Властелин огня

Глава третья КРЕЩЕНСКОЕ КУПАНЬЕ

Лохмач покорно уселся в коридоре, возле самой входной двери, на коврике для вытирания ног, а мы с Никодимычем прошли в комнату. Он указал мне на кресло у круглого стола, где лежали всякие бумаги и стояла чашка недопитого чаю, а сам сел в кресло напротив.

— Ковач… — задумчиво повторил он. — Да, это имя давно меня интересует. А что произошло? Почему тебе так спешно понадобилось узнавать насчет Ковача?

— Ну, тут много чего сошлось, сказал я. — Завтра, наверное, все будут знать про сегодняшние дела, и вы тоже. Я-то сам не хочу рассказывать, потому что не очень понимаю, что творится…

— Ясно. — Он разглядывал свою чашку с недопитым чаем, потом кивнул. — Ты хочешь, чтобы я был «табула раса» и не подгонял трактовки того, что случилось когда-то, под нынешние события, так?

— Чего-чего?

— Я говорю, ты не хочешь невольно подсказать мне, что я должен говорить, да? Чтобы я не подстраивался под тебя и не придумал чего-то, чего не было, сам того не заметив. Понимаешь?

— Понимаю.

— Так вот, с этим Александром Ковачем, вернее, с Александрами Ковачами, история интересная. Кстати, упоминание о части этой истории промелькнуло в старых газетах, которые вы мне тогда помогли спасти… Очень странная была заметка. В газете за декабрь сорок шестого года, да. В ней говорится, что слухи о трагическом происшествии с неким Александром Ковачем, якобы погибшим в мартеновской печи, не имеют под собой никаких оснований. Компетентные органы ведут рас следование, поскольку есть все посылки считать, что Александр Ковач был американским шпионом, ускользнувшим от справедливого возмездия.

— И все? — спросил я.

— По-моему, этого более чем достаточно. Дело в том, что упоминание о некоем Александре Коваче как о зачинщике бес порядков и главе мятежников встречается в газетной хронике нашего города аж за 1909 год. Тогда на нашем производстве была крупная забастовка, и владельцы (заводом владела тог да компания «Ярилов и Сыновья») привезли целый эшелон штрейкбрехеров. С помощью полиции и войск они попытались выгнать бастующих с территории завода, чтобы на их место поставить привезенных рабочих. Произошло настоящее побоище. И, судя по скупым газетным отчетам, забастовщикам удалось взять верх над войсками благодаря Александру Ковачу, который их организовал и сам пошел в бой впереди всех… Странно, не правда ли? Регулярные части, отлично вооруженные и подготовленные, разогнаны практически безоружными рабочими. И еще более странно то, что произошло потом. Вместо того чтобы вызвать подкрепление, расстрелять бунтовщиков и отправить на виселицу или на каторгу заводил, хозяева идут на попятный и договариваются с бастующими, выполняя большинство их требований. А у «Ярилов и Сыновья» нрав был крутой и рука тяжелая! В общем, очень все это непохоже на их обычное поведение.

— Да, странно выглядит, — согласился я.

— Поехали дальше. Я проштудировал газеты и установил, что в обоих случаях появление человека по имени Александр Ковач было связано с важными государственными заданиями. В 1909 году под угрозой срыва находился заказ на особую сталь для броненосца нового типа, который должен был стать гордостью российского военного флота. Сразу после забастовки эта особая сталь, которая долго не давалась, пошла. А в заводской газете военных лет, в одном из выпусков за конец октября 1942 года, если быть точным, я нашел упоминание о «недавно появившемся на заводе сталеваре Александре Коваче, одном из героев, благодаря которым был вовремя выполнен заказ на особо прочную бронь для тяжелых танков нового типа…» И еще упоминалось, что ради этого важнейшего дела Александр Ковач совершил настоящий подвиг, отработав почти без отдыха и сна много смен подряд и лично работая за мартенами, пока нужная сталь не пошла.

— Годится! — вырвалось у меня. По-моему, я даже прихлопнул ладонью по столу, и ложка в чашке с недопитым чаем зазвенела.

Никодимыч прищурился.

— Хочешь сказать, то, что сегодня в ночь сталь нужного сорта наконец пошла, напрямую связано с появлением нового Александра Ковача?

— Похоже на то, — ответил я. — Очень похоже.

— Совсем интересно! Надо бы мне на этого Ковача взглянуть… А может, и поговорить с ним.

— А что еще вам удалось узнать? — спросил я.

