Властелин огня

Глава первая НОЧНОЙ ГОСТЬ

Прошло уже больше двух месяцев с момента появления странного ночного гостя, и я подумал, что Машка права, лучше мне все записать, от и до. Вдруг я что-нибудь забуду, когда стану совсем взрослым? А если все будет записано, то спустя и двадцать, и тридцать лет я восстановлю в деталях эту историю. Хотя, мне кажется, я и через сто лет буду помнить любую мелочь. Такое не забывается. Но все равно, занесенное на бумагу, оно надежней.

Значит, так. В январе мне исполнилось четырнадцать лет и в тот день мы с отцом пошли посмотреть, как пойдет та сталь, которую все так долго ждали и которая никак не давалась, просто чудо какое-то! Отец надеялся, что, может, долгожданная сталь наконец получится, станет подарком ко дню моего рождения, подарком не только мне, но и всем. Возможно, отец загадал, что все должно получиться хорошо. И по всем законам производства все должно было получиться хорошо, говорю вам. Почему вот уже больше недели выходящая сталь не отвечает требующимся от нее характеристикам, никто разобраться не мог, даже самые лучшие специалисты. И химики в лаборатории при производстве только разводили руками.

Я постоял на рабочей площадке мартена, поглядел, как жидкая, до огненного цвета раскаленная сталь льется в формы. Это зрелище, доложу я вам! Мартены у нас большие, тонн по четыреста весом, и когда сталь пускают по формам, создается впечатление, что настоящие огненные потоки текут в каком-то невероятном царстве. Люди в специальных защитных масках на фоне огненных рек кажутся почти прозрачны ми черными тенями, чем-то нереальным. По-моему, к этому зрелищу нельзя привыкнуть, даже если видишь его изо дня в день на протяжении многих лет и знаком с ним чуть ли не с пеленок. Все равно невольно будешь робеть перед огненным великолепием, которое сами же люди и сотворили. Оно будет представляться тебе колдовством, принадлежностью какому то другому миру.

Но возвращаюсь к тому, с чего начал.

В тот морозный январский день настроение у всех было довольно мрачное. Хотя производство, где работал отец, вы пускало особые марки и сорта стали, легированные, нержавеющие, бронебойные, и на сталь эту всегда был спрос, про давали ее и в Америку, и в Европу, однако уже три месяца сталеварам не платили зарплату, и ходили разговоры, что и в этом месяце никто не получит ни копейки. Здесь, как я понял (а я уже достаточно взрослый, чтобы многое понимать), сошлось несколько причин. И общий кризис, и большая путаница, возникшая после приватизации и акционирования нашего производства. Что-то оказалось сделано формально неправильно, и теперь между несколькими претендентами на владение комбинатом шла яростная борьба, с обращениями в суды, от гражданского до арбитражного, с требованиями признать предприятие банкротом и ввести внешнее управление, арестовать все счета комбината, чтобы люди, считающие себя обманутыми при дележе акций, могли получить компенсацию…

И самое главное, что-то сбилось в самом процессе производства. Директору удалось пробить очень хороший государственный заказ для армии, после которого многое должно было наладиться, и деньги даже должны появиться, но вот уже неделю шел сплошной брак — сталь не отвечала требуемым характеристикам. Никто не мог понять, в чем причина, потому что все делалось как обычно, и так, как надо. Наши специалисты головы себе ломали в своих лабораториях, анализируя образцы, предлагали попробовать то одно, то другое, чтобы выправить положение. И все равно ничего не получалось.

Отец обрадовался, когда сталь пошла, он очень хотел верить, что день моего рождения станет переломным. Но дядя Коля Мезецкий, ближайший друг отца и сталевар с феноменальным опытом (он был постарше отца и довольно значительно) мрачно покачал головой.

— Опять не то идет, все не то… На оттенок погляди.

