Виргинцы. Книга 1

Глава XX

Facilis descensus {Легок спуск (лат.).}

В своем недавно упомянутом романе добрый епископ Камбрейский описывает неутешное горе Калипсо из-за отъезда Одиссея, но я не помню, обмолвился ли он хоть словом о страданиях камеристки Калипсо, когда та прощалась с камердинером Одиссея. Слуги, наверное, вместе проливали слезы где-нибудь на кухне, пока господин и госпожа обменивались последним отчаянным поцелуем в гостиной; они, наверное, обнимались в кубрике, пока сердца их хозяев разрывались от тоски в капитанской каюте. Когда колокол прозвонил в последний раз и помощник Одиссея рявкнул: "Провожающих просят сойти на берег!", Калипсо и ее служанка, наверное, обе прошли по одним сходням; их сердца одинаково сжимались, а из глаз струились слезы, и обе, наверное, махали с набережной носовыми платками (весьма различавшимися ценой и материей) своим друзьям на уплывающем судне, а толпа на берегу и команда на борту корабля кричали "гип-гип ура!" (то есть какое-нибудь греческое напутствие такого же рода) в честь отправляющихся в плаванье. Но важно одно; если Калипсо ne pouvait se consoler {Не могла утешиться (франц.).}, горничная Калипсо ne pouvait se consoler non plus {Тоже не могла утешиться (франц.).}. Им пришлось пройти по одним и тем же сходням горя и испытать одну и ту же боль разлуки. Пусть, вернувшись домой, они прижимали к глазам носовые платки разной цены и из разной материи, но, без сомнения, слезы, которые одна проливала в своих мраморных апартаментах, а другая в такой же людской, были равно солоны и обильны.

Не только Гарри Уорингтон покидал Каслвуд, сраженный любовью, но и Гамбо расставался с указанным кровом, став добычей той же дивной страсти. Его остроумие, светские дарования, неизменная веселость, его таланты в области танцев, стряпни и музыки завоевали сердца всей женской прислуги. Кое-кто из мужчин, возможно, питал к нему ревнивую зависть, но дамы все были покорены. В те дни Англия еще не знала того неприязненного отношения к бедным чернокожим, которое появилось с тех пор у людей с белой кожей. Их, пожалуй, не считали равными белым, но все относились к ним с полной терпимостью и снисходительным сочувствием, а женщины, без сомнения, с куда более великодушной добротой. Когда Ледьярду и Парку в Краю Чернокожих грозила гибель от рук мужчин, разве не встречали они у черных женщин жалость и сочувствие? Женщины всегда добры к нашему полу. К каким только (духовным) неграм они не питают нежности? Каких только (нравственных) горбунов не обожают? Каких только прокаженных, каких идиотов, каких тупиц и уродливых чудовищ (я выражаюсь фигурально) не ласкают они и не лелеют? Женщины расточали Гамбо ту же доброту, что и многим другим людям ничуть не лучше его, — отъезду виргинского слуги радовалась только мужская половина людской. Жаль, что я не был свидетелем этого отъезда! Жаль, что я не видел, как Молли, младшая горничная, еще до зари тайком пробирается в цветник нарвать грустный маленький букетик! Жаль, что я не видел, как Бетти, судомойка, отрезает один из своих пышных каштановых локонов в надежде обменять его на курчавый залог верности с макушки младого Гамбо. Разумеется, он сообщил, что он — regum progenies, потомок царей ашанти. В Кафрарии, Ирландии и других местах, где сейчас обитают наследственные голодранцы, в древности, вероятно, было необыкновенно много этих могучих владык, судя по количеству их ныне здравствующих потомков.