— Видишь ли, я так уж пристально этой темой не занимался. Отметил про себя, что стоит дальше покопать, но… Интересных тем много, на все времени не хватает. Я и о посещениях нашего города Аносовым или о декабристах, которые здесь отбывали ссылку после каторги, собрал еще не все материалы, а ведь это темы магистральные. Да и в период Гражданской войны есть еще белые пятна, и в тридцатых годах… Но теперь я этим займусь, обязательно займусь.

— Не понимаю только, — заметил я, — как он сначала был героем труда в войну, а потом раз — и стал американским шпионом.

— Это как раз объяснимо, — сказал Яков Никодимович. Явно на производстве что-то произошло, какое-то ЧП, и чтобы избежать ответственности, произошедшее списали на погибшего либо исчезнувшего Ковача: мол, он был американским шпионом, и это его диверсия. В те времена подобное проделывалось запросто.

— А ЧП, похоже, было очень крупным, если газета об этом пишет с такой неохотой, да еще «слухи опровергает», — сказал я.

— Похоже, — кивнул Яков Никодимович.

Я встал.

— Спасибо вам.

— Пока не за что, — ответил он.

— Как это не за что? Вы очень много интересного мне рассказали!

— Ну на все-то твои вопросы я ответить не смог…

Он проводил меня до двери, и я в дверях уже спросил:

— Как, по-вашему, почему про тех, прошлых Ковачей никто ничего не помнил и не изумился, что опять появился человек с таким же именем, да еще в самый что ни на есть нужный момент, как и в прошлые разы? Ведь это были люди, которые такое творили, что надолго должно было остаться в памяти, разве не так? А у нас про историю завода рассказывают много чудес, их-то за двести с лишним лет порядком поднакопилось, но фамилия Ковач никогда не мелькала, даже мимоходом.

Он кивнул.

— Правильно ставишь вопрос. Мне это тоже покоя не дает. Такие события так и просятся в легенду, но почему-то среди легенд, окружающих наш город и наше литейное производство, о них не найдешь ни словечка. Да, мне это кажется чуть ли не самым странным и загадочным, особенно теперь. Я попробую разобраться.

Я еще раз пожелал ему спокойной ночи, и мы с Лохмачом помчались домой.

Дома я быстро доделал уроки и, забравшись в постель, постарался уснуть.

Но мне не спалось. Я снова и снова вспоминал все, что произошло за сутки, начиная с появления ночного гостя, и гадал, что бы это могло значить. Кто он такой, этот Ковач? И почему, действительно, все следы появления человека с этим именем всякий раз бесследно исчезают из памяти города, хотя он всегда возникает и пропадает при таких удивительных обстоятельствах, что их просто обязаны были запомнить?

И я решил, что мне надо самому поближе познакомиться с Ковачем. Познакомиться в одиночку. Я чувствовал, что стою на пороге такой тайны, раскрыть которую я должен один, не делясь даже с ближайшими друзьями. И пусть уж они меня простят.

Я догадывался, что отец что-то знает. Или предполагает, по крайней мере. Но он явно не хочет ничего рассказывать.

Может ли быть такое, думал я, что и в 1909, и в 1942, и сейчас появлялся один и тот же Ковач — нечто вроде духа стали или бессмертного сталевара, приходящего на помощь в трудные времена?

Многим, наверное, эта мысль показалась бы глупой выдумкой, но мне она представлялась вполне возможной и реальной.

С этой мыслью я и уснул. И сны мне снились соответственные.

На следующей день в школе я был довольно рассеян. С трудом дождавшись окончания уроков, я побежал к комбинату.

А в нашем северном городе вовсю шли приготовления к Крещению, которое за последние годы стало у нас одним из настоящих праздников. Прежде всего, это был праздник зимнего купания — праздник «моржей» и всех тех, кто ведет здоровый образ жизни, иногда ради укрепления здоровья переживая довольно острые и даже неприятные ощущения. На реке, пересекавшей город и делившей его на две части, уже были развешаны цепочки разноцветных фонариков на шестах, установлены палатки с самоварами, пирожками и прочими закусками, лотки с мелкими сувенирами, домики с обогревом для тех, кто рискнет окунуться в прорубь, в Крещенскую воду — самую святую воду в году. И сами проруби были прорублены в толстом льду, — квадратные, как небольшие бассейны, и лесенки были приготовлены, чтобы в эти проруби удобно было спускаться. Словом, все было сделано, чтобы праздник прошел как надо.

Я немного полюбовался на всю эту красоту и побежал дальше.

У ворот комбината была припаркована мощная машина, «форд эксплоер», из тех крутых джипов, в которых, наверное, хоть на войну поезжай. За рулем джипа сидел здоровый мужик. Когда я притормозил, чтобы получше рассмотреть великолепный автомобиль, он заметил это, глянул на меня своими свинячьими глазками, и мне показалось, что сей час он мне скажет: мол, проваливай, и не мельтеши тут — но он, наоборот, удовлетворенно хмыкнул. Видно, ему польстило, что я восхищен его навороченной тачкой, хотя я вообще мало видел в своей жизни, поэтому на меня бы произвела впечатление и машина попроще.

