Византийская армия (IV — XII вв.)

1. ФАКТОРЫ ДОСТИЖЕНИЯ ПОБЕДЫ

Ресурсы. Критериями оценки военного потенциала Империи могут служить ее геополитического положение, институциональные и снабженческие возможности, а также природа ресурсов, находившихся в руках правительства. Сами византийские императоры рекомендовали своим преемникам хорошо знать возможности и состояние провинций, поскольку без этих знаний невозможно было оценить средства, которыми располагало государство, чтобы сопротивляться иноземному вторжению. «Иди в ту страну, которая подчинена тебе и в ее провинции… и ты поймешь возможности каждой провинции, крепости и сельской местности; ты узнаешь, как они расположены, от каких несчастий страдают, и какие получают блага…» (Kek., 88, 15–20)[1399].

На протяжении большей части существования Византийской империи ее владения были ограничены Малой Азией, Балканским полуостровом, островами Эгейского моря, а также Критом и Кипром. Кроме этих территорий под властью империи в разное время находились постоянно сокращавшиеся области в Северной и Южной Италии, Сицилия, Сардиния, Балеарские острова и, временно завоеванные в X–XI вв. части Северной и Западной Сирии и Ливан[1400].

Основная часть наследия Юстиниана I была утрачена Византией в течение VII в. Наиболее ощутимой для Империи была потеря Египта, который был главным источником снабжения столицы зерном. На основе данных, приводимых рядом позднеримских источников для восточной части Империи, было подсчитано, что Египет давал примерно 1/3 дохода в деньгах и натуре, который власти получали от префектур Восток и Иллирик[1401]. В то же время диоцез Восток, который также оказался утерян Византией, предоставлял примерно 50 % зерна, которое шло на нужды армии[1402]. Несмотря на определенные различия в экономической структуре обоих регионов, эти подсчеты дают общее представление об относительной экономической значимости этих областей.

В позднеримский период большая часть государственного дохода, не считая Египет, шла из богатых провинций Сирии, Месопотамии, Евфратской провинции, Осроены, Финикии, Палестины и Киликии, потерянных в 40-е гг. VIII в. и лишь частично отвоеванных в X в.[1403] С потерей Египта и других восточных провинций, равно как и с утратой эффективного контроля над всем Балканским полуостровом, за исключением его южного морского побережья, что также произошло в конце VI в. первой половине VII в., общий доход Византийского государства составлял лишь небольшую часть доходов Империи в VI столетии. Некоторые данные дают основание предположить, что доходы византийских императоров не превышали 1/4 от прежнего количества[1404].

Понесенные людские и материальные потери стали, одним из важнейших факторов, приведших к радикальной трансформации римских государственных институтов. Оставшиеся территории и их военный потенциал были теперь основой для определения материальных и стратегических возможностей, на которые отныне могло рассчитывать византийское правительство[1405].

В этих условиях оборона малоазийских и балканских провинций приобретает принципиальное значение. Поскольку Империя превращается в осажденный лагерь, то для византийского военного командования вопрос, насколько быстро оно сможет перебросить имеющиеся в его распоряжении силы для отражения неприятельской агрессии начинает играть немаловажную роль.

Дороги. Одним из общепризнанных достижений римской цивилизации в I в. до н. э. — II в. н. э. было сооружение больших магистральных дорог, пригодных для быстрого передвижения людей и грузов из внутренних провинций к границам и менее значительных коммуникаций, «горизонтально» соединяющих различные регионы Империи друг с другом и с основными политическими центрами. В конце III в. эта система расширилась за счет строительства дорог в некоторых пограничных регионах, которые соединяли военные базы и форты с их источниками снабжения и облегчали передвижение больших и малых военных отрядов, посланных для отражения внешней угрозы.

Константин Багрянородный описывая походы византийских императоров, уделяет большое внимание тем негативным переменам, которые происходят в системе путей сообщения в период с конца IV по VII в.[1406] Именно с этого времени начинается общий упадок стандартов многих, если не большинства, главных общественных дорог[1407]. Причины этого до сих пор остаются неясными. Возможно одной из них было изменение приоритетов в размещении ресурсов и нежелание части провинциальных городов выделять необходимые денежные средства. Уже в Кодексе Феодосия в законах конца IV в. и начала V в. выражается сожаление о плохом состоянии многих дорог (CTh., XV, 3, 4)[1408]. Малх, историк V в., замечает, что западные части Эгнатиевой дороги (Via Egnatia) главной магистрали, ведущей из Константинополя на запад к адриатическому побережью, — были в таком плачевном состоянии, что путешественники едва могли по ним передвигаться (Malch., Fr., § 18)[1409]. Прокопий утверждает, что в дождливую погоду эта дорога была практически непроходима (Procop., Aedif., IV, 8, 5). В конце VI в. военачальник Коментиол был вынужден положиться на местного проводника, чтобы найти военную дорогу, ведущую на юг от Дунайской равнины через «Ворота Траяна» (Theoph. Sim., VIII, 4, 3–8). В начале VII в. достаточно короткий путь от Дрициперы во Фракии до Доростола на Дунае занял у армии примерно 20 дней (Theoph. Sim., V, 6, 5). Тем не менее этот маршрут был хорошо известен и постоянно использовался в византийское время.

Трансформация роли городских центров в ранневизантийский период должна была иметь не менее драматические последствия для поддержания провинциальной дорожной системы. Перемены, вызванные постоянным опустошением и набегами варваров на Балканах, начавшимися в конце VI в., и аналогичными набегами в Анатолии, начиная с середины VII в., привели к почти полному развалу позднеримской дорожной сети, поскольку именно местные власти несли основную ответственность за поддержание дорог на вверенных им территориях[1410].

Перемены в положении римской дорожной сети, вероятно, отчасти отражают способность или неспособность армии обеспечить необходимый уровень инженерного дела. Данные о других сторонах позднеримского инженерного дела и технического прогресса вполне подтверждают общее представление об упадке высоких технологий, связанных с военной техникой. Примером этому может служить переход от торсионных метательных машин, требующих достаточно сложных конструкторских решений и высококвалифицированных ремесленников, к технике, основанной на применении натяжных механизмов.

Сведения о контроле за состоянием дорог и их ремонте, предпринятых государством, касаются только областей прилегающих к немногим крупнейшим городам, таким как Константинополь. Большинство этих сведений датируются VI в. и связаны со строительными проектами императора Юстиниана I. Прокопий сообщает о попытках восстановления участка Эгнатиевой дороги между Константинополем и Регием, а также дороги, из Вифинии во Фригию. То же самое относится и к дороге от Антиохии в Сирии, ведущей на север через горы в малоазийскую Киликию, которая, как сообщает Прокопий, была опасной даже в самые лучшие времена. Прокопий также сообщает, хотя его обзор вызывает немало вопросов[1411] и его сообщения не всегда отличаются достоверностью, что Юстиниан починил или построил несколько мостов: мосты через реки Сангарий и Дракон в Вифинии или мост через Сиберис в Галатии (Ргосор., Aedif., IV, 8, 4–9; V, 2, 12–14; 3, 4–6, 8 — 10, 12–15; 4, 1–4; 5, 1–7). Надпись из Сердики (Софии), датируемая 580 г., сообщает о ремонте акведука, произведенном под началом некоего Юлиана, имевшего ранг кандидата (candidatus). Большое число местных надписей V и VI вв. со всей Империи показывает, что такого рода работы проводились достаточно регулярно. Именно так обстояли дела в Константинополе, где императоры часто тратили весьма значительные средства на поддержание оборонительных сооружений, цистерн, акведуков и т. п.[1412] Напротив, после VI в. у нас нет никаких сведений о централизованном строительстве дорог или поддержании их состояния в провинциях, за исключением чисто эпизодических ситуаций.

Конечно, какие-то работы по поддержанию состояния дорог имели место, а некоторые мосты были реконструированы. Отдельные мосты дожили до средневизантийского периода, и историки сообщают о существовании моста в Зомпосе через Сангар даже в XI в. и начале XII в. (Attal., 145, 20; Bryenn., II, 14; An., Alex., XV, 4).

Византийские правовые источники прямо свидетельствуют о том, что поддержание состояния дорог и мостов осуществлялось посредством принудительных обязанностей, которые налагались на местные общины военными или провинциальными властями и были санкционированы центральным правительством (CJ, I, 2, 5; Just Nov., 131, 5; в X в.: Bas, V, 1,4; V, 3, 6). Несомненно, что повинности, обязывавшие местное население следить за состоянием мостов и дорог, существовавшие в IV–VI вв., сохранялись и в более поздний период. Однако сведения об этом крайне скудны.

Не все дороги строились по единому стандарту, и далеко не все они строились ради одной и той же цели. Византийские источники часто проводят различие между дорогами широкими, узкими и тропами, между дорогами мощеными и немощеными и, наконец, между дорогами, пригодными для повозок или перевозочных средств, и остальными. В трактате «О боевом сопровождении» делается четкое различие между «общественными дорогами», которые, хотя бы нерегулярно, поддерживались местной администрацией посредством повинности, наложенной на местные общины, и тропами и колеями более низкого уровня (Velit., II, 1–2). Дороги, имевшие стратегическое значение для государства, обычно поддерживались более регулярно, чем остальные, однако большая часть этих дорог, включая основные магистрали, были всего лишь обычными трактами, и даже если раньше они были мощеными, то к VIII–IX вв. находились уже довольно жалком состоянии. В 877 г. Василий I был вынужден класть фашины и бревна на дороге, ведущей из Кукусса, с целью сделать ее более проходимой, а немногим позже он вел свою армию через горные перевалы в пешем порядке, поскольку тракт, по которому он следовал, был узким и непроходимым (Th., Cont., 280, 13–14)[1413]. Прибрежная дорога от Лопадия до Адрамиттия, по которой шла большая часть французской армии во время Второго крестового похода, настолько пришла в упадок и была столь неухоженной, что многие отряды сошли с нее и потому оторвались от основных сил[1414].

Естественно, что сезонные колебания погоды оказывали гораздо более сильное воздействие на обычные дороги, нежели на хорошо вымощенные магистрали, а мобильность крупных византийских армий очень сильно зависела от этого фактора. Как показал поход Мануила I, завершившийся битвой при Микрокефале в 1176 г., во время летней кампании можно было легко и быстро передвигаться при помощи колесного транспорта по широким дорогам даже в гористой местности. Напротив, зимой и в периоды дождей бездорожье становилось подлинным бедствием[1415]. Поэтому зимние кампании были гораздо менее мобильными, что, однако, временами повышало их эффективность, поскольку они оказывались неожиданными для противника. Михаил Пселл сообщает о том, что Василий II стремился не зависеть от времени года, что отчасти объясняет его военные успехи. Все военные трактаты обычно содержат хотя бы самые общие советы относительно сезонных кампаний и предосторожностей, которые следует соблюдать в то или иное время года (Psell., I, 32; NOT, § 63, 1)[1416]. Это было связано не только с состоянием дорог, но и с проблемой снабжения армии. Арабские географы IX–X вв. советуют, например, во время зимнего похода оставаться на византийской территории не более 20 дней по причине нехватки фуражам[1417].

В военных трактатах и исторических сочинениях постоянно подчеркивается потребность в хороших и надежных разведчиках и проводниках, хорошо знающих местность. Это служит наглядным свидетельством того, насколько важную роль играли пути сообщения в судьбе любого военного предприятиям[1418].

Низкое качество дорог привело к тому, что армии больше полагались на вьючных животных, нежели на колесный транспорт[1419]. Правительство Поздней Римской империи выработало строгие правила относительно размеров и характера грузов и использования колесного транспорта в государственной транспортной системе, которая делилась на две категории. Медленным транспортом считались повозки, запряженные быками, и аналогичные по тяжести транспортные средства, быстрым — легкие повозки, лошади и мулы. Некоторые из этих правил продолжали существовать и в Византии, однако, если быстрый транспорт, несомненно, сохранялся на протяжении византийского периода истории, медленный либо исчез вообще, либо потерял свое независимое значение[1420].

С середины VII в. в Византии получает развитие четко обозначенная система стратегических военных коммуникаций, вдоль которых устанавливались общегосударственные и провинциальные военные стоянки. Это было ответом Империи на создавшуюся регионах стратегическую ситуацию[1421].

Старые римские дороги использовались до тех пор, пока из-за неровностей и наличия ям они стали непроходимыми даже для солдат и вьючных животных. Поскольку, как мы уже заметили, их поддержание носило крайне нерегулярный характер, многие из них уже мало отличались от троп и проселочных дорог, и были совершенно неприспособленны для любого колесного транспорта[1422].

В сообщениях о военных кампаниях византийцев на Балканах упоминаются четыре крупных артерии[1423]. Самая известная из них — Эгнатиева дорога, ведущая из Константинополя. Она проходила через Гераклею во Фракии и прибрежную равнину к югу от Родопских гор к Фесаллонике и далее, через Эдессу, Битолу, Ахриду (Охрид) и Эльбасан, выходила к Адриатическому побережью через горную область Диррахия (Дуррес). Вторая дорога находилась к северу от Фессалоники и проходила по Родопским горам через долину Аксия (Вардара) и перевал Демир Капийя (с альтернативным изгибом вокруг этого дефиле, ведущим через другой перевал, известный византийцам как Клейдион — «ключ»). Далее через Стоби и Скопию (Скопье) эта дорога вела к Нанесу, где и заканчивалась; Нанес был ключевым пунктом, от которого отходили многочисленные дороги: в Македонию и Грецию — на юг, к Адриатическому побережью на запад, на юго-восток — во Фракию и к Константинополю и на север — к Дунаю. Третья магистральная артерия начиналась в Константинополе и шла через Фракию к Адрианополю (Эдирне), а затем, вдоль течения реки Марица, к Филиппополю (Пловдив). К северу от Филиппополя дорога проходила через перевал Сукки, который охранялся на его северном выходе так называемыми «Воротами Траяна», прегражденными стеной и двумя укреплениями, а затем вела через перевал Вакарель к Сердике (София) и далее через горы и ряд перевалов в долину Нисавы — к Нанесу. От Наисса она имела свое продолжение по долине Моравы до Виминака, а оттуда вдоль Дуная — к Сингидуну (Белград). Это была важнейшая военная дорога, снабженная рядом ответвлений на восток и на запад и дающая доступ к южной части Дунайской равнины, к горам Гем и прибрежной низменности Черного моря, равно как и к долинам западной Моравы, Ибара и Дрина. Не меньшее значение имела четвертая дорога, ведущая на север от Константинополя к Анхиалу (Поморье), Месембрии (Несебар) и Одессу (Варна). Она шла параллельно Черноморскому побережью и заканчивалась в устье Дуная. Параллельная ей внутренняя дорога проходила через Адрианополь, через хребет Средня Гора и далее — через Шипкинский перевал и собственно Балканские горы к Никополю (Велико Тырново) и далее — к Нове (Систов) на берегу Дуная. Эти дороги проходили иногда через весьма узкие, а временами и высокогорные проходы, которые без труда могли быть блокированы обороняющимися силами, представляя в этом плане идеальную позицию для защиты[1424].

В Анатолии на основе античной системы путей сообщения в византийское время возникает большое число крупных военных дорог, сохранение которых имело особое значение для интересов государства. Первая из новых дорог, начинаясь от Хрисополя (напротив Константинополя) вела через Никомедию и Никею к главной военной базе армии, находящейся в Малагине, а затем — в Дорилей. Отсюда дорога разделялась: западный путь проходил через Котиэй, а восточный — через Аморий, вплоть до Акроина, а отсюда — продолжался на северо-восток в Иконий, на юг и юго-запад через Синнаду в Колоссы (Хоны). На восточном ответвлении существовали две возможности поворота на юг: западный путь шел через Котиэй, а восточный — через Аморий на Акроин и далее — либо на юго-восток на Иконий, либо на юг и юго-запад через Синнаду в Колоссы (Хоны). Вдоль этой последней дороги имеются две возможности поворота на юг — вплоть до Кибиры и, наконец, через горы — к побережью Атталии или еще дальше на запад — к Мире. Кроме того, дорога из Хон вела на запад через Лаодикею и Траллы к Эфесу, находящемуся на побережье Эгейского моря. Из Икония дорога разветвлялась на восток в Архелаиду, а затем — на юг, до Тианы, и далее — до Цезареи или опять-таки на юг от Икония через Саватру на Тебасу, Кибистру (Гераклею), Лулон, Подан и ущелье Цакит. Дорога, ведущая на юг от Цезареи, в конечном счете соединялась с той же самой дорогой, через Тиану в районе Лулона. Далее они сходились через два прохода к югу от Подана (византийцы называли их Мавриан и Каридион) и различными путями вели к Киликийским воротам (Кюлек Богази) в дефиле реки Есилолук и далее — на равнину, чтобы затем продолжаться до Тарса и Аданы[1425]. Из Кесарии различные дороги вели на Запад по направлению к Анкире: они шли на север в Базилику Терму, а затем — в Табион и далее — на Эвхаиту и на северо-восток, вплоть до Севастии и далее на запад и север до Дазима и Амасии. Группа других дорог связывала Севастию с Камахой, Колонеей и Саталой.

Вторая значительная военная дорога ответвлялась на восток от Дорилея и шла вдоль долины реки Тембрис (совр. Поршук Су) через Трикомию, Горбей, Саниану, а затем — к Тимиос Ставрос и Базилике Терме на север от Харсианон Кастроп через Батис Риакс и Севастию. Отсюда можно было двигаться на юго-запад в Кесарию, на север в Дазим, на восток в Колонею и Саталу и на юго-восток — в Мелитену. Второе ответвление поворачивает на юго-восток в Саниан и через Мокисс и Юстианополь проходит до Цезареи. Примечательно, что эти дороги часто совпадают не с большими выложенными камнем дорогами Римской империи, но с более мелкими (а зачастую и более старыми) дорогами, которые предоставляли больше возможностей для снабжения армии водой, продовольствием и фуражом. Их использование, вероятно, также отражает трудности передвижения по старым, уже в значительной степени разрушившимся мощеным дорогам[1426]. В ряде случаев существовало немалое количество дополнительных путей, причем некоторые из них были пригодны для колесных транспортных средств и были вымощены еще в римские времена, тогда как другие оставались обычными тропами, доступными только для идущих цепочкой воинов и выносливых вьючных животных. Знание подобных дорог было необходимо для проведения успешных военных операций, и мы знаем немало историй, когда благодаря сведениям о них римские армии обходили своих противников с фланга. Именно эта альтернативная дорожная система чаще всего использовалась войсками Византии, действовавшими против мусульман вплоть до XI в.

Вдоль дорог был установлен ряд постоянных походных лагерей — аплектонов, предназначенных для поддержки войск, которые сражались либо на южной стороне у Цезареи, либо на северо-восточной, в районе Севастии. Эти лагеря были расположены в Малагне, Дорилее, Каборкине (между Трикомией и Мидейоном), Колонее[1427], Цезарее и Дазиме. Основные трудности, с которыми сталкивались войска, независимо от их численности, заключались в наличие долгих участков дороги, ведущих по безводной и незащищенной местности с одной стороны, и проходящих через горные районы, которые отделяют центральные плато от прибрежных районов, — с другой. Все эти особенности местности оказывали фундаментальное влияние на пути передвижения вражеских войск и, если принять их во внимание, могли быть весьма эффективно использованы против захватчиков. Стратегия армии средневековой Византии во многом определялась данными обстоятельствами.

