Внуки королей

Противоречивый рай

Моторы надсадно гудят. Самолет несется сквозь самый чистый эфир, какой только можно себе представить, по небу, на котором в это время года никогда нет ни единого облачка; он летит над желто-коричневой саванной, покрытой зелеными крапинками, над печальными, высохшими руслами рек. С высоты двух тысяч метров нельзя различить деревень, потому что цвет стен и крыш хижин — не что иное, как цвет самой саванны, ее почвы, ее опаленной травы. Наше представление о красивом ландшафте возникло дома, в нашей зеленой, ухоженной, расчлененной на мелкие части Европе. Африка не ухожена и не размельчена: саванна выглядит на западе так же, как и на тысячу километров далее на восток; понимание красоты африканского ландшафта должно прийти к нам, так же как понимание людей Африки.

— Скоро мы приземлимся в Бамако, — прокричал нам француз-радист, проходя мимо.

Когда мы почти месяц назад, прибыв из Европы, впервые приближались к столице Мали, от волнения у нас громко стучали сердца. Сегодня мы радуемся, тому что возвращаемся сюда.

Как все ошеломляло нас тогда! Первые впечатления в первое солнечное утро, первое посещение изобилующего красками африканского базара. Женщины, предлагающие чудесные овощи, морковь и цветную капусту, лук, перец, блестящие фиолетовые баклажаны, ямс и бататы, маниок и нашего старого знакомого — картофель. Хельга, казалось, вертелась вокруг собственной оси. «Только посмотри, — восклицала она, — и это в декабре!» Это была не обычная торговля на рынке, не предложение товаров, это был призыв, мольба и преследование возможного покупателя. Были ли в этом виноваты наши белые лица? За мной увязался один юный паренек; ему было лет четырнадцать, возможно и меньше. На своем ломаном французском языке, подхваченном на улице, он предлагал себя: «Я твой бой, я работать прима для месье». Он не отставал; видимо, он даже не понимал, что я отвечал, а может быть, просто не хотел поверить, что нам не нужен слуга. В Мали есть еще безработные. Это мы поняли, находясь среди великолепия овощного рынка.

Улицей дальше — базар тканей. Торговцы, закутанные в красивейшие ткани, носят на голове свои красочные, с богатыми узорами товары. Здесь великолепие красок оставляло далеко позади овощной рынок. Эти торговцы не преследовали нас, так как европейцы привыкли носить другое платье, не ярко-голубое или красное, не зеленое или желтое, не те ткани, на которых напечатаны буквы алфавита, и не такие, на которых беспрерывно повторяется надпись: «Да здравствует Мали!» Здесь мы впервые, услышали, что в Мали, стране хлопка, не производится текстиль, за исключением изделий ручного ткачества. Все эти цветы, орнаменты и рисунки, которые показались нам столь африканскими, поставляются фабриками Франции, Англии, Западной Германии и Японии. На месте тщательно изучается вкус африканцев, но само предприятие работает далеко от Африки.

В первое же утро мы познакомились с колоссальным магазином самообслуживания «Принтания». Это французский магазин, в котором работает очень немного французских продавцов и много африканцев; супермагазин, занимающий целую улицу. Здесь можно получить все: ветчину и разнообразные французские вина, консервированные трюфели и шотландское виски, сосиски с капустой и артишоки, альпийское молоко и альпийскую воду в белых жестяных банках, дамские штанишки и чертежные кнопки — все это европейского происхождения. Напротив — «бистро», как во Франции, где сидят на стульях перед входом и пьют итальянское «Чинзано» со льдом или голландское пиво «Хайнекен». Но лицезрение снующих здесь слепых нищих с мальчиками-поводырями может лишить пиво всякого вкуса. Да и африканские торговцы с их змеиными шкурами, шейными цепочками и деревянными фигурками не отстанут от того, кого примут за богатого белого…

Бамако, главный город африканской республики, которой в наше первое посещение исполнилось всего лишь год, уже с первого дня показал себя как средоточие противоречий: поставь себя посредине, в самом центре этого города и попробуй распутать клубок; не отчаивайся, если то, что ты сочтешь уже распутанным, еще долго не станет гладкой нитью, которую можно беззаботно наматывать вокруг руки!

Так было тогда, месяц назад. Наматываем ли мы теперь уже распутанную нить?

На стеклянной табличке над дверью пилота вспыхивают слова: «Пристегнуть ремни. Не курить». Под нами виден Нигер, «река рек», солнечно-голубое великолепие, острова, которые преграждали бы путь кораблям, если бы около Бамако вообще было возможно судоходство. Дивный, широкий, полноводный Нигер…

Мы приземляемся.

Тогда для нас был сенсацией каждый плоский глинобитный дом на шоссе по дороге к городу, красная земля, красная пыль, которая лежала на листьях вечнозеленых деревьев; каждая мать, которая сидела на корточках перед своим домом и готовила вечернюю похлебку; каждый баран, которого должен был объезжать автомобиль. Сегодня мы видим все это гораздо менее отчетливо, потому что мы это уже знаем. Зато сейчас нам уже известно, что эта часть города, этот квартал с его красными, немощеными, пыльными улицами, которые имеют только один номер или совсем его не имеют, и есть настоящий африканский Бамако. Мы въезжаем в центр, носящий печать колониализма, в европеизированное ядро города с его каменными домами, асфальтированными улицами, ослепительным освещением и автоматическими светофорами на перекрестках; с кино, французскими роскошными магазинами, лавками ливанских купцов, с виллами и парками, которые вполне могли бы находиться в Южной Франции. Въезжаем в город слепых нищих, аперитивов, подающихся перед едой, ждущих работы грузчиков и баров, таких, как «Ле Мулен», который почти не посещают африканцы.

