Вихрь

ГЛАВА XXX

— Итак, это последний день нашей свободы, — сказала Ирэн.

Жан сидел у ее ног и что-то писал. Рукопись полетела на пол. Эти последние пять дней он был особенно счастлив. Была дивная погода. Ирэн он прямо обожал. Он посмотрел на нее; рука его лежала на ее коленях.

— Ты была счастлива?

Все воспоминанья о минувших невзгодах развеялись за эти дни.

— Ты еще спрашиваешь?

— Счастливее, чем раньше? — настойчиво продолжал он, пристально смотря ей в лицо.

— Бесконечно.

Он встал, взял скрипку и начал играть у ее ног. Казалось, звуки скрипки просили, молили о чем-то. Раздался последний чарующий аккорд. Жан встал и поцеловал Ирэн.

— Скажи мне, милый, что в тебе преобладает — музыкант или человек?

Он притянул ее лицо к себе.

— Когда ты такая, как сейчас, я весь человек, весь твой и в то же время полон музыки. Все, что я чувствую, чем живу, нераздельно связано с моей любовью и искусством.

Руки Ирэн обвили его шею.

— Я так бы хотела, чтобы ты остался навсегда таким, как сейчас, — прошептала она. — Мой навсегда, такой близкий, как никогда!

— Я неисправим, — вдруг вскричал Жан. Он вскочил и посмотрел на нее. — Я так чертовски слаб. Меня все привлекает, в особенности плохое. — Порыв откровенности, свойственный впечатлительным натурам, овладел им. — Даже если я совершаю какой-нибудь нехороший поступок, я потом не раскаиваюсь; никаких угрызений совести. Мне только хочется не видеть вещей, которые меня соблазняют.

Ирэн засмеялась.

— Милый, что ты говоришь?

— Это правда, — ответил он. — Если я причиню тебе горе, ты простишь меня?..

Она погладила его волосы.

— Я нелегко забываю, — сказала она с грустью, — но мне кажется, что ты и я — одно целое, и я не могла бы с тобой расстаться. — Она прижалась к нему. — Разве ты боишься за свою свободу? Неужели эти дни показались тебе скучными, мой любимый?

В минуту он очутился перед ней на коленях; он клялся, что эти недели пролетели, как час. Чувство уныния, скука, однообразное солнце и море — все было забыто. Шенбург стал тем раем, каким он казался Ирэн. Увы, как скоро придется отсюда уехать! Несмотря на все ее старания, он никак не мог примириться с этим. Завтра опять Гамбург и вся обычная сутолока. Как странно, что мысль об отъезде всегда заставляет с особой грустью думать о покидаемых местах; лишь только тронется поезд и знакомый, надоевший пейзаж унесется вдаль, мы сразу припоминаем массу вещей, которые нам нравились, и грустим до следующей остановки. Следя за удаляющимся берегом и лесами Шенбурга, Жан мысленно говорил себе, что лучшие часы своей жизни он провел там; в то же время он сгорал от нетерпения попасть на пароход и страшно боялся опоздать. Ирэн, побледневшая, грустная, наблюдала за ним, стоя у борта. На пристани он все время нервничал и бранил швейцара — к счастью, по-французски — за то, что у одного из чемоданов развязался ремень. Ей казалось, что жизнь слишком коротка, чтобы раздражаться из-за таких пустяков.

Наконец Жан пришел и сел около нее; он был опять в прекрасном настроении и улыбался.

— Слава Богу, вот мы и на месте. Мы все-таки попали на этот благословенный пароход.

— А ты так сердился, когда я остановилась, чтобы завязать вуаль, горячка! Ну, все равно. Я думаю, ты можешь быть теперь доволен. Вероятно, это твой метод жизни, хоть и не очень приятный.

— Нет, нет, — проговорил Жан. — В данном случае ты неправа. Что касается меня, то я люблю делать все скоро, как мелочи, так и серьезные дела. Таков уж мой характер. И по-моему, это лучше всего. Разве ты не заметила, как торопился этот швейцар?

