Вместе с Россией

61. Мельник, июнь 1915 года

Очередная встреча Соколова со Стечишиным была назначена в трех десятках километров от Праги, в виноградарском городишке Мельник, стоящем на холме при слиянии Лабы и Влтавы. В маленьком городе, излюбленном месте отдыха пражан, можно было легко найти укромный уголок для продолжительной беседы.

В старинной гостинице «У моста», стоящей на пражской дороге, там, где она выходит из Мельника и следует дальше на север по берегу полноводной Лабы, штабс-капитан императорского и королевского Генерального штаба «Фердинанд Шульц» в пятницу вечером потребовал себе два номера рядом, обязательно с окнами на Лабу. Второй номер офицер абонировал для богатого пражанина, пожелавшего провести конец недели со своим родственником на лоне природы в центре чешского виноделия.

Филимон прибыл утром в наемной машине. Соколов завтракал в это время на балконе. Он с удивлением увидел, как Стечишин и хозяин гостиницы, вышедший на шум авто, сердечно обнялись. Когда раздался стук в дверь и она отворилась, Алексей увидел сначала источающую дружелюбие и радость физиономию трактирщика, а затем широко улыбающегося Филимона.

— Это мой старый друг Франта! — похлопал по плечу хозяина Стечишин. — Он патриот не только Мельника, но и свободной Чехии!.. А это — штабс-капитан Шульц из Вены, симпатизирующий славянам, поскольку его жена — чешка… — представил Соколова старый разведчик.

— Рад видеть вас под моим кровом, драгоценнейшие господа! — поклонился трактирщик, — я, прикажу принести самые сокровенные кувшины из подвалов…

— Что угодно, Франта, — безразлично отозвался Стечишин. — Покажи мою комнату…

Филимон за последние месяцы сильно сдал. Видимо, сказывалась усталость от целого года войны, ежечасный риск, которому он подвергался, напряженная работа… Соколов с огорчением отметил, что его еще недавно моложавое лицо здоровяка осунулось и покрылось мелкими морщинками, походка перестала быть пружинистой и легкой, фигура сгорбилась. Однако глаза горели неукротимым огнем по-прежнему, излучали силу и ум.

Выходить из гостиницы на пустынную улицу и привлекать к себе излишнее внимание соратникам не хотелось. Тем более что там царил зной. Здесь же, в комнатах окнами на север, среди толстых каменных стен было прохладно и тихо. Трактирщик уже успел выполнить свое обещание, и полдюжины глиняных кувшинов с белым вином «Людмила» стояло на простом дощатом столе в покое Филимона.

Алексей принес с балкона два удобных плетеных кресла. Филимон закурил свою неизменную сигару. Совещание началось.

Стечишин без промедления сделал обзор работы группы, Соколов набрасывал в записной книжке особым кодом некоторые цифры и данные. Голос Стечишина звучал глухо, а в тоне проскальзывали нотки печали и озабоченности. Алексей поначалу отнес это к усталости Филимона, к тому, что в Галиции продолжалось германо-австрийское наступление и русская армия, теснимая превосходящими силами противника, вынуждена была отходить, оставляя эту славянскую землю на растерзание австро-германским грабителям и насильникам.

Он решил было, что произошло какое-то несчастье с одним из чешских разведчиков и резидент печален потому, что пока не знает о судьбе своего человека.

— В Праге все в порядке! — коротко ответил Филимон. Он был очень доволен тем, что депутат рейхсрата, профессор Томаш Массарик, активно сотрудничавший с русской разведкой, сумел под предлогом болезни дочери получить заграничный паспорт и выехать вместе со всей семьей в Швейцарию. Массарик был самой крупной фигурой в антиавстрийской борьбе чехов, и Эвиденцбюро уже начало свою охоту за ним. Без сомнения, профессор мог значительно больше принести пользы, сплачивая ряды борцов за пределами страны, чем сидя в австрийской тюрьме…

Массарик сумел создать целую разведывательную сеть, которая не только собирала чисто военные сведения о передвижениях германских и австрийских войск, но и вела серьезную работу по укреплению славянской солидарности, разложению чешских полков, умело применяя для этого русские листовки, разбрасываемые на фронте русскими аэропланами.

Когда Филимон закончил свой рассказ о Массарике, краткое оживление его снова сменилось глухой печалью.

— Филимон, друг мой! — заглянул ему в глаза Алексей. — Что с тобой творится?! Ты словно заболел! Может быть, мы переправим тебя через Румынию, где фронт еще не установился, в Россию и ты сможешь отдохнуть в Крыму? Увидишь свою жену!.. За тобой же пока не охотятся!

