди, пришедшие проститься с Пабло Нерудой, ступали по битому стеклу, по пеплу от книг.
На развалинах его дома стояли и молчали друзья поэта, иностранные журналисты, товарищи по партии. Было ощущение, что хоронят родину. Народное правительство пало, Альенде убит, Неруда умер, свобода погибла. Билась в голове строчка из поэмы Неруды:
«Все катастрофой стало во мне...»
Но немного погодя — совсем как в рассказе «Ссыльные» — в колонне, шедшей за гробом Пабло Неруды по Авенида дель Пасео к кладбищу, женщины и мужчины со слезами на глазах и с кулаками, поднятыми вверх, запели. Наперекор солдатам, окружившим их плотной цепью, наперекор их автоматам, поставленным на «огонь», товарищи Пабло Неруды пели «Интернационал». Имена Сальвадора Альенде и Пабло Неруды еще и еще раз слились в криках скорби и гнева. Завтра эти крики снова будут криками победы!
И ощущение всеобщей катастрофы, поражения, смерти уступило место совсем иному настроению, и люди в колонне начали хором читать стихи Пабло Неруды:
Возьмите,
словно охапку мечей,
сердце мое,
готовое к битве!
ССЫЛЬНЫЕ
Почему мы задержались в Р.? То ли надо было делать пересадку, то ли еще по какой причине, сейчас не помню, но так или иначе, мы там сошли и просидели в гостинице целые сутки.
Дождь шел еще, когда мы подъезжали к станции, а немного погодя припустил так, что никто и носу не мог высунуть на улицу. Два моих попутчика и еще один человек, учитель из Виктории, с которым мы познакомились в дороге, засели за покер, а заодно и за водку, свиной рулет и сопапильяс — оладьи на меду.
В гостинице было душно: чадили жаровни, дым резал глаза, щипал в носу. По полу бесшумными вереницами кружили тараканы, друг за другом, не переставая, как одержимые.
Покер мне не нравится, он меня не увлекает. Вообще меня не увлекает ни одна азартная игра. Раньше в Сантьяго по воскресеньям я ходил на бега, но это было очень давно, еще до того, как я вступил в партию. А потом уже и времени не было...
Я перекусил и вышел на порог подышать свежим воздухом и посмотреть на дождь. Лило вовсю. Гостиница выходила на площадь. Там все журчало ручьями. Деревья казались мокрыми курицами, нахохлившимися под дождем. Временами начинало хлестать как из ведра, потом вроде бы затихало, дождь редел, казалось, вот-вот просветлеет, но тут же припускало еще пуще.
У самой двери в кресле-качалке сидела хозяйка гостиницы и потягивала мате[2]. Рядом с ней дымила жаровня и стоял наготове чайник. Она молча смотрела на дождь.
Я поздоровался, она в ответ чуть наклонила голову, не отнимая губ от бомбильи.
У киоска на площади лежали какие-то узлы или мешки... Вдруг один из них зашевелился. Я присмотрелся — это были люди, скорее всего ребятишки, они лежали прямо под дождем. Хозяйка безмятежно смотрела туда же, куда и я.
Гинес Контрерас (Чили). СИРОТЫ. Ксилография.
— Сеньора, — спросил я, — кто это там, дети?
— Да, вроде, — сказала она.
Было в ней что-то неприятное.
— А кто они?
— Должно быть, эти, «чистим-блистим», с площади, — и громкое причмокивание возвестило, что мате высосан до дна.
— Бедняги, — сказал я, — они же теперь небось как юшеньки...
— А, они привыкли, — промолвила она спокойно. — Если не перестанет, пойдут по домам, там их высушат — палкой. Она давно по ним плачет.
— Но они же заболеют, — возразил я. — Почему бы вам не пустить их сюда, под навес, пока дождь?
Она в это время наливала себе еще, при моих словах мате выплеснулось на угли жаровни.
— Как это вам пришло в голову? — От возмущения у нее даже дыхание перехватило. — Это же бандиты! Они с того берега, из поселка, вы что, не знаете, дрянь место, и люди там дрянь. Вы бы видели их дома, с души воротит. Бандиты, одно слово!
— Хорошо, хорошо, не волнуйтесь. Просто, ну не знаю, мне стало их жалко. В такой дождь...
Она с шумом перевела дух после мате:
— Жалко! Сразу видно, что вы не из здешних!
— Да, — сказал я, — это верно, я совсем не из здешних.
Больше всего мне хотелось сейчас пнуть ее ногой. Помолчали.
— Вот что я вам скажу, — вдруг начала она вновь. — Уж кого жалко, так тут одних приезжих, они здесь недавно. Вот уж им действительно несладко.
Я навострил уши.
— Приезжие? Откуда?
— Почем я знаю? Наверное, с севера. Говорят, плохие люди. Коммунисты, вот что. Священник тут много о них рассказывал, и губернатор тоже. Может быть, они и плохие, не знаю... Но женщины все ходят в церковь. Одна, молоденькая, ждет ребенка. Так бедствуют...
— Когда они приехали? — спросил я, стараясь изо всех сил не выдать своего интереса.
— Что-то уж пятнадцать дней, — проговорила она, не отрываясь от бомбильи. — Работы им тут, конечно, никто не даст, а уехать не разрешают. Просят милостыню. Да не умеют они просить, сразу видно. Все, что было, продали. Кроме того, что на них, уж и не знаю, что осталось. И никто с ними не разговаривает из-за того, что сказал священник, — боятся люди. Вчера я купила у них ложку, говорят — «у нас лишняя». Мне ложка не нужна, но надо же помочь... Что я могу еще сделать? Больше я ничего не могу, за эти дела тоже, знаете, по головке не погладят...
— Где они живут? — спросил я. — Их держат в казарме или в арестантской?
— Нет у нас никакой казармы, а арестантская та будет поменьше, чем моя уборная. На стадионе живут.
— Хорошо, что на стадионе, там хоть крыша...
— Крыша? — переспросила она. — Какая там крыша? Откуда?
Я больше не слушал, я уже шел, вернее, бежал по улице. Через три квартала после площади исчезла мостовая, и ничто уже не напоминало город. Вода текла потоками, а глина под ногами разъезжалась как мыло. Не помню, как я добрался до стадиона. Когда-то я здесь бывал. С тех пор ограда успела перекоситься, кирпичный фундамент осыпался, появился — видимо, для страховки — деревянный забор, но и он уже сильно подался. Шлепая по лужам, я вбежал через дырку в заборе, которая когда-то была входом.
— Вы далеко собрались?
Сначала я не понял, кто говорит, увидел только огонек сигареты, который плавал в темноте на том месте, где прежде было окошечко кассы.
Я пошел дальше. Огонек описал дугу, и меня окликнули громко:
— Стой!
В проходе появился некто в пальто и шляпе.
— Простите, — сказал я невинно, — это вы мне?
— Тебе, — ответил он, — иди-ка сюда.
Я сунул руки в карманы и не спеша, походкой гуляющего от нечего делать пошел к нему. Носки у меня промокли насквозь, вода со шляпы стекала на затылок, а оттуда за ворот, по спине.
Он спросил меня, что это я собираюсь тут делать. Так спросил, что я думал, он вот-вот зарычит. Я посмотрел на него с интересом — у него были усы крестьянина, нос большого любителя выпить, и мне вдруг пришло в голову, что дежурить ему здесь неохота. Тогда я строгим тоном осведомился, а кто, собственно говоря, он сам, чтобы задавать мне такие вопросы. Может, он, чего доброго, сыщик? И вообще, какое его собачье дело, кто сюда входит, а кто выходит, он что, собирает за вход? Я прекрасно видел, кто он и что, но уж очень мне хотелось как-нибудь его уязвить.
Он как будто смутился и предъявил мне свой служебный значок — ну конечно, из полиции... Тут, видимо, и он вспомнил, кто он такой, и снова остервенел. Пришлось мне вынимать из кармана бумажку от министерства внутренних дел, которая удостоверяла, что в связи с Неделей туризма нам, журналистам, разрешено видеть все, что мы пожелаем, и предписывала оказывать всяческое содействие.
Гинес Контрерас (Чили). ГОЛОД. Ксилография.
Он начал было читать, но под дождем бумага расползалась, вдобавок у него погасла сигарета, и он мне сказал, что я могу пройти. Только не дальше трибун!
— Понимаете, в чем дело, — доверительно объяснил он, — тут, на стадионе, держат коммунистов, ссыльных, так что поостерегитесь. Меня прислали сюда, чтобы я ходил вокруг этой чертовой арены. На кой ляд — неизвестно. Можно было бы спокойненько сидеть себе в клубе или у Мери, понимаете? Как только стихнет, уйду, ей-богу, уйду, честное слово! Да... а вам-то что здесь понадобилось?
— Видите ли, — ответил я так же доверительно, — тут, на стадионе, будет праздник, большой праздник — родео[3] и футбольный чемпионат, выборы королевы красоты и все такое, и меня вот, значит, послали посмотреть, что тут и как... Да, и еще будут снимать фильм! А поезд у меня уходит рано утром, так что все надо сделать сейчас, понимаете?
Он подал мне руку (куда мне было деваться?), повернулся а снова полез в билетную конуру.
Трибуны эти представляли собою не что иное, как несколько рядов скособоченных деревянных скамеек... Больше всего им пристало бы слово «насест». Я забрался на скользкую скамейку, рассчитывая с высоты сразу увидеть, где тут ютятся товарищи. Мокрое пальто давило мне плечи. Отсюда, сверху, футбольное поле представилось мне огромной пустыней с двумя озерами против ворот и одним, поменьше, в центре. Вокруг мокла под дождем черная грязь, которая когда-то, судя по всему, была беговой дорожкой. На северной стороне маячили куча угля, камни и какие-то кусты. Потом забор, деревья, и позади всего этого уже начиналась станция. Никаких признаков дома или сарая. И безлюдье. Пошел дождь, и их перевели в другое, более укрытое место, подумал я, тем лучше... А как же тогда полицейский? Я засомневался и решил обойти вокруг, держась деревянного забора. Но сначала я пересек поле и пошел к южной стороне. Стало еще темнее. Я почти ничего не видел. А, это ивы, плакучие, как водится, еще бы! И кусты, похожие на ежевику... А там, в гостинице, теплым-тепло и оладьи на меду... Вот дойду до этих кустов, а потом...
Между этими кустами я их и увидел, товарищей. Они сидели и лежали прямо на земле. От иссиня-бледных лиц несло холодом. Их было двое, с женами, да пятеро детей, свернувшихся в один комок. Самого маленького мать держала на руках. Из кусков картона, железок, еще какой-то бросовой дряни они слепили некоторое подобие крыши и стены. Я нагнулся, чтобы рассмотреть их получше, они тоже на меня смотрели. Смотрели и молчали.
— Товарищи дорогие, — начал я и дальше не мог.
— Кто вы? — спросил один из них.
Голос никак не слушался меня.
— Товарищ. Я ваш товарищ по партии.
Они не поверили. Женщины заплакали, они боялись чего-то и надеялись на что-то. Дети тоже вдруг испугались и начали всхлипывать.
— Вот что, — сказал один из мужчин, маленького роста. — Я не думаю, что вы хотите нас обмануть. Но мы здесь ничего не знаем. Мы коммунисты с селитренных рудников, с севера, нас сюда привезли, а жить негде. И сегодня мы ничего не ели, кроме хлеба. И у женщины нет молока, чтобы кормить грудного. Нам ничего не известно. Нас схватили и пихнули в поезд, грозя пистолетами. Если бы наши жены не вцепились в нас как безумные, то они остались бы там одни-одинешеньки. Мы не представляем даже, где находимся, к кому здесь можно обратиться. Вот какие дела, товарищ. О, то есть сеньор. Простите.
Другой, высокий и костлявый, прервал его и вышел ко мне из кустов. Недоверчиво посмотрел в глаза.
— Вы член партии?
— Да, я из Сантьяго, здесь я по другим делам и вот узнаю, что вы тут находитесь...
— Ваш партийный билет?
Я пошарил в карманах, билета там не было. Его там и не могло быть. Кто же в годы подполья станет носить при себе партийный билет? Он помолчал немного, подумал и сказал:
— Я не могу вам поверить, понимаете? Откуда я знаю, что вы коммунист и что все это не провокация?
Он говорил серьезно, кажется, с сожалением, но твердо.
Я растерялся. Как доказать им?.. Тогда я поднял голову и начал петь, наверное, не очень красиво, но зато от всей души:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов...
Маленький тоже вышел из «дома», встал, подтянулся, сжал посиневший кулачок (он у него не очень-то сжимался) и поднял руку с кулаком вперед и вверх, как будто раскрыл над нами зонтик, которого нам в этот момент не хватало. Мы пели все трое и плакали как дети.
Потом мы обнялись. Они вдруг будто опьянели, любовно толкали меня под ребра. Женщины утешали детей, а сами заливались слезами больше их. И только грудная спала как ни в чем не бывало, завернутая в грязную шаль и с глиняной лепешкой на носу.
Приехав в Сантьяго, я пошел к Гало[4] с отчетом о поездке и рассказал ему о ссыльных в Р. Он был возмущен и обещал поговорить с Сесаром из Комитета солидарности.
Сесар сыпал проклятьями и метался по комнате как лев.
Потом товарищи собрали денег, сгущенного молока, фасоли, консервированных персиков, кое-что из одежды и послали все это на машине одного доктора, сочувствующего партии, в Р. Был дан ход и делу о ссыльных. Наши стали хлопотать, чтобы перевести их хотя бы в столицу провинции или в другой город, где они могли бы получить работу и жилье. Перевод состоялся. Кроме того, они прожили целый месяц под кровом, не заботясь ни о чем, — отдохнули. Но в ту ночь, когда они уезжали из Р., все еще шел дождь.
Перевод с испанского Л. АРХИПОВОЙ
Хосе Мигель Варас — чилийский коммунист, журналист, писатель. В 1970 году был собственным корреспондентом в Москве «Сигло», органа Коммунистической партии Чили. В том же году партия отозвала его на родину — возглавить работу коммунистических каналов телевидения Сантьяго.
В Москве вышли на русском языке его повесть «Бывалый», рассказы.