Я, осмелев, даже остановился и стал рассматривать джип внимательнее. Да, машина — мечта, серебристо-серая, на высоких колесах, с могучими бамперами. С первого взгляда вид но, что все в ней пригнано по разуму и по делу, до последней детальки. Толстый мужик ухмылялся так, будто хотел сказать: завидовать — завидуй, а у тебя самого до такой машины еще нос не дорос. И настолько наглая и победоносная была его ухмылка, что мне захотелось показать ему язык. Но я не стал этого делать. Мужики в таких тачках обычно не понимают шуток. Если бы он попробовал выбраться из джипа, чтобы накостылять мне, я бы, конечно, десять раз удрал. Но вдруг у него хватило бы дури вытащить пистолет и выстрелить в меня? Такой народ очень часто при стволах.

Из ворот комбината вышли двое, в дубленках, и направились к джипу. Один — высокий и худой, другой — невысокого роста, с резким лицом и слегка раскосыми глазами, немного похожий то ли на китайца, то ли на японца. Высокий сразу забрался в джип, а раскосый, прежде чем открыть дверцу, бросил на меня пристальный взгляд, от которого мне стало не по себе.

— Поехали, Бегемот, — сказал он толстому мужику.

Что ж, Бегемот — вполне подходящее прозвище для толстяка водителя, подумалось мне.

— Договорились с директором? — спросил этот самый Бегемот, заводя мотор.

— Нет, — ответил раскосый. — Упертый, гад. Ничего, мы его упертость ему же и…

Он захлопнул дверцу, и больше я ничего не расслышал. Джип отъехал со стоянки, развернулся и покатил по улице.

Но и услышанного мне было достаточно, чтобы понять: у Машкиного отца назревают серьезные неприятности из-за того, что он отказался выполнить какие-то требования этих мужиков. Эти мужики мне с самого начала не понравились, а теперь уже вызывали отвращение.

Эх, подумал я, и почему жизнь так устроена, что такие замечательные машины достаются не нормальным людям, а всяким тварям вроде этой троицы?

Малость погрустнев, я пошел в цеха.

На подходе к мартеновскому цеху я увидел директора Машкиного отца, то есть, — и Ковача. Директор шел, оглядываясь, Ковач следовал за ним, со своим никаким выражением лица. Похоже, директор подыскивал местечко, где он мог бы поговорить с Ковачем без свидетелей.

Сам не знаю, что меня дернуло, — наверное, дикое любопытство, — но я поспешил спрятаться в закуток, который был чем-то вроде подсобки: в нем хранились всякие противопожарные принадлежности: огнетушители, шланги, ломики, выкрашенные в красный цвет ведра и все такое.

И точно! Едва я успел втиснуться между стеной и стендом пожарной безопасности, прислоненным к этой стене наискосок, как директор завернул в этот закуток, ведя за собой Ковача.

— Здесь нам никто не помешает, — сказал он. — Я не хотел тебя в кабинет приглашать, слишком это выглядело бы… для всех заметно, что ли. А поговорить нам требуется.

— О чем? — раздался голос Ковача.

— О том, что ты со мной делаешь. Ну, хорошо, три смены отстоял, выиграл пари. Но на четвертую зачем остался? Что хочешь доказать? Добиваешься, чтобы на меня наехала инспекция по охране труда? Они, знаешь, что со мной сделают, если до них дойдет, что ты провел в цеху почти двое суток без сна и отдыха? Такими штрафами обложат, что всем отзовется, ведь эти штрафы пойдут из заводских денег, не откуда-нибудь!

— Хорошо, — сказал Ковач, — я больше не буду делать ничего такого, что может вам повредить, и стану уходить вовремя, не привлекая к себе внимания. Но ведь пари я выиграл, так?

— Разумеется, выиграл, — согласился директор.

— И когда люди смогут получить деньги?

— Несколько дней придется подождать, — сказал директор. — Всего несколько дней, чтобы успеть оформить все эти бумажки, не больше. Если, конечно, все будет в порядке.

— А что может быть не в порядке? — поинтересовался Ковач.

— Что-то… — Пауза, а потом директор будто взорвался: — Да ты, что ли, возьмешься мою семью защищать?

— Может, и я, — сказал Ковач.

— Как же! — фыркнул директор.

— Доверьтесь мне, — сказал Ковач. — И ничего не бойтесь. Кто-то угрожает вам и вашей семье?