— Да, дорогой мой. Я дала ему на чай, чтобы утешить его оскорбленные чувства после того, как ты на него кричал, и он сказал мне: «Сейчас вы увидите, сударыня, что называется быстро работать».

— Но ведь я тоже дал ему на чай! — воскликнул Жан.

Он был смущен этим двойным расходом. Но с приближением к Фленсбургу он становился все веселее. Тут он опять начал нервничать из-за поезда, багажа и билетов; больше всего его смущало то, что он так плохо говорит по-немецки.

«Неужели все медовые месяцы кончаются ссорами из-за железнодорожных мелочей?» — мысленно спрашивала себя Ирэн. Она вопросительно смотрела на Жана, вступившего в пререкания с какой-то внушительной фигурой в ярко-красном мундире. Наконец, поезд тронулся. Переезд в Гамбург длился три часа.

В Неймюнстере Жан увидел плакат со своим именем. В Альтоне тоже были афиши. Он перебирал пальцами волосы и с восторгом смотрел на афиши, думая о том, что бы сказали эти люди, если бы знали, что Жан Виктуар — это он.

— Я очень люблю видеть свою фамилию напечатанной, — сказал он Ирэн.

Она посмотрела на него, отведя глаза от журнала.

— Какой ты ребенок, — сказала она ему.

Ему хотелось говорить о себе. Подсев к ней и взяв у нее журнал, он поцеловал ее.

— Где ты будешь сидеть на моем концерте?

— Я сяду так, чтобы ты мог видеть меня и играть для меня.

— А вдруг немцам не понравится моя игра?

Она рассмеялась.

— Дорогой мой, немцы понимают и ценят искусство больше всех других наций.

— Ну, не больше французов. — В тоне его голоса почувствовалась враждебность. — Разве ты со мной не согласна?

— Не все ли это равно?

Он возразил упрямо:

— Я не считаю себя квасным патриотом, но я говорю очевидную истину.

— Не станем спорить, милый; сколько бы мы ни спорили, ты останешься французом, а я немкой. Такими мы родились и оба, естественно, гордимся своим отечеством.

— Германия обязана Франции своим пониманием искусства. До войны 1870 года она не имела представления о красоте.

Ирэн положила ему голову на плечо.

— Сейчас мир, мой милый, и я не хочу с тобой воевать, даже если бы все нации взбесились. Бросим это.

Он все еще не мог успокоиться.

— Разве ты не понимаешь, — начал он, но в это время, к счастью для Ирэн, поезд подъехал к Гамбургу.

— А вот и наш Эбенштейн! — сказал Жан и стал махать рукой из окна. — Он нас встретил; очень мило с его стороны, не правда ли?

Ирэн охотно отказалась бы от присутствия Эбенштейна: ей не нравилась его слишком шумная галантность и фамильярность с Жаном. Но все-таки он был его импресарио, и приходилось мириться с его присутствием.

Она вышла из вагона. Эбенштейн, в великолепном цилиндре, слегка съехавшем набок, низко кланялся ей.

— Добро пожаловать, добро пожаловать в Гамбург, графиня. Я уже заказал для вас комнаты в «Атлантике».

— Я всегда останавливалась в «Четырех временах года». Я думаю, мы и на этот раз отправимся туда. Благодарю вас, г-н Эбенштейн.

— Но ведь «Атлантик» гораздо более шикарен и моден.

— Мы все-таки лучше остановимся в «Четырех временах года». Я так хорошо знаю эту гостиницу.

Она зонтиком сделала знак носильщику. Эбенштейн в замешательстве стал описывать Жану прелести «Атлантика», но, когда Ирэн подошла к автомобильной остановке и велела шоферу ехать в «Четыре времени года», он замолчал.

Жан последовал за ней.