Мне сказали, что издательство «Молодая гвардия» собирается опубликовать на русском языке мой рассказ «Ссыльные», написанный в 1949 году. Я подумал: как хорошо, что в Советском Союзе прочтут этот рассказ именно теперь, когда в Чили... И тут же усомнился; хорошо ли? События, описанные в рассказе, для советского читателя могут слиться с событиями, происходящими в Чили в наши дни. А то, что было тогда, и то, что есть сейчас, — это и похоже, и разительно отлично. И хотя я не охотник до прологов всякого рода — рассказ, поэма или роман должны быть ясны сами по себе, — но в данном случае, думается, без пролога не обойтись. К тому же, в мир приходят молодые; то, что для нас очевидно, им еще предстоит пережить и понять. Итак...
В 1945 году народ Чили избрал президента. Латинская Америка, как и весь мир, а в особенности Европа, была тогда во власти больших надежд и демократических иллюзий. Разгром фашизма, победа Советского Союза возвещали, казалось, наступление нового, счастливого времени, возникновение новых народных фронтов, но не как в Испании — без поражения. Казалось, пробил час, когда социализм должен был вот-вот упасть в наши руки, как созревший плод, без кровопролитий, усилий, слез.
Но уже в 1947 году все переменилось. От лозунгов «холодной войны» вновь повеяло смертью, и ее смрадное дыхание омрачило едва наступившую весну народов. Вновь преследования за инакомыслие, вновь пытки, возвращение к инквизиции с главным инквизитором в лице Маккарти.
Чили — страна, отгороженная от всего света высокими горами и самым огромным океаном в мире. Но и в этом забытом уголке люди жили надеждами, волновавшими все человечество. И здесь тоже воспряли черные силы и попытались вернуть прошлое.
Как во Франции, как в Италии, так и в Чили те годы были годами преследования коммунистов. Президент, который в 1945 году улыбался самой ослепительной улыбкой в западном полушарии, вдруг показал волчий оскал, и всем почудилось, что воскрес только что похороненный Гитлер.
Снова коммунисты, заслуженные члены профсоюзов, сочувствующие брошены в тюрьмы, в концентрационные лагеря, обречены на ссылку, приговорены к смерти...
Рассказ «Ссыльные» — один из скромных эпизодов, может быть, не самый значительный или даже не самый типичный для того «подлого времени», как назвал его один старый литературный критик.
Вспоминая то время, сравнивая его с нынешним, говоришь себе: как это похоже...
1948 год — концентрационный лагерь в Писа́гуа, старинном порту на севере Чили. 1973 год — снова концентрационный лагерь в Писагуа.
1948 год — южные острова, исполосованные ледяным ветром Антарктики, переполнены ссыльными коммунистами, умирающими от туберкулеза и тоски. Иногда кому-нибудь из них удается на лодочке-скорлупе по волнам до неба бежать отсюда... 1973 год — снова ссыльные на тех же островах.
1948 год — рабочая печать взята за горло, говорят лишь подпольные листки. И радио Москвы словно греет пурпурным светом кремлевских звезд... 1975 год — то же самое.
Да, 1975 год — то же самое, что 1948 год, только в тысячу раз страшнее.
Кошмар сегодняшнего дня тщательно продуман, на нем надежное гарантийное клеймо — «сделано в США». Тогда тысячи арестованных, пытки и несколько человек, замученных до смерти. Сегодня замученных до смерти столько, что невозможно, не в человеческих силах упомнить их имена. Пытки или тюрьма сегодня уже не удел и гордость немногих, а будни многих и многих тысяч людей. Тогда — как это происходит в рассказе «Ссыльные» — могли обвинить отдельных людей, могли, наконец, изолировать, как зачумленных, членов коммунистической партии. Сегодня борьба идет против трудового народа, прогрессивно мыслящих людей, патриотов родины. Сегодня это система репрессий на уровне мировых «стандартов», организованная четко, как промышленное производство.
В те дни, как и сегодня, существовало имя-символ — Пабло Неруда. В 1948 году он, сенатор от коммунистической партии, чтобы спастись от преследования, должен был, отрастив огромную черную бороду, неузнаваемо изменившую его лицо, пересечь верхом Кордильеры. В 1973 году, после того как разрушили его дом на Черном Острове, после того как разграбили его библиотеку в Сантьяго, он, великий национальный поэт Чили и всей Латинской Америки, закрыл глаза навсегда.
Меня часто просят рассказать о последних днях и последних часах Пабло Неруды.
Я и мои товарищи знаем об этом со слов Матильды, жены поэта. Она сообщила нам только факты. Остальное мы должны были себе представить. Не все, конечно. Никакое воображение не в силах объять, проникнуть в глубь того, что чувствовал и думал этот человек, сам сердцем и умом равный океану, при виде родины, попранной, затянутой густым кровавым туманом.
Да, у Неруды был рак. В 1971 году, в том самом, когда он получил Нобелевскую премию, ему сделали операцию. Потом ему снова стало хуже, он держался только лекарствами и неусыпным вниманием врачей.
В медицинском заключении о смерти сказано, что Неруда умер от рака. Неправда! Он умер от «разрыва сердца» — его сердце не могло выдержать кошмара, разыгравшегося в Чили.
Стихи Пабло Неруды всемирно известны, они издаются на ста языках. Будучи автором такого масштаба, иной человек завел бы автомобили, яхты, беговых лошадей, даже собственное «дело». Но тогда это был бы не Пабло Неруда. Пабло отдавал свои деньги народу, на его борьбу против угнетателей, он помогал голодным поэтам, он держал открытый дом и всегда накрытый стол для друзей, знакомых, приятелей, для всех, кто пожелает прийти к нему. И еще у него была страсть — строить собственными руками.
Немногим, может быть, известно, что Неруда был поэтом и в архитектуре. Он любил строить. Верный товарищ, мастер-строитель Гонсалито, превращал его фантазии в реальность из камня, цемента, дерева. Пабло бродил по развалинам старых домов, рылся в складах строительных материалов, копался в каменоломнях, заглядывал на постоялые дворы — он искал материал. Разыскивал старинные двери и рамы, мраморные ступени, кирпичи, дерево, камни — и все это дивно преображалось в его руках.
Так было построено три дома. Самый красивый в Вальпараисо, по имени «Себастьяна» (Неруда называл дома женскими именами). Этот дом на крутом обрыве горы. Внутри он весь из закоулков, переходов, поднимающихся и спускающихся на шести уровнях, с золотыми, красными и синими дверьми, которые открываются одна за другой, как в волшебной шкатулке. Самым большим чудом «Себастьяны» выла столовая с шестью окнами, расположенными под углом друг к другу, как грани алмаза. В эти диковинные окна открывалась захватывающая дух панорама залива Вальпараисо...
Дом на Черном Острове, окруженный темными соснами в оранжевых пятнах от морской воды, как будто распластал крылья в разных направлениях. По дороге от дома к морю Неруда поставил еще один дом, рубленный из толстых стволов. Он говорил, что этот дом он постарался скопировать с одной сибирской избы.
Дом Неруды в Сантьяго по имени «Часкона» прилепился к склону холма Сан-Кристобаль, который возвышался над чилийской столицей. Дом отвечал этому имени — весь увитый вьюном, с заросшим тенистым садом. На самом высоком месте здесь устроен канальчик для ручья. Над ним находилась спальня поэта. Ему нравилось засыпать под пение воды.
«Часконе» и выпало на долю принять «визит» солдат хунты. Они явились и в слепой ярости принялись громить дом: били стекла, рвали картины, ломали мебель... Под одобрительным взглядом офицера набивали карманы всем, что попадало под руку, будь то произведение искусства или простая пепельница, трубка или бутылка вина. Потом они взялись жечь «окаянные книги». То, что невозможно было уничтожить сразу или унести с собой, побросали в канал: стулья, слишком толстые книги, которые не хотели загораться. Ручей вышел из берегов и начал затоплять дом, комнату за комнатой, пока не прорвался через дверь на улицу...
На следующий день посреди всего того, что прежде было домом Пабло Неруды, поставили гроб с его телом. На полу подсыхала грязь, принесенная водами канала, и еще остатки бог весть чего, запах цветов смешивался с запахом болота и гнили. Люди, пришедшие проститься с Пабло Нерудой, ступали по битому стеклу, по пеплу от книг.
На развалинах его дома стояли и молчали друзья поэта, иностранные журналисты, товарищи по партии. Было ощущение, что хоронят родину. Народное правительство пало, Альенде убит, Неруда умер, свобода погибла. Билась в голове строчка из поэмы Неруды:
«Все катастрофой стало во мне...»
Но немного погодя — совсем как в рассказе «Ссыльные» — в колонне, шедшей за гробом Пабло Неруды по Авенида дель Пасео к кладбищу, женщины и мужчины со слезами на глазах и с кулаками, поднятыми вверх, запели. Наперекор солдатам, окружившим их плотной цепью, наперекор их автоматам, поставленным на «огонь», товарищи Пабло Неруды пели «Интернационал». Имена Сальвадора Альенде и Пабло Неруды еще и еще раз слились в криках скорби и гнева. Завтра эти крики снова будут криками победы!
И ощущение всеобщей катастрофы, поражения, смерти уступило место совсем иному настроению, и люди в колонне начали хором читать стихи Пабло Неруды:
Возьмите,
словно охапку мечей,
сердце мое,
готовое к битве!
ССЫЛЬНЫЕ
Почему мы задержались в Р.? То ли надо было делать пересадку, то ли еще по какой причине, сейчас не помню, но так или иначе, мы там сошли и просидели в гостинице целые сутки.
Дождь шел еще, когда мы подъезжали к станции, а немного погодя припустил так, что никто и носу не мог высунуть на улицу. Два моих попутчика и еще один человек, учитель из Виктории, с которым мы познакомились в дороге, засели за покер, а заодно и за водку, свиной рулет и сопапильяс — оладьи на меду.
В гостинице было душно: чадили жаровни, дым резал глаза, щипал в носу. По полу бесшумными вереницами кружили тараканы, друг за другом, не переставая, как одержимые.
Покер мне не нравится, он меня не увлекает. Вообще меня не увлекает ни одна азартная игра. Раньше в Сантьяго по воскресеньям я ходил на бега, но это было очень давно, еще до того, как я вступил в партию. А потом уже и времени не было...
Я перекусил и вышел на порог подышать свежим воздухом и посмотреть на дождь. Лило вовсю. Гостиница выходила на площадь. Там все журчало ручьями. Деревья казались мокрыми курицами, нахохлившимися под дождем. Временами начинало хлестать как из ведра, потом вроде бы затихало, дождь редел, казалось, вот-вот просветлеет, но тут же припускало еще пуще.
У самой двери в кресле-качалке сидела хозяйка гостиницы и потягивала мате[2]. Рядом с ней дымила жаровня и стоял наготове чайник. Она молча смотрела на дождь.
Я поздоровался, она в ответ чуть наклонила голову, не отнимая губ от бомбильи.
У киоска на площади лежали какие-то узлы или мешки... Вдруг один из них зашевелился. Я присмотрелся — это были люди, скорее всего ребятишки, они лежали прямо под дождем. Хозяйка безмятежно смотрела туда же, куда и я.
Гинес Контрерас (Чили). СИРОТЫ. Ксилография.
— Сеньора, — спросил я, — кто это там, дети?
— Да, вроде, — сказала она.
Было в ней что-то неприятное.
— А кто они?
— Должно быть, эти, «чистим-блистим», с площади, — и громкое причмокивание возвестило, что мате высосан до дна.
— Бедняги, — сказал я, — они же теперь небось как юшеньки...
— А, они привыкли, — промолвила она спокойно. — Если не перестанет, пойдут по домам, там их высушат — палкой. Она давно по ним плачет.
— Но они же заболеют, — возразил я. — Почему бы вам не пустить их сюда, под навес, пока дождь?
Она в это время наливала себе еще, при моих словах мате выплеснулось на угли жаровни.
— Как это вам пришло в голову? — От возмущения у нее даже дыхание перехватило. — Это же бандиты! Они с того берега, из поселка, вы что, не знаете, дрянь место, и люди там дрянь. Вы бы видели их дома, с души воротит. Бандиты, одно слово!
— Хорошо, хорошо, не волнуйтесь. Просто, ну не знаю, мне стало их жалко. В такой дождь...
Она с шумом перевела дух после мате:
— Жалко! Сразу видно, что вы не из здешних!
— Да, — сказал я, — это верно, я совсем не из здешних.
Больше всего мне хотелось сейчас пнуть ее ногой. Помолчали.
— Вот что я вам скажу, — вдруг начала она вновь. — Уж кого жалко, так тут одних приезжих, они здесь недавно. Вот уж им действительно несладко.
Я навострил уши.
— Приезжие? Откуда?
— Почем я знаю? Наверное, с севера. Говорят, плохие люди. Коммунисты, вот что. Священник тут много о них рассказывал, и губернатор тоже. Может быть, они и плохие, не знаю... Но женщины все ходят в церковь. Одна, молоденькая, ждет ребенка. Так бедствуют...
— Когда они приехали? — спросил я, стараясь изо всех сил не выдать своего интереса.
— Что-то уж пятнадцать дней, — проговорила она, не отрываясь от бомбильи. — Работы им тут, конечно, никто не даст, а уехать не разрешают. Просят милостыню. Да не умеют они просить, сразу видно. Все, что было, продали. Кроме того, что на них, уж и не знаю, что осталось. И никто с ними не разговаривает из-за того, что сказал священник, — боятся люди. Вчера я купила у них ложку, говорят — «у нас лишняя». Мне ложка не нужна, но надо же помочь... Что я могу еще сделать? Больше я ничего не могу, за эти дела тоже, знаете, по головке не погладят...
— Где они живут? — спросил я. — Их держат в казарме или в арестантской?
— Нет у нас никакой казармы, а арестантская та будет поменьше, чем моя уборная. На стадионе живут.
— Хорошо, что на стадионе, там хоть крыша...
— Крыша? — переспросила она. — Какая там крыша? Откуда?
Я больше не слушал, я уже шел, вернее, бежал по улице. Через три квартала после площади исчезла мостовая, и ничто уже не напоминало город. Вода текла потоками, а глина под ногами разъезжалась как мыло. Не помню, как я добрался до стадиона. Когда-то я здесь бывал. С тех пор ограда успела перекоситься, кирпичный фундамент осыпался, появился — видимо, для страховки — деревянный забор, но и он уже сильно подался. Шлепая по лужам, я вбежал через дырку в заборе, которая когда-то была входом.
— Вы далеко собрались?
Сначала я не понял, кто говорит, увидел только огонек сигареты, который плавал в темноте на том месте, где прежде было окошечко кассы.
Я пошел дальше. Огонек описал дугу, и меня окликнули громко:
— Стой!
