Вице-император (Лорис-Меликов)

Старые знакомцы

Еще со времен Ермолова и Паскевича в приграничных турецких санджаках стали селиться беглецы из мусульманских деревень Закавказья – азербайджанцы, курды, горцы Чечни и Дагестана. В России они назывались по вере их татарами, а в Турции – карапапахами, поскольку, в отличие от аборигенов, привыкших к фескам, носили черные бараньи шапки. Эти карапапахи были сущие разбойники, прославившиеся разорительными набегами на села армян и русских первопроходцев Закавказья – молокан и духоборов. В начале Крымской войны турки выпустили из тюрьмы отпетого бандита Багира-хана, который сколотил на границе огромную шайку, доставившую немало хлопот Василию Осиповичу Бебутову своими дерзкими вылазками в пределы Российской империи.

Лишь через год после гибели Багира-хана удалось усмирить его шайки, а когда полковнику Лорис-Меликову пришла в голову замечательная мысль сформировать свои знаменитые сотни охотников из местных жителей, немало вчерашних бандитов влилось в их ряды. В настоящую кампанию наличие у наших границ больших поселений карапапахов, возобновивших уже в 1856 году набеги на нашу территорию, еще задолго до перехода границы было источником бессонниц и головной боли корпусного командира. Одними мерами военной предосторожности – сторожевыми постами, кордонами – этих вольных дикарей от разбоев не удержишь. Людей в отрядах и так мало, чтобы держать по меньшей мере два батальона для наблюдения за всеми путями их хищных набегов.

Способ, испытанный на Кавказе по меньшей мере со времен Хаджи-Мурата и блистательно освоенный Михаилом Тариеловичем. Если нет разумного военного решения (а таковое всегда неразумно), надо искать дипломатическое и воздействовать на тех же карапапахов посредством влиятельных лиц из их же среды. И такая возможность появилась. Еще в феврале карапапахи почувствовали приближение войны. Хитрые их старейшины, размышляя, чью сторону выгоднее принять, стали засылать гонцов в Александрополь. Первого же гонца, некоего Гасана, захватили бдительные полицейские чины, не без оснований приняв его за шпиона. Поскольку это был первый шпион, пойманный в городе, дело дошло до самого корпусного командира. Генерал немало удивил свитских своих офицеров, пожелав лично пообщаться с пойманным бродягою.

Гасан, перепуганный арестом своим и ночью, проведенной в каземате, еще больше перепугался, когда его ввели в кабинет к самому главному русскому генералу.

А самый главный русский генерал отпустил конвойных, и, когда они остались в кабинете вдвоем, первым делом на чистейшем азербайджанском наречии спросил:

– Ты что хочешь, чаю или кофе? – Не услышав ответа, генерал ласково потрепал Гасана по плечу: – Да чего ты испугался, видишь, я не такой страшный. Давай-ка все-таки по чашечке кофе – от него голова лучше работает.

Генерал по-восточному хлопнул в ладоши. Явился вестовой.

– Кофе! – распорядился генерал. – И сыру, пожалуй.

Через минуту на серебряном подносе солдат внес чашечку кофе и на серебряной же тарелочке хлеб и овечий сыр.

– Нас двое! – к большому неудовольствию вестового заметил генерал. И сам поставил поднос перед гостем.

Солдат, бормоча в усы: «Вот еще, всяких бродяг барской едой баловать», вышел за новой порцией.

– Скажи мне, Гасан, у вас там есть, наверно, люди, которые меня с прошлой войны помнят? Хорошо бы потолковать с ними.

– Рза есть. Но Рза старый. Ему трудно прийти.

– Пусть пришлет человека, которому доверяет. Он тебе доверяет?

– Он меня прислал. Велел узнать, когда воевать будешь.

– Ну, этого я пока и сам не знаю. Но мне надо договориться с вашими вождями о помощи. Мне ваша помощь нужна. Ты понял? А я для вас много могу сделать, если сумеете со мной столковаться. А старику Рзе мой поклон передай, он был отважный воин, я его не забыл.