— Скажи, ради Бога, почему ты не захотела ехать в «Атлантик»? — спросил он, махнув рукой Эбенштейну. — Он говорит, что там очень шикарно, и все там останавливаются.

— Американцы, да, — проговорила Ирэн. — Но «Четыре времени года» более солидная и вообще прекрасная гостиница. Я всегда в ней останавливалась.

— Я бы желал, чтобы ты была более любезна с Эбенштейном. Я уверен, что он заметил твою холодность. В конце концов, я всем обязан этому человеку; он вывел меня в люди. Не следует это забывать.

— Какие глупости ты говоришь, Жан! Каждый импресарио с удовольствием взял бы на себя эту роль. Эбенштейн вполне приличен, когда он на своем месте.

— Хорошо, но ты по крайней мере…

— Поверь мне, Жан, что я знаю, как себя вести с людьми. Со стороны Эбенштейна было бестактно заказывать для нас комнаты.

По дороге в гостиницу Жан мрачно молчал. На лестнице их встретил управляющий.

— Графиня, — начал он любезно.

— Я больше не графиня фон Клеве, — объяснила Ирэн. — Я приехала с моим мужем, Жаном Виктуаром. Можете вы нас приютить?

— Да, да, конечно. — Маленький человек указал им на входную дверь. — Комнаты номер 20. Вы всегда в них останавливались.

В вестибюле была вывешена огромная афиша, возвещающая о концерте Жана. Когда Ирэн увидела свою фамилию на стене, ею вдруг овладело неприятное чувство. Ей это казалось унизительным. Она вздохнула, когда лифт остановился на втором этаже. Комнаты были прекрасные, с великолепной ванной.

— Ну, разве здесь не хорошо? — спросила она Жана, смотря на него.

— Должно быть, очень дорого.

— Ах ты, ворчун! Не умеешь ничем быть довольным.

Она поцеловала его.

— Эбенштейн сказал, что заедет после завтрака поговорить о делах.

— Придется с этим примириться, — ответила Ирэн и рассмеялась коротким смехом. — Ты больше не мой, теперь ты принадлежишь Эбенштейну и большим розовым плакатам. А я соломенная вдова во время медового месяца. Печальная участь! Я хочу выйти за покупками, пока ты будешь разговаривать с Эбенштейном.

— Но ведь он пригласил нас обоих пойти с ним вместе куда-нибудь.

— В «Альстер-павильон»?..

— Да, именно.

— Мы встретимся там, вероятно, к чаю. «Альстер» — это огромный ресторан с оркестром и кафе, выходящим на улицу. Его видно из окна.

Жан посмотрел в окно. Река сверкала и переливалась. По тротуарам, окаймленным деревьями, проходили изящно одетые женщины; по другую сторону оркестра он увидел большое куполообразное здание, обращенное задней стороной к реке. Вдоль всего фасада были расставлены столики и стулья. Доносились отдаленные звуки музыки. Жан нашел, что Гамбург — прекрасный город.

— Великолепно, моя дорогая, значит, мы встретимся к чаю. Мы к этому времени покончим со всеми делами.

Они позавтракали в ресторане, где многие смотрели на Жана с любопытством. Эбенштейн не терял времени даром в Гамбурге: он сообщил управляющему гостиницы, кто у них остановился. В три часа, в то время как Ирэн курила, лежа на диване в гостиной, а Жан тихо наигрывал какую-то мелодию, им доложили о приходе Эбенштейна.

— Какая досада! — воскликнула Ирэн. — Как раз в ту минуту, когда нам так хорошо.

Жан поцеловал ее.

— Да, черт бы его побрал! — сказал он и сел рядом с ней. — Какой скотиной я был сегодня утром!

— Нет, ты был просто немного расстроен.

— Теперь все хорошо?

— Да, конечно, мой дорогой.

Он вышел, весело насвистывая, уже забыв обо всем.

