Владек Шейбал

Владислава ввели в маленькую комнатку, велев раздеться донага. Ему пришлось приложить множество усилий, дабы окончательно не смутиться, так как работник офуро все время поглядывал на него. Когда Влад скинул одеяния, японец подал ему широкое хлопковое полотенце и поманил за собой в соседнюю комнату. Та оказалась много просторнее и пахла благовониями. Японец что-то проговорил на своем, указывая то на ведро с горячей водой, то на табурет. Не зря долгое время Владислав проводил за чтением книг о культуре Японии, ныне он без труда понял, что следует делать. Первое: тщательно вымыться горячей водой, очистить тело губкой и мылом - мыться следует дважды, пока тело не станет красным. После в отдельно стоящую ванную с горячей водой круглой формы человек окунается с головой, возлежа в ней не менее часа, с упоительным чувством ощущая, как все поры каждого уголка тела очищаются от грязи, жиров. Блаженствуя в офуро, вдыхая сладкий аромат мускуса и ванили, Владислав прикрыл глаза, слыша отдаленно лишь биение собственного сердца. Он уже было заснул, но смотритель растормошил его, указав на часы. Влад удивился: неужели минул целый час? А казалось, не прошло и пяти минут. Чистый, отдохнувший душой и телом, он счастливый вернулся в отель, как раз наступило время ужина. По дороге он заглянул в кондитерскую лавку, на витрине которой красовались необычной красоты и причудливых форм печенья, шоколад, пирожные, торты. Еще с первых дней в Токио у него закрадывались мысли побаловать себя сладостями, но лишь теперь, полный свободы, он сделал шаг навстречу своим желаниям. Юная девушка в алом фартуке поклонилась, с улыбкой, смешивая английские и японские слова, поинтересовалась у покупателя, чего он желает приобрести. Владислав не сразу ответил: его глаза, прикованные к красным полкам, разбегались от такого разнообразия: все продукты являлись произведением искусств, которые и есть было жалко - только любоваться.

Пожалуй, вот этот тортик, - он указал пальцем на прилавок в сторону небольшого торта, состоявшего из нескольких коржей, самый верхний был полит карамелью и украшен шоколадными розами.

Девушка аккуратно уложила торт в круглую коробку, а затем с уточненной фантазией завернула в красочную бумагу с мелкими цветочками, а в довершении украсила упаковку алой лентой.

Как сокровище нес Владислав торт на вытянутых руках до своего номера. В комнате он поставил коробку на стол, но так и не решился раскрыть ее, боясь нарушить художественную композицию, сотворенную нежными девичьими руками - лишь ради него одного. Разве смел он, будучи художником, порвать эту целостную красоту - совершить столь варварский поступок, оправив после это все в мусорный бак? Нет, и торт, и упаковка слишком хороши для простого человека - для такого, как он - шутка, просто шутка. Ненароком вспомнились маленькие лавчонки за углом отеля, там прямо на витринах красовались под яркими фонарями картины японских художников 17 века - Хоку Сая и Хиро Шия. Отец часто упоминал о них, когда заводил разговор с детьми о мировом искусстве. Отдаленные воспоминания из детства вновь окутали его тоскливо-сладостной пеленой. Подняв взор вверх, словно видя там кого-то или что-то невидимое, непонятое, он мысленно обратился к нему: ах, отец, как жаль, что ты ушел раньше моей поездки в Японию, о который ты так мечтал и которую знал лишь по книгам; будь ты сейчас жив, я сделал бы все возможное, чтобы исполнить свою мечту. По щекам потекли слезы, но в предночной тишине все пространство хранило тайное, лишь ей одной понятное молчание.

Последующие дни - а их оставалось десять, Владислав решил посвятить посещению токийских храмов, следуя по стопам стекающихся паломников. Он видел толпы мужчин, женщин и детей - все одеты в традиционные кимоно, спешащих на молитвенную службу под черепичными изогнутыми крышами. Из самих храмов доносились монотонные молитвы на древнем языке, запах воскуряющихся благовоний и редкий удар гонга. Перед входом в круглом "барабане" горел постоянный огонь, чье змееподобное пламя было заметно даже снаружи невооруженным взглядом. Подле воскуряющихся жертвенников - дары небесным духам,люди бросали кусочки бумаги с написанными пожеланиями и ждали до тех пор, пока бумажный сверток не превратится полностью в золу.

Влад не смел входить внутрь храма, однако остался наблюдать за церемонией с крыльца через открытые двери в виде ширм. Два бритых монаха сидели на ступенях, собирали милостыню. Влад бросил одну монету в соломенную шляпу более старшего и направился к ряду лавочек, что стояли неподалеку под сенью деревьев. Как было хорошо, спокойно сидеть вот так просто в густой тени, укрывший от полуденного зноя! До ушей долетали молитвенные слова, смешанные с журчанием бегущего неподалеку ручейка, в брызгах которого поблескивали солнечные блики. Стайки белых голубей то и дело перелетали с места на место, спокойно шагали по земле, не чураясь десятков людей. Владислав вспомнил слова бабушки Вильгельмины - потомственной армянской дворянки, о том, что белоснежные голуби обитают лишь в намоленных святых местах, где нет ни порока, ни греха. Может, потому этих птиц так много возле церквей в Падуе и Риме, у Стены Плача в Иерусалиме и в Мекке? Проникнутый до глубины сердца молитвами и памятью о святом городе с его древними, уходящими вглубь веков улицами и площадью, Влад решил не терять попусту оставшиеся выходные, а отправиться в Киото - город японских паломников. Рано утром он сел на скоростной поезд, мчащийся со скорость 160 км в час, дабы в теплых солнечных лучах насладиться красотой японского пейзажа. Из окна мелькали широкие рисовые поля - бледно-зеленые, обильно политые водой. Крестьяне в широкополых соломенных шляпах без устали работали на земле - босые, почерневшие от солнца и труда, и как в былые времена из руки держали примитивные серпы. Вскоре бескрайние поля сменились холмами, местность пошла вверх, а на горизонте - надо всей землей, всем видимым миром в гордом одиночестве возвышалась священная гора Фудзияма, с середины и до вершины покрытая вечным снегом, блестевшего желтовато-розовым цветом в лучах летнего солнца.

Восторженный незабвенной дикой красотой, будучи художником в душе и по призванию, Владислав принялся рисовать видимый мир в блокноте простым карандашом, то и дело бросая взгляд в окно. К нему с полным бесстрашием подсел мальчик лет четырех-пяти и, вытянув шею, стал наблюдать за работой артиста. Влад улыбнулся малышу, показал картину и спросил:

Тебе нравится?

Мальчик не понял английскую речь, но продолжил не мигая глядеть на мужчину снизу вверх.

Ты хочешь, чтобы я подарил тебе мой рисунок? - Владислав изобразил жестами сказанные слова.

Малыш радостно закивал головой, проговорив дважды "хай", что означало "да". Испытывая теплые чувства к детям, о которых мечтал всю жизнь, художник протянул лист бумаги в детские руки, что приняли его сокровенный дар, детский взор жадно всматривался в рисунок - на нем была изображена гора Фудзияма над раскинувшимися полями с маленькими фигурками крестьян.

Домо, домо - спасибо, спасибо, - затараторил мальчик, в знак почтения склонив голову.

Тебе спасибо - домо, - проговорил в ответ Владислав, чувствуя, как тугой комок сжимает сердце.

Глава двадцать восьмая

Всего два дня до отъезда - только два. Из производственного офиса уже звонили менеджеры. давали инструкции куда ехать и на какой поезд садиться. собрав чемодан, Владислав присел на кровать и призадумался: как ему скоротать оставшееся время, что сначала бежало так быстро, но потом резко остановилось в скуке и бездействии. В кармане еще хранилась немалая сумма денег - припрятанная на "черный день", он решил было еще раз, хотя бы последний, посетить Киото, полюбоваться из поезда горой Фудзиямой, а затем в гордом одиночестве бродить вдоль храмов и монастырей, но в конце отбросил эту идею: хватит с него всех этих духовных поисков и познаний культуры, он слишком много знал и узнает еще. Всю жизнь, не давая себе роздыху, он учился, воплощал в реальность свои мечты, но какими жертвами это обернулось: только улегшись на мягкую кровать и расслабив все тело, Влад ощущал бесконечную усталость от той жизни, что выбрал сам - он никогда не отдыхал, всегда торопился сделать следующий шаг, в гонке бесконечной череды съемок-репетиций позабыв о самом себе.

Накануне отъезда на юг администратор отеля передал Владиславу конверт с хранившимся в нем билетом на поезд и сообщением, что он отправится в путь вместе с одной милой леди, которая, к счастью, приходилась невестой Дэмиана Томаса. Ранним утром в кафе на первом этаже отеля к Владиславу подошла молодая девушка. Взглянув на нее, он удивился своему ложному представлению о ней, которое обрисовал в своих фантазиях. Девушку звали Фузия, она была наполовину марокканка и наполовину испанка. Влад думал увидеть перед собой полную, широкобедрую арабку с шоколадным оттенком кожи и черными как смоль глазами, но Фузия оказалась необычайно прекрасной: белая чистая кожа, миндалевидные светло-карие глаза и густые темные локоны, волнами ниспадавшие по плечам до тонкой талии. Еще в молодости он решил, что для него идеалом женской красоты станут пышногрудые белокурые северянки, но ныне, столкнувший с чертами южной красоты, в душе его что-то кольнуло непонятно-приятным, и стало ему страшно и радостно одновременно.

Фузия улыбнулась обворожительной улыбкой, показав ровные белые зубы, сказала:

Вы готовы, мистер Шейбал, к новому путешествию?

Я всегда готов, - сразу ответил он, подумав про себя: "С тобой хоть на край света".

Встав подле него, словно меряясь ростом, маленькая - почти на голову ниже Владислава, хрупкая девушка направилась к выходу, уверенно шагая вперед. Они благополучно сели в нужный поезд, беззаботно болтали о жизни и новых планах на будущее, а поезд быстро мчался по рельсам. направляясь на самый юг Хонсю. Она проехали окаймленные горами, поросшие густыми сосновыми лесами, станции Химедж, Окаяму, Фукуяму и Хиросиму, чувствуя истинный дух Японии, сохранивший традиции и обычаи из самих глубин веков - здесь все оставалось как прежде - как сто, двести лет назад. По дороги Хиросимы в вагоне разом как по мановению чьей-то длани смолкли разговоры и все взоры направились в раскинувшееся безлюдное пространство - то место великой трагедии, унесшей жизни миллиона людей. Глядя в окно широко раскрытыми глазами, Владислав почувствовал внутри нестерпимую боль, словно ему в горло влили расплавленный свинец, и на миг боль эта растеклась по всему телу, в глазах потемнело, а затем все внезапно прошло. Потрясенный собственным ощущением, которым был наделен сполна, он перекрестился и рукой нащупал деревянный тельник, висевший на груди. Сидящие неподалеку японцы внимательно следили за ним, они не понимали его действий, но еще дальше находились от тех душевных переживаний, что накрыли его с головой.

Вскоре поезд остановился в Овасу - конечной станции. Влад и Фузия, оказавшись наедине с японским обществом, где не принято было говорить на иностранном языке и где практически никто не встречал иноземцев, немного разволновались: они не знали, куда идти и к кому обращаться. Оба они говорили на нескольких языках, но здесь, в Овасу эти знания не могли пригодиться. Прохожие в традиционных кимоно в испуге и явным негодованием обходили иностранцев стороной, чураясь их как прокаженных. Маленькие дети теребили матерей за широкие рукава и, показав пальцем на Владислава и Фузию, что-то говорили, а матери, как-то странно-испуганно озираясь, били малышей по губам и грозили пальцем.

Влад не понимал, почему машина киностудии не встречает их как было запланировано. Единственно, что оставалось с ним, так это адрес отеля, где предстоит жить. Не имея ни сил, ни терпения оставаться в ожидании, они с Фузией поймали такси и стали с помощью жестов и английского языка просить довести их до гостиницы. Таксист поглядел на них, затем на лист бумаги, некоторое время молчал, а в конце, что-то проговорив испуганно на японском, нажал на газ и исчез за поворотом.

Что это с ним? - удивилась Фузия.

Испугался нас, наверное. Мы для них словно злые духи, - помолчал, добавил в конце, - все свободное время я читал о японских традициях, они не понимают нас.

Так что будем делать? Идти пешком?

Попробуем поймать другое такси.

Вдруг сзади раздался сигнал автомобиля - то бибикал шофер из производственного офиса. Он извинился за опоздание и через несколько минут они уже входили в ворота отеля - здание в традиционном японском стиле, ничего общего с императорским отелем в Токио. Вместо уютных кроватей во всех номерах были расстелены матрасы, а заместо дверей - ширмы, называемые бёбу. Администратор гостиницы, прекрасно изъяснявшийся по-английски, предупредил Владислава, что двери лучше оставлять раскрытыми - так гости показывают, что им нечего скрывать.

Вечером того же дня Влад спустился в маленький ресторанчик на первом этаже: уютный, чистый, с красивыми свисавшими фонарями с потолочных балок. Все ели сидя на полу, поджав под себя ноги: эта гостиница предназначалась лишь для японцев и не соответствовала предпочтениям европейцев, но даже в этом чудном мире было свое, какое-то непонятное-манящее очарование.

Алан восседал за отдельным столом, подле него в красивых тарелках были разложены суши и роллы. В первые дни прилета он, весь в предвкушении встреч с самураями, не мог вкушать японские кушанья - от них его тошнило ночами, но по прошествии двух с половиной месяца он превратился в настоящего японского воина и теперь спокойно мог брать палочками суши, наслаждаясь их вкусом. Владислав уселся напротив друга, улыбнулся: четыре недели они не виделись с тех самых пор, как кинокомпания покинула Токио, сегодня друзья вновь были вместе и за затяжным ужином поведали друг другу о новостях и событиях прошедших дней.