В то утро, на которое госпожа де Бернштейн назначила свой отъезд, вся многочисленная каслвудская прислуга толпилась у окон и в коридорах: кто стремился в последний раз увидеть лакеев ее милости и неотразимого Гамбо, кто желал проститься с камеристкой ее милости, и все надеялись подстеречь баронессу и ее племянника с тем, чтобы получить от них чаевые, на которые, по обычаю тех дней, гости не скупились. И госпожа Бернштейн с Гарри щедро вознаградили ливрейное общество, джентльменов в черных кафтанах и жабо, а также рой бесчисленных служанок. Каслвуд был приютом юности баронессы, а ее простодушный Гарри не только жил в доме без всяких расходов, но и выиграл лошадей и деньги (вернее, векселя) у своего кузена и злополучного капеллана, так что, будучи щедрым по натуре, он счел возможным дать в час отъезда полную волю своим природным склонностям. "Я знаю, — думал он, — матушке будет приятно, что я достойно вознаградил всех служителей семьи Эсмондов". Поэтому он раздавал золотые монеты направо и налево, словно и вправду был так богат, как утверждал Гамбо. Никто не отошел от него с пустыми руками. От мажордома до чистильщика сапог — для всех у мистера Гарри нашелся прощальный дар. Он вручил кое-что на память о себе и суровой экономке в ее бельевой, и дряхлому привратнику в сторожке. Когда человек влюблен, можно только удивляться, какой нежностью он проникается ко всем, кто имеет хоть какое-нибудь отношение к предмету его страсти. Он заискивает у горничных; он любезен с дворецким; он внимателен к лакею; он выполняет поручения ее сестер; он снабжает советами и деньгами ее младшего брата-студента; он гладит собачек, которым при других обстоятельствах дал бы хорошего пинка; он улыбается древним анекдотам, которые вызвали бы у него только зевоту, не рассказывай их ее папенька; он пьет сладкий портвейн, за который у себя в клубе проклял бы и секретаря, и всех старейшин; он мил даже с желчной тетушкой, старой девой; он отбивает такт, когда прелестная малютка Фанни барабанит на фортепьяно единственную известную ей вещицу, и весело смеется, когда гадкий Бобби опрокидывает кофе на его рубашку.

Гарри Уорингтон на свой лад и согласно обычаям того века в течение краткого срока перед своим отъездом (из чего я заключаю, что он объявил о своей страсти и услышал благосклонный ответ лишь совсем недавно) с помощью вышеупомянутых безыскусственных способов выказывал обитателям и обитательницам Каслвуда ту любовь, которую он питал к одной из этих последних. Он был бы только рад, если бы кузен Уилл вернул весь свой проигрыш или даже выиграл у него половину его собственных денег. Тем не менее Гарри, хоть он и был влюблен, сохранил и рассудительность, и азарт, и уважение к честной игре, и способность по достоинству оценить хорошую лошадь. Выиграв все деньги Уилла, не считая значительного числа ценных автографов мистера Эсмонда, Гарри был очень доволен, когда ему досталась и гнедая лошадь Уилла — то самое четвероногое, которое чуть было не столкнуло его в воду в первый вечер после его приезда в Каслвуд. С тех пор он не раз имел возможность убедиться в достоинствах этого животного и даже в самый разгар своей страсти и нежного романа отнюдь не огорчился, став владельцем такого сильного и быстрого породистого скакуна, к тому же выезженного и для охоты. Достаточно налюбовавшись на звезды над окном своей возлюбленной, затмевавшие блеск ее ночника, он тоже удалился в спальню и, без сомнения, с юношеским восторгом думал о своей Марии и о своей лошади, мечтая о том, какое это было бы блаженство посадить одну на другую позади себя и объехать весь остров на подобном коне, когда его стан обвивали бы подобные белоснежные руки. Он уснул среди этих грез, мысленно посылая тысячи благословений своей Марии, чьим обществом ему предстояло наслаждаться, по крайней мере, еще неделю.

Рано утром бедный капеллан Сэмпсон прислал в замок вороную кобылу в сопровождении своего конюха, лакея и садовника, который долго плакал и осыпал поцелуями белое пятно на морде лошади, перед тем как передать повод Гамбо. Эта чувствительность произвела большое впечатление и на Гамбо, и на его хозяина: чернокожий слуга от сочувствия тоже расплакался, а Гарри удивил и быстро утешил мальчишку, протянув ему две гинеи. Затем Гамбо и бывший конюх отвели лошадь в конюшню, получив распоряжение оседлать ее и коня мистера Уильяма, когда кончится завтрак, так как госпожа Бернштейн приказала подать свои кареты именно к этому времени.

Хозяин дома был так изысканно любезен с тетушкой, — а может быть, так благодарен ей за отъезд, — что даже спустился к завтраку, чтобы попрощаться со своими гостями. За столом присутствовали и дамы и капеллан — не было только Уилла, оставившего, однако, для своего кузена записку, в которой он с массой грамматических ошибок объяснял, что должен был рано утром отбыть на Солсберийские скачки, но что Том, его конюх, вручит слуге мистера Уорингтона лошадь, выигранную кузеном накануне. Отсутствие мистера Уилла не помешало остальным мирно выпить чаю, и в назначенное время были поданы кареты, слуги погрузили в них многочисленные сундуки, баулы и картонки баронессы, и настала минута расставания.