Бамако по европейским масштабам — небольшой город, но для Африки — значительный; в нем НО тысяч жителей. И если на окраинах мы можем еще заблудиться, то в центре уже знаем каждый угол и почти каждого, кто стоит и чем-нибудь торгует на углу. Мы живем в маленьком привокзальном отеле, потому что там дешевле, чем в «Гранд отеле», дешевле и человечнее. Там живут и наши друзья.

Сейчас в Бамако учатся молодые работники газет из всех областей обширной страны. Руководители курсов первого года обучения — главный редактор и радиорепортер из Москвы, корреспондент из Праги и постоянный представитель агентства Франс Пресс в Бамако — Борис, Коля, Карел и Рене. Мы радуемся, что увидим их снова. Но вечером, во время ужина, их стол в саду привокзального отеля пуст. Вместо них нас обнаружил торговец, тоже старый знакомый, необыкновенно высокий худой человек в пепельно-сером бубу. Бесшумно направляется он к нашему столу. Цветное покрывало, которое предлагает торговец, действительно очаровательно. Сотканное местными ткачами из местного хлопка, оно состоит из красных, синих, желтых и зеленых полос. На этих цветных полосах вытканы различные мотивы: светящиеся синие зубцы на отливающем красным фоне — как африканское небо и африканская земля. Огонь красок, который нам предлагает этот человек, поднял бы мертвого из могилы. Они возбуждают в нас острое желание получить покрывало, привезти домой этот кусок африканского неба, африканской земли, символ африканской радости жизни. Но мы быстро соображаем, что небо и земля стоят очень дорого.

— Не нужно, спасибо.

— Семь тысяч, — тихо говорит торговец и настороженно всматривается в мое лицо.

Еще раз говорю «нет» и выразительно поднимаю руки. Торговец с серьезным видом расхваливает блеск красок, прочность товара, его размер.

— На всю кровать, — шипит он так тихо, как если бы раскрывал величайшую тайну, и совсем развертывает одеяло. Небо и земля, символы радости, висят в его печальных пепельно-серых руках. Сколько же я готов за это заплатить?

— Нам не нужно, спасибо.

— Шесть тысяч, — говорит торговец.

— Я не дам и тысячи, — повторяю я упорно.

— Пять тысяч, — говорит он совершенно спокойно, говорит еще много, но я не понимаю всей этой тарабарщины. Я больше уже не слушаю, качаю головой и смотрю на него так строго, как только умею.

— Ничего не поделаешь. Покончим с этим.

Тогда он развешивает покрывало на спинках стульев. Красный, желтый, синий, зеленый — все цвета красуются около нас. Мы можем гладить и ласкать покрывало: под пальцами оно мягкое, словно пух. Пожар красок, созданный волшебством из снега малийского хлопка. Торговец оглядывается по сторонам и заговорщически шепчет мне на ухо:

— Для вас всего только четыре тысячи, месье.

— Нет, — говорит Хельга и смотрит на покрывало, — Но, может быть… — добавляет она колеблющимся голосом.

Быть молодым и свободным!

Сотрудник «Хроники»

Теперь уже торговле нет конца. И только потому, что, по словам «пепельно-серого», мы его старые знакомые, хорошие друзья и клиенты, покрывало в конце концов становится нашим. За две с половиной тысячи франков. Мы кладем его перед собой и ласкаем глазами.

— Алло, как дела? — кричит нам издалека Коля. За ним следуют Борис и Карел. — Что делают дети, соседи и друзья? Что я вижу, появилось одеяло? Сколько? Две пятьсот? Вас обвели вокруг пальца. Ну, что вы видели на Сенегале?

Затем, удовлетворив свое любопытство, друзья с увлечением рассказывают о своей работе. Перед каждым столом в саду сидят кошки и смотрят, не упадет ли чего на пол. Они следят за нами серьезными голодными глазами. В привокзальном отеле таким образом кормятся двадцать три кошки. Из громкоговорителя несутся громкие звуки французского шлагера: «Je t’aime, je t’aime, je t’aime, mats je n’ose, je n’ose pas…»[3]

Преподаватели корреспондентских курсов тоже впервые встречаются с новой Африкой. Их ученики — а среди них есть и одна девушка, которая, если дело пойдет на лад, станет первой журналисткой страны, — всего несколько лет ходили во французские школы; они не изучали основ философии, плохо разбираются в науках, в языке и не имеют вообще никакого представления о том, что такое газета и как в ней пишут. Но они полны патриотизма и ненависти к колониализму; у них много сил и доброй воли.

— Недавно мы писали сочинение, — рассказывает Борис, главный редактор. — На какую тему? Да просто о том, как ходят по магазинам. Что вы думаете вышло из этого? Страшно интересно! «Наши предприятия еще не наши предприятия», — написал один. Я могу передать содержание его работы только приблизительно. «Я покупаю кусок материи, который хочу подарить зятю к свадьбе. Моими франками я помогаю французскому капиталисту стать еще богаче, а хлопок, из которого соткана ткань, собрали мои братья на берегах Нионо. Хлопок напоен потом моих братьев. Если бы я хотел, я бы мог купить французский красный перец из Кайенны, хотя наши поля дают много красного перца; говядину из Нормандии, хотя на берегах Нигера пасутся огромные стада рогатого скота. Все это я не покупаю, но ткань я вынужден купить. Но по нашему пятилетнему плану…» Остальное вам, наверное, уже ясно.

