Владек Шейбал

Что ты творишь, глупый маленький ублюдок? Ты хочешь, чтобы нас убили?

Мужчины перестали его бить. Они опустились на кровати и молча наблюдали, как Владислав, корчась от боли, уселся на пол, поджав к себе колени.

Что... что ты им сказал? - тихо спросил поляк.

Я просил прийти сюда. У нас есть шанс выбраться живыми, - Влад изогнулся, закашлял кровью, немного полегчало.

Югослав подсел к нему, положил ладонь на его плечо:

Прости нас, - молвил он, - мы не знали, что ты спас нас. Тысячи извинений.

Владислав посмотрел на него, слегка улыбнулся. Он не держал на них зла; они были люди, обычные несчастные люди.

Ключ в замке повернулся. Пленники встали в ожидании. В камеру вошли несколько солдат из гестапо, в руках их не было хлеба. Один из них указал на Владислава, сказал:

Ты пойдешь с нами.

Его ноги подкосились. Неужели так скоро? А он хотел жить - просто жить, и вот в один миг все перевернулось. С нескрываемым отчаянием на лице молодой человек повернулся к сокамерникам, прошептал:

Храни вас Бог.

Пусть Господь сохранит и тебя, - тихо молвил поляк и перекрестил его.

Немцы схватили Влада за локти и вновь повели по темному длинному коридору, теперь уже в обратный путь. Когда они вышли из здания, в его глаза ударил яркий дневной свет и Влад, запрокинув голову, прищурился в бликах, прошептал: "Солнце", а в небесной синеве, высоко над головой парила одинокая белая птица. То, подумалось ему, и есть предвестник смерти, ангел уже ждет его, чтобы забрать туда, откуда нет возврата. Скорее бы все разрешилось.

Его повели вдоль стены - той, что отделяла тюрьму и поле. По ту сторону доносились голоса людей, они все еще были свободны в надеждах своих, а он уже обречен. Гестаповцы привели Владислава к старому деревянному сараю, там их поджидали офицеры с винтовками. Один из них передал пленнику кусок черной ткани, с усмешкой проговорил: "Завяжи это на глаза и встань к стене".

Сердце Владислава замерло и к горлу подступил комок рыданий - он понимал, что скоро умрет. И ему вдруг захотелось еще раз взглянуть на голубое небо, коснуться пальцами шелковой травы, увидеть отца и мать, обнять их, прижаться к материнскому сердцу. Невыплаканные слезы комом встали в груди, сдавили сердце ржавыми тисками. Он хотел попросить убить его сразу - без мучений и боли, ибо он всегда этого боялся, но вместо того Влад надвинул повязку на глаза - больше он ничего не видел, только слышал и подчинялся.

Офицер нацелил на него винтовку, проговорил:

Готов?

Да, - уже каким-то отдаленным, замогильным голосом промолвил юноша, похолодевший от ужаса.

Он ждал. Секунду длились словно вечность, все мысли его повернулись вспять перед отворившимся простором. Самое страшное в такие мгновения - вот это ожидание смерти: только бы быстрее, быстрее.

Гестаповец понимал чувства пленника, он наслаждался его страхом, его отчаянием. Приложив палец на курок, он начал отчет:

Айн, цвайн, драйн, - и тут же громко рассмеялся.

Владислав опешил: ему подарили жизнь? Но маленькая надежда вновь улетучилась. Офицер прицелился, отсчитал:

Один, два... три...

Опять смех, затем новый отсчет: все повторялось несколько раз - издевательства ради. У Влада не осталось больше сил, его ноги подкашивались, отказывая нести бремя тела, но страха почему-то не было. Немцы играли с ним в жестокую игру. Они смеялись над ним, над его бессилием, не чувствовали к пленнику ни капли жалости. Владислав более не мог стоять. В отчаянии он опустился на дощатый пол, запятнанный кровавыми казнями, и потерял сознание. Вспышка молнии вернула его к жизни. Он приоткрыл глаза, в слепящем свете увидел перед собой двоих офицеров, один держал флягу с водой.

Парень слабоват, - прозвучал голос на немецком языке.

Если бы сдох, было бы лучше, - парировал другой.

Генерал приказал отнести этого жидка за ворота к толпе, только зачем, если его можно убить здесь?

Ему все одно не жить. Не умер здесь, станет топкой для печи в крематории.

Офицеры рассмеялись. Они подняли Владислава и повели вдоль стены. Он шел среди них - маленький, молодой, на голову ниже остальных. Его довели до ворот и пустили в толпу варшавцев, в открытое поле. Влад вдохнул прохладный воздух сентябрьского утра, подставил пылающее от счастья лицо ветерку. Он жив! Он на свободе! Под ногами зеленая трава, мокрая от росы, над головой раскинулся лазурный небосвод, по которому плыли белые пушистые облака. Владислав чувствовал каждой клеточкой своего тела, как волна света проходит в него, как природа заполняет все его существо. Ему вдруг захотелось спрятаться ото всех, затеряться среди среди бескрайнего простора, превратиться во что-то маленькое-маленькое, стать невидимым, просто жить.

Глава шестая

Но это был не конец, а лишь начало - начало долгого пути. Немцы вновь погнали прочь, в другой квартал Варшавы. То и дело слышались их гортанные окрики, смех и брань, немецкие овчарки скалились на пленников, в злобе рычали.

Владислав, будучи невысоким, попросту затерялся в толпе рослых, белокурых поляков-славян, исчез на время, превратился в маленькое пятнышко посреди волнующегося моря. Вдруг высоко в небе раздался журавлиный клич. Он поднял голову и увидел косяк белых птиц, летящих на юг, в теплые края. И птицы эти были свободные. Его душа готова была вырваться наружу, взвиться вверх и полететь вслед за журавлями - прочь от холодной бессмысленной войны. Но вместо этого он покорился судьбе, вместе с пленными следовал по пустующим улицам, по обочинам которых на путников глядели разбитые окна: черные, безжизненные, страшные.

Их привели к железнодорожному вокзалу. Там уже были готовы локомотивы, охраняемые вооруженными немцами. Поляков пригнали на платформу, стали по очереди распределять, отделяя мужчин от женщин, стариков от детей. Как сквозь сон Влад чувствовал толчки то сбоку, то сзади, слышал ото всюду безудержный женский плач, крики детей. Жен разлучали от мужей, детей от матерей. А он стоял один и не понимал, куда направят его самого. Вдруг сквозь гул толпы знакомый голос позвал его по имени. Владиславу поначалу подумалось, что он ослышался, но голос вновь вторил его имя, и когда он обернулся, то увидел неподалеку Стаса Спозанского - хорошего знакомого их семьи, который брал уроки изобразительного искусства у Станислава. Стас быстро отвел Влада в сторону, проговорил:

Ты здесь один?

Да.

А где твои родители, брат, сестра?

Я не знаю. В последний раз мы попрощались в нашей квартире.

Стас хотел спросить еще что-то, но со всех сторон лезла, напирала толпа. Все толкались, спотыкались. Наклонившись к уху Владислава, он шепнул:

Держись меня. Мы должны быть вместе.

К ним из толпы подошел юноша в штанах и куртке. Но то показалось на первый взгляд. Приглядевшись, Владислав понял, что то была переодетая в мужчину красавица-жена Стаса. Молодая женщина, маленькая, тонкая, большеглазая, бесстрашно глядела на происходящее, ее взгляд был тверд и уверен. Стас приманил жену, которая улыбнулась приветливо Владу, достал из кармана что-то маленькое с ладонь и тихо сказал:

Смотрите, что я прихватил с собой. Это компас. Теперь мы будем знать, куда поедет поезд. В любом случае мы должны попытаться незаметно спрыгнуть с поезда и убежать.

Его жена обрадовалась решительности супруга, а Владислав более не верил в удачу. Мысль об Освенциме холодком закралась в душе.

К ним подошел немец, держа в руках винтовку. Он приказал им садиться в один из вагонов - грязный, предназначенный для перевозки угля.

Быстро, живее. Поторапливайся, скотина! Залезай скорее, животное! - гестаповец втолкнул пленников в вагон, ругаясь и бранясь на немецком.

Супруга Стаса полезла по ступеням вслед за мужем, но немец схватил ее, потащил в сторону:

Ты женщина, не мужчина.

Стас! - кричала она. - Помоги!

Но он не мог ничего поделать. Немцы схватили ее и повели к другому поезду. Женщина лишь однажды обернулась, крикнула Стасу на прощание:

Пусть Господь бережет тебя.

Он глянул ей вслед, глаза его застилали слезы. Сотворив крестное знамя, Стас в бессилии откинулся к стене вагона, говорить он более не мог. Владислав сел рядом, поджав под себя ноги, молвил:

Ты еще увидишь ее. Она останется жива.

Почему они забрали ее у меня? Зачем? - вторил Стас каким-то непонятным хриплым голосом.

Это фашисты, у них нет сердца.

Мужчина поглядел на Влада, но ничего не ответил. Поезд тронулся на запад и направлялся он в Германию.

Глава седьмая

Время остановилось. Ничего не происходило, лишь сменяющийся то и дело ландшафт свидетельствовал о том, что они куда-то едут. Компас Стаса все время указывал на северо-запад и то уже, что их везли не в Освенцим, а куда-то в иное место давало надежду на спасение - хоть маленькую, но надежду, что подчас звездочкой вспыхивала в сердце Владислава. Он оставался подле Стаса - всегда, одному, среди незнакомых агрессивных людей, находиться было опасно. Однажды, глядя на далекие, окрашенные позолотой в лучах холодного утреннего солнца горы, Влад проговорил:

Меня всегда тянуло ввысь, на выступы скал, высокие холмы. Равнины, степи - все это чуждо моему сердцу, хоть я и вырос в западной Украине, чьи черные земли граничат с бескрайними степями. Возможно, то зов крови - моей крови.

Почему?

По национальности я не поляк, а армянин, хоть отец старался всегда скрыть это от других, ибо боялся быть не таким как все, а я люблю оставаться иным, быть за пределами всего общества. Мой великий, ныне почивший дядя архиепископ Теодорович учил меня не бояться правды и смотреть страху в глаза. И я знал, чувствовал где-то здесь, - он указал на грудную клетку, - что мне предстоит путешествие - долгое и трудное, еще до того, как нас привели на вокзал.

Как тебе это стало известно?

В тот момент, когда я брел в толпе по разрушенным улицам Варшавы, я поднял голову и узрел стаю перелетных птиц - больших и белоснежных. У нас есть примета, что это к дальней дороге. Как видишь, мое сердце оказалось право.

Оба глядели вдаль, любуясь начинающим утром. Было холодно, нестерпимо хотелось есть. Кто-то сильно кашлял, кто-то завозился, просыпаясь, но все чего-то ждали.

Поезд свернул направо и двинулся вдоль широких полей, на которых работали крестьянки, собирая в корзины урожай. Когда вагоны проносились мимо, женщины выпрямлялись, кидали в поезд комья земли, неистово бранились по-немецки:

Будьте вы прокляты, польские бандиты! Хотя бы вас всех сожгли заживо!

Стас внимательно поглядел на Владислава, спросил:

Что кричат эти женщины?

Они проклинают нас, называя польскими бандитами.

Но почему? Что мы им сделали?

На это Влад и сам не мог найти ответ. Он понимал ненависть полоненных народов к немцам, но не мог осознать, за что немцы так ненавидят остальных, за что? За цвет кожи, за иную кровь? Но кровь и сердце у всех народов одинаковые. За иной язык? Иную культуру? Владислав прикрыл глаза и погрузился в состояние, близкое к трансу - нечто среднее между сном и явью. Он просто желал хотя бы на миг позабыть что происходит, улететь далеко-далеко за пределы существующего мира, где нет ничего плохого, тяжкого, страшного.

Вечером поезд остановился. Немцы приказали всем выйти и разместиться на ночлег в открытом поле. Люди улеглись прямо в высокую траву. Они несказанно обрадовались такой маленькой свободе - под открытом небом, усыпанным мириадами звезд, вдыхая горьковатый запах зеленой земли Поморья.

Владислав спал урывками, то и дело просыпаясь в холодной ночи. Он окидывал взором дальний небосклон над головой, дыханием согревал озябшие руки. Ночь была черна и такими же черными безликими были и его сны.

Рано утром немцы подняли пленников, поставили всех в ряд. По громкоговорителю на польском объявили, чтобы все мастера ручного труда: плотники, маляры, слесари, каменщики, резчики и другие сделали шаг вперед. Владислав наклонился к уху Стаса, спросил:

А если я скажу, что являюсь фотографом...

Но тот резко перебил:

Не смей никому проговориться, что ты художник или фотограф. Таких немцы убивают первыми. Им нужны чернорабочие, а не такие как мы.

Из толпы вышло около ста человек. Немцы распределили их по грузовикам, направив на заводы и фабрики, остальных же усадили в кузовы грязных тяжелых машин - так возят дрова или навоз, и повезли дальше на север, преодолев мост, а потом по узкой дороге в сосновый лес, росший за дюнами неподалеку от побережья. Осенний ветер приносил запах моря - солоноватый и необычайно приятный.

Глава восьмая

Это был знаменитый Альтварп. Офицеры гестапо окриком заставили пленников вылезать из грузовиков и следовать по направлению густого леса, окруженного длинным высоким забором с колючей проволокой. Озябшие, голодные, с затекшими от долгого сиденья ногами, поляки по очереди подходили к охранникам, которые выдавали им потрепанную серую одежду и порядковый номер. Когда очередь дошла до Владислава, немец, что раздавал номера, поинтересовался:

Как твое имя?

Владислав Шейбал.

Еврей?

Я родился и вырос в Польше, - ушел он от прямого ответа.

Офицер усмехнулся, проговорил:

Хороший ответ, но здесь уже не имеет значения, кто ты и откуда. В этом месте ты не человек, у тебя больше нет имени. Здесь ты ОНО и твое имя 441. А ну повтори, собака, как тебя теперь зовут?

441 номер, - Владу стоило большой выдержки отвечать спокойно.

Знай: если ты сдохнешь, тебя закопают под номером 441. Запомни это навсегда. А теперь бери вещи и иди на свое место, животное.