Тучная баронесса и ее племянница сели в большое ландо, и на его козлах рядом с кучером водворились два лакея, вооруженные пистолетами и мушкетами на случай встречи с разбойниками. Во втором экипаже поместились горничные ее сиятельства и еще один лакей, охранявший сундуки, которые, как ни были огромны и многочисленны, все же далеко уступали обозам, сопровождающим в путешествии нынешних дам. Скромные чемоданы мистера Уорингтона были тоже помещены во вторую карету под присмотр горничных, и мистер Гамбо выразил намерение всю дорогу ехать возле ее дверцы.

Милорд, его мачеха и леди Фанни проводили свою родственницу до подножки кареты, где простились с ней после многочисленных почтительных объятий. За ней последовала леди Мария в амазонке, которая показалась Гарри Уорингтону самым прелестным нарядом в мире. Вокруг толпились слуги, призывая благословение небес на ее милость. Об отъезде баронессы было известно и в деревне, так что в аллее за воротами стояло множество поселян, которые махали шляпами и испускали приветственные крики, пока тяжелые колымаги не скрылись из вида.

Гамбо отправился за лошадьми мистера Уорингтона, а милорд, взяв своего молодого гостя под руку, начал прогуливаться с ним по двору.

— Я слышал, вы забираете из Каслвуда кое-каких наших лошадей? — заметил граф.

Гарри покраснел.

— Джентльмен не может отказаться, если другой джентльмен приглашает его сыграть в карты, — ответил он. — Я не хотел играть и, уж конечно, не стал бы играть на деньги, если бы кузен Уилл меня не заставил. А выигрывать у капеллана мне и совсем не хотелось, но он был даже настойчивее кузена.

— Знаю, знаю. Вы ни в чем не виноваты, мой милый. В чужом монастыре приходится жить по чужому уставу, и я очень рад, что вы преподали Уиллу хороший урок. Он заядлый игрок и способен проиграть последнюю рубашку — мне и всем нам много раз приходилось платить его долги. Могу ли я спросить, сколько именно вы у него выиграли?

— Около восемнадцати фунтов в первые два дня, потом векселей еще на сто двадцать фунтов и гнедую лошадь — он ее ставил против шестидесяти фунтов. Значит, всего около двухсот. Но видите ли, кузен, это была честная игра, и я очень не хотел играть. Уилл играет хуже меня, милорд, право же так. Куда хуже!

— Хотя и лучше очень и очень многих, — отозвался милорд. — Если не ошибаюсь, вы сказали, что выиграли и его гнедого?

— Да. Его гнедого коня — Принца Уильяма, сына Конституции. Не думаете же вы, милорд, что я поставил бы шестьдесят фунтов против его каурой?

— Право, не знаю. Я видел, как Уилл уезжал сегодня утром, но не обратил внимания, какая была под ним лошадь. А у его преподобия вы выиграли вороную кобылу?

— Он поставил ее против четырнадцати фунтов. Она отлично подойдет Гамбо. Но почему этот негодяй мешкает?

Мысли Гарри устремлялись вслед пленительной Марии. Он торопил минуту, когда будет скакать с ней рядом.

— В Танбридже, кузен Гарри, берегитесь игроков поискусней Уилла и капеллана. На водах собирается самое странное общество.

— Мы, виргинцы, рано приучаемся быть начеку, милорд, — ответил Гарри, многозначительно кивнув.

— Да, я вижу. Поручаю сестру твоим заботам, Гарри. Хотя летами она уже не дитя, но наивна, как малый ребенок. Ты приглядишь, чтобы с ней не случилось ничего дурного?

— Я буду оберегать ее хотя бы ценой своей жизни, милорд! — воскликнул Гарри.

— Ты храбрый юноша! Кстати, кузен, если Каслвуд не совсем завладел вашим сердцем, то, пожалуй, вам не стоит особенно торопиться обратно в этот пустой, обветшалый дом. Мне надо побывать в другом моем поместье, и я вряд ли вернусь сюда до начала охоты на куропаток. Так будьте же их хранителем моей сестры и баронессы, хорошо?