— Допустим. — Похоже, директор начинал жалеть, что его «прорвало».

— Те трое, что сейчас у вас побывали?

— Допустим, — повторил директор.

— Чего они хотят? Нашу зарплату?

— Можно сказать, что так. Они хотят… — я услышал нервные, неровные шаги туда-сюда и понял, что директор стал расхаживать по закутку. Его голос то приближался ко мне, то немного отдалялся. — Не знаю, зачем я тебе все это рассказываю. Глупость какая-то. Чем ты можешь помочь? Что ты можешь понять? А я… — Шаги затихли, и я понял, что директор остановился прямо перед Ковачем. — Кто его знает, может, мне и верится, что, раз ты появился, будто по взмаху волшебной палочки, и выручил комбинат в самый авральный момент, то и мне сумеешь как-то помочь. Но ты не представляешь себе, какие они и какая за ними сила… Они могут все. Вернее, все могут те, кто управляет ими из Москвы. Только вчера мы вы плавили сталь, выплавили, когда никто не верил, что у нас это получится. И я известил министерство, что все в порядке, можно дать приказ, чтобы разморозили деньги, которые под этот госзаказ лежали для нас на депозите. Через неделю всем пошла бы зарплата, и за этот месяц рассчитались бы, за прошлые закрыли бы почти все долги… А уже сегодня им все это стало известно, и они ко мне заявились. Ты слышал когда нибудь о Варравине?

— Heт — ответил Ковач. — Кто он такой?

— Из тех, кого сейчас называют «олигархами» — один из самых богатых людей страны. Он много чего под себя подгреб. И нефтяные вышки, и рыболовецкие траулеры, и… Да устанешь перечислять. И он давно положил глаз на наш комбинат. Это он скупил по дешевке наши долги, в том числе и мнимые, которые сам же нам и придумал, подтасовав документы, и стал добиваться, чтобы нас признали банкротами. Такие комбинаты, как наш, во всем мире поискать. А если бы комбинат признали банкротом и продали с аукциона, Варравин уж позаботился бы о том, чтобы купить его за копейки. Все к тому и шло. Нашей последней надеждой была вот эта сталь для военной промышленности. И благодаря тебе мы эту сталь дали. Теперь попробуй нас объявить банкротами! Варравин, наверное, локти себе кусал, узнав об этом. Поэтому он сразу же прислал ко мне свою шпану с «деловым» предложением. Подписать соглашение с фирмой-посредником, что все деньги, которые нам сейчас причитаются, получит она — и проследит, мол, чтобы деньги эти были доставлены нам в полном объеме и без задержек, под ее ответственность.

— Ну и пусть проследит, — сказал Ковач. — Чем плохо?

— Ничего ты не понимаешь! Эта фирма-однодневка принадлежит Варравину — и она исчезнет, естественно, вместе с деньгами, и тогда предприятию уж точно кранты, а я могу еще и под суд попасть, ведь это моя подпись будет на распоряжении отдать деньги, колоссальные деньги, неизвестно кому, каким-то мошенникам!

— Значит, не надо соглашаться с их деловым предложением, вот и все, — сказал Ковач.

— А если я не соглашусь — они почти впрямую сказали мне это, — могут пострадать жена и дочь! И они выполнят свою угрозу!

— Кто они? Бандиты?

— Да, местные «авторитеты», если это слово тебе известно. Те, кто всегда готов и на убийство, и на самые гнусные выходки. Конечно, от ворованных денег и им кое-что перепадет, иначе бы они так не старались. А может, Варравин готов им почти все отдать, потому что эти деньги, огромные для нас для него — тьфу. Ему наш комбинат нужен! Вот и выходит: куда ни кинь — всюду клин. Подписать соглашение с этой фирмой — всех лишить денег и работы и самому сесть на несколько лет. Но рисковать жизнью семьи я не могу.

— Так что это за бандиты?

— Да говорю, неважно это, такие… забыл, как их фамилии, клички у них Кореец, Гильза и Бегемот. Из них Кореец — самый опасный. Они куплены Варравиным и действуют по его указке. А если устроят кровавую баню, Варравин окажется ни при чем, и никто никогда не докажет, что это он их нанял.

— Я вот о чем думаю, — проговорил Ковач после паузы. Это же, как ни крути, дешевые приемы и дешевые угрозы. Раз Варравин этот прибегает к таким дешевым методам, то, получается, дела у него неважнецкие. Уплывает комбинат из его лап, и сделать он ничего не может, вот и бесится.

После того как Ковач произнес этот необычно длинный для него текст, на какое-то время наступила тишина. Потом директор сказал:

— Может, оно и так, только мне от этого не легче. Любая дешевка может из мести пойти на самое жуткое преступление. И как мне тогда быть? Как жить, зная, что я пожертвовал семьей?