Хотя офицер оскорблял, унижал, но юноша оставался спокойным, ни угрозы, ни то, что его лишили имени более не беспокоило его. Он шел вслед за остальными пленными, оглядываясь по сторонам, запрокидывал голову к небу. Он наслаждался сосновым лесом, шуму прибоя вдалеке и ему хотелось одного: убежать, стать вновь свободным как птица, идти куда хочешь, делать что желаешь. Но отныне нельзя, ему ничего нельзя. У него нет имени, нет фамилии, но есть номер 441 и тяжелая грязная одежда в руках.

Поляков привели в старые покосившиеся бараки, каждому распределили место на койке. Владислав и Стас оказались рядом и то уже, что друг был с ним, давало хоть какое-то успокоение. Воздух в бараке был затхлым, нестерпимо воняло от уборной, немытых тел и тяжелобольных. Владислав сел на койку, переоделся. Руки его тряслись от голода, голова болела. Он взглянул на Стаса, тихо спросил:

Что с нами будет?

Скорее всего нас продержат для каких-нибудь работ, а когда все будет исполнено, нас ликвидируют.

Что?

Убьют, я так понимаю, - он осмотрелся по сторонам, прошептал, - пока что ни о чем не спрашивай - ни меня, ни остальных, это гиблое место, лагерь уничтожения. Мы все давно обречены, давно.

Вдруг послышались голоса на немецком. Пленники вскочили на ноги, построились в ряд. Гестаповцы принесли им завтрак: чай без сахара, кусочек хлеба с маргарином и маленький кубик мармелада - на весь день. Голодные, уставшие в дальней поездке, поляки накинулись на еду, в один миг все съели. Немцы после завтрака распределили каждого по рабочим местам; приблизившись к Владу, гестаповец приказал: "А ты, парень, следуй за мной". Его сердце ёкнуло, он приготовился к самому худшему, но покорился, безропотно последовал за офицером. Тот привел его в уборную для пленников. Вся комната с дырками в полу была залита, обмазана испражнениями до самих краев, стекавших по полу. Владислав оторопел и отступил назад. Он был готов ко всему: носить кирпичи, рубить деревья, месить цемент, но только не убирать испражнения. Вся его творческая натура взбунтовалась, кровь благородных предков забилась в его жилах. Нет, уж лучше смерть. Он поглядел на немца, в глазах его сквозило не то ли презрение, не то недоумение. Офицер гестапо направил на него дуло пистолета, проговорил:

Убирай дерьмо, щенок, а не то пристрелю и скормлю овчаркам.

Владислав похолодел от ужаса, от самого вида оружия. Пару секунд назад он готов был бить себя кулаком в грудь, призывая в самом себе дворянские гены бабушек, но ныне, когда дуло оказалось совсем близко, он осознал разницу между жизнью и смертью, и гордость уступила место самосохранению. Взяв большое ведро, Влад принялся чистить уборную. Не имея под рукой лопаты, ему пришлось брать испражнения голыми ладонями и сразу его вырвало, тошнота не проходила до тех пор, покуда желудок совсем не опустел. Наблюдавший за ним немец громко рассмеялся, сказал:

Теперь ты уберешь не только фекалии, но и содержимое желудка.

Владислав ничего не ответил. Он боялся и ненавидел всех гестаповцев одновременно. Презирая самого себя, он принялся чистить уборную голыми руками, не обращая внимания ни на зловонный запах, ни на усталость. Вечером молодой человек долго тер себя тканью, служившей мочалкой, в ледяной воде. Руки уже онемели, но он продолжал и продолжал тереть их, дабы освободиться от грязи - в душе.

Следующим днем и всю оставшуюся неделю ему приходилось чистить уборные, разгребая заполнившиеся там ямы, а потом таскать ведра с испражнениями к контейнерам для хранения навоза. Как он понял из обрывок разговора немцев: все эти испражнения позже выльют на поля, чтобы весной земля дала обильный урожай. Влад убил в себе презрение к нечистотам и более не ощущал того ужасного-пугающего запаха, но вечером перед сном он все также тер до покраснения тело в холодной воде, остро ощущая, как вся грязь уходит с потоками глубоко в землю.

Глава девятая

Вечерами - долгими, холодными от сырости и ветров, расположившись на соломенных койках, пленные поляки слушали чтение одного из них, кто хитростью смог спрятать-припрятать маленькую книжицу с поэзией, и именно то - далекое-прекрасное, не поддающееся описанию чувство теплило надежды в них и поддерживало жизнь в их телах. Уставшие, голодные, в грязных изорванных одеждах, жались пленники друг к другу, поддерживали-подбадривали остальных разговорами. По очереди передавались рассказы о своей прошлой - до войны жизни, предания о родных и близких, таких духовно любимых, судьба с которыми разлучила их. Стас и Владислав немало говорили об искусстве и литературе, а когда Влад поведал, что родился и вырос в богатой богемной среде (о своем армянском происхождении он умолчал), остальные поляки принялись умолять его быть их переводчиком и тайно доносить то, что говорят немцы. Но были и те - в основном среди бедных людей из пригородов и деревень, кто втайне завидовал его молодости, его образованности. Эти люди ненавидели Владислава за его явное превосходство, за его благородные манеры даже здесь, в грязи и холоде. И однажды за поздним ужином, состоявшем из кусочка хлеба и простой воды из-под крана, один поляк вскочил с места, окинул всех покрасневшими от злобы глазами, воскликнул:

Я не стану есть за одним столом с евреем!

Остальные оставили нехитрую трапезу, в недоумении поглядели на него. Один из них, Ёжи Зайновский, седовласый, с большим шрамом на лице, вопросил:

О чем ты? О ком ты говоришь?

Я точно знаю и вы должны знать, что среди нас один не поляк, - он указал пальцем на Владислава, тот так весь и съежился, боясь предательского удара, - вот этот человек! Погляди, всмотрись в его лицо - он не славянин! Нам необходимо как можно скорее избавиться от него. Бейте жида!

Он собрался было нанести удар своим большим кулаком, но рука Стаса перехватила его, повернув в сторону:

Успокойся и сядь на место, Ян, - ответил тот, будучи меньше и тоньше противника.

Тебе-то нет разницы, с кем водить дружбу, не так ли, Стас? - с ухмылкой молвил Ян, усевшись на свою койку под пристальным-грозным взглядом остальных. - Дружи и дальше с евреем, коль родные поляки тебе не милы. Как Иуда за тридцать серебренников предался.

Я желаю, чтобы ты просто закрыл рот. А Влад не еврей, ежели тебе так интересно его происхождение. Он родился и вырос в Польше, и навсегда останется верен ей.

Как же, - Ян не мог успокоиться, явно уверенный в своей правоте, - в России и татары живут, однако они не являются русскими.

Влад и не татарин, а Россия, ныне объединенная с другими землями, носить название Советский Союз.

Думаешь, никто кроме тебя того не знает? Смотрите у меня.

Владислав был благодарен остальным за поддержку, но оставаться в комнате с теми, кто ненавидит его, не мог. Один лишь Ян высказал вслух свое негодование, а сколько тайных недругов сидят в затишье, может быть, готовя какой план? Оставив хлеб на столе, молодой человек вышел на улицу, уселся на дрова. Холодный осенний ветер качал кроны сосен, далеко - в небе ярко блестела луна серебристым сиянием. С ветки сорвался сыч и, взмахнув крыльями, улетел прочь. А так стояла полная тишина. До ушей долетал лишь далекий шум прибоя. Безмолвие ночи умиротворяло, на время успокаивало душу, притупляя нестерпимый голод. Мысли Владислава устремились на восток, в отчий дом. Что сталось с отцом, матерью, Янкой? Жив ли Казимеж? И если они в безопасности, то чувствуют ли, каково ему сейчас? Плачет ли матушка у окна, молится ли за него? Ныне, когда они так нужны, они далеко - по злому року, чужой войне. Сладостная волна грусти и тоски наполнило его душу и рука сама нащупала в кармане написанные матерью молитвы, благословение ее до сих пор сохраняло тепло - тот невидимый ясный свет ее заботливого доброго сердца. В памяти всплыл ее любимый образ, а затем вспомнились обидные слова Яна; и все то перемешалось-скрутилось воедино: плен, немцы, Варшава, родители, каторга, что он более не мог сдерживать слез. В бессилии Влад заплакал, спокойный потому что никто не видит его слабости.

Тихо подошел к нему Стас, уселся подле него, положив свою ладонь на его плечо, силился что-то сказать, но Владислав опередил его:

Почему... почему меня все так ненавидят? За что? Лишь за мою непохожесть? Это так несправедливо. Мне обидно, больно. В школе смеялись над моей фамилией, дома в семье за то, что я чувствую и вижу невидимое и неслышимое. Отец с детства называл меня шуткой, остальные смеялись над этим кроме меня, я уходил, залезал в самый дальний темный угол, прятался в свой незримый колпак, где чувствовал себя в безопасности, и плакал. Хотя я ни словом, ни делом никогда никого не обижал. Всегда жил с верой и надеждой на Бога, и молитвы мои были спасением.

Стас слушал его, вникал в каждое слово и вдруг заметил, как тугой комок жалости подступил к горлу. Скрывая охватившее его волнение, мужчина сорвал сухую травинку, зажал между зубами. Дабы хоть как-то приободрить друга, он проговорил:

Я знал твоего отца как прекрасного преподавателя и талантливого художника. Мне он рассказывал столько многое о своей семье, и о тебе тоже.

Влад повернулся к нему лицом, весь напрягся. В его широко раскрытых глазах мерцали слабые отблески ночных фонарей.

И отец... отец упоминал меня? Меня?!

Да, Влад, твой отец говорил о том, какой талантливый и неординарный его младший сын и гордость всей семьи. Вот видишь, как сильно тебя любили.

Стас не врал. А молодой человек, потрясенный до глубины души, весь затрясся в рыданиях. В его душе смешались чувства: тоска по родным, благодарность к Стасу, страх за свою жизнь, неопределенность будущего. Теперь, когда он узнал, как отец гордился им, ему стало легче перенести все трудности каторжного плена. Его тоже любят!

Ночью Влад спал плохо. Мучаясь от холода, пустого желудка, жесткой соломы заместо перин, зловоний и запаха немытых тел, юноша то и дело просыпался, глядел в потолок, собираясь с мыслями. Под утро ему удалось уснуть, и во сне привиделась Катаржина - такая, какую он помнил в последний день их встречи. Молодые люди тянулись друг к другу, их пальцы уже было касались, то вдруг навалились немцы - их было не меньше сотни, стали отталкивать его возлюбленную. В неистовой злобе Влад кричал, отталкивал врагов, но их становилось все больше и больше.

Катаржина! Нет, пустите меня к ней! - он закричал, чувствуя, что задыхается о слез.

Кто-то начал трясти его и Владислав резко открыл глаза. Над ним стоял бледный Стас, старающийся разбудить друга от кошмаров. Юноша сел, ощущая, как щеки пылают от слез. Оказалось, не во сне, а наяву плакал он.

Вот и славно, ты нас так всех напугал своими криками, - Стас сел рядом, подал ему стакан воды.

Влад пил долго, наконец, осознав жажду. Он огляделся: остальные пленники внимательно глядели на него - кто с интересом, кто с усмешкой, кто с негодованием. Он хотел о чем-то спросить Стаса, но в комнату вошли два гестаповца, приказали собираться на работы. Перед выходом к Владиславу подошел Ян. Пользуясь отсутствием Стаса, мужчина приблизил свое злое лицо к юноше, сказал:

А, у нас здесь любовные делишки?! Катаржина, значит? - и, понизив голос, добавил. - Ты, жидок, не лезь к нашим девушкам, не порть нашу славянскую кровь.

Влад промолчал на эти обвинения. Он теперь знал, что тайна сердца его раскрыта перед другими, а сам он стал насмешкой в глазах поляков. Ну что же, и это испытание он выдержит, вынесет то, что предначертано судьбой.

Поляков привели в лес, в самую чащу. Ветви елок больно кололи лицо и тело, и даже утром здесь царила темнота - как в детских сказках. Немцы велели пленникам срезать деревья, расчищать поляну для дальнейшей постройки. Те, кто покрепче да сильнее, взялись за топоры, остальные относили срубленные ветки и стволы в другое место. Владиславу понравилось здесь - в лесу, среди деревьев, вдыхая горьковатый приятный запах хвои. Иной раз останавливаясь, он запрокидывал голову, глядел на голубое небо, ладонью ловил косые лучи солнца, проглядывающие сквозь деревья. В такие моменты ему становилось и радостно и грустно одновременно. Он был счастлив бродить среди сосен, слышать чириканье уже редких птиц, собирать грибы, пряча их в карманы куртки, и в то же время он осознавал, что несвободен, что находится за колючей проволокой, а там - далеко, живут его родные, горячо любимые люди. Однажды, оставив со Стасом рабочую поляну, Владислав поднял голову и увидел стаю белых чаек, с пронзительными криками летящих за дюны - там, где плескалось море. Раскинув руки в стороны, юноша ринулся по лесу, воскликнув то ли в отчаянии, то ли с мольбой:

Птицы, и меня, и меня тоже возьмите с собой, я хочу улететь вместе с вами. Я тоже хочу быть свободным!

Стас наблюдал за ним. Тугой комок рыданий сдавил его горло, жалость к человеку и другу наполнило его сердце непонятной тоской. Подождав немного, мужчина взял себя в руки и проговорил:

Влад, подойти сюда.

Тот покорно сел с ним рядом, его большие, необычайной красоты глаза наполнились слезами. Стас сказал:

Покуда отца твоего нет рядом, я стану вместо него. Сделаю все возможное, дабы ты остался в живых и смог вернуться домой. У меня много практик выживания, я поделюсь с тобой ими, только слушайся меня во всем и держись всегда рядом.

Я постараюсь.

Нет, не старайся, а делай то, что буду говорить, иначе живой ты отсюда не выйдешь. И еще... Не нравится мне Ян, будь осторожен. Наверняка он захочет навредить тебе, не днем, а ночью, когда все будут спать. Советую тебе вечером, после окончания работ, взять с собой палку или дубинку и оставить ее при себе на случай, если Ян нападет на тебя.