— О, разумеется! — сказал Гарри, и его сердце забилось от счастья при этой мысли.

— А я напишу тебе, когда сестре будет пора возвращаться домой. Но уже ведут лошадей. Ты попрощался с графиней и леди Фанни? Вон они посылают тебе воздушные поцелуи с балкона угловой гостиной.

Гарри бегом бросился вверх по лестнице, чтобы попрощаться с графиней и ее дочерью. Он постарался не затягивать этой церемонии, так как торопился скорее отправиться вслед за владычицей своего сердца, и тотчас спустился во двор, чтобы сесть на своего недавно обретенного скакуна, которого Гамбо, уже вскочивший на вороную кобылку священника, держал под уздцы.

Гамбо действительно сидел на вороной кобыле и действительно держал под уздцы другую лошадь. Но это была каурая, а не гнедая лошадь: каурая с разбитыми коленями — дряхлый, никуда не годный одер.

— Что это такое? — воскликнул Гарри.

— Новый конь вашей милости, — ответил конюх, почтительно поднося руку к шапке.

— Эта кляча? — вскричал молодой джентльмен, прибавив два-три выражения, бывших тогда в ходу в Англии и Виргинии. — Иди приведи мне Принца Уильяма, коня мистера Уильяма, гнедого коня.

— На Принце Уильяме мистер Уильям уехал утром на Солсберийские скачки. А его последние слова были: "Сэм, сегодня оседлай для мистера Уорингтона моего каурого Катона. Он теперь принадлежит мистеру Уорингтону. Я ему его продал вчера вечером". Ваша милость — человек щедрый и не забудет конюха.

Милорд при этих словах конюха Сэма не мог удержаться от смеха, а Гарри, со своей стороны, произнес еще несколько тех фраз, которые благовоспитанность не дозволяет нам привести тут.

— Мистер Уильям сказал, что он и не подумал бы расстаться с Принцем меньше, чем за сто двадцать гиней, — доложил конюх, глядя в лицо молодому человеку.

Лорд Каслвуд только засмеялся еще громче.

— Нет, с Уиллом ты все-таки тягаться не можешь, Гарри Уорингтон!

— Не могу, милорд? Точно так же я не могу тягаться с игроком, который всегда выбрасывает шестерки, потому что кости у него фальшивые! Это ведь не игра, а прямое мошен...

— Мистер Уорингтон! Будьте добры не говорить оскорбительных вещей про моего брата в моем присутствии! Я позабочусь, чтобы вы не понесли ущерба. Так прощайте же. Поторопитесь, не то кареты доберутся до Фарнэма раньше вас. — И, помахав рукой, милорд вошел в дом, а Гарри и его спутник выехали за ворота. Юный виргинец думал только о том, как бы скорее догнать кареты и свою чаровницу, а потому не заметил, какие взгляды, полные невыразимой любви и нежности, посылали прекрасные глаза Гамбо некоему юному созданию в сторожке.

Когда молодой человек уехал, капеллан и граф вновь сели за стол, чтобы в мире и спокойствии продолжить прерванный завтрак. Леди Каслвуд и леди Фанни в столовую не вернулись.

— Уилл опять устроил одну из своих подлых штучек, — заметил милорд. — Я ничуть не удивлюсь, если наш кузен проломит Уилду голову.

— Такая операция будет ему не внове, милорд. Но кстати, — добавил капеллан с усмешкой, — вчера, когда мы играли, о масти лошади не было сказано ни слова. Для меня спасения не было, ибо я владел лишь одной кобылкой. Вот чернокожий мальчишка и уехал на ней. Однако молодой виргинец, надо отдать ему справедливость, играет, как мужчина.

— Он выигрывает, так как не боится проиграть. Мне кажется, нет никаких сомнений в том, что он очень и очень богат. Его мать пользуется услугами моего поверенного, и от него я знаю, что имение — настоящее княжество и богатеет с каждым годом.

— Будь оно королевством, я знаю, кого мистер Уорингтон сделал бы его королевой, — сказал угодливый капеллан.

— У всякого свой вкус, ваше преподобие, — насмешливо заметил милорд. Это судьба всех мужчин. Первой женщине, в которую я сам был влюблен, перевалило за сорок, хотя ревновала она, словно пятнадцатилетняя. Это у нас в роду. Полковник Эсмонд (вон тот, в красном мундире и кирасе) женился на моей бабке, которая ему почти в бабушки годилась. Если этот мальчик решит увезти в Виргинию довольно пожилую принцессу, мы не должны мешать его намерениям.