— Разумный план, — задумчиво добавляет Карел из Праги, — по нему в ближайшие годы будет сооружен текстильный комбинат с прядильней, ткацкой, красильней; его производственная мощность в целом составит около 2500 тонн. А если бы наши студенты немного больше разбирались в диалектике… — он делает паузу, — знаем ли мы, что они еще дали бы нам для раздумий. К счастью, обучение не заканчивается, и уже есть кое-какие результаты. Но разовьем мысль дальше…

Он снял очки, и можно было предположить, что мы исчезли из его поля зрения. Но теперь еще четче вырисовывается для него на черном куске неба над садом мысль, которую он хочет выразить. Карел передает ее примерно так: «Капиталисты прислали нам из Европы ткани, на которых можно увидеть Патриса Лумумбу, Секу Туре или кого-нибудь еще из африканских вождей, надписи: «Да здравствует Мали» или единственное слово «справедливость». Это все выглядит очень дружественно. Только европейские фабриканты сделали это не потому, что им так уж нравятся вожди африканского освободительного движения, не потому что они вдруг стали борцами за справедливость или не имели другой цели, кроме как сделать африканцев патриотами. Ткани были созданы потому, что каждый предприниматель прекрасно понимал, что они блестяще пойдут здесь на рынке именно сейчас, и они действительно принесли большие деньги. Но патриотические высказывания на блузках женщин и мужских бубу на самом деле помогли укрепиться в Африке чувствам патриотизма, свободы, справедливости. Этого нельзя было предусмотреть заранее. И чем сильнее эти чувства, тем раньше мы будем, как раз в соответствии с пятилетним планом, на собственных фабриках ткать малийские ткани. За это мы должны быть благодарны европейским текстильным фабрикантам, так как они позаботились на свой манер о том, чтобы Мали в ближайшее время покупало у них поменьше тканей…»

Так мы прядем свои мысли и ткем при этом первые ткани из хлопка с полей Нионо. Громкоговоритель между тем изрыгает без остановки французскую танцевальную музыку и шлягеры Латинской Америки. Южноамериканские песни сейчас в моде.

Снова появился «пепельно-серый» во всем блеске своих необычайных способностей. На сей раз он несет под мышкой два бамбарских меча в красивых плетеных кожаных ножнах. Африканские мечи, символы старой племенной вражды, теперь уже идут на рынок как предметы искусства или сувениры для иностранцев. И цепи принес «пепельно-серый»; звенья их из пестрых камней. Так мстит теперь Африка Европе, которая однажды пошла на нее в поход с ничего не стоящими стеклянными бусами. Есть цепи из зерен плодов африканских деревьев и кустарников, названия которых я никогда не мог правильно произнести, и из раковин каури. Сначала торговец застывает, просительно улыбаясь, около стола ганской футбольной команды, которая завтра выступает против одиннадцати игроков малийской национальной сборной. Там его долго не задерживают, это можно было заранее предвидеть; нам же не спастись от него.

— Да, планы, — продолжает Коля начатый разговор, — и планы, конечно, тоже. Мы думали о том, чтобы совершить со студентами поездку по Мали. Если, конечно, правительство согласится. Они должны изучить свою страну, потому что до сих пор правомерен парадокс: европейцы знают об Африке больше, чем сами африканцы, хотя это неверно, если уж быть абсолютно точным. До конца узнать Африку может только она сама. Об этом и идет речь. Они должны изучать страну и ее проблемы, так как это их страна и их проблемы.

— Из этого потом получится книга, — добавляет Борис. Против своего обыкновения он говорит почти торжественно — Это у нас в сердце, понимаете? Сборник. Мы напечатаем его в Москве на французском языке. Первую книгу о Мали, открытом глазами малийцев.

Громкоговоритель под пальмой неожиданно замолкает. Вероятно, что-то испортилось. Это великолепно. «Пепельно-серый» приближается широкими беззвучными шагами к нашему столу. Я пытаюсь подозвать кошку, но она видит, что у меня пустые руки, и прыгает прочь.

Гомер в Мали

Один из работников радио рассказал о нас певцу Бансумане. Великий певец просил сообщить, что ожидает нашего посещения в полдень следующего дня.

Нам нужно посетить певца в его доме, так как он стар и очень знаменит. Он слеп от рождения. Рассказывают, что его лютня может играть сама без его прикосновения. Мы сможем увидеть это чудо; Бансумана ждет нас.

И мы вспоминаем одну историю, которая живет в народе, словно древняя легенда. Мать Бансуманы, говорится в ней, была в таком ужасе от слепого ребенка, которого она произвела на свет, что решила его убить. Как и все женщины, она носила его в платке за спиной. Она вскарабкалась на дерево, и там наверху развязала платок. Ребенок упал на землю, но остался жив. С тех пор мать полюбила свое слепое дитя.

Человек с радиостанции ведет нас через вереницу улиц, огибая множество углов, мимо маленькой пригородной мечети к глинобитному дому, похожему на все дома, в которых здесь живут люди. Уличная пыль покрывает наши лица. Человек с радио будет служить нам переводчиком, так как Бансумана, как и все народные певцы, не знает ни слова по-французски. Он говорит и поет на языке своего народа, на бамбара. Дети со всего квартала служат нам проводниками; но когда мы пересекаем двор, прилегающий к дому Бансуманы, они робко остаются позади. Мы входим в пристройку дома с плоской крышей. В углу веранды на циновке сидит Бансумана и неторопливо обедает. Он ест вместе с молодыми людьми и мальчиками своей семьи. На почтительном расстоянии от мужской группы, сбившись в кучу, едят женщины. Одна из них поспешно приносит для нас скамейку. Бансумане это не мешает.

Мощная голова, сильный подбородок. Энергичной линией поднимается его лоб. Я ищу глаза. У него нет глаз. Его вид был бы ужасен, если бы лицо не светилось такой радостью, если бы на нем не было стольких хитрых морщин и морщинок, если бы оно не было так полно степенного беспокойства, подобного движению на африканских улицах, полно приятного достоинства. Похоже на то, что губы его улыбаются. Бансумана, который никогда не видел солнца и человека, радостно сидит за трапезой.

На расстоянии руки стоят перед ним миски из пестрой эмали; подобные им продаются повсюду на рынках. В одной медленно тает брусок льда: Бансумана пьет талую воду, смешанную с теплой водой из водопровода. Он запускает пальцы в просяную кашу, быстрым вращательным движением двух пальцев скатывает шарик, окунает его в острый соус и отправляет в рот. Он улыбается, как волшебник из сказки. В его лице есть и утренняя улыбка солнца, и отблеск ночных молний. Мы наблюдаем слепца безо всякой робости. Его пальцы блестят от жирной пищи.