В проходе появился некто в пальто и шляпе.
— Простите, — сказал я невинно, — это вы мне?
— Тебе, — ответил он, — иди-ка сюда.
Я сунул руки в карманы и не спеша, походкой гуляющего от нечего делать пошел к нему. Носки у меня промокли насквозь, вода со шляпы стекала на затылок, а оттуда за ворот, по спине.
Он спросил меня, что это я собираюсь тут делать. Так спросил, что я думал, он вот-вот зарычит. Я посмотрел на него с интересом — у него были усы крестьянина, нос большого любителя выпить, и мне вдруг пришло в голову, что дежурить ему здесь неохота. Тогда я строгим тоном осведомился, а кто, собственно говоря, он сам, чтобы задавать мне такие вопросы. Может, он, чего доброго, сыщик? И вообще, какое его собачье дело, кто сюда входит, а кто выходит, он что, собирает за вход? Я прекрасно видел, кто он и что, но уж очень мне хотелось как-нибудь его уязвить.
Он как будто смутился и предъявил мне свой служебный значок — ну конечно, из полиции... Тут, видимо, и он вспомнил, кто он такой, и снова остервенел. Пришлось мне вынимать из кармана бумажку от министерства внутренних дел, которая удостоверяла, что в связи с Неделей туризма нам, журналистам, разрешено видеть все, что мы пожелаем, и предписывала оказывать всяческое содействие.
Гинес Контрерас (Чили). ГОЛОД. Ксилография.
Он начал было читать, но под дождем бумага расползалась, вдобавок у него погасла сигарета, и он мне сказал, что я могу пройти. Только не дальше трибун!
— Понимаете, в чем дело, — доверительно объяснил он, — тут, на стадионе, держат коммунистов, ссыльных, так что поостерегитесь. Меня прислали сюда, чтобы я ходил вокруг этой чертовой арены. На кой ляд — неизвестно. Можно было бы спокойненько сидеть себе в клубе или у Мери, понимаете? Как только стихнет, уйду, ей-богу, уйду, честное слово! Да... а вам-то что здесь понадобилось?
— Видите ли, — ответил я так же доверительно, — тут, на стадионе, будет праздник, большой праздник — родео[3] и футбольный чемпионат, выборы королевы красоты и все такое, и меня вот, значит, послали посмотреть, что тут и как... Да, и еще будут снимать фильм! А поезд у меня уходит рано утром, так что все надо сделать сейчас, понимаете?
Он подал мне руку (куда мне было деваться?), повернулся а снова полез в билетную конуру.
Трибуны эти представляли собою не что иное, как несколько рядов скособоченных деревянных скамеек... Больше всего им пристало бы слово «насест». Я забрался на скользкую скамейку, рассчитывая с высоты сразу увидеть, где тут ютятся товарищи. Мокрое пальто давило мне плечи. Отсюда, сверху, футбольное поле представилось мне огромной пустыней с двумя озерами против ворот и одним, поменьше, в центре. Вокруг мокла под дождем черная грязь, которая когда-то, судя по всему, была беговой дорожкой. На северной стороне маячили куча угля, камни и какие-то кусты. Потом забор, деревья, и позади всего этого уже начиналась станция. Никаких признаков дома или сарая. И безлюдье. Пошел дождь, и их перевели в другое, более укрытое место, подумал я, тем лучше... А как же тогда полицейский? Я засомневался и решил обойти вокруг, держась деревянного забора. Но сначала я пересек поле и пошел к южной стороне. Стало еще темнее. Я почти ничего не видел. А, это ивы, плакучие, как водится, еще бы! И кусты, похожие на ежевику... А там, в гостинице, теплым-тепло и оладьи на меду... Вот дойду до этих кустов, а потом...
Между этими кустами я их и увидел, товарищей. Они сидели и лежали прямо на земле. От иссиня-бледных лиц несло холодом. Их было двое, с женами, да пятеро детей, свернувшихся в один комок. Самого маленького мать держала на руках. Из кусков картона, железок, еще какой-то бросовой дряни они слепили некоторое подобие крыши и стены. Я нагнулся, чтобы рассмотреть их получше, они тоже на меня смотрели. Смотрели и молчали.
— Товарищи дорогие, — начал я и дальше не мог.
— Кто вы? — спросил один из них.
Голос никак не слушался меня.
— Товарищ. Я ваш товарищ по партии.
Они не поверили. Женщины заплакали, они боялись чего-то и надеялись на что-то. Дети тоже вдруг испугались и начали всхлипывать.
— Вот что, — сказал один из мужчин, маленького роста. — Я не думаю, что вы хотите нас обмануть. Но мы здесь ничего не знаем. Мы коммунисты с селитренных рудников, с севера, нас сюда привезли, а жить негде. И сегодня мы ничего не ели, кроме хлеба. И у женщины нет молока, чтобы кормить грудного. Нам ничего не известно. Нас схватили и пихнули в поезд, грозя пистолетами. Если бы наши жены не вцепились в нас как безумные, то они остались бы там одни-одинешеньки. Мы не представляем даже, где находимся, к кому здесь можно обратиться. Вот какие дела, товарищ. О, то есть сеньор. Простите.
Другой, высокий и костлявый, прервал его и вышел ко мне из кустов. Недоверчиво посмотрел в глаза.
— Вы член партии?
— Да, я из Сантьяго, здесь я по другим делам и вот узнаю, что вы тут находитесь...
— Ваш партийный билет?
Я пошарил в карманах, билета там не было. Его там и не могло быть. Кто же в годы подполья станет носить при себе партийный билет? Он помолчал немного, подумал и сказал:
— Я не могу вам поверить, понимаете? Откуда я знаю, что вы коммунист и что все это не провокация?
Он говорил серьезно, кажется, с сожалением, но твердо.
Я растерялся. Как доказать им?.. Тогда я поднял голову и начал петь, наверное, не очень красиво, но зато от всей души:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов...
Маленький тоже вышел из «дома», встал, подтянулся, сжал посиневший кулачок (он у него не очень-то сжимался) и поднял руку с кулаком вперед и вверх, как будто раскрыл над нами зонтик, которого нам в этот момент не хватало. Мы пели все трое и плакали как дети.
Потом мы обнялись. Они вдруг будто опьянели, любовно толкали меня под ребра. Женщины утешали детей, а сами заливались слезами больше их. И только грудная спала как ни в чем не бывало, завернутая в грязную шаль и с глиняной лепешкой на носу.
Приехав в Сантьяго, я пошел к Гало[4] с отчетом о поездке и рассказал ему о ссыльных в Р. Он был возмущен и обещал поговорить с Сесаром из Комитета солидарности.
Сесар сыпал проклятьями и метался по комнате как лев.
Потом товарищи собрали денег, сгущенного молока, фасоли, консервированных персиков, кое-что из одежды и послали все это на машине одного доктора, сочувствующего партии, в Р. Был дан ход и делу о ссыльных. Наши стали хлопотать, чтобы перевести их хотя бы в столицу провинции или в другой город, где они могли бы получить работу и жилье. Перевод состоялся. Кроме того, они прожили целый месяц под кровом, не заботясь ни о чем, — отдохнули. Но в ту ночь, когда они уезжали из Р., все еще шел дождь.
Перевод с испанского Л. АРХИПОВОЙ
Дёрдь ШОМЬЁ (ВЕНГРИЯ)
«Чили, когда же»?..»
Cuando de Chile
ay cuando
ay cuando у cuando
ay cuando.
Cuando de Chile
ay cuando
ay cuando у cuando
ay cuando.
Нет переправ: ни лодок, ни паромов,
Но хватает заговоров и погромов.
Нет гула торгового и под праздник,
Но гудит океан об убийствах и казнях.
Нет планов новых в проектных конторах,
Но сверхпланово расходуются пули и порох.
Так далеко и так близко все это,
Что стал вопрос, долговечней ответа.
Спрашивает сама история даже:
«Куандо де Чиле —
Чили, когда же?»
Освобожденье от давних болей,
От грабежа и от монополий,
От мещанского визга, от разбойного бунта,
От фашизма, которым чернит тебя хунта.
Когда ж она сгинет, вся эта банда?
Куандо де Чиле
ай куандо
ай куандо и куандо
ай куандо.
Ференц КАШШАИ (ВЕНГРИЯ) Альенде
Ветер-вестник открыл мою дверь,
и хлестнул, да так, чтоб не выстоял,
и захлопнул, и в доме теперь
тишина как ружейный выстрел.
Тяжела ты, чилийская тишь
с незнакомой вспугнутой птицей.
Что мне делать? Не улетишь
от трагедий и от традиций.
Он убит, хоть верь, хоть не верь,
и покой соскребаю, как ржавость,
и распахиваю настежь дверь,
мужеством вооружаясь.
Я оружия не сложил,
скорбь моя — не ограда.
Пусть бы жил он еще! Пусть бы жил!
А стихов бы этих не надо.
Переводы с венгерского В. КОРЧАГИНА
Валентин СОРОКИН (СССР) Рабочая кровь
Меня ль одного омрачили
Имущие деньги и власть?..
В крылатой Республике Чили
Рабочая кровь пролилась.
Кокарды, погоны, мундиры —
На всех перекрестках земли.
Жандармы огромного мира,
Заводчики, папы, банкиры
Добра сотворить не могли!
По вашей преступной указке
Нежданно-негаданно, вдруг
Стучат солдафонские каски,
Мечи и приклады вокруг.
Расстрелов и пыток парад.
И с другом прощается друг,
И с братом прощается брат!
Гонимы двуличием Яго,
Вы залпами вздыбили тишь.
Но смерть
президента
в Сантьяго
Еще далеко не барыш...
Защитник судьбы пролетарской,
Он пал, и грознее, чем суд,
Ветра ураганов бунтарских
В века его имя несут!
Дорога к свободе короче,
Хотя и трудней остальных:
Погибнет предавший рабочих,
Воскреснет погибший за них!
Борис ОЛЕЙНИК (СССР) На тревожной струне
Эй вы, владельцы грузовиков,
изменившие своему президенту!
Будто не знали вы,
как из глуби заглушённых вами моторов
бились на простор миллионы лошадиных сил,
когда у детей иссыхали глаза
без молока и хлеба!
Ну да, вы сегодня в выигрыше.
Вот вам вечная плата:
еженощно возить на погост
расстрелянную свою совесть,
крадучись еженощно — от стадиона к погосту.
Навечно так — еженощно
влачиться вашим грузовикам:
на них не номерные знаки,
а, словно каинова печать,
горит огнем адским
дата смерти вашего президента.
Навечно так.
Перевод с украинского С. ГЕОРГИЕВА
Александр КАРМЕН (СССР) ИХ ОРУЖИЕ — КРАСКА И КИСТЬ
Этих чумазых, заляпанных краской парней и девчат можно было встретить во всех уголках чилийской столицы. Нередко на высоте двух-трех метров, на деревянных приставных лестницах, порой в люльках, подвешенных к парапетам набережных. Они же шагали в первых рядах молодежных демонстраций. По всей стране, от знойной Арики до ледяного юга, они оставляли свой боевой автограф БРП — бригада Рамоны Парра[5].
Кто они, эти энтузиасты чилийской революции? В основном комсомольцы, рабочая молодежь, студенты. Плечом к плечу с ними шли юные сторонники партий, входящих в коалицию Народное единство. Это был ее своеобразный молодежный филиал.
Энергичные и неистовые, одержимые светлой идеей преобразования буржуазного общества в общество, свободное от эксплуатации и угнетения, они были в авангарде всего передового и революционного, что происходило в стране. Стоило компартии объявить Пабло Неруду своим кандидатом в президенты, как комсомольцы БРП, собравшиеся у здания ЦК КП Чили на улице Театинос, рассыпались по столице. Наутро ее стены уже призывали «сантьягеро» отдать свой голос за поэта-коммуниста... Создалась коалиция левых сил — и тема единства народа перед угрозой правых захлестнула стены домов, разлилась по бесконечным оградам, заборам и набережным Сантьяго. За год до кровавого сентября главной опасностью стал сговор правооппозиционных сил, поднимавший голову доморощенный фашизм и стоящий за их спиной империализм янки. «Молодежь, внимание! Преградим путь фашизму!», «Мумии»[6] не пройдут!» — звали лозунги и сатирические рисунки БРП.
Политическая пропаганда и агитация — главное содержание деятельности БРП. О форме же можно говорить долго. Это, кстати, было предметом бесконечных творческих споров в штабах — сначала в доме № 96 по авениде Марколета, а потом — на авениде Республика, где располагался ЦК чилийского комсомола. Одни видели в настенных рисунках начало «нового направления» в живописи, считали, что они вдохнули новую жизнь в латиноамериканскую настенную живопись, категорически прочили этому методу большое будущее. Другие, не находя в этом «ничего нового», ограничивались оценкой лишь политической стороны их работы.
А как они сами смотрели на дело рук своих? У меня были долгие разговоры с ребятами из БРП. Они подробно и с увлечением рассказывали историю движения, показывали слайды первых рисунков «стен», наброски и чертежи новых, делились планами...
Все началось в 1968 году во время марша солидарности с борьбой вьетнамского народа. От Вальпараисо до Сантьяго прошла молодежная колонна, оставив за собой лозунги и рисунки, сделанные группой художников из восьми человек. Выполненные наспех, порой небрежно, лозунги оказали неожиданно сильное воздействие на общественное мнение. Это был первый ручеек большого полноводного потока, разлившегося вскоре по всей стране.
Поначалу в рисунках преобладали цветы, голуби, птицы («Мы боролись за мир, общественное спокойствие, благополучие людей»). Потом политическая пропаганда стала стержнем работы.
В период предвыборной кампании 1970 года в стране развернулась ожесточенная политическая борьба. Комсомольцы создают оперативные группы «Венсеремос» («Мы победим!») по 8—10 человек из наиболее отчаянных, опытных и талантливых ребят. Они расписывали города лозунгами Народного единства, звали людей голосовать за Сальвадора Альенде, поднимали революционный дух масс, ориентировали их в сложных перипетиях политической борьбы.
— За восемь месяцев этой кампании, — рассказывал мне один из членов БРП, Фернандо Гонсалес, — мы выработали свой стиль, почерк. Мы никогда не писали рисунок ради рисунка, не делали «стену» ради «стены», ради украшения. Как правило, это было политическое дело. Но мы преследовали и культурные, просветительные цели. И тогда тематика наших рисунков, разумеется, выходила за рамки «чистой» политики.
На импровизированном митинге, посвященном открытию «стены» в честь 50-летия КП Чили.