— Можно лишь от всего сердца пожелать такого завершения дела! воскликнул капеллан. — А не поехать ли и мне в Танбридж-Уэдз, дабы я был на месте и мог данной мне от неба властью соединить молодую пару?

— Соедините, и вы получите пару лошадок, ваше преподобие, — ответил милорд.

На этом мы и оставим их мирно покуривать трубки после завтрака.

Гарри так спешил нагнать кареты, что даже не сразу сообразил снять шляпу в ответ на приветственные возгласы жителей деревни Каслвуд, которым всем очень нравился юноша, — впрочем, его дружелюбие, сердечность и открытое честное лицо делали его желанным гостем почти всюду. А в этой деревне еще жили предания о родителях его матери и о том, как его дед, полковник Эсмонд, мог бы стать лордом Каслвудом, да не захотел. Старик Локвуд, посиживая у ворот, часто рассказывал о доблестных деяниях полковника на войне, когда правила королева Анна. Подвиги его преувеличивались, обычай нынешних господ сравнивался с обычаем тогдашних лорда и леди, — в свое время те, возможно, и не пользовались особой любовью, но все же были куда лучше теперешних. Лорд Каслвуд обходился со своими арендаторами сурово — но, может быть, его непопулярность объяснялась не столько его строгостью, сколько его всем известными бедностью и стесненными обстоятельствами. И к мистеру Уиллу никто не питал добрых чувств. Этот молодой джентльмен не раз затевал в деревне ссоры и потасовки, наносил и получал чувствительные повреждения, наделал в окрестных городках долгов, которые не мог или не желал уплатить, неоднократно вызывался в мировой суд за покушения на честь деревенских девушек и не раз бывал до полусмерти избит подстерегшим его оскорбленным мужем, отцом или женихом. Сто лет назад его характер и поступки могли бы послужить предметом подробного описания для какого-нибудь художника нравов, но нынешняя Муза Комедии не отдергивает занавески Молли Сигрим, она лишь намекает на чье-то присутствие за этой занавеской и с возгласом возмущения и ужаса чопорно проходит мимо, загораживаясь веером. В деревне все слышали о том, как молодой виргинский помещик постоянно побеждал мистера Уилла, когда они ездили верхом, и состязались в прыжках, и стреляли, и, наконец, за карточным столом, — ведь ничто никогда не остается скрытым. И благодаря этим победам Гарри снискал у поселян еще большее уважение. А истовее всего они почитали его за те сказочные богатства, которыми Гамбо наделил своего господина. Слава о них разнеслась по всему графству и теперь мчалась впереди него на козлах карет госпожи Бернштейн, — лакеи, когда они останавливались у придорожных гостиниц покормить лошадей, не жалели красок, расписывая знатность и великолепие молодого виргинца. У себя на родине он считается принцем. У него есть золотые россыпи, алмазные копи, меха, табак и кто знает, что еще и в каком количестве! Не удивительно, что честные британцы приветствовали и почитали его за принадлежащие ему богатства, как это в заводе у всех благородных людей. Меня только удивляет, почему в городах, через которые он проезжал, его не встречали торжественными речами олдермены и не преподносили ему в золотой шкатулке грамоту на почетное гражданство до того он был богат. О, какая гордость преисполняет сердце при мысли, что ты — британец, что в мире нет другой такой страны, где богатство чтилось бы столь высоко, как в нашей, и где преуспеяние получало бы столь постоянные и трогательные знаки верноподданнического уважения.

Итак, оставив позади вопящих поселян и их реющие в воздухе шапки, Гарри пришпорил своего одра и в сопровождении верного Гамбо поскакал галопом, пока не нагнал тучу пыли, в глубинах которой скрывалась колесница его владычицы. Проникнув в эту тучу, он поравнялся с окном кареты. Леди Мария располагалась в одиночестве на переднем сиденье спиной к лошадям, так что, держась чуть позади колеса, он мог наслаждаться созерцанием ее божественных глаз и улыбки. Она поднесла палец к губам. Госпожа Бернштейн уже дремала, откинувшись на подушки. Гарри это нисколько не огорчило. Смотреть на кузину было уже достаточным блаженством. Картины природы вокруг могли быть прелестны, но он их не замечал. И голубые небеса, и деревья в летнем уборе меркли в сравнении с лицом за стеклом дверцы, и разве самые звонкие песни птиц среди кустов не уступали в сладостности одному-двум словам, которые иногда срывались с ее губ.