Следующим утром, едва первые лучи солнца осветили подножья гор, Влад проснулся и, полежав так какое-то время, после душа и легкого завтрака отправился на прогулку по окрестным местам, вдыхая полной грудью утренний теплый воздух. Он желал просто побыть один - вдали от шума, человеческой суеты и недомолвок. Джерри Лондон, он точно ощутил это здесь в Овасу, стал в конце почти несносным и раздражительным, чаще и чаще срывая плохое настроение на актерах и помощниках. Доставалось даже Ричарду и Тосиро, Алан находился рядом, едва сдерживая себя в руках. Напряженность, ссоры - а это в чужой стране со своими обычаями, висели в воздухе неразрешимым громом, удара еще не последовало, но кто знает. От всего того недоброго Владислав старался держаться в стороне, он ненавидел спорить, кричать и злиться во время съемок, всю свою энергию он направлял в мирное русло, чаще читал диалоги для закрепления в памяти - то лучше, чем ругаться. И вот бредя по деревенской дороге мимо легких домиков под черепичной крышей и полей, Влад добрался до поворота и свернул в сторону. Та тропа оказалась совсем безлюдной, по ней не ходили путники, лишь изредка кто-то в одиночестве гулял здесь. Вскоре дорога уперлась в дикое поле неподалеку от гор. Сняв обувь, он шагнул босиком по влажной от росы высокой траве, ощущая приятное ее покалывание. Он запрокинул голову вверх, любуясь чистым голубым небосводом, по которому плыли легкие облака, и он - лишь маленькое пятнышко на фоне зеленого ковра, стоял так, жмурясь от ярких солнечных лучей. Легкий ветерок теребил луговые растения, а Влад, прокладывая себе путь, кончиками пальцев касался травы. Вот перед его взором - как на раскрытой ладони, встали горы, покрытые сосновыми лесами. Вершины их, уходившие высоко к облакам, были окутаны густым туманом, и туман этот дымом спускался к подножью в глубокие ущелья. Широко раскрытыми глазами он смотрел на величественных "истуканов", сотворенных самой природой и являющимися частью ее; сердце в груди забилось - в памяти - не той, что оставила след, но от крови, текшей в жилах, привиделись ему горы и широкие долины не японского архипелага, а древней, отнятой, не позабытой земли Арарата, а там его дом, дом его народа. У Влада перехватило дыхание от собственных видений и на глазах блестели слезы: сколько дано ему и сколько отнято. Он многое пережил в жизни - может статься, слишком многое, чтобы позже осознать радость от одного вида нетронутой дикой красоты и, если бы не работа, то он остался бы здесь навсегда.

Вернулся Владислав к обеду: уставший, голодный, но счастливый. Его прихода как всегда поджидал Алан с розовыми персиками в руках. Лишь ему одному - другу, даже не брату, смог доверить Влад все пережитые воспоминания, зная наверняка - этот человек никогда не предаст и не выдаст всех тайн.

Все то время я жил как во сне, - начал Владислав, потупив взор и собираясь с мыслями, - с раннего детства мне был дан предвидения: я чувствовал будущее, мог понимать язык растений и рыб, я видел то, что другие не могли видеть. Но ни близкие, ни школьные друзья не верили мне, думая, что я вру, витаю в собственных фантазиях, в своем каком-то выдуманном мире. Отец никогда меня не понимал, он любил лишь моего брата, а я... я был ошибкой, шуткой - так он часто называл меня. Все силы, все старания я тратил на то, чтобы доказать всем, что я тоже хороший, что меня тоже есть за что любить. Отличная учеба в школе, позже университет и работа актером в театре и кино, режиссером, поездка в Англию - это все я делал лишь для того, дабы отец полюбил бы меня. Я не шутка, так хотелось мне сказать в последний день нашей встречи, но наткнулся на холодную стену непонимания. Может, я не был идеальным сыном, но я старался совершить в жизни нечто такое, чтобы родные мною гордились. Ах, как я ошибался! Мои прежние заслуги в Польше позабыты на западе, а новые проигнорированы на прежней родине. "Невозможно стать пророком в собственном отечестве", - так говорят мудрецы и они оказались правы. Может статься, когда-нибудь люди признают меня и мои заслуги - хотя бы ради стараний, но пока я не вижу ничего... Возможно, отец был прав, когда требовал моего возвращения в Польшу, а я пошел наперекор родительскому слову - такое у нас, армян, не прощается, ибо следует слушаться старшего в роду: поначалу родителя, потом брата. Но и совершал я многое во имя семьи, рискуя собой - так случалось не раз во время бомбежек Варшавы, когда укрывшись в каком-либо подвале, мое чутье предвидения подсказывало: нужно выбираться, здесь опасно, а когда я с отцом и матерью выходили наружу, то через несколько секунд бомбы градом падали в недавнее наше убежище и все, кто оставался там, погибали под завалами. А плен... В то время я, рискуя быть застреленным, пробирался через груды кирпича и завалы на другой конец города, дабы купить у нашего знакомого аптекаря необходимое лекарство для отца, умирающего от брюшного тифа. Я отправился ради него за лекарством - это произошло в начале сентября, а вернулся домой лишь в канун Рождества, чудом избежав смерти. И даже после всего я оказался плохим для родных, - он замолк, из последних сил сдерживая слезы неприкрытой обиды, ногтями впился в подушечки ладоней, дабы заставить себя успокоиться.

Алан с дружеской заботой положил ладонь на его плечо и, заглянув с жалостью в глаза, тихо проговорил:

Успокойся, все хорошо. Все родители любят своих детей - каждый как может.

Владислав встал, с глубоким вздохом промолвил:

Прости меня, пожалуйста, я пойду немного прогуляюсь, хочу побыть один.

Уговаривать остаться Алан не стал, он понимал: нужно дать ему возможность поразмышлять, осознать новые, еще непонятные перемены внутри - там глубоко в груди, под сердцем.

Влад вышел за ворота гостиничного дворика, пошел по вымощенно й гравием тропинке через разбитый сад. Он слышал шелест травы, листьев на деревьях, и казалось ему, словно сами растения ведут тайный свой диалог, но о чем была та беседа, того он уже не знал. В ресторанчике, где они чаще всего собирались на завтрак, обед и ужин, он познакомился с одной японской парой - супруги были уже в возрасте, однако сохраняли положительный настрой и ясность мыслей. Японец мог кое-как изъясняться по-английски, он поинтересовался у Владислава, почему сегодня он один и такой грустный, но что артист ответил, улыбаясь через силу:

Я устал, к тому же сегодня жарко, душно.

Вы давно уже в Японии?

Три месяца или чуть меньше.

Вы скоро уезжаете?

Нет, мне предстоит еще много работы, а пока что большую часть времени отнимают репетиции.

Вот что, - мужчина громко отхлебнул суп, глянул на Влада маленькими черными глазами, - сегодня вечером к нам приезжает в гости сын с невесткой, мы вас тоже ждем. Наш дом находится в квартале от этой гостиницы, приходите.

Владислав кивнул в знак согласия: он уже научился у японцев не говорить слова "нет", но обещание сдержал, хотя ему хотелось вновь уйти в горы - иначе он поступить не мог. В семь часов вечера вся семья в лучших японских традициях расположилась на веранде маленького уютного домика. Ярко горели фонарики, в траве трещали цикады, хозяйка в темно-синем кимоно бесшумно быстро семенила из кухни на веранду и обратно, меняя постоянно блюда и наполняя гостям чашечки сакэ. Сын хозяина прекрасно владел английским, его супруга - маленькая тонкая молодая женщина с роскошными волосами чуть выше талии сидела в молчании словно тень супруга, однако Владислав видел - красавица все понимает. Хозяин дома, с гордостью поглядев на сына, проговорил:

Через две недели мои дети собираются посетить Лондон, вот мы хотели бы у вас, мистер Шейбал, посоветоваться, какой отель выбрать - чтобы хороший, но не слишком дорогой.

Влад расплылся в улыбке, гостеприимная армянская кровь, что текла в жилах, подсказала иной, верный путь.

Я бы посоветовал вашему сыну не тратить деньги на отели и гостиницы - поверьте, Лондон дорогой город.

Но где они тогда остановятся? - воскликнула хозяйка, всплеснув руками.

Ваши сын и невестка могут, если того пожелают, пожить в моем доме. Я - человек одинокий, а дом мой большой и пустой, там есть сад, патио - прекрасное место для молодоженов, - он достал из кармана ключи, протянул молодому человеку, - вы согласны?

Японцы потеряли дар речи. Возможно ли такое, чтобы человек с такой беспечностью и заботой пригласил к себе в дом незнакомцев? Это либо безумец, либо святой. Молодые супруги с радостью согласились, пообещав быть аккуратными. Старый японец склонил голову в благодарности перед гостем, молвил:

Вы оказали нам небывалую честь, принеся радость в наш дом. Чем только мы сможем вас отблагодарить?

Его супруга склонилась к его уху и что-то долго шептала, тот одобрительно кивнул, а она, собрав грязные тарелки, скрылась внутри дома. Через несколько минут она вновь предстала перед гостями, неся на подносе разного вида суши, сашими, миски с горячими блюдами и традиционной лапшой. Три раза понадобилось женщине, дабы накрыть стол невероятным изобилием. Владислав поглядывал то на угощения, но на хозяев, в душе испытывая непомерную радость и гордость за свое правильное решение - невероятно, но в краткий срок люди, чуждые по крови и культуре, стали для него близкими друзьями.

Глава двадцать девятая

После возвращения молодоженов из поездки в Лондон они при встречи вернули ключи со словами благодарности, проговорив в конце:

Не волнуйтесь, мистер Шейбал, мы ничего не поломали и не испортили. Ваш просторный дом такой красивый и уютный, мы прекрасно провели время.

Перед отъездом я вымыла всю посуду, протерла пыль и помыла полы, - добавила молодая женщина, желая до конца произвести на иностранца приятное впечатление.

Владислав, приобретя среди японцев друзей - а это оказалось крайне затруднительно - об этом говорили сказывающиеся недопонимания в актерской среде, приступил, или, как следует сказать, вернулся к работе, к своей финальной части фильма, самой сложной. Каждый день просыпаясь с первыми лучами солнца к завтраку, Влад ощущал тревожное покалывание в груди: он не знал, откуда придет опасность, но точно знал - беды не миновать.

В назначенный день ближе к вечеру компания подготовилась к съемкам на причале: в тот момент ослепший герой Ричарда Чимберлена должен был вести жесткий спор с капитаном Черного корабля, когда решался вопрос жизни и смерти. Перед этой роковой сценой Владислав был непривычно бледен, по телу его то и дело пробегал холодок. Что это? Предупреждающий знак или непонятная усталость? "Возьми себя в руки, старый болван! - твердил он самому себе, заставляя все чувства подчинить силе воли. - Разве ты не рисковал, не проходил через огонь, бомбы и крушения? Что теперь может угрожать?"

Мотор, камера, песчаный вечерний берег, шум прибоя за спиной. Все серьезные, сконцентрированные, в тяжелых исторических костюмах. Владислав начинает язвительную роль, он знал наизусть свою речь, репетируя ранее изо дня в день,но что-то тревожное-непонятное вновь кольнуло в груди - такое чувство некогда испытал он перед немецким пленом во время Варшавского восстания, все его существо напряглось, взбунтовалось и вместо произнесения речи Владислав обратился к Джерри Лондону, оператор тут же выключил камеру.

Джерри, - голос Влада прозвучал сердито, даже грубо, - я не могу продолжить играть этот эпизод, ибо опасаюсь, что стрелы по ошибке могут попасть мне в шею, глаз, живот или пробить легкое.

Почему ты беспокоишься об этом именно сейчас? Мы все заранее предусмотрели - твою грудь прикрывает пробковый корсет, тебе не грозит опасность.

Вы полагаете, того достаточно для моей безопасности? Я не желаю умирать, истекая кровью.

Так каковы твои предложения? - воскликнул режиссер, размахивая руками от негодования. - Ты хочешь сорвать время съемки?

Может, вам стоит сделать нечто наподобие куклы, нарядив ее в мой костюм? Так будет легче для вас и безопаснее для меня - никакого риска.

Джерри задрожал от ярости и нетерпения, его лицо побагровело в злости.

У нас нет на это времени, Влад, - закричал он, - либо ты соглашаешься на сегодняшнюю съемку, либо ты уволен.

Владислав хотел было что-то возразить, но не стал. Он окинул взглядом лица актеров: половина с пониманием проявляла сочувствие, половина теребила руки в нетерпении. Инстинкт актера, стремящегося к совершенству во всех видах искусства, победил и тогда он, умоляюще глянув в испуганные глаза Алана, со вздохом проговорил:

Хорошо, будь по-вашему, я готов, - а мысленно взмолился: "Господи, защити меня от смерти, дай пожить хотя бы еще немного".

Камера, мотор... Беспокойный стук сердца, к горлу подступила тошнота. Несколько слов, неровные попытки героев задеть друг друга за живое, взмах самурайского меча дрожащими руками "англичанина", усмешка "капитана" и... Несколько стрел, взвив в воздух, застряли в пробковом корсете. Владислав из последних сил ртом глотнул свежий морской воздух, тупая боль в секунду пробежала по телу ион упал, потеряв сознание, хотя посредством нечеловеческих усилий старался продержаться до победного конца.

Джерри Лондон криком остановил съемку и присутствующие разразились бурными аплодисментами.

Владек молодец, достойный человек своего дела, - заметил Ричард, сняв повязку с глаз.

Алан медленным шагом приблизился к другу, присел, слегка коснулся его руки:

Можешь вставать, Влад, пойдем перекусим чего-нибудь.

Но тот продолжал лежать без ответа, лишь тени оперения стрел касались его ресниц. Алан уже ниже склонился над ним, в тревоге приложил ладонь к его щекам и, резко отскочив, воскликнул:

Господи, он холодный!

Вокруг началась паника. Джон Риз-Дэвис с осуждением бросил на режиссера взгляд черных глаз, проговорил:

А ведь Владек предупреждал тебя и, получается, что не зря.