С тем и отпустил командующий корпусом вражеского лазутчика и распорядился впредь карапапахов, перешедших границу, доставлять прямо в корпусную квартиру. Сам же вышел с просьбой к главнокомандующему разрешить формирование особого полка из карапапахов.

Едва войска наши вошли в пределы Турции, двести вооруженных пиками и кремневыми ружьями карапапахов явились в наш лагерь, а уже 17 апреля был организован Шорагельский конно-иррегулярный полк из четырех сотен, каждая из которых возглавлялась вождями славных набегами на нашу землю шаек. Особенно ценен среди них был беглец из Эриванской губернии Тагибек – он пользовался громадным авторитетом как у карапапахов, так и у курдов.

Шорагельский полк с начала кампании состоял при корпусной квартире и чаще всего посылался по отдаленным деревням в поисках фуража. Здесь они отличались особой ловкостью и чутьем на богатые склады, так что лошади русских войск редко знавали бескормицу.

Однако ж наблюдать этот полк было грустно. Во всем корпусе у генерала от кавалерии Лорис-Меликова не отыскалось ни одного полковника Лорис-Меликова прошлой войны – ловкого, дерзкого, изобретательного и изощренно-хитрого. Хороший человек, офицер над вожатыми полковник Генерального штаба Степан Осипович Кишмишев – старый кавказец, умный, тщательный в каждой мелочи, и войну он по заслугам своим окончит в генеральском чине, а потом напишет ее историю, честную и самокритичную. Но добрый Степан Осипович – штабист, штабист до мозга костей, и нет в нем ни лихости, ни умения ладить с полудикими племенами.

Но то уже хорошо, что удалось перекупить на свою службу специально содержавшуюся турками столь враждебную публику. А ведь среди них были разбойники, отведавшие нашей сибирской каторги и ухитрившиеся бежать с нее!

Если б так обстояло дело со всеми переселенцами из Российской империи…

Когда Лорис-Меликов договорился о приеме в пределы Оттоманской империи всех горцев, желающих там поселиться, не каждое из воюющих племен пожелало эмигрировать в мусульманское государство за Кавказом. Так, сколько ни усмирял генерал Евдокимов Большую и Малую Чечню, засылая к вождям и старшинам добрых людей с уговорами тихо и мирно сложить оружие, а если жизнь под русским правлением не нравится – дорога к добрым туркам-единоверцам открыта, – мало кто из чеченцев соблазнился такой перспективой.

В 60-е годы тысячи семей переместились в приграничные Карсский и Эрзерумский санджаки, где всегда селились беглецы из Российской империи. В их числе были даже два генерала. Один – сын Шамиля Кази-Магома, высланный за пределы Российской империи сразу же после падения Гуниба. Он поступил на турецкую службу и достиг чина генерал-лейтенанта. В эту войну он действовал против нашего Эриванского отряда. Вторым был старый знакомец Лорис-Меликова генерал-майор русской службы Муса Кундухов.

Отпрыск знатного осетинского рода, Кундухов получил воспитание ни мало ни много как в Павловском кадетском корпусе, откуда выпущен был гвардейским корнетом в 1836 году. Через двенадцать лет, когда после Французской революции 1848 года заволновалась вся Европа, Кундухов, уже в чине подполковника, так отличился в действующей армии в Варшаве, что был назначен в собственный конвой его величества. Николай Павлович очень гордился красивым горцем в своей свите – с безупречной выправкой, безукоризненно точным в исполнении любых поручений, глядящим браво и преданно. По смерти императора Муса вернулся на Кавказ. В Крымской войне Муса командовал полком охотников, и Лорис-Меликов, прямой его начальник, не раз отличал Кундухова за сообразительность и отвагу. Да ведь к Анне 2-й степени сам его представлял.