«Дети рождаются для счастья». Рисунок БРП в одном из рабочих поселков Сантьяго.
После победы Сальвадора Альенде на выборах «бригадисты» стали безраздельными хозяевами улиц. О них заговорили. Известные художники приглашают их на свои выставки, вернисажи. И наконец, Музей современного искусства Сантьяго предоставил им свои залы. Лучшие их творения были выставлены для показа как новый вид народного искусства. Это было в апреле — мае 1971 года. На этом, как они считали, заканчивался первый этап их деятельности.
Казалось бы, они добились общественного признания. Но творческий успех не вскружил им головы. Наоборот, насторожил и всерьез обеспокоил: уж слишком навязчиво расхваливали их некоторые критики, заглушая и затушевывая политическую сторону работы и выпячивая чисто изобразительную ее сторону.
— Мы стали опасаться, что кое-кто и в самом деле удовлетворится «триумфом», — вспоминает Фернандо. — А люди, увидев нас в музее, решат, что это всего лишь искусство. И мы ушли из музея, вернулись на улицы.
Снова боевой, политический уклон стал основным в их работе.
— Вы не боитесь, что люди могут привыкнуть к вашим рисункам и их пропагандистский эффект снизится? — поинтересовался я.
— Нет. Нам это не грозит, — после недолгого раздумья ответил Фернандо. — Мы много работаем, прежде чем выйти на улицу. Спорим, выбираем цвета, технику, стиль, форму. Причем каждый художник волен в любом рисунке или в отведенной ему части «стены» выразить свой почерк, свою индивидуальность...
Кульминацией второго этапа их борьбы стала большая работа, выполненная «бригадистами» на набережной реки Мапочо. Длинный пролет между двумя мостами — две тысячи квадратных метров — озарился яркими, выразительными рисунками. Здесь, как они говорили, «синтезирован пятидесятилетний путь Компартии Чили, ее борьба за интересы трудового народа, за единство левых сил. Это отчет перед партией».
Я был в штабе БРП на следующий день после торжественного открытия этой «стены». Сознаюсь, направляясь туда, я предполагал встретить праздничную, присущую успешному завершению такого труда атмосферу. Но был приятно разочарован. Шла напряженная, деловая работа. Кто-то в бурных спорах склонился над расстеленными прямо на земле чертежами. Кто-то, собираясь «на выход», возился над батареями банок с красками. Кто-то работал над эскизами будущих «стен».
И еще через день, 8 января 1972 года, когда во время грандиозного митинга, посвященного 50-летию КП Чили, на поле Национального стадиона в Сантьяго под дробь барабанов вышли вишнево-белые колонны чилийского комсомола, на беговой дорожке появился старенький, потрепанный временем грузовик. На нем, победно подняв сжатые кулаки, словно совершая круги почета, мимо трибун проехали ребята из бригады Рамоны Парра. Стотысячный стадион горячо приветствовал их. Это было поистине всенародное признание заслуг БРП перед партией, Народным единством, революцией.
Около года спустя я снова направлялся в Чили. К этому времени обстановка в стране уже сильно накалилась. Темные силы реакции открыто встали «на тропу войны» против правительства Сальвадора Альенде. Каждый раз, срывая с редакционного телетайпа телеграмму с известием об очередном покушении на активистов Народного единства, я вспоминал ребят из БРП. Как трудно им приходилось в те дни, скольких бессонных ночей, какого титанического труда стоила им разгоравшаяся из месяца в месяц классовая борьба!..
Самолет авиакомпании «Бранифф интернэшнл» приближался к Сантьяго. Чтобы хоть как-то преодолеть волнение, захватывавшее меня от предстоящей встречи с Чили, я решил отвлечься, полистав рекламные проспекты.
Чем-то знакомым повеяло от цветного снимка на одной из страниц. Ну конечно же, это одна из «стен» БРП! До чего же дошла их известность, если даже «Бранифф» — американская авиакомпания — включила в число «достопримечательностей» Чили знаменитые «стены», выполненные художниками-комсомольцами. Вскоре я уже был в их штабе. И снова долгие рассказы об их работе, успехах («Мы даже выставлялись в Париже!») и борьбе, все больше походившей на настоящие сражения...
После военно-фашистского переворота 11 сентября 1973 года на БРП, как и на всех патриотов Чили, обрушилась лавина кровавого террора. Комсомольцы, которым удалось покинуть страну, рассказали, что многие из «бригадистов» были брошены в застенки хунты, прошли ад стадиона «Насиональ», превращенного в концентрационный лагерь. Тот самый стадион, который в январе 1972 года был свидетелем их творческого и политического триумфа, сейчас стал свидетелем их мужества и несгибаемой стойкости.
Страшно и больно читать вести из Чили: «По приговору военного трибунала казнены...», «При попытке к бегству убиты...», «Уничтожена безымянная группа молодых противников режима...» Но в потоке телеграмм все чаще встречаются и такие: «Неизвестные лица разбросали ночью на улицах Сантьяго листовки, призывающие к борьбе против военной хунты...», «Полицейские и солдаты соскабливают со стен появившиеся антиправительственные лозунги...»
Мы не знаем имен этих героев. Но мы твердо верим, что в первых рядах растущего сопротивления кровавой диктатуре идут ребята из БРП.
Валерий ВОЛКОВ (СССР)
ПЛАЙЯ-ХИРОН
Мое пробуждение я связываю со временем, когда я узнал подробности о советском летчике А. Маресьеве и когда узнал о жизни Н. Островского...
Мое пробуждение я связываю со временем, когда я узнал подробности о советском летчике А. Маресьеве и когда узнал о жизни Н. Островского...
Дорога на Плайя-Хирон пустынна и однообразна. Серая лента шоссе рассекает ржавые болота и растущую клочками чахлую зелень. Но чем ближе к заливу, тем оживленнее становится пейзаж: где-то в глубине островов карликовых сосен белеют одинокие крестьянские «боио» с посеревшими от времени крышами из пальмовых листьев.
Справа и слева от обочины бегут навстречу одинокие пирамидки солдатских могил. На обелисках — имена, портреты и флаги. Каждый год накануне очередной годовщины чествования героев у памятников появляются цветы.
Пирамидки остались от тех боев, которые отозвались тревогой во всем мире в апреле 1961 года. Видны заросшие густой травой одинокие воронки. На стволе огромной сейбы выцарапанное наспех «но пасаран».
На Плайя-Хирон изумрудное, неестественно яркое море набегает на белый песок...
Этот обыкновенный кубинский пляж вошел в историю не особенной голубизной воды. На рассвете 17 апреля 1961 года здесь упали первые бомбы, сброшенные с самолетов наемников, вторгшихся на территорию революционной Кубы. Построив новый поселок, революционное правительство специально оставило нетронутыми развороченные взрывами два домика. Они — живое напоминание о том сражении, которое разгорелось между кубинцами, оказавшимися по разные стороны баррикады.
Рядом с административным зданием школы расположен музей. На высоком постаменте навсегда застыл зеленый танк «шерман», захваченный бойцами революционных вооруженных сил, здесь же — разбитый самолет наемников, их бронетранспортер. Внимательно разглядываем мы образцы американского оружия, карты, форменную пятнистую одежду десантников-контрреволюционеров.
В этом музее я бывал не раз. Девушка-гид улыбается мне как старому знакомому и не старается объяснять все детали. Молча перехожу от стенда к стенду, стараясь воскресить в памяти те героические дни. Особенно мне запомнилось посещение музея вместе с национальным героем Кубы Фаусто Диасом, который в те далекие апрельские дни 1961 года сражался здесь с десантом наемников.
Когда кресло-коляска выкатилась на улицу, Фаусто, бывший до этого чрезвычайно серьезным и сосредоточенным, наконец, улыбнулся. Он достал из нагрудного кармана белый носовой платок, вытер капельки пота на лице и попросил откатить кресло в тень.
— Здесь лучше думать, легче сосредоточиться. День сегодня такой же жаркий, как тогда, 18 апреля.
Фаусто Диаса на Кубе знают все. Восемнадцатилетний парень, который в бою с интервентами потерял обе ноги и руку, сумел преодолеть в себе отчаянье и беспомощность. Едва залечив раны, он принимает решение: быть полезным революции, партии, Союзу молодежи коммунистов, отдавать все силы служению идеалам социализма. За стойкость и мужество его иногда называют кубинским Маресьевым.
— Мы приехали на Плайя-Ларга восемнадцатого апреля в шесть часов утра, — начал свой рассказ Фаусто. — Здесь мы нашли яму, это было рядом с шоссе, и нашли танк с несколькими мертвыми наемниками, которых уничтожили наши. Мы заняли пляж и укрепили оборону. На нас два или три раза нападали самолеты, и мы отбивали их атаку. Когда самолеты улетели, мы впервые за двое суток решили поесть. Я даже помню, что нам принесли рис с цыплятами. Я не мог есть, не хотел. Мой товарищ, который был младше меня — ему было четырнадцать лет, и он потом погиб, — почти сразу все съел. Он был особенно голоден, и я ему отдал свою порцию. В этот момент снова появились самолеты. Все побежали к зениткам. Кто-то мне сказал: иди с нами, потому что в батарее шесть зениток и у нас есть шесть грузовиков. Но я и шофер другого грузовика, у которого отказал мотор, решили остаться на месте, и починить его, и тогда уже уехать. Мы починили машину и поехали за остальными. У нас уже был опыт отражения воздушных атак, но тут, в районе Плайя-Хирон, самолеты наемников налетели совершенно неожиданно. Я говорил шоферу, чтобы он не останавливал машину. Но машина все же остановилась. Самолеты пролетели с опознавательными знаками Кубы, но мы знали, что это наемники. Они начали бить по нашей машине, мы были для них отличной мишенью. Самолеты проходили над самой головой, я, кажется, даже помню смех одного пилота, я видел его лицо, он смеялся. Они стреляли из тридцатишестимиллиметровых пушек.
Меня выбросило из грузовика. Когда я очнулся, у меня не было уже ног и руки. Самолеты я видел, они еще летали над нами. Я с помощью одной руки стал переползать шоссе, добрался до деревьев. Я потерял очень много крови, но был в сознании. Меня нашли товарищи, но я сказал, что все равно умру, сказал, чтобы они не теряли времени и уезжали. Но они, конечно, меня забрали, и мы уехали на грузовике.
Бой еще продолжался, наши зенитчики сражались с самолетами.
До госпиталя было около ста двадцати километров. Нас снова обстреляли Б-26. Я потерял сознание только на операционном столе. И, странно, чувствовал себя спокойно. Тот момент в своей жизни я еще запомнил очень хорошо потому, что я перестал верить в бога, а эту веру во мне воспитывали с детства. Я верил в бога, но в то время я понял, что, если бы не мы, не наши собственные усилия,. не смелость и стойкость бойцов революции, никакой бог нам бы не помог. Наш бой не был мифом — это был реальный бой. Это был бой, который совершил диалектический переворот в моем сознании. Я отверг веру в бога на операционном столе...
Фаусто Диас рассказывает о первых месяцах своей жизни после операции.
— Это было время трудное, а иногда почти невыносимо трудное. Я должен говорить о том времени честно и спокойно, — рассказывает Фаусто, — потому что я преодолел его и мне нечего стесняться тех мгновений отчаяния, которые у меня, конечно, бывали. Мне очень помогали люди реальные, мои друзья, и помогали примеры людей, которых я не мог знать лично. Мое пробуждение я связываю с временем, когда я узнал подробности о советском летчике Маресьеве и когда узнал о жизни Островского... С Маресьевым затем я всю жизнь мечтал встретиться и встретился в Берлине, на фестивале. С чего я начал и с чего должен был начать человек, оказавшийся в моем положении? Я был неграмотен, и я решил начать с учебы. Это самый верный путь к тому, решил я. чтобы стать полезным людям, обществу. Надо было начинать жизнь, совсем отличную от той, которую я вел, когда был здоров, подвижен, ловок... Революция победила. Моя страна стала свободной. Я сражался за эту свободу вместе со всеми революционерами. И если остался жив, думал я, значит, должен оставить в этой самой жизни след и посвятить эту жизнь своей стране.
Мое желание учиться было очень сильным... Я помню, — продолжал Фаусто, — что, когда меня зачислили в школу, Фидель Кастро сказал мне: «Ты хочешь поехать в составе делегации молодежи Кубы на фестиваль в Хельсинки?» Я сказал: «Хочу, но не поеду, я должен немедленно начать учиться».
Фаусто учился утром, днем, вечером и ночью. За пять с половиной месяцев он закончил школьный курс образования. Он говорит:
— Я очень скоро понял, что необходимость постоянной учебы — главная необходимость человека. — Он говорит о книгах: — Разговор, который я веду с книгами, меня обогащает, книги мне помогают понять и объяснить то, что я не мог почерпнуть из общения с близкими мне людьми. Сегодня, возвращаясь домой после учебы или работы, я, несмотря на усталость и несмотря на любой час ночи, обязательно должен прочитать книгу, которая начата... Книгам я обязан главной своей страсти — интересу к философии. В конце концов именно философию как науку и как предмет я сделал главным в своей жизни. Я ведь учусь на философском факультете университета...
И еще он любит музыку, с интересом изучает жизнь великих композиторов.
Из чего складывается общественная работа Диаса? Студент, член руководства Национального комитета Союза молодых коммунистов Кубы, он часто бывает в различных городах Кубы, в школах, на предприятиях.
— Я учусь у людей, — говорит он. — Не следует думать, что я выступаю и общаюсь с молодежью как оракул. Мы вместе ищем разумные решения проблем, вместе находим объяснения тем или иным социальным моментам.
Каждый раз, когда я просил Фаусто Диаса рассказать о подробностях сражения на Плайя-Хирон, он незаметно уходил от этого разговора.
— Победа в апреле 1961 года — это не подвиг непосредственных участников сражения, а всего народа. В те дни каждый кубинец, который мог держать в руках винтовку, рвался в бой. Но семьдесят два часа, в течение которых завершился разгром интервентов, пролетели быстро. Они показали всю силу нового сознания народа, его отношения к родине, к революционным завоеваниям.
Опыт Плайя-Хирон был не столько военной, сколько моральной победой. Эти несколько дней сыграли такую роль в формировании патриотических чувств кубинцев, какую иногда не смогут сыграть долгие годы.