Джерри ничего не ответил на правильное осуждение, он приказал одному из помощников найти врача, а сам скрылся в толпе, отдавая распоряжения завершить работу до следующего раза.

Владислава, все еще находящегося без сознания, подняли, кое-как усадили на стул. Алан расстегнул ворот рубахи и ужаснулся - одна из стрел, пролетев мимо защитного корсета, угодила прямо в плечо. Вспомнив уроки армейской жизни во Франции и Палестине, он осторожно вытащил стрелу, из раны хлынула кровь. Тогда Алан достал из кармана салфетки, принялся ими прикрывать рану до прихода медиков. Стоящий неподалеку и наблюдавший за всем действием японский актер Масуми Окада - высокий, статный красавец, перенявший от матери-датчанки и отца-японца все самое лучшее, приблизился к раненому, обратился к Алану:

Позволь, я помогу.

Не боишься крови?

Раньше боялся, теперь не боюсь.

Хорошо, тогда слушай внимательно: держи салфетки, меняя их по-очереди, а я стану его приводить в чувства, ведь если Влад заснет, но уже не проснется.

Владислав находился где-то между мирами, то вспышки света, то непроглядная темнота виднелись в его внутреннем взоре. Сквозь пелену пространства, в серой дымке он отдаленно слышал, что кто-то зовет его тихим, ровным голосом. Будто скованными руками, он дергал веками, затолкались темные ресницы, увлажнились. В глухом тумане, словно во сне, он прошептал по-польски: "Дядя Жозеф, мама подогрела молоко...", - и, сделав глубокий вдох, очнулся, сквозь приоткрытые веки увидев лицо Алана, но не архиепископа. Масуми, чуть склонившись, держал в руках окровавленные салфетки, изредка посматривая на больного.

Слава Богу, все обошлось, - с улыбкой молвил Алан, как-то устало вздохнув.

К ним подошла медсестра с маленьким чемоданчиком. Масуми и Алан отошли немного в сторону, оба то сжимали, то разжимали липкие от крови пальцы. Медсестра обработала рану и отвела Владислава в кабинет врача, где ему наложили шов. Позже к раненному пришел Джерри, вид у режиссера был виноватым, однако, при виде живого, пришедшего в себя артиста, он сказал:

Влад, извини за случившееся, но мне хочется повторить этот эпизод еще раз; я вижу, тебе ничто не угрожает.

Поведя раненным плечом от боли, Владислав глянул на него покрасневшими глазами, ответил:

Нет, я больше не стану рисковать собой, довольно. Я устал, мне хочется спать.

Доктор отвел Джерри в сторону, шепнул на ухо:

Мистеру Шейбалу необходимы покой и медицинское наблюдение. Это займет неделю, не больше.

Влад был благодарен врачу за содействие и за то,что тот понял его, поддержал в трудный миг. Первые два дня Владислав не выходил из комнаты, соблюдая постельный режим. Раненное плечо причиняло боль при малейшем движении, но жара не было, даже голова перестала кружиться. Раз в день к нему заходила медсестра, обрабатывала рану и, пожелав скорейшего выздоровления, уходила. Время от времени к нему наведывались то Алан с розовыми персиками, то Масуми, и оба они проявляли к нему сочувствие и оказание дружеской поддержки - такая связь между людьми после спасения жизни. Владислав был рад видеть у своего изголовья этих людей, знал, что лишь благодаря им он здесь в теплой светлой комнате, а не в холодном цинковом гробу.

На третий день Влад смог уже стоять на ногах, боль в плече уступила место ноющему покалыванию, но было терпимо. У него в запасе оставалось немного дней отдыха и ему вдруг захотелось исследовать Овасу и его окрестности в одиночестве, отдохнуть от городской суеты, посидеть вот так просто под деревом, завороженно слушать, как поет ветер меж веток, как легко шелестит трава под ногами, а в голубом небосводе, если запрокинуть голову, можно разглядеть одинокого орла. Простое человеческое счастье, гордый покой.

Первым делом Владислав отправился на вершину холмов, густо покрытых лесами. Заблудиться в них - в этих джунглях, было равносильно смерти, но он всегда рисковал, делая усилием воли последний шаг, и вот густой лес уже окружал его со всех сторон. Деревья были настолько высоки, что кронами закрывали солнце и даже днем здесь разливалась темнота, изредка окутанная тонкими лучами. Пробираться по зарослям оказалось труднее, чем представлялось: ноги то и дело путались в высокой траве либо цеплялись за корни деревьев. Изредка какая-то птица с криком пролетала над головой, а так было тихо и почти безжизненно, словно все живое на земле разом куда-то исчезло. В это время в душе Владислава поселилось опасение, смешанное со страхом и сомнением: зачем он здесь, что тут ищет? Он осознал свою оплошность и хотел было вернуться назад, как к нему под ноги упал банан. Недолго думая, Влад поднял голову и оцепенел от неожиданности: на него сверху смотрело большое семейство обезьян - четыре крупные особи и шестеро детенышей. он поднял упавший банан, протянул его вожаку и проговорил: "Спасибо, держи". Животные без страха наблюдали за ним, в их глазах было больше любопытства и удивления, нежели опасения. Владислав сделал шаг вперед, протянул руку в надежде погладить смешных зверей, но обезьяны расценили его действия как угрозу, вожак издал страшный рев и все взрослые особи принялись кидать в незадачливого путешественника фрукты, ветки, листья. Инстинкт, сохранившийся от первых людей, подсказал "берегись" и Влад со всех ног, позабыв о больном плече, ринулся прочь. Он бежал по траве, падал, потом поднимался, ветви больно хлестали по лицу и рукам, но он не останавливался ни на секунду, понимая, что стая диких обезьян, охраняя свою территорию от чужаков, в любой момент может разорвать его в клочья и его останки вряд ли кто найдет.

К счастью, лес стал редеть, а обезьяны прекратили погоню. Владислав устало опустился на траву, тяжело дыша. Он был счастлив, что остался жив - второй раз, и несчастлив одновременно: по собственной глупости отправился по неизведанным местам в чужой стране, язык которой не знал. Столько самоуверенности и за то был наказан. Обезьяны - не первый ли знак предупреждения Божьего гнева за прямую гордыню? Произошедшим Влад поделился с Масуми Окада, когда тот пришел вечером навестить его, принеся с собой плитку шоколада и чай. К счастью, он родился и жил первые три года во Франции и знал французский язык как родной. Разговор они вели на французском. Владислав поведал Масуми о случае с обезьянами в джунглях, на что тот, грустно покачав головой, сказал:

Слава Богу, ты чудом уцелел. Эти дикие обезьяны крайне агрессивны и опасны, у них острые клыки и они всегда нападают стаей. Не ходи больше в джунгли, это рискованно. И еще: не в коем случае не гуляй посреди рисовых полей, как бы они не манили тебя своей красотой, ибо в них обитают множество водяных змей, особо ядовитых. Но, и это самое главное: не броди в одиночестве по городу в темное время, здесь не Токио, люди в Овасу иные.

Он не сообщил подробно о местных традициях,но Влад понял его намек. Масуми был наполовину датчанин, к тому же крещенный в католическом соборе, может, оттого и решил помочь иноземцу вопреки остальным японцам? Перед уходом он наклонился к Владу, прошептал:

Никому здесь не доверяй, слышишь? Никому, - и ушел, оставив того в осознании беспомощности перед чуждыми, непонятными традициями.

Владислав не был смелым, отчаянным человеком, скорее, в нем присутствовала тяга к риску, к необычным поступкам, последствия которых не мог предугадать никто, даже он сам. И вот эта рискованность - но не геройство, не давало покоя его смятенной душе, что не могла долго находиться в бездействии в четырех стенах. Исследовав прибрежные пляжи неподалеку от гостиницы - в этом бурном потоке океана, выбрасывающего с грохотом пенистые волны о песчаный берег, а над блестевшей в солнечном свете синеве с криками пролетали огромные чайки, Влад на время забывался: он садился на теплый песок, подставляя измученное лицо жарким лучам и так замирал, с упоением прислушивался к шуму прибоя, к крикам морских птиц и приглушенному шелесту песка и камней, пропуская все эти звуки сквозь себя через сердце. В такие мгновения его никто не беспокоил, а пляж в полдень становился безлюдным. Лишь он один сидел у воды, прищурившись, глядел на океан, невольно вспоминая те дни в Альтварпе, когда он, будучи еще двадцатилетнем юношей, прогуливался в тиши лесов, над кронами сосен носились чайки, а до ушей долетал шум прибоя. Да, тогда он был счастлив, счастлив и теперь, воссоединяясь один с природой, становился маленьким пятнышком на ее просторе.

Владислав с самого рождения отличался от остальных: он существовал как бы за пределами человеческого мира, живя в не его законах, силой воли отстаивая через и сквозь себя - не сразу - право на собственное волеизъявление вопреки правилам и традиционным стереотипам. Борьба за жизнь в плену сменилась борьбой уже в мирное время с родными за будущее, о счастье котором он грезил с детства и которое не отпускало его до сего дня. Оглядываясь назад - уже издалека, Влад осознавал свою правоту, радовался тому, как сложилась его жизнь, ведь не став актером, разве смог бы он объездить весь мир, посетить, увидеть различные памятники культуры, пообщаться с народами, о которых читал лишь в книгах? Все было правильно, дорога трудна поначалу, но дальше - легче и шире.

Вечером, прогуливаясь по узким улицам Овасу между маленькими легкими домиками под черепичными крышами в тени палисадников, Влад приметил немолодую японку в ярко-алом кимоно. Не смотря на возраст, лицо и взор карих глаз незнакомки светились задором и какой-то манящей, завораживающей красотой, мимо которой мужчина не смог пройти. Их взоры встретились и так они смотрели друг на друга, словно изучая, пытаясь найти ответы на непонятные вопросы. Наконец, женщина не выдержала, первая помахала ему, Влад ответил ей кивком головы и широкой улыбкой. Но она не остановилась на простом приветствии, нежной ладонью поманила его к себе на веранду, а он как завороженный подошел к ней слишком близко для иностранца. Красивая женщина грациозно поднялась ему навстречу, проговорила на прекрасном английском:

Добрый вечер, мистер. Вы, должно быть, здесь снимаетесь в фильме про самураев?

Да, я актер и, признаться, крайне счастлив встречи с вами, ведь вы первый человек в этом городе, кто говорит по-английски.

Женщина улыбнулась какой-то манящей улыбкой и Владислав вдруг ощутил, как кровь прилила ниже живота, но он взял себя в руки, заставив не думать об этом. Он просто наслаждался ее присутствием, с упоением вдыхал аромат ее легких духов, и вот незнакомка, явно забавляясь его замешательством, продолжила разговор:

Раньше я жила в Токио, несколько лет назад, будучи гейшей, обученной изящному мастерству в специальной школе для девочек. Помимо танцев, пения и игры на музыкальных инструментах нас обучали английскому языку и умению вести светскую беседу.

Пораженный ее откровением, Владислав спросил:

И ты все еще танцуешь?

Да, это искусство увлекло меня целиком. Если желаешь, приходи ко мне завтра в четыре часа, я буду ждать тебя.

Влад залился краской, но желал увидеть ее, почувствовать каждое ее движение, пропустить через себя это манящее видение, эту всю красоту сквозь шелковые одеяния и яркие броши.

В условное время он прибыл к порогу ее дома под сенью сакуры и вишни, журчание бегущего ручейка частым переливом отзывался в ушах. Сняв обувь, он шагнул на веранду и, пройдя сквозь низенькую дверь, очутился в темной комнате. Женский тонкий голосок раздался в другом конце комнаты, послышались шорох одежды и легкие шажки.

Это ты? - в приглушенном полумраке вопросил Влад, отчего-то испугавшись движущейся фигуры.

Вдруг зажглась электрическая лампа и глаза, немного привыкшие к темноте, узрели перед собой прекрасную незнакомку в пышном многослойном кимоно, лицо ее, густо покрытое белилами, было накрашено: губы в темно-красный цвет, глаза подведены стрелками до висков, а на голове красовался парик с заколками и брошами в виде бабочек и цветов. Да и она сама в этом дивном наряде походила на яркую, нежную бабочку. Грациозным движением она подала для гостя подушку, а затем, взяв в руки небольшой струнный инструмент, стала играть, ловко выводя мелодию, кольца на ее пальцах при свете лампы своим блеском тоже исполняли какую-то мелодию - в такт ее движению - и этот маленький танец сам по себе был искусством - как взмах крыльев бабочки.

Закончив играть, гейша оставила инструмент и спросила:

Тебе понравилась мелодия?

Понравилась?! - воскликнул Владислав, в порыве поддавшись вперед. - Я не могу описать словами чувства, рожденные в моей душе! Это прекрасное чувство - единственное, что могу сказать. И ты прекрасна, ты очень красива.

Женщина взмахнула широкими рукавами, резко проговорила: "Есть только жизнь, есть смерть. Все остальное пустота, которая ничего не значит". Она поднялась и как пантера - грациозная, прекрасная, подошла к нему и передала в его руки музыкальный инструмент. Ее пальцы ненароком коснулись его ладоней, какая-то невидимая вспышка молнии пронеслась между ними. Владислав закрыл глаза, затаив дыхание, душа его будто вырвалась из тела и перенеслась сквозь века на пятьсот лет назад. Между трансом и реальностью он расслышал звук ее голоса:

Играй, играй для меня.

Но я не умею на нем играть, - шепотом, словно боясь кого-то разбудить, промолвил Влад.

Нет, ты можешь. Просто возьми в руки сямисэн и закрой глаза, а пальцы сами сделают все за тебя.

Он прикрыл глаза, слабый отблеск света проникал сквозь длинные ресницы. Пальцы его, подвластные некой таинственной силе, дернули одну струну, затем другую. Он хорошо играл на фортепьяно, пару раз пробовал на скрипке и вот - пригодилось музыкальное образование. Чарующая тихая музыка наполнила полутемную комнату восточным мотивом, а она как лебедь танцевала перед ним, плавно, с изяществом и женской грацией исполняя древний танец; время, окутанное ими двоими, словно остановилось-замерло, а танец все повторялся и повторялся, уносясь как бы вглубь веков - через временное пространство тысячелетий.