Существовало несколько основных путей проникновения в Малую Азию из областей Киликии и северной Сирии. К северу от Тарса, в ущелье Есилука дефиле Киликийских ворот вело через горы Тавра к Подвиду. Затем можно было продвигаться на запад, к Лулону, Гераклее и, в конечном счете, на север — к Иконию, или далее на Цезарею либо прямо, либо через Тиану. Вторая дорога вела на север из Германикии (Мараш) к Кукуссу, а затем, через проход Куру Кей, на запад в Цезарею, тогда как еще одна соединяла Адату (к северо-востоку от Германикии) с Мелитеной, проходя через Антитавр у Запетры. Третья начиналась в Мелитене, проходила через ряд проходов и дефиле и вела либо в Цезарею через перевал Гедилли Даг, либо через пограничный перевал Ликанд, либо в Севастию через Куручайскую долину. Ряд более мелких дорог проходил через удобные для обороны ущелья-клисуры. Некоторые из них вели дальше на запад, тогда как другие проходили вдоль восточного участка границы, покрытого арабскими и византийскими крепостями и ставшего ареной многочисленных столкновений. Этот участок проходил от Мопсуэстии (аль-Массиса) до Аназарбы (Айн Зарба), а затем, через ущелье, на Сисион и далее, на север, к Цезарее. Далее на восток шли другие пути, ведущие от Мелитены на восток к Арсамосате (Симсат) и далее — к Хлиату на озере Ван, равно как и на север. Военный трактат X в. о пограничной войне перечисляет несколько регионов, где существовали проходы через горы, посредством которых могли пройти неприятельские армии и которые требовалось хорошо охранять. Аналогичным образом, арабские источники детально описывают те пути, по которым завоеватели могли пересечь горы Тавра и Антитавра (Velit., § 23)[1428].

В последние годы XI в. в результате занятия турками-сельджуками значительной части центрального плато Малой Азии, центр тяжести стратегии Византии в Малой Азии существенно переместился. В период между самым началом XII в. и 60-ми гг. этого столетия возникает новая пограничная зона, расположенная в узком поясе земель, отделявших равнину и прибрежные районы от гор и центрального плато. На западной оконечности этой полосы такие крепости, как Хоны, Хома (Сублейон), Филомелион, Котиэй, Дорилей, Анкира и Кастамон, хорошо известные в 60 — 70-е гг. XI в., становятся передовыми пограничными форпостами. Они были расположены в районах, недавно отвоеванных у турок, и являлись центрами более мелких опорных пунктов и крепостей, которые контролировали основные пути, ведущие из центральных районов Малой Азии в сторону побережья. Хотя большинство из них, а также такие города, как Неокесарея и Гангра, перешли в руки византийцев всего лишь на весьма короткое время, эти форпосты служат показателем относительно успешного наступления с равнины на окраины центрального плато, предпринятого Мануилом I. Аналогичную роль играли такие центры, как Таре и Адана в Киликии и Трапезунд на севере[1429].

2. СТРАТЕГИЯ И ТАКТИКА

Стратегия Византийской империи. В отличие от современного понимания слова, для военачальников Восточной Римской империи и Византии и их правительств стратегия довольно мало отличалась от тактики. Поэтому средневековые военные трактаты, дающие нам так много информации о военном деле, рассматривают стратегию и тактику как части единого целого. Они обычно используют слово «стратегия» там, где речь идет о структуре и организации ведения войны, искусстве планирования и осуществления конкретных кампаний, принимая во внимание географические и климатические факторы, коммуникации, диспозиции и передвижения военных сил, имеющиеся в распоряжении военачальника. В начальной части «Тактики» императора Льва VI говорится следующее: «Тактика — это знание о передвижениях во время войны: есть два типа подобных передвижений — по суше и по морю. Тактика это искусство построения, вооружения и военных передвижений, а стратегия — это наука о том, как нужно изучать и использовать на практике добродетели военачальников, равно как и наука о стратегемах, т. е. средствах достижения победы. Цель тактики — победить врага при помощи всех возможных планов и действии» (Leo, Tact., I, 1–4; см. также Leo, Tact., XX, 58).

Позднеримские и византийские авторы военных трактатов, и это особенно заметно в подобных сочинениях VI и X вв., имели тщательно разработанный набор теоретических и практических руководств, которые могли быть использованы командованием на поле боя. При этом разумеется, было понимание того обстоятельства, что только при наличии божественного одобрения и поддержки сражение могло завершиться решительной победой (Leo, Tact., XII, 3).

Хотя у римлян и византийцев не было цельного и последовательного понятия «стратегия» в широком смысле этого слова, это еще не значит, что у них не было стратегического планирования и умения мыслить в этих категориях. Основные элементы византийской политической идеологии, особенно — защита римской христианской ойкумены и возвращение бывших земель Империи — само собой разумеется, содержали в себе концепцию мирового порядка, установление которого было исторической миссией Римской империи[1430]. Подобные выражения политико-идеологического содержания были неотъемлемой частью имиджа любого императорского образа и неотъемлемой обязанностью самой власти правителя. Аналогичные положения воплотились в традиции апокалиптических сочинений, которые, не имея ничего общего с военными руководствами и «стратегией», тем не менее указывали на будущее и предполагали, что при наличии божественной помощи и руководства, под началом благочестивых правителей, христианская Римская империя в конечном счете восторжествуют над своими недругами и прежде всего над исламом[1431].

Впрочем, можно усомниться, что долгосрочное военное планирование и военные диспозиции в целом были когда-либо организованы с целью воплотить в жизнь какую-либо из этих грандиозных политических целей. У правителей Византии не было какой-либо долгосрочной фискальной политики или военной стратегии, которую можно было действительно проводить в жизнь постоянным и логически осмысленным путем для выполнения и реализации политики реконкисты[1432]. Тем не менее в Византии существовало понимание связи между распределением и перераспределением ресурсов обороны (людей, продовольствия, военного снаряжения, скота и др.) и способностью Империи отразить враждебные нападения или нанести ответный удар. Византийские военные руководства, как те, которые воспроизводят архаическую и ученую традицию классического и римского прошлого, так и те, которые отражают современные им условия, практически обязательно затрагивают этот вопрос. Военачальникам рекомендуют не вступать в сражение в неблагоприятных условиях, поскольку это приведет к людским и материальным потерям, а доминирующим мотивом этих сочинений было то, что именно византийцы были вынуждены маневрировать, использовать тактику проволочек, устраивать засады и применять другие стратегемы, чтобы выравнивать шансы со своим противником. Впрочем, было совершенно очевидно, что главной целью войны было выиграть ее без решительного сражения: иными словами, настоящего сражения, а следовательно людских потерь и в теории, и на практике (как мы это увидим позже) следовало избегать любыми возможными способами. Победа достигалась благодаря комбинации тактики проволочек, разумного использования слабых сторон противника, местности, погодных условий и искусной дипломатии (Leo, Tact., XII, 4, 126, 128; XIV, 18; XX, 12).

Это понимание находит свое яркое выражение не только в военных трактатах, но и в постоянных замечаниях историков и комментаторов об отношениях между Византией и ее соседями. Византийские правители и военачальники предпочитали использовать военное искусство, ум, обман, подкуп, идеологический шантаж и набор других средств, но не участвовать в прямых военных столкновениях. Там, где военные действия были неизбежны, от армий требовалось действовать, соблюдая крайние предосторожности. Эта мысль была наглядно отражена уже в «Стратегиконе»: «Диких животных, пишет Маврикий, — побеждают при помощи выслеживания, сетей, засад, к ним подкрадываются, их окружают и используют всевозможные хитрости, а не грубую силу. Ведя войну, мы должны действовать теми же методами, независимо от того, много ли перед нами врагов или мало. Попытка пересилить неприятеля в открытом бою, лицом к лицу в рукопашной, даже если вы одержите победу, — это очень рискованное дело, которое может принести серьезный ущерб. Кроме как в крайней необходимости, было бы смешно пытаться одержать победу, которая, на самом деле слишком дорого стоит и приносит лишь ненужную славу» (Maur., VII A, Prooem.).

Очевидной причиной подобного нежелания вести войны были особенности геополитического и стратегического положения государства и состояния его экономики. Войны были очень дороги, а стране, основной доход которой составляла продукция сельского хозяйства, относительно стабильной и вместе с тем весьма уязвимой от естественных и искусственных катаклизмов, следовало избегать войн и стараться их не вести[1433]. Это признавали и римляне, и византийцы. В середине VI в. анонимный автор пишет, что «финансовая система прежде всего направлена на жалованье солдатам, и каждый год большая часть общественных доходов тратится на эти цели» (Strat., II, 4). Тот факт, что Империя существовала в стратегическом окружении, оказывал очень сильное влияние на фискальную организацию государства. Тот же самый автор продолжает: «Когда у нас совершенно нет возможности продолжать войну, мы должны заключить мир, даже если он в чем-то окажется для нас невыгодным. Следует предпочесть мирные переговоры любым другим средствам, поскольку они могут дать нам наилучшие перспективы защиты наших интересов» (Strat., VI, 5). Это заявление раскрывает нам один аспект отношений между войной и дипломатией и является лейтмотивом дипломатии и стратегии византийских императоров и правящей элиты Империи[1434].

Другим фактором, тесно связанным со стратегическим мышлением византийцев была численность армий. С византийской точки зрения людей всегда не хватало, а стратегия и дипломатия должны были учитывать это обстоятельство, имея дело с противником. Первым способом выравнивания баланса было уменьшение сил последнего. Измор врага до тех пор, пока он уже не сможет сохранять боеспособность, уничтожение возможных путей подвоза продовольствия и снаряжения, или, например, передача ложных сведений относительно планов и намерений самих византийцев — все это входило в число методов, рекомендуемых военными трактатами. Уклонение от битвы, ставшее основой византийской стратегии, увеличивало вероятность того, что враг может пострадать от болезней, нехватки воды и продовольствия и т. п.[1435]

Впрочем, совершенно независимо от этих практических соображений и христианских традиций отношения к войне, византийское стратегическое мышление всегда испытывало на себе огромное влияние своих культурных предшественников. Желание сократить людские потери, максимально осторожные действия во время военной кампании, избегание полевых сражений и использование хитрости, ума и обмана или одержать победу при помощи маневрирования, — все это было частью реальных военных конфликтов и дипломатической деятельности и представляло собой элемент давно установившейся традиции, восходящей к эпохе Ранней Римской империи и даже к предшествующему ей времени. Фундаментальные принципы более ранней античной стратегии, содержащиеся в нескольких руководствах по военному делу, принадлежащих перу Энея Тактика, Оносандра, Арриана и Элиана, писавших в I–II вв. н. э., и, несомненно, следующих более ранним авторам, лишь в незначительно измененной форме снова появляются в византийских военных трактатах. Византийские военачальники и теоретики военного дела брали из этих трактатов не только теоретические принципы военно-тактической организации (в этом плане значение древних писателей неоценимо), но и практически все, что касалось ведения войны. Примечательно, что основные положения этой дохристианской греко-римской военной традиции ничем не отличались от основных идей восточноримскаго христианского мира, а общие идейные принципы были вполне совместимы с принципами христианской культуры. Основные принципы стратегии, как, например, стремление избежать битвы, пассивная тактика, сопровождаемая изматыванием неприятеля, принуждение последнего к растягиванию своих коммуникаций, истощение его при помощи тактики «выжженной земли» и лишение вражеских войск запасов воды, продовольствия и фуража, использование дезертиров и лазутчиков для распространения ложных слухов как во вражеском, так и в своем лагере (который кишел неприятельскими шпионами), постоянно встречаются как в греческих и римских военных трактатах, так и в сочинениях авторов поздневизантийского периодам[1436].

Все эти факторы были фундаментальными принципами, определявшими развитие византийской стратегии, как в ближайшей, так и в долгосрочной перспективе. Об этом прекрасно знали как правители Византии, так и авторы военных трактатов, а сами эти принципы непосредственно влияли на возможности действия, как на уровне общей стратегии, так и в конкретных операциях местного значения. Восточная Римская империя всегда должна была противостоять неприятелю по крайней мере на двух, а то и на нескольких границах. С середины VII в. ранее спокойное восточное Средиземноморье стало ареной борьбы двух флотов, византийского и арабского, своего рода «четвертым фронтом», а потому Империя должна была выделить значительные ресурсы на укрепление береговой обороны и поддержание боеспособности флота[1437]. Кроме того, экономическая разруха и сокращение ресурсов сильно ограничивали возможности правительства делать что-либо хоть немного выходящее за пределы сиюминутной ситуации. Так, значительные успехи болгар по утверждению своего положения на Балканах были вызваны именно этими обстоятельствами: Империя имела весьма ограниченные возможности противостоять болгарскому нашествию, поскольку основные ее воинские силы находились в Азии. Восток редко оставался спокойным в течение долгого времени, и только в конце X и начале XI века ситуация позволила византийскому правительству уделить серьезное внимание Балканам, достаточное, чтобы сокрушить болгар[1438].

В этих условиях оборона была главной заботой византийских императоров. Военные диспозиции византийцев организовывались и осуществлялись на постоянной и логически выверенной основе, а их главной целью было обеспечение выживания Империи путем развертывания своих весьма ограниченных ресурсов и использования их с максимальной эффективностью. То, что они, в силу необходимости, были оборонительными по своей сути, становится совершенно ясным из сообщения Лиутпранда Кремонского, посетившего Византию в середине X в. в качестве посла. Лиутпранд пишет о всевозможных предосторожностях с целью уберечь столицу на случай внезапного ночного нападения (Liutpr., I, 11).

Упор на эффективную и умную дипломатию, который постоянно делают византийские руководители и теоретики военного искусства, вовсе не был вопросом культурной установки, вызванной неприязнью христиан к кровопролитию. Напротив, продолжение существования государства зависело прежде всего от использования необычайно сложного и разнообразного арсенала дипломатических средств[1439]. Вся история международной политики Византии полностью подтверждает это положение. Оно подтверждается и непосредственными указаниями источников, посвященных политической теории и практике Византии и прежде всего свидетельствами трактата Константина VII Багрянородного «Об управлении империей», а также теорией и практикой византийской дипломатии. Как утверждает император Константин, начиная свой трактат, правитель должен тщательно изучать все, что известно о ближайших и более отдаленных народах, окружающих Империю, дабы понять «различие между ними и то, нужно ли иметь с ними деловые отношения и жить в мире, либо противостоять им и вести войну» (Const., Adm., Prooem., 25–27)[1440].

Но дипломатия, естественно, имела свой «военный наконечник»: так, хорошие отношения с различными степными народами были жизненно важны для обеспечения византийских интересов на Балканах и на Кавказе. Они могли стать орудиями в борьбе с противниками Империи (как, например, с болгарами), когда — и это часто подчеркивается в трактате «Об управлении империей» возникнет подобная необходимость. Такие отношения, естественно, становились дополнительным источником информации, и византийцы прилагали очень много усилий на сбор сведений, необходимых для обороны Империи, делая это через дипломатические каналы и посольства, через лазутчиков и шпионов, об использовании которых говорится в военных трактатах, а также используя купцов и других путешественников, в том числе и священнослужителей. Военные трактаты придают существенное внимание сбору сведений, который стал еще более важным в конце VII в. Именно тогда, после примерно 50 лет ожесточенных военных действии, обе враждовавшие стороны стали создавать в Малой Азии некую разновидность «ничейной земли», сквозь которую информация могла проходить только по обычным каналам торговых и социальных взаимосвязей[1441].

В итоге война редко оказывалась результатом преднамеренного выбора, сделанного императорами и их советниками. Причиной было то, что Империи постоянно угрожали с разных сторон, а потому она все время находилась в состоянии боевой готовности. В подобных условиях потенциал для возвращения потерянных территорий и восстановления их экономики был существенно ограничен[1442]. Хотя отвоевание этих земель постоянно оставалось на повестке дня в политике и идеологии Византии, усилия для ее реального осуществления всегда зависели от конкретной реакции на, как правило, непредвиденную ситуацию преимущества, возникшую в результате военных побед и использования благоприятных обстоятельств.

Юстиниан I, несомненно, имел представление о «большой стратегии», которая необходима была при реализации политико-идеологической программы реставрации Римской империи. Она выражалась как в войнах, которые он вел, так и в заявлениях идеологического характера, подобных тем, которые были сделаны во вступлении к «Кодексу Юстиниана». Тем не менее те минимальные ресурсы, при помощи которых он решал эти проблемы, говорят сами за себя[1443]. Периодически возникала ситуация, когда особые обстоятельства приводили или могли привести к идее полного разгрома противника: примером такого рода может послужить война Ираклия против персов, что становится ясным, особенно если прочесть панегирические стихи придворного поэта Ираклия, Георгия Писиды. И все же, добившись полного поражения Персии, император Ираклий, проявив незаурядный прагматизм, помог стабилизировать положение в этой стране, просто восстановив старую, благоприятную для Византии пограничную линию и попытавшись превратить Персидское царство в вассала Константинополя. У нас нет оснований полагать, что Ираклий прибег бы к своей стратегии полного уничтожения противника, если бы у него оставался альтернативный вариант действий, однако оккупация персами восточных провинций Империи и два больших наступления на Константинополь сделали традиционную пограничную войну совершенно невозможной. В этой связи можно сделать вполне обоснованное заключение, что стратегические обстоятельства заставили Ираклия прибегнуть к «стратегии уничтожения», как к единственному средству вернуться к прежнему положению дел. Менандр Протектор сообщает, что Юстин II мечтал о полном уничтожении Персидского царства, однако тотчас же замечает, что современники считали его планы абсолютно неосуществимыми[1444].

Невозможно с точностью сказать, была ли политика Константина V против болгар на востоке балканского региона направлена на долгосрочную цель уничтожения Болгарского государства и восстановления власти Империи по всей линии Дуная. Конечно, можно утверждать, что политика Византии в отношении Болгарии всегда отражала державные территориальные претензии на Балканах и желание реванша за «позорный» мирный договор, который Константин IV был вынужден заключить с болгарским ханом Аспарухом в 681 г. Однако, даже если считать, что все это постоянно присутствовало в сознании императоров, действия ряда правителей после Константина V позволяют предположить, что военные мероприятия на этом фронте были не более чем акциями сдерживания. Наступление Империи здесь лишь весьма отдаленно напоминало серьезную реконкисту и было со стороны ромеев всего лишь долговременной «стратегией измора», прерываемой временными периодами мирного сосуществования. Есть все основания полагать, что имперское правительство полностью смирилось с существованием болгарского государства, а все усилия свергнуть ее правителя и его окружение были продиктованы решением найти приемлемый вариант для укрощения потенциально опасного соседа и вместе с тем предотвратить растущее влияние папства в этом регионе. В свете этих обстоятельств завоевание Болгарии стало результатом неожиданно благоприятной стратегической ситуации. После того как Василий понял преимущества, которые он унаследовал благодаря военным успехам своего предшественника Иоанна I Цимисхия, уничтожение Болгарии и реставрация балканских провинций стали для него вполне естественной и разумной реакцией на создавшуюся в то время ситуацию. Но даже тогда он был вынужден, по крайней мере вначале, вести войну на оборонительной основе[1445].

Существуют многочисленные примеры переводов войск с востока на запад и, наоборот, начиная с VI в. Так, например, переброска войск с востока на запад позволила императору Маврикию в 90-е гг. VI в., после стабилизации восточного фронта, предпринять ряд успешных кампаний на Балканах с целью подчинения славянских иммигрантов и изгнания аваров. Вместе с тем четкое утверждение данного принципа отмечено Продолжателем Феофана (Th. cont., 181, 15–18), который рассказывает о кампании 863 г.: «Когда болгары были в мире, существовало правило, что они (т, е. армии Фракии и Македонии) делили опасности и сражались вместе с восточными войсками».

Обзор восточных кампаний середины IX столетия в сочинении X в. совершенно очевидно свидетельствует о том, что крупные наступления могли быть предприняты только тогда, когда войска на одном фронте могли быть переброшены на помощь армии на другом[1446]. Победа Империи над русским войском под командованием Святослава в 70-х гг. X в. на Дунае и разгром Болгарии в 991 — 1018 гг. стали возможны именно благодаря тому, что византийское правительство смогло перебросить военные ресурсы с восточного фронта на северный.