Сам я этих «оттенков» различить не мог, как ни пыжился. Для меня все было одно — огненная река как огненная река, безумно красивая и страшная, затихающая, когда разливается по формам, и меняющая цвет, как обычная речка при ярком закате меняет цвет от красно-золотого к серо-синему, а потом погружается в сумерки. Но дядя Коля умел видеть то, чего никому больше не было дано. Один перелив в этой огненной реке мог рассказать ему больше, чем всем нашим специалистам со всеми их химическими анализами, хотя они могли распознать на своих современнейших приборах с компьютерной диагностикой состав стали буквально до миллионной доли процента.

— Не может такого быть! — горячо возразил отец. — Все по науке сделано, все правильно.

Дядя Коля опять покачал головой, будто хотел что-то ответить, но не стал. Последовала короткая пауза.

— И что делать, если и сегодня сталь не получится? — спросил отец. — Зубы на полку класть?

Дядя Коля вновь ничего не ответил. Он продолжал всматриваться в расплавленный металл, а отец, пожав плечами, пробормотал:

— Чертовщина какая-то… Все ведь правильно делаем. Абсолютно правильно.

Дядя Коля тряхнул головой — как от забытья очнулся.

— Бывает так, что сталь иногда не терпит лишней правильности, — сказал он. — Да, такое бывает. У стали свой характер, и кто с этим характером считаться не хочет, того она наказывает, будь ты хоть семи пядей во лбу и воображай, что у стали от тебя секретов нет… Такое на нашем производстве несколько раз было. Я беру только те разы, в которых тайна сохранялась, а не те, когда не могли справиться с новой технологией. Скажем, когда у нас бессемеровская сталь не пошла — причиной была чистая технология. Точнее, ошибки в освоении неведомой технологии. Мы же бессемеровский конвертор первыми в России запускали, в 1865 году, почти одновременно с Воткинским заводом. Только почему-то про Воткинский завод все помнят, а про нас забыли. И что? Тоже, как и воткинцы, несколько лет осваивали новый процесс, ничего не клеилось, и нормальная бессемеровская сталь у нас пошла лишь в 1872 году, когда уже первые мартены начали ставить… Но там было понятно, откуда неудачи. Точно так же и лет за пятьдесят до того. Тогда методом проб и ошибок всякий раз изготавливали хорошие огнеупорные тигели. Муторная же это была работа! До тех пор мучились, пока не появились разработки Аносова. Это все от незнания происходило, от отсутствия опыта, от объяснимых, в общем-то, причин — ничего таинственного в этом не наблюдалось.

— А когда таинственное наблюдалось? — спросил я.

Мезецкий вздохнул.

— Первый раз — аж в 1774 году, когда до нас добрались посланцы от Пугачева во главе отряда в тысячу человек и велели срочно лить пушки в помощь крестьянскому царю. И ничего не получилось, не пошел из печей пушечный металл… Глава отряда, выждав неделю, решил, что литейщики саботируют сознательно, и уже вздумал весь завод перевешать, но Бог миловал — подошел полк, посланный Суворовым, и после жаркого боя мятежников перевешали. Потом в 1850 году, перед самой Севастопольской войной металл шел хрупкий и на разрыв непрочный, про пузыри не говорю. Мы к тому времени уже тигельный способ досконально освоили, и труды Аносова все были опубликованы, и разработки Обухова и Ухациуса были доступны, а все равно будто заклинило… Тогда говори ли, будто металл обиделся, что Николай 1 приказал ружья и пушки кирпичом чистить, да еще держать их полуспущенными, чтобы все громко звякало при исполнении артикула. Ну, это все у Лескова в «Левше» описано… Потом случалось такое в самом конце XIX века, и в 1912 году, и в 28-м. А последний раз металл взбунтовался в 61-м году. И всегда была серьезная причина, идущая от людей, и получалось, что хоть трижды правильно металл выплавляй, а толку не будет, пока не поправишь людские дела. Те самые, которые, кажется, на металл и влиять-то никак не могут… А еще был случай на моей памяти, задолго до 61-го года, когда решение нашлось, только было оно таким же необъяснимым, как и неудачи. Я тогда совсем пацаном был, меньше тебя, но…

Дядя Коля осекся, будто не хотел сейчас вспоминать тот случай, которому был лично свидетелем.