Пальцы его замерли и она остановилась. Открыв глаза, Владислав не видел более света, не видел и ее. Вдруг совсем рядом зашуршали складки шелкового кимоно, но почувствовал сладкий аромат духов и ее горячее дыхание.

Ты так похож на мою первую и единственную любовь, - прошептала она, - он был англичанином.

Но я не англичанин, - также тихо молвил Влад, осознавая, что говорит глупость.

Женщина коснулась указательным пальцем его губ, сказала:

Тсс, теперь это не имеет значения.

Ее ладони коснулись его щек, губы коснулись его губ, и руки их сплелись-переплелись, их учащенное дыхание стало единым, а кровь горячим потоком заструилась по жилам. И оба они более не видели ничего, лишь ощущали и слышали.

А за кромкой дальних гор встала бледно-серая луна, серебристой дорожкой расстелившись на поверхности океанской глади.

На рассвете, еще по безлюдным улицам Овасу, брел Владислав. Он бесшумно вошел в гостиницу, на цыпочках прошел по длинному коридору в свой номер, боясь разбудить кого-нибудь, и вот через несколько минут он расслабленно нежился в горячей ванне, наполненной водой и душистым ароматом пены. Он прикрыл глаза, блаженно улыбаясь при воспоминаниях о ночи, проведенной под сенью уютного домика гейши. Она была безумно хороша не смотря на возраст: маленькая, все еще тонкая, изящная, так нежно ласкавшая его. В темноте женщина шепотом поведала ему о своей жизни, когда будучи двадцатипятилетней девушкой по требованию родителей вступила в школу гейш, где юных девиц обучали искусству грации, ношению кимоно, как красиво улыбаться, как общаться; более того, будущим гейшам преподавали уроки литературы, музыки и иностранных языков. Гейша должна быть совершенна во всем, поддержать любой разговор и оставаться всегда желанной для мужчин.

Я была старательной ученицей, а после стала востребованной у мужчин, будучи скромной и застенчивой, - добавила она и ее темные глаза, устремленные в неизведанные дали, стали еще темнее, - но потом в моей жизни появился ОН - тот, кого я любила больше всех и кого не смею забыть до сих пор. Он был англичанином, таким галантным, ласковым. Всякий раз он дарил мне подарки, а я не смела их отвергнуть, в душе мечтая стать его женой, и мне казалось, что он тоже любит меня. Мы стали жить вместе и мой любимый в один день сделал мне предложение. Ах, как я была счастлива! А потом после двух недель блаженства он исчез - не на день или два, навсегда. Я ждала его, ох, как ждала. Ночей не спала, готовилась ко встречи с ним. Целый год жила в бреду, раз за разом повторяя его имя при свете дня и на закате. Однажды после всех мучений он прислал мне письмо из Лондона, в котором сообщил, что женат и у него есть дети, прося в конце забыть его. И вот, ныне я живу здесь - в доме моих родителей, у меня не осталось ничего и никого.

Ее рассказ до глубины души растрогал Влада. Стараясь скрыть трепещущие волнение, он еще сильнее прижал ее к своей груди, словно желал растворить-соединить их похожие судьбы воедино, а сверху воздвигнуть незримый хрустальный колпак - преграду от внешнего мира.

После ванны он уснул и проспал до обеда. Его разбудил телефонный звонок - то был Алан. Друг оказался крайне взволнованным его долгим отсутствием и обрадовался, услышав в трубке знакомый голос.

Ты куда пропал? Я тебя весь вечер искал, - воскликнул Алан, его эмоции были искренние, не наигранные.

Приходи ко мне минут через тридцать, я тебе все расскажу, - сонным голосом ответил Владислав, жутко уставший.

Алан, как это всегда бывало, пришел к нему с тарелкой персиков. Друзья с удовольствием перекусили сочными фруктами, затем Влад, снизив голос, проговорил:

Сегодняшней ночью я был в домике гейши, она уже немолода, но необычайно красива и изящна. Я пообещал ей, что познакомлю тебя с ней, ведь ты, как сам говорил, желаешь стать самураем - хотя бы духовно, а гейши и чайные церемонии - неотъемлемая часть самурайской жизни. Ну, так что? Ты согласен?

Да, - молвил Алан и густо покраснел.

Когда начало смеркаться, два человека подошли к маленькому домику, сокрытому завесой широких ветвей. Кто то были,непонятно, так как надвигающаяся ночь спрятала лица незнакомцев. Один из них дважды постучал в калитку - это был условный знак. Из домика в широком кимоно выплыла маленькая фигурка и, не произнося ни слова, открыла дверь.

Наконец, вы пришли! - радостно воскликнула женщина, посмотрела на одного, а затем перевела взгляд на другого.

Это мой друг Алан, о котором я уже рассказывал.

Очень приятно, - она склонила голову, Алан в ответ тоже поклонился, но Владислав приметил, что женщина старалась держаться его стороны.

В комнате уже был приготовлен чай для церемонии, и она, покоряясь традиции, наполняла терпким напитком чашу Алана, пела и танцевала перед ним, но не ему посвящались эти чарующие таинственные звуки - ее взгляд то и дело пересекался с большими глазами Влада, который единственный запал в ее душу, и танец этот готова она была повторять раз за разом только ради него одного.

Глава тридцатая

На следующей недели вновь приступили к съемкам. Когда-то Владислав пообещал Джерри, что более не будет повторять игру на берегу, "умирая" от тучи стрел, но в конце эмоции уступили место разуму и он сдался, сложив судьбе свою жизнь, и во второй раз был сражен самурайскими стрелами. Съемки прошли без последствий, вся работа производственной группы проходила глубокой ночью. Изнывающие от жары и душного воздуха артисты с блаженством подставляли разгоряченные лица морскому ветерку - единственной прохладе здешних мест. А утром, как только первые лучи озаряли кромки далеких гор, все расходились по комнатам для отдыха, дабы вечером с новыми силами приступить к тяжелой работе. Влад уже привык к съемкам в различное время суток, его организм, сам того не замечая, начал довольствоваться коротким сном и поспешными перекусами между дублями. Изо дня в день - а, точнее, из ночи в ночь, когда южная темнота сменялась быстро наступившим утром - в такие моменты он поднимал глаза и с завораживающим сердцем всматривался в желто-красное солнце - Джерри прекращал съемки, а Владислав довольный, смертельно уставший, возвращался в отель, принимал душ и ложился спать, не видя ни одного сновидения, чтобы в два часа пополудни встать, подкрепиться ставшим привычным японским обедом, а в семь вечера - до наступления темноты возвращаться на берег волнующегося океана. Там, на краю у воды гуляли десятки крабов, перемещаясь на своих длинных ногах боком. Людей они не боялись, с поразительной легкостью маневрируя между их ног. Влад подчас пытался поймать одного краба, но Масуми предупредил, что у этих морских обитателей сильные клешни и они просто так не дадутся в руки. Тогда глубоко вздохнув словно от понесенной обиды, Влад садился на горячий мягкий песок, пропуская через себя в себя шум прибоя, говорил тихим голосом:

Когда я был пленником в Альтварпе, наш лагерь располагался в живописном лесу неподалеку от моря, скрывающегося за песчаными дюнами. Работая в лесу, я часто слышал отдаленный шум прибоя, а над головой в небесной синеве проносились с криками стаи чаек, - он мельком взглянул на двух большекрылых красавиц, думами желая вернуться в то отдаленное время, - и, поверь, тогда я был счастлив - да, в тот краткий миг покоя и тишины я расправлял руки в стороны и, устремляясь за стаей чаек, просил их забрать меня с собой, ибо я тоже желал стать свободным как и они. Судьбе было угодно сохранить мою жизнь и ныне, обращаясь назад, я осознаю, что лучше всегда быть молодым - даже пленником, когда впереди тебя ожидают почет и слава. В двадцать лет человеку всегда есть, куда стремиться.

Он затих, вновь погрузившись в воспоминания. Из всех людей Владислав открывал душу лишь Алану и Масуми - тем, кто отнесся к нему серьезно, кто не смеялся за спиной над его непохожестью и некой непонятной мечтательностью, свойственной художникам. Он с рождения ощущал себя чужим везде: в кругу семьи, в школе - и все из-за своей непохожести на других - и в этом лишь одном была его вина. Влад - шутка, - часто говорил отец, - просто шутка.

Однажды ранним утром после особенно изнурительных съемок, отнявших столько сил - душевных и физических, Влад улегся спать и не успел смежить веки, как сразу заснул. Во сне видел мать: встревоженная, с добрым взглядом прекрасных глаз Бронислава взяла руку сына в свою и пыталась увести его куда-то, шепотом повторяя: "Вставай, Влад, сынок, вставай!" В ее голосе слышался некий страх, какое-то запугивание. Как это всегда бывает в сновидениях, Влад не мог сдивнуться с места, а мать все тянула и тянула его за руку и, сделав над собой последнее усилие, он дернулся и резко открыл глаза. Первобытный животный страх сковал все тело, когда окончательно проснувшись, он увидел огромного паука в четыре дюйма на потолке, черного с белыми и желтыми точками. Паук был столь же красив, сколь и ядовит, смертельно опасен. Владислав когда-то читал, что эти пауки атакуют жертву быстро, молниеносно, его яд попадает в кровь, а обреченный впадает в кому, вот тогда-то для паука настает время долгожданного пира.

Медленно, весь покрывшись холодным потом, Влад выбрался из постели, не помня себя от страха, пустился бежать вон из комнаты на первый этаж. Запинаясь, жестикулируя руками, объяснил администратору о грозящей опасности. Никто из японцев не понял его, они лишь в недоумении смотрели на испуганного иностранца, пытавшегося со всей долей артистизма поведать о незваном госте.

Черт! Вы же не понимаете, - Владислав выругался и, выхватив ручку, изобразил паука на листе бумаги, то и дело указывая пальцем наверх - где располагалась его комната.

Администратор поглядел на рисунок, в его угольно-черных глазах показался ужас. Он что-то крикнул женщинам и они, вооружившись баллончиками, ринулись в номер, где предстояло случиться жестокой битве между людьми и пауком. Там, в комнате на потолке над кроватью, паук терпеливо дожидался возвращения потенциальной жертвы, но разве он мог знать, что человек, коего желал убить, вернется не один? Страшная, жестокая битва началась. Женщины что-то кричали, размахивали руками, то и дело распыляя содержимое баллончика в сторону убегающего паука. Паук уже обессилел, он не мог ни спрятаться, ни убежать. он был окружен со всех сторон врагами. И вот силы его окончательно оставили, более он не сопротивлялся, хотя даже в такой трагический для себя момент не желал сдаваться. Лапки его тряслись, паук повалился на спину и, сделав последний вдох, затих навсегда.

Владислав как завороженный стоял у двери, широко раскрытыми глазами наблюдая за этой невероятной битвой. В глубине души ему стало жаль поверженного паука, боль умирающего каленой стрелой попала в грудь и Влад на миг похолодел, словно смерть паука стала и его тоже. На отяжелевших ногах он опустился на циновку, сознанием летая между сном и явью, вся его душа устремилась куда-то вдаль, не осознавая до конца, как это ему удалось в очередной раз избежать трагического конца. Смерть всегда неотступно следует за ним по пятам, она не отстает, шлейфом тянется по его следам. Влад боялся одного: умереть вдалеке от дома и смерть, будто зная о том, то и дело раскрывала свои объятия здесь в Японии, желая сыграть с ним злую шутку.

"Господи, - взмолился Владислав, сжав тельник в горячей ладони - тот самый тельник, что со словами благословения надел ему на шею в далеком детстве дядя Теодорович, - Ты вновь испытал меня, благодарю Тебя за спасение моей жизни", - он перекрестился, на его глазах выступили слезы замученной радости.

Раздался стук в дверь - то был Алан, а в руках он держал тарелку, на которой в свете дня красовались наливные персики. Он уселся рядом с Владиславом, сказал:

Отведай персики, я специально принес их для тебя.

Влад поднял на друга глаза, его до черноты загорелое лицо теперь сталось смертельно бледным. Ни слова не говоря, он взял один персик, некоторое время наслаждаясь его восхитительным вкусом, затем проговорил:

Я должен как можно скорее завершить работу и вернуться домой, покинуть острова Японии, иначе мне не жить.

Почему ты так решил?

Потому что я чувствую каким-то внутренним взором, как смерть неотступно преследует меня с тех самых пор, как я ступил на японский архипелаг. Мне очень страшно, Алан, мне очень страшно.

Ты просто устал, тебе необходимо на короткое время развеяться, забыть обо всем. А я стану сопровождать тебя во время прогулки.

Ближе к вечеру друзья покинули пределы отеля и пошли знакомым уже путем к домику гейши, память о которой оставила в душе неизгладимую-нежную мечту. Но домик - эта тихая обитель под сенью деревьев, оказался пуст: ни звука, ни света в дальних комнатах. Они обошли сад - никого, лишь гнетущая тишина и тени спускавшихся сумерек. К воротам подошел сосед, оглядел непрошеных гостей с ног до головы, спросил на сносном английском:

Вы ищите хозяйку дома?

Да, - ответил Владислав, Алан стоял в полной задумчивости.

Хорошая была женщина, - молвил сосед, с грустью вздохнув.

Почему вы так говорите? Она уехала?

Если бы... Госпожа умерла от сердечного приступа.

Не может быть! Но когда?

Второго дня. Простите меня, я вижу, эта новость огорчила вас.

В полном молчании шли Владислав и Алан обратной дорогой, на сердце комом стояла давящая пустота. Всю ночь Влад не мог уснуть, он плакал в гнетущем безмолвии от бессилия что-либо изменить в этой жизни, а образ танцующей гейши белым мягким то появлялся, но исчезал перед его мысленным взором.