На востоке и Никифор Фока, и Иоанн Цимисхий в различные моменты своего правления на различных стадиях строили планы подчинения мусульман, и особенно — отвоевания святых мест в Палестине, хотя у нас нет надежных сведений, что они были успешны. Однако эти чувства совпадали с религиозным энтузиазмом в отношении войны против неверных, которые были особенно связаны с Никифором II[1447].

Тем не менее из труда Льва Диакона, склонного прославлять усилия этих императоров, совершенно очевидно, что даже самые глубокие и разрушительные рейды на Сирию, Палестину и Джазиру (в Месопотамии) все-таки оставались обычными военными походами. В то же время чрезмерное расширение собственных владений или попытка держать оккупационные силы в глубине вражеской территории в течение длительного времени по-прежнему были крайне опасны. Конечно, в ближайших регионах требовалось держать гарнизоны, и эти области необходимо было освоить. Характерный пример подобной системы представляют районы, расположенные к югу от Антиохии — они могли быть обеспечены по морю всем необходимым, а их границы были очерчены рекой Оронтом и частично прикрыты естественным барьером Аманских гор. И все-таки Василий II предпочитал сохранять Алеппо и аналогичные центры в Сирии в качестве вассальных или по крайней мере нейтральных государств, главным образом потому, что оккупация сирийского побережья за пределами антиохийского региона влекла за собой угрозу со стороны морских сил Фатимидов[1448]. То же самое можно сказать о его отказе использовать возможности, которые предоставила бы ему оккупация Джазиры в 80 — 90-е гг. Х в., где он позволил мелким и разрозненным местным племенам, обитавшим возле Мосула, Амиды и Эдессы, сохранять свою весьма сомнительную независимость и тем самым играть роль ширмы, прикрывающей собственно византийскую территорию[1449]. Какие бы надежды ни возлагала военная элита Малой Азии, олицетворяемая Иоанном Цимисхием и Никифором Фокой, на процесс продолжающейся экспансии, которая привела бы к возвращению потерянных восточных провинций и объединению всего христианского населения, еще находящегося под властью мусульман, в лоно единой православной Империи, ресурсов для постоянного удержания территории за пределами северной Сирии у византийцев попросту не было[1450]. В случае с этими двумя императорами продолжение успешной войны на одном фронте зависело от мирной ситуации на другом. Вопросы обороны являются ключом к решению проблемы, и зачастую даже завоевательные войны велись с целью укрепления обороны, а приобретение новой территории служило задаче создания более глубокой буферной зоны, для того чтобы защищать центральные районы Империи. Создание новых военных командований, именуемых дукатами, которые покрывали восточные и северные границы в 60 — 70-е гг. Х в.[1451], существование последовательной, всеобщей и вполне прагматической и практичной стратегии такого рода как раз показывает, что представители византийского правительства, несомненно, имели географическое и стратегическое понимание необходимости защищать то, что им удалось вернуть, и планировать дальнейшую экспансию.

Таким образом, стратегия определялась взаимодействием между реальными ресурсами и политическими ожиданиями, смягченным идеологическим прагматизмом. Вполне вероятно, что большая часть военных действий, которые нам предстоит рассмотреть, велась не ради нанесения сокрушительного удара по врагу, но ради попытки достижения состояния паритета или равновесия. Причем они велись посредством истощения, рейдов, контрударов и разрушения вражеского потенциала[1452]. Члены правительства и императорского двора могли разделять общие убеждения относительно отношений с окружающим миром, однако стратегическая диспозиция армий Византийской империи не обязательно ориентировалась на эти убеждения как на приоритет.

Потеря престижа, связанная с успешными набегами и завоеваниями со стороны врага, была очень важным фактором, влияющим на ответные действия императора. Военные действия не обязательно преследовали только материальную выгоду, поскольку идеологическое превосходство играло исключительно важную роль в представлениях византийцев об их собственной идентичности и роли в общественном порядке вещей; точно таким же образом войны не велись с какой-либо долгосрочной стратегической перспективой. Любой урон, нанесенный противнику, считался успехом, но некоторые способы удара по врагу имели и идеологический смысл. Разрушение Ираклием зороастрийских храмов, захват Никифором I столицы болгарского хана в Плиске, нападение Феофила на Мелитену и Созопетру в 837 г., грандиозные претензии Никифора Фоки и Иоанна Цимисхия на предстоящее возвращение святых мест христиан или разрушение культовых центров ислама — все эти события имели определенный идеологический смысл для современников. А несчастья, павшие на голову второго и третьего поколения после них, оказались более катастрофическими с позиций божественного провидения.

В свою очередь, одни театры военных действий имели большее идеологическое значение, чем другие. Так, войны с варварами на Балканах и к северу от Дуная считались гораздо менее престижными и славными, чем борьба с иноверцами-мусульманами на востоке, а в XI в. придворный интеллектуал Михаил Пселл замечает: «Казалось, что нет ничего великого в борьбе с западными варварами, <…> но когда он (император Роман III) обратился к живущим на Востоке, он считал, что будет действовать более благородно…» (Psell., III, 66).

В самом деле, у нас мало данных в пользу того тезиса, что войны велись специально для того, чтобы приобрести ресурсы, которые могли быть использованы с целью последовательной реализации определенного стратегического замысла. Если, конечно, не считать того факта, что захваты богатства и территории, которые сопровождали военные действия, были желательны сами по себе. Военные действия, как правило, велись в условиях нанесения максимального ущерба вражеской экономике и материальной инфраструктуре и сопровождались убийствами или порабощением населения, разрушением укреплений и городских сооружений, опустошением сельской местности. Точно таким же образом следовало принимать меры для предотвращения подобных действий, и к середине X в. византийцы довели до совершенства оба способа ведения войны[1453]. И в войнах VII–X вв. против арабов на востоке, и в войнах против славян и болгар на западе, византийская стратегия может быть обозначена как «стратегия измора»[1454]. Только в случае с усилением восточной экспансии Никифора Фоки и Иоанна Цимисхия и в немного более позднем, но тесно связанным с ними завоевании Болгарии Василием II можно обнаружить глубокие намерения. В первом случае посредством агрессивной политики по отношению к малым мусульманским государствам в Сирии и Джазире Византия пыталась расширить и укрепить свое территориальное могущество, равно как и могущество анатолийских магнатов, в этом регионе. Во втором, в качестве реакции на первый процесс, этой целью было создание новой базы ресурсов для правительства, которая была бы независима от власти и влияния этих магнатов и вместе с тем находилась в контексте практического решения проблемы ликвидации угрозы со стороны независимой Болгарии и восстановления имперского господства во всем Балканском регионе. Обе стороны этого процесса отражают особые структурные противоречия внутри византийского государства и общества и в то же самое время ясно демонстрируют степень, в которой внешняя политика и военная стратегия государства могут отражать властные отношения внутри самого обществам[1455].

Византийские правители и военачальники могли действовать на основе последовательных и постоянных стратегических планов при условии наличия военных и материальных ресурсов и политической воли. Иллюстрацией этого положения являются завоевания конца X в. и последовательность дальнейших стратегических мероприятий. Но существовала ли в Византии какая-либо «глобальная стратегия»?

Поскольку защита границ и сохранение территориальной ценности были гарантиями выживания Империи, на что были постоянно направлены и ее распространенная по всему миру международная дипломатия, и управление ее снабженческой и фискальной системы, ответ, несомненно, мог бы быть положительным. Впрочем, «глобальная стратегия» включает в себя больше, чем только это, особенно в смысле наличия долгосрочных военно-политических целей и методов, которые, постоянно присутствуя в имперской идеологии, лишь эпизодически, как уже отмечалось, приобретали форму специальных проектов.

На протяжении долгой истории Империи основной характерной чертой византийского военного мышления была оборонительная стратегия, что, несомненно, было результатом стратегического положения государства. Различные средства на различных театрах военных действий использовались для достижения одной и той же цели.

Византия просуществовала в течение столь долгого времени потому, что она могла себя защитить, разумно использовала естественные рубежи и искусственные границы в кризисные годы VII–VIII столетий и устанавливала необходимые политические и дипломатические отношения в последующее время. Каковыми бы ни были специфические особенности ее исторического и политического увядания после 1204 г., общий упадок Византийской Империи шел рука об руку с ее сокращавшейся способностью сбора ресурсов, необходимых для того, чтобы держаться против сил, которые поодиночке или совместно намного превосходили ее в этом отношении. Таким образом, византийская стратегия была прагматической реакцией на внешнеполитические события, лишь для виду наполненной политико-идеологическими императивами христианской Римской империи. Это хорошо видно на примере императора Юстиниана I в VI столетии, который постоянно повторяли его преемники. Политические и стратегические условия существования Восточноримской или Византийской империи превращали «великую стратегию» в нечто очевидно невозможное.

Несмотря на общие элементы, которые можно проследить в отношении византийцев к войне на протяжении всего времени существования Империи, фокус внимания правительства и общества в целом колебался в зависимости от основных тенденций развития Византии, также завися от их врагов и соседей. Так, в X в., ставшем временем больших военных успехов, территориальной экспансии и перемен на международной арене, военное дело и борьба за веру приобрели новые оттенки или по крайней мере вывели на поверхность те элементы византийской политической идеологии, которые ранее существовали на более глубинном уровне (если не считать войны Ираклия против персов) и делали упор на завоевание, подчинение врага интересам Византии (т. е. интересам Господа), гегемонию и относительно жесткую линию в международных отношениях. Например, когда в 965 г. болгарские послы прибыли ко двору Никифора Фоки, чтобы просить обычную ежегодную дань, которую Византия платила как часть брачного соглашения, когда царь Петр женился на внучке Романа I Марии, но которую болгары воспринимали несколько иначе, император отказался это делать, предпринял короткую предупредительную экспедицию к болгарской границе и призвал на помощь северных союзников Империи, Киевскую Русь во главе с князем Святославом[1456].

Все это изменилось в течение XI в., когда уверенность и богатство, международное уважение и военное преобладание, вызванные войнами конца X в., считались чем-то вполне естественным. Мир, установленный благодаря успехам оружия, казался незыблемым, а потому необходимость в больших и дорогих армиях, несомненно, стала значительно меньшей. Говоря словами византийской идеологии, это было весьма благоприятное положение дел, а императорский эпитет εὶρηνοποιός («миротворец») отражал важнейшие византийские ценности и подчеркивал позитивные, филантропические основания, которые искали христианские повелители Империи, чтобы осуществлять руководство избранным народом. «Многие лета императорам-миротворцам!», «Наконец-то мир!» и «Радуйся, римская армия!» — это совершенно стандартные восклицания, звучавшие на официальных церемониях в Константинополе не только в X столетии, но и в более раннее время[1457]. Византийское предпочтение мира было представлено иностранцам, особенно — тем, которых обычно считали варварами, как признак силы и божественной поддержки, а вовсе не признак слабости (Leo, Tact., II, 49)[1458]. Это, конечно, был способ, которым византийцы представляли свои ценности и своему собственному обществу. Говоря о своем отце, императоре Алексее I, Анна Комнина подчеркивает: «… Алексей… до невероятной степени заботился о мире; он тщательно заботился о его поддержании, а его отсутствие было для него предметом беспокойства… По природе он был человеком мира, однако когда обстоятельства его вынуждали, становился очень воинственным» (An., Alex., XII, 5). Конечно, хотя подобные тексты время от времени появлялись в риторических сочинениях, они являются постоянным элементом исторических описаний правлений и характеров различных императоров.

В самом деле, сокращение военных расходов также фигурировало в контексте разногласий и борьбы партий внутри политической элиты Империи, когда современники достаточно грубо, но иногда достаточно точно описывают политическую борьбу как столкновение между «военной» и «гражданской» (т. е. константинопольской бюрократической) группировками. Одним из результатов этого процесса в XI в. была демобилизация большого числа пограничных войск на востоке, замена военной службы в некоторых провинциях и на границе денежными выплатами, поскольку последние были более контролируемыми и перераспределялись согласно пожеланиям правящих придворных кругов, и отстранение в середине века «военного элемента» социальной и политической элитой от императорского правительства[1459]. Хотя правительство понимало необходимость найти альтернативу чисто военной стратегии и пыталось ликвидировать потенциальную угрозу на дунайской границе путем экономических средств, результатом этой политики были неспособность дать адекватный ответ на вызовы со стороны ранее недооцениваемых, а иногда и просто неожиданных внешних противников сначала печенегов на Балканах, а затем и турок-сельджуков в Малой Азии. Затем наступил и полный коллапс политической системы в результате гражданской смуты и внешнего вторжения[1460].

Таким образом, то, что традиционно считается признаком благодушия и высокомерия, характерного для политики императоров в середине XI в., на самом деле попросту являлось отражением несколько иного аспекта императорской идеологии.

Мир, бывший главной целью византийской внешней политики, уже был достигнут, и Империя могла гордиться этим достижением. Другой стороной этого успеха была агрессивная уверенность в себе, типичная для отношений второй половины X в.[1461] В течение XII в. и то, и другое сменилось отношениями, более близкими к периоду VII — начала X вв. Война все еще оставалась делом, которое в случае успеха могло принести славу имени ромеев, а те все еще оставались избранным народом, сражающимся за дело Бога на земле. Тем не менее прагматические соображения становились все более и более значимыми[1462]. Глобальные планы, частично возродившиеся в период правления Мануила I (1143–1180 гг.), уже не играли столь значительной роли; преобладал фаталистический реализм. В условиях очевидного территориального уменьшения Империи и соответствующего упадка ее военных ресурсов и политического влияния, ставших заметными в течение двух последних столетий абсолютно для всех, обращение к мысли, что успех варваров и неверных стал Божьим наказанием за грехи избранного народа становится все более частым. Приходит понимание того, что однажды Империя погибнет, и эта мысль, невозможная ранее, становится все более и более распространенной. Победу еще можно одержать, но и она находится в руках Господа. Автор хроники Георгий Пахимер вкладывает в уста императора Михаила VIII речь, которую тот произносит перед жителями Константинополя вскоре после его освобождения от латинян 1261 году. Она содержит все классические топосы императорской идеологии, когда война воспринимается как Божье наказание, а победа ромеев — как награда за праведность. Господь «воспользовался италиками», восстановление Города произошло благодаря божественной поддержке, а сохранение этой последней зависит от благочестия ромеев и их преданности истинной вере. Последуют и дальнейшие победы, а Господь отомстит за ущерб, причиненный ромеям, сокрушив гордость их врагов, точно так же, как в Ветхом Завете Господь отомстил за обиды, нанесенные израильтянам, своему избранному народу (Pachimer., 236)[1463].

Ведущие государственные деятели и императоры поздней Византии четко осознавали, что у них уже не было сил, чтобы восстановить господство христианской Римской империи как на Балканах, так и (что было более важно) в Малой Азии. Они были вынуждены пойти на теологический и церковный компромисс, чтобы получить поддержку с Запада, с помощью которой было возможно добиться уничтожения неверных и победы истинной веры[1464]. Эти усилия достичь компромисса разбились о неспособность Запада пойти на компромисс и неприятие народом Византии латинской «ереси». Наступательные военные операции становились все более непрактичными по причине нехватки ресурсов, и по мере того как Империя все больше и больше становилась жертвой сил, расположенных вдоль ее разбитых на куски границ, дипломатические средства стали играть все большую и большую роль в ее политике. А разрыв между идеологической теорией Восточного Римского государства и его хранимой Богом Империи и реалиями их постоянно сужающейся территориальной основы требовал все новых и новых компромиссов[1465]. Новая ситуация побуждала к уходу в новые теории решения проблемы будущего царства Божьего на земле, которые позволили найти компромисс между Православной Церковью и Османской империей и ее султанами. Между тем фатализм, с которым Империя продолжала сражаться на протяжении двух последних веков, будучи раздираема гражданскими смутами и экономическими неурядицами, получал дополнительный импульс от византийской интерпретации семи веков существования мира. Согласно этим верованиям, христианская Римская империя была последней империей, существующей перед началом правления Антихриста и Второго Пришествия. Некоторые из подсчетов предполагали, что седьмым веком должен был стать четырнадцатый или пятнадцатый век, а для многих византийцев судьба Империи была уже решена, и усилия изменить этот предопределенный вопрос были бессмысленным[1466].

В целом создается впечатление, что в период от IV до XII в. Восточная Римская, а затем и Византийская империя выработала несколько вариантов системы организации глубокой обороны. Все эти вариации были результатом соотношения между тремя основными факторами, определявшими политическое и социально-экономическое положение византийского мира. Первым из них были ресурсы, которыми правительство располагало для организации обучения, вооружения и поддержания существования армии, и способы добычи и распределения этих ресурсов. Вторым фактором стало международное положение, и особенно — уровень политической организации и развития идеологии, достигнутый противниками Византии, и, наконец, третьим — организационно-технические возможности этих последних.

Система обороны Поздней Римской империи была целиком ориентирована на оборонительные действия. Крупномасштабные наступательные операции, как правило, предполагали переброску значительных сил из других регионов, который становились уязвимыми для неприятельских вторжений.

Римляне, равно как и их последователи в Средние века, несомненно, имели четкое представление о границе как о линии — символе политического и культурного разграничения. Однако подобные линейные разделения не имели особого военного значения и представляли собой лишь ограниченную стратегическую ценность. В противоположность последним происходит создание пограничных зон. В них местные гарнизоны, опирающиеся на укрепленные центры, могли отражать атаки неприятеля, либо встретив его в поле и вынудив покинуть пределы Империи, либо заняв оборону на своих базах и совершая вылазки с целью измотать врага, замедлить его продвижение, лишить его поставок продовольствия и в конечном счете как можно скорее сделать набег бесполезным и невыгодным. Та же самая система должна была противостоять вызовам более серьезного характера, когда противник был более многочислен и лучше организован. Оборонительная стратегия позволяла противнику перейти границу, но далее обеспечивала то, что ему придется натолкнуться на большое число «опасных точек», т. е. крупных укрепленных центров, снабженных находившимися там гарнизонами. Если они были атакованы, ресурсы противника и линии его коммуникаций оказывались крайне уязвимыми, по мере того как он растрачивал свои силы и время на их захват. Если враг обходил эти крепости, находившиеся в них войска совершали вылазки, чтобы расстроить вражеские колонны, мешать им собирать фураж и продовольствие и ограничить их свободу передвижения. В то же самое время эти действия давали возможность сконцентрировать другие мобильные подразделения и двинуться с ними, чтобы встретить неприятельское вторжение. Война превратилась в непрерывные маневры и борьбу на истощение, поскольку вражеские отряды также пытались избежать столкновения с римской армией и уйти обратно со своей добычей, а римские военачальники стремились либо окружить неприятеля и обеспечить над ним численное превосходство перед решительным сражением, либо, желая избежать настоящего сражения, вынудить врага отступить по причине нехватки продовольствия[1467].

Организационно-техническое превосходство, которым располагали римляне на Балканах, означало то, что вплоть до конца VI в. эта стратегия успешно срабатывала уже на первом уровне, когда отряды варваров отступали на свою территорию после кратковременного захвата рабов и военной добычи. Впрочем, археологические данные показывают, что эта система никогда не работала именно таким образом и что уже с самого начала глубинная оборона предполагала совсем иной и гораздо более разработанный принцип поселения и распределения военных ресурсов, чем дают нам письменные свидетельства. Против персов, в техническом отношении не уступавших римлянам и способных вести успешную долгосрочную осаду, римская оборона обычно срабатывала именно на втором уровне. Мелкие набеги, естественно, происходили, их совершали как персы, так и арабы. Однако крупные наступления в глубь римской территории были очень хорошо спланированы и имели не только специфические цели, как-то: получение дани и захват добычи — но и долгосрочные политические и стратегические задачи. Иногда опорные пункты могли попасть в руки неприятеля, однако по большей части римская оборонительная система работала достаточно эффективно, разумеется, если принимать во внимание политическую и территориальную целостность Империи[1468].