— Вам никем жертвовать не придется, — сказал Ковач. — Мое слово. Делайте свое дело, выдавайте зарплату.

— Легко тебе говорить, — возразил директор.

— Нет, — ответил Ковач. — Мне не легко говорить, потому что я знаю, какую ответственность беру на себя. Но раз уж я ее взял, значит, справлюсь.

Директор вздохнул.

— И хочется тебе поверить, и боязно…

— Понимаю, — сказал Ковач.

— Ладно… — Голос директора резко, в одну секунду сделался очень усталым. — Ступай отдыхай. Ты, небось, еще и не был в своем доме.

— Еще не был. Ключи мне сегодня утром вручили.

— Вот и оглядишься там у себя. Если еще что понадобится, обращайся.

— Обязательно обращусь, — сказал Ковач.

Послышались его тяжелые, медленно удаляющиеся шаги, а за ними — более дробные и тоже удаляющиеся шаги директора.

Я выбрался из своего укрытия.

Ну и ну!

Выходит, раскосый бандит — Кореец. Да, он и мне показался самым опасным из всех. Высокий и худой — Гильза. Точно, в нем есть какое-то сходство с отстрелянной гильзой. Что толстяка зовут Бегемот, я уже знал.

Но главное не в этом… Главное в том, что Машке угрожает смертельная опасность! И я даже не могу ее предупредить, не имею права рассказывать о том, что подслушал…

Однако полутора суток, прошедших с момента, когда я впервые увидел Ковача, мне хватило, чтобы увериться: Ковач с бандитами справится. И, возможно, с самим Варравиным справится, доведись им столкнуться напрямую.

Пожалуй, в цех мне идти незачем. Ковача я там не найду. Но я все-таки решил пройтись. Мне же надо делать вид, будто я не слышал и не видел ничего необычного.

Как ни странно, Ковача в цеху я застал. Он уже собирался уходить и давал указания другим сталеварам, что и как делать в его отсутствие. Все были оживлены и веселы.

Я встал неподалеку, и когда Ковач направился к выходу с комбината, догнал его и пошел чуть поодаль.

Он повернул голову и окинул меня своим странным взглядом.

— Что тебе надо? — спросил он.

— Мне?.. — смутился я. — Да вот, хотел все-таки спросить…

— Спрашивай.

— Скажи… — я замялся. Кто его знает, вдруг я спрашиваю о том, о чем спрашивать нельзя? — Скажи, а как тебе удалось сделать такое с нашим ножом?

— С ножом?.. — Его брови чуть сдвинулись, будто он пытался что-то вспомнить. — Ах, да.

И опять замолчал.

Я все еще шел рядом с ним, мы миновали вахту, вышли с территории комбината. Наконец я решился повторить:

— Так как же?

Он взглянул на меня, будто только что вспомнил о моем присутствии.

— Ты пока не поймешь, — сказал он. — Пойдем лучше поглядим, что за дом у меня теперь.

— Ты приглашаешь?..

— Приглашаю. — Он выдержал секундную паузу, будто чуточку подумал, прежде чем добавить: — На новоселье.

И опять умолк, словно позабыв обо мне. Но мне большего и не требовалось.

Мы дошли до «инженерного дома», поднялись по отремонтированным ступенькам, прошли по заново настеленным доскам подъезда на первом этаже. Ковач вынул ключи и отпер свежевыкрашенную дверь. Запах краски еще держался, но уже еле чувствовался.

— Заходи, — кивнул он мне, щелкнув выключателем.

В прихожей загорелся свет. Мы вместе прошлись по квартире, заходя в каждую комнату и даже на кухню, всюду включая свет и оглядываясь. В отремонтированной квартире было очень славно. И полы отскоблены, и свежие обои наклеены, и мебель какая-никакая стоит, и занавески на окнах повешены. Но главное — была исправлена большая печь, расположенная в углу кухни, задней стеной выходящая в одну комнату, а боковой — в другую, так что и кухня, и обе комнаты обогревались от нее. В печи имелись и чугунная плита, и духовка. Кроме того, на разделочном столике возле умывальника с раковиной стояла маленькая электроплитка.

И запас дров был.

Я дотронулся до печки. Теплая. Значит, ее протопили как следует. Правда, в доме все равно было, мягко говоря, нежарко. Топили-то ее, видимо, утром, а на улице мороз минус двадцать, вот квартира и успела остыть. Да еще сколько лет дом стоял совсем холодным, нетопленым. Он теперь начнет забирать тепло в каждую половицу, в каждую стену и каждую балку перекрытия, пока все это не прогреется, и только тогда в самой квартире установится ровная хорошая температура. На это понадобится несколько дней, не меньше.