— Я слышу, пришла дама. Хочет дама попробовать мою просяную кашу?

Человек с радио переводит первую фразу певца. Бансумана вежлив и ничего более; он ждет только нашей благодарности, а не нашего ответа. Он окончил свою трапезу. Немедленно все прекращают есть. К певцу подходит мальчик с калебасой, полной воды для омовения. Бансумана опускает руки в калебасу. Мальчик протягивает ему полотенце.

Бансумана вытирает руки и переходит к делу.

— Я рад, что пришли немцы. Сколько я ни общался с немцами, всегда это были достойные люди.

Еще раз благодарим его. Замечаем, что приехали из демократической Германии.

Бансумана

Бансумана поворачивается в сторону двора, откуда на веранду падает поток света. Он опускает голову на руку, закрывает глаза, словно солнечный свет ослепляет его. После короткого молчания он выражает сожаление, что никогда не — был в демократической Германии:

— Когда в прошлом году наш ансамбль поехал в Берлин, я должен был остаться дома.

— Раз вы не могли приехать к нам, мы пришли к вам.

Никогда не следует пытаться ускорить подобный неторопливый разговор. Но вот певец продвигается на шаг ближе к цели:

— Один раз меня посетил европеец, и я рассказывал ему истории с восьми до одиннадцати утра.

— Мы не хотим так злоупотреблять вашим временем и задержим вас не более чем на полчаса.

— Что хотите вы услышать? — спрашивает он. — Я знаю всю историю Мали.

Бансумана уже очень стар. Известно, что он поет старинные легенды, которые для него не что иное, как история страны.

— Хорошо, — говорю я. — Если я могу выбирать, то хотел бы услышать песню, направленную против колониализма, так как французское чужеземное господство стало теперь уже тоже историей.

— Такой песни я не приготовил. Но, если вы придете завтра снова, я буду петь о борьбе против колониализма.

Нет, уж раз мы сегодня попали к нему, то хотели бы насладиться его искусством. Он может петь по своему усмотрению об одном из великих людей в истории его страны.

Бансумане приносят лютню, плоский, обтянутый звериной шкурой четырехструнный инструмент. Вместо колков струны закреплены на стянутых вокруг грифа кожаных ремнях. Затем юноша подает ему бубу, полосатое одеяние со множеством складок. Бансумана настраивает инструмент, задумчиво поднимает голову и молчит.

«Я могу петь, я могу ударить по струнам…» — начинает он через некоторое время. Он поет речитативом, игра на лютне подчеркивает или прерывает слова. Звук лютни сопровождает ритмическое позвякивание. Его производит кусок белой жести, вырезанный из консервной банки; он укреплен на конце длинного грифа и окаймлен свободно пропущенными через него колечками.

Время от времени пение прерывается речью, рассказом. Напрасно человек с радио пытается мне все перевести и объяснить. Безнадежная попытка. Но я все же узнаю, что речь идет о великом Сундиате, легендарном царе средневекового государства Мали, о рыцаре и его коне. Мне кажется, я улавливаю звон скрещивающегося оружия, голоса воинов и топот тысячи копыт: Сундиата, герой, едет верхом во главе войска рыцарей, он едет но священной земле к гробу пророка.

На лице Бансуманы отражается весь ход его повествования. Оно сжимается в страхе и ужасе, смеется в лицо врагу, светится восторгом, а потом неожиданно становится безмятежно спокойным. Светло-розовый кончик языка певца в то время, когда говорит только его лютня, переходит из одного уголка рта в другой. Бансумана снимает лютню с колен и кладет ее рядом на циновку, продолжая играть одной рукой. Лютня звенит и играет рядом с певцом, но никто не смотрит на нее. Глубокая тишина царит на веранде, все глаза прикованы ко рту Бансуманы, следят за переменами на его лице. Волшебник захватил всех в плен, он держит слушателей беспощадно, крепко, они полностью подчинены его воле, видят его глазами и переживают вслед за ним.

Сундиата посещает Мекку. (Я давно уже перестал записывать отрывки, которые удавалось уловить из уст переводчика). «Прибыв в Медину, Сундиата видит ту же звезду, что стояла над Меккой…» Рассказ заканчивается перечислением имен и становится совсем похожим на библейский. Повторение — мать восточной поэзии. «И сын его и ее был такой-то, и он и такая-то произвели на свет…»

За свою долгую жизнь Бансумана никогда не видел ни солнца, ни человека, ни дерева. Но его лицо отражало неизмеримый мир, бурный, жаждущий, полный страстей, ласковый мир. Великий мир искусства, мир большой истории. Он никогда не видел, хранитель древних и древнейших сокровищ своего народа, но он освещает их силой своего человеческого сердца.

Говорят, Гомер был слеп. Может быть, это и правда. Ведь и слепой Бансумана — ясновидец.

Слепец Бансумана — зрячий

Как Кати становится новым городом

Утром, когда пламенеющие деревья еще бросали через улицу свои стройные тени, Диавара был уже внизу перед отелем, а рядом с ним стояло какое-то удивительное существо из рода автомобилей. Он радовался, что ошеломил нас.

— Стар, как баобаб, — кричит Диавара, задрав голову вверх. Мы узнаем, что машина принадлежит его другу, который уехал на несколько недель. — Влезайте без раздумий, сегодня мы увидим нечто особенное.

И вот он, одетый в белое, уже сидит перед нами за рулем древнего «Ситроена», гремящего жестяного автомобиля. Так началась наша поездка в неизвестное и особенное.