Однако в конце VI — начале VII в. эта система подверглась серьезной опасности сразу на обоих фронтах. Агрессивные действия Маврикия против аваров на Балканах, похоже, были весьма успешными, но их долгосрочные перспективы остаются неясными, поскольку переворот Фоки, жертвой которого стал император, означал возврат к более пассивной оборонительной стратегии и постоянному продолжающемуся переселению славянских иммигрантов на римскую территорию. К середине VII в. византийцы продолжали контролировать некоторые районы Подунавья и дунайскую дельту, равно как и побережье Эгейского моря, но этот контроль едва ли распространялся на внутренние области, удаленные от больших укрепленных поселений и основных магистральных артерий. Первые персидские успехи на востоке были облегчены недовольством значительной части восточной армии, что позволило полководцам Сасанидов вести переговоры с каждой из армий Империи и пройти через систему обороны в Сирии и Палестине, перед тем как обратиться против Египта и Анатолии. Разгром персов Ираклием позволил новому императору начать восстановление старой системы обороны со значительной степенью успеха, однако арабское завоевание окончательно положило конец этому процессу и полностью изменило стратегическую географию Ближнего и Среднего Востока.

Новая система стратегии, ставшая результатом этой ситуации, имела еще более определенную оборонительную направленность, хотя в смысле развития института она органически вырастает из позднеримских учреждений. Постепенно возникают три зоны обороны — внешний территориальный пояс, подвергавшийся постоянным рейдам и опустошениям и основанный на системе твердынь, крепостей и фортов, которые часто переходили из рук в руки, но с которыми всегда приходилось иметь дело, перед тем как предпринять какое-либо долгосрочное проникновение на территорию Византии; внутренний территориальный пояс, в котором базировались войска, использовавшиеся для отражения вражеских атак и концентрировавшиеся в более защищенных центрах, также игравших роль административных и фискальных центров своей округи; и, наконец, третья зона, «область сердцевины», также временами подвергавшаяся нападениям противника и организованная по тому же принципу, что и предыдущая. Последняя зона также обеспечивала ресурсы для поддержания имперской столицы и центрального правительства и их армий и была последней линией обороны, за которой находился уже собственно Константинополь. Это была в высшей степени подвижная система, которая могла выдержать даже очень сильное давление, несущее с собой экономический ущерб и демографические перемены (как, например, завоевание и оккупация части «сердцевины» в 674–678 и 717 — 18 гг.), однако, взяв на вооружение тактику измора и уклонения от боевых действий и полагаясь на крупные укрепленные центры и распыление сил, она делала решительный удар крайне затруднительным предприятием для противника, а полномасштабную оккупацию и подчинение провинций — делом исключительно дорогостоящим.

И все же подобная оборонительная ориентация весьма часто (можно сказать, почти всегда) наносила сильный ущерб населению регионов, особенно подверженных вражеским вторжениям. В Малой Азии Империя полагалась на сеть пограничных форпостов и крепостей, прикрывавших основные дороги, проходы и другие стратегически важные объекты. Эти форпосты были хорошо укрепленными или хорошо скрытыми центрами, куда местное население могло бежать в случае предупреждения о готовящемся набеге, а провинциальные армии были организованы таким образом, что могли скорее изматывать и задерживать продвижение врага, нежели выходить против него в открытом сражении и одерживать решительные победы. Хотя большие арабские армии временами могли блокировать и даже брать крупные укрепленные центры византийцев, подобные действия были достаточно редки по сравнению с гораздо большим числом обычных грабительских рейдов или атак с целью измотать или уничтожить византийские войска. Византийская политика избегания военной конфронтации и обороны, до тех пор пока враг не будет вынужден отступить, даже несмотря на ту значительную цену, которую платили за это жители провинций, особенно подверженных неприятельским вторжениям, похоже, оказалась достаточно эффективной, чтобы помешать успешному проникновению арабов в пограничные регионы и обеспечить способность Империи сохранять ресурсы, достаточные для ее функционирования[1469]. На Балканах система имела менее ярко выраженную оборонительную направленность. Принимая во внимание большую простоту устройства тылового обеспечения ее противников и большую эффективность и мобильность византийской тактической организации, Византия могла достичь военного равновесия, поддерживаемого при помощи дипломатической активности, и добиться определенного военного паритета, хотя частые глубокие рейды в глубь имперской территории и ответные действия византийцев, скорее направленные на поддержание политических требований, нежели идеологических установок, придают военным действиям на этом театре некоторое сходство с военными действиями в Малой Азии[1470].

В этой ситуации большое значение приобретают еще два обстоятельства. Первое — это то, что у нас нет практически никаких свидетельств того, что византийское правительство в целом или конкретные военачальники когда-либо пытались установить «твердую» границу в том смысле, как это было сделано в Северной Британии при помощи искусственно созданной оборонительной линии, известной как «вал Адриана». Конечно, можно обнаружить наличие небольших и краткосрочных исключений из этого правила, однако наше общее суждение имеет силу для всего интересующего нас периода. С другой стороны, вывод, который можно сделать, заключается в том, что так называемые «мягкие» или «проницаемые» оборонительные сооружения не были простой реакцией на отсутствие ресурсов, определенной военной технологией или результатом подавляющего превосходства, которое могли получить противники Империи в отношении военных сил или организации тыла. «Мягкая» оборона была не просто следствием определенных обстоятельств.

Что касается балканского театра военных действий, то похоже, что уже Поздняя Римская империя (как в провинциальном, так и в военном управлении) признала необходимость развития большого разнообразия типов укрепленного поселения как прямой ответ на характер враждебных действий и их влияние на провинциальную экономику. В этом отражалась необходимость защиты населения провинций от воздействия «проницаемой» границы. Даже это установление оказывало определенное влияние на то давление, которому подвергались ресурсы Империи, равно как и природу задунайской иммиграции, начиная с последних десятилетий VI в. И все же есть основания предположить, что те методы, которые были использованы на Балканах, вероятно, еще более последовательно, хотя и, наверное, с большей осторожностью, применялись и Анатолии во второй половине VII вв. А потому возникшая там система имела прямое отношение к опыту действий Империи на Балканском полуострове[1471]. Степень, в которой все это происходило, еще предстоит определить; столь же неясным остается вопрос, в какой степени данные надписей, обнаруженных в укреплениях некоторых оборонительных центров в Малой Азии, действительно отражают активность политики имперского руководства. Оборонительная стратегия, сходная с той, которая возникла на Балканах, начиная с III в., вновь появляется в Анатолии в середине и конце VII в., причем последняя была как раз той областью, в которой подобная стратегическая инфраструктура была совершенно ненужной вплоть до больших персидских вторжений начала VII в.

Итак, «проницаемая граница» стала основной характерной чертой византийской стратегии. Мелкие набеги и крупные вторжения не задерживались на границе, более того, с противником даже не вступали в бой, если, конечно, для этого не было особенно благоприятных обстоятельств (или, скорее, безрассудно храброго командира, способного пойти на риск). Вместо этого войска всячески избегали конфликта (щадя весьма ограниченные людские ресурсы), а сельское население и их движимое имущество и домашний скот спасались в безопасных местах. Укрывшись в своих крепостях, твердынях или горных убежищах, войска и гражданское население попросту выжидали, пока враг не начинал испытывать нехватку продовольствия и возвращался обратно. Это происходило сравнительно быстро, поскольку большие армии подвергались опасностям эпидемий и трудностям, связанным с нехваткой продовольствия, воды и фуража, тогда как большое количество добычи существенно замедляло отступление и делало его более уязвимым для засад и ответных ударов. Разумеется, подобная стратегия была лишь одной стороной ответа Империи на нужды своей обороны: ключевую роль в поддержке подобной военной активности играла византийская дипломатия. Организация беспорядков в среде вражеских армий и их руководства, затягивание мирных переговоров, до тех пор пока неприятельские силы не испытывали нехватку продовольствия или не страдали от болезней, убеждение противника в том, что свежие силы готовы атаковать их самих, или в том, что их собственная страна подвергнется нападению союзников Империи, — все эти и большое число других методов, имевшихся в арсенале дипломатической и пропагандистской войны, широко использовались имперским правительством. Можно не сомневаться, что именно сочетание всех методов ведения войны позволило Империи выдержать такое количество очевидно смертельных ударов[1472].

Система стала меняться в период военной экспансии и реконкисты конца X — начала XI вв. Вместо глубинной обороны создается новая система пограничных районов, основанных на одном или нескольких укрепленных пунктах с их мобильными гарнизонами. За их пределами на востоке появляется ряд зависимых эмиратов и других государств, удерживаемых под контролем при помощи периодических демонстраций военных сил Империи и дипломатических усилий. Что касается запада, то линейная граница с соседними государствами поддерживалась здесь при помощи дипломатических средств и взаимных экономических мероприятий. Начиная с последней четверти X века на нижнем течении Дуная было восстановлено нечто вроде «проницаемой» границы, которая была расширена в западном направлении, после того как Василий II разгромил Второе Болгарское царство. Археологические данные о систематической повторной оккупации в этом регионе позволяют предположить, что это было связано с осознанием серьезности угрозы со стороны Киевской Руси после событий начала 70-х гг. X в… Впрочем, у нас нет особых оснований полагать, что эта политика была продолжена Василием II, а отказ от нее был, по всей вероятности, связан с исчезновением этой угрозы после заключения союза между Константинополем и Киевом в конце 80-х гг. X в… Тем не менее Дунай и связанная с ним речная система на северо-западе Балканского полуострова действительно функционировали как граница между Империей и ее северными соседями, особенно Венгерским королевством, даже в XII в., хотя материал источников позволяет предположить, что эту границу защищала лишь тонкая полоса фортов и наблюдательных пунктов, расположенных в ключевых точках, равно как и область пограничного плато, которое сознательно оставляли безлюдным, чтобы отбить у противника желание совершать набеги на эту территорию. В самом деле, наши данные показывают, что расположение императорских сил на Балканах в конце XI — начале XII в. имело своей целью не только обеспечение внутренней безопасности, но и сдерживание внешней угрозы, осуществляемое путем сочетания дипломатической активности и периодических демонстраций военной мощи Империи[1473].

Международное положение существенно изменилось в этот период, а некоторые преимущества, которые Восточная Римская империя имела в VI и VII вв., были полностью утрачены. За исключением некоторых кочевых народов степи, большинство соседей Империи (независимо от того, были ли они ее потенциальными союзниками или противниками) развили у себя более сложные формы государственности и создали материально-технические условия, необходимые для того, чтобы выставить значительные и хорошо вооруженные силы, хотя бы на краткосрочной сезонной основе. Таковым было положение на востоке, даже во времена раннего Халифата, но не на западе. Кроме того, тактические преимущества, которые имели дисциплинированные имперские армии над отрядами варваров, к XI и особенно к XII в. были по большей части уравновешены благодаря развитию тяжелой рыцарской конницы и осадной техники. Если императоры VII–VIII вв. могли относиться к большинству своих противников как к варварам, императоры X, XI и особенно XII вв. были вынуждены признать, что им приходится по большей части иметь дело с государствами и народами, которые уже почти не уступали Империи в организационном и материально-техническом плане. Стратегии пришлось отвечать на это изменившееся положение дел.

Военная система конца X — начала XI в. эволюционировала в сторону препятствующей обороны, что отражало военно-политический контекст, при котором вторжения на вражескую территорию были относительно редки, и это позволяло мобильным силам Империи обеспечивать дипломатические акции на территории ее врагов и соседей. Пока враги появлялись не столь часто и, как правило, на одном фронте, а общее международное положение позволяло Империи предотвращать вторжения на свою территорию, этого было достаточно, и, похоже, подобная ситуация обусловливала действия императоров, правивших в период 1025–1059 гг., и их советников. Впрочем, эта гибкость была утрачена с появлением множества новых угроз, поскольку стоящая за ней нехватка ресурсов не позволяла обеспечить внезапную экспансию вооруженных сил, необходимую для противостояния подобного рода вызовам, Внезапное усиление военного давления на Империю в середине и конце X в. в сочетании с борьбой внутренних партий и отвлечением военных ресурсов от внешней угрозы оказались слишком серьезным испытанием для этой в который раз измененной системы, которая наконец начала разваливаться. Наконец, что было особенно важно для обшей стратегической перспективы, Империя не смогла поддерживать существование эффективного военного флота, тогда как в конце XI— начале XII вв. сухопутные операции всегда могли подвергнуться, а иногда и подвергались, реальной опасности со стороны морских сил. События 1203–1204 гг. показали это с ужасающей полнотой.

Парадоксально, что основные принципы системы обороны в Малой Азии (за исключением чисто формальных обстоятельств) после ее восстановления при Алексее I Комнине в своей основе оставались теми же, что и в VIII — начале IX вв. Напротив, на Балканах Комнины попытались восстановить и поддерживать принцип пограничной линии, хотя и они принимали во внимание необходимость глубинной обороны. Тем не менее цена, которую платило местное население, и политическая опасность, связанная с получением необходимых ресурсов из становившихся культурно чуждыми регионов, все более возрастали. Политическая напряженность, существовавшая внутри этой системы, особенно на Балканах, стала особенно очевидной, когда после Четвертого Крестового похода Империя распалась на ряд региональных объединений, которые лишь отчасти отражали традиционные этнические, культурные и религиозные разграничения.

Тактика византийской армии. Как было отмечено выше, уклонение от битвы было интегральной частью военной стратегии Византии. Это проявлялось как в «малой войне» на границах, характерной для восточного фронта вплоть до середины X в., так и в крупномасштабных военных кампаниях. В военных трактатах постоянно звучит мысль, что византийский командующий должен избегать сражения всеми возможными способами до тех пор, пока не получит реального преимущества над неприятелем. Наши источники, хотя и дают весьма подробные обзоры некоторых военных кампаний, однако очень редко содержат детальное описание сражений. Но несмотря на это, в них можно найти несколько интересных замечаний, проливающих свет на события, развернувшиеся на поле боя. Так, например, в 838 г. в сражении при Анзене близ Дазима император Феофил был отрезан от своих и был вынужден пробиваться через вражеские отряды тюркских конных стрелков, для того чтобы ускользнуть с поля сражения (Genes., 48–49; 65–66; Th. cont., 127–129; Р. 113, 116–118)[1474].

Военные трактаты дают нам немалую информацию о приготовлениях, которые необходимо сделать, перед тем как начать сражение, а также о тактических уловках, к которым необходимо прибегать в различных обстоятельствах и в контексте противостояния с врагами, имеющими различный культурный и военно-технологический потенциал. Трудно определить степень реального применения этих теоретических положений, поскольку сообщения наших источников о ходе сражений отличаются неточностью или недостаточной ясностью. Можно с уверенностью сказать, что по крайней мере в X–XI вв. большинство военачальников действительно пытались следовать военным трактатам. И можно предположить, что они это делали в таких вопросах, как организация передвижения войск, снабжение армии, устройство и развертывание походного лагеря и т. п. Мы также могли увидеть, что тактика Никифора II в 950 — 60-х гг. X в., подробно описанная в так называемой «Стратегике» этого императора, стала образцом для его подчиненных и преемников[1475]. Вместе с тем, значительная часть информации о боевых порядках в некоторых трактатах совершенно очевидно восходит к римской и эллинистической теории и практике. В связи с этим, не имея параллельной информации, очень трудно понять, до какой степени византийские командующие действительно использовали описанные в них тактические построения и до какой степени они использовали их как общее руководство и набор примеров. Нет никаких сомнений, что эти трактаты постоянно читали и использовали в X–XI вв. Императорам IX–X вв. рекомендовалось брать их с собой, хотя примечательно, что гораздо чаще речь идет не о современных сочинениях, но о римских руководствах. Сообщают, что Василий II улучшил качество военачальников и солдат посредством подобной литературы и личного опыта (Psell., I, 33). Военачальник и писатель Кекавмен совершенно ясно рекомендовал их использование в типично византийской манере: «Если у тебя есть свободное время, не занятое военными делами (или — делом военачальника), читай стратегические труды и книги, исторические труды и церковные книги» (Kek., 9, 24, 14, 1, 19, 13–19)[1476]. Военачальник Иоанн Дука, как известно, очень интересовался военными трактатами, а его сын Андроник Дука был не менее начитан в военных вопросах (Psell, VII, 4, 16). Случайная информация предполагает, что в ряде случаев командиры пытались предотвратить возможное замешательство во время сражения путем предварительного составления военных планов. Так, согласно свидетельству очевидца, в 1060 году император Роман IV собрал своих военачальников и обсуждал военные планы накануне сражения при Манцикерте (Bryenn., I, 16). Тактические планы обсуждались перед битвой с венграми во время кампании 1167 г. (Chon., 152, 85–89), а кампания императора Михаила IV против восставших болгар в 1040 г., согласно описанию, проходила в полном соответствии с правилами стратегии, когда войска наступали в положенном порядке, разбивали лагерь, согласно существующим предписаниям и т. п. (Psell., IV, 43–44). Напротив, тот же самый автор замечает, что другой военачальник не сумел остановиться и оценить ситуацию, а также разработать план битвы, в результате чего потерпел полное поражение[1477]. Михаил Атталиат сообщает о планировании сражения в палатке императора Романа IV, а несколько ранее — о губительной неудаче византийского командующего в 1049 г. обеспечить подготовку своих командиров (Attal., 113, 8; 32, 6).

Подготовка к сражению детально описывается в некоторых трактатах, в частности в «Стратегиконе» Маврикия, «Тактике» Льва VI и в «Наставлениях» Никифора II. Хотя рекомендуемые меры более или менее повторяют друг друга и являются обычными предосторожностями, исходящими из здравого смысла, можно сказать, что «Тактика» Льва VI очень близко следует модели «Стратегикона». Необходимым условием для начала сражения, очевидно, должна быть выигрышная ситуация для византийцев. Наоборот, его следует избегать, если последняя отсутствует. Означало ли это численное превосходство, лучшую позицию, эффективное снабжение, хорошее расположение для обороны, внезапность или же сочетание всех или некоторых из этих элементов, зависело от конкретных обстоятельств. Впрочем, даже при наличии этих условий командующий должен убедиться в безопасности пути отступления и достаточной укрепленности лагеря, чтобы выдержать атаку противника, в случае если собственные войска будут обращены в бегство. Подготовка также предполагала заготовку достаточного количества воды и фуража для лошадей, равно как и обеспечение безопасности лагеря во время битвы[1478].

Достаточно внимания военные трактаты уделяют разведке. В течение всего времени разведчики должны быть в поле постоянного визуального контакта с противником, желательно оставаясь невидимыми для него, с тем чтобы постоянно информировать командующего о передвижениях неприятеля и его возможных намерениях. Когда армия выдвигалась к полю битвы, разведчики и легковооруженные отряды должны были развертываться в авангарде основных сил, а само поле боя должно было быть тщательно проверено на предмет возможных засад или ловушек, тогда как сам полководец должен отобрать подходящие для этого места, если в таковых имелась какая-либо надобность. Подразделения кавалерии должны были брать с собой минимум поклажи, а запасные лошади полагались лишь для небольшого числа людей. Остальных оставляли в лагере под охраной гарнизона. Нужно было взять продовольствие для всадника и фураж для лошади на срок предполагаемой акции и дополнительные запасы на случай, если часть солдат будет отделена от своего отряда. Вьючные животные должны были перевозить запасное оружие и наконечники стрел и сопровождать боевые отряды к их позициям (Maur., I, 2, 83–85; ср. Leo, Tact., VI,21; V, 1–5; РМ, I, 14; II, 11–14; Leo, Tact., XIII: «О дне, предшествующем битве»).