После Крымской войны Муса Кундухов, уже полковник, не оставил армии и на Правом крыле Кавказской линии лихо бился со своими соплеменниками, прекрасно зная их слабые стороны: он терпеливо выжидал, когда иссякнет пылкий боевой задор воинственных горцев, ослабнет их настороженная, чуткая бдительность, и наносил удар решительный и жестокий, вел схватки такого рода, когда пленных не берут. И заслужил тем самым полное доверие и особое к себе расположение победителя самого Шамиля генерала графа Евдокимова, человека крутого и к местным уроженцам весьма подозрительного. Так или иначе, но в 1859 году именно по настоятельной его рекомендации Мусу Кундухова назначили начальником Владикавказского округа Терской области с одновременным производством в чин генерал-майора со старшинством.

И вскоре что-то странное стало твориться во владениях нового начальника. Успокоившаяся было под управлением Лорис-Меликова Чечня вновь стала волноваться, возбуждаемая фанатичным мусульманским духовенством. Михаил Тариелович обнаружил, что его ближайший помощник ведет двойную игру и главный подстрекатель бунтовщиков вовсе не муллы, а именно он, присягнувший на верность императору российскому кавалер многих орденов и генерал-майор Муса Кундухов. Наделенный недюжинным тщеславием, Кундухов решил, что большего он на русской службе уже не достигнет и надобно ему, чтобы прославиться в веках, стать, наподобие Шамиля, имамом Большой и Малой Чечни, а если вывернет судьба – так и всего Дагестана.

По счастью, среди мусульманских народов Северного Кавказа стало распространяться учение Зикры, по догматам которого оказывалось большим грехом молиться на земле, оскверненной гяурами. И тысячи семей стали проситься в Турцию.

И тут блестящая мысль пришла на ум Лорис-Меликову.

В один прекрасный день он пригласил к себе Кундухова.

Начальник Терской области был крайне любезен с генерал-майором. За бокалом доброго кахетинского, к которому поданы были так обожаемые Мусою цыплята табака, зашла речь о новом религиозном учении.

– Да, здесь много мудрости, – осторожно заметил Кундухов, – но и бездумного фанатизма много. Как это так – нельзя молиться на родине предков своих?

– Но, я вижу, очень многие мусульмане на Кавказе склонны разделять это учение. У меня целая кипа прошений – все в Турцию хотят.

– Хотят – пусть едут.

– И я так думаю. Но не хотелось бы, чтоб валили толпой. В таком деле организация нужна. Я сегодня ночью не спал, все размышлял об этом. Здесь необходим человек авторитетный и среди кавказских верующих, и в глазах турецкого правительства. В Терском крае и Дагестане никого так не уважают, как тебя, Муса. И в Тифлисе тебя уважают.

Муса сдержанно кивнул головою, будто речь шла не о нем, но Лорис-Меликов видел: польщен. Польстить, однако, мало, не мешало б и припугнуть.

– Да, имя твое гремит по Кавказу… Один добрый человек дал мне понять, что ты способен даже всю Чечню поднять на гяуров. Ну это он явно преувеличил. Да и не поверю я, чтоб у тебя, любимца покойного императора Николая Павловича, русского генерала, такие наивные и глупые мысли заводились. Ты ж не хуже меня понимаешь, что второго Шамиля мы не допустим. (Губы у Мусы чуть побелели и в струнку вытянулись.) Так вот о чем я в нынешнюю бессонницу подумал. Что, если б это перемещение наших мусульман в пределы Турции ты бы и возглавил? Подумай, Муса.

С тем и отпустил.

Размышлял Муса недолго. Начальник Терской области недвусмысленно дал понять, что не только карьера Кундухова на русской службе исчерпала себя, но вся судьба его под большой угрозой. А в Турции много чего можно достичь. Ведь этой массой пришельцев кто-то должен управлять. Почему ж не я?