— Должен сказать, что наша победа была предопределена многими важными событиями в жизни нашей страны, в развитии революции. Но самый большой след в формировании духа патриотизма, беззаветности, стремления идти на подвиг во имя светлого будущего народа оставил подвиг героев Монкады. Рассвет 26 июля 1953 года, когда на улицах Сантьяго-де-Куба раздались первые выстрелы бойцов из отряда Фиделя Кастро, бросившихся на штурм цитадели батистовской диктатуры, стал зарей рождения нового поколения революционеров.
День 26 июля имеет колоссальное значение для всего нашего народа, он открыл счет новой эпохе в истории нашей страны и всего континента — второму этапу борьбы за независимость. Невозможно переоценить важность этого события. Борьба кубинцев за освобождение от иностранного гнета не прекращалась с момента обретения независимости от испанского колониализма. Она продолжалась и вплоть до 1953 года, до Монкады. Но Монкада с ее радостью наступления и горечью временного поражения помогла встрепенуться всей стране, способствовала осознанию широкими массами неотвратимости гибели продажного проимпериалистического режима и тем самым созданию объективных и субъективных условий для успешного развития революции.
Это была блестящая, благородная акция, предпринятая молодыми рабочими, крестьянами, студентами, сплоченными вокруг Фиделя Кастро. Они бросились на штурм, чтобы доказать нашему народу и народам Латинской Америки, что ликвидировать эксплуатацию человека человеком можно, что можно нанести поражение империализму янки, что можно восстановить попранные человеческие ценности, взять судьбу страны в свои руки.
Монкада не стала военной победой. Но она превратилась в победу политическую и идеологическую. Не случайно это произошло в год 100-летия со дня рождения нашего национального героя Хосе Марти. Его идеи, как сказал Фидель Кастро, возродились в делах наследников героев антиколониальной войны, в борьбе против неоколониализма США.
В тот год я был десятилетним мальчуганом. Меня окружали нищета, бесправие, произвол батистовской полиции. С ранних лет я и мои сверстники познали эксплуатацию, зарядились классовой ненавистью к угнетателям. И, узнав о штурме казарм Монкада, мы, мальчишки, еще не осознавая всей глубины этого великого подвига, все же восприняли его как совершенно закономерное и логичное явление. Мы понимали, что жить так, как жило большинство кубинцев, было немыслимо, и радовались тому, что есть отважные, смелые люди, выступившие против тирании господ и империалистов,
Монкада победила в 1959 году. И сейчас зримо предстает перед всем миром. Люди, павшие за свободу, независимость и достоинство нашего народа, живут в делах и помыслах каждого из нас.
Мы, молодые наследники бойцов Монкады, идем по их следам, выполняя долг революционеров и коммунистов. Воплощение в жизнь того, во имя чего 26 июля 1953 года шли на смерть наши старшие товарищи, — вот единственная возможная форма благодарности, свято хранимой в наших сердцах. Мы стараемся во всем быть достойными героев Монкады. Постоянно повышая уровень образования, углубляясь в марксистско-ленинское учение, следуя заветам партии, мы боремся за осуществление сложных задач первого этапа строительства социализма.
Оглядываясь назад, — продолжает Фаусто, — я часто прихожу к выводу, что в дни сражения на Плайя-Хирон все было просто и ясно. Перед нами был конкретный противник, который посягнул на нашу свободу, и мы его громили, не думая о собственной жизни. Позже наступили более сложные времена: блокада, хозяйственные трудности. Разбить невидимого противника, который ежедневно, ежечасно подтачивал зарождение нового общества, было гораздо сложнее. Самое главное, что этим врагом не всегда был империализм и вооруженные до зубов диверсанты. Очень часто борьбу приходилось вести на фронте преодоления пережитков капиталистического прошлого.
Чтобы заменить боевые лозунги на мирные, потребовалось время и немалые усилия. В самом деле, разве легко приучить людей, привыкших к революционному порыву, заниматься терпеливой будничной работой? «Быть может, в тысячу раз легче уничтожить наемников на Плайя-Хирон за каких-нибудь несколько часов, чем быстро решить проблему промышленности... — говорил Фидель Кастро. — Гораздо легче выиграть 20 войн, чем битву за развитие!»
Я считаю, что мы, кубинцы, по-настоящему доказываем стойкость своих убеждений, силу революционного характера сейчас, в трудные годы возведения фундамента социалистического общества.
Гавана — Москва
Юсеф аль-ХАТИБ (ПАЛЕСТИНА)
ТРАГЕДИЯ В КАФР-КАССИМЕ
Документальная повесть — так можно определить жанр публикуемого нами с незначительными сокращениями произведения. Ее автор — палестинский писатель. В повести рассказывается о злодеяниях израильских экстремистов, о трагической судьбе жителей одной из палестинских деревень. Повесть впервые увидела свет в 1971 году. Затем она была переведена с арабского на другие языки. Ее с большим интересом встретили читатели ГДР, Франции, Алжира и других стран.
«Трагедия Кафр-Кассима, — отмечается в предисловии к изданию книги на арабском языке, — лишь одна из многих, которые палестинский народ пережил за последние двадцать пять лет...» Многострадальная судьба палестинского народа продолжает волновать мир и по сей день. Экспансионистская политика сионизма привела к тому, что целый народ стал изгнанником, оказался разбросанным по территориям многих государств. Мировой общественности известны многочисленные факты, свидетельствующие о преступлениях израильских агрессоров против населения оккупированных территорий. Израильская армия продолжает политику террора и насилия в отношении жителей лагерей палестинских беженцев, цинично провозглашая сионистский лозунг «Рассматривать арабскую проблему через прицел винтовки».
Советское правительство не раз заявляло, что урегулирование ближневосточного конфликта возможно только при условии вывода израильских войск со всех территорий, оккупированных в 1967 году, и удовлетворения законных требований арабского народа Палестины на создание собственного национального очага, а также обеспечения безопасности всех ближневосточных государств.
История борьбы арабского народа Палестины показывает, что палестинцы полны решимости добиться успеха в достижении своей справедливой цели. Их борьбу поддерживают все прогрессивные силы планеты.
Этим можно объяснить и повышенный интерес читателей разных стран к повести, которая способствует разоблачению агрессивной сущности сионизма.
Документальная повесть — так можно определить жанр публикуемого нами с незначительными сокращениями произведения. Ее автор — палестинский писатель. В повести рассказывается о злодеяниях израильских экстремистов, о трагической судьбе жителей одной из палестинских деревень. Повесть впервые увидела свет в 1971 году. Затем она была переведена с арабского на другие языки. Ее с большим интересом встретили читатели ГДР, Франции, Алжира и других стран.
«Трагедия Кафр-Кассима, — отмечается в предисловии к изданию книги на арабском языке, — лишь одна из многих, которые палестинский народ пережил за последние двадцать пять лет...» Многострадальная судьба палестинского народа продолжает волновать мир и по сей день. Экспансионистская политика сионизма привела к тому, что целый народ стал изгнанником, оказался разбросанным по территориям многих государств. Мировой общественности известны многочисленные факты, свидетельствующие о преступлениях израильских агрессоров против населения оккупированных территорий. Израильская армия продолжает политику террора и насилия в отношении жителей лагерей палестинских беженцев, цинично провозглашая сионистский лозунг «Рассматривать арабскую проблему через прицел винтовки».
Советское правительство не раз заявляло, что урегулирование ближневосточного конфликта возможно только при условии вывода израильских войск со всех территорий, оккупированных в 1967 году, и удовлетворения законных требований арабского народа Палестины на создание собственного национального очага, а также обеспечения безопасности всех ближневосточных государств.
История борьбы арабского народа Палестины показывает, что палестинцы полны решимости добиться успеха в достижении своей справедливой цели. Их борьбу поддерживают все прогрессивные силы планеты.
Этим можно объяснить и повышенный интерес читателей разных стран к повести, которая способствует разоблачению агрессивной сущности сионизма.
Мы хотим напомнить, что резня в Кафр-Кассиме но была изолированным случаем, а скорее звеном в длинной цепи кровавых преступлений сионистов против арабского народа Палестины. Ниже приводится список дат и мест, где имели место кровавые события до провозглашения государства Израиль. Последующие преступления после провозглашения
Израиля в мае 1948 года не включены в наш список по той простой причине, что это потребовало бы целый том.
Место Дата
Саса 16.2.48
Хайфа 31.2.48
Саламех 1.3.48
Биар Адс 6.3.48
Эль-Кастал 4.4.48
Дейр-Ясин 9.4.48
Эль-Лажжун 15.4.48
Сарис 17.4.48
Тивериад 17.4.48
Хайфа 20.4.48
Иерусалим 25.4.48
Яффа 26.4.48
Аккра 27.4.48
Иерусалим 1.5.48
Сафад 7.5.48
Бисан 9.5.48
Кровавые события этой истории начинаются вечером 28 октября 1956 года, место действия — кабинет бригадира Яшишкара Шадми, командира батальона израильской «оборонительной» армии.
Бригадир читает срочный приказ, только что полученный от командующего центральным районом генерал-майора Цви Цура (впоследствии стал начальником штаба израильской армии). В соответствии с приказом бригадир должен поднять свой батальон по тревоге до начала операции, которую намечено провести вдоль границы с Иорданией. Ему подчиняется командир одного из пограничных подразделений майор Шмуэль Мелинки, чей отряд придается батальону бригадира Шадми.
Израильтяне стремятся представить операцию в глазах внешнего мира как часть всесторонней войны, ведущейся в защиту их «права на самооборону», против враждебных соседних арабов. За многие месяцы до того, как появилось их государство и границы для «защиты», «герои» Дейр-Ясина провели резню под той же старой маской «права на самооборону». Но Дейр-Ясин — это другая история, вернемся к Кафр-Кассиму.
Утром следующего дня, 29 октября 1956 года, бригадир Шадми вызван генерал-майором Цуром для получения инструкций о тактике в отношении населения Кафр-Кассима. Если вы спросите, почему именно Кафр-Кассим, дьявол знает почему. Возможно, израильская «оборонительная» армия просто хотела преподать арабам новый кровавый урок о ближневосточном бастионе демократии, которым является Израиль.
Между генерал-майором Цуром и бригадиром Шадми происходит следующий разговор.
Г е н е р а л - м а й о р Ц у р: Чтобы обезопасить нашу операцию на юге (генерал, очевидно, имеет в виду то, что израильтяне назвали «Синайской экспедицией», а другие — тройственной агрессией против Египта со стороны Англии, Франции и Израиля), наша граница с Иорданией должна быть абсолютно спокойной.
Б р и г а д и р Ш а д м и: Очень хорошо, но я надеюсь, вы согласитесь предоставить мне дополнительные полномочия, например, право ввести комендантский час ночью в пограничных деревнях.
Г е н е р а л - м а й о р Ц у р: Согласен.
В приказе генерал-майора Цура речь идет об операции вдоль границы с Иорданией, возникает вопрос: что заставило генерала выбрать для своей цели деревню Кафр-Кассим? Граница между Израилем и Иорданией в то время протянулась на 650 километров, от Галилейского моря на севере до залива Акаба на юге, проходя через центральную Палестину, которая позже стала называться «Западный берег», а Палестину переименовали в Израиль.
Кафр-Кассим — небольшая палестинская деревня, находившаяся в оккупации с момента создания Израиля в 1948 году. Она была очень похожа на другие пограничные палестинские деревни и вряд ли имела какую-нибудь военную значимость, которая могла бы объяснить гнев израильского командования. Но гнев — не то слово, чтобы выразить, что ожидало деревню, где большинство мужчин было членами Гистадрута, хотя как с неевреями с ними обращались как с второсортными гражданами и они с трудом зарабатывали себе на хлеб. Какие уж тут деньги для покупки винтовок, бомб или зенитных орудий!
Таким образом, вряд ли гнев толкнул племенных богов Израиля на операцию против арабской деревни. Может быть, будет точнее назвать это «актом радости» от убийства, совершенного хладнокровно, и ничем иным?
Бригадир Шадми выходит из кабинета генерал-майора Цура со всеми необходимыми деталями операции и полномочиями для ее проведения.
Вернувшись к себе, он посылает за майором Шмуэлем Мелинки, командиром пограничного подразделения, отданного под командование Шадми.
Б р и г а д и р Ш а д м и: Вы должны обеспечить соблюдение комендантского часа железной рукой и без всяких арестов. Прикажите своим людям открывать огонь без предупреждения, если кто-нибудь попытается нарушить комендантский час.
М а й о р М е л и н к и: Означает ли это?..
Б р и г а д и р Ш а д м и: Да, это означает, что лучше иметь несколько убитых, чем связываться со сложностями ареста.
М а й о р М е л и н к и: Но что делать с теми арабами, которые вернутся в свою деревню вечером, ничего не подозревая о комендантском часе?
Б р и г а д и р Ш а д м и: Тем хуже для них, и я не хочу никаких сентиментальностей.
Майор Мелинки собрал всех своих офицеров и начал зачитывать им свои пять «заветов» о «методе» операции. Пять «заветов», доведенных до людей майора под названием «Метод», заключались в следующем (выдержка из документа № 17 израильского окружного суда, с. 101):
«Комендантский час вводится с вечера до утра (17.00—06.00). Строгость. Никому из жителей не выходить из дому во время комендантского часа. Расстреливать любого выходящего из дома. Никаких арестов».
Затем майор Мелинки обращается к своим офицерам и подчеркивает, что арестов быть не должно и что, если кого из жителей убьют ночью, это неплохо, так как облегчит поддержание комендантского часа на следующую ночь.
И чтобы все звучало «демократично», майор Мелинки спрашивает у офицеров, есть ли у них вопросы.
Первый вопрос задает лейтенант Франкнаталь:
— Что делать с ранеными?
М а й о р М е л и н к и: Не замечайте их. Не убирайте их. Я думаю, раненых не будет.
Второй вопрос задан командиром отделения Арье Менчесом:
— Как быть с женщинами и детьми?
М а й о р М е л и н к и: Никаких сентиментальностей. Комендантский час распространяется и на них, с ними следует обращаться,, как и со всеми остальными.
Командир отделения Арье Менчес:
— Еще вопрос... Что делать с теми, кто возвращается с работы?
(Тут майор Мелинки приказал, молчать офицеру Александрони, который пытался вмешаться, и повернулся к Менчесу.)
М а й о р М е л и н к и: С рабочими обращаться так же. Тем хуже для них, как сказал командир.
Вопросов больше нет.