Как только эти основные требования будут выполнены, командующий должен передать приказы командирам соединений и отрядов относительно предстоящих военных действий и определить порядок движения и начального развертывания. Трактаты рекомендуют различные виды построения для пеших войск, кавалерийских отрядов и армий, состоящих из обоих родов войск. Даны советы, как их использовать, каким образом должны координировать свои действия различные элементы боевого порядка, где должен находиться командующий и каким образом должны передаваться приказы: флагами, сигналами трубы или через посланцев.

Особое внимание уделялось поддержанию дисциплины в случае отражения врага, для того чтобы преследование не завело войско в ловушку. Описывается и тактика ложного отступления или бегства и подходящие для этого условия, как предварительные, так и последующие (Maur., II, 1 — 20;!И, 1 — 16; IV, 1–3 (по большей части повторяется в Leo, Tact., VII, X и XIV); РМ, I, 5 — 17; II, 8 — 18; IV, 1 — 20). В византийских нарративных источниках встречается немало примеров использования этой тактики как византийской армией, так и ее противником. Особенно яркое описание подобных приемов дает Лев Диакон. В 970 г. полководец Варда Фока, посланный против перешедших границу русов и их союзников, степных кочевников печенегов, понял, что не в состоянии сопротивляться столь огромным силам противника. Фока придумал план, согласно которому один из его командиров, Иоанн Алкассей, должен был выйти навстречу печенегам, сделать вид, что его застигли врасплох и начать притворное паническое отступление. Тем временем сам Фока устроил засаду, и, когда войско печенегов попало в ловушку, оно было полностью разгромлено византийцами (Leo Diac., VI, 109–111).

Рис. 124. Византийские знамена, по изображениям в манускриптах.

Воспроизведено по: Никифор II. Стратегика. С. 22.

Следуя принципам, установленным еще эллинистическими и римскими авторами военных трактатов, византийские писатели дают командующему самые разнообразные советы. Однако в каждом из трех военных трактатов, равно как и в тех сочинениях, которые касаются тактики сражений более косвенным образом, например, в сочинении конца X в. об организации военной кампании или действиях на пересеченной местности, автор обязательно учитывает конкретную ситуацию и иногда делает это особенно тщательно. На любом театре военных действий, где сражаются византийские армии, их тактика должна учитывать различные стили ведения боевых действий и тактические приемы, которыми пользуются те народы, с которыми они сталкиваются. При этом «Стратегикон» Маврикия является особенно красноречивым свидетельством того значения, которое римская тактическая мысль придавала пониманию особенностей каждого конкретного противника. Те же мысли повторяются в «Тактике» Льва VI, а позднее — в «Стратегиконе» Кекавмена, который относится уже к XI в. И «Стратегикон» Маврикия и «Тактика» Льва VI описывают тактику, обычаи и боевые приемы соседних с Империей варварских народов. И хотя Лев опять-таки заимствует многое от Маврикия, он не пытается пользоваться устаревшей информацией и принимает во внимание новые обстоятельства. В дни, предшествующие сражению, военачальник должен попытаться собрать и проверить как можно больший объем информации относительно численности, намерений и расположения неприятеля, используя для этого разведчиков и тайных агентов, дезертиров и пленных солдат. Особое значение имело знакомство с местностью. Только если ее условия были благоприятны, византийская армия могла вступать в бой.

Рис. 125. Византийский стяг.

По: Dawson T. Byzantine Infantryman. Eastern Roman Empire с. 900 — 1204. Osprey Publishing Ltd, 2007. P. 42.

Рис. И. В. Кирсанова.

«Стратегикон» Маврикия дает детальное описание действий против четырех возможных противников: персов, скифов (аваров, турок и гуннских народов), «светловолосых народов» (франков, лангобардов и др.) и славян и антов. В каждом случае главу открывает изображение культурного облика того или иного народа или народов, сопровождаемое объяснениями их поведения и морального облика, после чего следует детальное описание их тактической организации и построения на поле битвы. Каждое такое описание сопровождается предложениями лучших способов противостоять этому врагу и одержать над ним победу. Впрочем, в обоих трактатах, сколь бы ни велика была зависимость Льва от своего предшественника, совершенно ясно выражена мысль о том, что полководец обязан хорошо знать своего противника и никоим образом не допускать его недооценки[1479]. Было замечено, что хотя «Стратегикон» — это не первый трактат, автор которого считает, что ромеи должны быть знакомы с тактикой своего врага, но он является первым трактатом, автор которого вникает в подобные детали. Это отчасти отражает тот факт, что интересующие его методы уже стали частью позднеримской традиции, равно как и то обстоятельство, что они отражали те самые две или три «модели» организации тактики и поведения на поле боя, которые мог выбрать командующий византийской армией[1480]. Соответственно, трактат «О боевом сопровождении» дает наиболее детальный обзор того, как надо действовать против неприятеля на восточном фронте, в то время как сочинение «О лагерном устройстве» (De castrametatione) посвящено описанию военных действий на Балканах, хотя в данном случае вражеская тактика описывается только в том смысле, как следует избегать засад[1481].

В условиях приближающейся битвы во время построения войска должны были как можно дольше сохранять молчание. Смысл заключался в том, чтобы лишить противника присутствия духа, произведя на него впечатление полным молчанием и дисциплиной византийских шеренг. То, что подобный прием действительно существовал, становится ясным из описания Феофилактом Симокаттой сражения между объединенными силами ромеев и персов против персидских мятежников, состоявшегося в 591 г. (Theoph. Sim., V, 9, 5–7). «Тактика» Льва поддерживает то же самое требование (Leo, Tact., XX, 204).

Знамена получают благословение сопровождавших армию священников, и воины участвуют в литургии, предназначенной для очищения их душ, и молятся о даровании победы.

Военный клич следовало издавать в момент оставления лагеря. Согласно «Стратегикону» Маврикия, офицеры и священники должны были издать клич «Κύριε ἐλείσον» («Господи, помилуй»), а солдаты, отряд за отрядом, должны были трижды ответить «Deus nobiscum» («С нами Бог»), по мере того как они оставляли лагерь[1482]. Оказавшись на боевых позициях, войска не должны были совершать никаких лишних движений, а солдаты и младшие офицеры должны были ожидать приказов к атаке и быть готовыми должным образом отразить атаку неприятеля. Это делалось посредством лучников, фронтальной атаки или любого другого способа. Лишь перед самым столкновением с противником они снова должны были прокричать боевой клич или начать военную песню с целью лишить противника присутствия духа. На практике, разумеется, использование боевого клича или песни сильно зависело от конкретных обстоятельств (Maur., VIII, 2, 46)[1483]. Есть немало примеров, когда солдаты, которые должны были окружить вражеские войска, производили перед атакой максимально возможный шум при помощи военных кличей, звуков труб, барабанного боя, леденящих кровь воплей, чтобы испугать противника, особенно если византийцы уступали ему численно, и именно это рекомендуют военные трактаты. Таким образом, меньшая по численности византийская армия терроризировала расположенное лагерем у Батис Риакс войско павликиан (878 г.), перед тем как спуститься с окружающих это место холмов и полностью уничтожить противника (Th. cont., 273–274). Иоанн Цимисхий использовал аналогичный прием в 970 г., стремясь запугать русов при Преславе, в то время как основные силы сомкнутыми рядами подходили к полю предстоящего сражения (Leo Diac., VIII, 4; об использовании барабанов: Leo Diac., I, 11; II, 6; VI, 13). Использовались и другие боевые кличи. Так, в одном из сражений в 878 г. солдаты хором кричали: «Крест победил!» В середине X в. войскам предписывалось издавать несколько иной клич: «Господь Иисус Христос, наш Бог, сжалься над нами. Аминь» (Maur., II, 18; РМ, IV, 11).

Трудно определить степень использования этих военных кличей в рамках всей армии, особенно в случае присутствия наемников или союзников-нехристиан, или когда эти наемники и союзники были мусульманами. Так, когда в конце XI–XII вв. Империя использовала большое количество турок, представляется маловероятным, что христианские боевые кличи требовались от кого-либо, помимо собственных византийских солдат.

Поддержание боевого порядка требовалось даже тогда, когда противник терпел поражение. В произведениях нарративной истории можно найти немало примеров, когда вражеская армия внезапно поворачивалась против дезорганизованной толпы своих преследователей. Равным образом, большой заботой было удержание собственных войск от грабежа вражеского лагеря или охоты за военной добычей. И в том, и в другом случае подобные нарушения воинского долга предполагали весьма суровые наказания. Военные трактаты настаивают на этом обстоятельстве, равно как и на справедливом централизованном распределении добычи, после того как победа была одержана. И снова соответствующие примеры могут быть найдены в исторических обзорах этого периода, точно так же, как и примеры гнева и мятежных действий войск, вызванных несправедливым распределением добычи[1484].

Отличительным признаком римской и византийской тактики является линейный боевой порядок, а военные трактаты и исторические сочинения подчеркивают воздействие византийских боевых линий на толпы врагов[1485]. Основным построением византийских армий начиная с конца VI в. было построение в боевом порядке, состоящем из трех частей: правого крыла, центра и левого крыла со стоящими на флангах и выдающимися за их пределы отдельными отрядами на обоих крыльях, а за первой линией стояли вторая и резервная, третья линия. У самого военачальника должен был иметься находящийся при нем резерв, который можно было отправить куда угодно для усиления атаки или обороны. Некоторые отряды могли быть скрыты за флангами первой или второй линии — либо для того, чтобы защитить их от обхода или засады, либо для того, чтобы обойти вражеские линии и атаковать их с тыла. Расстояния между линиями, в которые выстраивается армия перед лицом врага, были кратны стандартному размеру поля боя, длине полета стрелы: около 120 м — дистанция попадания и около 330 м — максимальная дальность полета (Syll., § 43, II)[1486].

Из-за отсутствия подробных источников нет возможности определить, в какой степени соблюдались эти тактические требования, когда речь идет о времени после середины VII в. Преимущества наличия более чем одной боевой линии по-прежнему признавались и носили не только тактический характер. Существовал страх, что передняя линия может обратиться в бегство, и византийские трактаты учитывают это обстоятельство, описывая разнообразные формирования, которые может использовать командующий. Тем не менее, как это видно из «Тактики» Льва VI и из сочинений более поздних писателей, византийский боевой порядок для кавалерии, построенной в две отстоящие друг от друга линии, которые могли поочередно атаковать неприятеля, считался необходимой частью боевого строя, ведущего к победе, и отличал императорские войска от любого из их противников. Если учесть, что многие подразделения, расположенные на своих новых местах дислокации в Малой Азии начиная с 30-х гг. VII в., в целом сохранили свою структуру не только в X, но и в XI вв., то вполне возможно предположить сохранение старых тактических традиций.

Очевидное преимущество этой четко разделенной двойной боевой линии заключалось в том, что, если армии будет нужно отступить, авангард сможет повернуться кругом, чтобы не подпускать противника или производить контратаки, тогда как арьергард поворачивался, чтобы отражать возможные атаки с флангов (ср. Maur., II, 6; III, 8). Исходя из сведений источников, можно предположить, что именно это хотел сделать Роман IV при Манцикерте, когда он приказал отступать своей двойной боевой линии[1487], а неудача отступления была вызвана тем, что вторая линия продолжала отступать, тогда как первая попыталась перейти в контратаку. Аналогичное построение, похоже, использовал Алексей I в 1078 г. в сражении при Калаварии. Континуитет этой традиции построения в две линии в практике византийцев, вероятно, подтвержденный советами военных трактатов, равно как и обычаями, прослеживается с достаточной определенностью[1488].

И «Стратегикон», и «Тактика» Льва VI приводят описания обычных боевых порядков и дают соответствующие советы как для пехоты, так и для конницы. Впрочем, «Стратегикон» демонстрирует существенную перемену в военной тактике Византии, по мере того как последняя была вынуждена отвечать на влияние аваров и других кочевых народов, с которыми она столкнулась в конце VI в. Автор отмечает, что чем больше степень дробления различных отрядов, тем более гибким является весь боевой порядок. Это указывали уже «старые военные писатели». Тем не менее, в «Стратегиконе» подчеркивается, что авары и турки «не выстраиваются в одну боевую линию, как это делают ромеи и персы, подчиняя судьбы десятков тысяч всадников одной-единственной атаке, но образуют две, а иногда и три линии и распределяют свои силы в глубину» (Maur., II, 1). Маврикий настаивает, чтобы начальники кавалерийских отрядов подходили к битве более вдумчиво и формировали большое число основных построений боевого порядка в зависимости от численности армии. Эти построения предназначались для того, чтобы противостоять многочисленным случайностям сражения[1489].

Трудно оценить степень отражения реальных перемен в тактике, которую мы видим в этом описании. Нет оснований сомневаться, что, какова бы ни была их реальная административно-тактическая структура, византийские войска всегда строились таким образом, чтобы обеспечить наличие флангового охранения, резерва или арьергарда и основных сил, которые обычно делились на центр и два фланга, левый и правый. Тем не менее существуют неоднократные сообщения источников о том, что ромеи по крайней мере в ситуациях, когда их противниками были персы, строились в единую неразделенную линию. Возможно, это отражает общую тенденцию ведения войны против тех врагов, которые, как персы, сами имели обыкновение выстраивать войска в одну линию, что описано и в «Стратегиконе». Особенно это было характерно, когда основной силой армии была конница, как это видно в случае с сарматами, готами и теми же персами[1490].

Сообщения о сражениях в «Истории» Феофилакта Симокатты, описывавшего войны последней четверти VI в., как правило, являются слишком общими, чтобы оказать нам какую-либо помощь, даже несмотря на то, что описание большой победы ромеев над персидским царем Хосровом I позволяет предположить, что эта победа была одержана благодаря глубине главной боевой линии. А, следовательно, обе армии были выстроены в единую линию (Theoph. Sim., III, 14, 2–8)[1491]. Точно так же в 586 г., в битве при Солахоне, персидские и византийские войска, согласно описанию, были выстроены тремя большими отрядами, но в единой боевой линии (Theoph. Sim., II, 3, 1–4, 11). Другое описание подготовки к сражению против аваров в 598 г. равным образом предполагает, что византийская армия, разделенная на три части: центр, правый и левый фланги — и имеющая обоз, а также, возможно, небольшие отряды на флангах, чтобы прикрывать их от обхода со стороны противника, не имела при этом ни специального арьергарда, ни второй линии (Theoph. Sim., VII, 14, 2–3). Описания Феофилакта наполнены риторикой, и нам трудно понять, можно ли на них положиться. Впрочем, более ранние описания Прокопия Кесарийского и Агафия ясно показывают, что византийские войска постоянно строились в единую боевую линию, и только небольшой резерв находился непосредственно при командующем, а оба фланга были защищены небольшими охранениями и передовыми отрядами. Подобную ситуацию можно видеть в сражении при Тагине (Буста Галлорум) против готов в 552 г., а также в битве на реке Вультурно в 554 г., когда войска были построены в единую боевую линию с центром и обоими флангами, имеющую значительную глубину, а воины имели различное вооружение в зависимости от их места в строю и рода войск. В этом сражении Нарсес имел два небольших резервных отряда, находившихся за каждым из флангов, чтобы обойти войско франков и ударить им во фланг. Хотя и эти описания остаются неясными, они, похоже, отражают сложившуюся практику и очень близки к описаниям, имеющимся в более раннем трактате Вегеция (Procop., BG, IV, 29–32; Agath., II, 8, 1; III, 26, 8)[1492].

Рис. 126. Построение пехоты X в. в каре.

По: Dawson Т. Byzantine Infantryman Eastern Roman Empire с. 900 — 1204. Osprey Publishing Ltd, 2007. Pl. В.

Рис. И. В. Кирсанова.

Такое построение, при условии, что оно было надежно прикрыто с флангов, а обоз и запасные лошади находились в тылу небольшим арьергардом, было, похоже, стандартным линейным боевым построением, используемым, судя по комментарию в «Стратегнконе», как против германцев на западе, так и против персов на востоке. Впрочем, трактат имеет в виду преимущественно конные формирования, расположенные в единой глубокой боевой линии. Именно от этой тактики он советует отказаться в пользу более подвижного, хотя и меньшего по глубине порядка. Как видно из этого сочинения, главной причиной данной рекомендации была необходимость более эффективного противостояния степным кочевникам-аварам, чей боевой порядок также состоял из раздельных элементов — кланов и основанных на родственных связях группах — и в результате был признан более подходящим[1493].

Эффективность действий пехоты и конницы зависела как от дисциплины и наличия работоспособной структуры командования, так и от оружия, качества лошадей и корпоративного духа. Похоже, что византийская армия VII–X вв. особенно страдала от недостатка дисциплины. Показательно, что «Тактика» Льва VI рекомендует, чтобы спешенные кавалеристы не находились слишком близко от места, где были привязаны их лошади, на случай, что они будут охвачены паникой и попытаются оставить свое место в строю, спасая животных. Другим требованием Льва является то, чтобы военачальник старался освещать в позитивном свете все приметы и предзнаменования, которые циркулировали в лагере и могли привести к деморализации солдат. Таким же образом автор «Тактики» отмечает, что храбрые солдаты часто погибают именно потому, что не подчиняются своим офицерам и бросаются в атаку на врага, не соблюдая необходимого порядка (Leo, Tact., IX, 48; XX, 78, 176)[1494].

Рис. 127. Построение пехоты X в. черепахой, или fulcum.

По: Dawson Т. Byzantine Infantryman. Eastern Roman Empire с. 900 — 1204. Osprey Publishing Ltd, 2007. Pl. В.

Рис. И. В. Кирсанова.

Порядок, дисциплина и сплоченность, опора на коллективные действия, а не на индивидуальную доблесть — таковы были те качества, которые, как считали византийцы, отличали их и их методы ведения войны от методов их противников. Порядок и дисциплина постоянно упоминаются в военных трактатах, они же как прямо, так и косвенно фигурируют во многих нарративных источниках. Так, например, различия между византийскими дисциплиной и порядком и торопливостью и недисциплинированностью франков постоянно подчеркивает «Стратегикон» Маврикия (Maur., XI, 3)[1495]. Это же повторяет писавшая в начале XII в. Анна Комнина, которая окончательно превращает это различие в полноценный стереотип. На самом деле франкские военачальники XII в. были зачастую очень способными тактиками, которые могли провести предположительно более утонченных византийцев и, как это вскоре станет вполне очевидным, простое существование военного дисциплинарного кодекса и принятие римской военной дисциплины не является доказательством того, что подобная дисциплина всегда вводилась силой или же это вообще надо было делать[1496]. Сам факт и качество руководства были ключевыми предпосылками существования эффективной дисциплины. Впрочем, хотя византийское восприятие самих себя и своих врагов было обременено множеством ценностных суждений, оно тем не менее отражает центральную роль военной дисциплины и римских традиций в византийской военной мысли.

Начнем с того, что в период между 640 и 680 гг. византийские армии осмеливались противостоять арабам в открытом поле лишь в крайне редких случаях. Это отразилось на осторожности в стратегическом мышлении, что стало теперь обычаем или привычкой. Но подобная ситуация отражала и явное тактическое превосходство арабской армии и прежде всего — более значительное использование пеших стрелков, которые, однако, передвигались на лошадях или верблюдах совместно с кавалерией. Невозможно сказать, стало ли избегание сражения нормой в период 640–680 гг. или же это просто отражение мнения некоторых источников. Конечно, они почти не упоминают об открытых столкновениях между обоими противниками. Византийские успехи ограничивались возвратом крепостей в Малой Азии или вдоль гор Тавра, ранее захваченных арабами. Так Аморий был взят мусульманами в 669 г. и вновь отвоеван византийцами в том же году. Кроме того, ромеи разгромили одну из арабских армий, участвовавшую в нападениях на Константинополь в 674–678 гг., предположительно в последний год этой «осады». Наконец, они успешно обороняли сам Константинополь (Theoph., а. 6169)[1497].