Владислав внимательно слушал, а в голове вертелись различные мысли: за что его ненавидят, почему Ян ополчился на него, что делать, как защитить себя? Наступила тишина. Высоко над головой качались кроны деревьев, птицы с чириканьем перелетали с ветки на ветку, свежий морской ветерок ласкал лицо. Все было тихо, мирно. Взяв в руки камешек, Влад повертел его в руках, проговорил:

Когда я был маленький, моя тетя Ванда - старшая сестра отца, много рассказывала о традициях, культуре нашего народа. Она учила меня читать и писать по-армянски - это было так сложно. А еще тяте поведала о судьбе нашей. Мы, армяне, из века в век терпели притязания других народов на наши земли; нас ненавидят соседи за то только, что мы верим в Иисуса Христа, за то, что мы христиане. Турки-османы вырезали нас, отняли наши исконные земли и даже священную гору Арарат, где по приданию сохранились останки Ноева ковчега. Они убивали армян, искренне веря в справедливость деяний своих перед Аллахом. Тогда, будучи ребенком, я ответил, что когда вырасту, убью всех мусульман, а их Бог-Аллах умрет сам, потому что некому станет Ему поклоняться. А ныне, здесь в Германии и в родной Польше я увидел, что христиане больше других враги своим же. Сколько нас здесь? Я видел французов, видел русских за другим забором. Господи, как мне стало их жаль! Немцы не дают русским даже хлеба и те вынуждены есть траву, землю, а позже умирать в муках, чувствуя, как земля в их кишках превращается в глину.

Великие злодеяния всегда творились с именем Бог на устах, и не религия тому виной, - ответил Стас, уставший, измученный.

Глава десятая

Шел с утра осенний дождь. Крупные капли попадали в ветхую крышу барака, в дыры, из-за чего в комнатах стало сыро. Пленники не работали, а немцы не приходили и даже не принесли никакой еды. Некоторые, усевшись в круг, играли сделанными из газетной бумаги карты, кто-то спал, были и те, что сидели полукругом и вели беседы. Так прошел день. Наступил холодный ветреный вечер.

Мучаясь от сырости, жесткой соломы и голода, Владислав не мог уснуть, но и общаться с кем-либо не было сил. Когда большинство улеглись спать и в комнате раздался храп, юноша, спотыкаясь, побрел к выходу. Он ясно понимал, что его могли застрелить охранники или же забить свои, но неимоверное, какое-то животное чувство голода притупило страх перед опасностью. Влад вышел на улицу и направился туда, где немцы выкидывали мусор. В темноте, под дождем, весь мокрый и продрогший, Владислав рылся в мусорном баке, не чувствуя ни отвращения, ни презрения к самому себе. Лишь голод и пустой желудок контролировали его действия. Отыскав в куче отходов рыбные кишки и картофельную кожуру, он быстро спрятал их в карманы и радостный, позабыв об усталости, вернулся в барак. Молодой человек в тишине разбудил Стаса и их нового друга Фрадека. Втроем они сварили нехитрый ужин - что-то отдаленно напоминающий суп. Ели молча, наслаждаясь рыбным вкусом, будто сидели за королевским столом. Ночью Владислав не мог уснуть. Горел желудок, крутило в кишках, во рту чувствовался горьковатый привкус рыбных потрохов. Тошнота скопилась в желудке и поднялась к горлу. Ловя ртом воздух, опираясь на стены, юноша кое-как добрался до уборной, его долго рвало. Очистив желудок, он избавился от боли, но недомогание все еще ощущалось в животе.

Утром Владислав пробудился от гортанного окрика немца. Бледный, невыспавшийся, с покрасневшими белками глаз, он не взял завтрака, от одного вида еды его выворачивало наизнанку. Но на работу он пошел, ибо гестаповцем было все равно на его недомогание. Полякам дали задание - таскать по пять кирпичей к тому месту, где строились казармы для хранения ракет V1. Пока одни таскали тяжести, другие месили цемент и возводили стены. Это была борьба на выживание: все те, кто не справлялся и падал, немцы отводили в сторону и расстреливали - в назидание остальным.

Владиславу было приказано таскать в деревянной корзине на спине по пять или шесть кирпичей. Сначала нужно было погрузить все на дно, потом взвалить на себя и идти к стройке, сгибаясь под тяжелой ношей. Спина и плечи ныли, ноги подкашивались, перед глазами в свете то и дело кружились мошки - от голода и бессилии. Работать стало невыносимо, хотелось одного - упасть, уткнуться лицом в землю и плакать. Но он знал, что и это ему не позволено.

К обеду вновь к горлу подступила тошнота. Таскать кирпичи стало невыносимо, а Стас и Фрадек находились далеко - на стройке. Машинально сложив кирпичей меньше положенного, надеясь, что никто того не заметит, Влад взвалил на спину корзину и тут позади раздался голос Яна, обращенного не к нему:

Офицер, этот мальчишка взял только три кирпича.

Остальные поляки поглядели на гестаповцев, перевели взгляд на Яна - немного задержались на нем, а затем обратили взоры на Владислава. Немец приблизился к юноше, посчитал кирпичи в его корзине и приказал:

Снимай обувь и ложись на землю, щенок.

Он призвал еще одного охранника и вместе они навалились на испуганного пленника, принялись что есть мочи бить его по пяткам деревянной дубинкой. Владислав, дабы не закричать, кусал пальцы и землю, из глаз текли слезы. Страха не было, оставалось лишь одно желание - убежать, спрятаться ото всех, прижаться к матери, выплакаться в ее теплые колени. Удары следовали один за другим, боли почти не было. Все слилось воедино. В глаза ударила яркая вспышка света и все погрузилось во тьму.

Он осмотрелся по сторонам, сидя на голой каменистой земле. Вокруг словно волны поднимались горные вершины, высоко в небе - голубом, ярком, парил одинокий орел. Владислав силился подняться, но не мог: какая-то невидимая сила сковала его ноги, прижала к земле. И сразу в свете дня, на фоне скал, возник далекий, но до боли родной и знакомый образ дяди Теодоровича. Архиепископ: высокий, гордый, в черной сутане, ниспадающей складками по широким плечам, посматривал сверху вниз на племянника и лицо его отражалось в лучах тенью.

Дядя, дядюшка, забери меня к себе, - молвил Влад и крупные капли слез стекли по его щекам.

Жозеф продолжал стоять каменным изваянием, ни один мускул не дрогнул на его лице, он молчал. Юноша вновь взмолился, и тогда архиепископ проговорил словно сквозь туман:

Вставай и иди к своим. Вставай, вставай, - и медленно стал удаляться в другую сторону, растворяясь в свете.

Видение прошло. Влад медленно приоткрыл глаза. Он лежал на земле, вокруг было темно. Подле него на корточках сидел Стас, который и старался привести друга в чувства.

Слава Богу, ты жив, - прошептал мужчина и голос его потонул в туманной дымке, - вставай, нам нужно уходить, иначе ты замерзнешь.

С его помощью Владислав кое-как поднялся, волна боли окатила все его тело. Опираясь на плечо Стаса, он добрался до барака, и когда шел по узкому коридору, то за ним тянулся кровавый след, оставленный стопами. Он спал без сна, даже солома не казалась ему такой жесткой. Наутро Стас приблизился к нему, приложил ладонь на его лоб - он весь горел. Нет, нельзя было Владиславу с высокой температурой идти работать. Когда пришли офицеры выгонять пленников на стройку, юноша не смог даже открыть глаза. Немец удивился, но приказал, обращаясь к Стасу:

Поднимай твоего дружка и идите работать, иначе он сдохнет сегодня же.

Посмотрите, этот человек болен. Сжальтесь, прошу вас. Я готов выполнить работу за него.

Немного подумав, гестаповец махнул рукой и ответил:

Ладно, но только сегодня. Если и завтра он не встанет, то его отдадут на съедение собакам, а тебя изобьют. Так и знай.

Поздно вечером пленники вернулись с работ. Стас сел на свою постель: уставший, голодный, изможденный, он полежал какое-то время с закрытыми глазами, когда усталость спала с тела, он вышел и через несколько минут вернулся с кружкой чая и кусочком хлеба. Подойдя к Владиславу, мужчина разбудил его и велел хоть немного поесть. Три дня юноша не ел и потому быстро съел все то, что принес друг. Тепло чая медленно обволокло желудок, наслаждаясь этим теплом, он почувствовал себя заметно лучше. Сил как будто прибавилось и Влад улыбнулся. Стас наклонился к его уху, тихо сказал:

Фрадек рассказал, что сегодня Яна избили в лесу - наши, поляки. Такова цена за предательство.

Владислав кусал хлеб, запивал чаем. Мир вокруг становился лучше и в душе его затлел огонек надежды на спасение; пряча эмоции, он хотел лишь одного: убежать отсюда, вырваться на свободу, а там пусть что будет, даже если немцы начнут стрелять в спину. Лучше уж погибнуть на воле, нежели гнить долгие месяцы в заточении.

Глава одиннадцатая

Строительство казарм продолжалось - однотонная тяжелая работа. По вечерам Владислав, Стас и Фрадек уходили в лес, выжидали. Стас поведал, что в темное время кролики выходят на охоту и их легко поймать. Перед сном охотники наслаждались кроличьим нежным мясом, а шкуры с мягким мехом оставляли сушиться. Стас говорил, что с наступлением холодов их них они сошьют теплые варежки. Голова от голода более не кружилась, хотя слабость во всем теле постоянно присутствовала. У Влада болели ступни, но он терпел, сдерживал себя, боясь получить пулю в лоб.

Одним солнечным утром офицер подозвал Владислава, сказал:

Ты какой-то маленький и слабый, от тебя мало толку. Но ничего, и для тебя есть работа. Отправляйся на кухню, где работают женщины. Они скажут, что ты будешь выполнять.

Юноша обрадовался. Он хотел было поблагодарить, сказать спасибо, но вместо этого только кивнул в ответ. Кашеварня располагалась за казармами, за штаб-квартирой, в самом дальнем месте - напротив общежития офицеров, охранников и солдат. Из кухни доносился звон посуды и приятный запах еды - там готовили лишь для немцев. Владислав робко вошел на кухню, от запаха каши во рту скопилась слюна и он понял, как сильно был голоден. Три кухарки - большие, полные немки злобно взглянули на пленника, пальцем указали на корыто с горячей мыльной водой. Влад все понял. Засучив по локоть рукава, он запустил руки в горячую воду, блаженно улыбнулся. Наконец-то чисто, тепло. Он был готов вечность мыть посуду, лишь бы не возвращаться в грязный барак с ледяной водой. Пока юноша мыл тарелки, ложки и кастрюли, солнце заглянуло на кухню, заиграв радужными бликами в пене. У Владислава в памяти всплыло детство - светлое, беззаботное, когда мама купала его в ванне, бросив кусочек душистого мыла в воду, и пена со сладостным ароматом также играла бликами при свете свечи, он играл с пузырями, а Бронислава тем временем мылила его волосы шампунем. Как он был счастлив тогда!

Когда Влад выполнил первую работу, одна из женщин заставила его чистить картошку. Юноша ни разу в жизни не чистил овощи, но сейчас он старался как можно лучше справиться с заданием. Осмотревшись по сторонам, Владислав уличил момент, когда никто его не видит, и украдкой начал прятать картофельную кожуру себе в карманы. Он чистил и прятал, чистил и прятал, пока не узрел на столе кусок свинины. Мясо лежало на краю отдельно от остальных продуктов. Не долго думая, молодой человек подкрался к столу и только хотел было схватить мясо, как его руку перехватила сильная ладонь кухарки. Большая, грузная женщина возвышалась горой над исхудалым невысоким юношей, который со страхом глядел на нее большими голубыми глазами. Кухарка наступила всем своим мощным телом, кулаками била Владислава, хватала из его карманов картофельные очистки, кусок свинины. Он закрывался от ударов, плакал от обиды и отчаяния - из-за того, что так позорно был пойман на воровстве.

Ах, ты, проклятый польский выродок! Ты варшавский бандит, такой же подлый, как и все ваше племя.

Кухарка продолжала наносить удары мощным кулаком, плевалась в лицо юноши, изрыгала проклятия. Женщина, казалось, вошла в раж, жалости к пленнику и вору у нее не было. Она готова была забить его до смерти, если бы на кухню не зашла другая кухарка, которая подбежала к ним, остановив жестокое избиение.

Что ты творишь Ильза? Разве нам велено бить пленников?

Этот гаденыш украл картофельную кожуру и мясо со стола.

Погляди на него, он же голоден. У тебя есть сын, Ильза, примерно такого же возраста. Разве тебе не жаль этого мальчика?

Добрая немка склонилась к Владиславу, ласково улыбнулась. Она так была похожа на Брониславу: такие же добрые прекрасные глаза, те же мягкие локоны. Влад смотрел на нее, не отрываясь, и вдруг ринулся к ней на грудь, заплакал.

Мама, мама, - он звал свою настоящую, горячо любимую мать, и сейчас видел ее образ - светлый, всегда близкий в лице доброй кухарки.

Женщина прижала его к себе, гладила по голове мягкой теплой ладонью, а юноша твердил в полузабытье:

Мама, моя родная, забери меня отсюда, спаси меня.

Бедный мальчик, - проговорила немка, не понимая польского языка, - ты голодный, а тебя еще и бьют за это, - и все ее тепло вылилось в заботу о несчастном пленнике.

Не долго думая, она уложила в газету немного картошки и кусок той самой злополучной свинины, протянула его Владиславу со словами:

Это тебе. Ешь на здоровье, мой родной.

Спасибо, - по-немецки ответил юноша, ощущая всю теплоту, исходившую от нее.

Поздно вечером Влад с радостью поделился призом со своими друзьями. Стас приготовил необыкновенно вкусный суп, добавив в него несколько грибов, собранных им поутру. У друзей был поистине настоящий пир! И желудки их более не болели. Попивая суп, довольный Стас предложил друзьям новый план по выживанию:

С завтрашнего дня собирайте и несите сюда все, что найдете. Консервные банки, куски бечевки, газеты, фантики: словом то, что выкидывается. Здесь, в плену, каждая - даже самая незначительная вещь дорога и полезна.

Укладываясь спать,усталый,но счастливый и сытый, Владислав тихонько позвал Стаса. Тот спросил, что случилось, на это юноша ответил:

Ты лучший мой друг, такой, о котором я мечтал всю жизнь. И теперь я прошу тебя - просто как человек: если я умру... умру раньше, чем кончится война, то похорони меня, похорони в земле, я не хочу, чтобы мое тело сожгли. Не хочу превратиться в горстку пепла, ибо это противоречит природе и божественной сущности человека. А на грудь мою положи образ святого Антонио и молитвы, написанные рукой матери - это все благословение мне, а отныне единственное, что осталось светлого, у меня больше ничего нет.

