Вместе с Россией

42. Петербург, сентябрь 1914 года

Тайная советница Шумакова была счастлива. То, о чем она мечтала всю жизнь, воплощалось в действительность. В ее квартире у зятя и дочери — настоящий политический салон.

Петербург говорил о салонах светских дам: о салоне графини Ирины Илларионовны Шереметьевой, урожденной Воронцовой-Дашковой, где собирались оппозиционно настроенные офицеры гвардии и судачили о Распутине, о салоне графини Софьи Сергеевны Игнатьевой, где собирались правые и поносили на все лады левых и кадетов, о германофильствующих салонах графини Марии Эдуардовны Кляйнмихель, фрейлины Софьи Карловны Буксгевден, тетки очаровательного князя Феликса Юсупова — Елизаветы Феликсовны Лазаревой. Остроты, родившиеся в салонах, разлетались по всей столице.

Когда еще было неизвестно, вступит ли в войну Англия на стороне союзников, из гостиной графини Игнатьевой полетело: «Британский сфинкс молчит на весь Петербург!»

Послы и военные агенты блистали в салонах остроумием, генералы и полковники делились свежайшей военной информацией, политики предлагали оригинальнейшие решения вечных проблем. Словом, салон — это законодатель умственных мод, источник мудрости для всех, кто удостоен чести бывать в нем, гордость и слава хозяйки и хозяина.

А вот теперь салон и у Шумаковых, как по привычке называли фамилию советницы и ее дочери, забывая при этом, что есть здесь муж Татьяны — Глеб Иоаннович Кожин. Забывчивость простительная, ведь всегда салон славен хозяйкой.

Зато Глеб Иоаннович трудился как пчелка, чтобы собрать в свой улей уже знаменитых или только еще нарождающихся «общественных» деятелей. Словечко становилось модным, кто-то серьезно запускал его в оборот, как жука в ухо. Обозначало оно главным образом шумливых депутатов Государственной думы и других пылких ораторов, обличающих всяческие беспорядки в империи.

Два или три известных в думских кругах депутата регулярно стали приходить по четвергам к Шумаковым на вечерний чай. Им нужна была аудитория, чтобы самовыражаться, и они нашли ее не только в лице доброй тайной советницы, ее славной дочери, грешившей в юности даже марксизмом, и скромного, но деловитого господина инженера путей сообщения. Дом бывал полон гостей — милых и приятных интеллигентных людей, один из которых, кажется, даже сотрудничал в газетах.

Для полного торжества Татьяны пригласили Шумаковы и кое-кого из участников старых, довоенных «четвергов». Попала в их число и Настя. Во-первых, она теперь была женой Генерального штаба полковника и весьма недурна собой, что очень могло украсить политический салон. Во-вторых, когда полковник вернется с фронта — Шумаковы были убеждены, что Соколов находится именно там, — его рассказы о военных действиях послужат к вящей славе собраний у Шумаковых.

Настя ничего не знала о подобных сложных политических рассуждениях Аглаи Петровны и была весьма удивлена, когда Татьяна разыскала ее и пригласила к себе на «четверг». Оказывается, она не держала обиды за тот маленький инцидент, который Соколовы учинили со спиритом в доме на Пушкинской прошлой зимой. Она была бы счастлива видеть у себя давнюю подругу — ведь соберется кое-кто из старых друзей, придут и новые люди — депутаты Думы и даже один профессор — гордость Петербурга.

Анастасия давно, с самого начала войны, не имела вестей от Алексея. Ее дни и вечера без него были просто мучительны. Славная и добрая тетушка Соколова заботилась о ней как о родной дочери, опекала как могла и делила с ней тревогу об Алексее. Но ничто не могло рассеять молодую женщину, томимую неизвестностью. Повинуясь своему характеру — быть там, где трудно, где нужны заботливые женские руки, — Настя решилась пойти работать сестрой милосердия в лазарет Финляндского полка, неподалеку от дома, где еще недавно жила с родителями.

В начале сентября, когда в столицу стали поступать первые раненые с Северо-Западного фронта, Настя прошла ускоренные курсы сестер милосердия и теперь несла дежурства в палате для тяжелораненых. Но через день она была свободна и не знала, куда себя деть, чтобы унять бесконечную тревогу и мучительные ожидания весточки от Алексея.

Ближайший четверг оказался свободным. Анастасия согласилась побывать у Шумаковых.

Просторная гостиная была полна гостей. Их возраст и политические платформы, судя по разговору, были самыми разнообразными. Кадет восседал здесь рядом с трудовиком, монархист по-парламентски спорил с эсером.

«Здесь явно нет большевиков… — решила Анастасия, — в противном случае настроение кое-кого из гостей было бы не таким благодушным».

Молодой и красивой даме немедленно нашлось удобное место поблизости к главным пророкам, сиречь депутатам Государственной думы. Один из них, громоздкий и заросший мужчина дикого вида, держал как раз слово. Он комментировал несчастье под Сольдау.

— Целая армия потеряна! Цвет российского воинства! Неужели опять повторяются бесславные сражения позорной японской войны? Неужели снова великая Русь идет к катастрофе — революции?!

