Вилла Рено

Глава 5 «ПРО ЧТО КИНО?»

Режиссер, руки в карманы куртки нараспашку, рыжие неимоверного вида полуботинки, стоял на верхней точке каскада, точнее, на фундаменте бывшей клепсидры, и командовал. Помреж, очкастый человек с волосами до плеч в зеленой клетчатой кепке, кротко слушал его, время от времени делая пометки в блокноте.

— Где мы находимся в настоящий момент? Ключевое пространство — помойка, ключевой текст — мат-полумат русский, английский и граффити. Вернемся в прошлое, друзья! Короче: все надписи со Смотровой площадки и с остатков беседки смыть, мостик, ограждения Смотровой площадки, беседку угловую, клепсидру, лестницу, солнечные часы восстановить, полубутафория, полуреконструкция; не забудьте фонтан третьего пруда каскада. О самой Вилле Рено поговорим особо. Начните с лестницы каскада, расчистите перемычки запруд, берега, ну и так далее.

— Лес рубить не будем от обрыва до залива?

Режиссер, бровь подняв, усы ощерив, отчеканил:

— А от забора до обеда? Надо будет — срубите. И замените садом.

— Вишневым?

— Яблоневым, вашу мать. Кстати, если до того дойдет, яблони должны быть в цвету. И только финские сорта.

— Сорта при чем, если вместо плодов цветочки?

— При том, дорогуша, что финские не белым цветут, но ин-тен-сив-но розовым, аки миндаль, ты врубился, хрен плейбойский?

— Я въехал.

— Фотографию размножил? Ну, ту, что я нашел в альбоме в Академгородке? Некто на фото начала века. Такое хорошо пролепленное актерское лицо. Человек с «бабочкой» вместо галстука.

— Да вот их целая пачка.

— Всем раздай. Пусть ищут похожего. Ищите, где хотите. Дайте объявление в газете, на TV, дело ваше. Пошустрите маленько. Найдите двойника, расстарайтесь. Пусть будет политик, дворник, пенсионер, бывший политработник, хоть бомж. Мне все едино. У нас не конкурс евротеатров, у нас кино. У меня в кадре и полено Гамлета сыграет. Нет ничего важнее типажа и сценографии эпохи. Мне кто-нибудь звонил?

— Звонил Сараджев. Хочет посоветоваться. Как режиссер с режиссером.

— Глупости, каждый свои профессиональные проблемы решает сам. К тому же мы из разных стилистических слоев. Он из тех, которые классику трактуют на новый лад; у него один из персонажей «Трех сестер» живет с тремя сестрами и носит баки а-ля Пушкин; прием простенький, а какие коллизии! Все реплики меняются не сходя с места. Мастер постмодерна.

— То-то от каждого его киногероя мутит, а от фильма в целом тошнит, глядишь, глядишь, никак не проблюешься, — подала реплику Катриона, сидящая на дереве неподалеку.

— Опять это создание, — поморщился режиссер. — Что ты смыслишь в кинематографе, навязчивая полунимфетка? У тебя есть любимые фильмы? Или любимые актеры? Ну, хотя бы любимые герои экрана?

— Мои любимые герои экрана — Рак-отшельник и Актиния. Из сериала «Очевидец».

— Не видал. До чего ты все-таки противная девчонка. Антиамулет. Нетаинственная, без изюминки. В женственности — ты ведь женского пола? — скажу я тебе, а ты запиши и читай на ночь постоянно вместо «Острова сокровищ», в женственности должна быть червоточинка, гнильца, порча, душок, как в сыре «рокфор».

— Стало быть, недостаток мой в том, что я не воняю?

— Вы спрашивали, — встрял помреж, — не звонил ли кто?

— Ты сказал: Сараджев.

— Еще наш сценарист, наш автор экранизируемого романа и наш исторический консультант.

— По очереди?

— Нет, вместе.

— Объединились против меня, — медленно произнес режиссер, — вот оно, началось. Чего они хотят?

— Они едут сюда обсуждать концепцию.

