ГЛАВА XXXVIII

С той минуты как они прибыли на Лионский вокзал, Жан опять сделался настоящим французом. Со времени своей свадьбы он еще ни разу не был в Париже. При виде родного города глаза его наполнились слезами. По дороге с вокзала он снимал шляпу перед каждым памятником с самым забавным видом.

Анжель, приехавшая с ними по приглашению Ирэн, была в таком состоянии, что даже забыла про существование Карла.

— Ах вы, дети! — говорила Ирэн, наблюдая за ними.

Была ранняя весна, и воздух был напоен бодрящим ароматом пробуждающейся жизни. Жан чувствовал небывалый прилив энергии и избыток сил.

Париж! Париж! Сердце его билось в такт с этими радостными восклицаниями. Мелькали знакомые улицы, дома, киоски. «Bijoux-Fixe, Folies Bergeres, Koloderma», — читал он с замиранием сердца.

Они решили поселиться в «Шанз-Элизе-Паласе».

Улица была залита нежными бледно-розовыми лучами заходящего солнца.

Жан смотрел на Ирэн радостным взглядом. Он чувствовал себя так легко, как никогда. Она улыбнулась. Им обоим казалось, что в их жизни наступил перелом, что они снова будут такими, как прежде.

Теперь не могло быть разговоров о том, кто будет оплачивать счета. Жан, верный себе, снял самые лучшие комнаты и нанял автомобиль на все время их пребывания. От его прежней расчетливости не осталось и следа. Он тратил деньги так же легко, как и зарабатывал. В вестибюле их встретил человек, доложивший, что Турио, друг Эбенштейна, ожидает его распоряжений.

Турио, моложавый человек, в блестящем цилиндре и ослепительно белой манишке, был очень мил.

Он готов был, чем мог, услужить, но, по его мнению, мсье не нуждается ни в чьей помощи, он у себя дома.

У самого их окна росла акация с бледно-зелеными, серебристыми листьями. Через открытое окно доносились голоса газетчиков. Всюду был слышен родной французский язык.

— Да, я теперь дома! — произнес Жан.

Все сомнения последних двух лет, чувство неудовлетворенности, — удел слишком жадных к жизни натур, — все это исчезло, растворилось в массе новых ощущений. Он вбежал по лестнице в комнату Ирэн.

— Надень, пожалуйста, сегодня самое нарядное платье и все бриллианты, мы отпразднуем наш приезд.

После обеда они поехали в оперу. Давали «Самсона и Далилу».

Сидя в ложе и слушая знакомую музыку, Жан ощущал биение своего сердца. Он испытывал невыразимое блаженство, внимая пению артистов. Страсть с прежней силой овладела им. Он посмотрел на Ирэн. Неужели она могла забыть?

Он видел теперь все ее лицо. Его глаза не отрывались от ее губ. Раньше они часто смотрели так друг на друга.

Этот взгляд, как поцелуй, обжигал ее губы. С бледным от волнения лицом он смотрел на нее, как прежде. Ирэн отвернула голову. У него сразу испортилось настроение.

После театра они поехали ужинать к Анри вместе с Анжель. Жан был очень весел и пил много шампанского.

На следующий день Париж проснулся в сиянии нового чудесного дня. У Жана было много дел, и он отправился с утра в город. Покончив с делами, он долго бродил по улицам, наслаждаясь жизнью города-красавца. Вернувшись домой, он узнал, что Ирэн пришлось выдержать натиск множества его друзей, репортеров, разных деловых людей.

— Это будет, кажется, повторением Берлина, — сказала она вздыхая, но все же улыбаясь.

На следующий день после первого концерта стало еще хуже. Толпы людей штурмом старались проникнуть к ним, устраивали Жану овации на каждом шагу, не давали ему проходу.

Анжель была в Лионе. Ирэн страдала в одиночестве. Только Жан наслаждался всеми фибрами своей души.

Он охотно давал интервью. Президент республики пожаловал ему орден и устроил в честь его званый обед, на который были приглашены все видные деятели искусства. Ирэн могла гордиться. Ее муж — персона. Они виделись очень редко, почти только за обедом или за завтраком в ее комнате. Однажды, проезжая по улице, Жан увидел Приналева, стоявшего у газетного киоска. Он сейчас же остановил шофера.

— Вы в Париже? Я думал, что вы в Берлине!

— Пятнадцатого я вам аккомпанирую, — развязно ответил Приналев, — а сегодня мы устроим мальчишник.

Жан посмотрел в записную книжку и с гримасой показал ее своему приятелю. Он был приглашен на обед, а затем на вечер и еще в два места. Приналев спокойно вырвал листок и, скомкав его, выбросил. Они условились встретиться в шесть часов. В назначенное время Приналев ждал его в вестибюле. Он был все в том же костюме из саржи, белых носках и соломенной шляпе без ленты. Ему наплевать было на приличия. Их остановил на лестнице фотограф с аппаратом. Жан задержался на минуту. Приналев недовольно поморщился.