Оратор сделал эффектную паузу, в которую немедленно влез следующий желающий высказаться общественный деятель. Он был в отличие от предыдущего думца чисто выбрит и лыс. Его голова возникла в воздухе, словно розовый шарик на веревочке галстука. И говорил он тоненьким и писклявым голоском.

— Посмотрите, кто командует доблестными русскими войсками! Генерал Ренненкампф — немец! Его даже не предали суду за то, что он и шага не сделал в помощь Самсонову! Рейнботы, Гакебуши, Штюрмеры и прочие Утгофы, Корфы, Мейеры заполняют штабы, командуют полками и дивизиями, ведают снабжением армии! Поистине — неладно что-то в Датском королевстве!..

Кто-то из германофильствующих гостей перебил оратора и, чтобы пустить разговор по другим рельсам, подбросил новую тему.

— Мы должны объединиться и поддержать правительство, ибо российское отечество в опасности! Не стыдно ли, господа, сейчас, в эти трудные для России дни, вносить раскол в общество, как это делают большевики, призывая к поражению самодержавия?

— А вы?! А вы сами?! Разве с трибуны Думы вы не подрывали самодержавие, призывая к конституции, свободе, равенству?..

Насте было интересно следить за спором, в котором сталкивались позиции разных группировок «общественности».

— А вы знаете, вы знаете?.. — ворвался вдруг в разговор гость, которого представили Насте как видного публициста. — Есть основания для пессимизма, особенно наблюдаемого в высших сферах…

Все общество замерло, пораженное столь громко высказанным откровением. Ведь еще недавно про высшие сферы говорили только шепотом, а теперь во весь голос, да еще принародно! Польщенный вниманием, осведомленный публицист продолжал:

— В этих кругах… в этих кругах уже давно обращают внимание на то, что неудачи… неудачи постоянно преследуют императора… судьба всегда против него… против него… жизнь его величества… его величества… это сплошная цепь катастроф!.. Говорят даже… — публицист понизил голос, — что линии его руки ужасны…

— Ах! — воскликнула какая-то дама.

— Да! Да!.. Государю императору предопределены несчастья…

Журналист то громогласно, то понижая голос, напомнил про Ходынку в день коронации, когда несколько тысяч человек было задавлено. Спустя несколько недель Николай отправился в Киев и там на его глазах утонул в Днепре пароход с тремястами людей. Еще несколько недель спустя в его присутствии в поезде умирает любимый министр князь Лобанов. Затем последовала война на Дальнем Востоке, когда япошки потопили императорский флот, а с ним и замечательного адмирала Макарова, пал Порт-Артур, разгромлена Маньчжурская армия… После кровопролитной войны — революция 1905 года, ее жестокое усмирение… Политические убийства — великого князя Сергея Александровича в Москве… В Киеве в двух саженях от него самого убивают Столыпина… А теперь?.. Что теперь должна думать общественность о перспективах этой несчастной войны? Она опять началась поражением…

Бойкий сосед Насти, вещавший, словно пифия, беды и несчастья для России, замолчал так же внезапно, как и заговорил. Однако эффект он произвел сильный — общество притихло независимо от партийных взглядов. Тягостное молчание затянулось.

— М-дааа!.. — прервал его депутат-трудовик. — Народ надеется на верховного главнокомандующего великого князя… Вот это сильная личность!

— Если бы была сильная, — окрысился на трудовика кадет, — то не погубил бы цвет российской армии а Мазурских озерах и лесах в угоду братьям-союзникам… Самая лучшая помощь Парижу — наступать на Галицию, как это делают генералы Рузский и Брусилов… А знаете, что говорил Сергей Юльевич Витте про великого князя? Он считает Николая Николаевича вообще мистически тронутым… Граф полагает, что великий князь натворил и еще больше натворит бед России!..

Настя слушала бойких ораторов и приходила в недоумение. Добро бы это были революционеры, на худой конец анархисты или эсеры… А то ведь чистейшей воды «слуги буржуазии», как выражается Василий. Однако они теперь подкапываются под самодержавие, ругают главнокомандующего. Вот ведь времена настали! Толкуют о единстве народа и армии, народа и власти, а сами подрывают это единство… Народ в их речах — как разменная карта у банкомета…

Между тем гости Шумаковых вновь вернулись к трагедии армии Самсонова и к бездарности генералов, ведших ее в бой. Имя самого командующего, покончившего с собой и ушедшего таким образом от позора за разгром армии, произносилось с сочувствием и прощением — в среде русского офицерства пуля в лоб всегда считалась достойным выходом из трудного положения.

Анастасия поражалась тому, с каким апломбом говорили «общественные» деятели о войне, о страданиях «несчастных солдатиков», о горячем энтузиазме «героев, рвущихся в бой». В своем лазарете она слышала правдивые и жуткие рассказы раненых солдат о кровавой бойне, идущей от Балтийского моря до Карпат, о том, как по живым людям хлещет с неба шрапнель или как поднимается к небу огромный столб огня, обломков деревьев и клочьев человеческих тел, когда на окоп падает германский тяжелый снаряд.

Салонные разговоры о войне, разглагольствования о милых союзниках, прожекты наступлений — все вызывало у Насти глухое раздражение. Она улучила удобный момент, когда витии притомились и гостей пригласили к столу. Настя ушла не прощаясь.