Стас уселся подле него, молвил:

Не смей говорить так! Ты выживешь, останешься жив, у тебя будут жена и дети, много детей: куда же без них. Вот те крест! - он перекрестился, замолчал.

Нет, просто обещай.

Ой, не хочется мне то говорить, но... обещаю, но не верю.

Стояла глухая октябрьская ночь. По крыше длинными ветвями скребыхались деревья, где-то вдали, в лесу, одиноко ухал филин. Темнота окутала землю плотным колпаком.

Глава двенадцатая

Говорят, что человек ко всему привыкает, приспосабливаясь даже к тяжелым, суровым условиям. Так произошло и с Владиславом. Благодаря помощи друзей, бесценных советов Стаса, без которых они бы не выжили, юноша открыл для себя мир, полный сокровищ. Днем в лесу он собирал ягоды и грибы, пил из ручья чистую родниковую воду: она была такой ледяной, что ломило зубы, влага каплями ниспадала с подбородка и падала на одежду. Каждый вечер перед возвращением в барак Влад отыскивал в траве ли, около казарм, за стройкой ли клад: гвоздь, веточку, банку, обрывки веревки, порванную газету, поломанную ложку. Все находки - такие нужные ныне, он складывал под своей койкой, тайком делясь ими со Стасом и Фрадеком. Стас из найденной им лески и палки соорудил нечто, похожее на удочку с гвоздем на конце, и научил друзей удить рыбу, что водилась в маленькой речушки, протекавшей в лесу. Иной раз они возвращались с уловом, иногда с пустыми руками, но теперь, по крайней мере, голод им был не страшен - лишь бы пережить зиму.

В середине октября пленников отвели в другой край леса для расчистки земли и копания траншей. Ни свет ни заря поляки строем выходили из бараков, держа в руках лопаты, и отправлялись на работу. Было трудно, тяжело, но все старались держаться. Те же, кто падал на земь, немцы просто погружали в телегу и отвозили за стену, выбрасывая тела в глубокую яму словно мусор. Владиславу становилось страшно и глухие сомнения вновь закрадывались в душу, у него появлялось одно-единственное желание: убежать, вырваться на свободу - к свету.

Один из пленников при рытье траншеи вдруг откинул лопату в сторону и зашел громким долгим кашлем. Остальные прекратили работы, с жалостью и недовольством поглядели на него. А тот все продолжал и продолжал кашлять, покуда по губам не потекла кровь. Все ринулись в рассыпную: никто не хотел заразиться туберкулезом. К больному подошел офицер гестапо, схватил несчастного за волосы, приподнял и, убедившись, что тот не врет, проговорил:

Собака! Того гляди и других заразишь, - затем призвал других немцев и вместе они повели больного в другую сторону: там, как известно, оставались зараженные туберкулезом в полной изоляции.

Глядя им вслед, Влад наклонился к уху Стаса, молвил шепотом:

Опасаюсь я, как бы мы все не полегли от болезни раньше, чем кончится война.

О чем ты, тут же кругом немцы, а они параноики по поводу болезней, особенно туберкулеза. Вот увидишь, нас еще врачи осмотрят.

Мужчина принялся вычищать лопатой яму, рассказывая при этом, как уберечь себя от смертельных болезней, а Владислав думал о чем-то другом и в голове его родился новый план, в который он еще и сам не верил.

Одним из серых, дождливых дней - типичный для октября, в барак к полякам зашли высшие офицеры из штаба. Они глядели с презрением на пленников: худых, грязных, в изорванной одежде, у многих отсутствовало половина зубов и волос. Для чистых сытых немцев в военных мундирах пленные не являлись людьми, а лишь жалкими существами неарийской крови.

Поднимите головы и слушайте, скоты! - парировал главный офицер. - Многие из вас больны туберкулезом и чтобы те из вас, кто еще здоров и способен работать, не подохли бы раньше времени, было приказано отвезти вас в баню и смыть ваши грязь и вшей.

По команде поляки встали в ряд и направились вслед за гестаповцами к выходу, где их ждали два грузовика. Усадив пленников в кузовы, машины направились из лагеря по направлению к деревне, и пока они ехали, тучи рассеялись, небо вновь стало голубым и на землю спустились лучи яркого солнца.

Владислав наблюдал из кузова на открытый-свободный мир. Вон вдалеке, средь холмов, раскинулись домики, утопающие во фруктовых садах; крестьяне - мужчины и женщины собирали урожай с полей, они никуда не спешили - счастливые. И стало на душе юноши тяжко, обидно. Он задавался в себе вопросом: отчего все они - немцы, поляки, русские, армяне, татары - люди - та же кровь, те же кости, мозг, сердце, но одни свободны, а другие пленники, обреченные на погибель? Отчего так? Кто придумал, что одни лучше других? Для чего? Он хотел было поделиться своими мыслями со Стасом и Фрадеком, но передумал: они и так работают в тяжелых условиях, им не до философии ныне.

Грузовики остановились возле большой общественной бани. Немцы с криком "шнеле, шнеле" втолкнули поляков в двери и ушли. В предбаннике их встретили четыре женщины: высокие, тучные, в белых халатах. Они приказали всем быстро раздеться до нога и идти в парилку. Обнаженных мужчин женщины хватали за различные места, что-то говорили непотребное на немецком. Поляки вошли в соседнюю комнату, там было нестерпимо жарко, с пола до потолка окутано пространство белым паром. И какое блаженство! Впервые за долгое время пленники смывали грязь с тела не холодной водой. Они сидели на скамьях, чувствуя, как открываются поры и нечистоты вместе с потом стекают вниз.

Немки принесли ведра с прохладной водой, плескались ею в мужчин, палками трогали их гениталии, желая как можно сильнее унизить. Две женщины посматривали на Владислава. Обладая необычной для европейцев яркой красотой, он привлекал их внимание, а глаза - большие, синие, манили какой-то тайной, неизвестной силой. Немки подсели к нему, каждая старалась коснуться его, поцеловать в щеку.

Самый молодой и самый красивый, - проговорила одна из них, проведя ладонью по его выпирающим ключицам.

Третья женщина, до сей поры находящаяся в тени, уселась подле Стаса, коснулась его висков, щеки, шеи, наклонившись к его плечу, она больно укусила его и на том месте остались следы ее крепких зубов. Но мужчина терпел, сохраняя спокойствие, ни один мускул не дрогнул на его челе.

А мне по вкусу вот этот. Он такой мужественный, серьезный. Признаться, славяне не хуже наших мужчин.

Она провела ладонью по его ногам и хотела было потрогать срамные места, как Стас, до этого погруженный в воспоминания о супруге, резко встал и вышел в предбанник, унося в душе тугой комок горя и злости. Владислав, окруженный с двух сторон женщинами, глядел другу вслед, завидуя ему. Он тоже хотел освободиться от грубых навязчивых объятий немецких женщин, но боялся показаться перед ними трусом, несмышленым мальчишкой. Гордая армянская кровь только сейчас вышла наружу из тайниках сердца,заструилась-забежала по жилам.

"Не забывай, кто ты такой, - услышал он в памяти слова тети Ванды, - помни о своем народе, знай, что ты армянин".

В предбаннике пленники одевались - грязная одежда на чистое тело, а женщины продолжали предавать их унижению, указывали пальцами на срамные места, приговаривали: "А у тебя больше. А у тебя меньше" и громко смеялись. Широкие двери были распахнуты настежь, с улицы дул холодный ветер. А дальше, за воротами простирался волнистый пейзаж, сменяющийся на горизонте покрытыми сосновым лесом горами. Владислав смотрел, вглядывался в убегающие волны зеленых холмов под голубым небом, и хотелось ему убежать отсюда туда, куда манили далекие горизонты, остаться одному, побыть в тишине под прохладным ветром, лечь на траву и вдыхать ее горьковато-приторный запах. Но и этого, даже самую толику, ему не позволено было сделать. Вместо свободы он вновь сидел в кузове грузовика, с болью в сердце расставаясь с раскинувшимися полями. Машины повернули на север и направились в лагерь - в Альтварп.

Глава тринадцатая

Работы продолжались. Днем еще было тепло под лучами солнца, но долгими вечерами становилось нестерпимо холодно. Пленники усаживались вокруг самодельной печки, грели руки над огнем, общались. В бараки иной раз забредали крысы, мыши. Люди их ловили, если оставалось сил, а Владислав со Стасом их освежевали и бросали в воду, готовя вполне сносную похлебку.

Ночами Влад просыпался, уходил в уборную и там простужено подолгу кашлял, боясь разбудить остальных. С грустью он вспоминал теплые заботы матери, по которой постоянно скучал. В памяти всплывало, как Бронислава, если слышала его кашель, тут же отправляла сына в кровать, укрывала теплым одеялом и поила горячим молоком с медом, лимоном и чесноком. Тогда, будучи ребенком, он не осознавал ее бескрайнюю доброту, ныне в плену понял, как сильно ему не хватает заботливой материнской руки.

Своими переживаниями Владислав делился лишь со Стасом. Бывало, между работами они отправлялись в лес якобы по нужде, а сами шли к тому месту, где меж камнями и корнями деревьев бежал ручей. Присев на бревно, они в молчании глядели на поток воды, так мирно успокаивающего все существо. Было за счастье сидеть вот так просто в мире и тишине, наслаждаться покоем, вдыхать соленый морской воздух.

Знаешь, Стас, - говорил Влад, - мне нужен план побега, мне необходимо вырваться из этого проклятого места куда-нибудь, хоть на край света, иначе я не доживу до весны.

Как убежишь? - вопрошал мужчина.

Любым путем и пускай они станут стрелять, мне все равно. Лучше умереть сразу, чем гнить в этом лагере.

Бывало, Владислав проходил вдоль стены, обнесенной колючей проволокой. Он сжимался при виде этой стены, чувство страха сковывало его тело. Но когда он сворачивал в сторону, то вновь начинались деревья, колючая проволока оставалась позади. Юноша поднимал голову вверх, глядел на кроны сосен и небо, ощущая, что летит вместе с облаками. В эти мгновения он чувствовал себя свободным и счастливым, стена уже далеко и более она не покажется на пути. Это был душевный разрыв между пленом и свободой, иллюзия раздолья зарождалась внутри него и перед ним - это-то и спасало от полного безумия.

Владислав вышел на протоптанную дорогу и остановился. Справа от него, по другую сторону забора, сидели советские узники. Юноша повернулся к ним и встрепенулся от ужаса: грязные, почти голые, с запавшими глазами русские пленники напоминали более скелеты, обтянутые кожей, нежели людей. В основном они сидели или лежали на грязной земле, стоять у них не было сил. Немцы не давали им никакой еды, от голода - невыносимого, страшного, они жевали траву, листья, стебли, кору дерева, кто-то брал в рот комья земли, но через несколько минут сворачивался вдвое и катался по земле от боли, умирая в муках. От их нечеловеческого горя, от несправедливости у Владислава выступали на глазах слезы, такими незначительными казались собственные заботы и запреты. А он-то жаловался на жизнь: поляков хотя бы кормили, да и сам он с друзьями искали в лесу пропитание. И тут Влад вспомнил, что в кармане его штанов лежит припрятанный кусочек хлеба - на всякий случай, если во время работы захочется поесть. Не долго думая, юноша украдкой подошел к колючему забору, отделяющего его от них, осмотрелся - офицеров нигде не было, и бросил русским хлеб. Те продолжали глядеть на него какими-то страшно непонятными, пустыми глазами, не осознавая, зачем и почему этот человек угостил.

Ешьте, это хлеб, он вкусный, - проговорил Владислав на русском, хотя и с акцентом. Он начал жестикулировать, указывая то на хлеб, то на рот.

Русские пленники как будто стали понимать. Один из них подкрался и, взяв хлеб, начал медленно жевать, по его впалым щекам текли слезы. Влад улыбнулся, он был рад хоть чем-то помочь горемыкам. И не заметил, как к нему сзади подкрался немец. Властным движением тот резко развернул к себе юношу, проговорил:

Ты что делаешь, негодник? Подкармливаешь их, да? А добавки им не дашь?! - ударом кулака офицер повалил растерянного Влада на землю, стал бить ногами, плеваться, кричать бранные слова.

Я же забью тебя до смерти, щенок, - приговаривал немец, нанося раз за разом удары по корчившемуся от боли пленнику, - а вы, русские собаки, - отозвался гестаповец на других пленных, - глядите, смотрите, что с ним будет.

Владислав закрывался руками от ударов, но это мало помогало, невыносимая боль ломила все тело, из разбитых носа и губы текла кровь, а удары не кончались. Русские видели, горестно вздыхали, отворачиваясь от жестокой сцены, и каждый крик несчастного больно отзывался в их ушах.

Немец оставил избитого Влада, погрозил русским пистолетом, угрожая скорой расправой, и ушел. Немного отлежавшись, Владислав постарался подняться, но не мог: живот и спина болели, к горлу подступила кровавая тошнота. Он сел на колени, отплевываясь кровью, перед глазами все кружилось. Вдруг расслышал шаги, к нему бежал один из охранников, что видел всю сцену избиения. Незнакомец помог юноше приподняться, с жалостью всматриваясь в лицо. Немец был молод - не старше двадцати пяти лет, статен, светловолос, с белым чистым лицом. Он заботливо довел Владислава до барака, сказал:

Вы хорошо знаете немецкий?

Владу не хотелось сейчас ни с кем общаться: боль в теле, усталость, слабость отнимали последние силы, но вопреки всему от ответил, ибо молчать не мог:

Да, моя матушка научила меня говорить на нем, так как она сама родилась и выросла в Вене.

Получается, ваша мама австрийка?

Нет, ее родина Польша.

О, ваша мать мудрая женщина, что учила вас иностранному языку. Это должно вам помочь, ведь к вам относятся все же лучше, чем к остальным пленникам. Я видел, как вы часто выступаете здесь переводчиком.

Нет, вы не правы, - со вздохом проговорил Влад, унимая боль, - ко мне относятся также, как и к остальным, немцам все равно, сколько языков я знаю.