Во время короткого периода византийского наступления в 80-е и начале 90-х гг. VII в., во многом вызванного внутренними беспорядками в самом Арабском Халифате, императорские армии добились незначительных успехов. Но в основном они смогли лишь удерживать то, что они имели. Кроме того, византийцы сумели одержать победы над славянами на Балканах (687–688 гг.) и над небольшими гарнизонами в Киликии, оставленными там для защиты этого региона в то самое время, когда основные силы халифа были вовлечены в военные действия в Ираке. Тем не менее поражение от меньшей по численности болгарской армии в 678/679 гг. отчетливо демонстрирует слабость полевых войск Империи. В 691/692 гг. возле Севастополиса во Второй Армении состоялась большая битва между объединенными полевыми армиями византийцев, мобилизовавших славянскую пехоту, и арабской армией вторжения. Хотя вначале успех склонялся на сторону первых, дезертирство славян привело к поражению и разгрому императорских войск[1498]. Ряд значительных побед был одержан Ираклием, братом императора Тиберия Апсимара (698–705 гг.), назначенным на должность моностратига, командовавшего всеми отрядами пограничной кавалерии в Каппадокии. Это позволило ему объединить усилия местной армии Анатолика и, вероятно, подразделений из других фем. Тем не менее после этого регулярные набеги и вторжения арабов возобновились и вплоть до неудачной великой осады Константинополя в 716–717 гг. сопровождались византийской тактикой избегания сражения. Только теперь императорские войска начали вступать в прямое столкновение с арабскими армиями. Успех Ираклия позволяет предположить, что причиной неудач при сдерживании арабских набегов была скорее структура командования, нежели собственно боевые качества армии[1499].

Политика уклонения от сражений, которой отмечен период 640–680 гг. по всей вероятности, отражает как горький опыт войны с арабами в Сирии и Палестине в 30-е гг. VII в. и приказ Ираклия избегать открытого сражения, так и стратегические проблемы при обороне протяженной границы[1500]. Армия Империи теперь полагалась на свои укрепленные центры, находившиеся за Тавром и Антитавром, ни один из которых не оказывался в руках противника на протяжении долгого времени, а также на стратегию измора и устройство засад, когда вражеская армия уходила на свою территорию. Новая стратегия часто была вызвана нехваткой сил. Существенную роль мог сыграть и низкий боевой дух. В то же время это воспринималось как политический кризис Империи, вызванный определенными противоречиями между различными провинциальными армиями и их командованиями. Тем более что время от 695 г. до прихода к власти Льва III в 717 г. было периодом постоянных переворотов с участием фемных войск[1501].

Достигнутые успехи зачастую были результатом действий центрального правительства, как, например, назначение Ираклия моностратигом или ситуация, когда императоры Лев III и Константин V лично возглавили наступление против сильной арабской армии, вторгшейся на византийскую территорию в 739/740 гг., разбили ее на три части и уничтожили одну из них. Если местные армии одерживали победу, то наши знания, хотя и весьма ограниченные, позволяют предположить, что они сумели завлечь противника и засаду или отрезать часть его сил от основной армии, а не встретиться с ним в открытом сражении, как это было в уже упоминавшейся истории поражения арабской армии в 677/678 гг.

Одним из последствий этой стратегии было то, что многие полевые части императорской армии утратили формальный или реальный опыт действий в строю на целое поколение. Эта утрата, в свою очередь, имела драматические последствия для поддержания дисциплины, военной тренировки и способности выполнять ряд маневров как в атаке, так и в обороне. Вполне возможно, что дальнейшим следствием было исчезновение какого-либо намека на преемственность в вооружении и экипировке солдат. Сведений источников очень мало, но когда официальный текст VIII в. сообщает о профессиональном кавалеристе, имеющем коня, оружие и, вероятно, лорику (кольчугу или нечто в этом роде), становится ясным, что между солдатами были значительные различия как в снаряжении, так и в денежном довольствии[1502]. Другие сведения, касающиеся последних десятилетий VIII и всего IX вв., позволяют предположить, что общий уровень снаряжения и вооружения сезонных провинциальных армий был явно невелик, а в качестве основных боевых элементов все больше и больше упоминаются центральные отряды фем. Таким образом, полевые армии позднеримского периода превращались в местную милицию. «Тактика» Льва VI рекомендует полководцу обучать и тренировать войска в зимние месяцы или другие промежутки времени, когда для этого представится возможность. Это предполагает, что при наличии сезонных кампаний, это было единственное имеющееся у него время для приведения армии в боеспособное качество (Leo, Tact., VII, 2). Данная рекомендация уже отличается от сведений «Стратегикона», согласно которым зимний лагерь предназначен для временного переоснащения армии, однако военные упражнения должны происходить на постоянной и упорядоченной основе (Maur., I, 2, 5; 87; VI, 1, 9). Жития святых IX в. показывают, что военный смотр, включавший в себя военную и строевую подготовку, происходил ежегодно, и это правило продолжало сохраняться и в X в., прежде всего для обычных фемных контингентов. Впрочем, и этот смотр был постепенно забыт с переходом к постоянным и наемным отрядам[1503]. Сколь быстро происходили эти перемены, мы не можем сказать с полной определенностью. Однако учреждение постоянных войск Константином V в 760 г. может служить той отправной точкой, когда императоры повернулись лицом к этой проблеме.

Из очень скудных сведений источников трудно определить ситуации, когда отсутствие должной дисциплины являлось собственной виной солдат и офицеров. Так, например, во время кампании против болгар в 707/708 гг. фемная кавалерия потерпела серьезное поражение, из-за того что не были выставлены пикеты для охраны лагеря, и она была внезапно атакована противником, когда воины рассеялись для сбора фуража. Вероятнее всего, это была вина командовавшего ею офицера. В том же самом году неорганизованная атака против вторгшейся арабской армии привела к серьезному поражению византийского войска, которое понесло немалые потери. В 788/789 гг. стратиг Фракии Филет не принял должных предосторожностей во время военной кампании на реке Стримон, попал в засаду, потерпел поражение и был убит. Согласно сообщению Феофана, Константин VI потерпел поражение от болгарского войска при Маркеллах (791–792 гг.), поскольку атаковал его «без плана и порядка», что позволяет предположить, что нормой было прямо противоположное (Theoph., а. 6200, 6281, 6282). В 808/809 гг. на Стримоне болгарам удалось внезапно атаковать нескольких византийских фем и захватить жалованье армии — 1100 фунтов золотом, которые она только что получила. То, что позднее отвечавшие за его выдачу офицеры просили прощения у императора, позволяет предположить, что причиной была их собственная некомпетентность (Theoph., а. 6301). В 880 г. командующий ранее успешно действующей армии фем во время военных действий в области Тарса не выслал вперед разведчиков, не укрепил лагерь и не выставил надежного охранения, результатом чего была внезапная атака неприятеля и разгром византийцев (Th. cont., 287, 25 — 288, 10)[1504].

Из сказанного выше можно предположить, что при обычном развитии событий византийские армии шли в бой правильными боевыми соединениями, в линейном боевом порядке и были более дисциплинированными, чем болгары, а также превосходили их численностью и качеством вооружения. В 795/796 гг. болгарское войско отступало через лес и столкнулось с византийской армией под командованием Константина VI, построенной в правильном боевом порядке (Theoph., а. 6288). Причем византийские солдаты и офицеры откровенно признали, что в обычных условиях они могут побеждать болгар в открытом сражении. Большая часть поражений византийцев происходила именно тогда, когда императорские войска либо недостаточно заботились об охранении, либо были заперты в горных проходах, пытаясь проникнуть в глубь Болгарии или, наоборот, вернуться оттуда. Классическим примером была катастрофа 811 г., когда в подобной ситуации оказалась армия Никифора I, также по причине того, что лагерь был недостаточно защищен, а охранение не выставлено. Она является необычной только в силу своих масштабов (Theoph., а. 6303)[1505]. В сражении при Версиникии в 813 г., когда порядок и дисциплина римской армии в открытом поле дали ей начальное преимущество, а офицеры уже ждали конечной победы, очевидно, в результате заговора, часть армии стала отступать, а точнее, обратилась в притворное бегство перед лицом более малочисленной болгарской армии. Это привело к полному разгрому оставшихся отрядов[1506]. Более того, мелочное соперничество между двумя командующими императорской армии в южной Италии в 80-е гг. VIII в. заставило византийскую армию, почти одержавшую победу, покинуть поле боя, когда один из полководцев не смог оказать поддержку другому, войска которого были отброшены яростной атакой врага. Перед сражением при Ахелое в 917 г. армия построилась в боевом порядке по тагмам и фемам и только после этого двинулась в атаку против болгар. Упорядоченная боевая линия и четкое разделение армии на независимые соединения, состоящие из нескольких более мелких подразделений, постоянно присутствуют в наших источниках и, несомненно, продолжают быть той основой, опираясь на которую византийские армии располагались для сражения, независимо от того, насколько способными (или неспособными) были их командующие[1507].

Наши источники редко упоминают о случаях плохой дисциплины армии во время сражения, в отличие, например, от участия войск в мятежах и солдатских восстаниях. В целом, однако, моральное состояние армии всегда было предметом особой заботы властей. Так, и «Стратегикон» Маврикия, и «Тактика» Льва VI советуют игнорировать случаи неподчинения и плохой дисциплины, непосредственно предшествующие сражению, дабы обычные наказания не деморализовали армию и не делали ее враждебно настроенной (Maur., VIII, 1, 15; Leo, Tact., XX, 18; Ср. Leo, Tact., IX, 48; IX, 78; 176). Из этого следуют две вещи. Во-первых, становится ясным, что дисциплина действительно насаждалась посредством наказания, хотя мы не знаем, в какой степени можно говорить о существовании той суровости и постоянства, которые явствуют из так называемых «военных законов»[1508]. Однако эти же трактаты сообщают нам о том, что мораль войск была весьма хрупкой, и командиры должны обращать значительное внимание на психологическое состояние своих солдат. Армии могли впадать в панику по многим причинам, а советы Маврикия и Льва показывают, что византийские офицеры прекрасно это понимали. Солдаты могли отказаться сражаться, и жаловаться, и ворчать, если их загружали непопулярной работой. В 813 г., когда Михаил I (811–813 гг.) переводил фемные войска из Малой Азии во Фракию, чтобы подготовиться к войне с болгарами, солдаты восточных армий громогласно жаловались на ранний не по сезону переход, а часть офицеров легко склонила их к невыполнению императорских приказов (Theoph., а. 6305)[1509].

Насколько наша информация позволяет нам сделать какие-либо заключения относительно тактики на поле боя в период до X в., мы можем с немалой долей уверенности сказать, что тяжелая пехота обычно играла второстепенную роль. Провинциальная конница по большей части включала в себя легковооруженных пикинеров и состояла из ядра, включавшего в себя хорошо вооруженные и более или менее постоянные отряды, поддержанные иррегулярной милицией. А с созданием центральной армии в Константинополе в период второй половины правления Константина V эти провинциальные армии часто подкреплялись присутствием тяжеловооруженной кавалерии. В поражениях IX в. часты случаи, когда одна тагма продолжала удерживать свою позицию, тогда как остальные отступали или распадались. Точно таким же образом отступление конных тагм сеяло панику среди провинциальных отрядов. Когда же с середины IX в. Империя заняла более агрессивною позицию, растущее число византийских и иностранных наемных отрядов (тагм) оказало дополнительную поддержку «профессионализации» провинциальных и особенно центральных полевых армий. Как мы уже отмечали выше, подобные отряды создавались почти всеми императорами IX в. как на постоянной основе, так и для участия в конкретной кампании. Можно предположить, что дисциплина и выучка этой профессиональной части армии были достаточно высоки, и фемная милиция, несомненно, уступала последней[1510]. «Тактика» Льва иллюстрирует это положение, замечая, что отборная кавалерийская часть фемы обычно насчитывает всего 4000 человек. Автор отмечает, что это было «следствием отсутствия боевой подготовки, общего пренебрежения и нехватки солдат, что стало весьма распространенным явлением» (Leo, Tact., XVIII, 153, 149). Эти 4000 человек составляли настоящую армию, и Лев называет ее στρατηγικὸν θέμα — «воинское соединение». Остальные зарегистрированные «стратиоты» фемы были предназначены для других, менее ответственных функций. Подобный боевой порядок, несомненно, включает в себя пехоту[1511].

Трактаты о стратегии и тактике середины и конца X в. показывают существенные перемены, происшедшие в 60 — 70-е гг. X в. Эти перемены отражают растущий наступательный характер политики Империи, особенно на восточном театре военных действий, потребность в наборе более профессиональной армии и потребность в более решительных и агрессивных действиях во время кампаний, которые требовали войск, способных участвовать в длительных военных походах. Реализация шла двумя путями. Первым из них было возрождение дисциплинированной, эффективно действующей линейной пехоты, способной противостоять вражеским пехоте и коннице, оказывать поддержку собственной кавалерии, совершать длительные переходы и нести длительную гарнизонную службу вдали от своего дома. Вторым стало создание корпуса тяжеловооруженных копейщиков, способных взаимодействовать с пехотинцами. Это усилило атакующую мощь византийской армии и особенно ударную силу ее кавалерии[1512].

В то время как эволюция тактики в период конца VI — начала X вв. почти не привлекла внимание исследователей, перемены в организации войска в X в. стали предметом нескольких научных исследований, общие результаты которых мы намерены изложить ниже. Первые сведения о переменах в тактическом построении содержатся в трактате середины X в., известном под названием «Тактический компендиум» (Sylloge Tacticorum). В этом трактате, содержащем значительные выдержки или обобщения из древних писателей, а также переложения из «Тактики» Льва VI, впервые появляются формирования менавлатов[1513], задачей которых было вступать в бой с вражеской тяжелой конницей. Менавлаты строились в интервалах между различными пешими отрядами, будучи частью основной линии, и должны были выйти вперед, образовав клин, и отразить атаку врага[1514].

Совершенно очевидно, что принципиальная перемена в роли пехоты была вызвана изменившейся военно-политической обстановкой X в. В отличие от «Стратегикона» конца VI в., уделяющего пехоте второстепенное внимание, «Стратегика» Никифора уделяет две первые главы именно пешим подразделениям. Из численности, определяемой для главной полевой армии, становится ясным, что значение пехоты было наконец признано, а количественно она составляла главную силу армии. Стратегическое планирование и тактика на поле боя, принятые в конце X в., гораздо больше учитывали значение пехоты, чем это было в течение всех трех предшествующих столетий. Пехота не только составляла основу армии, но и вдвое превосходила кавалерию по численности. Пехотинцы были разделены по видам оружия в каждой таксиархии, а прямые инструкции, установленные в «Стратегике», свидетельствуют о существенно возросшей дисциплине и выучке, которые, как ожидалось, они должны были проявить. Византийские историки второй половины X в. хвалят Никифора II и Иоанна I Цимисхия за то, что они насаждали дисциплину и много занимались обучением войск, а «Стратегика» перечисляет стадии тренировки, через которые должны были проходить отдельные бойцы, отряды и вся армия в целом. Рост значения пехоты в этот период подчеркивается тем обстоятельством, что все пешие войска были объединены под началом одного старшего офицера, оплитарха или архегета, который отвечал лично перед главнокомандующим за их обучение, дисциплину и эффективность в бою[1515].

И все-таки слабость пехоты, особенно перед лицом тяжелой кавалерии, была общепризнана и хорошо осознавалась. Основным построением боевого порядка были пустые внутри каре, квадратной или прямоугольной формы в зависимости от рельефа местности, которые должны были отражать обходные атаки вражеской конницы, стать укрытием для византийской кавалерии в случае ее поражения и (что очень важно) быть средством помешать самим пехотинцам обратиться в бегство[1516].

Подобная тактика была принята, вероятно, во второй четверти X в., во время первых наступательных войн этого периода. Роль в наступательном сражении была весьма ограничена. Трактаты 50 — 60-х гг. X в. со всей очевидностью демонстрируют, что главной ударной силой во время атаки по-прежнему считалась кавалерия (Syll. Tact., § 47, 19; РМ, I, 5–7, 12, 16; II, 5, 9-10, 14–17).

Можно предположить, что, находясь под хорошим руководством, когда традиция поддержания воинской дисциплины соединялась с успешными военными действиями, византийские пешие отряды, особенно те, которые состояли из набранных на полный срок воинов, сумели восстановить свои традиционные «римские» качества: высокий боевой дух, тактическое взаимодействие, корпоративную сплоченность и дисциплину на поле боя. Уже упомянутые данные, касающиеся описания войн 950 — 970-х гг., показывают это совершенно определенно.

Возможно улучшение качеств пехоты произошло в результате того, что в ее ряды стало попадать большое количество представителей некоторых воинственных народов, живущих в Империи, прежде всего — армян, а также славян, ликаонцев, исавров и других.

Войны X в. требовали единообразия функций, равно как и тактической специализации. Поэтому можно сказать, что формирования византийской легкой и тяжелой пехоты в этот период действовали и использовались скорее как отряды регулярной пехоты последнего периода существования Римской империи, нежели как их непосредственные предшественники в VIII и IX вв. Впоследствии и даже в XI в. армянская пехота продолжала считаться лучшей пехотой византийской армии (Attal., 109, 9; 113, 13)[1517].

Наряду с вышеупомянутым изменением роли пехоты, по крайней мере той, которая составляла ядро сражающихся армий или набиралась в качестве наемников, большие перемены затронули и кавалерийские отряды Империи. Помимо присутствующих на поле боя тяжелой и легкой кавалерии, появляется новый род войск — тяжеловооруженные клибанарии, или катафракты. Они строились клином с широкой передней частью, главной функцией которого было при поддержке копьеносцев и других конных отрядов прорваться через линию тяжелой конницы или пехоты врага, сломить его боевой порядок и дать возможность сопровождавшей их коннице ударить по флангам разорванной линии.

Построение клином вполне могло быть нововведением Никифора Фоки, хотя полной уверенности в этом нет. Однако возобновившийся интерес к регулярной пехоте и тяжеловооруженной кавалерии явно возник на полстолетия раньше правления этого императора. Восстановление корпуса тяжеловооруженной кавалерии или по крайней мере их особое положение в боевом порядке кавалерии, возможно, относится к кампаниям Иоанна Куркуаса на восточном фронте в 20 — 40-е гг. X в.[1518]

Перемены в действиях византийской армии, похоже, происходят в последние годы правления Константина VII. Тогда по причине своего разочарования по поводу поражений его армии от правящих а Алеппо эмиров из династии Хаманидов, император сделал Никифора Фоку доместиком схол. Похоже, что Никифор Фока тотчас же ввел большую программу тренировки армии и строевой подготовки войск, стремясь восстановить дисциплинированную боевую армию с высоким боевым духом и навыками ведения военных действий (Zon., III, 492–493). Его успехи, частично отраженные в приписываемом ему трактате «Стратегика» и особенно — в успешных военных действиях 50-х гг. и последующих лет, вполне очевидны. Трактат иллюстрирует относительно низкий уровень тренировки и тактической дисциплины византийских армий прежнего времени[1519], за исключением, вероятно, элитных тагм, при условии, что во главе их стоял особенно выдающийся полководец, как, например, Иоанн Куркуас[1520].