Следующие две недели беспрерывных ночных съемок на берегу, на корабле проходили машинально как во сне, как просто что-то неизбежно обязательное. Уставший, обозленный на все происходящее, Владислав то и дело ссорился с Джерри, стремился как можно дольше тянуть время в перерывах или при прочтении текста. С каким-то злорадным нетерпением ожидал увольнения или того момента, когда режиссер, глянув на все, прокричит: "Все, с меня достаточно!" Но Джерри оказался терпелив, ему нужен Владислав, его необычайно удивительное лицо, завораживающий голос с восточным акцентом и - а это самое главное - редкий талант, усовершенствованный польской школой методами Станиславского. Влад был одним из немногих артистов, коего по праву можно назвать бриллиантом театра и кино, вот почему его капризы оставались для создателей фильмов незаметными.

Закончив на рассвете репетицию последнего сюжета, Владислав посмотрел на сияющую золотом линию горизонта над морем, глубоко вздохнув от усталости, обратил взор на стоящего неподалеку Алана, глаза его - огромные, прекрасные восточные - таких глаз нет ни у кого, блестели в утренних лучах, а Алан стоял как завороженный, с дружеской нежностью любуясь его взглядом. И тут Влад почувствовал глубоко внутри под сердцем болезненный укор совести за свое недавнее поведение: подумать только, эту ночь он вел себя как последний идиот, а люди, окружавшие его, были все равно добры и отзывчивы к нему. В голове вихрем промчались, а затем резко испарились стаи мыслей-воспоминаний: его пленение, долгая неволя в концлагере, нечеловеческие усилия во время побега, а после войны - бесконечная череда битв за место под солнцем, и вот теперь все его волнения, страхи, мучения окупились сторицей, так почему же нет на душе легкого волнительного счастья от одержанной им самим для себя самого победы, почему он не радуется обретенной славе? Глаза увлажнились, хотелось как ранее в Альтварпе убежать куда-нибудь далеко-далеко, не видеть вокруг ни души, вдохнуть полной грудью счастливое одиночество, а затем с запрокинутой головой провожать стаю птиц, мысленно устремляясь за ними в неизведанные дали.

Сегодняшним днем Владислав не пошел отдыхать в номер, спать совершенно не хотелось, будто оставалось какое-то незаконченное дело, не терпящее отлагательств. Ноги его сами привели на вершину горы, откуда открывалась как на ладони прибрежная полоса земли с ее безлюдными пляжами и волнующимся теплым морем. Он стоял один, погруженный в собственные думы, окруженный безмятежной тишиной одиночества. Ему нравились такие часы, тогда и думалось легче, и дышалось свободнее. Сердце жадно впитывало окутавшее, наползавшее между ущелий словно в тумане безбрежное счастье, казалось, что не было до этого ничего - только долгий страшный сон, от которого в жилах стыла кровь, и вот он дома, ничего и никто не угрожает ему и более не стоит ни за что бороться, потому что то неизведанно-непонятное, далекое счастливое рядом, в руках - блестит-переливается радугой на ладонях, каплей росы стекает меж пальцев. Влад поднял глаза к небу, в синеве которого чередой проплывали кочевники-облака, сменяясь-переплетаясь в причудливые формы; казалось, что и облака, и травы, и деревья говорят с ним, только язык их он более не понимал и не вслушивался в их речи, слишком приземленно опустился на твердь, слишком вжился в роль обычного человека. В тайне приглушенной души еще сохранялся образ любимой матери - молодой, прекрасной,какой была она в его детстве. С запоздалым раскаянием оплакивал Влад глухую потерю, коря себя за то, что не смог оказаться подле нее у края могилы. Он приложил дрожащие руки к груди - там, где билось сердце, прислушался к его ударам: тихим, резким. И, счастливый от грустных сладостных воспоминаний, спустился вниз к протоптанной дороге, а дальше вниз по склону и вот гостиница - временный дом, а там его уже поджидает Алан с персиками в руках.

Глава тридцать первая

Ночная съемка. Это последний день. Огромный корабль на морских волнах, освещенный со всех сторон прожекторами. Джерри через громкоговоритель приказал Владиславу сойти с катера на маленький плот, который должен доставить капитана к Черному кораблю. Влад, облаченный в тяжелые средневековые одеяния, в широкополой шляпе и высоких сапогах - ночь стояла жаркая, душная, с замиранием сердца стоял на дне лодки - прямой, важный, чувствовал всем телом бегущую под дном очередную волну, боясь черную пропасть волн. И вот плот остановился рядом с кораблем - но расстояние между ними оказалось слишком большим, чтобы просто переступить. Владислав замер, не в силах сделать резкий прыжок, который при неудачи может стоит ему жизни.

Влад, почему ты стоишь? - крикнул Джерри в рупор. - Немедленно прыгай на корабль.

О чем ты говоришь? - воскликнул тот в ответ, начиная злиться. - Расстояние слишком велико, а мой костюм слишком тяжелый. Если я упаду в воду, кто спасет меня?

Ты умеешь плавать?

Этот вопрос, на первый взгляд простой, заставил Влада усмехнуться, вслух он проговорил:

Джерри, посмотри, во что я одет. В это костюме невозможно плыть, при намокании я сразу пойду ко дну, а мне не хочется пока что умирать.

Лодка качнулась над набежавшей волной. Владислав еле устоял на ногах, чудом избежав морской пучины. Режиссер пропустил замечание артиста, словно то было совершенно не важно: главное - закончить скорее долгий, долгожданный фильм.

Ты должен гордо стоять на плоту, устремив взор поверх камеры, а потом единым прыжком оказаться на корабле.

Влад не стал спорить: ни желания, ни сил на то не было, все равно завтра-послезавтра он улетит обратно домой. Он устремил взгляд в угольно-черные небеса, в которых белела полная луна, отражаясь в волнующем опасном море серовато-серебристой дорожкой. "Не думай о неизбежном, капитан Черного корабля, - сказал он внутри себя своему герою, - не бойся ничего, опасности нет, смерти тоже... покажи им, соверши прыжок: чему суждено, то станется".

Лодка приблизилась еще к кораблю. Несколько секунд, казавшиеся вечностью. Джерри что-то крикнул в громкоговоритель. Влад напрягся, чувствуя дрожь в каждой мышце тела. Отсчет назад. Он готов. Костюм тяжким грузом давит на плечи, ноги ноют в сапогах. Вот веревочная лестница - единственная надежда и спасение. Влад измерил расстояние - не так страшно, как казалось на первый взгляд. Он напрягся, глубоко вздохнул. Японский гребец, маленький, тонкий, с отчаянием взглянул на него, словно говоря: удачи тебе. Владислав на миг похолодел, легкая испарина коснулась его лба, две секунды и - вот, руки его в каком-то страшном отчаянии сжимают веревочную лестницу. Он сделал это, у него получилось! Еще несколько усилий и он уже на палубе Черного корабля: уставший, липкий от пота, но нестерпимо счастливый.

Джерри, отсмеявшись, воскликнул:

Браво, Влад! Ты смог, у тебя получилось.

Владислав улыбнулся в ответ вымученной, уставшей улыбкой. Горизонт порозовел, черное южное небо начало сереть. Ночь сменялась утром, и как этот свет осветил землю, так душа его озарялась легким, ставшим далеким счастьем.

Через два дня он вернулся в Токио, с нетерпением ожидая обратный билет. Единственное, что щемило сердце - так это последующее расставание с Аланом - не навсегда, но даже тех дней хватило, чтобы соскучиться по другу, мысленно представляя его образ в лабиринте длинного коридора - с тарелкой персиков в руках. Владислав знал, что так происходит всегда при потери - временной или безнадежной, когда что-то или кто-то, до боли привычно-знакомый, не находится рядом, то начинаешь мысленно искать, представлять его, с раскаянием мечтая, что он рядом, все еще теплый, родной, но уже далекий. Нет, сколько терял он безвозвратно любимых, так чего же переживать теперь, если Алан вскоре вернется в Лондон, они встретятся и тогда он со всей своей армянской гостеприимностью пригласит друга к себе в гости или сам навестит его, а заодно еще раз встретится с прекрасными очами его дочери Сары. Так успокаивал себя Влад, складывая в чемоданы те немногие вещи, что взял с собой. Единственное, чего он желал ныне - это свежих розовых персиков.

Перед отлетом в аэропорту Владислав обменял билет первого класса на туристический - разница была колоссальная, а купоны, полученные при обмене, позволяли летать в течении трех лет в разные уголки мира. С легким сердцем покинул он остров японского архипелага, лишь находясь на высоте, позволил себе окинуть взглядом зеленую землю под благословенным теплым солнцем, мягкая грусть накрыла его на миг пеленой, когда вспомнились дни, проведенные в общении с другом и незабвенно-волшебные ночи в маленьком домике гейши под сенью персиковых деревьев.

Поначалу Владислав планировал в тот же день вернуться в Лондон, но какая-то тяга к еще незавершенным приключениям заставила его на время отказаться от столь заурядной идеи, дав хотя бы на некоторое время отдых своим телу и душе. Первый пункт начала отпуска стал Гонконг, покоривший Владислава своей удивительной каменной красотой. Через две недели он уже летел в Манилу, дабы воочию насладиться ее золотыми пляжами и колыхающимися на легком ветру пальмами. До черноты загоревший, отдохнувший в тихой азиатской безмятежности - такой интересной и чуждо-непонятной, Влад взял курс на Каир. Когда-то он бывал там и не раз, но никогда туристом, и потому сейчас хотел заполнить ту пустоту от давнего сознания, что ему не удавалось увидеть Пирамиды, прикоснуться рукой в вечности, построенной древними мастерами, уже обратившихся во прах.

Знойное тропическое солнце Азии сменилось жаркими лучами северной Африки. Каир радостно распахнул свои объятия, дыхнул в гостей сухим пустынным ветром, пылью и шумной толпой. Смуглый, невысокий, с большим тонким носом, Владислав не сильно выделялся среди местных египтян, которые воспринимали его если не как своего, то, по крайней мере, как двоюродного брата. Он немного разочаровался, очутившись возле Пирамид и Сфинкса, когда пальцы его коснулись шероховатой поверхности гладких камней. Влад мечтал ощутить в этом древнем сакральном месте нечто интересно-необычное - то, что заставляло захватывать дух и возвышать помыслы по ту сторону реальности, но увы: кругом метались сотни туристов из разных стран, наводнявших воздух разноязычным гомоном, да египтяне, без церемоний предлагающих сувениры и катание на верблюдах.

Вечером в отеле от администратора Влад узнал, что куда интереснее поездка в Луксор, Карнак, где иностранец воочию узрит величественный храм Хатшепсут - этой узурпировавшей власть женщины-фараона, а также древние обелиски и гробницы правителей. При первом порыве ему захотелось тут же приобрести путевку на юг Египта, но, склонив голову к подушке, вдохнув легкую прохладу, отказался от этой идеи - слишком много он путешествует и слишком сильно устает от этого.

Через несколько дней Владислав был уже в Риме - вечном городе. Но больше, чем памятники архитектуры, его тянуло на итальянскую землю потому что здесь он нашел своих родственников - вернее, одного из потомков шотландца Шейбала. Он знал, как двести лет назад три брата, спасая свои жизни, покинули британские острова и устремились по Европе. Дороги братьев разошлись: один отправился в Польшу, другой остановился в Чехии, а третий ушел на юг к теплому Средиземноморью. И вот так много лет назад Владислав отыскал родственника - хозяина небольшой лавочки. Тогда он увидел его и весь замер, на глаза навернулись слезы: итальянец был как две капли воды похож на дядю Адама, таким, каким помнил его Влад в последний раз. Бедный дядя, он так радовался за племянника, а он даже не смог проститься с ним перед смертью. А итальянец, узнав, кем приходится ему странный посетитель, невероятно обрадовался. Позвав жену и детей познакомиться с дальним родственником, хозяин лавки угостил Владислава всевозможными кушаньями, а потом часто звал его в гости, дабы послушать о другой ветви семьи Шейбалов, что родом из Польши. За столь короткое время Антонио Шейбал стал для Влада вторым отцом, перед первым отъездом он одарил племянника подарками и просил передавать привет отцу и матери, и благословение на дальний путь.

Ныне минуло почти двадцать лет. Дяди Антонио и в живых уж нет, а его сыновья и дочери разъехались, разлетелись птицами по Европе - попробуй найди кого-нибудь из них. Прогуливаясь по каменным улицам древнего города, Владислав чувствовал давно таившуюся, все приближающуюся пустоту одиночества, и пустота эта с каждым разом расширялась, обволакивала со всех сторон, затягивала в гнетущий, прискорбный водоворот. Сердце защемило от боли, на глаза выступили слезы. Оглядываясь назад, Влад понимал, но лишь сейчас осознал, как многое потерял в вечной погоне.

Закат он встретил на набережной Тибра, всматриваясь по-новому на знакомый каменный мост, на темную воду реки, в которой красными бликами отражалось заходящее солнце. Сколько раз гулял он по этим местам, сколько вечеров проводил здесь в обществе веселых золотоволосых красоток, но никогда прежде не был в одиночестве, а теперь вечный город смотрелся по-другому - лучше ли, хуже ли - но по-иному. С нарастающей тоской, ощущая себя слишком далеким, слишком непонятным для остальных людей, погруженных в их обычные заботы и нехитрые радости, Владислав с каменным сердцем признался самому себе - впервые в жизни, что потерял гораздо больше, нежели приобрел - так понятнее ощущалось что-то новое, которое могло быть, но ускользало, от этого становясь острее, роднее, желаннее.

Недели беспечного отдыха пролетели незаметно. Снова предстояло возвращаться домой в Лондон, погружаться в знакомый мир театра и кино, вдыхать привычные запахи гримерок, студийных кафешек и ароматы духов прехорошеньких актрис. Вот Хитроу - любимое, роковое место долгожданных встреч и горестных расставаний. Вот знакомая дорога, а там за поворотом - несколько минут езды, родной дом. Как же хорошо на душе, когда после стольких месяцев поездок окунуться в привычную домашнюю обстановку, сесть в гостиной в любимое кресло с чашечкой кофе, а через час отправиться в магазин на углу, купить картошку и, сварив ее в воде, съесть просто с маслом - какое блаженство простая еда после изысков ресторанов и экзотических блюд Азии!