Внезапно, вспомнив важный момент, майор Мелинки смотрит на часы и еще раз обращается к своим людям перед тем, как отправить их на выполнение задачи:
— Не забудьте сообщить старосте о комендантском часе и о последствиях за его нарушение. Это вы должны сделать ровно в 16.30, то есть за полчаса до введения комендантского часа. — Небольшая пауза, и майор продолжает: — Задача подразделения лейтенанта Габриэль Дахана — немедленно выступить в Кафр-Кассим. Там, лейтенант, вы разделитесь на отделения, каждому отделению занять свою позицию.
Вслед за этим лейтенант Дахан направляется в деревню, по прибытии на место он строит своих людей и сообщает им приказ и как его выполнить. Он делит свой отряд на три отделения.
Первое отделение под командой сержанта Шалома Офера должно расположиться у западного входа в деревню, у дороги.
Уместно напомнить, что эта дорога идет в деревню с направления Тель-Авива и Петах Тиква, откуда могут появиться только израильские войска, и возможность любой арабской угрозы, иорданской или другой, с этого направления полностью исключена по той простой причине, что арабские войска и враждебные границы не существуют к западу от деревни за исключением разве лишь границы с водами Средиземноморья. Но Средиземное море является или, по крайней мере, было озером для 6-го флота, где американские военные корабли «сторожат» израильский мир в обмен за ценные услуги, предоставляемые Израилем как сторожевым псом американских нефтяных интересов в этом районе.
У входа в деревню эта дорога из Петах Тиква и Тель-Авива круто поворачивает, образуя почти прямой угол, прежде чем попасть в деревню. Сержант Офер и его люди занимают место в хорошо замаскированной засаде вокруг того места, которое люди потом назовут «поворотом смерти».
Второе отделение под командой капрала Габриэля Олиаля поначалу располагается у восточного входа в деревню, у границы с Иорданией. Несмотря на тот факт, что некоторые из наиболее чувствительных ударов Израиля были нанесены по арабам, живущим в этом районе (резня в Квибии 13 октября 1953 года до Кафр-Кассима и резня в Ассаму после этого 13 ноября 1966 года), иорданская граница традиционно была очень спокойной, так как иорданским войскам очень редко разрешали открывать ответный огонь и Иордания предпочитала соблюдать закон с использованием мирных средств и направлением жалоб в Совет Безопасности.
Капралу Олиалю и его людям нечего делать на восточном посту, и позже их отправляют на запад, к «повороту смерти», где находится сержант Офер. Но когда они прибывают на место, они видят, что сержант уже почти закончил свое дело.
Третье отделение под командованием самого лейтенанта Дахана должно патрулировать деревню с пяти часов вечера и открывать огонь по любому нарушителю комендантского часа, будь то мужчина, женщина или ребенок, раз майор Мелинки не хочет никаких сентиментальностей, а приказ, в конце концов, есть приказ. Более того, эти приказы связаны с «государственной безопасностью» и ее законами, какими бы жестокими и несправедливыми они ни казались тем, кто не может познать неисповедимые пути божьи в решениях, принятых его «избранным народом».
В 16.25 лейтенант Дахан подзывает к себе капрала и приказывает ему пойти и сообщить старосте Кафр-Кассима, что с 17.00 в деревне вводится комендантский час и любой нарушивший его будет застрелен на месте.
Ровно в 16.30 капрал израильской «оборонительной» армии представляется старосте деревни Вади Ахмаду Сарсуру и передает ему приказ о комендантском часе, который вступит в силу через тридцать минут.
Староста ошеломлен и пытается протестовать:
— Но как, вы думаете, я смогу сообщить это тем, кого сейчас нет в деревне? Их четыреста человек, и они работают в разных местах, вы прекрасно знаете, что они не отправятся домой раньше пяти. Многие из них работают далеко — Петах Тиква, Лидда, Тель-Авив, как я смогу вовремя передать им ваш приказ, капрал?
Но капрал остается бесстрастным и отвечает небрежным тоном, что еще больше усиливает недоверие старейшины:
— Не беспокойтесь о них, староста Вади, всем рабочим разрешат спокойно вернуться домой, положитесь на мое слово...
Стоит влажный октябрьский вечер, и облака постепенно сбиваются в кучу, образуя что-то похожее на свинцовую гору из легенды.
В своих гнездах жаворонки кормят птенцов семенами, принесенными с полей. Маленькие дети в деревне Кафр-Кассим все еще ждут возвращения своих родителей с полей. Они ползают на маленьких мягких ручонках и коленках, поглядывая на двери своих домов. Их родители, которые их любят, опаздывают, и малыши в нетерпении — они хотят, чтобы их обняли, поцеловали и покормили. Что могло задержать взрослых?
«Злодеяниями, совершенными сионистами против палестинских арабов и сравнимыми с преступлениями нацистов против евреев, явились резня мужчин, женщин и детей в Дейр Яссине 9 апреля 1948 года и последующее намеренное изгнание арабского населения из районов, захваченных вооруженными силами Израиля, то есть из Акки в мае, из Лидды и Рамлы в июле и из Бэер-Шевы и Западной Галилеи в октябре 1948 года».
Сэр Арнольд Тойнби. Изучение истории,
том 8, с. 290
Первыми подъехали четыре каменотеса на велосипедах. Если вы хотите узнать имена этих четырех каменотесов, вот они: Ахмад Фрейж, Али Таха, Мохамед Фрейж и Абдулла Бадир. Ни один из четверых не подозревает, что в израильской засаде притаилась смерть, что они уже в зоне огня автоматов, совсем рядом, у них за спиной.
Внезапно тишину этого раннего октябрьского вечера разрывает пулеметная очередь.
Двое из четверых, Ахмад Фрейж и Али Таха, были убиты мгновенно. Третий, Мохамед Фрейж, брат Ахмада, ранен в бедро и предплечье. Его тело прикрыл упавший велосипед; он лежит без движения, пока не убеждается, что солдаты израильской «оборонительной» армии убрались с места кровавой сцены. Четвертому, Абдулле Бадиру, удается спастись почти без царапины благодаря мгновенно сработавшему инстинкту самосохранения. Абдулла инстинктивно бросился на землю, притворившись мертвым. Но солдаты не были уверены и дали еще одну очередь. Тогда он издал звук, похожий на последний вздох, и больше не шевелился. Это его спасло.
Теперь к засаде у «поворота смерти» приближается новая цель для пулеметов израильской «оборонительной» армии. Пока они косят новые жертвы, Абдулла Бадир, которому удалось обмануть солдат в предыдущем кадре, скатывается в сторону от асфальтовой дороги, пока не натыкается на стадо овец, чей пастух только что был убит. Абдулла прячется среди овец и, пригнувшись, медленно движется вместе с ними, пробирается в деревню и прокрадывается к себе домой, чтобы впоследствии давать показания перед израильскими судьями.
Но что стало с раненым каменотесом Мохамедом Фрейжем? С большим трудом ему удается выбраться из-под велосипеда и уползти. Наконец он добирается до оливкового дерева и прячется за его стволам до утра. Из-за боли он почти ничего не видит и не может узнать мертвое тело своего брата Ахмада, лежащее на асфальте, протянутая к нему рука как будто умоляет о помощи.
Ишак медленно тянет груженую двухколесную повозку к «повороту смерти». В ней крестьянин и его восьмилетняя дочь. Крестьянина зовут Исмаил Бадир. Рядом с повозкой идут еще трое, неся на плечах и в руках корзины с овощами. Мохамед Исса, 14 лет; Гази Исса, 20 лет; Мохамед Асси, возраст неизвестен.
Все выглядят веселыми и счастливыми, поют и смеются после дня тяжелой работы.
Внезапно с другого конца дороги появляется «джип» лейтенанта Габриэль Дахана, за рулем Яков Хазкяль. С «джипа» спрыгивают трое солдат, двое вооружены винтовками, третий — автоматом, у лейтенанта Дахана тоже автомат. Он выходит из «джипа», поворачивается к Исмаилу Бадиру и приказывает ему сойти с повозки. Затем он ставит его в один ряд с Гази Иссой и Мохамедом Асси.
И с м а и л Б а д и р: Но что я сделал, лейтенант?
Г а з и И с с а: Наши документы в порядке. Вы можете убедиться сами, что мы не выходим из деревни без пропусков.
М о х а м е д А с с и: И мы не везем оружия. Если хотите, можете нас обыскать.
Лейтенант Дахан делает три шага назад, прикидывает расстояние между ним и тремя арабами, мило им улыбается, делает четвертый шаг, оглушительно хохочет, и все заглушает грохот его автомата.
П е р в ы й т р у п: Я принадлежу Исмаилу Бадиру, арабскому крестьянину из Кафр-Кассима. Как во сне, мне чудится, что я плыву на облаке, и моя душа вот-вот покинет меня. Мне также чудится, что у моего доброго старого ишака выросли крылья и он уносит на своей спине мою маленькую дочь и ее друга Мохамеда в далекое, но безопасное место. Только не плачь, моя малышка, со мной все в порядке. Только вернись домой и скажи матери, что сегодня я домой не приду.
В т о р о й т р у п: Я принадлежу Гази Иссе из Кафр-Кассима. Я хочу тебе сказать, моя любимая, что мы теперь не сможем пожениться, от меня ничего не осталось, не нужно ждать меня. О мама, я не смогу почувствовать, как ты плачешь и целуешь меня в холодный лоб. Меня уже нет, но вы не плачьте...
Т р е т и й т р у п: Я принадлежу Мохамеду Асси из Кафр-Кассима. Моя душа только что меня покинула, но, перед тем как взлететь в рай, она должна выполнить свой последний долг на земле. Она должна полететь в Западную Германию и положить терновый венец на могилу Гитлера, раз он, а не сам Герцль больше подходит для роли духовного отца государства Израиль.
В деревню возвращается стадо овец. С ним идут пастух Уфман Исса (30 лет) и его двенадцатилетний сын Фатхи.
Мы уверены, что Уфман никогда не слышал диалога между Громом и Флейтой в третьей части фантастической симфонии Берлиоза. Но если бы композитор ожил и услышал нежные звуки флейты Уфмана в сочетании со звуком маленьких медных колокольчиков овец и с тысячами других звуков природы в этот особенный час сумерек, обволакивающих палестинскую равнину, он бы, возможно, принял эту музыку за свою. Она была преображена свирелью палестинского пастуха и стала чем-то еще более нежней и таинственней.
В этом диалоге между Громом и Флейтой Гром прятался в трех армейских касках со звездой Давида и в стволах двух израильских винтовок и автомата, так как право и долг этих военнослужащих израильской «оборонительной» армии заключались в том, чтобы открывать огонь по любому называющему себя арабом, а когда не оставалось арабов, по которым нужно было стрелять, их священный долг был в том, чтобы продолжать убивать любого, кто «не выказывал должного уважения их Израилю».
Обнаружив, что пастух и его сын все еще живы, солдаты стреляют в упор — оба мгновенно падают замертво, теперь солдатам нечем развлечься, кроме как начать стрелять по овцам, которые начинают разбегаться.
Старый грузовик приближается к «повороту смерти» с запада. Рядом с водителем сидит фермер Омар Одех, 57 лет, и его сын. И еще напарник фермера Махмуд Райан и двое арабских рабочих, которые попросили их подвезти.
Омар Одех, который любит сам продавать продукты своей фермы, возвращается домой из еврейского поселения Петах Тикова, где он продал часть урожая.
Грузовик приближается к повороту, и звук выстрелов, которые только что лишили жизни пастуха и его сына, отлично слышен. Тяжелое молчание воцаряется среди пассажиров грузовика. Одех говорит водителю:
— Слушай внимательно... мы все погибнем, если не придумаем, что делать, сразу.
В о д и т е л ь: Но что мы можем сделать?
Ф е р м е р: Сбавь скорость, пусть думают, что ты собираешься остановиться, а когда солдат будет совсем рядом, давай ходу.
В о д и т е л ь: Все ясно.
Израильский солдат приближается все ближе и ближе к грузовику, его винтовка направлена не на кого-то одного из пассажиров, а на весь грузовик, как будто он хочет уничтожить его и всех в нем сидящих одной пулей — грузовик тоже принадлежит арабскому меньшинству Израиля, от которого, как советует доктор Хаим Вейцман, нужно избавиться, чтобы достичь «идеала чистого еврейского государства», эту задачу может наиболее идеально выполнить израильская «оборонительная» армия.
Для сведения читателя. Когда все это началось накануне Бальфурской декларации в 1917 году, именно евреи составляли меньшинство, три процента всего населения Палестины, остальные девяносто семь процентов приходились на арабов. Положение изменилось: бывшие три процента теперь составляют три миллиона, а бывшие девяносто семь процентов превратились в какие-то триста тысяч, несмотря на известный высокий уровень рождаемости у арабов.
Но вернемся к нашей истории: водителю удается осуществить план, и грузовик на полной скорости уносится в направлении деревни. Один араб, Махмуд Райан, убит. Все остальные спасены.
Повозка приближается к засаде, возвращаясь в Кафр-Кассим, а в это время между капралом и новобранцем израильской «оборонительной» армии происходит следующий диалог, который не особенно отличается от того, что взят из «Матушки Кураж» Брехта.
К а п р а л: Давненько здесь не лилась кровь. Уже конец 1956 года, а последний раз это было в Кибиахе в 1953 году, ты можешь себе это представить? Как может любая армия, называющая себя современной, находиться в таких условиях и поддерживать свой уровень?
Н о в о б р а н е ц: Возможно, вы и правы, капрал, но, вспомните, только в прошлом году мы обрушили госпиталь в Газе на головы тех, кто в нем находился. И в начале этого года мы...
К а п р а л: Перестань, не надо рассказывать мне о всех этих артиллерийских обстрелах. Это совершенно другое дело, где вся работа ведется совершенно бесстрастно. Я говорю об убийстве, а не об обстреле. Меня возбуждает группа беспомощных человеческих существ, которых я могу выстроить и с холодными, как сталь, нервами начать их убивать одного за другим с таким наслаждением.
Н о в о б р а н е ц: Смотрите, повозка.
Да, приближается четырехколесная повозка, запряженная ишаком. В ней сидит Исмаил Бдеир, главный свидетель этой сцены, который позже будет давать показания в израильском окружном суде, и его двоюродный брат Тауфик Бдеир.
Двое израильских военнослужащих, один из них капрал, прячутся в засаде на обочине асфальтовой дороги. Третий останавливает повозку и приказывает пассажирам сойти и поднять руки. Они повинуются.
Проходит несколько мгновений, но ничего не происходит. Неужели их пощадили? Или что-то отдалило их смерть?