Но ответ Кундухов дал не сразу. До начальства стали доходить сведения, что Муса вдруг переменил взгляды и как бы прислушивается к новому учению, потом он стал приближать к себе адептов Зикры, и лишь через полгода как-то так сложилось, что Кундухов чуть ли не автор этого догмата. Он сдружился с турецкими консулами в Тифлисе и Владикавказе, вел с ними, доносили доверенные люди, какие-то тайные переговоры и в один прекрасный день сам заявился к Лорис-Меликову.

Поговорили о делах, о том, что, уважая местные обычаи, надо все же приступать к тем реформам, что давно уже прошли в России. Дикое рабство среди горских народов не дает им догнать в своем развитии тех же терских казаков. А чем осетины или чеченцы хуже?

Подали кофе. Тут-то, за чашечкой прекрасно заваренного напитка, Муса как бы невзначай обронил:

– У вас так много забот, дорогой Михаил Тариелович. А вы не забыли своей зимней бессонницы? Мы с вами говорили о ней тогда. Сон-то у вас с тех пор не наладился?

– О, спасибо, Муса, за заботу. Спать все равно при моей хлопотной должности удается мало. Но ту бессонницу помню. Так что ты решил?

– Если его императорское высочество отпустит меня со службы, я, пожалуй, соглашусь с вашим предложением.

– Я похлопочу за тебя перед его высочеством, хотя, признаюсь, ему трудно будет расстаться с таким генералом.

Великий князь и наместник Кавказский, разумеется, не чинил никаких препятствий отъезду генерала-клятвопреступника. Он был в восхищении от дипломатической изобретательности Лорис-Меликова и вынес ему свою особую августейшую благодарность.

Вместе с Кундуховым пределы Российской империи покинули 27 тысяч семейств – целая армия, которой Муса надеялся предводительствовать в Турции. Но надежды его никак не согласовывались с планами турецкого правительства, не доверявшего чужаку, к тому же достаточно напуганного несметной массою переселенцев. Не о таком нашествии договаривался султан с русским представителем Лорис-Меликовым в 1860 году. И, выброшенный отовсюду за ненадобностью, генерал Кундухов тихо старел, занимаясь хозяйством своим в селе Си-васе Эрзерумского санджака.

Война с Россией разожгла честолюбивые мечты Кундухова. А когда он узнал, что во главе русского корпуса столь ему ненавистный Лорис-Меликов, все обиды разом поднялись в кипящей его голове. Мстить, мстить и мстить.

В начале апреля Кундухов явился к главнокомандующему турецкими войсками в Малой Азии Мухтару-лаше и не то что предложил – потребовал принять, и немедленно, свои услуги. У него уже созрел план организовать из горцев, наподобие лорис-меликовских охотничьих сотен, которые Турция хорошо помнит с прошлой войны, летучий отряд для ведения партизанских действий на всей территории, занятой русскими войсками, а потом перенести их непосредственно в пределы России. Дрожи, Кавказ, идет Кундухов!

Идея такого летучего отряда Мухтару-паше понравилась, хотя лучше б этот горец про позор прошлой войны не напоминал. Кундухов был принят на турецкую службу с присвоением звания бригадного генерала.

Отряд Мусы-паши формировался у большого села Бегли-Ахмет к западу от Карса. В штабе корпуса о нем долго не знали, хотя и подозревал Лорис-Меликов, что старый знакомец его Кундухов сидеть сложа руки не будет.

После Ардагана, когда колонна Геймана, преодолев распутицу, наконец, вернулась под Каре, корпус начал готовить осаду крепости. Во все стороны рассылались отряды для рекогносцировки местности.

Командир третьего эскадрона Нижегородского драгунского полка майор Александр Витте получил задание обследовать пути к Карсу с северо-запада, в сторону села Большая Тикма, причем до Тикмы он должен был идти одной дорогой, а возвращаться – другой. С эскадроном его отправлен был на эту рекогносцировку офицер Генерального штаба, который держал перед собой карту, генштабистами и составленную на основании старых, еще времен Паскевича, маршрутов.

У деревни Кекяч, верстах в шести от Бегли-Ахмета, эскадрон обнаружил большое скопление вражеских войск.