Глава тридцать вторая

Владислав точно знал - а это у него дар, что недолго ему отдыхать дома. Не успел сойти с самолета и разложить вещи по полкам, как на следующий день в восемь часов утра зазвонил телефон, на том конце провода он услышал знакомый голос своего агента, с воодушевлением сообщившего, что Влада приглашают во Францию на съемки фильма, но это еще не все: в собственном театре артиста ждут- не дождутся его возвращения для постановки новой пьесы по Шекспиру. Еще сонный, болезненно-уставший, Владислав глубоко вздохнул, спросил лишь:

Когда?

Через два дня вас ждут в театре, а через пятнадцать дней вы должны быть уже в Париже.

Влад согласился - отказаться не мог, как бы не чувствовал себя слабым. Тело и душа требовали отдыха, но он отогнал от себя сию мысль, ибо понимал, что чем старше становился, тем сложнее ему получить роль. Его отец никогда не позволял себе лениться - до той поры, пока болезнь не сломила его, ныне и он, Владислав, сам того не замечая, стал все больше и больше походить на Станислава - как внешне, так и характером, хотя доброта и мягкость, унаследованные от матери, никуда не делись, а лишь приобрели иную форму в общении с коллегами, друзьями и родными.

Ничего не изменить, еще один - новый шаг сделан в жизни. Опять аэропорт, опять полет и вот он уже в Париже - городе столь же знакомом, как и Лондон, что много лет назад развернул его жизнь навсегда. Владислав прибыл в собственную квартиру-студию в центре города, приобретенную им несколько лет назад лишь для того, чтобы жить у себя, а не в отеле. Дом, родной маленький дом! Влад раздвинул тяжелые шторы, открыл окна, с наслаждением пустив свет и воздух в уютную гостиную. Нестерпимо хотелось есть, холодильник как всегда оказался пуст. Оставив не распакованный чемодан в прихожей, он надел солнечные очки и отправился в ближайшую лавочку за продуктами. Много покупать не стал - лишь самое необходимое на ближайшие два дня. На полке глазам его бросилась бутылка вина. Привлекла его не столь красивая обертка, сколь уже почти позабытые, но все же окутанные добрыми воспоминаниями буквы русского алфавита, и картины беззаботного счастливого детства ласточками пронеслись перед его мысленным взором. Рука сама потянулась к бутылке и вскоре он шагал по улице с двумя пакетами. Прохожие не обращали на него внимания: кто мог под солнцезащитными очками признать в этом человеке знаменитого артиста? И все же - а, может быть, так показалось, кто-то окликнул его, позвал по имени, и голос этот показался до боли знакомым. Владислав остановился и обернулся в сторону окликнувшего. Среди праздно гуляющей толпы парижан и туристов он приметил мужской силуэт в темном костюме.

Алан?! - удивленно, но с какой-то облегченной радостью воскликнул он.

Алан Бэдел быстрым шагом двинулся ему навстречу, друзья крепко обнялись, словно после их последнего расставания пролетели годы, а не два месяца, разговорились. Владислав пригласил Алана в гости, тем более, что пить вино лучше в обществе близких приятных людей, с которыми приходилось бывать недолгое время, но казалось, что прошли вместе огонь и воду.

В бокалах в лучах солнца переливалось вино - темно-красное, искристое. Владислав, взглянув на бутылку, сказал:

Я вырос на Украине в маленьком городке под названием Кременец. Все дома располагались в живописной долине между покрытыми густой травой холмами и великой русской степью. Земля там черная-плодородная, источающая ночами галлюционирующие запахи, столь родные, приятно-медовые. И люди там красивые и стройные, бедные, но гордые. Будучи пятилетнем ребенком, я слышал их пения - такие красивые, сильные голоса, вольные, одухотворенные, и сердце мое замирало в тот миг, не только слухом, но самой душой вслушивался я в эти радостные звуки, впитывал их вместе со сладковатыми запахами черной земли. В моей памяти остались все те воспоминания - еще свежие, будто происходило это не давным-давно, а лишь вчера. И там росли виноградники - много-много, по долине: из тех виноградных гроздей люди с давних пор изготавливают кагор. Это вино, что мы пьем сейчас, есть память о детстве - о рае, навсегда утерянным от меня, - Влад сделал два глотка, по его щекам потекли слезы при мысли, что все это так глупо, так по-детски пытаться вернуть время. все равно дорога к родным, знакомым до боли местам закрыта для него навсегда.

Алан ничего не ответил, даже не старался успокоить друга, ибо сознавал - это бесполезно. Он многое знал о Владиславе, слышал об его армянском происхождении, о бабушке-дворянке, о дяди-архиепископе, но лишь сейчас впервые узнал, что друг провел детство на Украине - в стране, столь чуждо-непонятной для англичанина, как и Россия.

Влад, повинуясь врожденному гостеприимству, не дал волю чувствам, оставил для одинокой тишины все переживания и воспоминания. Разговор постепенно приобрел более живой, дружеский оттенок: делились планами на будущее, вспоминали рабочие недели в Японии, что оказалось совсем не такой, какой ее представляли. Владислав не спрашивал Алана, зачем и для каких целей тот прилетел в Париж - если захочет, сам расскажет, тем более, что он наполовину француз и, возможно, просто решил посетить родственников после съемок в "Сегуне". Сам же Владек всей душой стремился в Лондон, с нарастающим нетерпением ожидая окончания французского проекта, когда дома его ожидали более интересные, более захватывающие планы. У него имелась собственная киностудия - не столь знаменитая и крупная, но зато своя, где он воплощал на пленку мечты. Сейчас в голове переплетались-развились рои мыслей: что показать на экране, каких артистов пригласить, как написать сценарий? Но встреча с Аланом, такая неожиданная, но столь приятная, радостная, повернуло время вспять в недавние воспоминания, сладостные-печальные грезы. Сразу по возвращению из Рима в Лондон он направился на соседнюю улицу - к дому Алана, желая рассказать его супруге о работе в Японии и что с мужем ее все хорошо, а на самом деле то был предлог для встречи с красавицей Сарой, поймать удивительный взгляд ее огромных голубых очей, полюбоваться на ее чудесную улыбку. Что-то вспыхнуло в его душе тогда, что-то потянуло-притянуло его к прошлому, от которого он столько лет старался сбежать, но судьба словно в насмешку то и дело возвращала его на круги своя. После расставания с Сарой и ее матерью Владислав отправился побродить час-другой по парку, отдохнуть вдоль аллей под сенью раскинувшихся деревьев. Тишина и покой окружали его, а мысли падали в облако несбывшихся надежд, хотя мог ли он знать тогда, переплетая свои пальцы с пальцами Янины, что в один миг их жизни изменяться навсегда - одна дорога вела в могилу, другая - более длинная в чужую страну, закрыв обратный путь домой? В лице Сары, в каждой ее черточке, в ее светлых локонах видел Влад Янину и ничего не мог с этим поделать. И снова шагал он по тенистому парку, а взгляд его старался уловить хотя бы частичку следа любимой - полузабытой, далекой, но оттого еще более живой, безнадежно родной, милой. Видел он лишь душой - тем внутренним взором, как от Янины, от ее образного воспоминания исходит ясная лучистая дорога, что манит-притягивает его, и тогда становилось ему тяжело и радостно одновременно, а сердце омывалось теплой сладостной тоской потери.

Но реальная жизнь всякий раз отодвигала тот удивительно-художественный мир видений, и порываясь найти в себе силы справиться с ненавистью от мучительной действительности, Владислав горестно вздыхал и возвращался к работе. Вот минул еще год - сколько лет он прожил, а сколько еще осталось? Не успел прилететь, уделить время накопившимся делам как дома, так и в театре, и снова ранний звонок от агента - только теперь съемки мюзикла, режиссер которого решил пригласить Влада на главную роль - как всегда отрицательную, но тем не менее самую колоритную и яркую в отличии от предыдущих ролей. Владислав только спросил:

Где?

В Берлине. Для вас, мистер Шейбал, все готово.

Так скоро? - без доли уныния вопросил он, а сам в душе радовался возможности побывать в Германии, где до сих пор для него все там было перевернуто, окутано горестными воспоминаниями и страхом надежд, может, потому и тянуло в те края вопреки прошлому?

К счастью Влада съемки с его участием проходили не каждый день, чем безмерно он радовался, ловя краткую возможность в гордом одиночестве побродить по городу, осмотреть ставшие непривычно-далекие, новые-непонятные улицы, изменившиеся после войны. Вот та тропа мимо сквера, вот те самые - или вовсе не они, деревья, скамейки, на одной из которых он отдыхал после отчаянного опасного побега. Владислав уселся под кленом, с тихим вздохом посмотрел на дома, на голубое небо над ними, помня так четко, так свежо злополучное утро бомбежки Берлина, а позже маленький полуразрушенный дом, где он смог хотя бы на пару дней найти убежище, еду и теплую постель. А еще там была женщина - нестарая, привлекательная, именно она, повинуясь некоему материнскому чувству своей широкой благородной души, укрыла, спасла его, ее теплые мягкие руки протянули тогда тарелку супа ему - врагу, беглецу, но уставшему, измученному бессонницей и голодом человеку. Ноги сами привели его к дому за углом, вот тот самый дворик - или не он? Внутреннее чутье, которым Владислав обладал сполна, твердил, что это именно то место, что она еще здесь - теплая, нежная, прекрасная. Более не заботясь ни о чем, он прошелся взад-вперед, остановился в непонятной нерешительности, стал ждать - только чего?

К нему с пакетом продуктов подошла пожилая элегантно одетая женщина, спросила:

Вы потерялись или кого-то ищете?

Владислав первый миг стоял в молчании, раздумывая: спросить ее об Анне или нет? Ответил:

Так, ничего... Я просто много лет назад был здесь и вот ныне решил вспомнить знакомые места.

Женщина недоверчиво глянула на него из-под шляпки, проговорила:

Какой же все таки странный город Берлин: здесь постоянно сталкиваешься с людьми, которые ищут знакомые дома, скорее всего, бывшие некогда у нас во время войны. Вы ведь не немец?

Нет, - робко, заливаясь от чего-то краской, молвил Влад, - но я успел побывать в Берлине во время бомбардировки.

И вы никого не знаете из знакомых, а иначе зачем здесь ходить в поиске?

Я знаю... знал женщину по имени Анна, она была невысокая, красивая, белокурая. До войны работала помощницей дантиста, сама родом из Баварии.

Я знаю Анну, - женщина улыбнулась и качнула головой в сторону дома, тесно примыкавшего ко двору, - она и по сей день живет в этой месте на пятом этаже.

Влад вздрогнул всем телом, щеки его вспыхнули огнем: Анна, его Ани еще жива и так рядом, что он более не мог сдерживать чувственного порыва, покрывшего сердце. Запинаясь, он попросил:

Прошу, если вас не затруднит, позвать Анну. Пожалуйста.

Женщина ничего не ответила, она направилась к угловому балкону и крикнула:

Энни, тут к тебе пришел один человек, он утверждает, что знает тебя и хочет встретиться.

На балконе показалась маленькая фигурка в домашнем платье. Седые короткие волосы, немного сгорбленная спина, покрытое морщинами лицо - и все равно это была та самая Анна, Ани, которую он узнал бы в многотысячной толпе среди похожих людей. Старушка глянула вниз на чернобородого немолодого мужчину, по ее щекам скатились слезы - она узнала его, того юношу, некогда прекрасного дивной свежестью и робким взглядом испуганных необычных глаз - ничего общего с сегодняшним Владиславом, но это был он и никто иной, ибо ни у кого нет такого взгляда и такой улыбки, и руки - эти тонкие мягкие руки, что ловко бежали по клавишам фортепьяно, которые она никогда не забудет. Вся юношеская свежесть исчезла, испарилась во мраке времени, но Влад оставил нечто непонятно-видимое, какую-то черту - словно отметина, особый знак. Его голос: не высокий и не низкий, спокойно-монотонный, ложившийся мягкими нотками на слух. От его невысокой фигуры реяло некой прохладой и ароматом дорогих духов, во взгляде - уверенность и доброта. Он видел, как Анна спустилась к нему, маленькая, высохшая, но улыбка еще светилась молодым задором. Старушка коснулась его руки, со слезами на глазах проговорила:

Это ты и никто другой.

Это я, Ани, тот самый Влад, которого ты тогда укрыла у себя в подвале, с материнской заботой ухаживала за ослабевшим, голодным беглецом.

Но еще памятнее та дивная ночь, - она кокетливо улыбнулась, а Владислав покрылся смущенным румянцем, - твои объятия навсегда останутся в моем сердце.

Сгущались сумерки, крыши домов озолотились предзакатными лучами, во дворик ворвался прохладный приятный ветерок. Влад и Анна условились на днях посидеть в кафе, поговорить о многом, вспомнить былые времена - ведь столько им пришлось пережить вместе.

В уютной кофейни на одной из старинных улочек Берлина Владислав сидел за столиком с Анной, пили кофе с пирожными. Женщина, совсем постаревшая, но тем не менее элегантная, рассказала, что после его ареста ее допрашивали гестаповцы до позднего вечера, поначалу ее хотели отправить в специальную камеру заключенных как пособницу врагов. но в конце отпустили, покинув уютное жилище. После их ухода Анна просидела всю ночь в слезах, ей было страшно - не за себя, за нежданного гостя, которого вырвали из ее рук, связанного увели в неизвестном направлении, словно он мог оказать какое-либо сопротивление.

Бедный, несчастный мальчик, что же они сделали с тобой, где ты сейчас - спрашивала я все то время, в тайне сердца молясь за твое спасение, - закончила Анна о пережитом волнении.

После меня отправили в другой концлагерь уже на территории Польши, откуда я сбежал домой накануне Рождества: то стало лучшим подарком для отца и матери снова увидеть меня живым.