Но вы отличаетесь ото всех, ибо производите впечатление умного и образованного человека. Можно поинтересоваться: кто был ваш отец?

Мой отец, если, дай Бог, еще жив, профессор искусств, фотограф и художник.

Немец немного задумался, собираясь с мыслями, словно имел какую-то тайну, в которую хотел посвятить юношу. Наконец, после затяжного молчания он сказал:

А знаете, ведь я тоже художник. Если желаете, я покажу вам, что я рисую в свободное время.

Но как я увижу ваши картины?

О том не беспокойтесь. Вы станете приходить ко мне в комнату убирать - ведь это легче, нежели капать траншеи и носить кирпичи, а уж я награжу вас. Вы согласны?

Да, - с неуверенностью ответил Владислав, но рассуждать о том у него не было сил.

Вечером перед сном он поделился историей знакомства со Стасом. Мужчина, сняв тяжелую куртку, какое-то время сидел молча, уставившись в пол: уставший, похудевший, с запавшими щеками, он был не похож на себя прежнего, совсем другой человек.

Не верю я этому немцу, все они одинаковые, - проговорил Стас.

Почему?Ведь он помог мне. Скорее всего, он даже не офицер, а простой охранник.

Делай как знаешь, но я предупреждаю тебя, что он за свою доброту потребует что-то взамен.

Спорить Влад не стал, в душе он надеялся на лучшее, верил, думал, что немец просто стебель, за который нужно держаться в бурном водовороте жизни. Пойманный в плен, кинутый вдали от дома и родных, претерпевая столько унижений, издевательств, горя, что готов был поверить любому, пойти за тем, кто хотя бы считает его человеком, таким же человеком - из плоти и крови.

Ранним утром, еще до рассвета, в темноте поляки строем шли на работы в лес, немец-охранник приблизился к Владиславу и знаком показал следовать за ним. Он привел его в свою комнату на втором этаже, сказал:

Это моя комната, ты уберешь ее. Я оставлю тебя одного, к вечеру вернусь.

Охранник ушел, заперев дверь на ключ с внешней стороны, а Влад стоял посреди квартиры, не веря в происходящее, но радуясь тому, что остался один, в полной тишине. Он осмотрелся. Комната как комната, ничего лишнего: кровать с металлической спинкой, шкаф, письменный стол, на котором стояли в рамках фотографии женщин и детей, седовласого мужчины с большими усами - семья немца. Влад так и смотрел на его многочисленную родню, но перед взором своим видел не их, а свою любимую мать, строго отца, ласковую сестру-красавицу Янку с яркой восточной внешностью, брата Казимежа, что тоже воевал в Движении Сопротивления, однако о судьбе его ничего не было известно. По щекам юноши текли слезы. Он так хотел вновь вернуться домой, что, позабыв об уборке, сел на стул, прикрыл глаза, предавшись мечтам. В углу тихо звучало радио, за окном чирикали птички, а вокруг не было никого. Владислав не заметил, как сон накрыл его пеленой и там он вновь был в родном доме - в Кременце, в саду, где росли розы, а рядом находились родные, горячо любимые люди: отец, мать, брат и сестра. Они были с ним, они обнимали его, держали за руки. Все вместе шли по саду, любовались зеленью природы, общались, смеялись и Влад тоже смеялся, ему было хорошо. Резко пробудившись от непонятного неведомого толчка, юноша блуждающим взором оглядел, где находится. Своих родных рядом не оказалось, а с фотографий на него смотрели другие люди - чужие, незнакомые. Какая-то непонятная странная тоска легла на его сердце, он вдруг почувствовал себя обманутым, покинутым. С тяжелой горечью Влад принялся за работу. После стольких дней на стройке уборка небольшой комнаты показалась ему столь легкой, незначительной. Он подметал, мыл, вытирал пыль, а в углу играло радио - там звучала какая-то симфония. Под тихую мелодию, под тишину собственной души Влад не заметил, как все убрал, теперь комната вновь стала чистой и уютной. Вдруг он заметил на полке кусок немецкой колбасы. С вечера у него во рту не было ни крошки. Нестерпимый голод вновь контролировал его как тогда на кухне. Не долго думая, юноша схватил колбасу и тут же съел. Немного насытившись, Владислав осознал, что натворил - он украл, он вор. С тяжким томительным ожиданием он сидел в комнате, боясь наказания. И когда немец вернулся и, осмотрев комнату, остался доволен, Влад ожидал, что тот скажет на счет пропажи колбасы, но охранник как будто ничего не заметил. Он проводил пленника до барака, обещая вернуться за ним утром.

Всю ночь Владислав не сомкнул глаз, он волновался, боялся наступления завтрашнего утра, боялся встречи с охранником, который, если обнаружит пропажу, непременно накажет его за воровство. Но ни на следующий день, ни в последующие молодой немец ничего не говорил, но зато Влад всякий раз обнаруживал на полке кусок колбасы с хлебом и понял, что то есть плата за его работу. Юноша больше не боялся, зато подозрение высказал Стас, не веря в искреннюю доброту охранника. И, как оказалось, опасения его было небеспочвенными.

Однажды немец пришел на час раньше обычного, Владислав еще не успел до конца убрать в комнате. Кинув ключи на табурет, он положил на стол хлеб с колбасой, спросил:

Ты голоден?

Да, - молвил Влад, - но я поем позже, когда закончу с уборкой.

Немец засопел, глаза его стали непонятными пустыми - злыми, он приблизился к юноше, усадил за стол, проговорил:

Ты будешь есть сейчас, - руки его тряслись, неистово в ярости он схватил колбасу, стал с силой заталкивать Владиславу ее в рот, кричал, - нет, подлец, ты будешь есть сейчас, сию минуту!

Боясь за свою жизнь, впервые видя охранника таким, Влад принялся за еду, он ел быстро, глотая большие куски. А немец, усевшись напротив, глядел на него, в злобе кричал:

Ешь быстрее, как собака! Ты - не человек, ты собака. Жри как собака! - в неистовости он расстегнул штаны и стал сам себя удовлетворять, вперив взор на Владислава. И чем быстрее тот ел, тем чаще немец делал это рукой. Когда с бутербродом было покончено, охранник выдохнул облегчено и вытер руку о кусок газеты, отпустив юношу восвояси.

Следуя к бараку в полном одиночестве, Влад не верил в то, что произошло. Нет, это сон, всего лишь кошмар, стоит только ущипнуть себя. Он больно ущипнул ногу, но картина созерцания оставалась неизменной. Юноша вспомнил немца, его действия и от сего хотелось просто убежать куда-нибудь, раствориться, стать невидимым. К горлу подступила тошнота, его вырвало и в желудке вновь стало пусто.

Охранник приходил к нему еще целую неделю и каждый раз заставлял пленника есть как собака, и при этом облегчая себя непотребством. Возможно, то было из-за отсутствия женщин или еще чего, но именно это и спасло Владиславу жизнь. Он долго не решался рассказать о том Стасу, но у него не хватило сил держать все внутри себя. Юноша поведал другу обо всем, как сильно он переживал. Тот ответил:

Я же предупреждал, что помощь давалась не просто так. Тебе еще повезло, что тебе сохранили жизнь. Здесь, в Германии, в среде гестаповцев много таких, они проходят специальную психологическую подготовку, после которой у них полностью пропадает всякая брезгливость. Будь осторожен, Влад, и не ходи к нему больше.

Владиславу повезло: молодого немца отправили в другой лагерь, к другим пленным, и больше он его не видел в Альтварпе. Судьба сама расставила все точки над i.

Глава четырнадцатая

Каждый день: ветреный, холодный был похож на предыдущий. Нужно было рыть траншеи, таскать кирпичи, месить цемент. Еды не хватало и голод был постоянный. Ото всего этого - скудной еды, грязи, тяжелой работы многие замертво падали на каторге и их тела просто скидывали в яму за дюнами - как мусор; у большинства выпадали зубы и волосы, крошились ногти, трескалась кожа. Не обошла сия участь и Яна. Осунувшийся, без передних зубов, с запавшими глазами, он уже не говорил о драке, а только с насмешкой наблюдал за Владиславом. Однажды им предстояло таскать в ведрах песок. Это было очень тяжело, пальцы рук натирались до крови, а немцы понукали работать быстрее.

Шнеле, шнеле! - торопили пленников надсмотрщики, избивая палками нерадивых.

Влад в это время сыпал лопатой песок в ведро, которое ему потом следовало отнести на стройку. От голода тряслись руки, кружилась голова, но он терпел, боясь вновь отведать палок по пяткам. Он более не говорил о своих планах, даже Стасу. Друг потерял всякую надежду на спасение и не понимал рвения юноши вернуться домой. Мысли как стая птиц проносились в голове, а натруженные руки без устали капали, таскали, месили.

Ян наблюдал издали, то и дело донимая Владислава едкими, обидными смешками.

Ты, - поговаривал мужчина, улыбаясь беззубым ртом, - все равно что покойник. Живой тебе отсюда не выбраться. Ха-ха!

Юноша украдкой бросал на него равнодушно-жалостливый взгляд, после чего продолжал работать.

И не заносись, интеллигентишка! - продолжал Ян, все озлобляясь и озлобляясь. - Ты еврей, а я вас ненавижу. Жаль, что твой народ не истребили до конца. Стас глупец. Защищая тебя, он становится таким же как и ты. Когда ты умрешь, я буду только рад.

Его злило спокойствие и равнодушие Владислава. И чем меньше тот обращал внимания на оскорбления и проклятия, тем сильнее ненавидел его Ян. В конце охрипнув от гнусных богомерзких слов, мужчина с трудом приподнялся и подошел к Владу. Долго он разглядывал его, затем проговорил:

Ты, собака живучая, но я позабочусь, чтобы все стало наоборот, - и с проклятием пнул ведро с песком. Песок, что с таким усердием собирал Владислав, рассыпался по земле.

Ян, довольный жестоким глупым поступком, ушел. Юноша глядел ему в спину уставшим бессмысленно-глупым взором. Он ничего не хотел, спорить тем более. Подняв ведро, он заново начал свою работу.

Вечером в тишине Владислав молился. В руках была маленькая ладанка святого Антонио - единственное сущее, что оставалось с ним от матери. Она, родимая, держала образ в своих руках, в своих теплых ладонях, и сейчас это тепло согревало юношу, отвращало-защищало от зла. По его щекам текли слезы. Он долгое время держал глубоко в сердце копившиеся обиды и лишь в святом молчании давал волю чувствам.

Господи, Один Ты мой заступник. Прошу, отверни от меня козни людей, защити. Если то испытания, то я готов вынести все по воле Твоей. Но лишь об одном прошу, умоляю, Господи: позволь мне еще раз увидеться с моими родными, за это забери мою жизнь. Я готов отдать все, что у меня есть, лишь бы встретиться с моей семьей.

Он закрыл глаза, ощутив биение собственного сердца. В этом мире он один и всегда был один. Люди сами ставили преграды между собой и им, но Влад смирился, уповая лишь на Бога. И здесь, в плену, где жизнь человека не стоит ничего, он сам воздвигал стену, сторонясь и не доверяя остальным.

Вдруг над головой раздался какой-то слабый стук, потом шорох. Владислав медленно, с каким-то потаенным страхом глянул наверх и заметил на решетчатом окне белого голубя. Птица ходила взад-вперед, стуча клювом по решеткам и просовывая головку в комнату. Юноша приподнялся, протянул руку к голубю, желая дотронуться до него, но птица взмахнула крыльями и упорхнула. Влад еще долго вглядывался на улицу - туда, где скрылась птица. Тугой комок рыданий вновь подступил к его горлу.

На следующий день рано утром объявили, что всех пленников будет осматривать врач на наличие туберкулеза. Рентгеновского аппарата не было и потому каждому доктор выдавал кусочек стекла,на который стоило плюнуть, по слюне через микроскоп будут определять: больной или здоровый.

Владислав все еще был полон решимости вырваться на свободу, вернуться домой. Долгое время перед сном он придумывал то планы побега, то как можно договориться с немцами и они отпустят его восвояси. Но со временем он понял все безумство этим начинаниями: со вторым вариантом ничего не выйдет, первый же возможен, но крайне опасен - он бы и минуты не прожил, если бы неосторожно вышел за ворота. И вот прилет голубы - вестника мира, осмотр. Нужно действовать: судьба посылает ему шанс на спасение.

Группой в несколько человек поляков провели в медпункт. Перед входом на крыльце Владислав запрокинул голову и увидел, как над крышей на фоне голубого неба парил белый голубь: сделав круг, птица улетела на восток. Сердце юноши учащенно забилось, он вдруг почувствовал перемены в жизни - плохо то или хорошо, не знал. Он запустил руку в карман: там лежал образ святого Антонио и молитвы Господу, написанные материнской теплой рукой, в другом кармане в фантике из-под конфеты его единственное спасение - капелька слюны старого поляка, лежащего в отдельной комнате и умирающего от туберкулеза. Еще раним утром, когда большинство спали, Влад отправился к этому больному: он заранее выведал, что рентген им делать не будут. Зайдя в клетушку, юноша увидел лежащего старика. Тот хрипел, отплевывался кровью, сыпал проклятия на головы еще здоровых людей. Увидев человека подле своей кровати, больной плюнул в него, но попал на пол, как-то страшно бесновато рассмеялся, проговорил: "Скоро вы умрете. Вы все покойники. Да!" Владислав, уличив момент, наклонился и быстро подобрал с пола слюну, гордясь самим собой за выдуманный хитроумный план. Не обращая внимания на брань старика, он вышел с легким сердцем. Половина дела была сделана. Оставалось последнее - обмануть врача.

В кабинете за столом сидели доктор и медсестра - немка с белокурыми волосами и накрашенными алой помадой губами. Влад уселся на кушетку, руки и ноги тряслись от волнения.

Как ваше имя? - спросил врач, заполняя какие-то бумаги.

Шейбал Владислав, - ответил юноша как было принято в Польше.

Медсестра усмехнулась, искоса взглянув на него, врач сказал ей:

Видите, какие это необразованные люди. Я спрашиваю его имя - его христианское имя, а он называет свою фамилию.

Но это же дикари, варвары, унтирменши, чего с них взять? - грубость этой женщины никак не сочеталась с ее милым, даже красивым лицом.