Он всю историю нашего производства знает от и до и так умеет рассказывать о давних событиях, с такой доверительной интонацией, будто он сам в то время жил и лично все видел. Это, наверное, оттого, что он потомственный сталевар. У него и дед, и прадед, и совсем далекие предки лили металл, с самого основания наших заводов.

Я спросил:

— Интересно, а почему для Пугачева металл не захотел идти? Пугачев, вроде, за народ воевал…

— Воевать-то воевал, — сказал дядя Коля, — но наворотил таких зверств. Чуть что не по нему — пожалуй в «пеньковый галстук». А самое главное, — по мне, во всяком случае, — что он не соображал по сути жизни. Зацепил по неразумию-то, чего зацеплять нельзя. Помнишь «Капитанскую дочку» Пушкина?

— В школе проходили, — сказал я.

— Там Пугачев рассказывает сказку про ворона и орла?

— Еще бы! Нас эту сказку заставляли разбирать, в чем, мол, ее главный смысл, и мы даже сочинение про нее писали.

— Ну и в чем ее главный смысл? — спросил дядя Коля.

— А в том, что жизнь надо прожить ярко, — ответил я. — Пугачев, значит, такую сказку рассказывает, что орел у ворона спросил, почему, мол, мы, орлы, живем всего по тридцать лет, а вы, вороны, по триста лет? А ворон и ответил, что вы, орлы, свежей кровью питаетесь, а мы, вороны, — мертвечиной. Переходи, орел, на мертвечину и триста лет жить будешь. Орел подумал и сказал — мол, не по мне это. Лучше, говорит, всего тридцать лет прожить, да зато вдоволь свежей крови напиться. Пугачев и завершает, что и я, мол, как тот орел…

— То-то и оно, — сказал дядя Коля. — А если подумать, то тут получается большая неправда. Во-первых, орел не меньше ворона падок на мертвечину. Во-вторых, и ворон за свежей кровью охотится. В-третьих, если припомнить, какие птицы жрут мертвечину, то окажется, что среди них есть и такие, которых люди считают «благородными» и «чистыми». Возьми хоть чаек. Все из себя белые и светлые, а если приглядеться — как наши городские голуби. Лесной голубь — это, может, другое дело, тут я не судья, не приглядывался к ним, а вот те голуби, что на помойках промышляют — они, спрашивается, чем живут? Кстати, по драчливости, злобности и подлости городской голубь сто очков вперед даст и орлу, и ворону. И вообще, ворон — птица мудрая, в чем-то на человека похож. Мы ведь тоже не живьем свиней и телят поедаем. А «свежей кровью» жить это означает, по сути, жить одним убийством. Какое уж тут благородство…

Говоря все это, он продолжал смотреть на идущий металл.

— Ладно, лекции твои нам известны. Если ты такой умный, то скажи, чем мы-то сталь обижаем? — не без недовольства ввернул отец. — И как все можно исправить?

— Есть у меня одна догадка… — проговорил Мезецкий. Очень похоже на то, что старики рассказывали. И чему я в определенном смысле сам побывал свидетелем в малолетстве. Только… догадкой этой я делиться пока не могу, слишком она вам покажется несуразной, вы меня сразу в маразматики определите, скажете — пора на пенсию, слюни пускать.

— А все-таки? — меня одолевало любопытство. — Я вам поверю, честное слово!

— Поверишь или нет, вопрос десятый, — сказал он. — Главное, я все равно пока ни единой приметы не вижу, что прав. Из тех примет, которые так или иначе должны промелькнуть. Я пока сужу по общему состоянию, так сказать, по тому редчайшему состоянию, о котором слышал от двоюродного деда. Да и он не по личным впечатлениям мне о нем рассказывал, а передавал рассказ еще более старого мастера.