– А ну, ребята, шашки наголо! – скомандовал Витте. – В атаку!

Драгуны на рысях врубились в галдящую массу турок и почти без потерь прорвались вперед, оставив за собой десятки трупов.

– Ваше благородие, – к майору обратился старый фельдфебель Варюшкин, служивший в полку в ту еще пору, когда Витте постигал науку побеждать в Московском кадетском корпусе, – а это, кажись, не турки были. По говору на наших горцев похожи.

Штабист, скакавший рядом, отметил на своей карте скопление противника и особо приписал на полях, что есть подозрение, не горцы ли были встречены.

Один классик, большой любитель сентенций, заметил как-то, что в жизни всегда есть место подвигу. В пафосе от его внимания ускользнуло то обстоятельство, что в России подвигу, как правило, предшествует бардак: чья-то глупость, халатность, нераспорядительность.

Топографические карты, раз и навсегда составленные, тихо живут своей пыльной жизнью в архивах. Природа тоже живет своей жизнью. Зимою неслышно пушит снежок, замерзают реки, потом оттаивают, дожди то хлещут как из ведра, а то сеются туманной пылью, а то вдруг солнце зарядит таким зноем, что и вторах не продохнуть. С горами под влиянием тихих процессов солнца и воды тоже мало-помалу происходят перемены, то невидные, то бурные, будто исполин проснулся и стряхнул с себя каменные одежды.

Но вот наступает день, и какой-то чиновник извлекает из архива уснувшую карту, составленную при графе Паскевиче Эриванском в 1828 году, тщательно перерисовывает ее и пускает в оборот для Действующего кавказского корпуса весною 1877 года, почти полвека спустя.

Витте следовал со своим эскадроном строго по карте, расстеленной на холке коня штабного офицера. Но его собственный гнедой не поверил карте и стал как вкопанный. Александр Юльевич глянул вперед и обомлел. Они стоят на краю пропасти. Еще шаг – и считай, нет эскадрона.

– Ну что, Сусанин, куда дальше путь держим? – грозно спросил он штабиста.

Тот не нашел ничего лучше, как лепетать про приказ, про то, что карта же не может врать, она из Генерального штаба.

Витте, не дослушав, поворотил эскадрон обратно.

А у Кекяча их ждали. За тот час, пока драгуны разведывали пропасть, толпа горцев увеличилась втрое. Секунда на размышление…

– Ну, с Богом, ребятушки! Все равно погибать – авось прорвемся. В атаку!

Смелость города берет. Эскадрон прорвался, сохранив не только знамя свое, но один из драгун ухитрился вырвать из рук башибузука синий значок летучего отряда Кундухова. Однако ж стоил этот прорыв дорого. Штабиста с картой не уберегли, он пал одним из первых. От эскадрона осталось чуть больше половины.

Доклад Витте привел в восхищение командующего корпусом. Он выспрашивал подробности молодецкого дела, вспоминал собственные лихие поиски в дебрях турецкой Армении, горько вздыхал о том, что не дано ему сменить генеральские погоны на полковничьи и тряхнуть стариной, пустившись с сотнею казаков на разведку.

Русские генералы на Кавказе как-то легко переходят с подчиненными на «ты». Ни тени фамильярности здесь не было, напротив того, вежливое «вы» означало предельный генеральский гнев и сулило поименованному по всей формуле этикета большие неприятности. Кавказская армия, едва ли не целое столетие не знающая покоя даже в самое мирное время, всегда полагала себя особой семьей, в которой чины производились как бы по родственной иерархии.

Рапорт майора как-то незаметно перетек в беседу за стаканом хорошего грузинского вина, которое тут же и подали герою и его высокому начальнику.

– А ты давно на Кавказе? Что-то фамилия знакомая.

– Я родился в Тифлисе. А батюшка наш покойный служил директором департамента. В канцелярии наместника.