Нужно быть справедливым к Диаваре. Ему тридцать четыре года, из них тридцать три он прожил как цветной подданный во французской колонии. Его жизнь была жизнью без отчизны, без отдыха. Неутомим он и сегодня. Теперь у Диавары домик на краю города, потому что он, по его словам, не терпит шума. Наш гид страстно любит охоту, про которую может рассказывать истории более фантастические, чем сам барон Мюнхгаузен; он избегает алкоголя по той причине, что мусульманин никогда не должен брать в рот спиртного, и, наморщив лоб, молча смотрит мимо, когда пьют другие. Со скрежетом переключая скорости нашего драндулета, в попытке преодолеть гору по дороге на Кулубу, он продолжает разговор на излюбленную тему:

— В целом они подлецы, месье. Сначала они посылают белых патеров, миссионеров, словно дело идет только о религии. Затем приходят солдаты и торговцы. И в один прекрасный день, проснувшись, обнаруживаешь, что ты живешь в колонии. Все французы — подлецы.

— Совершенно верно, — бросаю я, — все верно, за исключением последнего.

— Ах, месье! — возражение Диавары звучит как философский вздох. Потом он замолкает и пытается выжать все до предела из своего «бебе», этого дряхлого ящика, а горе все нет конца. Возможно, Диавара точно знает, что накопившийся гнев еще раз поможет ему достигнуть цели.

Нужно быть справедливым к Диаваре, когда он в маленьком городе Кати, удаленном от Бамако на пятнадцать километров, превращается в пламенного агитатора, в пылкого патриота, преодолевая даже привитую ему с детства мусульманскую идеологию кисмета — судьбы… Он ведет нас в старый квартал с кривыми узкими улочками, где вперемежку стоят ящикообразные глинобитные дома и круглые крестьянские хижины. Куры вырыли себе ванны в теплой земле переулка; мальчик тянет козу из одного дома в другой; осел, прижавшись к глиняной стене, сонно лежит в тени и, скучая, смотрит нам вслед. Из-за угла прямо на нас выскакивают голые и полуголые, припудренные пылью детишки. «Бонжур, месье, бонжур», — галдят они хором и, как все дети, останавливаются только тогда, когда их прогоняет Диавара. Он никогда не потерпит, чтобы Хельга фотографировала подобных детей; я не могу больше видеть голого ребенка, чтобы не вспомнить торжественные слова Диавары о достоинстве его страны. Нужно быть справедливым, хотя это не всегда легко. Кто тридцать три года своей жизни видел честь своей страны, растоптанной в грязи, того нельзя осуждать, если он иногда святое понятие достоинства носит перед собой как фетиш.

— Здесь воняет, — замечает Хельга, принюхиваясь, — только чем? Ты не чувствуешь? Рыбой? Тухлой, сушеной, гнилой?..

Диавара останавливается среди раскаленного переулка.

— Посмотрите, пожалуйста, внимательно на нее, на нашу старую Африку. Какова эта улица? Кривая и узкая. Здесь текут нечистоты. И здесь, боже мой, в центре улицы посадили еще и помидоры. Широкими должны быть улицы, широкими, прямыми и полными воздуха! — Он разводит руками, так что широкие рукава его белого бубу взлетают, как белые голуби. — А там, посмотрите, в стенах пробиты дыры. Это дело обмерщиков. Так как все, что вы видите, — снова взлетают «белые голуби», — будет снесено. Здесь проложат широкую улицу, бульвар.

Бульвар через старую Африку и через «бар», на который разрешает нам бросить взгляд Диавара. Там, во дворе, окруженные курами и козами сидят на земле два-три человека и пьют просяное пиво из калебас; рядом с ними в бутылках, которые стоят на солнце, бродит пиво, желтое и пенистое. И через мрачные, закопченные глинобитные постройки и через площадку для игр, где мальчики занимаются физкультурой на ржавых останках скончавшейся французской военной автомашины.

— Мы благодарим вас за то, что вы привели нас сюда, месье Диавара. А теперь дайте и нашему фотографу возможность поработать спокойно, — говорю я, используя его великолепное утреннее настроение.

— Ну, конечно! Мадам должна все… У нас сегодня много времени!

— Ты можешь здесь фотографировать сколько твоей душе угодно, — обращаюсь я к Хельге.

— Это действительно очень мило с вашей стороны, — отвечает она.

Диавара хватает меня за руку. То, что мы видели до сих пор, это только старый, предназначенный на слом Кати, «квартал туземцев», «город африканцев», так как в Кати до недавнего времени был расположен большой французский военный лагерь. Он тянет меня мимо потрескавшихся глинобитных стен к месту, откуда я могу посмотреть на широкую прямую улицу, по сторонам которой уже красуются новые дома. Пока еще это одноэтажные глинобитные дома, но они уже выше, солиднее, красивее, с полными воздуха верандами и прочными крышами, которые выдержат и летние дожди. Перед нами расстилается скорее идея улицы, возможно, ее следовало бы назвать трассой, так как она еще неровная и неутрамбованная; по ней, поднимая пыль, с громким блеянием катится стадо овец. Но эта улица — смелая, сильная идея «аборигенов», которые стали свободными гражданами.

На новом бульваре Диавары везде лежат приготовленные для строительства глиняные кирпичи, сформованные из материала разрушенных стен. Наш друг бежит обратно — так быстро, что его бубу развевается позади него, — и приводит фотографа, чтобы юна запечатлела и эту картину: уже готовые новые дома, их строительство, множество людей, которые формуют сырцовый кирпич, подносят в корзинах на голове камень для фундаментов. Мужчины, женщины и даже дети — все помогают.

— Под конец, — провозглашает Диавара, — дома будут оштукатурены известью и белизной засверкают на солнце. Это теперь наша религия! — пылко восклицает он.

Диавара! Где же твоя вера в Аллаха, который пять раз в день призывает к молитве и ни одного раза к работе?

Население Кати само приняло решение о превращении своего города в более современный и здоровый, и эту задачу жители выполняют собственными силами. Только за строительство улиц платит правительство.