— А что это за такое особое состояние? — спросил я.

— Ну, такое, когда марево над металлом кажется глухим, необычным, которого, вроде, по всем законам физики и химии быть не должно…

— А приметы? — продолжал выпытывать я.

— Приметы броские, только… только очень быстро все происходит, можно и проглядеть. Например, вдруг увидишь, как металл на долю секунды вздыбится крутой волной.

— Да как же это может быть? — не выдержал отец. — Не забивай парню голову всякой чушью!

— Вот видишь, я толком и не рассказал ничего, а ты уже объявляешь мои слова чушью, — усмехнулся Мезецкий. — Лучше помолчу.

Он кивнул сам себе, а отец сказал:

— Ладно, нам пора… Через пятнадцать минут заканчивается наша смена. Заглянешь к нам Петьку с днем рождения поздравить?

— Как не заглянуть, коли приглашаете, — сказал Мезецкий.

Я знал, что родители сумели собрать просто отличный праздничный ужин, хотя с деньгами у нас, сами понимаете, напряг был огромный. В основном все свое, с собственного огородика. Этим больше бабушка с дедушкой занимались, закатывали банки самых разных салатов — и свекольный, и из помидоров и сладких перцев, и другие. В этом году мы еще закатали банок тридцать мяса долгого хранения, вроде тушенки, когда зарезали двух козлят. И с картошкой нам повезло, и с разными ягодами — варенья должно было хватить до весны, если не лопать его ложками. Бабушка очень здорово сладкие пирожки с вареньем печет — и с клубничным, и с вишневым, и с крыжовенным. Лучше любых тортов получается, хотя от торта я бы тоже не отказался.

Если поглядеть на наш домик на окраине, и не подумаешь, насколько нам трудно живется. И ухоженный он, и мебель есть чешская и румынская, и телевизор японский, и видео… словом, полный набор. Все это было куплено, когда сталеваровские заработки отца были солидным, когда еще лихорадить не начало, а товары в магазинах уже появились. Хотя и недолгим получилось это хорошее время, но ведь оно было! А если было однажды, то опять должно вернуться — так нам всем кажется.

Бабушка с дедушкой у нас в основном трудятся на огороде и по хозяйству. Мама им тоже помогает, особенно в последнее время, когда на почте, где она работает, делать, прямо скажем, нечего: писем и посылок почти не приходит, а подписка на газеты и журналы, как говорит мама, «еле теплится». Поэтому там, где раньше трудились трое, теперь достаточно одного. Вот они и подменяют друг друга, и пока кто-то сидит на почте, остальные спешат по своим огородам, чтобы побольше успеть. А кто живет в новых многоэтажках и огородов не имеет, те изобретают себе какой-нибудь другой приработок.

Главное, на почте хоть зарплату платят. Зарплата, конечно, с гулькин нос, но на хлеб, муку, соль и сахар вполне хватает, да еще и за электричество с телефоном вовремя заплатить, и мелкие дырки заткнуть… Ну, и у бабушки с дедушкой пенсия есть, хотя и малюсенькая, но приходит довольно регулярно. Отцу-то по зарплате задолжали уже колоссальные суммы, и мы, конечно, надеялись, что заживем совсем иначе, когда ему начнут гасить долги и перебои с его работой кончатся.

Летом, в каникулы, я тоже помогал на огороде. И отец брался по выходным за лопату либо за молоток — картошку окучить, сарай подремонтировать или еще что сделать.

Вот так и живем.