— Не беспокойся, брат мой! — с тяжелым вздохом ответил Стечишин. — Я не устал и не болен… Я подавлен тем, что увидел в двух концентрационных лагерях… Это дьявольская выдумка австрийцев — создать невыносимый ад на земле для людей, которые виновны только в том, что считают себя русскими и говорят на русском языке…

До Соколова и раньше доходили слухи, что власти Австро-Венгрии интернировали, словно военнопленных, собственных подданных-русинов, живших на Галичине, в Буковине и Карпатской Руси. По государственной логике Австрии, вся верная национальным традициям, сознательная часть русского населения Прикарпатья была сразу же объявлена «изменниками» и «шпионами», «русофилами» и «пособниками русской армии». С первых дней военных действий тех русин, кто осмеливался признавать себя русским, употреблял русский язык, хвалил Россию, — арестовывали, сажали в тюрьмы, а иногда и убивали без суда и следствия. Австро-венгерские войска начали свои зверства еще тогда, когда под ударами русских войск отступали из Галиции. Теперь же, после Горлицкого прорыва и обратного завоевания Лемковщины, как назывались районы Прикарпатья, населенные лемками или русинами, наступил второй акт драмы.

Священников, благословлявших русские войска, освободившие Галичину, австрийские военные власти теперь приговаривали к смерти. Крестьян, «виновных» в том, что они продали корову или пару свиней русскому интендантству, — тащили на виселицу. Интеллигентов, руководивших просветительными кружками и обществами, бросали в заключение…

Проглотив комок горечи, Филимон Стечишин, уроженец Галицийской Руси, поведал Алексею галицийскую Голгофу.

— Еще не раздались первые выстрелы на поле брани, еще война фактически не успела начаться, как австрийцы стали сгонять сотни и тысячи русин в тюрьмы со всех уголков Прикарпатья… — Спазм перехватил ему горло, и Стечишину пришлось сделать глоток вина, чтобы продолжать.

— Виселицами уставлены села и города Галичины, трупы расстрелянных запрещено убирать и хоронить, ее лучшие сыны — в тюрьмах и концентрационных лагерях… Сначала австрийцы сажали всех русин, арестованных по доносам мазепинцев, в крепость Терезин — отсюда это будет верстах в сорока, — махнул рукой в сторону северо-запада Филимон. — В старых кавалерийских казармах, на соломе, кишащей вшами, разместили австрийцы русинскую интеллигенцию — врачей, адвокатов, священников, чиновников, студентов. Крестьян побросали в казематы и конюшни. В первое время кормили еще сносно и разрешали прикупать что-то за свой счет в кантине. Потом режим ужесточился. Единственно, что помогает многим арестантам сохранять жизнь, — это участие в их судьбе окружающего чешского населения. Среди истинных славян, кто от души помогает узникам, две благородные чешские женщины — госпожи Анна Лаубе и Юлия Куглер…

Стечишин горестно помолчал, на его глазах появились слезы.

— Ах, Алекс! Еще страшнее, чем Терезин, другой концлагерь — Талергоф под Грацем в собственно Австрии. Там такие жестокие порядки, что люди умирают сотнями, голодают, гниют заживо в эпидемиях сыпного тифа и дизентерии… Только в марте умерли 1350 заключенных… Русины назвали его «Долиной смерти». Это дикое варварство цивилизованных австрийцев! Принудительные работы, вопиющая грязь, мириады вшей, полное отсутствие врачебной помощи и лекарств!

Алекс! Что же творится на белом свете! Где же бог? Почему он не остановит этот ужас?!. — глухо закончил рассказ Стечишин.

Соколов молчал, подавленный рассказом старого русина. Он представлял себе ужасы австрийской тюрьмы, просидев несколько месяцев в Новой Белой Башне в Праге. Правда, ему «повезло» в том, что его тюрьма находилась в столице Чехии и благодаря чехам-служителям режим в ней был более человечным. Но он содрогнулся, мысленно ощутив прикосновение к телу прелой соломы, шевелящейся от движения паразитов.

— Сколько же лет еще будет продолжаться это убийство? — обхватил голову руками Филимон и словно при острой зубной боли закачался в кресле.

Ясный свет дня померк и для Алексея. Мирная Лаба, катившая свои струи на север, к Терезину, широкая цветущая долина сразу потеряли всю прелесть и краски. Ибо совсем рядом, в нескольких десятках километров от мирного и солнечного Мельника, томились и страдали люди только за то, что гордо говорили в лицо австрийским жандармам: «Мы — русские и родной язык — русский!»