Упитанные лошади баронессы привыкли к коротким перегонам, неторопливым аллюрам и обильному корму, а потому, как ни плоха была кляча под Гарри Уорингтоном, ему было совсем не трудно держаться рядом с экипажами своей старой родственницы. В два часа они сделали остановку, чтобы пообедать. Мистер Уорингтон заплатил хозяину гостиницы по-княжески. Какая цена была бы слишком высока за наслаждение, которое он испытывал, находясь в обществе своей обожаемой Марии, когда счастливый случай позволил ему даже побеседовать с ней под ровное дыхание госпожи де Бернштейн, предавшейся после вкусной еды приятному получасовому сну? Мария и ее юный поклонник тихо и нежно болтали восхитительный вздор, который люди, находящиеся под властью того же чувства, что и Гарри, не устают слушать и повторять.

Они ехали на многолюдный курорт, где собирается весь цвет моды и красоты; робкая Мария не сомневалась, что среди юных красавиц Гарри непременно отыщет ту, чьи чары будут куда более достойны его внимания, чем ее простенькое лицо и фигура. Гарри в ответ поклялся всеми богами, что самой Венере не удастся затмить ее в его глазах. Нет, это ему должно страшиться. Стоит светским щеголям увидеть его несравненную Марию, и они толпой сбегутся к ее экипажу, и в их обществе она забудет неотесанного скромного американца, который не может равняться со светскими остроумцами и предлагает ей только свое преданное сердце.

Мария улыбается, она возводит глаза к небесам, она клянется, что Гарри просто не знает, как правдивы и верны женщины; наоборот, коварство его пола вошло в пословицу, и мужчинам нравится играть сердцами бедных женщин. За этим следует небольшая суматоха, звякают десертные ножички и вилки, падает и разбивается рюмка. С наивных губ Марии срывается "ах!". Виновником этих событий был широкий обшлаг мистера Уорингтона, зацепивший рюмку, когда его протянули через стол с намерением схватить ручку леди Марии. Но, право, что могло быть естественнее или даже неизбежнее этого пылкого движения юноши, который, услышав поклеп, возводимый на его пол, попробовал завладеть рукой прекрасной обвинительницы, дабы запечатлеть на этих очаровательных пальцах клятву вечной верности?

Какую роль играют — или играли — руки в любовных ухаживаниях! Как забавно их пожимают в подобную пору жизни! Как упорно они вмешиваются в разговор! Какие нелепые клятвы и обеты обретают с их помощью вид истины! Казалось бы, что за радость — схватить и сжать большой палец и прочие четыре? Я словно слышу смех Алексиса, быть может, читающего эту страницу подле Араминты. Большие пальцы, как бы не так!.. Мария оглядывается: не разбудил ли госпожу Бернштейн звон бьющегося стекла. Но баронесса продолжает мирно спать в своем кресле, и ее племянница решает, что не будет ничего дурного, если она ответит на нежное пожатие Гарри.

Лошади запряжены, и райскому блаженству приходит конец, — во всяком случае, до следующей остановки. Когда является хозяин со счетом, Гарри стоит на довольно большом расстоянии от кузины и смотрит в окно на хлопочущих конюхов. Госпожа Бернштейн пробуждается и с улыбкой оглядывается, разумеется, ни о чем не догадываясь. С какой заботливостью и глубокой почтительностью мистер Уорингтон усаживает свою тетушку в карету! С каким невинным и скромным видом садится в карету леди Мария! Вот экипажи и всадники трогаются, и низко кланяющийся хозяин гостиницы и его слуги остаются позади, а с ними и завсегдатаи, собравшиеся под сверкающей вывеской гостиницы, и лавочники, глядящие вслед кортежу из своих низеньких дверей, и мальчишки, и рыночные торговцы под аркадой старинной ратуши, и зеваки на узких кривых улочках. "Это знаменитая баронесса Бернштейн. Вон та старуха в капюшоне. А это молодой богач-американец: он только что приехал из Виргинии, и миллионов у него — не сосчитать, Ну конечно, лошадь он мог бы себе купить и получше". Кортеж исчезает из вида, и город погружается в обычное сонное спокойствие. Хозяин гостиницы возвращается к своим приятелям и спешит сообщить, что ночевать сегодня знатные господа будут в Фарнэме, в "Кусте".