А в тот вечер мы с отцом и с дядей Колей Мезецким вы шли на улицу и даже поежились. Мороз был ядреный, звезды крупные и будто пронзают холодом. Совсем забирает после жаркого мартеновского цеха, хотя одеты мы были тепло. Бабушка наша всю шерсть собирает, и козью, и с нашего пса. Он на ньюфаундленда смахивает, но явно не чистых кровей, а шерсть у него темная, густая и длинная. Кличка — Лохмач, она сразу придумалась. Бабушка шерсть с него мешками набирает. Потом она сама эту шерсть прядет, и козью тоже, и вяжет нам всем носки, варежки, свитера, шарфы — такие теплые — не передать! И хотя такая одежка толстая и немного колючая, но должен сказать, вполне красивая и даже стильная.

Я все это рассказываю к тому, что в шерсти домашней вязки замерзнуть сложно, но мы в тот вечер все равно почувствовали себя зябко, и было такое ощущение, что мороз еще усиливается.

Вышли мы не в лучшем настроении. Первые проверки уже показали, что и сталь, отлитая нынешней сменой, скорее всего, опять окажется не такой, какой ей следует быть. Но отец, помня о дне моего рождения и о том, что сегодня ничего от него зависящего больше сделать нельзя, постарался отрешиться от всех рабочих проблем. Во всяком случае внешне.

— Настоящий крещенский мороз приближается! — заметил он.

До Крещенья было два дня. Так уж угораздило меня родиться…

— Угу, — согласился Мезецкий, глядя на звезды. — Раньше в эти дни девки гадали. А в крещенский сочельник много чего происходит, так испокон веку повелось.

— Вот бы нам в крещенский сочельник хоть немного деньжат подкинули, это всем чудесам вышло бы чудо! — невесело усмехнулся отец. — Ребята о забастовке толкуют. Ты сам-то что думаешь?

Мезецкий пожал плечами.

— Кого мы нашей забастовкой напугаем?

— Может, кого и напугаем, — сказал отец. — Во всяком случае говорят, если пойдет шум и приедут корреспонденты, то, может, что-то и сдвинется. А еще, говорят, надо создавать пикеты, вроде заградительных отрядов, на случай, если суд выдаст бумагу на арест комбината или на назначение управляющего и явятся судебные приставы с милицией…

— Не знаю, к чему это может привести, кроме крови и новых бед, — сказал Мезецкий. — Сталь нам надо выдать, сталь. Если докажем, что способны поставить военным эту новую чудо-сталь, то никто комбинат не позволит обидеть. И военные ведомства, и правительство сами позаботятся, чтобы все наши проблемы остались в прошлом. А если провалимся, то на нас рукой махнут и позволят похоронить за милую душу. Ума не приложу, где у нас происходит осечка.

— Тебе-то зачем голову ломать? — сказал отец. — Пусть дипломированные специалисты ломают головы, на то они и есть. — специалисты иногда не видят, — задумчиво отозвался дядя Коля. — Металл, он как живое существо, с ним одними формулами не обойдешься, его иногда и почувствовать надо…

— Удивляюсь я тебе, Николай, — сказал отец. — Сталевар ты замечательный, и металл чувствуешь как никто, спорить не буду. Сколько раз твоя интуиция нас выручала. Но вот что умничаешь ты больно много, это тоже факт. Знаешь, что ждет тот кувшин, который повадился по воду ходить? Там ему и битым быть, так-то.

Но дядя Коля его не слушал — он глядел на что-то, привлек шее его внимание.

— Ты чего? — начал было отец, но потом и он, и я поглядели в ту же сторону, куда смотрел дядя Коля.

У третьего по счету от нас фонаря на слабо искрящемся снегу сидел огромный черный ворон. Черен он был настолько, будто кто-то взял да и отправил на землю кусочек космической тьмы. В то же время эта чернота была густой до того, что казалась радужной. Словно она играла всеми красками. Бывает такое — может, вы замечали.

— Красивая птица, — с промелькнувшим в голосе уважением заметил отец.

— Не просто красивая, — сказал дядя Коля. — Ты на отлив его перышек погляди, на отлив… Отлив, вот именно! — он хлопнул себя по лбу. — Вот что, вы идите, а мне надо вернуться в цех. Я чуть попозже вас догоню!