— Африканец может все, — заявляет Диавара и вспоминает о ткаче, которого мы видели в тени дерева; с его станка сходила узкая дорожка ткани из отечественного хлопка. — Если вам угодно, — продолжает наш гид, — я тоже умею ткать. Но я могу и строить дом.

Мы давно уже не одни. Дети… Будь внимательна, фотограф, смотри, чтобы не слишком много голых мальчиков попало в объектив твоего аппарата! Я знаю, ты хочешь запечатлеть на пленке и старое и новое, потому что лишь на фоне старого новое открывается наиболее ярко.

Но не только дети бегают за нами. Секретарь бургомистра также предоставил себя в наше распоряжение: он дает нам много цифрового материала. Пришел учитель, который хотел бы показать нам свою школу. Это — низкая постройка из бетонных кирпичей с крышей из рифленого железа. Построена школа благодаря помощи жителей, их трудами и на собранные ими деньги. Как и везде в школах ищу я на доске «каждодневную мораль». В Кати она очень коротка: «Ты должен помогать другому».

Учитель знает маленький холм, с которого хорошо виден город. Темная манговая роща окаймляет извилистое русло реки; поля земляных орехов и огороды, где посажены различные сорта овощей, окружают город. Манго и морковь, баклажаны и капуста, картофель и лук сотни лет варились в кастрюлях колонизаторов.

— Их брюхо никогда не насыщалось, — резюмирует учитель.

— И голова кружилась от вина, — добавляет Диавара.

Они смотрят друг на друга, и смех катится вниз с холма на сады и дома. Воздух, который жаркие лучи солнца словно пронизали насквозь, чист как стекло. Вдали, среди обломков скал, бродят белые козы.

— В период дождей все это намного, намного красивее, — говорит учитель и показывает на желтые выжженные вершины. — Тогда торы и долины покрыты зеленью.

Коробка сигарет

Тункара Балла, двадцати двух лет, холостой, родом из деревни, расположенной неподалеку от столицы. Его отец умер три года назад. От чего? Тункара не может сказать. Мать возделывает арахис, два брата помогают ей в поле.

Какого труда стоило мне узнать о начале его жизненного пути! Тункара говорит по-французски так, что я скорее угадываю его рассказ, чем понимаю. Вот он сидит передо мной на стуле, смотрит на меня не очень радостным, скорее даже испуганным взглядом и, очевидно, все еще никак не может понять, что все это должно значить. Зачем я пригласил его в отель и почему спрашиваю о матери, о братьях, об арахисе?

Сегодня утром я увидел его около велосипеда, к багажнику которого он прикрепил свой ящик с сигаретами. Потому что Тункара один из многих юношей в Бамако, торгующих сигаретами. Удивительно, но в Африке почти невозможно получить сигареты в магазине, нет их и в ресторане; приходится пользоваться услугами разносчиков. Тункара стоит около французского ресторана «Аквариум». Я прошел бы мимо него, если бы он, прислонившийся к своему велосипеду, чем-то не привлек моего внимания. Тункара, опираясь на руль, читал книгу и при этом с отсутствующим мучительным выражением лица шевелил толстыми губами.

Увлекательный рассказ

Я попросил пачку французских сигарет с фильтром. Он немедленно протянул мне две.

— Одну, — сказал я.

— Возьмите две, месье, — возразил он и посмотрел на меня с немой просьбой в глазах, немного печально.

Я взял две пачки, тронутый его бесхитростным способом убеждения.

— Что вы там читаете? — осведомился я.

Не говоря ни слова, он дал мне книгу в руки. Тункара изучал первую главу французского учебника для африканских детей. В ней весьма популярно было описано, как выглядит деревня фульбе и чем занимаются ее жители.

Я должен был идти дальше. Было около полудня, самый тихий час дня. Улицы города почти пусты. Черная монахиня в очках проехала на велосипеде, ее белая одежда развевалась сзади, как знамя. Засвистел регулировщик на перекрестке, заставив подъехать к краю тротуара мотороллер, который запросто проехал на красный свет. А я все еще стоял рядом с продавцом сигарет и листал его книгу.

— Знаете что, — сказал я, — не зайдете ли вы сегодня вечером ко мне в привокзальный отель? Хотите? Я живу в номере одиннадцать. — Поскольку он посмотрел на меня так, словно ничего не понял или не хотел понять, я прибавил: — Вы принесете мне коробку «Джоб», целую коробку, согласны?

Тункара понял, но далеко не все. Он вынул коробку сигарет, десять пачек.

— Нет, не теперь, принесите мне их сегодня вечером, в привокзальный отель, в номер одиннадцатый.

— Хорошо, месье, — ответил он, — понял, в номер одиннадцать.

— И не забудьте взять с собой свою книгу. Мы ее немного почитаем, договорились?

Теперь Тункара сидит передо мной, книга лежит у него на коленях. Он пришел с двумя коробками сигарет, но я решительно отказался от одной. Потом мы читали вместе первую главу о фульбе, которые живут в круглых хижинах и занимаются преимущественно скотоводством. Тункара читал слово за словом, а я повторял за ним. Произношение Тункары было ужасным, казалось, что язык распух у него во рту. Смысл фраз он, видимо, понимал плохо.

Он спросил, не учитель ли я. Сначала я хотел ответить отрицательно, но потом сказал для простоты, что так оно и есть. Я все еще надеялся узнать побольше о его жизни. Но это оказалось тяжелой задачей.

— Что у вас на лице, Тункара?

Его щеки прорезали два шрама, нанесенных, вероятно, искусственным путем. Он малинке, объясняет Тункара, и шрамы означают принадлежность к роду дяди.

Не хочет ли он выпить пива? Тункара энергично отказывается. Простые и бедные люди относятся к запретам Корана в большинстве случаев серьезно, а в Мали живет девяносто процентов бедных крестьян.

— Оранжад, Тункара?

Лимонад он пьет охотно.