В общем, скинуть куртку и шапку я не решился. Ковач, осмотревшись, взглянул на меня.

— Зябко? — спросил он.

И, не дожидаясь моего ответа, выдвинул заслонку, открыл дверцу топки, заложил в нее березовых поленьев и дунул изо всех сил на остававшиеся горячие угольки. Они из матовых сделались бледно-багровыми, потом пустили россыпь искр, и буквально через две минуты дрова уже горели, весело потрескивая.

(Я потом дома попытался проделать то же самое, когда растапливал печку, и у меня ничего не получилось. Сколько я ни дул, угли все равно лишь слегка краснели и пускали одну-две искорки, а ведь они были свежее и горячее, чем в печке Ковача. Пришлось мне в конце концов воспользоваться обычным способом: спичками, старыми газетами и щепками. «Это же какая силища в легких нужна, чтобы полуостывшие угли раз дуть в пламя!» — подумалось мне тогда.)

Сразу сделалось теплей, веселей и уютней.

— Теперь я здесь живу, — сказал Ковач, обращаясь то ли ко мне, то ли к самому себе.

Я придумывал, что бы такое сказать, чтобы завязать беседу.

— А ты знаешь, что в этом доме водятся привидения? — спросил я.

— Знаю.

— Тебе что, уже рассказали?

— Да.

— И ты не боишься? — поинтересовался я.

— Нет.

— Говорят, на этом месте казнили пугачевцев…

— Да, — все так же односложно ответил он. А потом, подумав, добавил: — Но это было очень давно.

— Так ведь привидения бессмертные, разве нет? — сказал я. — Может хоть тысяча лет пройти, они все равно будут разгуливать, если им так нравится.

— Особенно сегодня, — согласился он. — Но сегодня они нестрашные.

— Почему? — удивился я.

— Крещенский сочельник, — пояснил он. — В крещенский сочельник они любят порезвиться, но особого вреда причинить не могут. Вода на подходе.

Я не все понял, но решил поразмыслить над непонятным потом, и снова спросил:

— А когда они бывают страшные?

— На Масленицу, — ответил он.

— Почему?

— Так повелось.

— А на Масленицу они и для тебя могут быть страшные? — спросил я. — В смысле, тебе навредить?

— Всяко может быть, — неопределенно отозвался он.

— А если на Масленицу в этом доме они к тебе выползут? — не унимался я.

Его голова повернулась вполоборота, почти как на шарнире, и он опять смотрел на меня своим странным взглядом, непроницаемым и одновременно бездонным. Таким бывает осеннее небо.

— Ты не поймешь, — сказал он.

— Да что же это такое! Того я, видишь ли, не пойму, этого не пойму! — обиделся я. — Разве ты не можешь объяснить так, чтобы я понял?

— Я не говорю, что вообще не поймешь, — спокойно произнес он. — Я говорю, что сейчас не поймешь.

— Но ты мне одно скажи — ты и на Масленицу с ними справишься? Или, может, ты специально в этом доме поселился, чтобы с ними справиться раз и навсегда?

Он немного подумал.

— Да. Наверное, да, — наконец сказал он.

— А вода, получается, тебе нравится?

— Вода и огонь — друзья металла. В жарком огне и в студеной воде рождался булат.

— Точно… — я подумал. — А ты сегодня купаться пойдешь?

— В проруби?

— Да.

— Я собирался, — сказал он.

— Пойдем вместе!

— Давай.

— Я зайду за тобой, да?

— Да.

Вот так и получилось, что на реку мы отправились вместе, я и Ковач. Мои удивились, узнав, с кем я иду, но возражать не стали. Отец только улыбнулся и кивнул.

— Ступай. с Ласло ты будешь как за каменной стеной. Взрослые сразу привыкли называть его «Ласло». А я не мог называть его иначе, чем Ковачем. Я и к нему так обращался: «Послушай, Ковач…» или: «Скажи, Ковач…». И на «ты» при этом. Это вы, наверное, уже заметили. Почему-то с самого первого момента у меня было ощущение, что к нему нужно обращаться на «ты», а не на «вы», как ко многим взрослым, что любое «вы» будет с ним неправильным, несмотря на его грозный вид и на то, что чудеса, которые он творил, обычному человеку не под силу.