Порядок и тактическая сплоченность, всегда считавшиеся ключевым элементом в представлении византийцев об удачных действиях на поле боя, были одними из главных забот любого командующего. Пешие и конные бойцы, сражавшиеся в боевых линиях, были обязаны внимательно следить за знаменами отрядов и соединений и поддерживать ровные и непрерывные боевые линии, которые должны были наступать одинаковым шагом. Никто не имел право покидать строй, чтобы атаковать противника, до тех пор пока не был дан сигнал общего наступления, и даже солдаты, успешно сражавшиеся с врагами, могли подвергнуться наказанию, если они оставляли свой пост, поскольку это угрожало сплоченности, а следовательно, силе и единству боевой линии (РМ, II, 4 — 12; IV, 11–12). Многие авторы подчеркивают сплоченность и порядок византийской армии. Так, это делается при описании битвы при Тарсе в 965 г. и Доростоле в 970 г. (Leo Disc., VIII, 9 — 10; IX, 1–8; IV, 3), при описании сражения между правильно организованной боевой линией византийской армии под началом Исаака I Комнина в 1059 г. и печенегами, причем Пселл сообщает о тревоге, охватившей печенегов при виде непрерывной линии римских щитов, встретивших их атаку (Psell., I, 33), и, наконец, для сражений 1070 г., когда Роман IV воевал с турками-сельджуками. Несмотря на критику плохого руководства и упадка дисциплины войск со стороны бывшего очевидцем событий Михаила Атталиата, римские отряды все еще сохраняют порядок и сплоченность как на марше, так и в бою (Attal., 114, 126, 160). Жесткая военная дисциплина, которую насаждал Василий II, вызывала восторг чуть более позднего автора, Михаила Пселла, но этот император явно отличался исключительной строгостью (Psell., I, 33). Аналогичные порядки учредил Алексей I, запрещавший кому-либо выходить за пределы боевой линии во время ее движения и считавший ключевыми принципами сплоченность и единство армии (An., Alex., VII, 3).

Растущая специализация, которую отражают эти перемены, иллюстрирует природу византийского наступления на западе и особенно на востоке. В сочетании с эффективным прикрытием легкой кавалерии, которая могла тревожить вражескую армию во время передвижения и прикрывать наступление тяжелой кавалерии и защитных пеших формирований, византийские армии показали свою эффективность в долгой серии побед, одержанных на протяжении второй половины X в. и в XI в. Конечно, и в это время были поражения, иногда становившиеся следствием некомпетентности и отсутствия опыта у византийских военачальников, а иногда бывшие результатом тактического мастерства военачальников противоположной стороны или более высокого боевого духа неприятельских армий.

И все же как только военный экспансионизм X в. достиг своих ближайших стратегических целей, можно обнаружить перемены в стратегии, проявившиеся на местном уровне. После завоевания Болгарии и включения в состав Империи всей территории к югу от Дуная Византия столкнулась с консолидированной державой венгров на севере и западе, тогда как растущее могущество Фатимидов на востоке, как на суше, так и на море, вызвало необходимость стабилизации границ на востоке. Уже Василий II создавал буферные государства вдоль рубежей Империи, пытаясь разделить области интересов различных государств. В этой новой ситуации наступательные действия, целью которых был разгром главных сил противника, более не являлись первостепенной задачей. Новыми приоритетами становятся пограничные рейды, охрана границ с целью ограничить вражескую активность и установление хорошо укрепленных гарнизонных постов. Особенно это касалось Балкан, где необходимость контроля над возможными путями вторжения, поддержание внутренней безопасности и политического контроля, равно как и защита гарнизонами военных крепостей и административных и стратегических центров сделали дорогостоящие отряды тяжелой кавалерии совершенно излишними. Конечно, регулярная кавалерия продолжала оставаться основным родом войск в византийской армии. В битве у Тройны в Сицилии (1040 г.) византийская кавалерия сражалась бок о бок с норманнами и другими контингентами тяжелой кавалерии, посланными их правителями по просьбе командовавшего армией Георгия Маниака (Vita s. Philareti, Р. 603–618). Имела ли византийская кавалерия столь же тяжелое вооружение, как клибанарии, остается неясным, однако наш источник, который подробно рассказывает о ходе сражения, подчеркивает силу атаки ромеев, сокрушивших боевую линию арабов. Вскоре после этого, когда Константин IX праздновал свою победу над Георгием Маниаком в 1043 г., отряд элитной тяжелой кавалерии, именуемый катафрактами, принимал участие в триумфе императора.

Тяжелая кавалерия, составлявшая ударный клин, описанный в трактате Никифора Фоки, упоминается последний раз в трактате Никифора Урана. Трактат был написан в середине правления Василия II, хотя, зная о войнах этого императора, мы не имеем никаких оснований полагать, что клибанарии были распущены именно в это время. Они вполне могли сойти со сцены в середине XI в., возможно, во время правления Константина X (1059–1067 гг.). Поэтому, когда в конце XI в. Византии снова понадобилась тяжеловооруженная кавалерия, ей пришлось обратиться к набору наемников, прежде всего среди норманнов на юге Италии, чья тактика, вполне вероятно, могла быть заимствована у самих же византийцев[1521].

Тактика XI в. развивается следствие ситуации, сложившейся в конце X в. Войны против сарацин на юге Италии, против печенегов и узов на Балканах, а после 1071 г. и разгрома при Манцикерте, также против сельджуков в Анатолии требовали по большей части легкой кавалерии, которая могла бы преследовать противника, тревожить его и, наконец, заставить его вступить в битву, и пехоты — для того чтобы контролировать ключевые посты и убежища. Поскольку правительство предпочитало опираться на наемников, как иностранных, так и собственных, единообразие вооруженных сил должно было все больше и больше уступать место существованию различных этнических способов боя и вооружений. Нельзя сказать, что это разнообразие было чем-то совершенно новым. Напротив, армии X в., как отмечают и арабские источники, были примечательны именно разнообразием составлявших их народов. Арабский поэт аль-Мутанабби обратил внимание именно на этот аспект византийских армий и сообщал, что в них говорили на стольких языках, что командиры были вынуждены отдавать приказы через переводчиков[1522]. Точно так же пехотинцы по-прежнему оставались важной и активно действующей составной частью императорского войска. Тяжелая пехота не раз упоминается в качестве основы византийского боевого порядка. Так, например, она составляла значительную часть армии, освобождавшей остров Корфу от сицилийских норманнов в 1148 г. (Chon., 77, 16–28). Исход битвы с венграми в 1167 г. был решен благодаря решительной атаке пешего подразделения ромеев, а авангард, сумевший пробиться через боевые порядки турецкой армии при Мириокефале, также состоял из пехотинцев (Chon., 156, 20–28; 180, 13). Значительная часть иноземных наемников, набранных в византийские войска в XII в., состояла из пехотинцев[1523].

Строевая подготовка, спортивная тренировка и боевые упражнения были теми факторами, которые создали весьма эффективную военную машину. Как было сказано ранее, процесс ее восстановления начался в середине 50-х гг. X в., когда Никифор Фока был назначен командовать восточной армией и провести в ней необходимые преобразования. Все трактаты уделяют особое внимание тренировке и строевой подготовке армии для проведения различных полевых маневров и воспитания выносливости, а литературные источники подтверждают эти сведения и относят на счет проведенных преобразований многочисленные военные победы византийцев. Михаил Пселл сообщает о высочайшей дисциплине конницы Варда Склира, способной, подвергнувшись сильной атаке и отступая с поля боя, сделать поворот, контратаковать и прогнать неприятеля с поля боя (Psell., I, 13). Различные происшествия, предшествующие кампании, во время которой Никифор II или Иоанн I занимался тренировкой и обучением, упоминаются Львом Дьаконом (Leo Diac., II, 24; III, 36, 50–51; VII, 127)[1524]. Без подобной тренировки и жесткой военной дисциплины, выработанной благодаря соответствующим военным упражнениям, тактическое превосходство полевых армий не могло существовать в течение долгого времени. Под командованием способных военачальников, какими были Георгий Маниак и Катакалон Кекавмен в 30 — 40-е гг. XI в., византийские армии, состоящие из местных и иностранных наемников и усиленные за счет провинциальных наборов, могли одерживать победы над превосходящими силами врагов. Боевой порядок, использованный Романом IV в кампании 1070 г., состоял из двух линий, разделенных на более мелкие части с отдельными отрядами, стоявшими на флангах и за их пределами, тогда как все источники сообщают, что византийская армия строилась тремя основными соединениями (центр и два фланга) с авангардом и арьергардом (Attal., 111)[1525]. Преимуществом, которое римская пехота сохраняла в XI, а возможно, и в XII в., была лучшая тактическая тренировка. Михаил Пселл презрительно замечает, что император Роман III считал, что количество является более важным, чем умение и дисциплина (Psell, III, 8), а Никита Хониат и Киннам, так же как и историки X и XI вв., часто отмечают то обстоятельство, что тренировка и опыт армии, равно как и ее тактическое мастерство, могли дать ей, при условии разумного командования, явное преимущество перед противником (Chon., 12, 29–30, 77; Kinn., III, 17). Тем не менее нехватка финансов, фискализация военной службы и уменьшение военного бюджета, равно как и растущее значение иноземных наемников, продолжали делать свое дело. Будучи крупным чиновником, занимавшимся военными вопросами во времена правления Романа IV, Атталиат сопровождал императора во многих военных кампаниях и особенно резко критиковал фискальную политику Империи и ее воздействие на боеготовность, моральный дух и снаряжение императорских армий, равно как и за некомпетентность и способности офицеров (Attal., 114, 23 — 116, 3). Военные неудачи этого периода были для него прямым следствием скупости и близорукости византийской администрации при Константине Х (Attal., 78–79, 93, 5 — 11, 103).

В то время как наемные отряды профессиональных воинов, будь то племенные формирования степных народов, конные воины норманнов, вооруженные пиками, или какие-либо иные отряды, продолжали сражаться, сохраняя порядок и дисциплину в соответствии со своими воинскими традициями, собственно отряды византийской армии, похоже, находились в полном пренебрежении в течение всей середины XI в. Это пренебрежение достигло такой степени, что, когда император Роман IV отправился в 1068 г. в Сирию, ему пришлось потратить немало времени и энергии для набора новых отрядов и превращения их в боеспособную армию. Автор современной событиям хроники, Михаил Атталиат, рисует очень жалкую картину набора войск по фемам перед военной кампанией 1071 г. Создается впечатление, что большая часть византийской армии не представляла никакой ценности в военном отношении. Атталиат утверждает, что солдаты, набранные в провинциях на основе традиционной воинской обязанности, были полностью непригодны к военной службе. Они не были обучены военному делу и уже много лет не получали ни плату, ни положенное им продовольствие. Воины более старшего возраста, имевшие хоть какой-то опыт военных действий, не имели ни лошадей, ни надлежащего снаряжения (Attal., 73, 23–79, 6; 93, 5 — 11; Ced., II, 668–669).

Армия представляла собой смесь регулярных наемных отрядов из различных частей Империи и старого фемного ополчения. Говоря о «пяти западных тагмах», которые, вероятно, не были столь запущены, как отряды из восточных областей Империи, Атталиат ставит их рядом с западными наемниками в смысле военной ценности (Attal., 122, 7; 123, 8 — 10; ср. 104, 16–18)[1526]. Этот автор не упоминает о восточных отрядах, однако плохое состояние этой армии было во многом связано с воздействием гражданских войн 1047–1048 и 1057 гг. (Attal., 29, 2). Четкое разделение между двумя командованиями было снова установлено во времена династии Комнинов (Ced., II. 562–625).

Рис. 128. Варяги на византийской службе.

Рис. И. В. Кирсанова.

Впрочем, если сражение при Манцикерте было серьезным поражением, то военные кампании Романа IV в конце 60-х гг. XI в. никоим образом нельзя считать неудачными. Так, в рассказе Атталиата, бывшего очевидцем событий, можно обнаружить поразительную степень дисциплины и компетентности и увидеть правильно разбитые и укрепленные лагеря, твердый боевой порядок и хорошо организованные линии снабжения. Последнее не должно удивлять: согласно Пселлу, Исаак I восстановил традиции строгой дисциплины и тактического порядка, находившиеся в угрожающем пренебрежении со стороны центрального правительства, а его армия была вполне эффективна и успешна в сражениях (Psell. VII, 7–8). Именно некомпетентность или плохие коммуникации, наряду с дезертирством и предательством, привели к разгрому Романа IV при Манцикерте (Attal., 114, 126, 160)[1527].

Старая армия быстро исчезала. Правительство Михаила VII смогло собрать всего несколько сотен воинов и выступить с ними против Русселя де Байля в 1073 г., полагаясь главным образом на своих союзников турок. Во времена Алексея I отчаянные усилия восстановить власть Византии на Балканах и в северо-западной части Малой Азии осуществлялись при помощи наемной армии. Поскольку они сражались своим собственным оружием и по собственным правилам, хотя и находились под византийским командованием, можно сказать, что собственно «византийская» тактика в том смысле, что этот термин отражает нечто особенное и отличное от других, умерла в XI в. вместе со старыми фемными армиями Империи. Теперь, как это ясно демонстрируют наши источники, Византия становится все более и более интегрирована в окружающий мир. Сельджукские, печенежские и половецкие конные лучники, норманнские, германские и «франкские» рыцари, легкая пехота из Болгарии и Анатолии, грузины и аланы с Кавказа, усиленные небольшими отрядами императорской гвардии, которые обычно набирались за пределами Империи, как, например, из варягов[1528]. Такова была византийская армия XII в. Несмотря на попытки Алексея I и Иоанна II Комнина восстановить национальную армию, войска XII в. по преимуществу состояли из невизантийцев[1529]. При Мануиле I тенденцию к заимствованию западной тактики тяжелой рыцарской конницы стимулировал сам император, перевооруживший многие императорские отряды в западном стиле и внедрявший среди них соответствующую тренировку. Результатом была армия, тактика которой ничем не отличалась от любой другой многонациональной и многоязыкой наемной армии. Никита Хониат приводит речь командующего императорской армии, сражавшейся против венгров в 1167 г. Военачальник говорит, что построение, военное снаряжение и выучка обеих сторон была одинакова, различие заключалось в лучшем боевом порядке и тактическом построении (Chon., Р. 155–166; ср. Kinn., Р. 125–126)[1530].

После X в. у нас уже нет военных трактатов. Общую тенденцию развития византийской военной организации, хотя и в самой общей, а иногда и анекдотической форме, передает так называемый «Стратегикон» Кекавмена, вероятно, написанный в 80 — 90-х гг. XI в. Византийская тактика является «византийской» только потому, что представляет собой тактику солдат, служащих под византийским командованием. Напротив, степень поддержания византийских боевых порядков конца X–XI вв., независимо от того что Кекавмен считает их лучшими по отношению ко всем остальным, так и остается неясной (Kek., 10, 27–28.) Тех видов войск, которых у Византии не было, как например, тяжеловооруженных рыцарей западного типа, она нанимала за деньги. Впрочем, Мануил I предпринял попытку создать небольшой отряд собственной кавалерии, вооруженный и снаряженный на манер западной конницы. К концу правления этого императора, насколько мы можем судить, опираясь на крайне фрагментарные данные, византийские легкая пехота и конница были, вероятно, очень сходны с легкой пехотой и конницей своих турецких и болгарских противников, тогда как византийская тяжелая кавалерия строилась по принципу рыцарской конницы Западной Европы или же вообще набиралась из европейцев[1531].

Полевые тактические диспозиции в 70-е гг. XI в. частично сохраняли элементы традиционного восточноримского боевого построения. Была ли все же какая-либо разница между армиями XII в. и их противниками, если, конечно, не считать многонациональный характер византийской армии? Никита Хониат описывает боевые линии венгров и византийцев в сражении 1167 г. (Chon., 153 — 7). Армия Империй была разделена на три основные части: правое крыло, центр и левое крыло — тогда как вторую линию составляли отряды, стоявшие за флангами. Киннам специально выделяет отдельные отряды: одно из соединений составляют различные отряды половцы, турки и небольшое число западных рыцарей, служащих в качестве наемников, а два других соединения составляют три византийских таксиархии, усиленные лучниками и тяжеловооруженными турками, а затем — еще четыре таксиархии. Далее боевая линия состояла из отборной византийской, германской и турецкой конницы, и именно там находился главнокомандующий с отрядом союзных сербов и наемной конницей ломбардцев (Kinn., VI, 271–273). Хониат замечает, что венгерский командующий также разделил свою армию на три части. Однако он добавляет, что у него не было четкого разделения между пешими и конными отрядами, что позволяет предположить, что императорские войска строились по своим подразделениям и таксиархиям в традиционном византийском стиле (Chon., 23; 102; 125; 152). Последнее подтверждается несколькими описаниями и тем обстоятельством, что Иоанн II делил свои войска по соединениям, согласно этническому признаку, вооружению и другим принципам (Chon., 29–30). Существует описание другого боевого порядка ромейской армии в Киликии в 1160 г., находящейся под командованием Андроника Комнина, однако, как правило, наши источники отмечают, что и византийские армии, и их противники были разделены на три основные части (Kinn., II, 58).

Отличием византийских армий на поле боя, разумеется, там, где его пытались поддерживать, похоже, являлось деление основных соединений на более мелкие отряды и подразделения. Главной тактико-административной единицей была таксиархия, появление которой придало боевому порядку дополнительную гибкость и подвижность. В описаниях сражений своего отца против печенегов, половцев и турок Анна Комнина часто подчеркивает порядок и дисциплину римских боевых линий, включая наемников (An., Alex., XV, 5, 6). Тем не менее там, где источники дают большее число деталей, оказывается, что византийские армии имеют более гибкие построения, нежели их противники. Так было, к примеру, в 60-е гг. XII в., если, конечно, мы можем доверять сообщениям историков о столкновениях с венграми и турками. Подобные построения во многом зависели от полководческого мастерства и знаний военачальника. И примечательно, что император Мануил I открыто давал своим полководцам указания о том, как надо строить армию перед боем (Chon., 152–153).

Есть основания полагать, что расположения византийских пехоты и конницы, бывшие результатом их опыта в борьбе против конных стрелков, как тюрков, сражавшихся на стороне сирийских эмиров и Халифата в X–XI вв., так и сельджуков начиная с 60-х гг. XI в., продолжали использоваться и далее и сохраняли определенную четкость. Анна Комнина описывает немного скошенное, пустое внутри построение типа каре, которое использовал Алексей I. Причем и она, и сам император считали его тактическим новшеством, ставшим ответом на турецкую тактику атаки противника со всех сторон произвольно организованными отрядами с целью полностью разрушить боевую линию или колонну вражеских войск (An., Alex., XV, 3). На самом деле построение подобного типа не было новым ни на поле боя, ни на марше[1532]. Его начали использовать в середине X в., если еще не раньше, и использовали до конца X в. и затем в XI в. во времена Василия II. Возможно, прибегали к нему и далее, когда того требовала сложившаяся обстановка[1533]. Вполне вероятно, что с разрушением и постепенным исчезновением регулярной полевой и фемной армий в период между 1071 г. и началом правления Алексея I это построение было забыто. По нашему мнению, это произошло из-за того, что вооруженные силы состояли теперь по преимуществу из наемников, служащих под началом собственных офицеров или племенных вождей. В этой ситуации, вероятно, именно Алексей I снова обнаружил или ввел то, что могло быть знакомо ему с юности. Ведь хотя он не сражался при Манцикерте, но несколько позже именно ему поручили командование экспедицией против Русселя де Бейля в 1073 г. То, что эта тактика оказалась весьма эффективной, подтверждается тем обстоятельством, что позднее она была заимствована крестоносцами, а мусульманские историки считают ее очень действенной. Остается неясным, была ли она заимствована именно от византийцев. Никита Хониат, описывая события 1159 г., со всей определенностью подчеркивает, что походный порядок византийцев обычно был неуязвим для турецких атак, и предполагает, что боевой порядок Алексея I продолжал использоваться и в более позднее время против такого врага, как легкая конница сельджуков. Он рассказывает, что в 1159 г., уходя из Антиохии, Мануил разрешил солдатам не соблюдать строй и самостоятельно возвращаться по домам. В результате многие из них были атакованы турецкими всадниками, и только когда в дело вмешался сам император с главными силами армии, подвергшиеся нападению войска были спасены (Chon., 110)[1534].