Обед в гостинице был обилен, и все трое сотрапезников воздали ему должное. У Гарри был отличный аппетит, свойственный его возрасту, Мария и ее тетушка также любили поесть, а короткий послеобеденный сон, без сомнения, помог госпоже Бернштейн без дурных последствий перенести ту неумеренность, с которой она поглощала пирожки с мясом и пирожки с фруктовой начинкой, а также забористый эль и крепкий портвейн. В ландо она удобно раскинулась на сиденье, ласково оглядывалась на Гарри, ехавшего возле, улыбалась ему и весело с ним болтала. Но какой злой недуг овладел вдруг очаровательницей, сидевшей спиной к лошадям? Ее белоснежное лицо украшал румянец, который Гарри принимал за естественные розы (как видите, сударыня, ваши заключения о поведении леди Марии с ее кузеном совершенно неосновательны и даже злы этот робкий юноша, вопреки вашим подозрениям, вовсе не предпринимал исследований, которые помогли бы ему проверить, настоящие ли это розы или искусственные. Поцелуй — помилосердствуйте! Я краснею при мысли, что вы сочли автора этих строк способным намекнуть на столь возмутительную вещь). Итак, повторяю: ярко-розовые щеки Марии продолжали цвести несколько металлическим румянцем, но в остальном ее лицо, прежде соперничавшее белизной с лилиями, теперь уподобилось цветом желтому нарциссу. Ее глаза смотрели по сторонам с ужасающим выражением. Гарри испугали муки, написанные на лице чаровницы, которое не только исказилось от боли, но и стало чрезвычайно некрасивым. В конце концов госпожа де Бернштейн, тоже заметив недомогание племянницы, спросила, не кружится ли у нее голова оттого, что она сидит спиной к лошадям, и бедная Мария это подтвердила. После чего баронессе пришлось потесниться, чтобы дать племяннице место рядом с собой, и до самого Фарнэма старуха сердито и насмешливо ворчала, выражая величайшее неудовольствие по поводу дерзости Марии, которой вздумалось заболеть в первый же день пути.

Когда они добрались до гостиницы "Куст" в Фариэме, — это название знаменитая фарнэмская гостиница носит вот уже триста лет, — бесценная больная удалилась в сопровождении горничной в свою спальню, бросив на Гарри всего лишь один страдающий взгляд и оставив юношу в странном смятении: жалость в его сердце мешалась с горьким недоумением. Эти желтые-желтые щеки, эти мертвенно бледные морщинистые веки, эти страшные красные пятна — какой больной вид был у его дражайшей Марии! И не только больной, но и... прочь, гнусное слово, прочь, недостойное подозрение! Гарри попытался отогнать от себя эту мысль. За ужином он почти ни к чему не прикоснулся, хотя благодушная баронесса ела с таким аппетитом, словно вовсе не обедала в этот день — и, уж во всяком случае, так, словно болезнь племянницы ее ничуть пе тревожила.

Она послала своего дворецкого узнать, не желает ли леди Мария подкрепиться. Тот вернулся и доложил, что ее милости все еще сильно неможется и кушать она не будет.

— Надеюсь, она соблаговолит выздороветь к утру, — воскликнула госпожа Бернштейн, постукивая миниатюрной ручкой по столу. — Терпеть не могу, когда начинают болеть в гостиницах или в пути. Ты сыграешь со мной в пикет, Гарри?

Гарри был очень рад сыграть с тетушкой в пикет.

— Ах, уж эта бестолковая Мария! — заметила госпожа Бернштейн, прихлебывая негус из внушительного стакана. — Она совсем не бережется. Здоровье у нее всегда было слабое. А теперь ведь ей уже сорок один год. Все верхние зубы у нее фальшивые, и она совсем не может ими жевать. Слава богу, у меня пока еще все зубы целы. Как неуклюже ты сдаешь, голубчик!