И он заспешил назад.

— Чудак… — сказал отец и положил руку мне на плечо. — Ладно, пойдем.

Я поглядел туда, где сидел ворон, но птицы уже не было: она улетела, пока мы отвлеклись на дядю Колю.

И мы отправились домой.

— Николай, он и правда талант, — задумчиво говорил отец, пока мы шли. — Мощный талант. Может, равных ему сейчас и нет. С металлом на «ты», будто знает волшебное слово. Но есть у русских талантов такая беда: любят соваться, куда не следует. Так, похоже, весь наш народ устроен. Хотя, может, этот особый отлив у оперения ворона и подсказал ему, чего не хватает нашей нынешней плавке. Мне тоже этот отлив напомнил какой-то сорт стали… Вот только не соображу, какой.

На том мы и притопали домой, а там уже накрыт стол и ждут нас. Гости должны были начать собираться через часок, и мы с отцом успели еще в баньку, дед ее заранее натопил. У нас и городская ванная есть, со всеми удобствами, но банька приятней, мы всегда по праздникам стараемся в баньке попариться. И дрова в основном на баньку запасаем. Хотя печку тоже топим. У нас давно уже магистральный газ, с колонкой, поэтому и газовое отопление налажено, но печка есть печка. Пироги-то в ней получаются лучше, чем в газовой духовке.

После баньки мы как раз успели к столу: буквально через пять минут подошли первые гости.

— Мезецкий придет? — спросила мама у отца, расставляя на столе салаты.

— Да кто его знает, — сказал отец. — Похоже, ему в голову очередная идея засела, поэтому, думаю, не появится, пока ее не опробует.

— Что за идея? — заинтересовался дядя Витя Губкин, пришедший первым вместе с женой и сыном Васькой, моего возраста, с которым мы очень дружили. Ваське до четырнадцати лет оставалось всего два месяца с хвостиком.

— Спроси чего полегче, — ответил отец. — Ждать не будем. Прошу за стол!

Гости расселись и выпили сначала за Петра Найденова за меня, то есть — чтобы все у меня было хорошо, и чтобы трудные времена миновали, и чтобы я стал славным продолжателем рода Найденовых… Ну и все в том же роде.

Кроме Васьки, было еще двое ребят, моих друзей: Славик Верстаков и Олег Прошва. Мы целиком захватили один угол стола и болтали о своем: о фильмах, передачах и прочем. У взрослых были свои разговоры, они тоже веселились, выпи вали и закусывали.

Потом все начали расходиться. Было одиннадцать вечера, а Мезецкий так и не появился.

— Где его носит, черта лысого? — сказал отец, поглядывая на часы. Но добродушно так сказал, посмеиваясь: — Неужели посреди ночи припрется?

— С него станется, — заметила мама.

Мне дали посидеть почти до полуночи, а потом погнали спать: завтра в школу.

Я проснулся около двух часов ночи, разбуженный тихими голосами, которые доносились до меня из соседней комнаты. Разговаривали тихо, но в интонациях была та напряженность, которая способна разбудить и мертвого. Такие волны тревоги распространяются далеко-далеко, проникая даже сквозь толстые стены.

Я поднялся и босиком, на цыпочках, прокрался к двери, чуть приоткрыл ее и осторожно выглянул.

В большой комнате сидели отец, дядя Коля Мезецкий и кто-то третий, кого я никогда раньше не видел. Здоровый такой мужик, а кожа на лице у него была странного сероватого оттенка, но не бледная, а скорей с синеватым отливом. Он слушал, о чем говорят отец и дядя Коля, и иногда кивал, не произнося ни слова.

— Да ладно! — горячился дядя Коля. — Приютишь его на ночь, и вся недолга! Что, убудет тебя от этого?

Отец хмуро поглядел на незнакомого мужика.