3. СРАЖЕНИЯ ПРИ ЛАЛАКАОНЕ И ПРИ КАЛОВАРИИ

Выше мы рассмотрели принципы стратегии и тактики византийской армии на протяжении длительного периода ее развития. Мы видели, что в период VII–IX вв. основой военной организации был фемный строй и ополчение крестьян-стратиотов. Эта система была ориентирована на глубокую оборону и контрудары против наступающего врага. В X столетии в связи с изменением военной стратегии, которая теперь была направлена на экспансию и активное наступление, от принципов фемного строя стали постепенно отказываться. Это привело к изменению военной организации, когда основной упор стал делаться на профессиональные военные контингенты. Теперь мы рассмотрим два сражения, которые дают нам возможность представить действия византийских войск периода фемного строя (IX в.) и периода господства наемных контингентов (конец XI в.).

Лалакаон. Сражение у Лалакаона, или, по другим источникам, сражение у Посона (или Порсона), состоялось в 863 г. между византийской армией и арабским войском, вторгшимся на территорию византийской Малой Азии в Пафлагонии[1535]. Во главе византийской армии находился патрикий Петрона, дядя императора Михаила III (842–867 гг.), хотя арабские источники говорят также о присутствии самого императора. Во главе арабского войска был эмир Мелитены Умар аль-Акта (830–863 гг.). Главными источниками, на основе которых мы реконструируем эту битву, служат произведения византийских хронистов Продолжателя Феофана и Иосифа Генесия, а также во многом основанная на них «Краткая история» Иоанна Скилицы. Арабские историки, которые описывали это сражение, были собраны А. А. Васильевым.

Арабские набеги (razzias) на византийскую Малую Азию продолжались на протяжении VIII и IX вв. В течение долгого времени эти набеги, начинавшиеся из военных баз, которые располагались на арабской стороне пограничной зоны, и проходившие почти ежегодно, приобрели почти ритуальный характер[1536].

В тот период Византия оставалась преимущественно обороняющейся стороной и потерпела несколько катастрофических поражений, например, захват родного города правящей византийской династии Амория в 838 г. Однако с упадком халифата Аббасидов после 842 г. и возвышением полуавтономных эмиратов вдоль византийской восточной границы Византия все более начинает укреплять свою собственную власть в этом регионе[1537].

В 850-е гг. постоянные угрозы для Империи исходили уже от эмирата Мелитены (Малатья), где правил эмир Умар аль-Акта, от эмирата Тарса при эмире Али ибн Яхье (Али Армянине), от эмирата Каликала (Феодосиополь) и от столицы павликиан Тефрики в период деятельности их вождя Карвеаса[1538]. Особенно большую угрозу для византийской границы представлял эмир Метилены, поскольку местоположение этого эмирата на западной стороне хребта Антитавра открывало прямой доступ к анатолийскому плато. Угроза, которую представляли эти государства для Византии, стала особенно очевидной в 860 г., когда они предприняли совместные действия против византийцев: эмир Умар и вождь павликиан Карвеас совершили глубокий набег в Малую Азию и возвратились в свои владения с большим количеством награбленного. Вскоре после этого набега состоялся другой набег, совершенный силами эмира Тарса Али, а в результате нападения арабского флота из Сирии была захвачена главная византийская морская база в Атталии[1539].

Летом 863 г. Умар снова выступил в поход, соединившись с войсками аббасидского военачальника Джафара ибн Динара аль-Хайята (вероятно, наместника Тарса) с целью совершить набег в Каппадокию. Арабы пересекли Киликийские Ворота и вторглись на византийскую территорию, грабя все на своем пути, пока не достигли места возле Тианы. Оттуда армия тарсийцев возвратилась домой, но Умар получил разрешение Джафара продолжить поход[1540]. Войска Умара представляли собой большую часть армии эмирата Метилены, но их количество неизвестно. Арабский историк Якуби утверждает, что войска Умара насчитывали 8000 человек, в то время как византийские историки Иосиф Генезий и Продолжатель Феофана сообщают, что численность арабской армии достигала 40 000 человек. Д. Хэлдон полагает, что первое число ближе к действительности, и оценивает размер объединенного арабского войска в 15 000 — 20 000 человек. По всей вероятности, контингент павликиан под командованием Карвеаса также находился здесь[1541].

В свою очередь византийский император Михаил III собрал армию для противодействия арабскому набегу и столкнулся с войском Умара в месте, известной по арабским источникам как Мардж аль-Ускуф («Епископский луг»), нагорье возле Малакопии, к северу от Назианза[1542]. Сражение было кровопролитным с многочисленными жертвами с обеих сторон. Согласно данным персидского историка ат-Табари, выжила только тысяча воинов из армии Умара. Однако арабам удалось ускользнуть от византийцев и продолжить поход на север, в фему Армениак. В конечном счете они достигли Черного моря и захватили портовый город Амисос. Византийские историки сообщают, что Умар, разгневавшись на море, которое стало препятствием на пути его войску, приказал высечь его[1543].

Как только Михаил узнал о падении Амисоса, он приказал, чтобы было собрано огромное войско (ат-Табари указывает, что оно насчитывало 50 000 человек), и во главе его поставил своего дядю, доместика схол Патрикия Петрону и Насара, стратига фемы Букеллариев. Сообщение ат-Табари, будто во главе войска встал сам император, не согласуется с данными византийских источников. Учитывая то обстоятельство, что византийские историки, писавшие в период правления македонской династии, намеренно принижали императора Михаила, это может быть и преднамеренным упущением[1544]. Войска были собраны со всей территории Византийской империи. Были сформированы три отдельных армии, которые соединились накануне сражения с арабским войском: Северная армия была собрана из войск причерноморских фем Армениака, Букеллариев, Колонеи и Пафлагонии; южная армия — это, вероятно, та армия, которая уже сражалась на Епископском лугу и вела преследование арабской армии, состояла из войск фем Анатолика, Опсикия и Каппадокии, а также клисур Селевкии и Харсиана; а западная армия, под командованием собственно Петроны, включала в себя войска Македонии, Фракии и Фракисийской фемы, а также императорских тагм[1545].

Согласовать действия всех этих войск было не легко, но византийские армии, двигающиеся с трех разных сторон, смогли встретиться в намеченный день (2 сентября) и окружить меньшее по численности войско Умара в месте под названием Посон (Πόσων) или Порсон (Πόρσων) возле реки Лалакаон. Точное местоположение реки и места сражения невозможно установить, но большинство ученых соглашается, что они находились возле реки Галие, к юго-востоку от Амисоса[1546]. После подхода византийских армий единственный свободный путь отхода для эмира и его воинов был занят холмом, имеющим стратегическое расположение. В течение ночи арабы и византийцы пытались его занять, но в конце концов в последующем столкновении византийцы оказались победителями[1547]. На следующий день, 3 сентября, Умар решил бросить все свое войско в западном направлении, где находился Петрона, пытаясь прорвать строй его войска. Тем не менее византийцы стояли твердо, давая возможность другим двум византийским фангам время окружить и атаковать незащищенные тыл и фланги арабской армии[1548]. Бегство противника стало всеобщим; большая часть арабской армии и сам эмир Умар пали в сражении. В число жертв также, возможно, входил и вождь павликиан Карвеас: хотя о его участии в сражении неизвестно, но имеются сведения, что он умер в том самом году.

Только сыну эмира во главе маленькой группой войск удалось бежать с поля битвы, после чего он отступил на юг, к пограничной области Харсиан. Однако его стали преследовать войска клисурарха Харсиана Махеры, которые и разгромили остатки его войск, а самого его со многими его приближенными захватили в плен[1549].

Византийские войска продвигались быстро, чтобы воспользоваться плодами своей победы: византийская армия вторглась в арабскую часть Армении, а где-то в октябре или ноябре этого года был разгромлен и убит эмир Али ибн Яхья[1550]. Таким образом, в течение одной сезонной кампании византийцы устранили трех самых опасных противников на своей восточной границе. В конце концов эти успехи оказались решающими, поскольку сражение навсегда уничтожило власть эмирата Метилены. Победа византийского войска при Лалакаоне изменила стратегический баланс в регионе и ознаменовала начало столетнего наступления Византии на Востоке.

Важность этих побед в то время не осталась незамеченной: византийцы рассматривали их в качестве мести за взятие Амория 25 годами ранее. Победившим военачальникам предоставили триумфальный вход в Константинополь, где затем были проведены специальные празднования и богослужения. Петрона был удостоен высокого придворного титула магистра, а клисура Харсиан была возвышена до ранга полной фемы[1551].

Устранение восточной угрозы и рост уверенности византийцев также открыли возможности на западе, где болгарский правитель Борис (852–889 гг.) договаривался с папой римским и Людовиком Немецким (817–876 гг.) о возможности перехода в христианскую веру. Это распространение духовного влияния Рима до Константинополя было очень интенсивным, чего не могло допустить византийское правительство. В 864 г. победившие восточные армии были переведены в Европу и вторглись в Болгарию, демонстрируя силу своих войск, что убедило Бориса принять вместо римских миссионеров византийских. Борис был крещен, взяв имя Михаил в честь византийского императора, таким образом начиная обращение в христианство Болгарии и приобщая болгарский народ к Восточному православному миру, находившемуся под византийским влиянием[1552].

Каловария. Битва при Каловарии (также Калаврия и Калаврита) состоялась в 1078 г. между императорским войском под командованием доместика схол Алексея Комнина (будущего императора) и мятежниками, верными дуке Диррахия Никифору Вриеннию Старшему. Ход сражения известен благодаря двум византийским сочинениям: «Алексиаде» Анны Комниной и «Историческим запискам» ее мужа — Никифора Вриенния Младшего. Это сражение является одним из немногих детально описанных в византийских источниках и ценным источником для изучения тактики византийской армии конца XI в.[1553]

После поражения в битве при Манцикерте императора Романа IV Диогена от сельджуков и его свержения Византия на целое десятилетие оказалась охвачена внутренними беспорядками и мятежами. Постоянные войны сильно ослабили армию Империи, которая не смогла защитить Малую Азию от посягательств турок-сельджуков, в то время как на Балканах благодаря набегам печенегов и куманов была опустошена Болгария, а сербские князья отказались от своей верности императору[1554].

Правительство Михаила VII Дуки (1071–1078 гг.) не смогло эффективно управлять страной, из-за чего потеряло поддержку военной элиты Империи. Положение накалилось к концу 70-х гг. В конце 1077 г. два ведущих византийских военачальника — дука Диррахия Никифор Вриенний Старший и стратиг фемы Анатолик Никифор Вотаниат были провозглашены собственными войсками императорами. Вриенний сразу направился в поход на Константинополь, получая поддержку большей части балканских войск. В это время Вотаниат отправил к Михаилу VII своих послов. Однако император отказался от переговоров. Тем временем Вриенний направил своего брата Иоанна с частью войска начать осаду столицы, но мятежники не смогли прорваться через мощные укрепления города и вскоре вынуждены были отступить. Эта неудача западных войск даровала Вотаниату поддержку городской знати, и в марте 1078 г. Михаил VII был вынужден отречься от престола и постричься в монахи, а Никифор был принят городом в качестве нового императора[1555].

Рис. 129. Схема битвы при Каловарии.

Размещение войск перед битвой и планы.

1 — войска Никифора Вриенния; 2 — войска Алексея Комнина.

Рис. И. В. Кирсанова.

Никифор Вотаниат не имел достаточно войск, способных противостоять Вриеннию, который контролировал Фракию и держал столицу в своеобразной блокаде, не позволяя ей получать ресурсы балканских провинций. Поэтому вначале император направил посольство к Вриеннию под руководством проэдра Константина Хиросфакта, одновременно назначив Алексея Комнина своим доместиком и прося о помощи сельджукского султана, который уже отправил 2000 воинов в качестве союзников Вотаниату и готовил новые отряды. Все еще пытаясь договориться с мятежником, император даровал Вриеннию титул кесаря и подтвердил его право на наследование трона. Тот согласился с данным предложением, но дополнительно добавил несколько требований, вернув послов назад в Константинополь. Чтобы выиграть время, Вотаниат отверг новые пункты и приказал Комнину покончить с мятежником[1556].

Тем временем Вриенний расположил свои войска на равнине Кедоктос по дороге к Константинополю. Его армия имела в своем составе 12 000 закаленных в боях воинов из тагм Фессалии, Македонии и Фракии, а также франкских наемников и тагму элитных этайров.

Армию Алексея составляли 2000 турецких конных лучников, 2000 воинов из Малой Азии (тагма Хоматинцев), несколько сотен франкских рыцарей из Италии и тагма Бессмертных, которая была воссоздана при Михаиле VII. Размеры армии Комнина разнятся: Д. Хэлдон полагает, что она насчитывала 5500–6500 человек, в то время как, по мнению Д. Биркенмайера, она достигала 8000 — 10000 человек[1557]. Однако можно вполне утверждать, что его армия была меньше по численности и менее опытной, чем у его противника.

Рис. 130. Схема битвы при Каловарии.

Первая атака войск Никифора Вриенния.

Рис. И. В. Кирсанова.

Императорские войска расположились на берегу реки Альмирос, западнее Гераклеи, рядом с фортом Калавария. Любопытно, что в нарушение установленной практики Алексей Комнин не укрепил собственный лагерь — возможно, с целью не утомлять собственные войска. Затем он отправил турецких шпионов к позициям Вриенния для определения его сил и намерений. Шпионы легко выполнили свою задачу, но некоторые из них были пойманы, и противнику стал известен размер армии Алексея[1558].

Никифор Вриенний разделил свою армию на три части, каждая из которых расположилась в две линии, что предписывалось византийскими военными трактатами. Правое крыло, под командованием его брата Иоанна, насчитывало 5000 франкских наемников, фессалийскую кавалерию, этерию и тагму Маниакатов, состоящую из потомков участников походов Георгия Маниака в Сицилию и Италию. Левым крылом, где находились 3000 фракийских и македонских воинов, командовал Катакалон Тарханиот. Центр, которым командовал сам Никифор Вриенний, составляли 3000–4000 человек, набранных из Фессалии, Фракии и Македонии. Согласно стандартной военной доктрине, Никифор в 500 метрах (две стадии) от главных сил разместил внефланговое соединение гиперкерастов, состоящих из печенежской конницы[1559].

Рис. 131. Схема битвы при Каловарии.

Столкновение с засадой Алексея Комнина. Сражение на левом фланге.

Рис. И. В. Кирсанова.

Рис. 132. Схема битвы при Каловарии.

Поражение правого фланга войска Алексея. Нападение печенегов на лагерь Вриенния.

Рис. И. В. Кирсанова.

Рис. 133. Схема битвы при Каловарии.

Перегруппировка разрозненных отрядов Алексея. Окружение Вриеннием франков Алексея.

Рис. И. В. Кирсанова.

Алексей разместил свою армию перед лагерем противника, разделив на две части. Левый фланг, противостоявший сильнейшим отрядам Вриенния, находился под личным командованием Комнина и состоял справа из франкских рыцарей и слева из Бессмертных. Правая часть, под командованием Катаколона, имела в своем составе хоматинцев и турок. Последние, как говорит Анна Комнина, должны были охранять фланги и наблюдать за маневрами печенегов. На своем фланге Алексей сформировал собственное фланговое подразделение, состоявшее из Бессмертных и скрытое от врага. Понимая свою слабость, Комнин придерживался оборонительной тактики. Его единственным шансом на успех была неожиданная атака Бессмертных, которая, по его мнению, должна была создать панику среди воинов Вриенния и позволить провести атаку основными силами мощного левого фланга[1560].

Битва разгорелась, как только мятежники поравнялись с засадой Комнина. Так как войска Вриенния выдвинулись по направлению к вражеской линии, прикрывавший фланги отряд Комнина напал на них из засады. Атака Бессмертных вызвала временное замешательство в рядах мятежников, но Никифор или командир правого крыла Иоанн сплотил бойцов и направил вперед вторую линию. Эта контратака сломила сопротивление прикрывавшего фланги отряда, который начал в панике отступать, что заставило Бессмертных также бежать. Хотя им и был нанесен некоторый урон, большая их часть смогла отступить в тыл армии Алексея[1561].

Алексей, сражавшийся вместе со своей свитой рядом с франками, не сразу понял, что его левое крыло разбито. Тем временем на правом крыле императорской армии Хоматинцы столкнулись с людьми Тарханиота и были окружены и атакованы с тыла теми печенегами, которые смогли избежать атаки турок. Хоматинцы были разбиты и бежали, так что судьба Комнина казалась предрешенной. Но печенеги не стали преследовать отступавших и разграбили лагерь Вриенния, после чего покинули поле битвы[1562].

Тем не менее победа Вриенния казалась неоспоримой: его крылья начали окружать франков Комнина. Только тогда он понял истинное положение дел. Отчаявшись перед лицом поражения и, согласно Никифору Вриеннию Младшему, боясь наказания за нарушение приказов императора по поводу ожидания турецких подкреплений, Алексей решил напасть на самого Никифора, но его смог отговорить собственный слуга. Собрав шесть воинов, он смог вырваться из окружения, прорвавшись в тыл своего войска. Там воцарилась сумятица, что было усилено атакой печенегов на лагерь бывших союзников. Алексей Комнин увидел парадную лошадь Никифора Вриенния, которую охраняли два гвардейца, сопровождавшие ее в безопасное место. Он смог захватить это животное и направился с ним с поля битвы[1563].

Рис. 134. Схема битвы при Каловарии.

Нападение крыльев войска Алексея на атакующие фланги Вриенния.

Рис. И. В. Кирсанова.

Рис. 135. Схема битвы при Каловарии.

Окончательный разгром войска Вриенния.

Рис. И. В. Кирсанова.

Достигнув холма перед первоначальными позициями своей армии, Комнин начал перегруппировку собственных сил. Он отправил гонцов к остаткам войска, чтобы объявить о гибели Вриенния, а его захваченная лошадь — тому свидетельство. В это время прибыло обещанное турками подкрепление, что также укрепило дух императорских воинов. В это время войска Вриенния окружили франков Алексея, которые были готовы сдаться. Но отряды мятежников пришли в замешательство. Резервы Никифора были расстроены атакой печенегов[1564].

Сумев восстановить порядок в своих рядах и зная о разброде в тылу войска Никифора Вриенния, Комнин решает контратаковать. Действие его плана базировалось на использовании турецких конных лучников. Он разделил свою армию на три части, две из которых спрятал в засаде. Оставшаяся часть войска, сформированная из Бессмертных и Хоматинцев под командованием Алексея, была разделена на мелкие отряды, смешанные с турками. Их целью стало нападение на мятежников, завлечение их своим ложным отступлением в приготовленную засаду[1565].

Атака отрядов Алексея сперва застала врасплох воинов Вриенния, но, будучи ветеранами, они, быстро оправившись, начали преследование. Отступив, воины Алексея внезапно нападали на атакующих, после чего начинали повторное отступление. Этой тактикой они вымотали противника, при этом нарушив согласованность его линий. Некоторые воины Алексея выбирали своей целью Никифора Вриенния, что заставило его охрану более активно защищать своего полководца.

Когда битва достигла места засады, крылья Алексея, по выражению Анны Комниной, «как рой ос», напали на фланги мятежников, начав сеять панику. Попытки Никифора Вриенния и его брата Иоанна воодушевить своих людей провалились, и восставшие начали беспорядочное отступление. Братья пытались сплотить собственный арьергард, но им это не удалось, после чего они были пленены[1566].

Это сражение покончило с мятежом Вриенния, хотя Никифор Василаки, заручившись поддержкой иллирийских и болгарских войск, захватил Фессалоники и провозгласил себя императором. Однако он также был разбит Алексеем Комнином[1567]. Старший Вриенний по приказу императора Никифора Вотаниата был ослеплен, но позже император сжалился и вернул принадлежавшие бывшему мятежнику титулы и состояние. После захвата императорского престола Алексеем I Комнином в 1081 г. Вриенний позже был награжден за свои военные подвиги. Во время войны с печенегами в 1095 г. он оборонял Адрианополь от атаки мятежников[1568].