— Надо было сказать: я пропал, исчез, меня тут нет, я укатил в Хельсинки, свалил на дальний кордон к знакомому леснику, в сауне испарился, с любовницей на винтокрыле упорхнул, помер! Я ничего обсуждать не могу, не хочу, наконец, не желаю! Все уж обсудили. Ладно, хрен с ними, езжай в Дом отдыха кинематографистов, встречай их, подпои маленько, потом и я появлюсь.

Помреж аннулировался, режиссер выматерился, схватившись за голову.

— Вы же знаете, что я здесь, — сказала Катриона, — что же вы лаетесь ключевыми словами? Ботало-то придержите.

— А ну прочь отсюда, вали быстро, мерзкая пташка! Ежели ты на дереве, ты птица, а что должна делать птица? Что она умеет то есть? Летать и гадить с высоты. Кыш! Улетай.

— Есть птицы, — неспешно вымолвила Катриона, слезая с дерева, — которые могут стоять в горячей воде и умеют пить кипяток.

— Нет таких птиц.

— Есть! Вид фламинго. Показывали в «Очевидце».

— Ты ничего не путаешь? Твое любимое кино не называется ли «Соглядатай»?

Катриона скрылась в кустах, где прятала свой велосипед, на котором и покатила в Репино к Дому кинематографистов. Чем дальше отъезжала она от Виллы Рено, тем покойнее ей становилось, безотчетная тревога покидала ее, волшебство развеивалось, притяжение ослабевало.

Солнце пригревало вовсю, жара, безветрие, воцаряющееся пекло; как она и рассчитывала, режиссер с собеседниками отправились выяснять отношения на пляж, где можно было искупаться, освежиться; незаметно расположившись за перевернутыми на песке лодками неподалеку от собеседников, она подслушивала и загорала, не любя, как ни странно, ни того ни другого. Но они были захватчики, оккупанты ее каскада, а она партизанка: отступать было некуда.

Безгласный помреж расстелил на песке махровое полотенце, на которое режиссер картинно вывалил содержимое бирюзового полиэтиленового мешка — коралловых раков.

— Вот мы им сейчас лапушки заломаем, — режиссер разрабатывал рака, подавая всем пример, — раковые шейки сгрымзаем. А усы-то, усы-то, вылитый Сальвадор Дали! Я у него в гостях бывал. Вот мы сами с усами, а таких усищ и у нас нет.

Помреж откупорил пиво, пена захлобыстала, как из огнетушителя, окатив сценариста, полотенце, закуску.

— По усам текло, — отряхивался сценарист, — а в рот не попало. По-моему, их усы напоминают тараканьи. Кстати, говорят, Корней Чуковский под видом тараканища вывел Иосифа Виссарионовича, отца народов, тот тоже был усатый.

— Врут, побоялся бы, — возразил исторический консультант.

Режиссер повелел помрежу охладить пиво, опустив бутылки в воду похолоднее в конце каменной косы.

— Чуковский, — заметил исторический консультант, — надо полагать, на этой косе сиживал, а в ее малых бухточках тоже прохладительное охлаждал, ситро, например. У него в Куоккале дача имелась.

— Вы прогрессируете, — улыбнулся романист, — охлаждаемые Корнеем лимонады — прямая отсебятина, скоро перестанете нас обвинять в фантазерстве, искажении действительности, несообразностях и погрешностях противу документально подтверждаемой правды жизни.

— Не перестану.

— Ну, голубчик, — режиссер стащил полотняные штаны и явил миру немыслимой красоты и ширины трусы тропической расцветки, — какая же, к чертям, в искусстве правда жизни? Правда жизни — это тайна следствия, мечта следственной бригады. Искусство, повторяю я вам в двунадесятый раз, исторический вы мой, — игра. В том числе игра воображения. У меня была подружка, занимавшаяся всякой хренотенью типа мистики, эзотерические бредни, гороскопы, хиромантия, прочая икебана. Женщина при этом, как ни странно, очаровательная. Она мне поведала: индуисты утверждают: жизнь как таковая — игра Бога. Даже понятие такое имеется в санскрите — «лилли». Играем, господа! Ставки сделаны! — и разлил пиво по фужерам.

— Вы мизинчик-то на край посудины поставьте, на кромочку, тогда пена через край не шибанет, от души советую.

— Страна советов, — буркнул сценарист, но совету внял, пена, невзирая на его мизинец, вскипела и выплеснулась.