Доктор подозвал к себе Владислава, послушал его грудь, проверил пульс, измерил давление. Он осмотрел его горло и зубы, после чего отдал маленькое стеклышко для плевка и вернулся к своей монотонной работе: заполнять бланки и настраивать микроскоп.

Владислав с замиранием сердца взял стеклышко. Он ощущал себя и счастливым и несчастным одновременно, он волновался и радовался, ему хотелось плакать и смеяться. Такие противоречивые чувства смешались воедино, заполнили всю его душу. Руки тряслись,ныл живот: решался вопрос жить или умереть, свобода или плен. Нет, нельзя более медлить, нужно решаться. Юноша отвернулся от врача и медсестры, каждая секунда казалась вечностью, весь мир как бы остановился в ожидании решительного шага. Скорее он достал из кармана фантик и положил слюну больного на стекло, при этом издав звук плевка. Вернув стеклышко доктору, Влад так весь и замер, он не мог дышать, он волновался. Врач долго глядел в микроскоп, пожимал плечами.

Ничего не понимаю, - говорил он медсестре, - вроде молодой человек здоров, в легких все чисто, а нате - туберкулез. Скорее, начальная стадия или скрытая.

Оформлять? - прошептала медсестра.

Да, оформляйте.

Владислав вышел из кабинета, еле сдерживая себя, дабы не рассмеяться, не запеть во все горло. Да, он сделал это! План к свободе, такой долгожданной, осуществлен! Его перевезут в больницу, а оттуда куда легче сбежать.

Солнце ярко осветило его сияющее лицо, лучи были теплые. Осторожным движением он коснулся образа святого и, глядя в небеса, прошептал благодарственную молитву.

Глава пятнадцатая

Первая радость от предстоящей свободы сменилась грустью. Да, Владислав вскоре покинет концлагерь, покинет Альтварп навсегда, но здесь все еще оставались его друзья Стас и Фрадек. Они-то никуда не уедут и участь их была неизвестна. Вечером перед отъездом в прохладной тишине северного леса Влад и Стас сидели вдвоем на коряге, оба грустные и задумчивые. Каждый понимал, что пути их жизней расходятся - навсегда. Теперь Владислав чувствовал в душе какое-то постыдное ощущение, будто он предает друга, того друга, что стал его вторым отцом, именно благодаря ему он все еще жив. Владислав обманул доктора, оставил друзей - и это ради собственных амбиций. У Стаса и Фрадека в Польше остались жены и дети, у него же никого не было, и однако не друзья сокрушались о плене, а он. Юноша хотел лишь встретиться с родными, а сейчас понял-осознал, что не это сподвигло его к хитроумному плану, а собственная жизнь - та жизнь, к которой он привык с рождения: сытость, достаток. Влад посмотрел на Стаса и на глаза у него выступили слезы. Ему хотелось обнять друга, попросить у него прощение, рассказать о своей придуманной хитрости, но вместо этого он проговорил:

Прости меня, друг мой.

За что? - удивленно спросил тот.

За то, что покидаю тебя. Меня увезут в больницу, будут хорошо кормить, а ты остаешься здесь... Гиблое место...

По мне так лучше копаться в грязи, нежели лежать в палате с больными, изнывая от тоски и скуки. Я всегда ненавидел больницы.

Эти слова несколько успокоили Владислава, но чувство горечи расставания все еще жило в его душе. Стас положил свою ладонь ему на плечо, молвил:

Ты не грусти. Все будет хорошо, а там, может статься, еще свидимся, - он протянул ему иконку святого Иза, добавил, - пусть он хранит тебя, а я буду молиться, чтобы с тобой ничего не случилось.

У обоих были слезы. Они крепко по-дружески обнялись, боясь, что более никогда не увидятся.

Через два часа больных туберкулезом усадили скопом в грузовики и повезли в Старгат. Владислав то и дело оглядывался назад: позади остались казармы и бараки пленников, по периметру со всех сторон мерцали огни - много-много огней. С радостью и жалостью, что омыли его сердце полупрозрачной водой, он в последний раз глянул туда, где недавно работал и общался, охотился и просто отдыхал вместе со Стасом и Фрадеком. Увидит ли, встретит ли их еще когда-нибудь? Стас держался, им управляла огромная сила выжить, не умереть, Фрадек же в последние дни выглядел совсем истощенным, беспомощным, его уже оставили всякие надежды на то, чтобы бороться за свою жизнь, он медленно угасал как восковая свеча.

В тиши Влад сжал в руках тельник, перекрестился, поблагодарил Господа за спасение и попросил Его о помощи еще раз - не для себя, для других пленных: поляков, евреев, русских, французов.

Грузовики продолжали ехать по извилистым дорогам, протянувшихся среди лесов и холмов. Рассвет застал их далеко от Альтварпа. Их привезли на станцию Анкам. Окриком шестеро немцев приказали пленникам выбираться из кузова и собираться в одном месте на перроне. На вокзале уже ожидали своего поезда крестьянки из близлежащих деревень. Женщины переговаривались между собой, иной раз посмеивались, украдкой посматривая на пленников. И эти крестьянки с корзинами в руках, и семейные пары с детьми были свободными людьми. Они не ведали ужасы концлагерей, испытания и мытарства осужденных, что находились по ту сторону забора.

Вскоре прибыл поезд. Поляков поместили в отдельный вагон - подальше от свободных людей, потому что они были в глазах немцев прокаженными - неарийцы, больны туберкулезом. Дорога заняла весь день и только к вечеру локомотив приехал на станцию Старгат - именно там располагалась большая больница для пленников.

Госпиталь представлял собой огромное старинное здание конца восемнадцатого века. Поляков ввели в холл: большой, просторный, с покрашенными белым цветом стенами. На верхние этажи вела широкая лестница с резными перилами, а потолки подпирали массивные колонны с лепниной.

Больные осмотрелись по сторонам. После тяжкого плена и бараков больница показалась им роскошным дворцом. Портье сверил их карточки и документы, переспросил еще раз имена и дату рождения. От природы эмоциональный, словоохотливый Владислав спросил портье:

Скажите, это точно больница?

Да, это госпиталь для иностранных заключенных. По документам вы являетесь не узником концлагеря, а военнопленным.

Почему именно в эту больницу нас привезли?

Потому что у вас туберкулез.

Мужчина оказался на редкость дружелюбным о охотно отвечал на все вопросы в противовес грубым, жестоким офицерам из гестапо.

Вскоре к ним спустилась медсестра - приятная полноватая женщина средних лет. Она поприветствовала вновь прибывших и велела им подниматься на третий этаж. Поляков разместили в нескольких палатах, где в каждой лежало по несколько человек. Им выдали новую одежду и чистое белье - все то привезли активисты Красного Креста.

После стольких недель нечистот бараков, грязных работ и умывания в холодной воде чистая ванная с душем показалась раем. Владислав стоял под струей горячей воды, с бережностью промывая волосы шампунем. Полуоткрытыми глазами он наблюдал, как вместе с потоком в канализационный сток уходит грязь - и телесная, и душевная. Он долго еще стоял под душем, тер жесткой щеткой кожу, и чистый, в новой одежде, присел на койку - там тоже были чистые простынь, наволочка, одеяло. Юноша вдруг почувствовал себя таким счастливым, успокоенным. Он более не хотел думать ни о чем: ни хорошем, ни дурном. Стоило ему лишь коснуться мягкой подушки щекой, как сон тут же сморил его и унес далеко-далеко, за пределы реальности, в неизведанные миры.

Глава шестнадцатая

Утром в палатах больным раздали завтрак: какао с молоком и хлеб с маслом. Ели молча. Когда санитарка забрала у них посуду, к Владиславу подсел один человек, приветливо улыбнулся, спросил:

Доброе утро. Как твое имя? - большие карие глаза глядели весело и дружелюбно.

Мое имя Владислав, я родом из Польши, - ответил незнакомцу молодой человек.

Очень рад нашему знакомству. А меня зовут Парчови, я итальянец. Все мы тут, - он указал рукой в угол, как бы рисуя линию, - бадолисты из антимуссолинского движения. Мы находимся здесь, точнее, нас привезли в эту больницу, потому как у многих из нас обнаружили ревматизм, кто-то уже умирает от туберкулеза в отдельной палате. Но мне все равно здесь нравится больше, хоть это и тюрьма, - Парчови махнул головой в сторону окна, там были решетки, - но, по крайней мере, тут кормят неплохо, дают чистую одежду, всегда работает душевая.

Влад слушал его, не перебивал. Из его слов он понял, что война захватила всех, и даже среди немцев были те, кто выступал против Гитлера, против фашизма. До этого, находясь в плену в Альтварпе, юноша понимал лишь одно: немцы - зло, их союзники - зло. Ныне осознал, увидел собственными глазами, сколько людей в Германии пострадало из-за жестокого режима, сколько итальянцев сгинуло в концлагерях за иное мнение против войны.

Время от времени он выходил из палаты, думал о будущем, иной раз оглядываясь назад. Из того пережитого им грустно становилось от расставания со Стасом. Как он теперь там, в плену? И если он, Владислав, посмеет убежать на волю и если однажды разыщет жену друга, как посмотрит ей в глаза, что скажет? Это Стас должен был выбраться, не он. Стас был готов к любым испытаниям, он знал столько путей выживания, да не смог покинуть Альтварп.

На ужин раздали немного каши и яблоки, было скромно, но необычайно вкусно и приятно для желудка. Ночью, когда все уже спали, к Владиславу подкрался незнакомец, дернул за плечо, прошептал в тишине:

Проснись. Эй, парень.

Влад слышал, что кто-то зовет его, но сквозь сон не мог сообразить - правда то или нет. Приоткрыв глаза, он увидел над собой склонившийся силуэт незнакомца. В ужасе и испуге юноша хотел было крикнуть, позвать на помощь, но незнакомец приложил палец к губам, сказал:

Тихо, не кричи.

Кто вы? - спросил Владислав, натягивая на себя одеяло словно защиту.

Не бойся, я тебя не трону. Ты из Польши?

Да, - неуверенно проговорил тот, - но кто вы все таки?

Я польский офицер. Мы лежим здесь на втором этаже. У меня есть ключи от многих дверей - я выпросил их. Вы единственный разумный человек из тех, что прибыли недавно и потому мы хотим пригласить вас побеседовать с нами. Вас будут ждать горячий кофе, пирожное и шоколад. Не откажите в беседе с нами.

Как я выйду? Ведь здесь повсюду охрана, за нами следят.

Ночь темна и укроет нас. Надевайте халат, молодой человек, а обувь не нужно. А теперь следуйте за мной.

Необычный ночной посетитель развернулся и направился к выходу. Владиславу ничего не оставалось, как пойти следом. Они благополучно миновали коридор, спустились по запасной винтовой лестнице и вошли в большую палату, где их поджидали польские офицеры. Они протянули Владу пирожное и кофе в большой кружке, усадили на стул как почетного гостя и стали расспрашивать его обо всем, начиная с варшавского восстания, продолжая концлагерем и заканчивая больницей. До своего решительного обманного шага юноша красочно поведал обо всем, что видел, что пережил. До мельчайших подробностей описал испытанные им чувства,когда он всякий раз проходил мимо стены с колючей проволокой - то препятствие между пленом и свободой. Возможно, и сам он построил свою собственную стену в душе, отчего испытывал противоречивые чувства, если видел что-то новое, непонятное, простое. Влад колебался: рассказать ли офицерам о хитрости в кабинете врача или умолчать? Он понимал, что смолчать о том не смог бы до конца жизни и открыл своим новым знакомым эту тайну. На его удивление офицеры отреагировали довольно спокойно. Тот, что привел его, ответил:

Ты хотел жить и потому поступил верно, спасая себя. Оставшись в концлагере, ты не дожил бы до весны, большинство там замерзают или падают без чувств от голода, и им никто не помогает, потому как некому.

Сказанные офицером слова несколько успокоили разум, но не душу. В памяти вновь возник образ Стаса: как он там, ел ли сегодня или вчера? А он, Владислав, ныне в больнице, в тепле и сытости, чистый, в новой одежде. И почему не Стасу, а ему пришло в голову отдать врачу чужую слюну?

Так они проболтали почти до рассвета. Когда у кромки леса на горизонте показалась розовая полоска наступающего утра, тот же самый офицер проводил Влада тайными извилистыми коридорами наверх, пообещав вскоре вернуться.

Весь последующий день юноша ходил счастливым. Он приобрел новых друзей, он теперь не одинок. После обеда немецкие санитары велели всем, кто держится на ногах собираться во внутреннем дворике госпиталя на тренировки. Влад и там встретил офицеров, тренирующихся вместе со всеми. Один из них подошел к нему, шепнул на ухо: "Сегодня ночью один из нас вновь придет за тобой. Нам необходимо поведать тебе что-то важное".

Вечером Владислав томился в ожидании, с нетерпением дожидался прихода офицера, ясно надеясь, что те выдадут ему некий план побега. Но все оказалось иначе. Офицеры рассказали, что одному из них недавно сделали операцию по удалению аппендикса, но неудачно: офицер умер через два дня и его нужно похоронить - то приказ немцев. И потому они просят Владислава присутствовать на похоронах, отдать должное, почтить память усопшему. Юноша согласился, чувствуя тяжелый камень в душе. Он не любил похороны, боялся самой траурной церемонии. В памяти всплыли похороны дяди Жозефа; тогда было много, очень много людей, его отталкивали, не подпускали даже на сантиметр и ему не удалось коснуться лба родного человека. После он не присутствовал ни на каких похоронах и дал себе слово ни в жизни не ходить на кладбище. А теперь ему предстоит порушить слово, данное самому себе: возможно, это как раз и перечеркнет ту невидимую линию отчуждения между ним самим и его страхами.

Похороны были ранним утром. Все присутствующие - офицеры и Влад одеты в траурные костюмы. Процессия под конвоем немцев из гестапо двинулась из ворот больницы по направлению к лесу. Листья уже совсем пожелтели и осыпались, ярко светило солнце, но лучи его уже не грели. У укромного места под сосной была вырыта могила. Гроб осторожно опустили в нее и все присутствующие поляки бросили по горстке земли, и Владислав сделал тоже самое, тем самым отдав должное этому человеку.