В Бамако Тункара пришел, как мне наконец удалось узнать, потому, что нужно было зарабатывать деньги. Только поэтому. Ведь в деревне его ждет невеста. На следующий год должна состояться свадьба, и родители невесты потребовали пятнадцать тысяч франков в качестве выкупа. Это очень большая сумма, но не больше, чем платят обычно в таких случаях.

В практических расчетах Тункара разбирается прекрасно. Работая боем у французов, он мог бы зарабатывать три тысячи, самое большее три с половиной — четыре тысячи франков в месяц. У «новых европейцев» — под ними он понимает представителей социалистических стран — он зарабатывал бы десять тысяч, но такие места редки; они почти все заняты. Продавая сигареты, он получает даже немного больше.

Тункара излагает все это без робости, хотя и слегка запинаясь и почти на непонятном мне языке. Он даже как бы торжествует: мол, видишь, Тункара совсем не глуп…

И затем снова наступает пауза, словно желание Тункары сообщить еще что-либо полностью исчерпано. Я неожиданно тоже чувствую себя усталым. Вот я позвал к себе юношу, он, наверное, ожидал от меня бог знает чего, а я просто не знаю, что с ним теперь делать.

— Может быть, мы прочтем еще раз первую главу? — вдруг просит он.

Как хорошо, что я в конце концов могу выполнить его желание! И он читает еще раз громко, с сильным акцентом, читает о том, как живут фульбе. Его выговор не стал лучше.

— А для чего вам нужно все это? Вы посещаете школу?

— Да, — отвечает Тункара.

Но вечерние занятия начнутся только через месяц, однако он уже теперь купил учебник, потому что хочет хорошо подготовиться. Тункара доверчиво сообщает мне, что у него есть друг, носильщик. Неужели же он должен отстать от него, когда они вместе пойдут в школу? Вообще-то говоря, его другу можно посочувствовать; ведь носить грузы тяжелее, чем торговать сигаретами. Кроме того, это дает меньше денег. Однако друг говорит по-французски лучше, чем он, Тункара, и учит уже вторую главу.

— Ну так попробуем в третий раз прочитать про фульбе, — предлагаю я.

С тех пор Тункара всегда протягивает мне руку, когда я прохожу мимо ресторана «Аквариум», не забывая добавить: «Как дела, профессор?» И если я прошу пачку «Джоб», то получаю только то, что прошу. Никогда больше он не пытается с чистосердечно-печальной миной всучить мне вторую.

Тамтам истины

Несмотря на обилие нищих и торговцев, я охотно сажусь перед маленьким кафе, бистро, вооруженный азбучной истиной: судьбу нищих один человек изменить не может, даже если он станет еще глубже запускать руку в свой карман; и торговец будет так же назойлив, даже если я буду каждый день покупать дюжину слонов из черного дерева. Но об этом хорошо рассуждать. Стоит однако, сесть за стол, как опять кому-нибудь подаешь или что-нибудь покупаешь, ибо нищие и торговцы окружают тебя со всех сторон. Подходит еще один проситель, и я говорю ему, что только сейчас подал или уже купил, хотя совершенно бессмысленно информировать его об этом. На третьего нищего или торговца я просто не смотрю, хотя мне было бы легче подать ему или купить у него, чем смотреть мимо. Должна ли страдать моя совесть? Видимо, нет, но тем не менее она не чиста.

Как на сцене, раскрываются передо мной картинки из жизни Бамако. Черная лохматая собака, лежа прямо на проезжей части, охраняет кафе, окруженное стеной из пыльных листьев, и не дает прогнать себя ни людям, ни машинам. Мальчишки с сигаретами, хмурые и злые, набрасываются на мальчишек-нищих, заявляя, что те мешают посетителям, в надежде, прогнав их, самим завладеть карманами клиентов. Здесь постоянно работает и чистильщик сапог, но у него дела идут плохо, потому что даже европейцы носят здесь самые легкие сандалии, у которых почти нечего чистить.

Мавританка

Женщины, привязав за спину грудных детей, с грузом на голове, очень прямые, проходят мимо — когда-то они смогут снять с себя груз? Однако они всегда веселы. Несколько велосипедистов занимают всю ширину улицы. Затем проходит старик, держа прямо над головой черный дождевой зонтик, защищаясь им от солнца. Другой старец проезжает на мотороллере; ветер относит в сторону его бубу, захлестывая им колесо. Черные блестящие машины дипломатов, медленно скользя, пробираются вдоль улицы. Шатаются без цели, одетые по парижской моде вчерашнего дня, вооруженные транзисторным приемником юные франты. Вот они скрылись за углом. Белый патер с крестом на цепи поверх белой сутаны и тропическим шлемом на покрасневшей от жары голове приближается к нашему кафе, увлеченно болтая с черной дамой. Двое юношей в спортивных рубашках, с газетами в руках, беспечно ведут громкий разговор на французском языке. На другой стороне улицы появляется целая дюжина школьников. Портфели или перевязанные бечевкой книги они ловко несут на голове; занятия в школе кончились, и они спешат домой. Перед французской мясной лавкой две девушки, стоя бок о бок, предлагают каждому проходящему европейцу свои последние помидоры. Утром овощи уже будут вялыми и утратят всякую ценность. «Все за пятьдесят франков, мадам, месье, все за пятьдесят франков». Они даже не обращаются к африканцам: ведь те никогда не станут платить такой цены.

И продавцы газет. Они самые тихие из всех торговцев, никогда не пристают к покупателю: ведь их товар и так идет хорошо. «Эссор» («Подъем»), единственная ежедневная газета страны на французском языке, освещает насущные проблемы Африканского континента, рассказывает о борьбе за независимость во всем мире. «Революция на Кубе и ее влияние на Южную Америку» — гласит выразительный аншлаг. Рядом напечатана карга. На третьей странице — длинная, набранная жирным шрифтом статья о значении сельскохозяйственных товариществ. Здесь же — малийско-советское коммюнике о техническом, экономическом и культурном сотрудничестве.