Помилуйте — неуклюже сдает! Да если бы в эту минуту дантист вырывал собственные зубы Гарри, неужели он все-таки должен был бы думать о картах и сдавать их легко и изящно? Когда человека в застенке инквизиции вздергивают на дыбу, естественно ли требовать, чтобы он улыбался, чтобы он учтиво и связно беседовал с инквизитором? Если не считать этого пустячного замечания относительно карт, инквизитор, пытавший Гарри, хранил полную невозмутимость. Лицо баронессы не выражало ни удивления, ни торжества, ни злорадства. Больше за этот вечер госпожа де Бернштейн не нанесла племяннице ни одного удара: она с удовольствием играла в карты, по обыкновению рассказывала Гарри множество историй о былых временах, а затем пожелала ему спокойной ночи с большой сердечностью и благодушием. Весьма возможно, что он не слушал ее рассказов. Весьма возможно, что в голове у него теснились совсем иные мысли. Марии сорок один год, у Марии вставные... О, ужас, ужас! Может быть, у нее и один глаз вставной? Или волосы накладные? Или деревянная нога? Не хотел бы я увидеть сны, которые снились юноше в ту ночь.

Утром госпожа Бернштейн сказала, что великолепно выспалась. Раскаяние ее не терзало — это было совершенно ясно. (Есть люди, которые, нанеся своей жертве смертельный удар, приходят в самое безмятежное состояние духа.) Леди Мария тоже спустилась к завтраку. Болезнь ее милости, к счастью, совсем прошла, и баронесса ласково заметила племяннице, что она выглядит прекрасно. Леди Мария села за стол. Она нежно посмотрела на Гарри, а он с обычной своей находчивостью и оригинальностью сказал, что очень рад выздоровлению ее милости. Почему при звуке его голоса она вздрогнула и бросила на него испуганный взгляд? Великий Инквизитор сидел за тем же столом, улыбался как ни в чем не бывало и ел ветчину с поджаренным хлебом. О, бедная, корчащаяся на дыбе жертва! О, беспощадный инквизитор! О, баронесса Бернштейн! Это было жестоко, жестоко!

За Фарнэмом чудесно зеленели залитые солнцем хмельники, и пейзажи вокруг соперничали красотой друг с другом. Мария настояла на том, чтобы занять свое прежнее место. Она поблагодарила милую тетушку. Теперь это не причинит ей ни малейшего неудобства. Она, как и накануне, устремила взор на лицо юного рыцаря, скачущего рядом с каретой. Она ждала ответных сигналов, которые прежде вспыхивали в этих двух окнах, рассказывая о любви, пылающей внутри. Она тихо улыбнулась ему, а он попытался ответить на этот знак приязни тем же, но сумел лишь искривить рот в жалкой усмешке. Несчастный юноша! Зубы, которые он увидел, когда она улыбнулась, вовсе не были вставными. Но он этого не знал, и они рвали его и терзали.

Так и тянулся этот день, полный блеска и солнечного сияния, но для Гарри и Марии окутанный черными тучами. Он ничего не видел вокруг, он думал о Виргинии, он вспоминал, как был влюблен в дочку преподобного Бродбента в Джеймстауне и как быстро угасло это чувство. Его томило смутное желание вернуться домой. Черт бы побрал всех этих бездушных английских родственников! Разве они не старались провести его? Разве все они не плели против него интриги? Разве проклятый Уилл не подсунул ему никуда не годную клячу?

В этот миг Мария испустила такой громкий и пронзительный вопль, что госпожа Бернштейн сразу проснулась, кучер изо всех сил натянул вожжи, а сидевший рядом с ним лакей в ужасе спрыгнул с козел.

— Выпустите меня! Выпустите меня! — кричала Мария. — Пустите меня к нему! Пустите меня к нему!

— Что случилось? — спросила баронесса.

А случилось то, что лошадь Уилла упала на колени, сбросив своего седока через голову, и мистер Гарри, которому следовало бы быть повнимательнее, лежал ничком на дороге и не шевелился.

Гамбо, который ехал возле второй кареты, болтая с горничными, подскакал к хозяину и присоединил свои вопли к стенаниям леди Марии. Госпожа Бернштейн вышла из ландо и медленно, вся дрожа, приблизилась к ним.

— Он умер, он умер! — рыдала Мария.

— Не будь дурочкой, Мария! — сказала ее тетка. — Эй, кто-нибудь! Постучите в эти ворота.

Совершив свой подвиг, лошадь Уилла поднялась на ноги и застыла в неподвижности, но ее недавний наездник не подавал ни малейших признаков жизни.