— Значит, чай будет в пять, я буду ждать тебя. Когда он ушел, Ирэн еще немного полежала, затем оделась и вышла за покупками.

В это утро город выглядел чудесно. Был прекрасный день. Все окна второго этажа красивого каменного фасада магазина Тиц были украшены геранями; в других, маленьких магазинах лобелиями и маргаритками. Все это, ярко освещенное солнечными лучами, создавало поразительный эффект.

«Какой Жан милый, — думала Ирэн, шагая. — Он всегда жалеет, когда натворит что-нибудь». Ей казалось удивительным, что так легко просить прощения, тогда как ей всегда было очень трудно извиниться в чем-нибудь. Ирэн еще не понимала до конца легкого характера Жана. Она не знала, что сказать «извините» ему так же легко, как принять ванну или положить сахару в чай.

Жан в это время был занят делами. Результаты деятельности Эбенштейна были очень удачны. Оставалось только подписать контракты в Париж и Лондон, дела шли великолепно или, как он выражался, «полным ходом».

Когда Жан просмотрел и подписал контракты, Эбенштейн заказал коньяку.

— Одним словом, ваше будущее в ваших руках, — проговорил он, глядя на солнечные лучи через монокль. — У вас все впереди. Вы молоды, женаты на женщине, которая сама по себе представляет капитал, и пользуетесь успехом. Все теперь зависит от вас. Вы далеко пойдете.

Жан покраснел от удовольствия.

— Мне бы хотелось, чтобы концерт был сегодня! — воскликнул он.

В эту минуту к их столику подошли трое мужчин и обменялись поклонами с Эбенштейном. Он назвал Жану их фамилии: Бебель, Фриц Либенкрон и Розенберг.

— А это наш великий маэстро мсье Виктуар, господа, — закончил он с жаром.

Все трое оказались авторитетами в музыкальном мире, хотя Жан никогда раньше о них не слышал. В то время как они все вместе весело разговаривали и пили, Жан вдруг заметил вдали Ирэн. Она искала его. Он вскочил и помахал ей рукой. Увидев его, она улыбнулась и направилась в его сторону, пробираясь между столиками. Не доходя до них, она остановилась и позвала его жестом. Подойдя к ней, он сказал:

— Идем, дорогая, здесь еще три таких же толстяка, как Эбенштейн.

— Мне не очень хочется знакомиться с толстяками вроде Эбенштейна.

— Пойдем, пожалуйста, Ирэн. Ты никогда не хочешь сделать того, о чем я тебя прошу.

Она подошла к столику и была очаровательно любезна с толстяками, которым Эбенштейн успел шепнуть магические слова: «графиня фон Клеве».

Жан пожал ей руку и улыбнулся. Она решила, что всегда должна быть любезна с людьми, которые помогают ему или могут помочь, но в то же время ей не нравилась среда, в которой она вращалась. Она не была знакома с этим обществом, и это было ей неприятно. Все эти люди казались ей или ограниченными, или слишком фамильярными; в их присутствии ей всегда было как-то не по себе. Она очень обрадовалась, когда, наконец, Эбенштейн и его друзья откланялись и они остались с Жаном вдвоем.

— Ну, как твои дела, милый? — спросила она. Он весело ответил:

— Превосходно, я подписал контракты в Париж и Лондон.

— Но ведь мы сначала поедем домой?

— О, да. В нашем распоряжении пять месяцев. На это время мы можем приткнуться куда-нибудь.

— Как ты нехорошо говоришь о нашем доме!

— Знаешь что, пойдем сегодня вечером куда-нибудь? Лучше всего в какой-нибудь мюзик-холл, так как я недостаточно понимаю по-немецки, чтобы смотреть пьесу. Хочешь, пойдем в Винтергартен?

— Но разве ты не устал, не хочешь посидеть дома? Ей хотелось спросить: «Разве ты не хочешь побыть со мной?»

Жан засмеялся.