После похорон офицеров также под конвоем провели в больницу. Пока они шли по мягкой влажной земле, у Владислава на глазах выступили слезы. Он видел кольцо - вооруженное кольцо охраны, он вспоминал решетки на окнах палаты, во всей больнице. Как наивно он мечтал еще недавно в концлагере Альтварпа, что стоит лишь выехать за ворота с колючей проволокой, пересечь черту воли-неволи и ты свободен и можешь бежать куда хочешь, куда глаза глядят. Ах, как он ошибался! Не только концлагерь, но вся Германия была тогда одной большой тюрьмой: для пленников, врагов, своих и чужих.

Глава семнадцатая

Через четыре дня после похорон польского офицера группу поляков, больных туберкулезом, вновь подняли глубокой ночью и с криками, бранью велели собирать вещи и идти к выходу. Среди них оказался и Владислав. Искренне попрощавшись с Парчови и остальными итальянцами, которые так тепло, так трепетно к нему относились, юноша вновь увидел перед собой поезд. Снова дорога. Только куда: на север или юг? О побеге не могло быть и речи. Он оказался обречен вместе с остальными, и если его не убили в Альтварпе, то легко смогут застрелить где-нибудь в лесу. Влад закрыл глаза, погружаясь в поток собственных чувств и мыслей - пока мог это сделать. А в кармане еще еще лежали иконы святых Антонио и Иза.

Поездка заняла два часа. Рано утром, когда едва забрезжил рассвет, поезд остановился в городе Киль, что севернее Старгата. Было холодно и сыро, небо заволокло тучами, под ногами желтела опавшая листва. Пленников поджидали офицеры гестапо. С нацеленными на них автоматами немцы велели полякам немедленно брать вещи и следовать вперед к тяжелым высоким воротам - новый, еще один концлагерь. Ворота за их спинами гулко закрылись, на миг наступила зловещая тишина. Владислав чувствовал, как темная, покрытая сырыми опилками дорога расходится в его душе, явственно ощущал биение собственного сердца и поток крови по сосудам и венам. Он снова прибыл туда, откуда хотел сбежать - в плен, и снова позади него стена с колючей проволокой. Все вернулось на круги своя. От потерпевшего поражения, от собственного бессилия хотелось плакать. Блуждающим, странно-отрешенным взором Влад взглянул на хмурые небеса, из которых вскоре пойдет дождь; ни голубя, ни какой иной птицы не пролетало над головой. С тревогой и грустью юноша решил покориться судьбе: если суждено умереть, то пусть будет так.

Пленников провели мимо бараков и казарм в отдельное здание, что-то вроде больницы, только серое, грязное. Их разместили по комнатам, там стояли койки - уж лучше соломы на холодном полу. Больные переоделись в белые штаны и рубахи, разместились каждый на своем месте. Вечером их навестил доктор, русский по национальности. Он осмотрел каждого пленного, задал на своем языке вопросы, но те, глядя ему в лицо, лишь пожимали плечами: они не понимали его речи. Устало вздохнув и сняв очки, доктор окинул взором комнату, громко спросил:

Кто из вас говорит по-русски?

Все молчали, очевидно, поняв что-то из родственной, однако, чужой речи, но так никто не ответил. С удивлением врач пожал плечами и повторил свой вопрос.

Что, никто не понимает русский язык?

И тут из дальнего угла вышел невысокий смуглый молодой человек не старше двадцати лет. Он робко приблизился к доктору, проговорил:

Я... я немного говорю на вашем языке.

Почему же вы так долго молчали, молодой человек? - удивленно воскликнул тот, однако был рад найти себе переводчика.

Я боялся, что меня не так поймут поляки.

Вы не поляк?

Я родился в Польше, жил до того, как меня захватили в плен, но по национальности я армянин.

Это сразу видно, хотя я подумал, что вы еврей. Как вас зовут, юноша?

Владислав, у меня есть еще имя из советского паспорта - Владимир.

Как вы хотели бы, чтобы я к вам обращался?

Владислав, ну или просто Влад.

Хорошо, Влад, я вас запомнил, а теперь попрошу вас передать, перевести мои слова: я врач из Советского Союза, отныне буду следить за вашим здоровьем и постараюсь вылечить всех от туберкулеза. Вам будет предоставлено все необходимое: отдых, еда, медикаменты, однако не забывайте, что здесь концлагерь, а не госпиталь, за ваше любое неповиновение вы отвечаете головой.

Владислав дословно перевел слова доктора, его предостережения. Поляки внимательно слушали, согласно кивали головами, как будто так и надо, словно ничего не происходило. После врач поманил Влада за собой на веранду, там он достал сигарету, предложил одну Владиславу, но тот сказал, что не курит.

И правильно делаешь, - отозвался врач, потягивая сигарету, - здоровее будешь.

Какое уж здесь здоровье? Да и нужно ли оно в плену?

Здоровье - самое главное в жизни: не будет его, не станет ничего. Когда ты здоров и полон сил, тебе и небо звезднее, и солнце ярче. Но стоит чему-то заболеть - голова там, зуб, желудок или хуже того - сердце, и вот все тебе не мило, и свет погас.

Как вы очутились здесь, в немецком лагере, если вы русский? - задал юноша давно мучивший его вопрос.

Немцам нужны врачи, хорошие образованные врачи. Они пообещали мне свободу и сытую жизнь, потому я дезертировал из советской армии и перешел на сторону Германии. Я не хочу воевать, не хочу убивать людей, мое призвание - лечить.

Вы не боитесь своих соотечественников? Ведь если вы попадете в руки русских, они убьют вас как предателя.

Боюсь, но страшнее всего - жить при коммунизме, потому как это не жизнь, а выживание. Нет, уж лучше смерть или работа на врага.

Владислав внимательно слушал его, внимая каждому слову; много ныне казалось ему не таким как раньше, словно весь мир перевернулся-развернулся другой стороной.

Раз в день врач проводил осмотр, делал уколы, давал лекарственные препараты. Больным специально выдавались одежда и еда из Красного Креста. Доктор приносил большой мешок, в котором лежали банки с тушенкой, сгущенным молоком, кофе и супом -все то предназначалось для заключенных, находящихся на лечении. В свободное время доктор приглашал к себе в кабинет Владислава и подолгу с ним беседовал. Врач, еще молодой, не старше двадцати восьми лет, интересовался жизнью других людей, традиций иных стран и народов, о которых ничего не знал, живя на территории Союза. И Влад охотно делился с собеседником всем, о чем знал, о чем читал, видя в нем родственную душу. Он поведал о своей семье, о родном доме, который видел во сне каждую ночь.

Моя бабушка по отцовой линии была дворянкой из древнего армянского рода, муж ее - мой дедушка при жизни занимал пост мэра одного крупного города, а позже восседал в Парламенте. Мои родители, все мои дяди и тети - люди образованные, богатые, дай Бог, чтобы они были живы, я так скучаю по ним. Вечерами, глядя в темные небеса, я вспоминаю наш большой дом с обширным садом, где мы любили прогуливаться по умащенным гравием тропинкам, следуя мимо деревьев, кустов роз; как пили чай в увитой виноградом беседке, а перед сном одна из наших гувернанток рассказывала сказки; у меня есть старшие сестра и брат.

У вас были гувернантки? - удивился врач, глядя на изможденное, посеревшее лицо юноши с запавшими щеками.

Да, одна была украинка, другая француженка, обе разговаривали с нами только на своих языках.

Сколькими наречиями ты владеешь?

Я говорю на армянском, - он загнул один палец, - польском, русском, - загнул еще два пальца, - немецком и французском, ныне - до войны, начал изучать итальянский, но не успел... Мой отец работал в свое время профессором в университете, он художник и потому преподавал историю искусств и архитектуру.

Вы удивительный человек, Владислав, да еще и дворянского рода. Наверное, тяжко приходится здесь, среди простого люда, грязи?

Раньше было трудно,а теперь привык уже, ну или хотя бы стараюсь свыкнуться, понимая, что всему есть конец.

Так они общались до полуночи, а затем расходились каждый в свою комнату. Доктор спал в отдельной комнате в немецкой казарме, а Влад в общем бараке с больными и умирающими. Напротив его койки спал старый поляк; он уже не вставал - запущенный туберкулез съедал его изнутри. Старик понимал скорый свой конец, глядел на еще живых и здоровых, в душе завидуя им, проклиная. Владислава умирающий возненавидел особой ненавистью не только за надежду последнего избежать смерти, но и того, что юноша являлся переводчиком у русского врача и немцев, показывая сам того не ведая превосходство над необразованным деревенским людом. Но раним утром старик почему-то глянул на молодого человека иначе и во взгляде его отражалась открывающаяся вечность перед новой дорогой. Больной чуть приподнялся, каждое движение давалось с трудом, причиняя боль. Он поманил к себе Владислава, тихо проговорил:

Пожалуйста, выслушай то, что скажу... Мне недолго уж осталось, я хочу, чтобы освободил меня от оков. Когда я умру, передай моей семье в Варшаве обо мне, расскажи им все...

Но как я увижу их, если и сам узник? Меня могут убить в любой момент.

Нет, мой мальчик, ты выберешься из этого проклятого места, станешь свободен, а моя участь решена...

Он не договорил. Сжав руку Влада, старик заплакал, сокрушаясь, что вынужден покинуть этот мир на чужой, враждебной земле.

Владислав, если бы ты знал, как я не желаю умирать здесь в проклятом Богом месте. Сейчас перед моим взором встали покрытые густой травой горы родной Польши, как же я хочу вернуться домой... если бы ты знал... Прости меня, Влад, за недавнюю грубость мою, прости. Все, что я говорил, не принесло никому пользы, только вред, и ради... Нет, не то... Я хочу заслужить твое прощение. Видишь эти банки с едой у меня под койкой? После моей смерти возьми все себе, ты заслужил большего, нежели другие...

Речь постепенно становилась несвязной, умирающий задыхался, закатывал глаза, а Владислав, все еще держа его руку, плакал от отчаяния и страха. Сердце его сжималось от жалости, он не хотел, не желал, чтобы кто-то умер у него на глазах. В отчаянии юноша крикнул, позвал на помощь и вскоре возле койки агнозирующего старика собрались все пленные поляки. Они осторожно прикрыли его веки и уложили руки на груди. Лицо умершего посерело, морщины разгладились и сам он превратился точно в восковую куклу без жизни и мыслей.

Владислав сидел на своей койке, поджав к подбородку колени. Тело его тряслось от пережитого потрясения. Опять смерть, опять похороны - и это за такое короткое время. Но юноша боялся признаться даже самому себе в страхе перед собственным рубежом между этим миром и тем - неизведанным, пугающим. Он не желал умирать на чужбине, не хотел, чтобы тело его упокоилось в ином месте, вдали от родного дома. Но пуще всего Влад боялся даже не саму смерть, а способ еще одного захоронения - кремацию. Вся его душевная натура восставала против огня, оставляющего от тела лишь горстку пепла. Нет, только земля, она роднее, понятнее. Человек пришел из земли и уйти должен в землю, питать ее, превратившись в перегной, а сытая земля даст волю травам, цветам, деревьям, служащих пропитанием живым.

Доктора предупредили о кончине человека. Он забрал тело в морг, дав слово омыть и похоронить как подобает - по христианскому обычаю.

Всю последующую ночь Владислав не сомкнул глаз. Немигающим испуганным взором он неотрывно смотрел на белоснежную койку напротив: на ней утром умер человек, теперь она пустовала, а рядом с ней все еще стояли никем нетронутые банки с едой. Юноша вдруг вспомнил, что они отныне его - умирающий в воле своей сам подарил ему их. Осторожно пробравшись, дабы никого не разбудить, к соседней койке, Влад взял эти банки и спрятал у себя: он не хотел того делать, но нельзя нарушать слово покойного.

Под утро он задремал где-то на полчаса. Пробудился злой, раздраженный, с тугой болью в висках. Влад желал одного: убежать, спрятаться ото всех людей, больше не боясь ничего, но вместо этого он медленно собрал вещи в мешок - все, что было теперь у него, и следом за остальными пошел к выходу. И снова дорога, поезд, стук колес. Путешествие предстояло долгим, не меньше суток, и везли их на юг, к смерти - в Освенцим.

Глава восемнадцатая

Поезд быстро мчался по рельсам мимо городов и сел, гор и полей. В вагоне было нестерпимо холодно, хотелось есть, никто с кем не разговаривал - стояла тишина: мертвая, зловещая. Владислав лежал на верхней полке, согнувшись вдвое. Бездумным, ничего непроясняющим взором уставился в одну точку, ненавидя себя за столь поспешный, глупый шаг. Прав оказался Стас, отговаривая его еще тогда от хитрого плана: он-то знал, что выбравшись из одного концлагеря, непременно попадешь в другой. Он, Стас, понимал это всегда, а Влад осознал только сегодня. Теперь уж все, жизнь окончена, позади остались проторенные пути, а впереди лишь черная безумная пустота. Единственное, о чем жалел он, так это о матери - лишь о ней одной родной, ласковой, теплой. Как там она сейчас, любимая? Если жива, то дай Бог ей здоровья. Но о чем он? Ежели придет весточка о гибели его, что станется с Брониславой, перенесет ли, вынесет ли такой удар судьбы? Сможет ли оправиться после кончины младшего, любимого сына? Тоска о матери сжала его сердце тупой болью, на глаза навернулись слезы. Влад мысленным взором представил родителей перед собой,сквозь пелену времени очутившись далеко позади сего времени, вновь вернувшись в детство. Теперь он понял, осознал - так поздно и грустно, как тогда, мальчонком, был счастлив! Детство - это рай его, сокровище нетленное, самое любимое, самое дорогое, что оставалось с ним все это время. Перевернувшись на другой бок, Владислав снова воротился к мыслям о матери - так он хотя бы на миг испытывал порыв радости. "Прости меня, матушка, - думал он, не чувствуя катившиеся по его щекам слезы, - прости за то, что оставил тебя, прости, что не оправдал твоих надежд. Покуда я жив, то до самой смерти, до последнего вздоха сохраню память о тебе - так мне не страшно будет умирать. И там - за гробом, я стану молиться о тебе и любить тебя". Неверной рукой он перекрестился, ощущая кожей висевший на его груди тельник и вдруг разом раздался оглушительный шум, словно из-под земли вырвалось страшное чудовище. Поезд резко затормозил и все попадали со своих мест, а звук страшным ревом все повторялся и повторялся. То была авиация союзников - англичан и американцев, сбрасывающих бомбы одна за другой. Немцы вместе с пленниками рванулись бежать в безопасное место от раскрывшегося вокруг ада. Обломки поезда и рельсов разлетались вокруг, грозя обрушиться на испуганных людей.