И вот мы с ним шагаем на реку, и все было бы замечательно, если бы меня не мучили воспоминания о подслушанном мной разговоре. Выходит, на директора круто наехали, и всей его семье угрожает опасность? Главное, Машке угрожает… Я ломал голову, как бы предупредить Машку так, чтобы она не поняла, что мне так много известно. И ничего толкового не придумалось. Лучшее, что приходило мне на ум, — это напомнить Машке, как она сама мне рассказывала, будто кто-то хочет обанкротить комбинат, чтобы прибрать его к рукам, и сказать ей, что, подумав над этим, я понял: ей надо быть поосторожней. Вон сколько и в газетах пишут, и по телевизору показывают, как такие люди ни перед чем не останавливаются, чтобы заполучить желаемое. И теперь, когда пойдут госзаказы и комбинат, уже почти попавший им в руки, от них уплывет, они могут и на ее отца наехать, и к ней, к Машке, подослать какую-нибудь шпану… В общем, скажу я ей, пусть трижды глядит по сторонам, прежде чем переходить улицу.

Впрочем, все эти объяснения, когда я их выстраивал и обдумывал каждое слово, получались довольно неуклюжими, но лучше так, чем совсем никак.

Одно успокаивало: раз Ковач сказал, что будет оберегать директора и его семью от всяких нападок, значит, защитит он как надо. Тот, кто способен превратить обычный нож из нержавейки в булатный клинок, сумеет и всех бандитов перемолотить.

— Ты мрачный? — спросил Ковач. — Или нет?

— Нет, — ответил я. — Я все думаю, как же это у тебя с ножом так получилось.

— Ты знаешь, что такое сталь? — спросил он.

Я удивился этому вопросу, настолько он был простой.

— Железо и углерод, — сказал я. — И еще разные добавки, чтобы сталь была либо прочной, либо гибкой, либо тугоплавкой, либо такой, которую почти нельзя намагнитить, либо какой-то еще, какой требуется. Практически любой элемент может поменять свойства стали и сочетание элементов — тоже.

— Железо и углерод, — повторил он. — Вот и все. — В смысле?

— В смысле, что этого достаточно, чтобы сотворить любое чудо. Главное, чтобы во всем была точность. И в пропорциях, и во времени плавки, и в том, какой идет поддув кислорода. Когда ты научишься этой точности, У тебя тоже все будет получаться. Но учиться ей ты должен сам, много раз ошибаясь и снова пробуя. Поэтому я и не хочу тебе объяснять…

— Но ведь даже если бы ты объяснил, я бы в жизни не сумел такого повторить! Просто взять нож в руки — и…

— Да, тебе нужно будет затратить на это больше труда и времени. Но это и хорошо.

— Выходит, ты жалеешь, что у тебя все получается слишком легко и просто?

Этот вопрос его несколько смутил. Он задумался, и довольно долго мы шли молча. Потом он сказал:

— Давным-давно… Да, давным-давно я запомнил одну пес ню. Не про сталь, а про зиму, и вообще…

И он запел, негромко и старательно:

— Видишь? — сказал он. — Это песня о том, чего я не могу понять, как ты не можешь понять, почему у меня так ловко все получается со сталью. Я выучил эту песню и пою ее, и я знаю, что в этой песне есть, как говорят, «тоска». Я стараюсь проникнуть в нее, в эту самую «тоску», но все равно ее не чувствую и не могу разглядеть, в каких словах она прячется.

— Неужели тебе иногда хочется испытать тоску? — удивился я. — Это неприятное чувство.

— Может быть, — ответил он. — Но я-то этого не знаю.

А я задал глупый вопрос:

— Это песня про то, что было на самом деле? В смысле, с тобой?

— Нет, — ответил Ковач. — Это просто песня, я же сказал.

— А откуда она взялась?

— Это венгерская народная песня, очень старая. А ее конец, наверно, досочинили те венгры, которые уехали в Америку.

— Почему же я ее понимаю? Ведь она не на русском, а на венгерском сочинена, так?

— Не знаю, — ответил Ковач. — У меня почему-то получается петь ее так, что она становится понятной на всех языках.

— А ты сам был в Америке? — спросил я.

— Был, — ответил он.

— Ух ты! И как там?

— Я не знаю.

— Как же ты можешь не знать?

Да, от Ковача голова иногда начинала идти кругом.

— Я там был очень давно, — объяснил он. — Я не знаю, как там сейчас. Может быть, совсем непохоже на то, что я видел когда-то.

— А-а-а, понятно. Так бы и сказал!

— Я так и говорю. — Он ответил мне без обиды, без раздражения, без усталости от моих вопросов. Можно сказать, обозначил факт — и все.

Мы вышли на реку. Вдоль берега сверкали разноцветные фонарики, вокруг большой проруби, очищенной от наросшего за сутки тонкого льда, горели прожекторы, из палаток доносилась музыка, а чуть подальше, на отгороженном, чтобы никто не улетел с разбегу в прорубь, катке кружилось множество конькобежцев. Среди них я разглядел Ваську и пожалел, что не взял коньки.