Вдали показались огни велосипедистов. Вот что помешало солдатам закончить дело. Глядя на приближающиеся велосипеды, на которых возвращается в деревню еще одна группа арабских рабочих, капрал делает знак солдату на дороге и поворачивается к своему товарищу в засаде: «Чтобы вознаградить себя, нужно только немного терпения».
Солдат останавливает одного велосипедиста за другим и приказывает сойти и выстроиться в ряд у обочины дороги, рядом с повозкой.
Время тяжело давит на всех, «трио смерти» израильской армии сгорает от нетерпения пустить оружие в ход и закончить кровавое дело.
Число велосипедистов, остановленных солдатом, постепенно выросло до тринадцати, новых не было, чего же еще ждать.
— Откуда вы? — кричит им солдат.
— Из Кафр-Кассима, — отвечают тринадцать почти хором.
Отступив на несколько шагов назад, солдат поворачивается к своим товарищам в засаде и дает им знак, означающий, что теперь дело за ними.
Но для большей точности он добавляет:
— Коси их, ребята, коси.
Израильские солдаты расстреливают тринадцать арабов. Но одному из них, по имени Мустафа, удается спастись: как молния, он бросается и исчезает в поле.
Остальные двенадцать падают один за другим под градом пуль, их трупы выглядят жутко на асфальтовой дороге этим ранним октябрьским вечером.
Результат: шесть убитых, четверо тяжело раненных и двое сумевших спастись невредимыми. Убиты Махмуд Сарсур, 18 лет, Али Нимр Фрейж, 17 лет, Салах Амер, возраст неизвестен, Салим Ахмед Бдеир, 50 лет, Абдулла Абдул Яссер Бдеир, 25 лет, Абед Сали Исеа, 25 лет.
Было уже поздно, когда трое солдат израильской «оборонительной» армии убрались с места расстрела. С большим трудом четверо раненых выбираются из-под груды мертвых тел и ищут где укрыться и пробраться домой утром.
Один из них, Исмаил Бдеир, 20 лет, прячется в течение двух дней с тяжелой раной ноги, ее потом ампутировали в госпитале.
Остальные: Тауфик Бдеир, 25 лет, Салах.., 19 лет, Асад Салим Исса, 26 лет (брат убитого Абеда Салима Иссы).
С повторением этих операций «государственной безопасности» процедура становится все более механической и набирает легкость и точность благодаря методу «проб и ошибок», принятому доктором Хаимом Вейцманом, первым главой государства Израиль, в качестве названия для его знаменитой книги, а теперь применяемым его дьявольскими учениками. Применение этого метода превратило убийство в чисто техническое занятие у западного входа в деревню Кафр-Кассим.
Новый грузовик появляется на дороге, солдат останавливает машину и приказывает девятнадцати арабам сойти. Тот же механический диалог:
— Вы откуда?
— Из Кафр-Кассима.
— Скосить их...
Кровавая баня продолжается, и этим почти все сказано. Нас, арабов, часто обвиняют в том, что мы говорим слишком много, не давая фактов и цифр.
Поэтому давайте обратимся к фактам и цифрам и просто скажем, что было девятнадцать арабов, которых заставили выйти из грузовика у западного входа в деревню Кафр-Кассим. Десять из них было убито, осталось девять: 19 - 10 = 9.
Используя тот же метод фактов и цифр, мы дадим список убитых следующим образом: Ата Сарсур, 22 года, Риад Дауд, 8 лет, Джамал Таха, 11 лет, Джума Сарсур, 20 лет, Муса Фрейж, возраст неизвестен, Абед Салим Фрейж, 14 лет, Салех Исса, 17 лет, Абдул Рахим Бдеир, 25 лет, Ахмед Аммар, 17 лет, Джума Джабарин, возраст неизвестен.
Давайте вспомним, что девять из девятнадцати все еще живы. О шести из них мы ничего не знаем. Трое других предстали перед израильским «правосудием».
Этими тремя арабами, выступавшими в израильском суде как свидетели, были:
Раджа Дауд, отец убитого Риада Дауда;
Исса Фрейж, 13 лет, брат убитого Мусы Фрейжа;
Абдул Рахим Таха, родственник третьей жертвы, Джамала Тади.
А теперь мы заслушаем показания этих трех арабских свидетелей. Мы верим, что они скажут правду, хотя и не всю правду, потому что они только что вышли из кабинета израильского следователя. А знаете ли вы, что это значит — пройти через кабинет следователя в этом «демократическом бастионе».
Обратимся к докладу о методах, используемых израильской военной полицией на допросах задержанных арабов, который был представлен 24-й конференции Международного Красного Креста, состоявшейся в Стамбуле в сентябре 1969 года:
1. Арестованных подвешивают за руки и связывают на несколько часов, пока они не потеряют сознание.
2. Жгут горящими сигаретами.
3. Бьют палками по половым органам.
4. Спускают злых собак.
5. Подвергают их электрическим разрядам, подсоединяя провода к вискам, ртам, груди и половым органам.
(Тюрьма в Наблусе, 26 января 1968 года)
Мы приносим извинения за эту вставку, но мы не думали, что она будет неуместной, так как вполне вероятно, что три свидетеля прошли через такой же допрос перед тем, как появиться перед израильским «правосудием».
П е р в ы й с в и д е т е л ь, Р а д ж а Д а у д: Было пять часов вечера, когда мой сын Риад, 8 лет, прибежал из деревни вместе со своим другом Джамалом, 11 лет, и, запыхавшись, сказал мне, что в деревне введен комендантский час и каждый, кто его нарушит, будет караться смертью. Так просила сказать мне и моим друзьям, работавшим в поле, моя жена. Нас было более десяти человек. Шофер грузовика неохотно согласился нас подвезти, но я в конце концов договорился с ним. Когда грузовик остановился на повороте дороги и нас заставили выйти, Риад крикнул мне сзади: «Папа, помоги мне сойти вниз». Я помог ему и заторопился назад к солдату, чтобы показать ему мое удостоверение личности с гербом государства Израиль и спросил у него, почему нас остановили. В тот же момент по людям, стоявшим у грузовика, открыли огонь. Я рванулся с места, чтобы укрыться за стеной. Мне стреляли вслед, но не попали. Поздно ночью, когда все улеглось, мне удалось вернуться на то место, где я оставил своего ребенка. Он был мертв. Я никогда не забуду испуг в его больших глазах, когда он произнес свои последние слова: «Папа, помоги мне сойти вниз».
В т о р о й с в и д е т е л ь, И с с а Ф р е й ж, 1 3 л е т: Да, меня тоже держали под дулами автоматов у машины, когда внезапно открыли огонь... Нет, мы ничего не знали о комендантском часе до того, как нам об этом сказали Риад и Джамал... Да, я их очень хорошо знал, мы часто собирались вместе, залезали на крышу и болтали до полуночи... Нет, я помню только то, что упал на землю. Да, мой брат Муса был среди убитых. Его правая рука лежала под залитой кровью головой, и смотревшие на меня глаза были непохожи на те, которые я знал...
Т р е т и й с в и д е т е л ь, А б д у л Р а х и м Т а х а: Да, я тоже был там... Нас расстреливали из-за поворота дороги. Я упал, признаюсь, был очень испуган... Нет, я не терял сознание, ни на минуту за весь тот вечер... Я пытался притвориться мертвым, но помню, что это мне не очень удалось.
Солдат подошел, чтобы прикончить тех, кто еще был жив... Какое-то время я был уверен, что пули попадут мне в сердце или в голову и прикончат меня...
Но солдат ранил меня в руку и ногу.
Маленький «пикап» остановлен в десяти метрах от предыдущего места сержантом Шаломом Офером. По иронии судьбы имя сержанта «Шалом» означает «мир», возможно, это израильский вариант мира, который так часто превозносят друзья Израиля в лагере империализма, которые пытаются представить его оазисом мира и демократии в пустыне арабской враждебности и агрессивности.
Нашему сержанту Шалому Оферу не очень повезло на этот раз, в остановленном им «пикапе» было только двое арабов.
Сержант Офер машет двум арабам стволом автомата, приказывая им выйти из машины, и бросает безразличный взгляд на багажник «пикапа».
— Я вижу, вы везете кирпичи.
— Так точно, кирпичи.
— Что-нибудь строите?
— Нет, я просто хочу починить свою хижину до зимы.
— Как тебя зовут?
— Махмуд Сарсур.
— А тебя?
— Юсеф Сарсур.
Спусковой крючок автомата сержанта нажат на пару секунд, чтобы отнять две жизни.
Последняя охота дня приближается к «повороту смерти» в грузовике, полном мужчин и женщин разного возраста. Эта картина возбуждает аппетит у израильских солдат, один из них выходит на асфальтовую дорогу с поднятым автоматом, но, несмотря на автомат и шестиугольную звезду Давида, сияющую на его каске, водитель не останавливается: какое дело этому солдату до него или до другого из едущих. Солдат приходит в ярость. Он бежит вслед за машиной, кричит, чтобы шофер остановился. Ему на помощь спешат еще трое солдат, и им удается остановить грузовик как раз у дороги, которая ведет к деревенской школе.
Итак, грузовик остановлен солдатами у западного входа в деревню. Четырнадцать женщин и четырех мужчин, возвращавшихся с поля, заставляют сойти.
Эхо истерических выкриков солдат «стой, стой, стой» все еще стояло в воздухе, когда восемнадцать арабов спускались с грузовика, недоумевая, что могло привести солдат в такую ярость.
Те же люди, которые стенали и плакали из-за Гитлера и его преступлений, теперь пытались соперничать с ним в искусстве преступления здесь, на земле Палестины.
Женщины и девушки вот-вот выйдут, повинуясь приказу израильских солдат, и вдруг они видят трупы у поворота дороги. Они начинают пронзительно кричать и умолять.
Одна из девушек говорит солдату, что она бедная сирота и работает весь день в поле, чтобы купить лекарство для больной матери.
Другая пытается обратиться к чувству еврейской набожности:
— Пожалейте нас во имя Моисея, самого святого из всех евреев, который приказал своему народу с горы Синай не убивать, не красть и т. д.
Последняя сцена неминуемого бедствия тянется очень тяжело и медленно. Женщины все-еще рыдают и отказываются спуститься из грузовика, отчаянно цепляясь за его деревянные борта. Большая суматоха, которая раздражает израильских солдат европейского происхождения, намного более привычных к порядку и дисциплине, чем мы, арабы, как хвастались в дни мандата еврейские иммигранты — они всегда выстраивались в длинные аккуратные очереди, чтобы купить билет в кино или сесть в автобус, в то время как мы, арабы, вообще не обращаем внимания на такие вещи и тем самым предоставляем богатый материал любому, кому захочется обвинить нас в отсталости.
Палестинские девушки в грузовике дают новое доказательство нашей отсталости: они не хотят выйти из грузовика, чтобы образовать аккуратную очередь, как этого просят израильские солдаты.
Но шофер грузовика наконец воздействует на женщин и убеждает их сойти, уверяя, что. у них только проверят удостоверения личности.
Удостоверения личности были в полном порядке, но солдат они нисколько не интересовали, и все было совсем не так, как представлял шофер грузовика.
Мужчин и женщин выстроили по порядку перед грузовиком. Им был задан тот же вопрос, на него последовал тот же ответ, прозвучал тот же зловещий приказ скосить всех.
Ханнех Амер, девочка четырнадцати лет,, была единственной, кому удалось спастись.
Убиты тринадцать женщин и четверо мужчин. Женщины: Сафа Сарсур, 45 лет, Фатмех Салех Сарсур, 14 лет, Амнех Таха, 50 лет, Хамисех Амер, 50 лет, Заглула Исса, 45 лет, Хильва Бдеир, 60 лет, Фатма Дауд Сарсур, 30 лет, Рашика Бдеир, 12 лет, Зейна Таха, 45 лет, Фатма Мохамед Бдеир, 40 лет, Фатма Мохамед Исса, 18 лет, Лютфия Мохамед Исса, 12 лет, Зугда Таха, 14 лет, Мужчины: Махмуд Масарвех, 25 лет, Мохамед Дияб Мохамед Сарсур, возраст неизвестен, Мохамед Салим Сарсур, 15 лет, Абдулла Сарсур, возраст неизвестен.
В статье в газете «Джуиш ньюслеттер» о ненавистном отношении сил «безопасности» Израиля к арабам сообщалось, что рядовой Давид Гольдфилд подал в отставку и ушел из полиции «безопасности» в знак протеста против суда, а когда выступил как свидетель, дал следующие показания: «Я считаю, что арабы враги нашего государства... Когда я отправился в Кафр-Кассим, я знал, что имею дело с врагом, и я не вижу различия между арабами в Израиле и за его пределами». Когда его спросили, как бы он поступил, если бы встретил арабскую женщину, возвращавшуюся к себе домой, свидетель ответил: «Я бы пристрелил ее без всякого сожаления, так как я получил приказ и должен был его выполнить».
(«Джуиш ньюслеттер», 8 июля 1958 года, выдержка приводится Сами Хадауи в его книге «Горький урожай», с. 209.)
Трагедия произошла 29 октября 1956 года.
16 октября 1958 года были вынесены приговоры.
Таким образом, израильскому «правосудию» потребовалось целых два года, чтобы найти «оправдания» преступлениям сионистских убийц.
Председательствовал в окружном суде израильской «оборонительной» армии доктор Б. Халеви, который объявил приговор суда убийцам 16 октября 1958 года:
1. Майор Шмуэль Мелинки и лейтенант Габриэль Дахан признаны виновными в убийстве 45 граждан и приговорены соответственно к 17 и 15 годам.
2. Сержант Шалом Офер признан виновным в убийстве 41 гражданина совместно с лейтенантом Даханом и приговорен к 15 годам.
3. Рядовой Махлуф Хрейш и рядовой Элиаху Абрахам признаны виновными в убийстве 22 граждан и приговорены к 8 годам.
4. Капрал Габриэль Олиаль, рядовой Альберт Фахими и рядовой Эдмонд Нахмани признаны виновными в убийстве 17 граждан и приговорены к 8 годам.
Приговоры были смехотворно мягкими, так как израильский закон предусматривает пожизненное тюремное заключение за совершение предумышленного убийства. Более того, убийцы выслушали приговор совершенно равнодушно, очевидно, понимая, что даже эти до смешного мягкие приговоры впоследствии сократят. Лучше, чем сам доктор Халеви, они знали, что единственный действующий закон в государстве Израиль — это закон армии.