— Пойдем, дружище, а то я встану рядом с тобой, получится хорошенькая картинка.

Они пообедали вместе в маленьком ресторанчике Латинского квартала, в компании апашей и бульварных женщин. Приналев, видимо, был завсегдатаем. Он был со всеми на дружеской ноге и сразу ввел Жана в круг своих друзей. «Эй, Фанфан, знакомься с моим другом Жаном». Или: «Старина Сюрво, протяни твою грязную лапу и посмотри на гения», — говорил он, кивая в сторону Жана.

После кофе они вышли на улицу. Ночь была изумительная. В сумерках медленно прогуливались влюбленные парочки. Где-то, в одном из домов, слышалось пение.

— Вот где настоящая жизнь, — вдруг проговорил Приналев, — здесь, в этой толпе и в этих домах. Видишь эту освещенную комнату? — Он показал пальцем на желтый квадратик в темноте. — Говорят, что здесь все живут в одной комнате, но разве двум любовникам бывает тесно вместе? В эти летние ночи я чувствую себя молодым. Что может быть лучше юности? Живи и пользуйся благами жизни, расплата придет потом, и если погибнешь, то хоть недаром. К черту брак — кисло-сладкую бесполезную комедию — кому он нужен? Разве жизнь нам дана для этого? Нет, нужно брать все от жизни, наслаждаться, любить, гореть в огне ее радостей! Пусть кругом все рушится, а ты бери свое, хватай во что бы то ни стало. Половина людей не живет по-настоящему; не умеют, не хотят. Они довольны, влачат свое жалкое существование, обделывают делишки и умирают на перине.

Он схватил руку Жана и крепко сжал.

— Ты тоже разбогатеешь и будешь так прозябать, — свирепо проговорил он, — а ведь в тебе есть искра Божия!

Он остановился.

— Мне шестьдесят лет, и для меня все это кончено. Он завернул за угол, продолжая тащить Жана, и подозвал автомобиль.

— Vauront-Palais, — кратко приказал он шоферу. Откинувшись на спинку сиденья, Жан упивался ароматом политых улиц и деревьев. Его пожирали ненасытные желания. Он жаждал той жизни, о которой говорил Приналев.

Зал был набит битком. В темноте белыми пятнами выделялись лица зрителей. Занавес опустился, зажгли свет. Стало сразу очень шумно. Они с трудом протиснулись к своим местам, заказали абсент и коньяк. Жан чувствовал себя великолепно в этой толпе среди общего веселья. Снова взвился занавес, на сцене появилась танцовщица. Рука Жана со стаканом невольно опустилась. Это была Аннет. Она танцевала знаменитый «Танец лебедя», прославленный Павловой.

— Эти дураки не умеют играть Сен-Санса, — пробормотал Приналев. Он взглядом искал сочувствия у своего собеседника.

Жан не видел никого и ничего, кроме Аннет. Он видел ее такой, какой она была два-три года тому назад, когда он жил в своей маленькой комнатке в Вене. Ему вдруг сделалось не по себе. Прошло столько времени, с тех пор… Ах, как она хороша! Те же золотистые волосы, правильные черты лица, но что-то изменилось, — она стала еще красивее!

Публика неистово зааплодировала. Он посмотрел в программу: «Анна Мюллер, прима-балерина австрийского балета». Аннет раскланивалась публике. Занавес опустился.

— Она должна выйти еще раз, должна! — повторил он вслух, сжимая программу.

— Что с тобой? — спросил Приналев.

Оркестр заиграл снова. На эстраде опять появилась Аннет. Как сквозь туман Жан видел, что на ней было необыкновенное платье, — дерзкое сочетание пурпурного, зеленого и синего цветов; оно было перевязано шарфом, сотканным из драгоценных камней. Он видел плавные движения ее рук. Ее белая грудь высоко вздымалась. Глухой вздох, почти крик вырвался из его груди. Вот в ком счастье жизни, той жизни, которую так красочно описывал Приналев. Неясные и таинственные желания вставали в нем; мелькали любовные видения, такие возможные и в то же время такие далекие. Это был извечный порыв мужчины к женщине. Чувство горького стыда за прежние годы овладело им.

Он пришел в себя. Приналев хлопал его по руке.

— У этой девчонки каждый мускул танцует, — одобрительно сказал он.

Жан не мог говорить. Ждала ли она его тогда на вокзале? Он представил себе, как поезд, пыхтя, влетает под стеклянные своды вокзала, и он видит в окне маленькое личико Аннет. У нее была привычка поправлять волосы, когда она нервничала.