У проруби прохаживался местный батюшка, здоровенный и бородатый. Он всего года три как к нам приехал, во вновь открытую церковь на восточном берегу.

— Эй! — взывал он. — Кто еще хочет окунуться в самую святую воду в году? Кто еще хочет смыть грехи всего года?

Из проруби выбрался очередной «морж», и в воду сразу полезли мужик и баба, оба довольно объемные. Окунувшись, они вылезли и сразу убежали в палатку, прихватив свою одежду, и еще трое или четверо человек стали раздеваться у края проруби.

— Вот! — показал я. — Знаешь, очень хочется окунуться, но при этом жутко страшно!

— Такое бывает, — сказал Ковач, ступая на лед.

Я последовал за ним, и мы подошли к проруби.

— Значит, надо окунаться? — спросил Ковач.

— Нет, — я немного растерялся, — не обязательно. Просто это здорово! Наверное, здорово, если решиться.

Ковач кивнул и, подойдя к краю проруби, стал раздеваться. Он разделся до плавок, и его тело на морозе смотрелось абсолютно литым. Не сказать, что у него бугрились мускулы — таких мускулов, как у культуристов, у него не было. Скорее он был похож на дельфина или космическую ракету — на нечто обтекаемое и при этом неудержимое в своей мощи.

Раздевшись, Ковач спокойно подошел к лесенке и без колебаний стал спускаться к воде.

— Вот герой! — провозгласил священник. — Посмотрите на этого героя!

Ковач повернул голову, кивнул ему и, оттолкнувшись от лесенки, погрузился в воду.

И сразу же исчез с головой! Кто-то ахнул, а кто-то и вскрикнул от испуга. Священник застыл с крестом в поднятой руке, и мне показалось, что сквозь морозный румянец на его лице проступила бледность.

Но буквально через несколько секунд Ковач вынырнул. Он уцепился за перила лесенки и вылез из воды.

Батюшка протянул ему крест, и Ковач этот крест поцеловал, чуть помедлив. Впечатление было такое, будто он засомневался или припоминал, что нужно делать.

— Ты бы так не пугал… — с укоризной сказал священник.

Ковач взглянул на него с недоумением, странными своими глазами, и ответил:

— Я никого не хотел пугать. — И повернулся ко мне. — Давай!

Я уже раздевался. Оказаться трусом перед Ковачем мне, как вы понимаете, совсем не хотелось.

Мороз сразу взял меня будто в тиски и заполз под кожу. Я поспешил к лесенке, спустился к самой воде, держась за перила, потрогал воду пальцами ноги… Ух, жутко! Решившись, я крепко ухватился за самый край низких перил и прыгнул!

Вода сперва обожгла меня, а потом сделалось даже хорошо. Но задерживаться я не стал и, подтянувшись, выпрыгнул наружу.

— Хватай одежду и беги в домик греться! — сказал батюшка, подавая мне крест, который я торопливо чмокнул. — И ты тоже беги! — обратился он к Ковачу. — Не стой на морозе после купания, застудишься!

— Спасибо, — сказал Ковач. — Я не застужусь.

А я уже был в дощатом сборном домике. Здесь было до вольно тепло — или так казалось после купания. Во всяком случае, сюда была проведена отводка от основного кабеля, идущего к фонарикам, и к ней подключены два электрообогревателя. Помощники священника (дьяконы, кажется) выдавали всем купающимся либо по стаканчику подогрето го кагора, либо по полстаканчика водки, да еще предлагали шоколад, разломанный на мелкие кусочки. Я выпил теплого кагора и взял один такой кусочек шоколада, а потом стал быстро одеваться, стараясь держаться поближе к электрообогревателю.

Когда я вышел из домика, Ковач уже оделся. Какой-то мужик что-то шептал священнику на ухо, а священник поглядывал на Ковача с любопытством и уважением.

Видимо, священнику объясняли, кто это такой.

— Здорово, да? — сказал я Ковачу.

— Здорово, — согласился он. — Пойдем?

— Пойдем, — кивнул я.

После ледяного купания и горячего кагора с шоколадом меня совсем разморило, и было такое ощущение, что я могу заснуть на ходу.

Народ вокруг продолжал веселиться, а мы пошли назад.

— Я завтра опять к тебе зайду, ладно? — спросил я.

— Заходи, — согласился он. — Правда, я могу быть на заводе… Но ты же увидишь.

— Знаешь, — сказал я, — очень хорошо, что ты приехал в наш город.

Он, как это часто с ним случалось, ничего не ответил.