А теперь с тобой все в порядке? Ведь судя по твоему виду, твоей одежде, ты стал большим человеком.

Я актер театра и кино, вот и в Берлине сейчас снимаюсь в фильме.

Господи, как же я рада за тебя, мой мальчик! Ты как сын мне, - она вздохнула, силилась успокоиться, не давая погрузиться памяти в грустные воспоминания, - мой старший сын погиб, младший живет со своей семьей в Мюнхене, мы часто навещаем друг друга, ведь так важно сохранять теплые отношения с родными, ибо лишь им мы нужны, как и они нам.

Это правда, - эхом вторил ей Владислав, чувствуя, как тугой комок подступает к горлу, а глаза застилает пелена слез: сколько раз он пытался вновь подружиться-сдружиться с Казимежем, но каждый раз упирался в неприступную стену недопонимания, с горечью осознавая, что разделяют их не только сотни километров.

Влад проводил Анну до угла тихой, почти безлюдной улицы, они попрощались. Внезапно она остановилась и сказала нечто странное:

Я хотела сообщить, что ты совершил ошибку.

Какую ошибку? - воскликнул удивленно Владислав.

Тот двор, в который ты вошел, разыскивая меня, был не тот...

Какое это имеет значение? Тем более теперь, когда мы вновь нашли друг друга.

Значение в том, что ты искал меня не в том дворе, но все же нашел, не смотря на ошибку, это была судьба - встретиться нам ныне после стольких лет.

Почему ты не сказала мне об этом сразу? - он поддался вперед и, взяв ее старческие руки в свои, коснулся их губами, а внутри росло непонятное чувство тревоги от их еще не начавшегося расставания - навсегда.

Я боялась... не желала расстраивать тебя, ведь для меня ты до сих пор остался тем робким, испуганным юношей, таким удивительно красивым, рассудительным. Я счастлива нашей встречи, очень счастлива, - Анна провела шершавой ладонью по его щекам, слегка улыбнулась и побрела старческой походкой домой.

Владислав глядел вслед удаляющейся маленькой фигурке, расстояние между ними все увеличивалось и увеличивалось. Он на миг взглянул в пасмурные небеса, затянутые тучами, в воздухе запахло предстоящим дождем. Сердце в груди омыло что-то холодное, необъяснимо-тревожное. Всю жизнь он переживал расставания и потери, а теперь научился и в них находить для себя нечто горестно-приятное, что с новой силой влияло на его порывистую творческую натуру.

Глава тридцать третья

Самолет, перелетев через Европу, стал постепенно снижать высоту над серовато-желтыми горами и холмами восточной Турции. Вот показались далеко внизу - а видно еще как на ладони, города и селения, в которых не так давно стали проживать турки и курды, и память о прошлом жителей этой земли постепенно стиралась в памяти людей, как будто ничего и не было. Владислав лицом уткнулся в иллюминатор, глянул вниз на приближающуюся землю, он не шевелился, но сердце в груди стало волнительно биться, словно посаженная насильно в клетку птица. Отчего-то ему безмерно захотелось ринуться соколом на эти выжженные солнцем холмы, упасть, забиться с головой в высокую колючую траву и так остаться лежать - в гнетущей, но долгожданной тишине.

Самолет приземлился, Влад вместе с остальными артистами ступил на турецкую землю, шел до автобуса, ни на кого не глядя. Если бы он знал, какие чувства вызовет эта поездка, то отказался бы от съемок в новом фильме, но восточная Турция - не просто место его нынешней работы, эта некогда принадлежавшая территория Армянскому царству, развеянная, уничтоженная пришлыми врагами. Грусть накрыла его с головой уже в отеле. К обеду и ужину Влад не спустился, с другими актерами не встречался в вечернем вестибюле, как делал до этого всякий раз, чем несказанно удивил съемочную группу, ожидающую его появления с бокалом вина. Одна лишь актриса по имени Мэгги поднялась на третий этаж и, подойдя к номеру Владислава, робко, а затем более сердито постучала в дверь. По ту сторону раздались шаги, дверной замок щелкнул и одинокий постоялец открыл дверь. Молодая женщина, высокая, светловолосая, в элегантном вечернем платье средней длины, уверенно вошла в номер и, пройдя на середину комнаты, остановилась. Владислав ничего не спрашивал, он просто продолжал стоять на прежнем месте, любуясь ей статной осанкой и вдыхая легкий сладкий аромат духов.

Ты не спустился к ужину, почему? - вопросила как на допросе Мэгги, пристально взглянув в его лицо холодными серыми глазами северного неба.

У меня сильно болела голова, - попытался было соврать Владислав, запирая на ключ дверь.

Не ври, - бросила ему в лицо красавица. с изумительной грацией усевшись на мягкую банкетку.

Он приблизился к ней, щеки его пылали при свете лампы, ему было легко и страшно одновременно, в голове пчелиным роем носились различные мысли. Мэгги притянула его к себе, поцеловала - сначала в губы, потом в длинную шею. Влад не имел сил отпрянуть назад, отстраниться, он привык уже ко всему и не желал отвечать отказом. Белокурая красавица нежно коснулась его левого виска, со сладостной негой провела пальчиком вниз до подбородка с по-детски игривой ямочкой, теперь сокрытой короткой черной бородкой. Он был все еще красив лицом - не той юношеской округлостью, и лицу его было уже тысячи лет: в этих самих чертах, тонких резких смешались древние народы Ирана, Кавказа и Балканского полуострова, дабы через века придать им такую вот форму. Владислав взглянул на Мэгги большими византийскими глазами, окаймленные длинными черными ресницами, и у женщины словно пробежал ток по коже - разве могла она видеть раньше такой взгляд: нежный и грустный, и в то же время далеко-непонятный? Руки их сплелись, они ощущали легкое тепло друг от друга, но ничего не желали с этим делать. Одним движением Влад погасил лампу, в ночной полутьме любовники устремились на мягкую широкую кровать. А где-то далеко у соседних холмов в развалинах старого храма гулко проухала сова и, расправив большие крылья, полетела за добычей.

Минула неделя. За то недолгое время у актеров не было ни малейшего отдыха. Съемки продолжались либо с утра до вечера, либо с ночи до зари. Уставшие, похудевшие, артисты просто валились с ног, едва переступив порог номера. О том, чтобы сходить куда-то, прогуляться по окрестностям не могло быть и речи: работа кипела во всю, режиссер то и дело торопил всех, словно опасался пропустить нечто важное.

К концу месяца съемки пришлось прервать на несколько дней: надвигающаяся сухая жара южной пустыни отрицательно сказывалась на людях, большинство из которых были англичане, не привыкшие к восточному зною. Пока палило солнце, актеры оставались в номерах и у бассейна, спасаясь тенью и прохладительными напитками. И лишь Владислав оставался единственным, кто не боялся полуденного пекла и спокойно переносил горячий воздух. Одетый в светлую хлопковую тунику и летние брюки, он выходил за ворота отеля и чуть ли ни бегом устремлялся к выжженным холмам, покрытых редкой травой - там вот уже сколько лет или веков, забываясь людской памятью, стояли первые армянские монастыри и церкви с осыпавшимися стенами и во многих местах обвалившимся куполом. В безлюдной тишине среди старинных развалин - единственный след, повествующий о прошлых здесь царствах армянского народа, он находил отдых не столько телу, сколь душе. Вот он и дома, здесь земля его предков, насильно отнятая, покоренная воинственными кочевниками. Когда-то в незапамятные времена на этом самом месте расходились торговые пути, здесь когда-то жили люди, кипела привычно-мирная жизнь, а ныне от всего того остались эти полуразрушенные монастыри да где-то еще истуканы древних царей. Некогда на этом месте священники справляли службы, здесь бил колокол и доносились церковные песнопения, а сейчас лишь совы да змеи обитают под ветхой крышей.

Опершись спиной к камням, Владислав прикрыл глаза, постепенно входя в некий транс, которого сам же и боялся. Руки его коснулись земли, а до ушей донесся душераздирающий крик - сначала женский, затем детский. Он резко одернул руку и поглядел на ладони - они были в крови, а перед глазами открылась страшная картина жестокой резни армянских жителей младотурками. Влад широко раскрытыми от ужаса глазами видел всадников на черных конях, у каждого в руках был меч и этими мечами они поражали убегающих женщин, стариков и детей, у матерей, не смотря на их мольбы, вырывали младенцев и разбивали их головы о камни, девушек брали силой, а, натешившись, вспарывали им животы. Подожженные дома с диким ревом обрушивались на земь, погребая под обломками еще живых и мертвых. Реки крови растекались по земле, а Владислав так и сидел, глядя на видение. Тугой комок сдавил горло и он не мог сдержать слез. Опустив лицо к земле, он зарыдал, не понимая, за что такая гибель ни в чем неповинных людей. Тело его сотрясали рыдания, а призраки прошлого постепенно растворялись в мареве и вновь наступила тишина. Влад встрепенулся, мутным взором осмотрел руки - ладони оказались чистыми, если не считать остатков земной пыли. По едва видимому пути, петляющему между холмов, брели две фигуры - старик и мальчик, рядом с ними то отбегая, то подбегая, следовала небольшая лохматая собака, лаем сбивая в единое стадо овец. Пастух шел прямо по направлению к руинам храма, не ведая, что в стенах спрятался человек. Владислав наблюдал за ними из-за укрытия, он хотел уйти, но решил остаться, иначе верный пес при виде чужака обозлится и может наброситься.

Старик и мальчик поднялись на холм, расстелили покрывало и устало опустились на него. Это были турки. Пастух что-то сказал мальчику, тот подал седельную суму, из которой старик достал несколько тонких лепешек да немного сухого творога. Стали есть, иногда переговариваясь, а Влад продолжал наблюдать на тихую мирную жизнь. Он хотел, он мог ненавидеть и этого старика, и этого мальчика лет пяти-шести, но не получалось - что они сделали ему или его родным? Ничего. Владислав и продолжил бы сидеть в темном углу под кирпичной аркой, да верный пес, лучше человека учуяв присутствие чужака, залаял в его сторону: не злобно, а удивленно. И вот его присутствие раскрыто. Он медленно встал и посмотрел в сторону пастухов. Старик что-то крикнул ему, призывая разделить с ними скромную трапезу. Повинуясь восточному обычаю. Влад сел напротив них, поджав под себя ноги, не произнося ни слова. Он старался не глядеть на этих так мирно сидящих людей, но чувствовал, как две пары глаз с нескрываемым любопытством разглядывают его с ног до головы. Его взор невольно остановился на тонком ноже, что лежал подле лепешек. Если в поведении пастуха он приметить нечто подозрительное, то в два прыжка можно схватить нож - хотя бы припугнуть, но все обошлось. Мальчик протянул Владу половину лепешки и несколько ломтиков хурута.

Икрамлар, - добавил ребенок, что означало "угощайтесь".

Владислав не знал ни слова по-турецки, но понял все без перевода. Крепкими белоснежными зубами он откусил лепешку и немного творога, найдя в этой еде какое-то свое непередаваемое очарование, что не встретишь ни в ресторанах, ни в дорогих отелях. Белый маленький ягненок с забавной детской мордочкой подбежал к людям, стал носом тыкаться в колени. Влад с улыбкой пригладил малыша, ощутив меж пальцев его мягкую шерстку. Мальчик веточкой отогнал ягненка, тот, недовольно заблеяв, что его прогнали, ушел к своим.

Так пролетел день. С заходом солнца, едва последние лучи осветили далекие холмы, которые вспыхнули словно при пожаре, пастух и мальчик попрощались с Владом, счастливые неожиданному знакомству, а он так и продолжал стоять на холме, глядя им вслед до тех пор, пока отдаляющиеся фигуры не скрылись за поворотом, а тучи пыли, поднятой отарой овец, еще какое-то время кружились над землей.

Съемки шли мирным ходом, хотя зной палящего солнца давал о себе знать. По вечерам Владислав искал успокоения в объятиях белокурой Мэгги и лишь ей одной рассказывал о жестоких видениях и знакомстве с турецкими пастухами.

Наш народ столетиями терпел гонения со стороны врагов: сначала язычники, после мусульмане, и все из-за того, что мы первые уверовали во Христа и то, что земля наша лежит на стыке караванных путей с севера на юг и с запада на восток. Сколько нас изгоняли, вырезали. Эти места, - он махнул в сторону окна, - некогда принадлежали армянам, о чем свидетельствуют полуразрушенные, пришедшие в упадок церкви и монастыри, которых время старательно стирает с лица земли благодаря ветрам и смене погоды. Когда-то давным-давно наш народ правил здесь, создав Анийское царство. Но ныне тут господствуют турки, творя благодарственные молитвы своему Аллаху, не ведая того, что мы - один из древнейших народов на земле наряду с халдеями, египтянами, греками и римлянами. Но где теперь те шумеры-халдеи, где те египтяне, что правили великой страной, где византийцы, скифы, сарматы, хетты? Этих народов уже нет, в веках затерялись их корни, смешались-перемешались с арабскими завоевателями, растворились в полчищах азиатских кочевников. И лишь мы, сохраняя наши традиции, наши семьи, с Господом Иисусом Христом до конца отстаивали право на наш собственный путь, нашу правду.

Мэгги с замиранием сердца слушала его речи, в которых читались гордость за свой народ и его глубокие познания истории. Тогда она льнула к нему, покрывала его лицо поцелуями.

Ах, ты, горе мое, - шептала она, с любовью и упоением вглядываясь в эти необыкновенно-прекрасные глаза. вдыхала аромат его смуглой кожи, а Влад прижимал ее к груди и Мэгги слышала, как сильно бьется его сердце.

Оставаясь в одиночестве, красавица орошала подушку слезами, рыдая в бессильной злобе и принятии того, что у нее с Владиславом ничего не получится, как бы нежно он ни ласкал ее по ночам. Еще давно, задолго до сего года, он поведал друзьям и просто коллегам о том, что его сердце занято любовью к Ирене Эйхлерувне и лишь одну ее он боготворил в тайных мечтах своих и продолжал любить до сих пор, не смотря на прошедшие годы их расставания.