— Сие актуально только для шампанского, — заметил писатель.

Заспорили они, по обыкновению, с места в карьер, Катриона потом не единожды слышала их споры, начиналось ни с того ни с сего, один и тот же разговор разными словами, постоянно одно и то же, пылко, безрезультатно.

Романист по фамилии Урусов имел склонность к фантастике, увлекался мистикой, цитировал то «Розу мира» Даниила Андреева, то Николая Рериха, упоминал одному ему ведомых героев Майринка, утверждал, что сам он держится в створе магического реализма. Катрионе напоминал он то актера, то иллюзиониста, визионера, мага, то вульгарного шарлатана. Он запускал пятерню в седеющую шевелюру, поправляя артистически длинные волосы, носил старинный тяжелый серебряный перстень с печаткою, обожал ходить с тростью, трости каждый день менялись. Урусов все время кричал, что ни сценарист, ни тем более режиссер не должны забывать: речь идет об экранизации его романа! Они не имеют права привносить в его детище черты, которые в нем и не ночевали. Но, позвольте, возражал режиссер, это вам не литература, а совсем, совсем другой жанр, иллюзион, фабрика грез, кино признано, знаете ли, самостоятельным видом искусства, даже если ворует сюжеты или мотивы у старушки литературы.

— Сама природа синематографа, — кричал он на весь пляж, — иллюзорна и фантастична! Киноактеры — мерцающие призраки несуществующей страны. Маленькая неисправность в проекционном аппарате — и они исчезают, они развоплощаются, возвращаются в свое ничто!

— Савельев, — послышалось мелодичное тремоло, даже и не глядя, по голосу можно было определить, что обладательница его красива, молода, избалована вниманием, уверена в себе, — неужели вы это только что придумали?

— Лялечка! — вскричал режиссер. — Кого я вижу! Вот наконец-то появилась Потоцкая! Наша прима! А то без вас и съемки не в съемки, пиво без шарма. Шато не Икем, — он чмокнул ее в округлое, чуть загорелое плечико над спущенной бретелькой сарафана, — ну, ни кина, ни хрена! — Тут он облобызал ее щечку и признался: — Нет, не сам придумал, вычитал, красавица моя, это Дуглас Фербенкс на заре кинематографа сболтнул.

— Фербенкс? Знаменитый киноартист? — спросил исторический консультант по фамилии Нечипоренко.

— Да какой он артист, — поморщился режиссер, — он бестрепетный киноделец, потрафляющий публике, гипнотизирующий ее, аки удав кролика.

— Савельев, вы говорите про себя, — сказала Ляля Потоцкая, сбрасывая босоножки и усаживаясь на песок.

Ненадолго актриса оказалась в центре внимания; она и впрямь была ослепительно хороша, мужчины при ней бессознательно подтягивались, начинали козырять, соперничать, оспаривая право пригласить ее ввечеру на прогулку, проводить до двери номера, остаться в номере до утра, да просто за локоток ее подержать, но какая-то незначительная реплика отвлекла их, они снова принялись препираться, забыв про Лялю. На сей раз Урусов сцепился со сценаристом.

— Мы не можем и не должны заниматься туманными трансцендентными мотивами, игнорируя время действия. Потому что конкретная эпоха, ее политическая ситуация, расстановка сил диктует события, распоряжается героями, правит бал не хуже сатаны.

— Вельтман, вы политизированы сверх меры, — раздраженно отвечал Урусов, — вам всюду мерещатся политические мотивы, заговоры в стиле эпохи, интриги ЧК и тени спецслужб. Я давно хотел вас спросить: каким образом в сценарии возник эпизод в поезде, связанный со смертью Орешникова?

— С убийством Орешникова, хотите вы сказать?

— Да с чего вы взяли, что там должно быть убийство? Он едет из Москвы в Петроград повидаться с младшей дочерью, которую бросил, он некогда по легкомыслию и своеволию оставил жену с двумя маленькими дочерьми, переехав с любовницей в Москву, он был человек увлекающийся, бабник, игрок; и вот до него доходят слухи, что его дочь выходит замуж за сына ученого с мировым именем, его маленькая девочка — невеста, скоро свадьба, он хочет ее видеть, едет, спешит, вспоминает ее рождение, младенчество, свое предательство, он плачет, его терзают угрызения совести, ему плохо, у него сердечный приступ, поезд мчится. Это карма, врача поблизости нет, он умирает в своем купе, последнее, что он видит, — трепещущая на ветру занавеска в открытом вагонном окне, напоминающая ему фату.