– При Михал Семеныче? Князе Воронцове? Да, да, припоминаю. Умный был человек. Впрочем, Воронцов дураков при себе не держал. Но ведь он давно умер. Кто ж тебя вырастил таким молодцом?

За давностью лет лица старшего Витте Михаил Тариелович припомнить, конечно, не мог. Он вглядывался в тучного, тяжеловатого майора с простецким, скорее русским очень добродушным лицом, черты которого казались генералу хорошо и давно знакомыми.

– Маме очень помогал ее старший брат. Он и сейчас не оставляет ее заботами, хотя и издалека. Дядя наш на Балканах и недавно произведен в генералы.

– Кто ж твой дядя?

– Фадеев.

– Ростислав?

– Да-с, Ростислав Андреевич.

– Так вот ты на кого похож! А я все смотрю, кого это ты мне напоминаешь. А ведь мы с твоим дядей в похожих обстоятельствах познакомились. Эх, славное дело было под Гергебилем! Дядя твой отлично рубился с горцами…

Дело и впрямь было славное. Поручик Лорис-Меликов в разгар боя увидел храбреца, под которым убили лошадь, – бледный и злой, он отражал саблей удары горцев, прижавшись спиной к старой и мощной чинаре. Лорис бросился с двумя казаками на выручку незнакомому офицеру, молодые черты которого повторились в облике нынешнего собеседника. За это дело молодой поручик был представлен к первому своему ордену – Анны 4-й степени «За храбрость», нежно именуемый русскими офицерами клюковкой. Фадеев получил тогда, кажется, Владимира с мечами.

Генерал загрустил. Эта дурацкая кавказская привычка с каждым встречным искать родственников и общих знакомых сыграла с ним злую шутку. Он вроде как породнился с незнакомым до сегодняшнего дня майором, и это усугубило его затруднительное положение. Дело в том, что за нынешний подвиг командующий корпусом обязан представить майора Витте к ордену Святого Георгия 4-й степени – самой почетной офицерской награде в русской армии, настолько почетной, что реляция утверждается самим императором. Но в реляции следует указать и причину подвига, в данном случае – редкостную глупость офицеров Генерального штаба. И тут уж не одна голова полетит с плеч. Впрочем, и сам Лорис-Меликов, отправляя Витте на рекогносцировку, мог бы проверить проклятую карту: уже в Крымскую войну обозначенной дороги не существовало, он-то покружил на подступах к Карсу достаточно.

Лучший выход из затруднительного положения всегда один – набраться духу и сказать правду. Хотя в иные моменты легче с эскадроном врезаться в гущу противника, что явно бы предпочел генерал от кавалерии, предложи ему такой вариант.

– Вот что, братец ты мой, – тяжко вздохнув, начал командующий корпусом. – Ты за нынешнее молодецкое дело свое достоин «Георгия». И я тебя к нему представлю. Да вся беда в том, что твой орден отправит под суд этих дураков из Генштаба. Хоть и дураки, а жалко. Война… тут каторгой пахнет… Я подам реляцию главнокомандующему, что он решит, так и будет.

Главнокомандующий решил наградного дела не возбуждать, он призвал к себе героя да так и объявил ему:

– Ты уж, друг мой, извини, но дело это придется забыть, как будто его и не бывало. Иначе я должен выдать офицеров Генерального штаба.

– Ваше высочество, война не кончилась, даст Бог, отличусь еще раз. – Он же еще и утешать начальство должен. Да Бог с ним, с орденом, пусть и «Георгием». Лучшей наградой для Александра Юльевича стала новая песня Нижегородского драгунского полка, сочиненная по поводу удалого дела третьего эскадрона с отважным Витте во главе.

Много воды утечет, и кости полковника Витте, умершего от контузии, полученной в самом конце войны, уже истлеют, а песня будет жить и жить, и новобранцы будут разучивать ее с первых дней службы. Она б и сейчас жила – песни долговечней героев, – да вот беда: Нижегородский полк расформирован вместе со всей Кавказской армией в 1918 году, добровольно, по наущению большевистских пропагандистов, разоружен и весь поголовно расстрелян по дороге домой с Первой мировой войны. С полком и песню расстреляли, запетую напоследок поздно опомнившимися драгунами.