Как только съемки в Турции пришли к своему завершению, Владислав вернулся в Лондон, а Мэгги взяла билет до Лос-Анджелеса - они жили не только в разных городах, но и в разных частях света, и разделял их полноводный океан. Пути их разошлись, хотя надежда встретиться вновь была осуществима и реальна - в среде артистов это возможно.

Глава тридцать четвертая

Это был прекрасный солнечный день - немногий из тех. что наступает на туманном Альбионе. По небу, такому чистому, сияюще-голубому. плыли редкие перистые облака, а зеленые лужайки были просто залиты лучами света. Вот поезд, станция Оксфорд. Время словно остановилось, повернуло вспять - только обратной стороной. Владислав, одетый в дорогой элегантный костюм, ухоженный, надушенный, вышел из вагона, с каким-то новым трепетным чувством ступил на землю Оксфорда. Он осмотрелся по сторонам, едва сдерживая слезы от далекий прохладных воспоминаний, изменивших всю его жизнь. Тридцать лет назад - да, с той поры минуло тридцать лет, когда он, одинокий, голодный, без гроша в кармане, приехал ночным поездом сюда, на эту самую станцию ради призрачной мечты, что стала явью. Только тогда никто не знал его, никто не ждал, а из суровых черных небес капал холодный дождь. Тридцать лет - и вновь все повторяется, только сейчас ярко светит солнце, а в соборе уже ждут его прибытия.

Владислав, погрузившись в собственные думы, посмотрел на небо и легкая улыбка осветила его лицо. Сердце забилось от волнения, с новой силой устремив кровь по венам. Закончился первый цикл в книге жизни, а с новой страницей - сегодня. последовал второй. Тридцать лет назад в Оксфорде начался его взлет к творческой славе, а ныне Влад Шейбал уважаемый актер, режиссер, сценарист, музыкант, у него есть друзья и любимое дело, коему он посвятил всю жизнь. Он полюбил Англию всем сердцем, с непонятной гордостью для себя и в себе самом испытывал восхищение от окружающей красоты - этих пабов у реки, этих очаровательных узких улочек, среди которых башнями возвышались готические соборы, хранившие память прошедших веков.

Подъезжая на автомобиле к месту встречи, Владислав с горечью подумал о быстротечности времени. Как хорошо быть молодым, сильным и здоровым, когда впереди сверкает признание миллионов людей, а сейчас есть все, да только молодости не вернешь.

В соборе было много народа, даже слишком, опоздавшие стояли у дверей, от нетерпения переставляя ноги. Вдруг разом все стихло. Настроив микрофон, женщина-организатор обвела собравшихся довольным взглядом и объявила:

Добрый день, дамы и господа! Сегодня у нас торжественный день, посвященный стихотворению Браунинга "Моя последняя герцогиня". Его должна была читать Элеонора Брон, но, к сожалению, она не смогла приехать в Оксфорд...

По широкому залу с высокими сводами донесся рокот негодования, зрители возмущенно переговаривались, кто-то намеревался уже было покинуть собор, но дама продолжила без доли смущения:

Однако, я уверена, вы не будете разочарованы, так как мы пригласили известного артиста заменить мисс Брон сегодняшним выступлением, - она развернулась в полуоборота и взмахом руки пригласила Владислава выходить на сцену, затем добавила, - имя этого человека... - в смущении женщина густо покраснела, виновато обратилась к нему, - прости, дорогой, но я забыла твое имя...

Один юноша в первых рядах встал во весь рост, громко прокричал:

Это Владек Шейбал, господа!

Весь зал замер - но лишь на миг, и разом собор громким эхом разразился бурными аплодисментами, все те, кто сидели, встали, дабы радостно встретить столь нежданного, но желанного гостя. Владислав, залитый светом прожектора, широко улыбнулся аудитории, после раздался новый взрыв аплодисментов. Он знал, какие эмоции, какие чувства в сердцах людей вызвало его появление - и радостно, и грустно сталось ему на душе: сколько лет он потратил прежде, чем вызвать такой ажиотаж средь толпы. Его необычный плавный голос рождал внутри умиротворение, легкую прохладу: недаром умирающие от туберкулеза и нечистот узники концлагеря просили Влада сидеть подле них и просто говорить - не важно, о чем, но лишь бы его голос скрасил последние минуты их безрадостного существования.

Пока он читал стихи, глубоко проникаясь в каждую сказанную строку, на его глазах набухали, едва мерцая в свете, слезы, отяжелели, намокли черные ресницы. Владислав испугался своего столь глубокого порыва чувств, оставивший в душе невидимый след, но никто из присутствующих не заметил его слез - и это уже было хорошо.

Поездка в Оксфорд окунула его с головой в далекие полузабытые воспоминания. Дома Влад отыскал в шкафу черно-белые довоенные фотографии, сделанные когда-то отцом. На него темными-серыми глазами смотрела вся семья: вот дорогая любимая мать в красивом платье с кружевным воротником, вот они с Казимежем - еще такие юные, с детско-наивными глазами сидят на диване в гостиной: сколько лет им тогда было - тринадцать, четырнадцать? Но брат уже учился в старших классах, а он, Влад, был еще подросток, почти ребенок. А вот его любимая фотография, сделанная в день свадьбы Казимежа: все родные, друзья, знакомые - такие веселые, молодые, живые, а ведь уже многих нет в живых, и это-то грустно.

Ожившие воспоминания о днях беззаботного детства в окружении любимых людей, их красивые лица побудили Владислава сделать шаг к примирению, ведь сколько ему еще осталось прожить на этом свете никто не знает. С милой сестрой Янкой они никогда не расставались: каждую неделю общались по телефону, а к праздникам отправляли друг другу поздравительные открытки. Недавно - сразу после своего дня рождения почтальон принес к его порогу весьма внушительную посылку - подумать только, Янка помнила, что он рожден 12 марта и отправила ему столько подарков, что он плакал, перебирая их. С Казимежем, к сожалению, не получалось выстроить дружеских отношений, а после смерти родителей брат словно забыл о его существовании, тая в душе одному ему известные обиды. Но ныне стоило все изменить - хотя бы попытаться, ведь ему уже шестьдесят пять, волосы поседели, руки прорезали вздувшиеся вены - быстро время пролетело. Трясущимися руками Владислав набрал номер Казимежа, с непонятным волнением ожидал услышать на том конце голос брата. Трубку никто не брал и, когда отчаявшись, Влад уже было хотел завершить звонок, как ему ответили - это оказался брат.

Казимеж... - только и мог вымолвить Владислав, ибо тугой комок рыданий, подступив к горлу, не давал сделать вдох.

Владислав? Это правда ты?

Да, брат мой, это я.

Что у тебя с голосом? С тобой все в порядке? - голос Казимежа стал не на шутку встревожен: ведь, как ни крути, Влад оставался его братом - единственным родным.

Казимеж... я... Я звоню, чтобы просто поговорить с тобой, ведь я очень скучаю по тебе и все те годы расставания скучал.

На том конце провода донеслись глубокие вздохи - Казимеж силился сдержать слезы. Казалось, будто время обратило все вспять, заставило погрузиться в пространство прошлых лет, увидеть-всмотреться на былое со стороны, по другому оценить те их странные отношения, что тянулись меж ними всю жизнь.

Братья долго беседовали по телефону, не замечая бегущих минут - но одного такого разговора оказалось достаточно, чтобы они стали по-дружески близки. Владиславу удалось уговорить брата приехать в Лондон, погостить хотя бы пару недель, обещав расходы на дорогу и билеты взять на себя.

Это необязательно, Влад, - горестно, словно стыдясь, молвил Казимеж, - я прилечу к тебе как можно скорее, ведь так хочется вновь увидеть тебя.

О билете не беспокойся, завтра я куплю тебе его и встречу в аэропорту.

Братья договорились встретиться на следующей недели - после стольких лет. Но эти оставшиеся дни тянулись для каждого из них целую вечность.

Аэропорт Хитроу - для Владислава он давно стал нечто привычным-сакральным, к которому тянет и отталкивает одновременно, держа в душе прошедшие встречи и расставания, словно место это разделяло его жизнь на отрезки. Влад ждал, искал в толпе родной силуэт. Идут люди разных оттенков кожи, в непривычных и привычных одеждах, переговариваются на различных языках. Он нервно теребит пальцами. думает: неужели рельс из Варшавы задерживается или Казимеж в последний момент передумал лететь в Лондон? От второй мысли на глазах набухли слезы - неужто брат совершит нечто подобное? Нет, Казимеж не такой, он мог быть строгим, ревнивым, но не подлым.

Минуты шли, Владислав хотел было уже спросить в бюро о рейсе Варшава-Лондон, как что-то таинственно-невидимое остановило его и, подняв глаза, он увидел в толпе брата, рассеянно бредущего по большому залу. Тугой комок сдавил горло - сколько лет они не виделись с тех пор, как Станислав выгнал младшего сына из дома в ночи под проливной дождь? Не замечая никого вокруг, Владислав ринулся навстречу Казимежу, крепко обнял его, ощущая в его присутствии несравненно родное, долгожданное.

Здравствуй, брат мой, - проговорил сквозь скопившиеся рыдания на армянском Влад.

И тебе здравствуй, Владислав. Я так счастлив видеть тебя, - Казимеж улыбнулся мягкой, грустно-виноватой улыбкой, обнял его за плечи.

У обоих по щекам катились слезы. Они, всю жизнь такие далекие друг от друга, только теперь были рады, что вновь встретились на последнем пороге жизни. Владислав оглядел брата с головы до ног, с тайной гордостью отмечая, как преобразился в благообразного седовласого старца некогда не столь красивый Казимеж. Старший брат с гордо-спокойным лицом, окаймленное бородкой, был много выше Влада, но ниже почившего Теофила Теодоровича, шире в плечах, и Владислав понял, почему отец всегда предпочитал Казимежа ему. Былые недопонимания, детские обиды и недомолвки остались в прошлом - как будто в предыдущей жизни. Сейчас братья, убеленные сединами и умудренные годами, стали еще ближе, чем когда-то в детстве.

Казимеж планировал оставаться в Лондоне две недели - хороший срок,дабы вволю пообщаться и просто отдохнуть в незнакомом месте. В уютной, по старинному оформленной кухне, братья сидели за столом, пили чай. Когда мирное чаепитие закончилось, Казимеж протянул Владиславу сверток, попросил развернуть. В руках Влад рассматривал вышивку святого лика Богородицы: на черном фоне бархата золотые нити так и светились-переливались словно солнце.

Мать в течении целого месяца вышивала для тебя, хотела лично подарить да не успела, - Казимеж потупил взор, стесняясь выдать невыплаканную боль.

Владислав с любовью нежным касанием провел по Лику, затем поцеловал: бархат до сих пор хранил тепло материнских рук. Дрожь прокатилась по всему его телу, пальцы затряслись в горестном рыдании, которое он более не хотел да и не мог скрывать. В облике Богородицы он видел дивный образ любимой, драгоценной матери, ведь ради нее одной - родной, безвозвратно утерянной, он стойко пережил все испытания, что преподнесла ему судьба. Он любил близких, как и они его, но окончательно осознал это, только потеряв их.

Казимеж в молчании сидел рядом и в его рослой, крупной фигуре Владислав черпал силы, коих почти лишился за последние несколько лет бесконечных работ и встреч. Наконец, взяв себя в руки, Влад успокоился и как можно спокойнее проговорил:

Казимеж, ты устал с дороги. Пойдем наверх, я отведу тебя в твою комнату.

Дни потекли тихо в мирной беседе двух братьев, которые помнили друг друга такими молодыми и лишь спустя много лет - чуть больше тридцати, встретились седовласыми старцами. Они по-новому, с иными чувствами привыкали, всматривались каждый на другого, свыкались, словно расстались когда-то в предыдущей жизни. Владислав с заботой водил Казимежа по длинным улицам Лондона, показывал достопримечательности - музеи, парки, выставки. С гордостью пригласил брата в собственный маленький театр-киностудию. Казимеж, сам будучи режиссером и сценаристом, правда, документальных фильмов о войне, с интересом и скрытой завистью осматривал творение брата, который создал все то сам, без какой-либо поддержки или помощи, но в тайниках сердца - сам того не ведая, гордился Владиславом.

Их дружеско-братские прогулки прервались одним пасмурным днем, когда хороший хозяин даже собаку не выгонит на улицу. Все небо потемнело от толстого слоя туч и в дневное время в окнах домов зажегся свет будто поздно вечером. Влад с Казимежем сидели на кухне, пили кофе, отчего-то обсуждая давно прошедшие-ушедшие дни. Разговор затянулся, став опасен для них обоих, с таким упорством отвоевавших долгожданный мир, что мог расколоться вновь от одного неуместного слова.

Мама, тетя София, бабушка Леокадия так любили тебя, с такой нежностью, теплотой оберегали тебя, - проговорил Казимеж, сдерживая гневный душевный порыв засевшей еще с детства ревности - злой, безнадежной, приносящей ему немало страданий и мук, которые он с силой воли подавлял в самом себе на протяжении жизни.

Я был младший в семье, от того так казалось. Но на самом деле гордостью всегда оставался ты, брат. Отец души в тебе не чаял, не раз приводя тебя в пример. Меня же он... он ненавидел за то, что я не родился девочкой и за то, что я пошел по собственному пути, а не той дорогой, что указал он, - Владислав, задетый за живое, не выдержал, решив поставить сегодня все точки над "i", - отец желал видеть меня архитектором или врачом, а я не стал ни тем, ни другим, что глубоко ранило его. В один день мы сильно поссорились и отец сказал, что ему стыдно за мою профессию актера, ибо дворянин по крови не может быть скоморохом. Я ответил: это моя жизнь и только мне решать, как жить. Тогда отец выгнал меня из дома, прокляв напоследок. Лил сильный весенний дождь, было темно и холодно, а я брел с чемоданом по улицам в полном одиночестве, не зная, куда идти и что делать дальше. С тех пор мы с отцом никогда не виделись.