— Поверить не могу! — сказал он. И вдруг бросил мужику нож из нержавейки. — На, держи!

Мужик внимательно осмотрел ножик, повертел его в руках.

— Сталь-то так себе, — сказал он.

— Допустим, — согласился отец.

Мужик провел пальцем по лезвию — и застыл, будто вслушиваясь в нож: так доктор пальцами щупает запястье больного, чтобы услышать пульс.

И мне показалось, что нож под его пальцами начал раскаляться до красноты — а может, это так на нем блеснул свет люстры.

— Теперь будет нормально, — сказал он. — Подтачивайте его иногда, и тогда можно им хоть бычьи кости перерубать, хоть волос на воде.

Это я понял. Дядя Коля как-то рассказывал, до чего разные свойства могут быть у одного и того же металла — и в частности у той старинной стали, которую называли булатом. Все зависит от того, для каких целей он делается и какие добавки, соответственно, в него идут. И вспоминал он тогда такую историю. Некогда сошлись на Святой Земле Ричард Львиное сердце и халиф… Саладин, по-моему, точно не помню. Стали они выяснять кто из них лучше владеет мечом. Ричард Львиное Сердце взял да играючи разрубил мечом пополам огромную тяжеленную колоду, а халиф пустил плавать по воде волос — и разрубил его. Так вот, если бы халиф попробовал колоду разрубить, то он бы только меч попортил. А если бы Ричард Львиное Сердце попробовал разрубить плавающий по воде волос — он бы этот волос просто в воду вмял, не поддался бы тот его грубому мечу. В общем, Ричард Львиное Сердце и халиф решили, что они достойны друг друга, и разошлись друзьями. А все дело было в разных сортах стали.

Выходит, и не знакомый мужик знал эту историю. И имел в виду, что теперь этот нож соединил в себе самые разные качества. Я задумался, как такое может быть, а дядя Коля сказал:

— Ну что, приютишь его на одну ночь? Потом-то мы ему отдельное жилье справим. А сутками напролет в цеху торчать ему не стоит. Вон что в год Сталинградской битвы из этого вышло… Лучше обозначить, что он и отдыхает нормально, и питается нормально.

— Отчего же не приютить? — сказал отец и указал незнакомцу на «гостевой» диван в нашей большой комнате:

— Располагайся.

— Да я лучше так посижу, — ответил мужик.

— Что ж, сиди. — Отец почему-то спорить не стал, а желание нежданного гостя провести всю ночь сидя его не удивило.

— Ладно, — кивнул дядя Коля. — Тогда я пошел. В семь утра за вами зайду, по пути на работу.

— Пойдем, провожу тебя. — Отец поднялся, и они с Мезецким направились в прихожую.

На какое-то время мужик остался один. Он сидел, совершенно не шевелясь, и я видел его затылок, круглый и будто литой. Короткие волосы неопределенного цвета плотно прилегали к черепу.

Потом он медленно повернул голову — и посмотрел прямо на меня, на ту щелочку в приоткрытой двери, откуда я выглядывал.

Его неподвижные и бездонные, как зимние колодцы, глаза остановились на мне, и казалось, будто они видят меня на сквозь. И, как в зимних колодцах, когда, заглядывая в них, видишь ледяную неподвижную воду, тронутую ледком, и ледок на бетонных кольцах — в глазах этих угадывался скрытый жар. Вот именно не тепло, а жар, существование того перепада температур, когда и не разберешь, отчего на коже возникает резкий ожог — от огня или от лютого мороза.

Никаких эмоций… Если, конечно, не считать проявлением эмоций эти отсветы в глазах, наводившие на мысли и о жид кой стали, и о жидком гелии.

Я отрянул, тихо прикрыл дверь, вернулся в кровать, лег и попытался уснуть.

Как ни странно, у меня это получилось. Я провалился в глубокий сон, в котором спрятался от напугавшего меня ночного гостя.