А орден от Витте никуда не делся и вручен ему был при обстоятельствах удивительных. 26 ноября 1878 года на первый же послевоенный праздник Святого Георгия Победоносца в числе депутаций георгиевских кавалеров от Кавказской армии прибыл в Петербург на прием в Георгиевский зал Зимнего дворца и полковник Витте, за подвиги свои при взятии Аладжинских высот удостоенный золотою Георгиевской саблею с надписью «За храбрость» и черно-золотистым темляком. Лорис-Меликов, узнав героя, подмигнул ему и о чем-то зашептался с наместником Кавказским великим князем Михаилом Николаевичем. Тот кивнул в ответ, подозвал к себе Витте и подвел к императору.

– Дело прошлое, ваше величество, но этот офицер славно отличился год назад…

Шум в зале поутих, и при полном молчании лучших русских офицеров и генералов главнокомандующий Кавказским театром действий в минувшей войне довел свой рассказ о подвиге майора Витте до конца.

Император Александр II снял с себя крест Георгиевского ордена и сам укрепил его на мундире Витте:

– Ты давно заслужил этот орден, и мне жаль, что я только сейчас узнал об этом.

А на обеде в честь георгиевских кавалеров император провозгласил тост за Александра Юльевича.

Лорис-Меликов был единственный на том празднике георгиевских кавалеров, кто знал историю ордена, украсившего героя.

Дело было в конце октября 1850 года. Александр Николаевич, тогда наследник цесаревич, знакомился с Кавказским краем. Громадная свита во главе с самим наместником Кавказским светлейшим князем Михаилом Семеновичем Воронцовым сопровождала его императорское высочество. Разумеется, и штаб-ротмистр Лорис-Меликов как офицер для особых поручений при Главнокомандующем Кавказским корпусом был здесь же. Светлейший князь по причине преклонных лет и старческих болезней ехал в экипаже. Цесаревич обозревал Чечню. Еще не доезжая укрепления Урус-Мартан, конвой великого князя то и дело замечал то там, то здесь на опушке леса одиночных всадников. Но когда миновали крепость, чеченцы стали показываться группами. Джигитуя и гикая, они затевали перестрелку с казаками, находящимися в цепи вдоль дороги, и как бы дразнили русский отряд со столь важными персонами. Подъехали к небольшой горной речке Рошне, и на краю леса в полутора верстах от дороги обнаружилась уже целая толпа неприятеля.

– Чеченцы! – раздался крик.

Никто и глазом моргнуть не успел, как молодой великий князь, наследник престола Российской империи, помчался с саблей наголо к лесу. Вся свита бросилась за цесаревичем. Старый князь Воронцов, до того мирно дремавший в мягких подушках своей кареты, встрепенулся, ахнув, потребовал коня, как юный гвардейский корнет, вскочил на него и пустился вдогонку – лихо и отважно, будто не было на его плечах груза прожитых лет и болезней, будто впереди перед ним не глухие дебри чеченского леса, а славное Тарутино или то же Бородино.

Обошлось!

Наследник торжествовал победу. Неприятель бежал, лишь тело чеченца, убитого в схватке, лежало на траве да несколько лошадей, потерявших седоков своих, резвились на опушке леса, радуясь внезапной свободе. С нашей стороны ранены были, и то легко, один казак и мирный чеченец.

Тут же была по достоинству оценена отвага, с которой его императорское высочество, не считаясь со своим званием, бросился на врага. Главнокомандующий Кавказским корпусом, по предоставленному ему праву, с легким сердцем – еще бы! – поздравил цесаревича георгиевским кавалером, о чем по прибытии в станицу Сунженскую вошел с представлением к государю императору, отправленным в Петербург срочною депешею.