— Я ни капельки не устал. Посмотрим, как здесь веселятся. За последнее время мы не очень-то веселились. Я очень прошу тебя надеть какое-нибудь шикарное платье, чтобы красиво выглядеть. Хорошо?

К обеду Ирэн надела одно из шикарных платьев. Жан вышел за папиросами. Он довольно долго не возвращался. Он вошел в тот момент, когда она была готова.

— Угадай, кого я встретил.

Ирэн круто повернулась:

— Эльгу Гаммерштейн?

— Да, представь себе. Они остановились в «Атлантике». Мне это сказал Эбенштейн. Я их случайно встретил и сказал, что мы собираемся вечером в «Винтергартен». Они, вероятно, тоже туда придут.

Он вышел в свою комнату переодеться.

За обедом он все время говорил о Гаммерштейнах. Ирэн слушала молча. По дороге он сказал ей, что ему очень нравится ее платье. Ей пришла вдруг в голову дикая мысль спросить: «Больше, чем платье Эльги?» Эта мысль ей показалась смешной, но все же она страдала. Жан был одних лет с ней, но рядом с ней казался несколько моложе.

Ирэн с удовольствием увидела, что «Винтергартен» переполнен. Она взяла ложу, мечтая о том, чтобы Эльга очутилась где-нибудь в другом конце театра. Ее нигде не было видно, и Жан сразу же заинтересовался сценой. Он любил всякие зрелища, и Ирэн это нравилось.

Как всегда, антракт между первым и вторым отделениями был очень длинный.

— Пойдем в фойе выпить кофе, — предложил Жан.

На лестнице они встретили Эльгу с высоким худощавым молодым человеком.

— Милая Ирэн, какое счастье! Разреши тебе представить Эгона фон Рейса.

Молодой человек поклонился и поцеловал Ирэн руку.

— Разве Поль не здесь? — спросила Ирэн.

— Нет, его даже нет в Гамбурге. Его вызвали, а я не могу так быстро путешествовать. Я заболеваю, когда еду в поезде, так что возвращаюсь домой всегда с остановками. Я приехала в Гамбург поощрять искусство, иначе говоря — твоего мужа.

Она была вызывающе одета, слишком роскошно для этого места. На ней было жемчужное ожерелье. В ушах были серьги с огромными изумрудами.

— Идем, расскажите мне все новости, — сказала она, овладев Жаном.

Они стали оживленно разговаривать, смеяться, жестикулировать. Жан был очень доволен и весел. Кофе они пили вместе.

— Почему вы не остановились в «Атлантике»? — спросила Эльга. — Все там останавливаются.

— Неужели? — равнодушно ответила Ирэн. — Я предпочитаю «Четыре времени года».

— Это на тебя похоже. Там все так чопорно, чинно и солидно. Совсем как у Броуна в Лондоне или в «Бристоле» в Париже.

— «Атлантик» слишком современен, слишком космополитичен.

— Я предпочитаю элегантность «Атлантика» солидности твоей аристократической гостиницы.

Она засмеялась. Жан, углубленный в чтение газеты, не слышал ее слов.

— Что это значит? — спросил он Ирэн, показывая ей слово.

Нагнувшись вперед, Эльга перевела его ему.

— Давайте возвращаться все вместе, — вдруг предложила она.

Звонок возвестил об окончании антракта, и Ирэн встала, не утруждая себя ответом.

Когда начался разъезд, она быстро вышла из театра и послала за автомобилем. Среди толпы она увидела медленно приближающуюся Эльгу. Только бы Жан ее не заметил! Когда подъехал автомобиль, она быстро села. Жан последовал за ней; они тронулись.

— А вон Эльга, — Жан взял переговорную трубку. — Ах, этот немецкий язык! Останови его, милая.

— Теперь уже слишком поздно, — ответила Ирэн. — Мы их никогда не разыщем в этой сутолоке. Ах, Жан, как я устала!