— Замечательно! — вскричала забытая Ляля и отерла слезу.

— Вы видели фильм Рязанова «Предсказание»?

— Вы меня уже спрашивали. Специально ради вас посмотрел. Киноверсия в духе времени, чекисты устраняют неугодных в поездах, то ли ручкой отравленной тыркают, то ли в чаек стрихнину добавляют, то ли укол делают особый, когда клиент под стук колес спит. Мы не обязаны цитировать сию киноверсию, опираясь на нее как на архивный документ. Кстати, пусть меня уважаемый исторический консультант извинит, мы и архивные-то данные цитировать не обязаны, мы не следователи и не судьи, мы художественное произведение создаем.

— Держите ухо востро, Урусов, — заметил Нечипоренко, ухватив за усы очередного рака, — насколько я помню, в сценарии по ходу дела еще несколько убийств происходят. Сбежавшего из Петрограда поэта — раз…

— Этот эпизод уже снят, — перебил Вельтман.

— Великого ученого — два, а потом свидетелей убирают, чтобы не проболтались. И если хотите знать, сии домыслы и вымыслы ничуть не противоречат, как вы выражаетесь, духу времени, а вполне ему соответствуют.

— Черт, куда я попал?! — воскликнул в ярости, вскакивая и потрясая кулаками, Урусов. — Бес меня попутал связаться с вашей компанией в частности и с вашим сатанинским кино вообще! Какая, к ляду, серия убийств? Меня интересует мистика, метафизика, харизматическое нечто, трансцендентное начало! Я дешевыми детективами не занимаюсь! Я буду с вами судиться! Существуют же авторские права! Я немедленно уезжаю со съемок! Я директору киностудии буду звонить!

Он умчался, чуть не наступив на бутерброды, подняв тучу песка, с шумом и выкриками.

— Аки смерч полетел, — сказал режиссер лениво и равнодушно.

Урусов немедленно возник все в том же песчаном облаке на поросшей осокою дюне, крича:

— Художественное произведение вы создаете! Как бы не так! Что вы вообще смыслите в художественных произведениях? Кроме вашей раздолбайской конъюнктуры и популизма, есть еще тема, идея, красная нить, наконец! Вы хоть пошевелите мозгами — про что кино?

— А это уж, — промурлыкал режиссер, со вкусом потягивая пивко, — как снимем, смонтируем, озвучим, так и выясним. Про что, про что. Про влияние солнечной энергии на бычачий хвост. А по-вашему — про что?

— Про любовь, — улыбнулась Потоцкая.

— Про Россию, которую мы потеряли, — отвечал Вельтман.

— Про человеческие чувства и законы истории, — изрек Нечипоренко, — и про то, что человек уклониться от своей эпохи не может.

— Скорей в столовую! Скорей в столовую! Мы опоздаем, нас не обслужат! — вскричал помреж.

Катриона вылезла из-за лодок, уселась в тень.

— Еще немного, обгорела бы. Ура столовой!

Ночью она то и дело просыпалась, ей снились кошмары: убийства, ручей, пруды, погони. Проснувшись в пять утра, она не помнила последнего пригрезившегося триллера, от которого так колотилось сердце. «Почему, — думала она, почти ужасаясь, — почему ручей каскада не иссякает? Почему не иссякают водопады, подземные реки, ключи, подземные водоемы, питающие их? Или скрытые реки связывают под земной толщей все океаны и моря?»

Катриона отправилась к холодильнику, где обрела кусок сыра. Мимоходом глянув в слуховое окно, она увидела соскакивающую с ветки сосны обезьяну, неспешно убравшуюся в заросли молоденьких елок. Потом, проснувшись окончательно за полдень и выслушав отцовскую нотацию о лени и разгильдяйстве, она даже не удосужилась сдерзить в ответ: все решала, была ли обезьяна сбежавшим от новых русских купленным для понта животным или всего-навсего началом утреннего сновидения.