Проблемы, поднимаемые газетой, очень важны. Они могли бы заполнить не одну страницу, но газета мала. Дважды встречается сообщение об Алжире: «О борьбе соседнего народа» и «1962 — год алжирской независимости!» Фотографии, лозунги: Эжени Коттон прибыла в Бамако. Она будет присутствовать на конференции интернациональных женских организаций. Президент Модибо Кейта посещает школы, детские сады, социальные учреждения. Президент изображен на трех больших фото, рядом с ним детские личики — прилежные, испуганные, счастливые — и учительница, явно польщенная посещением высокого гостя.

Но все эти известия, передовицы, репортажи, публикуемые в газете, доступны лишь небольшому проценту малийцев — тем, кто уже научился читать, кто владеет французским языком. Поэтому, несмотря на недостаток места, в газете много иллюстраций: ведь фотографию легче понять. Растет, хотя и медленно, число школ и вечерних курсов, увеличивается и количество грамотных, правда, с моей, европейской точки зрения, также очень медленно. Но кто умеет читать, читает «Эссор», некоторые пока еще с трудом, по слогам.

Однажды, сидя в бистро и просматривая газету, я увидел там рядом со статьей о народной медицине в Бразилии и отчетом о последних успехах добровольцев на трудовом фронте поэму, занимающую половину газетной страницы. Она называется «Тамтам истины». Автор поэмы — Мамаду Голого, государственный секретарь информации республики, директор ежедневной газеты «Эссор», блестящий публицист, один из немногих лириков страны, создающий свои произведения на французском языке. Это мужчина высокого роста, подкупающий блеском своего ума, своим открытым характером. Государственный человек и поэт…

Лумумба не может умереть

Другая, неписаная литература страны, несравненно более обширна и имеет гораздо большую практическую ценность для народа, так как доходит до самой отдаленной хижины. Чужестранцу она остается неизвестной, если он не знает местного языка. То, что вечер за вечером поется в сопровождении лютни, барабана, балафона[4], остается у нас в памяти только как нечто экзотическое, нечто полное настроения. А если бы мы захотели узнать содержание этого творчества, — кто передаст нам представление о форме, о красоте картин, о ритме и рифме?

Гриоты сегодня — певцы без покровителей. Это не их вина. Когда-то они были кастой, певцами королей и господ, которые давали им еду, одевали и почитали их. Королям были посвящены песни гриотов. Они пели им хвалу и вдохновляли на битвы. Гриотов почитали настолько, что если они и попадали в плен, то их миновал жребий рабства. Певца почитал даже победоносный враг, исходя из того, что тот станет теперь петь в его честь.

В колониальный период феодальные отношения были устранены, и исторически сложившиеся связи заменены современной позорной дубинкой. Гриоты остались, но кто должен был их кормить и одевать? Новых господ из-за моря они не воспевали, но хорошо сохранили в памяти песни народа.

— пели малийские партизаны, боровшиеся против французских войск.

Как хранители древних традиций, гриоты оказали немалое влияние на крепнущее стремление к свободе. Кто изо дня в день держит перед лицом народа зеркало его гордой истории, закаляет волю народа, призывая сломать дубинку позора. Так жили гриоты, так пели они на праздниках и торжествах, утоляя свой голод и жажду милостыней, которая им перепадала.

В день, когда Анастас Микоян посетил Бамако, все магазины были закрыты и вся работа остановлена. В этот день, когда даже школьники были освобождены от учебы, чтобы они могли увидеть и приветствовать высокого советского гостя, я стоял рядом со своим африканским знакомым на улице и ждал прибытия Микояна вместе с тысячами африканцев. Многие знали моего друга, подходили к нему, заводили с ним разговор. Стены людей по обеим сторонам улицы становились все плотнее. Музыканты, играющие на тамтамах, опускались перед ними на землю, играющие на балафонах выстукивали молоточками свои ритмы. Время от времени от рядов отделялось несколько женщин. Захваченные музыкой, они исполняли несколько на танцев. Создалось подлинно праздничное настроение. Вдруг на противоположной стороне улицы одна из женщин запела. В словах песни я уловил имя человека, стоящего рядом со мной.

— Что это значит? — спросил я.

Лицо моего друга замкнулось. Очевидно, моя наблюдательность была ему неприятна.

— Да что это может значить? Гриотка, — сказал он.

Ему было неудобно, что певица перед сотнями слушателей восхваляла его. Он умный и сильный человек, имеющий заслуги в борьбе за свободу родины; такие же высокие заслуги имел и его отец. Она пела это в надежде, что мой друг заплатит ей одну-две сотни в награду. Однако ничего подобного не случилось, и пение быстро кончилось.

Гриоты в освобожденном Мали могут преодолеть кризис и возродить свою профессию народных певцов, если они, носители фольклора, включат в него и новые темы. Президент Модибо Кейта обратился к ним с просьбой не воспевать его, как они раньше воспевали рыцарей и королей. Не он, писал им президент, принес стране свободу, а народ; не он создает новые ценности, а народ. Он просил их всегда помнить об этом и воспевать народ и его созидательное творчество.

Радио ведет передачи на основных языках Мали, не только на французском, но и на бамбара, фульбе, сон-гай и тамашек; оно посылает в эфир не только новости, но и песни. Бансумана — частый гость в Радиокомитете Бамако и благодаря новой технике снискал в дополнение к старой славе неизмеримо большую известность. Та же станция передает песни юной певицы Могон Дафе Сако. Чтобы привлечь крестьян к строительству новой зоны орошения Нигера, Сако пела по малийскому радио:

Наиболее популярна в народе ее песня о герое с реки Конго:

Это песенное искусство так же прямолинейно, как мышление людей, к которым поэтесса обращается. Эти стихи без прикрас, но за ними стоит сила просыпающегося континента.