Кто-то пел на эстраде веселую песенку. Приналев раскатисто хохотал. Где теперь Аннет? Здесь, где-нибудь около них, в раздевальне, или, может быть, уже ушла.

— Что с тобой? — над самым ухом раздался голос Приналева. — Час тому назад ты… — он не докончил.

Около них остановилась женщина в черной накидке.

— Вы не могли меня тогда встретить? — сказала она по-французски, обращаясь к Жану. — Я ждала на вокзале целый час.

Он вскочил.

— Я — Анни Мюллер, — сказала она, слабо улыбнувшись. — Я вас узнала со сцены.

— Так это вы и есть, так это вы танцевали! — пробасил Приналев. — Да, вы умеете танцевать, черт побери! Для большинства женщин танцы — просто гимнастика, а у вас они вполне ритмичны.

Она засмеялась и привычным жестом поправила волосы.

— О, я натренировалась! — Она бойко говорила по-французски, хотя и с заметным акцентом. — О, что это была за школа в Будапеште! Под конец мне стало казаться, что я сделана из гипса и что от каждого движения у меня трещат суставы. Вот когда я научилась ритму.

Она села на поданный ей Жаном стул. Свежий, легкий аромат духов исходил от нее. Кроме пудры и карандаша для бровей, на ее лице не было никаких следов косметики.

— Да, я наслышалась о ваших успехах! Жану казалось, что в тоне ее голоса звучала насмешка.

— Да, да, — откликнулся он неуклюже. Приналев громко расхохотался.

— А сколько тысяч франков ты получаешь за каждый концерт? Скажи-ка, Жан! На последнем концерте он, наверное, больше устал от оваций, чем от игры. Он выглядит скромником, но не верьте этому. В душе он очень высокого мнения о себе.

— Он всегда был таким, — серьезно сказала Аннет. Жан был теперь убежден, что она над ним смеется. Она повернулась к нему.

— Вы здесь с женой? — От тона ее голоса на него повеяло холодом.

— Да, и с сестрой.

— Ах, с той, что служила в Лондоне?

Она все помнила, на ее губах заиграла улыбка. Мсье Жан теперь стал богат и путешествует со свитой.

В разговор вдруг вмешался Приналев.

— Где вы встречались раньше? — спросил он, переводя взгляд с него на нее.

Она лукаво посмотрела на Жана.

— В переулке, который называется интригой. Приналев теребил пальцами русую бородку.

— Здесь или в Вене? — продолжал он с любопытством, видимо не поняв смысла ее слов.

— Мсье Виктуар очень любил прогуливаться в нем, когда жил в Вене.

Она подобрала спустившуюся накидку:

— Мне надо идти.

Ее глаза остановились на Жане. Ему показалось, что в них промелькнула мимолетная нежность.

— До свиданья, — спокойно сказала она.

Он видел, как она подошла к дверям, затем встал и быстрыми шагами последовал за ней. В фойе к ней подошла пожилая женщина. Жан колебался, готовый уйти. Она услышала звук его шагов на мраморной лестнице.

— Вы тоже уходите? — бросила она через плечо. Жан кивнул головой. К ней быстро подошел молодой человек, одетый с иголочки.

— Я разыскал ваш автомобиль, Анна, — сказал он, — конечно, он ждал у тех дверей.

Аннет поблагодарила его движением головы и стала спускаться по лестнице.

— Скажите ваш адрес, где вы остановились? — с отчаянием в голосе говорил Жан, следуя за ней.

— Вы хотите, чтобы ваша жена зашла ко мне? — спросила она с оттенком горечи.

Посмотрев на него с минуту, она направилась к автомобилю.

Когда Жан вернулся в залу, Приналев не сказал ничего. Только после того как они вышли на улицу, он вдруг спросил:

— Значит, дело зашло далеко?

Жан молчал. Его коробило от этих бесцеремонных вопросов. Почему все так случилось? Сумасшедший! Он вспомнил свою комнатку и Аннет, чистившую медные утюги. Она говорила ему: «Смотри, как они блестят».

Им овладело неприятное чувство, которое у порядочных людей принято называть угрызениями совести. Распростившись с Приналевым, он решил идти домой пешком. Было очень поздно. Бесформенные тени домов покрывали тротуары. Смутные, загадочные звуки нарушали тишину: где-то крикнула женщина, потом раздался выстрел, затем заглушенный стук. Слышен был далекий разговор прохожих; гулко донесся звук колес; через дорогу пробежала кошка. Мраморные здания на Елисейских полях гордо высились в этом безлюдьи. Ни одна человеческая фигура не искажала их архитектурной красоты. Ночной портье подобострастно распахнул перед ним входную дверь.

Войдя в свою комнату, он сел у открытого окна.

Загрузка...