Слившись с толпой, Владислав закрывался от дыма и копоти, в ушах звенело, перед глазами мелькали чьи-то спины, огонь, дым. Новая волна взрыва сотрясла землю, все, кто еще держался на ногах, попадали вниз, хватаясь за что-нибудь. Влад держался за кусок металла, торчащего из бетона, его шатало влево-вправо словно во время урагана, но даже так юноша был счастлив. Сердце его пело от радости - наконец-то, он свободен, немцы мертвы и он может идти куда угодно , лишь бы сбежать из этого проклятого места.

Когда бомбежка завершилась, гестаповцы побежали звать кого-тона помощь, собирать раненных и погибших товарищей, совсем позабыв о пленных. Пользуясь этим шансом, Владислав сколько есть силы побежал в другую сторону через широкое поле в лес. Трава была высокой и ему с его ростом не составило труда спрятаться, укрыться в ней. У небольшого лесочка юноша остановился, перевел дыхание. Сердце гулко билось в груди,пот обильными каплями стекал по лицу, оставляя на нем грязные полосы, ноги и руки тряслись от усталости и быстрого бега. Улегшись в траву за деревьями, Влад немного отдышался, приходя в себя. Он жив, он свободен! Надежда на спасение, на встречу с родными вновь родилась в нем - и это придало ему силы. Господь дал ему возможность вернуться домой, послав спасение сверху. Юноша глянул в голубое небо, приложил руку на образ святого Иза и прошептал: "Господи, неисповедимы пути Твои. Ты испытал меня, Ты дал мне шанс, Ты спас меня. Благодарю Тебя. Аминь". Влад трижды перекрестился, понимая границу между жизнью и смертью.

Из своего укрытия Владислав принялся наблюдать за немцами. Темные фигуры у разгромленного поезда то удалялись, то приближались. Все охранники оказались мертвы, приехавшая машина остановилась возле обломков. Немцы погрузили тела погибших и увезли их.

К вечеру все вокруг опустело, не было ни души. Теперь Владислав оказался наедине с самим собой, окруженный деревьями, травами, чистым воздухом. Высоко над головой качались кроны, шелестя желтыми листьями, у уха пела трава свою только ей понятную песню. Влад душой и сердцем впитывал в себя спокойный божий мир, мыслями устремлялся ввысь - к мерцающим в небесах звездам. Все сталось так, как он хотел все эти месяцы; второе желание исполнено вслед за первым. Он более не боялся, он не ждал никого - он свободен!

Наступила ночь: черная, особенно пугающая в лесу. Ветер качал ветви деревьев,сбрасывая с них последнюю листву и в темноте эти ветви казались гигантскими руками чудовищ. С глухим гулом пролетел сыч, в траве попискивала мышь и снова все замирало, становилось непривычно тихо и до боли спокойно.

Владислав лежал в густой траве, устремив взор в высокие небеса, изукрашенные созвездиями мириад звезд. Все представлялось словно в сказке и казалось, будто звезды вместе с ветром танцуют свой танец, водя вокруг хороводы. От этого зрелища кружилась голова, душу заполняла радость единения с тишиной и одиночеством, небом и Богом - простое счастье просто жить.

Ночной холод пробрался под одежду, коснулся тела. Влад вздрогнул от этого прикосновения, поджал к груди ноги, сжался, то и дело согревая руки горячим дыханием. Осеняя ночь, тишина леса сковали его сознание и юноша не заметил, как заснул под пение безмолвия. Снились ему корабли: большие белые корабли на пристани, вокруг толпились люди, то поднимаясь на палубу, то сходя на причал, а он смотрел на все издалека словно фильм и не о чем не думал. К нему почему-то подбежали дети: девочки и мальчики пяти-шести лет, у каждого в руке было по воздушному шарику и они бегали, веселились вокруг него, но уйти не давали. Вдруг загудел пароход, причал и пляж разом опустели, как будто никого и не было, а неподалеку - на фоне дальних каменных гор в длинном мешковатом одеянии возник образ дяди Жозефа. Архиепископ, высокий, широкоплечий, светлокожий, словно паря в воздухе, подошел к Владу, молвил сквозь пустоту:

Вставай и иди, - и стал медленно, не оглядываясь, ступать назад по своим следам.

Юноша резко пробудился. Было нестерпимо холодно, руки тряслись, очень хотелось есть. В траве ему удалось отыскать несколько ягод и он тут же съел их, но от этого голод стал еще сильнее. Отряхнувшись от листьев и травинок, Владислав глянул из своего укрытия туда, где только вчера пролегала железная дорога. Возле нее, вернее того, что от нее осталось, работали люди. Одни выгружали рельсы, другие клали их, выравнивали. Немцы упорно ремонтировали дорогу. Вскоре к станции подъехал поезд, из него вышли люди - обычные гражданские люди: мужчины, женщины, дети. Они стояли, переговаривались между собой, с нетерпением дожидаясь окончания работ. В голове Владислава родился новый план, более он не сомневался в своем дерзком шаге. Найдя в траве маленький осколок стекла, он кое-как расчесал им волосы, стряхнул с них и лица пыль, стараясь выглядеть куда лучше. В памяти юноша услышал один из советов Стаса, благослови его Бог, который сказал тогда, в день их расставания: "Если ты планируешь побег, то старайся выглядеть и вести себя как большинство немцев. Но твоих лице и одежде не должно быть грязи, дабы не привлечь к себе излишнее внимание". Как ясно он запомнил эти слова! Сколь ценны оказались советы друга!

Владислав спокойным шагом вышел из укрытия к станции, встав чуть поодаль от группы немцев. Никто не обратил на него внимания, он просто слился с толпой, растворился в ней. Через громкоговоритель объявили посадку, люди по одному входили в свои вагоны, Влад глядел на поезд, о чем-то раздумывая, и вдруг над головой - над ним, пролетел белый голубь. Юноша сразу припомнил свой сон и глаза его наполнились слезами от счастья и жалости. "Спасибо тебе, дядя", - прошептал он в душе, осознав, что то была птица вещая, знак для него свыше. Сгущались сумерки и это стало ему на руку. Поезд тронулся сначала медленно, медленно, постепенно ускоряя ход, а Владислав, насколько хватило сил, со всех ног бежал за последним вагоном, стараясь ухватиться рукой за металлический выступ рядом с дверью. Вот быстрее, еще один шаг, прыжок - и он уже стоит на ступеньке вагона, ловя ртом холодный воздух. Немного отдохнув, юноша толкнул дверь, которая, к счастью, легко подалась вперед. Теперь он находился в вагоне, там было тепло и тихо. Люди разбрелись каждый по своему купе и отдыхали; кто-то читал, кто-то пил чай, кто-то укладывался спать, на неизвестного гостя ни один не обратил внимание. Пользуясь всем этим, Владислав нашел туалет, там он умылся и вытер волосы влажными ладонями.

Поезд быстро мчался мимо полей, прорезая темноту, где-то вдалеке мерцали то и дело огни - то ли деревни, то ли города. Стук колес умиротворял, раздаваясь тихим гулом в ушах, словно убаюкивающая непонятная колыбельная. Влад оставался в коридоре, уставившись в окно. Он не знал, куда едет, что с ним станется, в какую сторону пойдет. Рядом не было Стаса, умеющего найти выход из трудного дела, не было отца, не было матери - никого. Он один, один на вражеской земле и потому надеяться должен сам на себя. Мысли бежали своим чередом в такт движению поезда.

Дверца одного купе отворилась, Владислав встрепенулся, но взял себя в руки, сделав равнодушно-задумчивое лицо. Он почувствовал запах духов - легкий, чарующий. В коридор вошла молодая женщина в белой блузке и алом кардигане на плечах, ее короткие светлые локоны нежно обрамляли красивое лицо. Незнакомка достала сигарету, закурила. Владислав же неотрывно глядел на нее, любовался ее мягкой красотой. Она взглянула на него и краска смущения залила его щеки.

Вы тоже едите в Берлин? - спросила она.

Юноша растерялся, не зная как быть. Он говорил свободно на немецком, но с акцентом, а сейчас это могло сыграть с ним злую шутку. Оказавшись в столь щекотливом положении, Влад все же смог взять себя в руки, ответил:

Да.

Красавица, все еще потягивая сигарету, странно взглянула на него, но потом молвила:

Сейчас нет прямого рейса до города. Вам необходимо выйти на последней станции и пешком уже идти в Берлин.

Спасибо большое, - проговорил Владислав, его акцент почти пропал.

Блондинка докурила сигарету и, тряхнув локонами, пожелала ему спокойной ночи. Дверь купе за ее спиной захлопнулась, в коридоре кроме него никого не было. Запах духов все еще витал в воздухе, а образ прекрасной незнакомки стоял перед его взором.

Настала полночь. Свет в коридоре погас, все спали. Владислав дремал в темном углу, то и дело борясь со сном. Он боялся, что в любой миг к нему подойдет проводник и потребует показать билет, которого у него не было, а быть застигнутым врасплох ой как не хотелось - всех безбилетников немцы тут же расстреливали на глазах у остальных пассажиров, дабы тем неповадно было. Несколько раз юноше приходилось вскакивать на ноги и делать вид, что он просто глядит в окно, если кто-то выходил из купе по нужде. Не спать всю ночь, борясь со сном, оказалось тяжелее, нежели бежать, укрываясь от бомб. Теперь Владислав мечтал только об одном - мягкой теплой постели.

Ранним утром, еще серым, темным поезд прибыл на станцию неподалеку от Берлина. Влад вышел из вагона и пошел по платформе по направлению к городу. Вокруг не было ни души, мир еще спал сладким сном.

Глава девятнадцатая

Владислав шел до Берлина три часа, пробираясь через опустевшие сельские домики и пригороды. Он замерз, нестерпимо хотелось есть. На пути ему попался чей-то огород, где все еще росли никем не сорванные огурцы и помидоры. Недолго думая, уже не в силах перебороть голод, юноша перелез через ограду и нарвал овощей да пару яблок с дерева. Немного подкрепившись, чувствуя, как к нему возвращаются силы, Влад продолжил путь, следуя указаниям на обочинах пустой дороги. Ни машин, ни людей он так и не встретил на своем пути, но зато все чаще и чащи стали попадаться одинокие, полуразрушенные дома с черными пробоинами и рухнувшими крышами. Вся эта картина напоминала Апокалипсис, и Владиславу отчего-то стало тоскливо-страшно: справа руины, слева протянувшаяся дрога и он один посреди безлюдного простора. Одинокая птица иной раз проносилась над головой и вновь наступала тишина.

Рассвет - яркий, желтовато-розовый, застал его вблизи от города. Юноша заметил высокие электрические столбы, расположенные в ряд к востоку. Это был путеводитель, конец дальней дороги. Владислав остановился, переведя дыхание. Идти дальше не было сил, но он заставил себя двигаться вперед, иначе рисковал быть пойманным немецким отрядом.

В Берлине жизнь только пробуждалась. По мощенным гравием улочкам шли по своим делам еще редкие прохожие, открывались лавки и булочные, кофейни и мастерские, проехал первый автобус с пассажирами. Владислав шел по аллеи парка, на миг позабыв обо всем на свете. Под ногами шуршала листва, над головой плыли облака. Прохожие не обращали на него никакого внимания и неудивительно: еще перед отбытием из концлагеря Влад надел гражданский костюм с пиджаком и брюками, подаренный ему еще в госпитале одним польским офицером. Теперь же, одетый как немец, юноша ничем не отличался от берлинцев, но разве только лицом. Он опасался, что его могут принять за еврея, но, к счастью, никому до того не было дела. Усевшись на скамейку под кленом, осматривая утренний город, Владислав принялся размышлять: что ему делать дальше, какой предпринять шаг? О том, чтобы идти до Польши пешком или вновь прокатиться на поезде без билета не могло быть и речи: в первом случае ему не хватит сил да еще кругом военные гарнизоны и заставы; второй слишком рискованный - ведь если поймают, в живых ему не бывать. Оставался один-единственный способ - а именно - попроситься к кому-нибудь на работу, даже за самую малую оплату, и постепенно накопить на билет. Решено. Он пойдет искать работу, а знание немецкого в совершенстве разрешит любую недомолвку. И только Влад собрался было идти дальше, как сверху гулом пронеслись истребители, раздался взрыв падающей бомбы. Началась бомбардировка Берлина. Немцы в ужасе с криками разбегались в разные стороны, в панике укрывались от сыпавшихся обломков домов.

Владислав, смешавшись с толпой, углубился в узкий проулок, где не было ни бомб, ни взрывов, потом побежал куда глаза глядят, не понимая где находится. Бежал до тех пор, пока не наткнулся на стену, это был тупик. Он осмотрелся, соображая, в какую сторону повернуть, как вдруг заметил возле полуразрушенного дома женщину средних лет. Незнакомка махнула ему рукой и сказала следовать за ней. Как под гипнозом юноша подчинился, а та провела его в подвал того самого большого дома, от которого почти ничего не осталось. Женщина ввела Влада в ее единственную комнату, где хранилось все необходимое. Быстрым движением зажгла свечи, спросила:

Вы не немец, не так ли?

Владислав весь напрягся, чувствуя, как к горлу подступает комок. А если это ловушка и добрая женщина приманка?Но думать о том было поздно, к тому же он очень устал, замерз.

Нет, - ответил Влад, - я из Польши.

Вы, должно быть, пленник?

К сожалению, да.

Женщина пригляделась к нему, изучая его лицо и какая-то неясно-непонятная заинтересованность показалась на ее мягком приятном лице.

Ах, вы, должно быть, устали, молодой человек?

Да, очень. Я не спал почти сутки.

Бедный мальчик, - отозвалась незнакомка, всплеснув руками, - наверное, и не ели ничего?

Она подогрела немного картофельного супа и поставила перед ним тарелку. Горячая, сытая еда оказалась и вправду замечательной, вкусной. Наевшись первый раз за столько времени, Владислав почувствовал, как его клонит в сон. В полудреме он улегся на матрас, разложенный немкой на полу, а сверху она накрыла гостя теплым пледом.