Каждый студент юридического факультета в Еврейском университете знал, что наказанием за предумышленное убийство является пожизненное заключение.
В результате этого суда всем арабам в государстве Израиль стало ясно, что израильское «правосудие» было просто названием и что в этом государстве можно ожидать гораздо больше несправедливостей.
Многие сионистские круги были также возмущены этими приговорами, но по другим причинам. Обозреватели сионистской прессы считали суд над убийцами и даже их арест величайшей несправедливостью. Кампанию возглавляли две газеты: «Херут» и «Ламерхав», требуя отмены приговоров. «Херут» (это слово означает «свобода») и требовала немедленного освобождения осужденных «героев» из пограничных войск, раз они только исполняли свой «национальный долг» в Кафр-Кассиме.
В результате приговор майору Мелинки был уменьшен с 17 до 14 лет, лейтенанту Дахану — с 15 до 10 лет и старшему Оферу — с 15 до 9 лет.
Но фарс израильского «правосудия» на этом не закончился. В дело вмешался начальник штаба израильской «оборонительной» армии и сократил приговоры следующим образом:
Майор Мелинки: 17 - 3 - 4 = 10 лет
Лейтенант Дахан: 15 - 5 - 2 = 8 лет
Сержант Офер: 15 - 6 - 5 = 4 года
Остальные убийцы: 8 - 4 = 4 года
Но это было еще не все.
Главой государства Израиль в это время был Ицхак Бен-Цви (выходец из России, который мог бы стать там хорошим гражданином, если бы не предпочел плыть на волне сионистского движения).
После консультации со своими верховными жрецами он решил, что он тоже должен использовать свою власть в помиловании. Результат выглядел следующим образом:
Майор Мелинки: 17 - 3 - 4 — 5 = 5 лет
Лейтенант Дахан: 15 - 5 - 2 - 3 = 5 лет
В эту гнусную комедию израильского «правосудия» вмешался еще один элемент. Им явился «комитет за освобождение заключенных», который решил, что с убийцами поступили слишком строго, и приказал уменьшить приговоры всем на одну треть.
К 1 октября 1960 года все эти убийцы были выпущены из тюрьмы. Одного из них, сержанта Шалома Офера, обвинили в убийстве 41 гражданина и приговорили к 15 годам, но его помилования составили в общей сложности 17 лет, что означает, что израильское «правосудие» перестаралось на два года.
Остается добавить последний штрих, чтобы поставить все на свои места.
В сентябре того же, 1960 года муниципалитет Рамлы решил принять на работу одного из осужденных, лейтенанта Габриэля Дахана. Человека, следует напомнить, убившего 43 арабов. Несмотря на это, а может быть, именно поэтому муниципалитет решил принять его на работу как «ответственного за дела арабов в городе».
«Что знает мир о городе Рамле?» — мы считаем этот вопрос совершенно уместным.
Не нужно искать ответ в торе, так как город был построен через тысячу лет после того, как евреи отправились в знаменитый поход — вавилонское изгнание.
Давайте почитаем, что пишет о Рамле Британская Энциклопедия.
Под словом «Рамле» «Британская Энциклопедия» (1970 г., т. 18, с. 1148) дает такие сведения об этом древнем арабском городе:
1. Это израильский город (на иврите — «Рамла»).
2. Его население в основном состоит из еврейских иммигрантов из Азии и Северной Африки, включая еретиков-караитов из Египта и СССР.
3. Город был основан в 716 г. н. э. арабским завоевателем султаном Сулейманом, чтобы заменить Лидду в качестве административного центра Палестины.
4. Крестоносцы сделали его одним из своих главных опорных пунктов и назвали его Рама.
5. Мусульмане вновь захватили и стерли с лица земли город, но он был отстроен в XIV веке.
И хотя мы не надеемся на то, что авторы этой справки признают свое намеренное искажение фактов об этом арабском городе, мы считаем своим долгом указать на эти несоответствия и постараемся дать факты такими, какие они есть.
Факты:
1. Рамла никогда не была израильским городом, по крайней мере до утра 11 июля 1948 года, когда на нее напали и захватили сионисты вместе с соседним городом Лиддой, а арабское население было истреблено, изгнано или взято в плен, как свидетельствует ирландский писатель Этель Маннин в своей книге «Дорога в Бэер-Шеву».
2. Город был построен Сулейманом бен Абдул-Маликом, который не был завоевателем уже по той простой причине, что Палестина и Сирия освободились от римлян к 638 году, то есть за 77 лет до того, как они попали под власть 6-го омейядского халифа Сулеймана бен Абдул-Малика в 715 году.
3. Утверждать, что большинство населения Рамлы — еврейские иммигранты и т. п. и игнорировать тот факт, что арабы построили город и населяли его более тысячи лет, — значит грубо искажать историю. Автор даже не упоминает, что среди нынешнего населения Рамлы есть арабы (что признано самим израильским правительством, когда оно назначило палача Кафр-Кассима, лейтенанта Дахана, ответственным за «арабское население» города).
4. Утверждение, что мусульмане «вновь захватили» Рамлу — еще одно грубое искажение, в действительности местные жители страны (мусульмане) сражались с крестоносцами в течение двухсот лет, пока не выгнали их. Арабы и их предки находились там четыре тысячи лет, и то, что они вернули себе территории, захваченные крестоносцами, вряд ли можно назвать «новым захватом».
Но вернемся к нашей истории после этой неизбежной ремарки, которая была нужной уже потому, что она отвлекла нас от поверхностного аспекта трагедии палестинского народа и позволила нам проникнуть на мгновение в более глубокие аспекты, ибо мы убеждены, что такое намеренное искажение палестинской истории стоит за общим преступлением сионизма.
Возвращаясь к нашему рассказу, мы замечаем, что один из главных преступников в этом деле, бригадир Яшишкар Шадми, отсутствовал среди осужденных, хотя именно он дал указание майору Шмуэлю Мелинки и его людям расстреливать любого, кто нарушит комендантский час, без всякого предупреждения, именно он сказал, что «лучше убить несколько человек, чем связываться со сложностями ареста», именно он, отвечая на вопрос, что делать с людьми, возвращающимися домой с работы и не знающими о введении комендантского часа, сказал: «Я против сентиментальности, тем хуже для них».
Шадми был членом партии «Ахдут Хаавода». Политические противники этой партии считали уместным через два года после суда и вынесения приговоров напомнить об участии Шадми и настаивать на его осуждении.
Однако бригадир Шадми действовал по приказу генерал-майора Цви Цура, члена партии «Мапай» и впоследствии начальника штаба.
Орган «Ахдут Хаавода» — «Ламерхав» опубликовала 24 октября 1958 года статью, подписанную «Еврейский узник», это был псевдоним члена кнессета Моше Кармеля. Он писал:
«Совершенно ясно, что мы должны спросить, была ли это исключительно ответственность Шадми и только Шадми? Бригадир, командующий бригадой в израильской «оборонительной» армии, перед которым поставлена задача наблюдения за оперативным районом, не действует так, как он этого пожелает; он ограничен рамками планов, приказов и инструкций, подготовленных другими и выданными ему вышестоящим командованием. В рамках того, насколько суд предал гласности факты, народ имеет право знать и настаивать на этом, какие приказы и инструкции были даны бригадиру Шадми его начальниками, в соответствии с какими приказами он действовал, а затем дал свой приказ, исходя из обстановки и своего опыта, а также от кого он получил приказ.
И если обнаружится, что приказы бригадира Шадми, устные или письменные, были причиной имевшей место трагедии, следует поставить такой вопрос:
Соответствовали или не соответствовали эти приказы тем, которые он получил? Именно так следует рассматривать проблему».
Вслед за этим предупреждением Моше Кармеля в «Ламерхав» верховное военное командование (истинное руководство Израиля) очутилось лицом к лицу с двумя альтернативами — или организовать судебную инсценировку, или позволить обвиняющему пальцу ткнуть в самого министра обороны.
Естественно, был выбран первый вариант: начальник штаба назначил новый военный суд для рассмотрения дела бригадира Шадми, так как председатель прежнего суда и председатель окружного суда в Иерусалиме (судья Б. Халеви, позже ставший судьей верховного суда) не хотел играть одну и ту же игру дважды и объявил себя «неподходящим» для председательства на втором суде, поскольку министерство обороны считало его приговоры «смертными».
Во втором суде дело Шадми слушают очень быстро, суд признает его виновным в совершении «чисто технической» ошибки и приговаривает его к выговору и штрафу в один израильский пиастр.
Арабов стали оценивать дешевле, чем в 1948 году, когда нью-йоркские сионисты призывали жителей через мегафоны «заплатить доллар и убить араба». Теперь за 50 арабов было достаточно одного израильского пиастра.
А теперь посмотрим, что сказал окружной суд израильской «оборонительной» армии в связи с «технической ошибкой» Шадми:
«Обвиняемый Мелинки, отдавший приказ своему подразделению, действовал не по своей инициативе или по своему усмотрению. Он выполнял полученный приказ, он только передал приказ, полученный им от командира, бригадира Шадми...»
«Шадми не только поставил Мелинки «задачу», он сам оповестил его о «методе» поддержания комендантского часа. Метод поддержания комендантского часа был определен командиром бригады как «строгое обращение» и «решительная политика», поддержание комендантского часа огнем, а не арестами...»
Все это было кричащим напоминанием о расистской природе сионизма, о том, какими методами он достигает своей цели. И вся история Кафр-Кассима, начиная с приказа совершить преступление, отданного бригадиром Яшишкаром Шадми, и кончая штрафом в один пиастр, к которому приговорили бригадира, также напоминает о лицемерии израильских «интеллигентов» и «прогрессистов». Они предпочли на время забыть свои лозунги «мира и братства» и окружить преступление завесой молчания.
Если сионисты делали все возможное, чтобы скрыть от мира свои преступления в Палестине (а потом в Египте, Иордании, Сирии и Ливане), то мы должны также признать нашу долю ответственности, так как мы были недостаточно активны в ликвидации барьеров между нашим голосом и слухом международного общественного мнения. Даже самые маленькие из наших нефтяных княжеств должны иметь возможности издания и распространения сотен книг на всех языках мира, чтобы разоблачить истинную природу сионизма и положить конец влиянию его пропаганды на определенную часть международного общественного мнения.
«Третья сила» — название небольшой прогрессивной группы в Израиле, и Боац Афрон — один из ее наиболее активных членов. Он в отличие от других не остался равнодушным и решил призвать всех виновных к ответу.
Ниже приводятся выдержки из статьи, написанной Афроном и напечатанной в газете «Hep» в августе — октябре 1959 года, статья фактически обвиняет весь Израиль:
«Начнем с перечисления главных преступников, тех, чьи претензии на духовное и моральное руководство должны были обязать их бороться, тех, которые не только не боролись, но и подчас сами принимали участие в грязном деле...»
«Главный преступник — пресса. За исключением двух-трех газет пресса согласилась участвовать в заговоре молчания и набросила вуаль на преступление. Вместо слова «убийцы», они писали «осужденные». Вместо того чтобы писать об убийстве и преступлении в Кафр-Кассиме, они писали о «бедствии», «ошибке», «инциденте, достойном сожаления». Когда эти газеты писали о «жертвах бедствия», было неясно, кого имеют в виду — убийц или убитых. А когда был вынесен приговор, начали трусливую кампанию против судьи, чей приговор был разорван как простой клочок бумаги. Таким образом этот ужасный день прикрывали завесой уклончивого разговора. Можно быть уверенным в одном: когда вы наталкиваетесь на бесцветные слова, нейтральные и осторожные слова, за ними прячется что-то ужасное».
«Второй преступник — наше религиозное руководство: раввины и религиозные круги страны, которые требуют, чтобы с ними считались, чтобы доминировал «еврейский характер» и «дух нашего отца Израиля», которые всегда твердят: «Не убий», «Совершаются ужасные вещи, но ты думаешь только о своих собственных удовольствиях», «Кто отнимает жизнь, теряет целый мир», — религиозные круги окунулись в равнодушное молчание. Ни один священнослужитель не встал, чтобы спасти честь еврейской религии и выразить моральное возмущение и гнев от этого суда. Или это и есть «свет в еврействе»?»
«Третий преступник — наши профессора. Если появляется обращение провести региональные выборы, его подписывают десятки профессоров. Но за исключением нескольких «сумасшедших, эксцентричных» ни один из профессоров и лекторов не закричал: «Это убийство!» Конечно, вопли и крики не приличествуют хорошему академическому поведению ж не являются показателем хороших манер. Но профессора Сорбонны забастовали в знак протеста против убийств в Алжире, а английские академики выступали против ядерных испытаний и резни в Кении...»
«Четвертый преступник — наши деятели литературы, «Иргун Хасофрим» (организация писателей), известная своими «пламенными протестами» и своими «обращениями к совести просвещенного мира». Эта организация молчала, молчит и будет молчать. В делах, которые непосредственно ее касаются, таких как заработок писателей и раздача наград и почетных степеней, она исключительно энергична, но когда ее призывают выполнить духовный долг, когда она должна действовать как организация писателей, когда она должна выступить против власти и потребовать того, что велит совесть, без самолюбования — она внезапно превращается в несуществующую».
«Где были партии, все это время имевшие власть и провозглашавшие лозунги мира, справедливости и братства человечества? Где были революционеры? И где были мы, рядовые граждане, преисполненные отвращения и презрения, когда наблюдали за безумным танцем, который, как нам сказали, был выражением «шока» людей? Где мы были, когда нам сказали, что дело улажено приговорами? Почему мы молчали?
Если вы не боретесь за свои моральные принципы, вы в конце концов невольно примете моральные принципы тех, кто прячется от реальностей убийства за дипломатическими словесами, вы примете моральные принципы демагогов и сладкоязычных беспринципных пропагандистов, главных деятелей, не имеющих под собой почвы, принципы всего нового правящего класса, у которого нет равного, нет принципов и который загрязняет чистую атмосферу...»
Добавив к списку преступников, составленному Афроном, военную иерархию Израиля, которая непосредственно совершила преступление, мы придем к решающему выводу, что сионистские круги несут ответственность за убийство жителей ни в чем не повинной деревни.
Мы рады открытию, что в Израиле есть честные люди... Но этого недостаточно, что они осуждают поведение определенных кругов своего общества. Суть дела заключается в том, кто владеет землей, и готовы ли израильтяне признать, что она законно принадлежит палестинскому народу, большая часть которого находится в настоящее время на положении бездомных беженцев.
Перевод с английского В. СИНЯЕВА
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги