Внуки королей

Полип-великан

Уже давно мы должны были бы быть снова в пути. Целую неделю мы только и говорили о своем будущем «великом путешествии». Поскольку вся его подготовка была возложена на Диавару, то мы считали, что все будет организовано отлично, и сами ничего не предпринимали. Дело в том, что Бамако «овладел» нами. Стоило нам пройти по улице, как наше внимание привлекали какие-нибудь новые интересные люди или предметы.

Но нам приходилось торопиться. Время стремительно бежало вперед, солнце поднималось, а уровень воды в Нигере, по которому мы собирались проехать добрую часть пути до Тимбукту и еще дальше Тимбукту, непрерывно понижался. В Управлении судоходством я попросил назвать мне день и час, когда в Мопти отойдет последний пароход, последний перед началом больших дождей.

Наконец сегодня ранним утром мы отправились в путь. Мы расставались с Бамако, а Диавара, кроме того, еще с двумя женами и пятью детьми. У него, как и у нас, было чемоданное настроение. Мощный легковой автомобиль марки «Лэндровер» готов к путешествию, шофер и седоки на своих местах, телеграммы отправлены. Итак, мы едем. Превосходное шоссе Бамако — Сегу радует глаз. Первые 240 километров «великого путешествия»; асфальт блестит как зеркало, колеса машины поют под нами, и мне тоже хочется петь.

— Это наше шоссе свободы! — восклицает Диавара.

Отрезок превосходного шоссе был залит асфальтом сразу же после провозглашения независимости. Незадолго до Сегу — Диавара обращает на это наше внимание — широкая дорога неожиданно сужается, а пыльная полоса за обочиной становится шире. Эта часть дороги строилась французскими фирмами еще в колониальное время. Здесь, по словам Диавары, деньги текли, не воплощаясь в асфальт на шоссе, а непосредственно в карманы предпринимателей. В Сегу находится «Оффис дю Нижер» — управление крупным разветвленным сельскохозяйственным предприятием в орошаемой зоне долины Нигера. Остаток этого дня, часы между послеобеденным отдыхом и поздним ужином, по французскому обычаю, мы проводим в затемненном, хорошо вентилируемом и все же душном кабинете директора «Оффис дю Нижер». Солнечные лучи прорываются сквозь закрытые ставни и дверь веранды, лежат как сверкающие клинки на столах и креслах из стальных трубок и на карте, которая покрывает всю стену.

— Можно гордиться тем, что на этом посту — один из наших друзей, — удовлетворенно замечает Диавара, прежде чем представить нас генеральному директору Управления. Затем Диавара извиняется перед нами: в Сегу живут его двоюродные братья, и они будут очень недовольны, если он не навестит их.

Генеральный директор любезно дает нам пояснения.

— Интересная голова, жаль только, что слишком мало света в комнате, — сожалеет фотограф.

Хотя директору только 30 лет, он уже много путешествовал и повидал мир. В Советском Союзе, Корее и Вьетнаме он знакомился с проблемами строительства социалистического сельского хозяйства и охотно говорит о революционном подъеме масс в этих странах как о цели, к которой стремится также и Мали. Он хорошо знает прошлое Африки, хотя сам еще очень молод. Это прошлое также молодо. Ведь нет и года, как «Оффис дю Нижер», госхоз, превышающий все привычные размеры, а при колониальном режиме бывший целым государством в государстве, перешел под управление независимого Мали.

— Был передан безвозмездно, но в совершенно плачевном состоянии, — говорит директор.

История Управления — показательная глава в общей истории колониализма. Едва Франция в конце XIX века утвердилась в центре Западной Африки, как родилась первая идея соорудить гигантскую оросительную систему на Нигере. Английская колониальная империя оседлала Нил и наживалась на египетском хлопке; колониальная же Франция, вытесненная с Нила, решила создать собственный хлопковый рай в Западной Африке. Предложение начать подготовительные работы во внутренней дельте Верхнего Нигера между Сегу и Тимбукту исходило от талантливого французского инженера Белима. Область казалась ему подходящей. Широкая полоса сухой земли между пустыней и рекой, непригодная для земледелия, прорезалась мертвыми руслами Нигера, которые снова наполнились бы водой, если запрудить главный рукав и поднять тем самым уровень воды. Кроме того, еще с того времени, когда Верхний Нигер стекал в огромное озеро на юге Сахары, оставались озера и болота. Конечно, пришлось бы строить каналы, что потребовало бы большого количества рабочей силы, но в колонии последнее представляло собой проблему второстепенного значения. В случае же осуществления проекта огромная область, около 900 000 гектаров плодородной земли, была бы превращена в плантации хлопка.

Интерес номер один: техника

И вот после окончания продолжительных подготовительных работ, в 20-х годах, Франция мобилизовала для строительства плотины суданских крестьян и начала жестоко эксплуатировать их ради обогащения французских монополий. Длинные, прямые каналы были возведены силами «армии второго сорта». Так называли крестьян в тех кругах общества, для которых за этим «красивым» звучанием слов не существовало человека. Малийцы с присущей им объективностью, рассказывая о каторжном труде на этом строительстве, так описывают положение крестьян. На работы были мобилизованы молодые мужчины в возрасте до 25 лет, надежда страны. На их спины ежедневно обрушивались палочные удары. Утром, когда колонна шла на работу, один из — рабочих, для устрашения других, должен был, выступая впереди, нести связку палок. Эпидемии, недоедание, авитаминоз, жара, побои и 14 —16-часовой рабочий день послужили причиной того, что вскоре на берегах новых каналов возникли тысячи могил молодых малийцев. Это сразу же сказалось на результатах строительства. Из ожидаемых 900 000 гектаров было орошено лишь 55 000. Повсюду, сначала робко, но потом все решительнее назревало сопротивление.

Армия рабов трудилась в безлюдной стране. Чтобы ее заселить, нужно было пригнать людей силой. Никто не верил в это предприятие, как бы упорно его ни рекламировали. На вновь освоенных землях, к северу от области расселения народа бамбара, появились наконец рядом с деревнями сараколе деревни народа моей, поселения крестьян бамбара рядом с поселениями сонгаи. Даже двадцатью годами позднее крестьянин одной деревни с трудом понимал крестьянина соседнего поселения. Для колониальных властей такое смешение языков было удобно, оно совпадало с их методами эксплуатации и их планами. Африканские низшие служащие, назначаемые в поселения, должны были внушать своим колонам: «Деньги, которые общество платит, идут из Франции. Помните об этом всегда. Никогда Мали не сможет собрать здесь столько денег. Если бы французы вдруг покинули страну, то вам пришел бы конец: ведь это привело бы и к ликвидации общества».

Новые масштабы: молотилка для риса

Действительно поселенцы добились более высоких урожаев хлопка и риса, чем на покинутых ими родных полях, где они должны были обрабатывать сухую землю вручную или мотыгой, где даже плуг с воловьей упряжкой был редкостью. Здесь же воды хватало круглый год, в некоторых деревнях имелись грузовики, молотилки и тракторы, здесь вносили в почву искусственные удобрения. Но за воду приходилось платить налог, хотя для сооружения каналов было принесено в жертву целое поколение молодых малийских мужчин; за воду, машины, удобрения и семена — за все отдавали от 20 до 50 % урожая. А цены на урожай устанавливала Торговая палата в Бамако. Это была искусственно созданная нищенская оплата. Несмотря на высокие урожаи, поселенцы влачили нищенское существование, не было школ ни для них самих, ни для их детей. Но зато был дешевый хлопок для Франции из Суданской колонии, а также и дешевый рис.

Это только начало. Французские монополии требовали все больше дешевого хлопка и тем временем поставляли на африканский рынок все больше текстиля и готовых тканей. Это было выгодно. Так наконец установился кругооборот, о котором давно мечтали колонизаторы. Однако уже чувствовался и песок, который тормозил бег самовращающегося колеса: надсмотрщики с берегов Нигера — будь они с белыми лицами или, как крестьяне-хлопкоробы, с черными — говорили о Франции с таким восторгом, как будто — им заплатили за это. Поселенцы же, люди, искусственно оторванные от своего народа, лишенные школ и собственных политических взглядов, работающие не на себя и не для себя, никогда не были друзьями Франции и ее полипа-великана — «Оффис дю Нижер».

На крестьянском дворе

— А теперь смотрите, — говорит директор, поднимается, берет с полированного письменного стола карандаш и рисует на огромной карте границы области, которая орошена к настоящему времени. 55 000 гектаров — это много и в то же время слишком мало для такой обширной страны, как Мали. До самой Сахары тянется карандаш, а затем идет вдоль реки, расходящейся на множество рукавов. — Теперь надо расширять орошаемую территорию! Планомерно увеличивать число возделываемых земель; возможности Управления далеко не исчерпаны. Мы уже достигли многого. Можете себе представить, как крестьяне восприняли у нас здесь освобождение страны? Возможно, вам не понадобится для этого много фантазии, так как вы прибыли из социалистической страны.

Немногое пока еще могло измениться с того дня, когда Управление было передано государству. Известно, например, что на многих полях до сих пор сидят еще не настоящие крестьяне, а паразиты, которые заставляют других работать на себя. Но такой их жизни уже приходит конец. В основном, говорит директор, до ход с земли в госхозе возрос благодаря тому, что крестьянин трудится теперь только на самого себя. Если раньше гектар земли приносил 700 килограммов хлопка, то теперь он дает нередко до трех тонн. Передовые методы обработки почвы в «Оффис дю Нижер» будут образцом для всей страны.

Мы выехали черной ночью, когда созвездие Южного Креста мерцало прямо над горизонтом. Мы мерзли и мечтали о таком дне, который будет длиннее других африканских дней. В Сегу заканчивается асфальтированное шоссе, которое привело нас сюда; теперь мы движемся по проселку в северном направлении. Неожиданные прыжки скрежещущего автомобиля гонят усталость из наших тел. Наши глаза пока еще бодрствуют. Они следят за кроликами, которые прыгают с дороги, попадая в свет фар, и иногда кувыркаются от страха. Мимо автомобиля проносятся разбуженные птицы.

На маленьком мосту Диавара просит остановиться. Это первый канал «Оффис дю Нижер». Я выскакиваю из машины и бегаю туда и обратно, чтобы согреться. Ничего особенно нового я здесь не вижу; я наблюдаю лишь за тем, как бледное светило, возвещающее наступление утра, выплывает из воды нам навстречу.

— Это самый первый канал, — поясняет Диавара, — он был вырыт еще царями Бамбара.

— Такой древний?

— Да, он существует с семнадцатого столетия. Садитесь скорее, мы поедем сейчас же дальше. Ведь вы дрожите от холода.

И опять слово берет Диавара-рассказчик. Он передает нам легенду об этом историческом канале точно так, как слышал ее от гриота. Конечно, это не совсем точно, так как гриот пел на бамбара, а Диавара должен рассказывать по-французски; гриот пел стихами, а Диавара вынужден довольствоваться прозой.

— И все же послушайте. Простая маленькая история, над которой у нас много смеются. Царь бамбара Мозон жил в своем замке в Сегу. У него было много сыновей. Каждому из них он отвел отдельную провинцию, которыми они управляли, как наместники царя. Своему второму сыну Н’Дги он подарил деревню Бамбуку, поэтому его и называли принц Бамбугу Н’Дги. Все деревни братьев лежали на берегу Нигера, лишь Бамбугу находилась вдали от реки, в центре страны. Чтобы получить воду, в Бамбугу приходилось рыть колодцы.

Однажды женщины сказали жене Н’Дги, что вода в колодце испортилась и все, кто будет пить ее, ослепнут. Старый царь потому только и послал Н’Дги в эту отдаленную провинцию, что не любил своего второго сына и хотел его ослепить.

Рыдая, побежала жена к Н’Дги и рассказала ему все, что слышала от людей. Она умоляла его перенести столицу на берег реки. Н’Дги ответил: «Если я действительно сын царя, то мне не подобает идти к реке. Река должна сама прийти к царскому сыну». После этого он отдал приказ своим воинам и рабам прорыть канал к Нигеру.

Когда канал был готов, сын царя захотел проверить, действительно ли канал дошел до самого Нигера. Поэтому Н’Дги повелел рыбакам поймать в канале рыбу. Им это удалось, и принц получил рыбу.

Тогда пожелал Н’Дги, чтобы рыбаки поймали ему крокодила. Поймали они в канале и крокодила и тоже принесли ему.

Наконец пожелал принц, чтобы рыбаки поймали бегемота. Это было невозможно выполнить: ведь в канале никогда не жил ни один бегемот. Однако принц, который еще никогда в жизни не видел бегемота, настаивал и угрожал, что повелит убить сто рыбаков, если они не поймают для него бегемота в новом канале.

Тогда рыбаки взяли осла и бросили в канал, и придворный певец закричал так громко, чтобы каждый мог услышать его слова: «Слышите, как кричит бегемот? Наконец-то рыбаки поймали бегемота!»

Принц остался доволен, и ста рыбакам была сохранена жизнь.

Между тем стало уже светло. Диавара показывает на окно автомобиля.

— Вот, — кричит он и описывает рукой дугу. — Смотрите! Солнце Нигера…

Деревенский староста бамбара

Вода в пустыне

Красное и величественное поднялось солнце из своей дымки-постели на той стороне реки, засверкало над кустами и деревьями, зажгло огонь на воде. Сколько раз мы проклинали африканскую жару, но после этой холодной ночи солнце для нас означало тепло и счастье. Размахивая руками, бежали мы к нему навстречу, стряхивая оцепенение с окоченевших членов.

Театральное солнце, включенное в нужное время. Теперь оно достигало своими лучами, ставшими почти горизонтальными, огромной плотины на Нигере.

Что за картина! Она пленила нас не меньше, чем нашего патетически настроенного друга Диавару. Не меньше, чем всех других зрителей, которые непонятно откуда взялись и стояли теперь рядом с нами на ровных как стол береговых скалах: званые и незваные знатоки этих мест и просто любопытные, они не хотели отказать себе в наслаждении наблюдать иностранцев, восхищающихся плотиной.

Плотина на Нигере в Маркале

Гигантская плотина поднялась над рекой, сверкая своими стальными балками, опирающимися на ослепительно белые быки. Постепенно сужаясь, плотина превращается вдали в точку. 816 метров в длину — это одна из самых длинных дамб в мире. С какой целью было задумано здесь, в африканской колонии, строительство гигантской плотины — этого грандиозного творения человеческих рук, сделавшего просторный и дикий ландшафт Нигера строже и цивилизованней? Возникнув сначала лишь для того, чтобы еще глубже ввергнуть народ в рабство, теперь этот символ победы вознесся вверх для того, чтобы сделать молодую, еще не осознанную свободу реальной и ощутимой.

Окружающие внимательно и молча наблюдали за иностранцами. Наконец один из них начал рассказывать. Да, плотину строили французы, и ¹в 1947 году она была уже готова; но когда они вынуждены были убираться восвояси, пришлось взять ее под защиту и охранять от тех, кто соорудил ее. Нужно было помешать им взорвать плотину в последние дни. С этих пор день и ночь регулярная полиция и бригады бдительности охраняют народное достояние. «Разве мы знаем, что задумали империалисты? Разве они стали теперь лучше? Мы защищаем нашу плотину, ибо, как вы увидите, она многое нам дает».

Многое дает… Плотина на Нигере возле Маркалы превращает реку в море; здесь берут свое начало два канала. Один из них — Сахельский — направляет воду прямо на север пустыни, другой — Масинский — идет на восток. В этом месте воды Нигера переводятся при помощи стрелок; укрощенные искусством человека, они поставлены ему на службу.

Едва солнце поднялось немного выше, как оно стало уже нам докучать. Первые часы после восхода — лучшее время дня — пролетели быстро. Впервые в Африке, невдалеке от плотины, вступили мы на залитый ярким светом фабричный двор, осмотрели душные цеха и контору. Мы видели африканских рабочих: клепальщиков, сварщиков, токарей, слышали визг металлических пил и удивлялись, как мало все это нас поражает. Фабрика, рабочие — такие же, как и миллионы других в мире. И все же здесь было несколько иначе, чем где-либо: 350 рабочих этого предприятия принадлежали к тому единственному проценту рабочего класса, который имелся в Мали после завоевания независимости. Они были все без исключения рабочими первого поколения; каждый из них пришел из крестьянской хижины, каждому с детства было известно единственное орудие труда — мотыга с короткой ручкой. Возможно, как раз по-этому-то и смотрел так гордо из-за токарного станка на нас, гостей, молодой токарь, который только что сунул в рот сигарету.

Механические мастерские в Маркале были созданы во время второй мировой войны не для того, чтобы сделать наконец жителей берегов Нигера современными людьми, допустив их к работе на современных машинах; нет, они возникли в результате затруднительного положения, в котором оказались колониальные власти. В то время Франции становилось все труднее снабжать свой растущий полип «Оффис дю Нижер» запасными частями для агрегатов и отправлять машины для ремонта во Францию. Первоначально ремонтный завод был создан в качестве временной меры, что заметно на заводе еще и сегодня: производство было мелким, но многоотраслевым. И это старое сочетание сохранилось на новом заводе. Сегодня здесь ремонтируют тракторы, автомобили, сельскохозяйственные машины, электроприборы; сооружают высокие деревянные надстройки на грузовиках, нужные при уборке хлопка; строят на маленькой верфи лодки водоизмещением до 100 тонн и понтоны. Здесь рождаются первые плуги для малийских крестьян, не работающих в госхозе. В центре завода обосновался мебельный цех, который поставляет железные кровати, железные шкафы, железные стулья, железные двери: ведь металлическим изделиям не страшны термиты и плесень периода дождей.

Все рабочие «Оффис дю Нижер» здесь, на месте, научились всему тому, что они делают, но только немногие из них могут читать и писать. Поэтому они посещают вечерние школы. Их девиз: «Сделать все для Мали». Сознание того, что они являются родоначальниками будущего мощного рабочего класса, создателями национальной промышленности своей страны, которая по воле колонизаторов оставалась аграрной, придает им мужество и воодушевляет на преодоление трудностей: ведь им приходится целый день работать, а вечером учиться для того, чтобы на следующий день делать свое дело уже намного лучше.

Мастер на электрозаводе

Тени становятся короче. Сколько же прошло времени с тех пор, как мы наблюдали восход солнца! С благодарностью принимаем приглашение директора зайти к нему домой. Во время этого получасового перерыва наш водитель открыл в саду кран и сильной струей из шланга полил цветы, газоны, пальмы и агавы. Делал он это так, словно мыл свою машину. Сидеть в бездеятельности и дремать — несвойственно его характеру; он всегда ищет себе работу и не имеет обыкновения долго размышлять, когда находит что-либо подходящее. Кроме того, разве теперь в Мали, опять как и в старое время, не стало все общественным достоянием: земля, вода, сады и даже заводы. Даже то, что в этом красивом доме живет свой малийский директор завода, разве не доказательство этому. Сюда со шлангом! Стройные агавы гнутся под струей воды, как будто бы их высекли.

Нас окружают книги, картины, скульптуры, ковры, радио и холодильник; на маленьком столике перед нами стоят холодные как лед напитки. Двери в сад широко открыты — видна долина реки. Директор механического завода как бы заряжен энергией, это человек, который одним лишь своим присутствием оживляет вещи в комнате: украшенную ракушками каури танцевальную маску на стене, акварели Елисейских полей. Он наполовину фульбе, наполовину тукулер, как сказал Диавара. На мой вопрос, были ли исключением браки между представителями различных племен, директор отвечает:

— Нет, не были. Со времени господства французов всех вождей племен, кроме кочевников, лишили власти. Отчасти поэтому племена не могли строго сохранять свой патриархальный уклад. Нельзя сказать, что различие между народностями в процессе борьбы за независимость полностью сгладилось, но все же они очень сблизились. Смешанных браков больше в городах и крупных центрах, чем в отдаленных районах.

Баланс к концу колониального периода: 1 % рабочих

Быстрые и уверенные суждения директора перестали нас удивлять, когда мы узнали историю его жизни. Наш друг — один из немногих инженеров-электриков в Мали. В Гренобле у него было большое монтажное предприятие, выгодное дело. Вернулся он на родину в 1959 году, когда уже была создана Суданская Республика и полная независимость стала лишь вопросом времени.

— Что мне было там делать дальше? Мне здесь лучше, чем во Франции. Поверьте, одно только благополучие не делает человека счастливым. Работать для своей страны — вот в чем смысл.

— Все же позвольте задать вам один вопрос, господин директор. Где вы больше зарабатывали — во Франции или здесь, у себя на родине?

— Во Франции. Я постараюсь вам это объяснить… Нет ничего лучшего, когда находишь удовлетворение в работе.

Многое, что сделало эту комнату такой уютной, он привез из Франции, к тому же и еще кое-что: свою жену. Да, она француженка. К сожалению, мы не могли с ней познакомиться, так как в это время она преподавала в школе мальчикам и девочкам Маркалы французский язык, географию и историю Африки.

— Мадам чувствует себя здесь хорошо?

— Каждый чувствует себя хорошо, если нашел свое место в жизни.

Путь и день еще длинные. Шоссе идет через плотину. Утренние картины грозят исчезнуть, погрузиться в пустыню, куда мы вскоре и попадем. Мне хочется сохранить в памяти свои впечатления: эту технику в новых руках, щит электросварщика, чей отец еще совсем недавно носил деревянный щит воина-бамбара… Ответственность перед родиной, планы на будущее первого поколения рабочих…

Шоссе на Сансандинг забито песком и имеет такие глубокие колеи, какие могут быть только на шоссе, расположенном близ пустыни; солнце — это разъяренное небесное тело — жжет как огнем. К тому же взбунтовался мой желудок и все, что с ним связано; поднимается тошнота, наступает слабость. Диавара знает подобные случаи, он успокаивает, разъясняя, что дизентерия в жарких странах — обычное дело. Это мы знаем, знаем давно.

Для Хельги ясно, что я основательно застудил желудок во время ночной поездки или, что более вероятно, как всегда слишком поспешно пил ледяное виски утром в доме директора…

Древний знаменитый Сансандинг известен по старым путеводителям, которые я изучал. Мне только кажется, что во всех этих книгах ничего не писалось о палящем солнце, о песке и удушливой пыли, а также никто ничего не писал о желудке, который съезжает в сторону сердца и мозга.

Город из глины, жалкая зелень; остатки королевского дворца, представляющие собой покрытые пылью глиняные руины. На открытой равнине дышать легче… Мы буквально въезжаем в стадо ослов, которые выскочили из-за угла и, как безумные, промчались мимо, задевая боками машину.

Неожиданно для нас, но не для Диавары, нас приветствует почтенный старик, стоящий перед большим глиняным домом, плоская крыша которого, украшенная оградой из высохшего ила, похожа на корону. Старик проводит нас через двор, по которому гордо вышагивают пестрые журавли. Во флигеле нас еще раз приветствуют не менее почтенные мужчины. Сам хозяин уже куда-то исчез. К нашему собственному удивлению, мы оказываемся сидящими на деревянной! скамье напротив знатных стариков Сансандинга, которые удобно устроились на циновках, а Диавара, довольный нашими потрясенными лицами, дает волю потоку слов. Наши визави пока молчат. Диавара поет дифирамбы хозяину, патриоту и предпринимателю (судя по его словам, это примерно одно и то же). Он многое должен был претерпеть от колониальных властей: оскорбления, постоянные придирки. Ведь развитие отечественного предпринимательства бывшие хозяева считали экономически безнадежным и, кроме того, политически опасным делом.

Люди, сидящие на циновках, упорно молчат и благожелательно поглядывают на нас. Обладая некоторым опытом, прерываю Диавару:

— Понимают ли сидящие против нас господа все, что вы здесь рассказываете?

— Ни слова, месье. Они никогда не учили французский язык, как, между прочим, и хозяин. Истинный патриот Мали, из древнего рода. Итак, слушайте дальше…

Молодые девушки и женщины, легко и грациозно — как жаль, что наш язык не годится здесь для достижения взаимопонимания! — несут прикрытые тарелками миски с едой и овечье молоко в калебасах. С этого начался новый акт проявления гостеприимства. Почтенные граждане Сансандинга снова молча, как и до сих пор, поднялись и, не прощаясь, покинули помещение. Если бы мы прибыли в Африку только вчера, то усомнились бы, не вызвали ли мы чем-то их неудовольствия. Ио теперь мы уже знаем, что все в порядке. Они удалились вовсе не потому, что не хотели прощаться с нами, а ушли скромно и незаметно, чтобы не мешать нам принимать пищу. Довольный Диавара просит от имени своего друга, хозяина дома, угощаться от всей души.

Итак, мы остаемся наедине с многочисленными мисками и тарелками с просом, острым соусом, жареной рыбой, куриными шейками. Как хорошо, что моя жена по крайней мере не потеряла аппетита! Я же, не будучи в состоянии даже взглянуть на еду, не говоря уже о полной невозможности переносить ее запах, растягиваюсь на железной кровати в соседней комнате и смотрю в потолок.

Побеленные бревна… Слабость, как только я ей поддался, пошла мне даже на пользу. Слишком далеко проникли мы в глубь Африки, хотя еще утром все это выглядело совсем иначе… Я погрузился в беспокойный, полный сновидений, тяжелый сон.

После полудня, когда мы приготовились продолжать путешествие, хозяин уже ждал нас вместе со своим старым «Ситроеном» и взял руководство в свои руки. Мы должны осмотреть канал, который был сооружен уже после освобождения. Далее из слов Диавары становится известно, что наш радушный хозяин состоит пайщиком этого строительства. И вот он стоит на берегу реки, старый великан с испорченными желтыми зубами, в длинном одеянии, надменный и загадочно улыбающийся. Крестьяне, которых он, представитель партии Суданский союз, всячески направлял и поощрял, подхватили и одобрили идею сооружения канала.

В 1961 году крестьянские семьи из 27 близлежащих деревень и окрестностей вырыли первый километр шириной 10 метров и глубиной 3,5 метра. Рыли дабами, оттаскивая грунт корзинами и даже голыми руками. Правительство назначило вознаграждение (правда, довольно умеренное) за каждый кубометр вывезенной земли. Строительство канала было благополучно завершено. Он имеет 3,2 километра в длину и 3,5 метра в глубину. Это первый, сооруженный свободными людьми канал, последовавший за постройками старого «Оффис дю Нижер», где работали по принуждению. Строительство оказалось безубыточным, так как крестьяне знали, что они копали для себя. Вода уже отведена сегодня для нужд крестьян в 27 деревень.

Становится утомительным смотреть на тусклые краски, на бесконечные просторы пустынных земель: желтое, охра, коричневое, серое… Песок, попадающаяся кое-где скудная травка, убогие кустарники, баобабы, встречающиеся то тут, то там, все еще необъятной высоты и ширины, но уже голые с черными, словно паучьи ножки, ветвями. Весь день мы во власти этих картин и этого солнца. При этом мы испытываем жажду, такую жажду, что кажется, будто высохшая пена запекла рот, а нёбо покрылось чешуйками. И вот за поворотом дороги — остановка.

Остановка пока еще наверху, на мосту, над шлюзом. Внизу спешит мимо прозрачная голубовато-зеленая вода, как будто она знает цель своего движения. Эта вода глубока, ее цвет подобен цвету неба. А небо опустилось на безжалостную землю. Ты сжимаешь пальцы вокруг железных перил моста, готовый умереть от жажды, и видишь, как издалека, от невидимого Нигера течет прямо к тебе сверкающая вода Сахельского канала, слышишь, как она булькает, клокочет, шумит, манит, и ты готов броситься вниз. Ты блаженствуешь, опьяненный видом воды в пустыне. Какая роскошь! Какая жизнь среди смерти! С этих пор мы встречаем воду все снова и снова, в маленьких каналах, в ямах, между огородами, где совершенно неожиданно для нас растут всякие овощи, злаки и фрукты: картофель, бататы, лук, морковь и баклажаны, красный перец и рис, маис, гойявы и бананы…

— Представьте себе, что здесь люди раньше умирали от жажды! Мы в сахеле! — кричит Диавара, держа в черном кулаке пампельмус, словно золотое райское яблоко.

Хлопок — снег тропиков

В окрестностях Нионо мы натолкнулись на огромный искусственный оазис «Оффис дю Нижер», где вода дает возможность людям творить чудеса. Хлопковые поля невиданных до сих пор размеров простираются перед нашими глазами; крестьяне собирают белый как снег хлопок, на головах несут его в калебасах, как бы наполненных до краев пеной, к машинам. Здесь они убирают урожай четыре раза в год. Обладающие несравненно большей жизненной силой и интеллектом, чем где-либо, крестьяне здесь уже привыкли вести свое хозяйство и мыслить в крупных масштабах. Они знают, что эта земля, которая прежде была колонией в колонии, теперь принадлежит государству и стала их землей. На свое прошлое они смотрят так: «Колониальный режим был плох и продажен с головы до ног и — что самое худшее — он крал у нас урожай».

Свою теперешнюю жизнь они связывают уже с будущим. Тут и там разводят они сахарный тростник, чтобы страна стала независимой от ввоза сахара извне. Будет расти пшеница, а хлопок займет еще большую площадь. Рисоводство, напротив, вначале не 'будет развиваться. Хлопок же должен стать важнейшим предметом экспорта Мали. На прибыль, полученную от его реализации, будет создаваться национальная обрабатывающая промышленность. Это говорят нам работающие среди кустов хлопчатника крестьяне, и в их словах звучит уверенность, когда речь заходит о пятилетием плане. Хлопкоробы вытирают пот со лба. Они напоминают мне живую, быстро несущуюся воду, которая знает, куда она течет. Крестьяне советуют нам немедленно, сегодня же, осмотреть еще хлопкоочистительный завод. Ничто не может остановить нас, даже наше тело, которое не хочет повиноваться духу, попавшему в стремительно несущийся поток. Мы посетим еще сегодня фабрики в центре гигантского оазиса Нионо.

— Вперед! — зовет Диавара. Дверца автомобиля хлопает за ним, словно выстрелили из пушки, и мы летим дальше по покрытому песком шоссе. — Наше Управление госхозом и его крестьяне… о, месье, — восторгается позади меня Диавара и, наклонясь вперед, осведомляется о моем самочувствии. Неожиданно он добавляет: — Я восхищаюсь мадам, ее энергией, ее стойкостью. О, я всегда восхищаюсь ею, месье.

И вот перед нами среди полей уже возникает фабрика. Это предприятие по переработке риса, оснащенное итальянским оборудованием. Почти весь процесс — от подачи сырья до наполнения мешков очищенным, отполированным и рассортированным по качеству рисом — автоматизирован. На следующем заводе — хлопок. Неочищенным поступает он с полей и в кипах по четыре центнера покидает завод. Но прежде чем это произойдет, хлопок-сырец претерпевает ряд процессов: удаление зерен, очистку, прессование и упаковку. Кипы хлопка здесь конечный продукт, аналогичный тому, который поступает на наши текстильные фабрики в качестве исходного сырья. Но Мали, утверждают рабочие хлопкоочистительного завода в Нионо, скоро, как это предусмотрено планом, будет поставлять сырье для собственных текстильных комбинатов.

Побочный продукт хлопкообработки здесь также используется: из зерен жмут масло, из масла в свою очередь изготовляют мыло; масличный жмых идет на корм скоту, из него производится искусственное удобрение. «С поля — в поле», — обобщает Диавара, самый восторженный из нас, самый любознательный и самый неутомимый. В этих полях и заводах Нионо он видит будущее своего отечества: развитое аграрно-индустриальное государство, жители которого — страстные патриоты расцветающего Мали, сограждане справедливого, очищенного от нечисти мира — станут людьми высокой культуры.

Каков же финал этого изнурительного, но интереснейшего дня? Он окончился сердечным приглашением к ужину, которым почтил нас комендант округа Нионо. Но лишь Хельга с Диаварой оценили предложенное угощение. Я мог только лежать в постели. Поэтому комендант прислал ко мне своего представителя, светло-коричневого молодого мавра, который с отеческой заботой приготовил мне, по арабскому обычаю, крепкий, горький чай-экстракт. Я послушно выпил его. Теперь бы отдохнуть и подумать спокойно, наслаждаясь одиночеством, но не тут-то было. Еще вечером, когда мы подошли к гостинице, нам сразу же бросилась в глаза группа одетых в белое французов. Двенадцать спортсменов вполне прилично и дисциплинированно играли в волейбол на расположенном поблизости поле. Примерно такое же число европейцев оставалось зрителями. Была ночь, когда все они ввалились в дом и зашумели в ресторане. Их разговор доходил до меня сначала как глухое бормотание, затем они стали кричать и повели себя совсем не так сдержанно, как во время игры в мяч.

Так что я еще не спал, когда вернулась Хельга в сопровождении Диавары. Она возбужденно рассказывала, с каким аппетитом — я ей пока еще не завидовал — она ужинала: три блюда и хорошее вино. Она была единственной женщиной за столом, по праву сидела рядом с комендантом и единственная пила вино-почему она не должна была пить вино?.. И она сама, окончательно осмелев, вежливо поблагодарила хозяина дома…

— Вы заметили вчера среди играющих в мяч хотя бы одного африканца? — спросил меня комендант на следующее утро.

— Нет.

— Я тоже не заметил. Но скоро здесь все изменится. Эти люди — последние оставшиеся здесь французские служащие «Оффис дю Нижер»; они приезжают каждую субботу в Нионо. Да, они держатся вместе и общаются лишь между собой. С нами у них нет никакого контакта, да и прежде они не хотели иметь с африканцами ничего общего. Вот вам, если хотите, пример того, что мы называем колониалистским образом мыслен. Эти французы его сохранили. Со временем мы надеемся от них избавиться, как только сможем заменить их своими людьми.

— Почему же они остались здесь?

— Об этом я и хотел вам сказать. Потому что они нигде в мире, в том числе и во Франции, не найдут уже такой интересной и хорошо оплачиваемой работы, как в Управлении госхозом.

— Вы не думаете, что некоторые из них смогли бы стать друзьями вашего народа и искренне хотят вам помогать? Я знаю французов, которые честно сотрудничали с африканцами.

— Это мы знаем и внимательно следим за этим. Но с техническим персоналом Управления, оставшимся от времени колониализма, дело обстоит несколько иначе. Они надменны и упрямы. Если бы они захотели стать нашими друзьями, то не сторонились бы нас сегодня. Тут мы ни в чем не ошибаемся. Между прочим, здесь размещены также советские летчики, которые опыляют наши хлопковые поля на АН-2. Посмотрите-ка на них! Вы всегда найдете их в обществе африканцев. К сожалению, я не могу вас с ними познакомить, потому что в настоящее время они летают на пассажирской линии Бамако — Сикасо.

— Большое спасибо, месье комендант, в этом нет необходимости. Мы с ними встречались как раз на этой линии.

Утро было таким, как и всегда в Африке, — ликующим и восторженным. По саду коменданта прохаживался, словно на ходулях, молодой страус, который терпеливо давал погладить себя по серым перьям. Только в виде исключения, потому что он болен, заметил комендант.

Между тем с желудком у меня стало лучше. Путешествие можно было продолжать.

Принцы и священные звери

Едем, едем в юго-восточном, восточном и северо-восточном направлении. С каждым поворотом колес все дальше в глубь Африки. Красной нитью связывает местечки друг с другом колея кораллового цвета. Отмечаем и вновь забываем такие названия, как Дуна, Бла, Янгасо, Уакоро. Мужчины с мотыгами на плечах, женщины с грузом на головах внезапно появляются на краю дороги и вновь исчезают. В памяти надолго сохраняются широко раскрытые глаза детей, пристально смотрящих нам вслед. Кажемся ли мы для них каким-то чудом? А разве это не чудо — быстрые, вздымающие пыль колеса?.. Как колея соединяет деревни, так и мы схватываем картины и события, нанизываем их, подобно разноцветным камням, на нашу нить — чудное ожерелье, которое хотим привезти домой из своего путешествия.

В Дуне пересекаем реку Бани. У воды, где природа выглядит свежей и зеленой, как на палитре, шоссе переходит в красную, посыпанную гравием дорожку парка. Очаровательная картина «африканских садов» наполняла нашу душу до тех пор, пока вновь не потянулись по обе стороны дороги сухая, как солома, трава вперемежку с твердыми, словно камень, холмиками термитников, напоминающими готические постройки, деревья с длинными коричневато-черными стручками, убранные поля проса, скопления круглых хижин, голые кустики — откуда они здесь? — которые салютовали нам, стоя по-военному навытяжку, как будто бы хотели высмеять бравую форму приветствия, и баобабы, по-королевски величественные, с плодами, похожими на пасхальные яйца. И опять трава, желтая трава, шуршащая коричневая трава.

В городе Сан останавливаемся на отдых.

Это возврат в африканское прошлое, что особенно заметно тем, кто побывал в Нионо. Город не маленький: 17 тысяч жителей. Французская фирма в Сане, которая очищает хлопок и прессует его в кипы, заставляет молодых африканцев танцевать за перегородкой на хлопке, чтобы потом можно было легко связать его. Шесть мужчин работают вплотную, плечом к плечу за мизерную плату. Они поют, притопывая ногами, потеют в облаках хлопковой пыли и смеются. А Диавара бегает по грязной конторе фабрики взад и вперед и почти восторженно, но в то же время и грозно доказывает, что в Нионо такая же точно работа давно производится машинами.

— Там никого не унижают, братья, там ни один французский предприниматель не может больше нажинаться на эксплуатации черных рабов!

Солнце и пыль нависли над старым Саном, плоскими глиняными домами и глиняной мечетью, неожиданно внушительного размера, сооруженной прилежно и с большим мастерством, с висюльками по фасаду и крыше, напоминающими сталактиты, и колоннадой. Диавара, все еще полный революционного задора, благоговейно укачивает на колодец, вырытый рядом с мечетью. В нем обитает священная змея, которую можно видеть только раз в году. Но — при этом его взгляд испытующе устремляется на меня — ни один фульбе не увидит ее никогда. Это очень древний миф, в котором никто не сомневается и который никто не критикует; меньше всего собираемся это делать мы. Фульбе — народ таинственного происхождения, скотоводы и торговцы; народ, заселяющий весь Западный Судан до озера Чад, умный, трудолюбивый, во многом поднявшийся на более высокую ступень развития и пользующийся авторитетом среди оседлых племен. Но даже фульбе лишены возможности когда-либо увидеть священную змею Сана.

Первый визит в городе, когда мы уже осмотрелись и поняли, что меньше всего хотели бы провести здесь ночь, мы обычно наносим коменданту округа. Правительственные здания в Африке имеют в основном довольно значительные размеры; в Сане комендатура расположена в конце аллеи, безвкусный маленький Версаль, который был виден уже за километр тому, кто хотел бы его отыскать.

Алфавит и таблица умножения в Бандиагаре

В Бандиагаре мы находим лишь центр поблекшей колониальной бюрократии, полный африканской деловитости и демократии, а коменданта — среди пестрой толпы сотрудников за длинным столом для заседаний. Он вежливо просит нас посидеть несколько минут в приемной и оставляет дверь открытой. В кабинете идет беседа по-французски. Дискутируют о плачевном состоянии шоссе в округе.

Как этого требует обычай гостеприимства, комендант приглашает нас зайти к нему домой и разделить обед с ним и его родными. Мы не ослышались: с ним и его родными. В первый раз с нами за столом сидит молодая женщина, следит за четырехлетним сынишкой, принимает участие, хотя и сдержанно, в разговоре, тихо смеется над веселыми охотничьими историями Диавары.

— Крокодилов вы найдете в нашей речушке больше чем достаточно, — бросает она, — но на них не охотятся, они священные.

— Священными их считают догоны, которые живут недалеко отсюда, в горах, — добавляет хозяин.

Учительница

Нас интересует его жена. Единственная жена своего мужа, мать двоих детей, учительница истории и арифметики. «В каждой деревне живут вместе различные семьи и различные расы», — написала она на доске, когда мы посетили ее школу во время послеобеденной прогулки. Она стояла на возвышении, поднимаясь над шепчущим классом; ее глаза за стеклышками очков казались строже, чем это было на самом деле. Около доски висел текст Конституции Мали с тезисом о равноправии полов.

Что мы еще здесь видим?

— Вам повезло, месье, мадам, — говорит Диавара, — ах, как повезло.

Он тащит нас к руинам из глиняных кирпичей, в тени которых лениво развалился мужчина; очевидно, он хотел остаться один, наедине с самим собой и со временем. Это потомок аль-Хадж Омара. Он молча поднимается, протягивает нам руку. Красивый, высокий мужчина, лишь немного рыхловатый и тучный. Дворец, перед которым он сидел, был резиденцией его предков, поясняет Диавара. Фасад сохранился; его вполне еще можно сфотографировать. Однако потомок пророка находит — говорит он на языке, понятном только Диаваре, — что две тачки, прислоненные к стене, испортят снимок. Об этом не спорят. Поэтому я хочу тотчас же их убрать. Но этим я потряс бы основы мира. Ни гость, ни Диавара, ни, конечно, человек высокого происхождения не должны были утруждать себя: для этой цели подзывают какого-то горожанина. И вот этот человек, польщенный окликом аристократа, отдает двум бедно одетым юношам категорический приказ откатить в сторону тачки.

Когда после этого события Диавара сообщил нам, что он теперь представит нас настоящему сыну короля, племяннику пророка аль-Хадж Омара, я приготовился ко всему. Я представлял себе необычайно экзотическую фигуру, неразговорчивого, чванливого человека, окруженного невероятной пышностью и молчаливыми слугами.

Но сухопарый семидесятипятилетний господин, к которому мы пришли, сидит прямо, в европейском шезлонге, окруженный потрескавшимися стенами своего глиняного дома, в кругу играющих детей, с любопытством и хитрецой подмигивая нам сквозь сильные стекла очков. Правое стекло разбито. Принц велит принести стулья, приглашает нас сесть, превращается в великолепного рассказчика. С особенным интересом мы узнаем его историю. Я проникаюсь к нему доверием, как проникаются доверием к чужим дедушкам. Его отец Агибу, брат аль-Хадж Омара, был королем Масины, земледельческой страны на Верхнем Нигере. На трон его возвели французы в трудный для них начальный период оккупации. Принц Моктар Агибу Таль знал все эти события совершенно точно, хотя с тех пор прошло уже столько времени, сколько он насчитывает себе лет. Тогда, вспоминает он, один французский полковник колониальных войск вручил отцу письмо.

Его отец был царь Масины — Агибу

«Агибу, облеченный полномочиями, которые мне даны французским правительством, я назначил тебя королем Масины и посадил тебя в Бандиагаре, твоей столице… Этим я хочу доказать черному миру, что французы не выступают против ни одного властителя, какой бы расы, происхождения или вероисповедания он ни был, и что они даже готовы быть друзьями и помощниками тех, кто идет к ним с открытым сердцем…»

Десять лет спустя, когда колонизаторы упрочили свое положение в Мали и король Агибу стал для них неудобен и ненужен, его «друзья» и «помощники» объявили о лишении его трона. В 1908 году королевский дворец, тот самый, от стен которого только что были удалены две тачки, по приказу французского коменданта был разрушен, а принц Моктар Агибу Таль, сын и наследник короля, начал свою карьеру в качестве почтового служащего.

Принц рассказал нам, сколько времени он служил на телеграфе: «Сорок два года, два месяца и два дня», — считает он на своих тонких пальцах. Теперь работать не стыдно даже принцу, и к тому же телеграф — это не свинцовый рудник в тропиках. Интересно, что в колонии Судан высшее образование не было доступно даже для принцев и особенно для тех из них — наследников старых традиций, гордящихся своим великим доколониальным прошлым, — которые казались заморским хозяевам в высшей степени опасными.

Месье Таль позже участвовал в основании партии Суданский союз, а один из его сыновей заседает сегодня в качестве депутата в Национальном собрании Мали. Сам месье Таль слишком стар и не может уже расстаться с этим домом, со своими женами и любимыми внуками; но в то же время он еще не такой глубокий старик, чтобы не заметить всего происходящего на Нигере и Бани. Полный величия, говорит он о том, что все производимое сегодня в Мали — рис, просо и прекрасный скот на лугах — идет наконец на благо народа, а не умножает богатства чужеземцев. С этими словами, которые мы уже часто слышали от крестьян, ремесленников, рыбаков и министров, принц отпускает нас.

Стадо зебу

Нельзя ли здесь, в Бандиагаре, увидеть священных крокодилов? Едва я выразил это желание, едва Диавара вслед за мной задал этот вопрос, как взрослые, а еще в большей степени дети вызвались немедленно организовать нам такую встречу.

— И они действительно священные? — спрашиваю я уже на ходу.

— Так считают догоны, — отвечает Диавара; более ему ничего не известно.

— Они действительно священные и поэтому не едят ни мужчин, ни женщин, — охотно сообщает нам один из наших спутников.

— А также детей, — добавляет один мальчик из густой толпы ребят, окруживших нас.

Под плотиной, где вода пока только пробивает себе дорогу в разветвленном русле, приходится лезть вниз по склону обрыва. И что же? Ни одного священного животного вокруг — ни на суше, ни в слабо текущем протоке, ни в лужице. Говорят, что один-то там должен быть наверняка, то есть, возможно, он сидит «в своей норе». Детские пальцы показывают на пещеру в глинистом берегу. Итак, я подхожу, сажусь на корточки перед отверстием и… ничего, кроме кромешной тьмы в глубине.

— Нашли его? Видите его? Он дома? — шумят вокруг меня голоса.

Я до боли таращу глаза.

— Он не может видеть священного крокодила, — кричит один мальчик.

Это уже почти приговор. Должен ли я, как фульбе, стоять перед этими детьми? Наконец я вижу плывущий по воде серый кусок дерева, кривой предмет с двумя горбами, и от страха мне становится жарко: глаза крокодила. Это они… тут мы всматриваемся оба… Глаза приближаются? Знает ли животное, что оно священно? Наверняка нет, думаю я и все больше убеждаюсь в этом. Уже достаточно долго я был героем. Быстро взлетаю на склон обрыва, легко и упруго; как победитель стою среди толпы ликующих детей.

Диавара доволен. Он шумит, как мальчишка, и не дает никому покоя; в нем, кажется, пробуждается нечто похожее на охотничью страсть. «Крокодил, о…» Мы по меньшей мере должны рассмотреть чудовище, считает он, если оно выйдет ненадолго на берег после захода солнца. Не теряя времени, Диавара выясняет, где выше по течению можно найти удобное место для ночной встречи с крокодилом.

— Одно совершенно ясно, — успокаивает он нас, — что этот вид крокодилов питается лишь рыбой. Впрочем, он может полакомиться и собакой, если она настолько глупа, что шатается у самой воды.

Вооружившись карманным фонарем, мы идем вдоль дикого берега, пока Диавара знаками не дает нам понять, что мы должны остановиться.

— Внимание, — шепчет он, включает сильную лампу, и на воде, в нескольких шагах от нас, сверкают два красных, как рубин, глаза, горящие угли, которые то погружаются в воду, то вновь всплывают.

Луч света взбудоражил тихую реку. Она плещется то здесь, то там, возле наших ног и по ту сторону у береговых кустов. Неожиданно тихий шум воды переходит в страшный грохот от мощных ударов панцирных хвостов. Повсюду теперь на поверхности воды отражаются страшные красные глаза. Быстро плывут эти искры вниз по реке. Куда?

— Выйдут ли они на берег? — хочет знать Хельга.

— Конечно, — говорит Диавара, — сейчас их час, мадам.

— Мы действительно их подождем? — спрашивает она.

— Быстро гасите лампы! — отвечает Диавара.

Тотчас же стало тихо внизу на черной реке.

Лук среди камней

Там, где догоны сеют просо, в скалистых горах к востоку от Бандиагары, земля дороже, чем драгоценная вода. Машина взбирается в гору по тропинке, которая не шире следа от ее колес, по гладкому черному скалистому грунту, острым осколкам камней, гальке и лестницам. По дороге мы обнаружили обезьян, занимающихся физкультурой на отшлифованных ветром скалах. Их нисколько не заинтересовала наша громыхающая и задыхающаяся машина. Обезьяны спокойно продолжали свой разговор о событиях прошедшего дня, удобно устроившись над речушкой, спешащей мимо нас к долине. Она как две капли воды была похожа на ту, что несла свои воды и священных крокодилов к Бандиагаре. Действительно, говорит уроженец Бандиагары, который! сопровождает нас в горы, крокодилы для догонов неприкосновенны и священны. Но не настолько священны, чтобы они их не убивали из-за дорогостоящей кожи. Поэтому крокодилы в горах редки и приходится удивляться, что они еще не вымерли.

Зебу пасутся между скалами и галькой; невероятно, как они находят здесь достаточно корма. Реже становятся кусты и деревья. Мы встречаем всадников, которые почтительно здороваются с нами. Слишком почтительно, как мне кажется, и я не знаю, какого рода их приветливость. У меня возникает вопрос, не принимают ли нас догони за «начальство»? Год-два тому назад, отвечает нам мужчина из Банд-нагары, мы не увидели бы здесь — в этом он совершенно уверен — ни одного крестьянина, особенно если машина была бы битком набита французским «начальством». Они бы попрятались в пещеры, а пещеры в стране догонов так же часты, как камни. Им было известно, что французы прежде всего осчастливливают своим посещением тогда, когда хотят взыскать налог и отобрать крупный рогатый скот, овец, молоко, просо и овощи.

Теперь догоны намного дружелюбней, чем это было раньше. Как тяжела их жизнь! Земля переносится в корзинах, чтобы заложить крошечное поле проса или приготовить постель для деревца. Все посевы и посадки защищаются от ливней каменными валами. Догоны бедны, продолжает мужчина, это правда, беднее, чем другие крестьяне Мали. В то же время, добавляет он, они прилежнее и суровее. Они крепче связаны с обычаями страны, чем крестьяне саванны. Они всегда были приверженцами старины, смело и не без хитрости защищали свою самостоятельность. Поэтому-то они и остались среди скал, в отрезанной от мира, негостеприимной каменной стране; на земле, которая тверда, как их черепа, — такими представляет нам мужчина из Бандиагары крестьян-догонов. Рассказывал ли я уже об усадьбах-крепостях у сенуфо? Тогда я еще не видел ни одной деревни догонов. Они созданы самой природой скалистых гор, и отсюда иллюзия слияния с ландшафтом становится особенно полной. Наша земля не столь велика, чтобы не повторять сюжета своих картин в самых неожиданных местах: эти деревни напоминают отреченные от мира, замкнутые горные поселки крестьян Калабрии или внутренней Сицилии, а также горные деревни на Балканах. Дома сооружены из гальки и оштукатурены глиной; четырехгранные амбары для проса превращаются на наших глазах в сторожевые башни, а свободно нагроможденные повсюду каменные валы усиливают впечатление подготовки к отражению атаки.

Однако в центре деревни Сангха солнце освещает нечто иное, более ласковое: там на выровненной площадке посажена группа молодых деревьев, каждое из которых защищено от скотины плетнем. Кто сажает дерево, тот верит в будущее. Там будет построена новая школа, а на стене гостиницы висит пожелтевший плакат, призывающий молодежь стать «хозяевами сельскохозяйственного сектора»: «Этим вы поможете стране достичь экономической независимости».

Сангха между скал.

Вода ценится так же дорого, как и земля

Но где же крестьяне? Ушли ли они в пещеры, узнав о прибытии иностранцев? Отрицательное покачивание головой было ответом на мой вопрос: способные трудиться в это время работают на полях, которые разбросаны на большой территории. Посещения иностранцев для до-гонов теперь уже не новость. В Сангху приезжают, чтобы посмотреть знаменитые танцы в масках. Они еще сохранились здесь, уцелев между скал, как и другие обычаи старины. Здесь бытует искусство резьбы по дереву культового происхождения. Это искусные маски, фигурки из дерева, богатый резной орнамент, деревянные женские бюсты, которые ставят у дверей амбаров для проса как символ плодородия. Уцелел среди скал обычай окрашивать белой известью каменные рамы дверей в жилищах с тем, чтобы преградить вход духам.

В деревне догонов

Побеленные глиняные изваяния торчат то там, то здесь, у дорог, между дворами. На их верхушках висит иногда пучок соломы или опахало. Диавара дипломатично предостерегает нас от того, чтобы фотографировать эти достопримечательности. Человек из Бандиагары — не дипломат. Он совершенно открыто говорит о фетишизме, которому догоны сохраняют в глубине души верность, если даже деревня и имеет свою мечеть. Ислам, поясняет он, считают здесь не больше, чем налетом на вере предков. Если Христос, как мы знаем от Карло Леви, дошел лишь до Эболи, то Мухаммед дошел только до Бандиагары. На опасных обрывах скал мы обнаружили белые известковые полосы, которые служат не предупреждением для детей, а заклинают духов. Более тридцати лет живет в деревне один американский миссионер-сектант, не обратив в христианскую веру ни единой души. Но с ним поддерживают добрососедские отношения — к старику привыкли.

Мы так же, как и другие иностранцы, хотели бы увидеть танцы масок. Танцоров пришлось приглашать издалека. Все они на уборке лука. Только теперь мы понимаем, почему стало щекотать у нас в носу, как только мы вошли в деревню: сладковатый резкий запах лука висит в воздухе, а гнетущая жара — это как раз то, что нужно, чтобы сохранить и даже усилить этот поток ароматно-органической жизни.

Мы терпеливо ждем танцоров и их маски.

Танец, который исполняется во тьме ночи и, возможно, у пылающего среди скал костра, был продемонстрирован нам при блеске яркого, палящего полуденного солнца… Дневной свет заставлял вспыхивать окрашенные в красный цвет набедренные повязки и играл на белых ракушках каури, которыми обычно украшаются маски. Под ритм маленьких тамтамов, отбиваемый кривыми палочками, четыре догона ходили по кругу, один за другим. Танец африканских горцев выражал силу традиции и упрямую приверженность древним священным обычаям. Тяжко приходилось танцорам в масках из кожи и дерева, которые почти полностью закрывают лицо и затрудняют дыхание. Их дополняют высокие деревянные сооружения, возвышающиеся над головой. Богатая красками, создающая настроение картина; но вместо того чтобы быть охваченным ее чарами, я видел лишь пот, струящийся из-под масок. Танцор с деревянным сооружением на голове изображает «человечество», с бычьими рогами — «богатство», с качающейся доской — «старость», а женщина с высоким бюстом — «плодородие». Но вместо женщины танцует молодой парень. Все другие танцоры также мужчины.

Барабанщик народа догонов

Мы оглядываемся еще раз вокруг, прежде чем отправиться в путь. Останавливаемся на мосту и смотрим на берег реки, покрытый ярко-зелеными полями лука, перегибаемся через перила и втягиваем в себя едкий запах. На воде женщины толкут чеснок и лук; среди них работает один-единственный мужчина, который поет, создавая тем самым определенный ритм в работе: айя, айя, айя… Мимо этой группы, поглощенной работой, танцем и песнями, бежит пенясь речушка, и в тихих бухтах меж скал цветут кувшинки.

Интермеццо в Мопти

Солнце палило нещадно, когда мы прибыли в Мопти, город на лагунах, и тотчас же отправились к резиденции губернатора. Губернатора не было. Что делать в таком случае? Встречать, угощать и искать квартиру — это, как считает Диавара, сугубо личное дело губернатора, так что наша привычная и ставшая уже удивительно удобной схема путешествия нарушилась. Можно было лишь злорадно посмеяться над самим собой.

Мы нашли дорогу к городской гостинице, но напрасно — там ничего нельзя было получить съедобного, потому что мы не были прописаны. Диавара волновался, ругался с каким-то юношей и дошел до предела своего гнева, когда вошла хозяйка. Он прочитал этой толстой женщине лекцию о смысле и цели государственных гостиниц, связав все это с политическим учением о государстве. Хотя его слова были правильны и я, терзаемый голодом, всецело стоял на стороне друга, но в то же время я не мог не признать и правоту хозяйки.

Стоило посмотреть, как она, эта оскорбленная великанша, упершись кулаками в тугие бедра, давала отпор разгоряченному мужчине! Слова сыпались, как из рога изобилия; казалось, женщина разрушала складывавшееся тысячелетиями свое подчиненное мужчине положение, разрушала, получив официальный пост в своем государстве. Это радовало сердце, хотя у нас и урчало в животах.

Толстуха тяжело вздохнула, когда аргументы Диавары стали более разумными (хотя о каких аргументах, собственно, могла идти речь?). Удивительно, но последнее слово осталось за женщиной.

На улице волнение Диавары утихло.

— Женщина не поняла, что ее гостиница существует здесь для гостей, — сердился он, — что она должна использовать любую возможность, если хочет работать с прибылью! Она чересчур инертна, совершенно несовременный человек.

Я не находил ее такой уж несовременной.

— Да, вы правы, месье Диавара, — успокоил я его.

Ничего не помогло, мы должны были продолжать поиски. Наступил уже третий час пополудни. Перед величественной праздничной мечетью мы увидели длинные ряды мужчин: сегодня была пятница, день великой молитвы мусульман. Они кланялись Аллаху, загородив всю улицу, которая напоминала колышущееся поле. Мы должны были ехать окольной дорогой, чтобы не беспокоить молящихся мужчин. Дорога эта привела нас к «Мали-бару».

— Обязывающее название, — наморщив лоб, сказал Диавара.

Столы были покрыты клеенкой с цветочками. Диавара сел в используемое не по назначению автобусное кресло, которое извергло облако пыли, как только он в него погрузился. Рядом со стойкой я заметил поблекшую олеографию. Вермер Дельфтский — «Девушка, читающая письмо». Никто, конечно, не помнит, как она очутилась здесь, рядом с рекламами спарк-соды и кока-колы, а также семейными фотографиями владельцев.

Хозяйка не могла знать, что Диавара прекрасно владеет языком фульбе, еще меньше она предполагала, что он тайно передаст нам ее монолог:

— Ах, у нас сегодня в гостях красноухие. Надеюсь, они принесут счастье. Посмотрите-ка, красноухие уже здесь, в нашем ресторане. Они пришли с таким длинным негром…

Из кухни выскочил повар, чтобы узнать, что хотели бы заказать иностранцы. Мы быстро выбрали жареный картофель с мясом. Нам назвали цену, оказавшуюся довольно низкой. Пока мы ждали, появился новый гость. Это был учитель, и наше удивление не имело границ, когда мы узнали, что он двоюродный брат Диавары; вошли также и другие, уже незнакомые люди, которые увидели автомобиль и захотели посмотреть, кто заехал в «Мали-бар».

О еде мне даже не хочется говорить. Когда дело дошло до расчета, хозяйка потребовала вдвое больше, чем было договорено. Диавара опять страшно вскипел и опять безуспешно. Все дело было во мне — аргументация женщины-фульбе была так логична. Если бы мы съели, сказала она, только мясо или только картофель, осталась бы старая цена. Но мы съели и то и другое — разве не правильно, что цена при этом удвоилась? Я дружески положил свою руку на руку Диавары — он был тысячу раз прав, но разве не должны красноухие оставить хоть немного счастья в «Мали-баре»? Диавара с презрением потряс головой.

— Фульбе, — сказал он. — И они называют свой кабак к тому же еще «Мали-бар»! Позор, вот что это такое, месье.

Взяв вчера курс на Мопти, мы ехали по прямому асфальтированному шоссе, словно по плотине. Справа и слева от нас простиралась бескрайняя равнина между Нигером и Бани, лежащая от одного до двух метров ниже нашего шоссе. Это область постоянных затоплений, и даже сейчас, хотя теперь воды и нет, можно вообразить, что здесь делается, когда обе реки выходят из берегов; ведь площадь равнины составляет 17 тысяч квадратных километров. Это сама по себе внушительная цифра. Более половины площади Нидерландов и в 30 раз больше поверхности Боденского озера; трудно себе представить, сколько сюда входит воды. Равнину заливает каждый год с июля по декабрь. Деревни, которые мы видим на холме, превращаются в островки, и город связывает с материком лишь это шоссе. Мопти в это время становится городом на острове, опоясанным дамбой. Это — центр рыболовства Мали. На заливаемой территории сеют рис. Riz flott ant, плавающий рис, урожай которого собирают в ноябре, когда уровень воды падает на 20 сантиметров.

На крыше Большой мечети в Мопти

Мопти втиснулся между рекой Бани и цепью лагун; для застройки остается мало места. Тем сложнее строительство: как необыкновенное чудо возвышается мечеть из глины над чистой поверхностью лагун; у ее подножия — дома горожан. Мопти словно показывает образцы глиняной архитектуры. Нигде не встречали мы такого сочетания богатства и привлекательности, какое имеют фасады городских домов, таких изящных галерей, воздвигнутых вокруг садов на крышах. Ни одна дорога не приводила нас до сих пор в такой чистый и разностильный городок. Множество рынков, очарование лагун делают картину еще более красочной. Восторженные путешественники из Европы назвали этот город малийской Венецией. Жителей Мопти, которые и понятия не имеют о Венеции, это мало трогает.

С юга дует резкий ветер, он поднимает на Бани зеленоватые волны и украшает их белой короной. На воде качаются узенькие рыбачьи лодки, которые приводят в движение толчками длинных шестов. Когда мы бродили по рынку и проходили мимо гавани, ветер приносил с собой сильный запах рыбы и легкий, как пыль, мельчайший песок. Перед нами — нескончаемая цепь фантастических фигур и красок, пастельно-нежных от пыли. Это базар. Он представляет собой картину из «Тысячи и одной ночи», приправленную запахом рыбы и песком: песок в носу, в глазах, во рту и на шее.

Мопти — центр рыбной торговли

Теперь, в начале февраля, все время говоришь еще о зиме, а здесь все перепуталось: солнце печет жарко, а ветер холодный. Многие мужчины носят бубу из овечьей шерсти или шерстяные одеяла, окутывающие голову и плечи. Часто мы встречаем женщин-фульбе, торговок, в ушах которых висят массивные золотые украшения. Приходится удивляться, как могут столь нежные уши носить такой груз? Но этого бывает недостаточно: сквозь ноздри продето маленькое золотое кольцо, а рот окаймлен синей татуировкой, вытравленной путем длительной и болезненной процедуры. Глаза девушек смотрят на иностранцев кротко и в то же время с любопытством.

Диавара сопровождает нас в этом путешествии по рынку. Он любит людскую сутолоку, рынки — его стихия.

— Здесь центр не только торговли, но и ремесла, — объясняет он и показывает, как из листьев веерообразной пальмы плетут циновки и корзины и тут же продают их; как из волокнистого растения, которое называют «да», вьют канаты и веревки для рыболовных сетей; как коптят, вялят и жарят на огне рыбу, а затем взвешивают, складывают и упаковывают ее для экспорта в Гану и Берег Слоновой Кости. — Рыба Нигера известна в африканском мире, а рыбаки-бозо вовсе не бедные люди, месье, многие имеют в своих лодках-домах ящики, полные золота, они богачи…

— А торговцы бедны?

— Еще богаче. Торговцы и перекупщики. Они имеют грузовики, настоящие автопарки. Но многие просто копят деньги. А деньги должны находиться в обороте, быть постоянно в обиходе.

— Разве они не кладут их в банк?

— В банк — нет. Тут часто действует недоверие, сохранившееся от старых времен. Должны ли они класть свои деньги во Французский банк? Охотнее они закопают их где-нибудь за домом.

Стоило Диаваре сделать лишь три шага, как он останавливается, оглядывается вокруг, наслаждаясь скоплением людей.

— Эй, старик, — зовет он, — а я думал, ты уже под землей.

Диавара представляет нам старого знакомого и друга. Как радуются все вокруг!

Это не Диавара ли, старый плут?

После такого предварительного обмена любезностями следует обстоятельная церемония приветствия. Мы едва продвигаемся вперед.

Неожиданно к нам подходит губернатор — Мамаду Майга. Он искал нас на рынке. Впервые мы встретились с ним вчера вечером: долго ели и болтали. Все стараются освободить место губернатору, и каждый стремится подойти к нему поближе. Многим он дружески протягивает руку — ведь первым среди равных чувствует себя не только президент, — а для Хельги галантно, как рыцарь, выбирает самую красивую и яркую женщину-фульбе, самую нежную девушку, чтобы она могла ее сфотографировать. Как-то в судостроительных мастерских один старый мастер сердито отказался фотографироваться. Губернатор объяснил нам почему. В годы борьбы партия Суданский союз выдвинула лозунг, согласно которому никто не должен позволять европейцам фотографировать себя.

Ведь французские солдаты или чиновники колониальной администрации, намеренно подчеркивая нищету народа, пытались доказать всему миру, что малийцы никогда не смогут самостоятельно управлять своей страной. «Поэтому этот человек поступил правильно, заявив протест». Но затем, повернувшись к рабочему, губернатор сказал: «Ты должен научиться различать, брат, что было необходимо вчера и что уже не нужно сегодня». Он говорил убедительно, добродушно посмеиваясь над мастером. Мали — это прекрасный пример того, как сегодня уже стало возможным то, что вчера еще казалось недопустимым.

У причала на реке Бани пришвартовался белый пароход «Мали». Вечером мы туда переселимся.

Это наши последние часы на узкой полосе земли между рекой и лагунами… Диавара пришел с сообщением: вечером мы будем обедать в гостинице.

— У толстой мадам? — спросил я.

Он кивнул, именно у нее, у той, которую он учил вчера днем. Она непременно постарается показать себя в лучшем свете. У нее есть к тому все основания.

Диавара тоже показал себя с лучшей стороны и также не без оснований. Мы едим, пьем и беседуем с действительно совершенно изменившейся хозяйкой, теперь уже госпожой над поваром, кельнером, рассыльным, горничной и вообще над кем пожелает. Сидим, пока какой-то торговец не нарушает нашу идиллию. Уверенным натренированным жестом он расстилает перед нами одеяло из овечьей шерсти, кричит победно свое «пять тысяч, месье, мадам» и так гордо показывает на белый с черным узором и красными полосами кусок, как будто сам его создал.

— Осторожно, — шепчет Диавара, — пять тысяч — это бессовестно дорого. А вообще-то вы хотите его купить?

Да, мы хотим. Ведь наше пестрое бумажное чудо осталось в чемодане в Бамако; никогда бы мы не подумали, что холодный ветер навеет тоску по шерстяному одеялу.

— Итак, брат, — говорит Диавара, — назови-ка нам твою настоящую цену.

— Пять тысяч, — упорно твердит торговец. — У меня всегда правильная цена.

— Тогда ты мошенник, — отвечает Диавара приветливо. — Ты не должен думать, будто мы не знаем, сколько ты имеешь право запрашивать.

— Что ты вмешиваешься? — восклицает продавец злобно. — Я имею дело с европейцами, а не с тобой!

— Тысяча пятьсот, — предлагает ему Диавара с поразительным спокойствием.

— Будешь ты, наконец, держать язык за зубами? Дашь ты мне спокойно делать свое дело?

Нет, он не бросается на Диавару, он берет себя в руки и подходит ко мне с таким любезным выражением лица, на какое только способен. Сколько я дам за эту прекрасную вещь?..

— Не более того, что предложил сейчас мой друг.

Тут происходит нечто неожиданное. Мужчина молча складывает одеяло, передает его мне в руки, забирает свои тысячу пятьсот и удаляется, даже не взглянув на Диавару.

А Диавара задумчиво смотрит ему вслед. Его широкие губы сжимают остатки желтого ореха кола, который он только что жевал. Волевой рот, упрямый, сильный и трудный характер.

— Нужно знать, — говорит он, — что для европейца и африканца существуют разные цены. В данном случае вы купили по африканской цене. Мы, африканцы, до ужаса медленно идем вперед. Конечно, это различие в ценах осталось от прошлого, как и многое другое, и только поэтому можно оправдать подобную торговлю.

Поездка по Нигеру

На Нигере

Четыре дня и ночи мы будем скользить по воде, прилаживаясь к распорядку дня, принятому на судне, в тиши величественной природы, в тиши, нарушаемой лишь нашими голосами да криками птиц, когда вспугнутые волнами они вылетают из камыша. Мы будем плыть по «реке рек», третьей по величине реке Африки, длинной, овеянной тайной и непонятной. Больших жертв стоило вырвать у Нигера его тайны, понять происхождение его странной излучины на южной окраине Сахары, проследить его путь вплоть до самой пустыни.

Долгое время мир верил в существование двух рек, одна текла неизвестно откуда, с запада на восток, другая — откуда-то с севера и уходила в саванну и леса Нигерии. Первоначально Нигер вообще считали истоком Нила. Исследование Африки породило героев, героев трагической судьбы, как это теперь стало известно. Знали ли эти исследователи, что своим мужеством и своей упорной работой ради науки они невольно проложили путь колониальной экспансии? Поэтому труд, которому они посвятили всю свою жизнь, нельзя назвать полностью счастливым, ибо в окончательном итоге он привел людей к рабству.

Судя по холодным ночам на воде, по утренней прохладе, заставляющей нас дрожать, наступила зима. Здесь это сразу становится заметным: ведь уже при температуре десять градусов выше нуля человек может ужасно мерзнуть. Однако днем мы лежим растянувшись в шезлонгах под жаркими лучами солнца, наслаждаясь картинами на берегу, проплывающими мимо нас, словно кадры из цветного фильма. Начинаешь дремать, и перед тобой возникают сцены из другого фильма, созданного по впечатлениям последних недель.

Наше путешествие приближалось к концу, осталось всего лишь 804 километра водного пути вниз по Нигеру через Тимбукту к Гао, старой столице сонгайских королей. Затем — обратно в Тимбукту и самолетом — на родину.

Наш теплоход называется «Мали», мы же прозвали его «Ноевым ковчегом». «Сделай себе ковчег из елового дерева», — говорится в Библии. Наш ковчег был сделан не из еловых досок, а из внушающей уважение стали. И все-таки он чем-то напоминал ковчег, например своей мелкой осадкой. Этот неуклюжий белый дом на воде был все же уютен, во всяком случае для нас, которые имели в нем каюту. Латунная доска рядом с рубкой указывала на год и место постройки —1951, Рюпельмонд, Бельгия.

С нами вместе на борт прибыло немного товара. Тащились в Сахару пакеты рыжеватой кристаллической соли из Тауденни, корзины, полные стручковых плодов и зеленого горошка, глиняные горшки, кувшины, кастрюли, связки матов. Совсем немного. Да еще несколько овец. Однако я боялся, что они не переживут путешествия и превратятся в провиант, в дополнение к содержимому корзин. «Если бы Нигер стал судоходным, это способствовало бы активной экономической жизни и благосостоянию отдельных областей Мали», — так говорил о возможностях этой реки Модибо Кейта. Но пока на этом самом естественном торговом пути страны совсем не видно активной экономической жизни: ведь Нигер все еще находится в почти первобытном состоянии. Многочисленные острова и мели делают его несудоходным большую часть года. Поэтому в Рюпельмонде и строились ковчеги с мелкой осадкой, подобные нашему «Мали». Поэтому и идет он последний раз перед сезоном дождей, да только от Мопти, где Нигер принимает воды Бани.

Кто хочет попасть на верхнюю палубу, должен сначала миновать нижнюю. Там путешественники живут не в каютах, а повсюду и вообще-то нигде; сидят или лежат, прислонившись к ящикам или железным подпоркам, между мешками, тюками, корзинами, глиняными кувшинами, калебасами, ведрами, мисками и бидонами. Это тоже Ноев ковчег. Во всяком случае на нем могло бы быть так же пестро и так же тесно. Бородатые старики, похожие на прародителя Ноя, мускулистые мужчины, напоминающие его сыновей, молодые молчаливые матери — их жены, укутанные в цветные платки, окруженные домашним скарбом, склонившиеся над грудными младенцами. Вещи, для которых невозможно было найти места на полу (две бутылки из-под коньяка марки «Мартель», наполненные маслом, женское платье, окровавленная баранья нога, верблюжье седло), подвешены на трубы, проложенные под потолком.

На нижней палубе — Африка. Здесь все напоминает базар, деревенскую площадь, хижину, где собираются полные достоинства члены большой африканской семьи. Здесь все тесно прижаты друг к другу, билет стоит недорого, а пищу готовят сами на корме в железных горшках. Это рис или просо, баранина с острым пряным соусом. Взятых с собой или купленных на пристани кур убивают здесь же на пароходе. На нижней палубе едет Африка — большая семья.

Натянув на плечи шерстяное одеяло, я хожу по верхней палубе. По обе стороны плывет мимо река, становясь то шире, то уже; по нескольку раз в день меняются декорации: высокие глинистые берега сменяют плоские, поросшие камышом; появляются деревни с двумя-тремя пальмами и шаровидными деревьями; торчит одиноко масличная пальма, и везде — в воздухе и на воде — птицы: цапли, утки и гуси, фламинго и пеликаны. Неподалеку от меня сидит, защищаясь от ветра дверью своей каюты, патер-француз. Он кротко смотрит на реку, на пасущиеся стада, а Диавара уже в который раз объясняет, что эти стада во время летних дождей тянутся на север к сахелю, где достаточно пищи и воды, и лишь во время засухи они уходят к Нигеру. В период дождей все, что мы видим перед собой на суше — кустарник, луга и заросли камыша, — погружается в воду. Хижины в это время тоже сносит вода — их потом отстраивают вновь. Глиняные деревни на много километров отходят от берега и превращаются в островки-крепости. Пасущиеся на берегу стада, вздымая пыль, стремительно убегают, исчезая словно в тумане.

Во время нашего первого обеда в «салоне» обозреваем спутников, населяющих первый класс. Если нижняя палуба вмещает слишком много человеческого груза, то здесь наверху пассажиров совсем немного. Большинство кают — пусты. Кому придет в голову медленно, да еще и за большие деньги путешествовать по Нигеру на пароходе, продвигаясь в глубь Африки, кого понесет в такое время в Дире, Ниафунке, Гурма-Гарус, Бурем или Гао? А если все же кто-то захочет поехать туда или кому-то это совершенно необходимо — дважды в неделю здесь курсирует самолет. Впереди на баке удобно устроился на окладном стуле, завернувшись, как и я, в одеяло, светловолосый господин. Ученый или профессор из далекой Европы? Блондин указывает рукой на пустой стул возле себя, приглашая меня сесть рядом. Я представляюсь, называя имя, профессию и родину: Германскую Демократическую Республику. После этого он также называет свое имя и должность. Это посол Соединенных Штатов Америки в Гане. Он говорит по-английски. Я продолжаю пользоваться французским, который я лучше знаю. С трудом вставляя французские слова в английскую речь, посол рассказывает, что проводит отпуск вместе с женой; они хотят посетить древний Тимбукту, а затем вернуться самолетом в Аккру.

Но он, очевидно, не понял меня.

— What is your residence? Paris?[8] — спрашивает он.

— Non, monsieur. Dresden,[9] —отвечаю я.

— О, — говорит посол.

Мои последующие замечания о воде и диких птицах обрывает ветер, который треплет нам волосы.

Нет, как будто ничего не произошло. Только мой сосед теперь почему-то замолчал. Нигер течет дальше, в прибрежных кустах кричат птицы. Мы едем вместе на африканском пароходе; посол Соединенных Штатов Америки и дальше продолжает дружелюбно приветствовать меня, но уже не приглашает посидеть рядом.

Вот с патером у нас дело идет по-другому. Он сел за наш стол и вливает в себя розовое вино, поданное к обеду, снисходительно обращаясь к Диаваре, который, как известно, не любит французов, а тем более миссионеров. Наш патер живет в Тунисе. Он учитель арабского языка в школе, которая готовит миссионеров для Африки.

— Отец мой, — говорит ему Диавара, — скажите мне свое мнение: имеет ли еще католицизм хоть какие-нибудь перспективы в Африке?

Патер качает головой, вытирает салфеткой рот и отвечает:

— Я думаю, едва ли, месье. Тридцать лет назад в Африке насчитывалось 35 миллионов мусульман, сегодня — уже 100 миллионов.

— Это ведь добрая половина всего африканского населения, — говорю я.

— Да, — соглашается патер. И продолжает разговор только тогда, когда Диавара выходит из-за стола: — В присутствии африканского господина я не хотел этого касаться. Конечно, половина Африки уже заявила о своей принадлежности к исламу, но насколько истинна эта вера? Где-то в уголке сердца все же остается всегда анимизм, вера в фетиши. Я говорю о черной Африке. Черный ислам иной, чем белый, более поверхностный. Мы учим арабский язык, чтобы глубже проникнуть в идейный мир Корана. Это крайне необходимо для нас. По той же причине мы занимаемся языком бамбара и сонгаев, собираем их сказки и поговорки; только так познаешь душу народа.

— И каковы ваши успехи?

— Обратить их в католицизм почти невозможно. Но наши школы посещаются.

— Вам, конечно, сильно повредило то, что христианство торжественно вступило в Африку рука об руку с колониализмом. Одно легко спутать с другим, и поэтому трудно обрести доверие.

Патер не возражает; он лишь перечисляет африканские страны, где черные епископы или даже архиепископы выполняют сегодня свои обязанности. Это, конечно, своеобразный ответ мне.

— Возможно, — продолжает он, качая головой, — перед богом не имеет значения, будет ли Африка христианской или мусульманской. Опасность в другом — в абсолютном неверии.

— Не думаете ли вы, что в Африке имеет будущее материалистическое мировоззрение?

— Я боюсь этого.

Не все говорят так откровенно. За соседним столиком обедают три арабских купца. После еды они исчезают в своих каютах и появляются вновь только к следующему обеду. Африканская супружеская пара, напротив, охотно болтает с нами и с Диаварой. Он — дипломированный инженер, грузный, сильный мужчина, — едет в Тимбукту, чтобы закончить монтаж электропередачи в старом городе.

— Можете ли вы предположить, что в Тимбукту встретились препятствия нашей работе? Что нашлись противники электрических уличных фонарей? А ведь это так. Есть люди, большей частью потомки древнейших фамилий, которые говорят, что этим нарушается очарование старого города. К счастью, у нас достаточно молодежи, думающей иначе.

Его супруга, в золотых сандалиях, постоянно следует за ним по пятам. Она очень молода и красива. Уже на второй день она доверительно сообщила моей жене, что всегда будет единственной супругой своего мужа; многобрачие она считает отвратительным обычаем, который уже не соблюдает молодежь. К счастью, ее муж — современный человек…

Несколько часов продолжается поездка по узкому каналу через заросли тростника, тянущиеся до горизонта, и еще несколько часов — по волнующемуся морю; это озеро Дебо, одно из многих озер во внутренней дельте Нигера. Здесь забываешь, что путешествуешь по Африке, недалеко от пустыни. Стоишь у поручней вместе с другими пассажирами, смотришь на солнце, которое прячется за облаками, и на далекий берег, похожий на полоску дымки. Только к вечеру вода наконец осталась позади.

На берегу нас ждут. И словно кто-то подал сигнал старта, так быстро отрывается от рядов ожидающих группа молодых женщин и девочек. Они стремительно бросаются в озеро, вода которого была маленьким по грудь, а большим доходила до талии; впереди всех идет девочка в белом платье. Они несут на вытянутых руках калебасы, полные молока, чтобы продать его пассажирам, скопившимся на нижней палубе. Какие у них испуганные лица, как боятся они опоздать! Умоляющие крики раздаются еще во время состязания в беге по воде! Более сильные оттесняют назад слабых, калебасы поднимаются вверх, на поручнях их содержимое переливается в миски, и вместе с деньгами они возвращаются обратно. Между торговками медленно протискивается лодка, чтобы забрать пассажиров, которые должны здесь сойти. А к пароходу продолжают подходить девочки с земляными орехами, просом, маслом, яйцами. Кто-то протягивает вверх живого петуха со связанными ногами, за него хватаются сразу четыре руки.

Просо для кочевников

На берегу восторженно приветствуют пароход мужчины, юноши, маленькие ребятишки, словно они не имеют ни малейшего отношения к торговым операциям своих матерей, сестер, жен и дочерей. Пароход отходит, и вместо него остается лишь взбудораженная мутная вода.

— Это народ фульбе, — говорит Диавара, — смешанный с рыбаками-бозо.

Пораженные стремительностью происшедшего, мы смотрим вниз как зачарованные, тем временем портативный радиоприемник дипломированного инженера закончил передачу репортажа о футбольном матче между Мали и Берегом Слоновой Кости. 4:0 в пользу Мали.

— Этого следовало ожидать, — говорит инженер, выключая приемник.

— Вы слышали? — восклицает Диавара, и по всей палубе уже раздается: — Четыре — ноль!

Нигер сужается, потом опять разливается на два-три километра, лежит гладкий как зеркало. Нос парохода ударяет в шлейф волн, брызги от которых достигают нижней палубы; на берегу камыш и глина уступают место песку, и песок утверждает свое господство. Мягко качаются дюны по обе стороны реки; кажется, будто пароход плывет по пустыне. На песчаных склонах верблюды щиплют колючий кустарник, на пристанях лежат сотни мешков с просом. Внутренняя часть страны, округ сахеля — Гурма-Гарус, населена скотоводами-кочевниками, которые не занимаются земледелием. В порт Кабара (около Тимбукту) прибываем ночью. В памяти остается группа закутанных, промерзших фигур, толкущихся перед глиняными домами кубической формы. Все это выхвачено из черноты ночи резким лучом бортового прожектора.

Чаще встречается тюрбан — верный признак того, что неподалеку Сахара. Белые тюрбаны на берегу, синие тюрбаны, прикрывающие лица мужчин, защищая их от тончайшей песчаной пыли, которая, как это видно уже издали, словно — вуалью накрывает деревни. Песок мы ощущаем сразу же, как только причаливаем. Теперь мы в стране сонгаев; чаще встречаются мечи и пики в руках мужчин; женщины совсем по-библейски закрываются голубыми покрывалами, доходящими до самой земли, но их лица остаются открытыми. На каждой пристани полно людей. Наш пароход — последний перед началом сезона дождей; но первый, который потом прибудет сюда, будет встречен с такой же радостью, с таким же любопытством — далекий пестрый Восток, шумная толпа народа, и каждая пристань как большая, великолепно убранная сцена.

Последний день нашего путешествия по Нигеру был первым днем рамадана — месяца поста у мусульман. В «салоне» к обеду накрыто всего лишь два стола; но Диавара обедает с нами. Он с наслаждением рассказывает нам, что, начиная с этого дня, в течение месяца, лишь перед восходом солнца и только после его захода тело может принимать какую-либо пищу, если, конечно, относиться к Корану серьезно. При этом под пищей понимается не только еда, но и питье, курение табака, вдыхание всяческих ароматов, даже инъекции и таблетки, которые назначает — врач; мусульманин не смеет проглотить даже слюну, если он хочет добросовестно следовать предписаниям Корана. Диавара единственный мусульманин на пароходе, который открыто показывает свое равнодушие к соблюдению поста. Он ест и курит, как всегда, и, как мне кажется, очень доволен этим. Больше не звучит гонг, приглашающий к обеду, нас зовут вполголоса, чтобы не оскорбить постящихся, и вино на нашем столе не ставят больше в бутылках, а подают в глиняном кувшине.

Итак, мы пересекли пороги у Тауссы, где Нигер прорезает длинную гряду скал и затем поворачивает на юг. После полудня ветер отправляется на покой, становится тепло. Песчаные дюны окаймляют берег. На корме варят и жарят с еще большим усердием и роскошью, чем прежде. Солнце садится за дюнами, снизу вверх поднимается запах жареного мяса, оранжевый песок в тени становится фиолетовым. На гребне дюн стоят несколько неподвижных фигур в тюрбанах с верблюдом на веревке — стройные черные фигуры на фоне раскаленного неба; мы поднимаем обе руки для принятого здесь приветствия, поворачиваем ладони влево и вправо. Люди на песке тоже поднимают руки.

Затем солнце опускается, свет гаснет.

— Есть ли у вас под рукой сигареты? — спрашивает, слегка задыхаясь от полноты, дипломированный инженер. — Обычно я не курю сигарет, но сейчас в спешке никак не могу найти трубку.

Во время ужина он говорит:

— Вы не поверите, как пост идет на пользу работникам умственного труда. Концентрируются мысли. Вы, вероятно, даже не предполагаете, как охотно подчиняюсь я каждый год тренировке постом.

— Нет, почему же, я верю в это.

За соседним столом, где пируют арабские купцы, просят принести еще миску проса. Теперь, надо надеяться, каждый на пароходе уже сыт.

Час спустя мы прибываем в Гао — пункт нашего назначения.

Губернатор

Наш плавучий дом пришвартовывается к набережной. Свая, вокруг которой натягивается трос, одновременно служит километровым столбом, две тысячи двухсотым в этой поездке. Резкий свет ламп, вырывающийся из черноты ночи, скользит по подпоркам погрузочного крана нигерской гавани, освещает доски верхней палубы, и прямо из этого света появляется губернатор административного округа Гао.

— Милости просим, мадам и месье, хорошо ли доехали? — приветствует он нас.

Представитель республики: губернатор

Приятная корректная встреча, никаких громких ненужных слов. Даже Диавара не произнес ни слова. Лица, сопровождающие губернатора, молча берут наш багаж на головы; не проходит и двух минут, как мы сидим в машине, в которой губернатор отправляет нас в свою резиденцию. Железные ворота парка, цветник, мелькнувший в мимолетном свете автомобильных фар, въезд…

Нас встречает мавританский дворец с бесчисленными расписными колоннами, целый лес коротких колонн, окружающих плещущийся фонтан… А мы-то уже думали, что забрались далеко от цивилизации, в самую «глубь» Африки! На самом же деле мы…

— Мадам очень устала, — говорит молодой губернатор после короткой беседы; и произносит он это так сердечно и решительно, что всякие последующие слова излишни.

Губернатор провожает нас в комнату для гостей, которая богато убрана африканскими коврами и занавесками. Хельга гладит рукой домотканые занавеси на окне. Там много возбуждающе красного, небесно-голубого, успокаивающе зеленого…

Широки и просторны улицы и площади Гао, ноги по щиколотку погружаются здесь в песок, напоминающий о близкой Сахаре. Каждое зеленое дерево и куст — редкость. Как желто-коричневая глиняная колода, утыканная корнями деревьев (по которым можно взбираться вверх, если нужно подновить глиняное сооружение), поднимается на уровень высокого дома подобная минарету гробница аскии Мухаммеда Великого. Он начал править в 1493 году, основав Сонгайскую империю, простиравшуюся на западе до Сегу. Его здесь прославляют, ведь он не ограничивался завоеваниями, а за 19 лет своего правления сумел построить крепкую административную систему[10].

В чулках, как подобает в священном месте, мы можем взобраться на крышу мавзолея (в то же время нам не разрешается входить в находящуюся рядом мечеть). Оглядываем, жмурясь от солнца, тихий, словно пустыня, серо-желтый, как песок, город и окруженные стенами дворы. В 1325 году Гао был завоеван и присоединен к средневековому Мали, позже именно здесь началось возрождение Западноафриканской империи, а под глиняным полом, на котором мы стоим, уже 450 лет покоятся крупнейшие сонгайские властители.

Не хватает фантазии, чтобы, глядя на эту сверкающую картину, расстилающуюся перед нашими глазами, воскресить столь далекое от нас африканское прошлое; вместо этого я думаю о нынешнем губернаторе. У него мужественный лоб, сдержанный, спокойный и задумчивый взгляд. Так же спокойно, как он смотрит сейчас, закончил губернатор разговор утром во время завтрака; «Мы все сплочены, месье. Днем, когда родилась африканская свобода, был день Великой Октябрьской социалистической революции. Гитлер, к примеру, был не в состоянии понять суть нашего века, ту непобедимую стихийную силу, которая рождается освобожденным народом. Но сегодня мне приходит в голову мысль, что он имеет последователей, которые тоже не в состоянии понять этого».

Думал ли он при этом о колонизаторах, которые распространяли ложь об отсутствии истории у африканского континента? Возможно. Но он, конечно, не имел в виду пионеров — исследователей Африки. Арабский путешественник Ибн Батута уже в XIV веке сообщал о Малийском государстве: «Негры обладают замечательными свойствами. Они редко бывают несправедливы и ненавидят несправедливость больше, чем какой-либо другой народ. Их султан не оказывает чести тому, кто в этом отношении провинился хоть немного. В их стране господствует полная безопасность. Путешественники и местные жители могут не бояться разбойников или насильников».

С крыши гробницы аскии открывается вид на голубые воды Нигера, истока всего живого в этой местности. Взгляд останавливается на том квартале города, где идет строительство домов — сколько же строится домов в Гао! Рядом с нами стоит шофер губернатора, который нас привез, потомок аскии. Это выясняется так. между прочим, как будто бы один из нас рассказал, что его бабушка в молодости ездила на конке.

На улицах Гао мы встречаем первого туарега с кинжалом на боку, железным копьем в правой руке и закутанной головой; он заворачивает за угол. Взволнованные, мы останавливаемся. Еще дома, со времени подготовки к путешествию, мы готовились к встрече с туарегами, как с самым редким и таинственным явлением этой области Востока. Светлый цвет кожи этих берберов-кочевников казался нам более экзотическим, чем черная кожа наших спутников, к которой мы уже привыкли. Поспешно умоляем Диавару и шофера попросить туарега сфотографироваться. Они настойчиво и долго уговаривают его… Но этот гордец шагает дальше. Наши друзья медленно возвращаются назад.

— Ах, — говорит Диавара, — он не хочет, господа.

— Но почему?

— Религия запрещает ему изображение самого себя.

— Это так, — добавляет шофер, — мы уважаем их взгляды, неважно, разделяем ли мы их или нет. Мы ответственны за это. Тут уж ничего не поделаешь.

Мы молча шагаем дальше по песчаным улицам Гао. Деревья здесь — подлинное счастье. Это зелень, тень и фрукты. В день освобождения во многих городах Мали сажали деревья, деревья свободы. Стволы их обносились плетнем, чтобы скот не обгладывал кору. Посадка деревьев на краю пустыни в день освобождения символична. Но этот символ не должен истолковываться особенно глубоко. Сохранился лишь обычай, и в первую очередь он соблюдается молодежью. С деревьями и садами связываются, не противореча древнему смыслу, понятия о культуре, добрые помыслы о будущем нового Мали. С какой гордостью водит нас губернатор по своему саду вечером перед заходом солнца!

Посадки заслуживают всяческой похвалы. Лимоны, апельсины, пампельмусы, гранаты, манго, гойявы — за ними заботливо ухаживают, окружают земляными валами, чтобы сохранить воду. Сейчас все фрукты в самом соку, повсюду чувствуется аромат плодов и цветов. Что-то необыкновенное, райское! «Мы хотим, чтобы здесь, на земле, уже был рай», — губернатор знает Гейне; он не только цитирует его, но понимает и любит. А его подлинно эдемский сад имеет свою историю.

Когда предшественникам губернатора, офицерам французской комендатуры, стало известно, что им придется в ближайшее время покинуть страну на Нигере, они запустили сад. Эти люди ни от кого не скрывали, что они не имеют желания передавать созданное ими «неграм». С какой стати они будут ухаживать за тем, что и без того обречено на гибель? И ведь они серьезно верили, что создали сад собственными руками. Создали все то, что там росло, цвело и приносило плоды; заблуждение их не имело границ. Когда они наконец ушли, подлинные хозяева страны взяли на себя заботу о пришедших в плачевное состояние растениях. Их привычными к работе руками удалось восстановить то, что было запущено; было спасено не только ранее «созданное», но и посажено много нового. Воду для поливки деревьев и грядок садовники качали из канала, искусственного рукава Нигера, который протекал неподалеку. Канал сохранился еще от средневековья. Об этом сооружении времени государства сонгаев мы узнаем, расположившись под цитрусовыми деревьями.

— Что вы думаете, — говорит губернатор, — старые аскии поят еще и сегодня наши сады.

Уже смеркается, медленно катятся мимо воды канала, как будто бы они вытекают из глубин африканской истории. Мы снова и снова узнаем, какие полезные сооружения оставила после себя эта история, и, более того, узнаем о том, что история до сих пор в состоянии питать чувства собственного достоинства и патриотизма африканского народа.

Арабы назвали эту местность «сахель», что в переводе означает «берег», берег пустыни Сахары. Плоская и жесткая как доска простирается она за окраинами Гао и идет вдоль пустыни. Песок, повсюду песок, лишь изредка покрытый короткой серовато-желтой травой. Колючий кустарник редко вырастает до уровня дерева. Сахель не знает жалости.

Автомобиль повышенной проходимости сохраняет большую скорость, хотя под колесами нет асфальта. Здесь повсюду шоссе. Коршуны что-то высматривают. В песке лежит изогнутая решетка из костей, что это? Часть грудной клетки, остатки издохшей овцы, а может быть, умершего от жажды верблюда? Кости, выгоревшие под лучами солнца до цвета белой извести. Это напомнило мне книги о путешествиях, которые я проглатывал мальчиком. Там постоянно встречались скелеты на дорогах и караулившие их коршуны.

Все окружающее казалось нам каким-то призрачным, пришедшим из старины, но наше общество в машине было вполне современным. Рядом со мной сидит, молча оглядывая местность, Диалло Бакара, губернатор Гао. Его административный округ охватывает весь северо-восток республики Мали, излучину Нигера, Сахару и сахель — малонаселенные или совсем незаселенные земли, область, равную по величине Франции. С тех пор как мы стали гостями в его доме, разговоры за столом ведутся о воде, о кочевых племенах и табунах, а также о Гёте, Горьком и Ромене Роллане, о трагизме и величии африканского прошлого. Губернатор — образованный, энергичный мужчина, большой знаток французской, советской и немецкой литературы, человек, который разбудил старый Гао. В городе готов к первым соревнованиям большой стадион, чьи стены были воздвигнуты за одно-единственное воскресенье тысячью добровольных рук. Недалеко от него уже воткнута в песок табличка: «На этом месте будет построено здание партийной организации». Губернатор неисправимый реалист. «Чего нам не хватает, так это опыта ведения освободительной борьбы, какую, например, пришлось вести Вьетнаму. Нам удалось достичь независимости на крыльях международного движения за независимость!»

Губернатор пригласил нас поехать в сахель. Еще раньше мы рассказали ему о встрече с туарегом и попытались узнать — подробности об этом удивительном народе. Возможно, он организовал эту поездку — с тем, чтобы ответить на наши вопросы. Мы не узнали губернатора, когда ранним утром он появился перед нами: сегодня он надел белый тюрбан, завязал также и рот, чтобы предохранить его от зыбучего песка. Свое место рядом с шофером он уступил моей жене:

— Это по праву ваше место, мадам.

Мы едем сзади на жестких скамьях, против нас трое полицейских из охраны: ружья они держат между колен, сидят молча и прямо, как это приличествует в присутствии губернатора. Я предложил им сигарет, чтобы они стали вести себя проще и смогли снять повязки со рта; мне хотелось видеть выражение их лиц. Два черных лица, добродушные, приветливые, с некоторым оттенком официальности, рядом с ними — светло-коричневое. Это лицо, с тонкими чертами, принадлежит туарегу. Солдат будет нашим переводчиком у кочевников.

— Почему вы взяли ружья? — спрашиваю я, как бы невзначай. Мне было немного не по себе, когда я смотрел на винтовки. Многое еще осталось здесь от старой межплеменной вражды: туареги, как говорят, еще и сегодня живут по обычаям средневековья; строгие мусульмане, фанатичные и воинственные, в прошлом они часто убивали черных крестьян на Нигере, воровали их скот, грабили рынки, угоняли в рабство юношей.

— Месье спрашивает относительно ружей? Может быть, убьешь газель или дрофу-дудака на лету. Кто может знать утром, что случится вечером? — звучит ответ полицейского.

— Вы боитесь каких-нибудь трудностей там, у туарегов, господин губернатор?

— Вы так думаете? — отвечает он и не дает мне времени возразить. — Правильно. Ведь раньше туареги были рыцарями и разбойниками, причем совмещали в себе оба качества. Вам знакомо понятие «кровная месть»? Не знаю, к чему оно было бы более применимо, если не к существовавшим в африканском прошлом отношениям между самыми северными черными африканскими народами и туарегами.

Еще недавно, объясняет губернатор, туареги владели черными рабами, белла, потомками некогда украденных или купленных на рынках жителей Нигера. Со времени освобождения Мали белла стали такими же свободными гражданами республики, как и туареги. Французы попытались спровоцировать кочевников против правительства в Бамако. Они говорили им: вы действительно хотите, чтобы ваши рабы управляли вами? Но здесь французы просчитались. Их тактику было нетрудно разгадать — раздробить силы африканцев любой ценой, использовать все средства против африканской свободы. Неоколонизаторам мерещилась республика туарегов, беспомощное государство, которое можно было бы легко подчинить. Но им самим пришлось испытать последствия собственной неудавшейся пропаганды. Туареги объявили себя сторонниками правительства в Бамако, потому что это было свое, африканское правительство.

Ландшафт сахеля постоянно повторяется. Колючий кустарник — это последняя живая зелень, отсюда начинается безмолвие Сахары. «Сахара» — тоже арабское слово, означающее «пустота, ничто»[11]. Редкий ковыль, и ничего больше, кроме песка да встречающихся то здесь, то там следов помета между отпечатками копыт. И все же даже в пустыне есть животные: верблюды и козы объедают крошечные листочки колючих кустарников и делают это так ловко, что даже не ранят себя о твердые, как сталь, колючки. Верблюды, козы, иногда попадается стадо ослов.

Шофер возбужденно показывает налево и делает разворот — перед нами, в плоской низине, резвится стадо зебу. Оно принадлежит туарегам. Как мог шофер так безошибочно приехать сюда? Возвышаются шеи верблюдов над горбатыми спинами зебу. Черные пастухи кожаными мешками набирают воду из колодцев. Тысячи копыт утрамбовывают песок, сплошь покрытый пометом животных. Мы как будто попали на выгон севера Германии. Скот окружает пастухов, верблюды тянут длинные шеи за водой, животные ревут от жажды. Мускулистые пастухи, одетые в темные лохмотья, поворачивают головы, оглядывая нас, но в то же время продолжают работать. Под кустами, в нескольких шагах от нас, завернувшись в одеяла, спят черные белла и их жены. Губернатор подходит к пастухам, подает каждому руку, перебрасываясь несколькими словами.

Глубина колодцев от пяти до шести метров, а когда вода иссякает, стадо, пастухи и их хозяева вынуждены идти дальше. Но что это там светится? Это тоже белла в длинной, цвета индиго одежде? Склонившись над колодцем, высокий мужчина тянет вверх мешок для воды; кинжал висит у него на боку. Вооруженный мужчина несомненно туарег; он укутал голову темным покрывалом — лисамом, оставив лишь узенькую щель для глаз.

— От него ушел его белла, — говорит губернатор.

— А что, разве многие уходят?

Рыцарь, занятый своим делом, не удостаивает нас даже взглядом.

— Большинство пастухов, — отвечает губернатор, — до сих пор остаются верными своему стаду. Куда им еще идти, какую работу выполнять? Только останутся ли здесь завтра их дети? — И пока наша машина разворачивается, чтобы ехать дальше, он продолжает рассказ: — Если белла раньше, во время французского владычества, покидал своего господина, он мог быть уверен, что колониальные власти вернут его обратно. Франция предпочитала сохранять мир с туарегами, более того, он им был крайне необходим: ведь кочевники никогда не принимали колониальную систему.

В лагере из шатров, раскинувшемся в километре от стада и пастухов, нас встречает глава одного из племен туарегов. Он прямой походкой шагает нам навстречу, очень большой и стройный, его одежда касается земли, его темно-синий тюрбан и лисам закрывают даже кончик носа. Только глаза и переносица остаются свободными. Узкий орлиный нос, насколько я мог заметить, и светлая, коричневатая кожа.

Аль-Хадж Мохаммед аг Хамаду,

общественный и религиозный

глава туарегов в Гао

Он выходит не один, его всегда окружают люди. И сейчас вокруг него сгруппировались другие мужчины в длинных одеяниях. Он, как нам объясняют, видный марабут, религиозный и социальный глава своей «фракции». В прошлом году он уже второй раз совершил паломничество в Мекку, поэтому носит титул аль-Хадж. Аль-Хадж Мухаммед ат Хамаду — Мухаммед сын Хамаду — растроган посещением высокого гостя — не нашим, конечно, что совершенно очевидно. Никогда мы одни не нашли бы сюда дорогу, и все-таки мы здесь. Разве же не интересно увидеть эти закутанные фигуры? Нам указывают на шатер, покрытый воловьими шкурами. На песке разложены ковры, но по первому же знаку марабута поспешно приносят еще и подушки из пестрой козьей кожи; на этих подушках мы можем сидеть или опираться на них (и все-таки сидеть часами на корточках довольно-таки утомительно). Солнце поднялось уже высоко и открытые стороны шатра загородили циновками, чтобы создать нам тень. Пестрые кожаные сумки с толстыми цветными кистями были повешены на столб у двери, казалось, для украшения, и только позднее мы узнали, что это переметные сумы для верблюдов, багаж кочевников.

Сидеть на корточках в импровизированном парадном шатре, сидеть и полулежать, опершись локтями на подушки из козьей кожи, пить крепкий мятный чай, по меньшей мере по три маленьких стакана, как этого требуют приличия, разглядывать любопытными глазами узкую полоску лагеря внизу, под занавеской, — все это очень хорошо, но для этого ли мы сюда приехали? Мы хотели бы видеть весь лагерь, а фотограф хотел бы…

— Моя жена очень просит, господин губернатор, что бы ей разрешили сфотографировать марабута.

Губернатор тотчас же поднялся.

— Я поговорю с ним, — говорит он.

Объяснение последовало на сонгайском языке. Затем туарег из свиты губернатора перевел просьбу на тамашек, язык туарегов. Конечно, он, глава и высший священник, разрешает его сфотографировать — никто не знает, делает ли он это охотно или только потому, что его попросил губернатор, — но прежде он хочет переодеться.

Окруженный высокопоставленными лицами, он предстал перед камерой со сложенными на груди руками, а Хельга стоит перед ним на коленях в песке, крутит объектив и недовольно кричит:

— Ну, попросите же его… Голова закрыта, лица не видно, глаза в тени!

Здесь нужно ей помочь. Губернатор переводит мои режиссерские указания на сонгайский язык, ехавший с нами туарег — на тамашек, и туарег, закутанный в лисам, послушно выставляет нос навстречу солнцу и бормочет несколько фраз.

— Что сказал марабут? — спрашиваю я. Губернатор переводит мой вопрос, но ответа нет. — Переведите, пожалуйста, что он сказал?

— Он пробормотал только: «Ах, если бы не женщина меня фотографировала». И затем он сказал, что не смеет смотреть на чужую женщину.

В лагере кочевников, как и повсюду в мире, людей, которые исполняют полезную работу, было гораздо больше, чем тех, кто живет трудом других. Вокруг бегали белла; их большинство. Женщины, мужчины, дети — люди с добрыми, открытыми лицами; осматривая лагерь, мы редко (встречали туарегов. Мы не видели и их женщин. Только один раз прошмыгнула перед нами в шатер сморщенная старуха. Женщины туарегов не носят лисам.

Губернатор идет впереди, ему тоже надоело сидеть на подушке в шатре. Рядом с ним держится его переводчик, за ним идет марабут со свитой. Мы замыкаем процессию. Какие намерения у губернатора? Он наклоняется, откидывает полог и звонко кричит в шатер:

— Доброе утро!

Стоит в ожидании — и не получает ответа. Женщины прячутся за пологами постелей.

— У нас принято отвечать на приветствие, — обращается губернатор к марабуту.

Тот поднимает руки вверх, словно обороняясь. По лицо его закрыто и выражения его, к сожалению, не видно.

В честь гостей должен быть забит бык. Губернатор отказывается от угощения. Все, что нам нужно, мы привезли с собой в машине. Но баран-то по крайней мере должен расстаться с жизнью. Этого требует обычай, а обычай нарушать нельзя. Всадник с прикрытым лицом приносит живую белую овечку, кладет ее на седло перед собой, как ребенка, показывает губернатору и молча исчезает. Гость должен видеть свой обед живым — так требует обычай.

Нам пришлось считаться с самыми разными обычаями с тех пор, как мы вступили в лагерь; и многие из них приятны. Едва мы снова уселись в шатре, как туда вошли женщины — не туареги, а белла. Они поют нам песни, хлопают в такт, покачивая при этом верхней частью туловища. Их открытые мягкие лица светятся каким-то нежным светом. О чем поет, словно птичка, запевала? Губернатор просит перевести текст. «Французы ушли, теперь мы свободны…» — поют женщины и девушки. Все веселее, энергичнее, все более страстно раскачиваются тела, громче хлопают ладоши в такт песне.

Разве они представляют себе, что такое свобода?

Относительно, конечно, говорит губернатор; само собой разумеется, они еще не достигли такого состояния, при котором можно почувствовать всю прелесть освобождения человека.

— Их положение уже улучшилось, хотя они и остались слугами у своих господ. С тех пор как они получили возможность уйти из лагеря, хозяевам пришлось изменить свое отношение к белла; их больше не бьют; возможно, даже лучше кормят. А раньше они часто голодали. Ведь в каком положении оказались бы туареги, если большинство белла сбежало бы отсюда?

То здесь, то там среди танцовщиц мелькает светлое лицо. Мужчины-туареги, говорит губернатор, никогда не заключают законных браков с представительницами другого племени. Девушки же белла — рабыни, и они вынуждены подчиняться во всем своим хозяевам.

Марабут подошел к шатру и наклонился к губернатору:

— Если бы мы знали о вашем посещении, господин губернатор, мы показали бы вам большие игры с тамтамами. Для нас это была бы большая честь. Но, к сожалению, в лагере мало верблюдов.

— Вы и так сделали очень многое, мы довольны.

— Вы довольны, господин губернатор, но мы недовольны собой.

Через некоторое время начинаются скачки на трех белых верблюдах. Рыцарские игры — привилегия туарегов. Они мчатся мимо нашего шатра, кружатся вокруг него. Все движения точно рассчитаны. Наездники заставляют животных даже ползти на коленях по направлению к высокому гостю. Верблюды при этом мычат и ревут, издают гортанные звуки и хрипят, скаля свои желтые зубы. Это страшно и прекрасно в одно и то же время. Исключительное зрелище, театр на открытом воздухе. Сверкающие белизной верблюды на фоне голубого неба, пестрая, раскачивающаяся по бокам животных кожаная бахрома, красная среди чудесной мягкой зелени цвета морской воды. Эта роскошь, эти темные закутайные фигуры с мечами и кинжалами, похожие на привидения, явившиеся среди ясного дня… Это кажется таким нереальным, что закрываешь глаза и тут же опять широко раскрываешь их, чтобы ничего не пропустить. Большое представление, средневековье, вторгшееся в середину нашего столетия, явно ощутимое, слышимое и видимое нами. Здесь все сверкает, издает гортанные звуки и хрипит, мчится в стройных рядах, вздымая песок, скаля зубы,

У туарегов. Фантазия с белыми верблюдами

А в заключение еще и подарки. Марабут берет из рук своей свиты пеструю кожаную переметную суму работы туарегских женщин и ковер. Ковер, который он привез из Мекки.

— Мы очень польщены вашим посещением, господин губернатор. Поэтому разрешите…

Прошел уже час, как губернатор надвинул тюрбан на лицо. Он не скрывает своего желания молча отклонить подарки. Но должен ли он поступать так? А что означают эти подарки — не взятку ли, сохранившуюся еще от старых времен? Ведь взятка здесь столь обычна, что преподносится совершенно искренне. И сколько остается от истинного чествования гостей?

— Хорошо, — говорит губернатор. — Я приму подарки. Благодарю вас. Друзья из демократической Германии — наши гости, и, если вы не возражаете, я передам подарки им.

Руки, которые поднимает хозяин, могут выражать согласие, разочарование или отказ. Но он молчит. Между тем перед шатром собираются еще и другие туареги. Они приходят и садятся, не проронив ни слова, и их становится с каждой минутой все больше. Среди них нет ни одного белла.

— В этих местах привыкли кочевать мой отец и мой дед, — начинает разговор марабут, — я опять вернулся сюда, с тех пор как страна стала свободной от французов.

— Я счастлив, — отвечает губернатор Бакара, — сидеть перед образованнейшим марабутом, который известен от Гундама до соседней Республики Нигер. — Губернатор небольшого роста, что особенно заметно при сравнении с высокими фигурами кочевников; он играет белой лентой своего тюрбана и задумчиво разглядывает круг закутанных фигур. Его толстые губы кажутся мне уже, чем на самом деле; на его черном лбу блестит несколько капель пота, — Аллах дал людям сад Эдема, — продолжает он, — чтобы они хорошо чувствовали себя на земле. Что составляет человеческое счастье? Первое — это свобода. Мы завоевали себе свободу; сегодня я могу говорить с вами как мусульманин с мусульманами. Второе-это возможность использовать завоеванную свободу для того, чтобы стать настоящими людьми, достигнуть высокого совершенства. А совершенный человек, который развивает свой дух, сможет понять все.

Сначала губернатор говорил спокойно, словно шла обычная беседа, но постепенно разговор перешел в темпераментную речь. Чем громче становятся слова, тем больше появляется туарегов, которые образуют огромный полукруг. Губернатор так крепко держит в руках ленту своего тюрбана, как будто бы хочет ее разорвать.

— Школы надо посещать, нельзя больше сопротивляться учению, — кричит он этим вооруженным и закутанным людям.

Они стоят молча, не шевелясь; не знаешь, какие мысли бродят за их опущенными лисамами. Выжидающий взгляд над краем лисама, руки, обхватившие рукоятку кинжала…

Марабут хочет что-то возразить. Школы, говорит он, его народ имеет со времен предков: это медресе, существующие в лагерях, в них изучают молитвы к Аллаху. Его руки как бы придают осязаемую форму словам — изящные, тонкие, почти женские руки.

— Коран — это хорошо, — возражает губернатор, — но его знания недостаточно. Мы живем в двадцатом веке. Люди строят стальные корабли, на которых они летают к далеким звездам. Только в государственных школах собраны для вас знания, которые так необходимы. Все должны учиться, все без исключения — иначе, что станет с белла, если он задумает покинуть стадо и работать в городе? А ваша молодежь, дети — разве не должны они стать техниками, чтобы строить колодцы, чтобы подводить к вам воду, в которой вы так нуждаетесь?

Молчание. Туареги наклоняют головы.

— Дайте нам подумать, господин губернатор, дайте нам обсудить все это, — просит марабут, — сам я думаю, что мы можем согласиться с вашим советом.

Я должен бы был записать слово в слово с самого начала весь разговор. А между тем я долгое время не осмеливался вынуть блокнот. Лишь позже вытащил я его из кармана, но тайно, как вор. Прозвучала заключительная часть речи; теперь губернатору удалось пробить брешь. Он обосновал те высокие налоги, которыми будут обложены кочевники, для того чтобы можно было построить побольше глубоких колодцев для скота. Ведь лучше пострадать короткое время от высоких налогов, чем потерять навсегда скот, который умирает от жажды. Причем они должны были принять самое активное участие в строительстве; здесь, как и во всем Мали, каждый должен приложить собственные руки к труду, а не только посылать на работу белла. Колодцы нужны для них самих и для их испытывающего жажду скота.

С этими словами он быстро встает, одновременно поднимаются все его слушатели. Они окружают губернатора, возвышаясь над ним. Торжественно говорят:

— Салям алейкум! Мир вам, господин губернатор. Мир также и вам, гости из далекой страны.

Двое верховых на верблюдах сопровождают автомобиль губернатора.

И опять бешеная езда по бездорожью сахеля. Песок, пыль, полуденная жара. Трава, сожженная солнцем. Тщательно закутывает губернатор свой рот.

— Как вы думаете, была воспринята ваша речь?

— Трудно сказать… Но нужно говорить, им нужно все объяснять. И нужно знать: слова есть только слова. Если мы выроем им дающие плодородие колодцы, то превратим кочевников в оседлых крестьян. Только тогда кончится средневековье. — Долго смотрит он на желто-серый ландшафт. — Но я допустил при этом ошибку, — продолжает губернатор. — Они хотели убить быка, помните? Я был против. А если бы я не воспрепятствовал этому, белла имели бы сегодня побольше мяса.

Патина таинственного города

Бетонная дорожка, поцумал я, когда чехословацкий пилот мягко посадил нашу «Дакоту». В следующее мгновение мне уже стало стыдно. Ведь моей первой мыслью по прибытии в Тимбукту была… бетонная дорожка и не больше.

Что нас все время подгоняло вперед? Какая-то смесь романтического любопытства и страстной жажды знаний? Было бы слишком наивно дать такой неточный ответ на этот вопрос.

Ни об одном месте, которое мы посетили, я не слышал столько разговоров и не читал столько в книгах, как о Тимбукту. Этот город обладает целым набором красочных исторических прозвищ: «священный город», «таинственный город», «королева пустыни», «Милан и Нюрнберг средневекового Судана». Чем больше я о нем узнавал, тем загадочнее и непонятнее становился он для меня, как та женщина, чью красоту превозносят так же многословно, как многословно сожалеют о ее несчастье.

Ясным и до дрожи холодным было это утро. Машина доставила нас в современную гостиницу на берегу чистого лазурного канала. Между домом и водой тянулась каменная терраса мозаичной работы, а в канале отражалась арка из кустов цветущей красными цветами бугенвиллеи. Тускло мерцало небо над песчаными дюнами по ту сторону канала. Молодой африканский механик и его помощник были заняты на террасе тем, что разбирали и вновь собирали две пишущие машинки; они были посланы, как нам объяснили, своим правительством в командировку, чтобы повсюду — сегодня здесь, завтра там — привести в порядок все государственные пишущие машинки.

А откуда прибыли и куда направляются мадам и месье? Посетить Тимбукту? Механик думал одно мгновение. В той стороне, в Кабаре, порту на Нигере, сказал он, в семи километрах отсюда, стоит обычный дом, построенный из глины. Не нашли бы мы времени осмотреть также и его? Там несколько лет жил президент Модибо Кейта в период борьбы за независимость. Колониальные власти боялись избранника народа и выслали его сюда, «в пустыню». Несмотря на это, в Бамако продолжалась борьба, она ведь не была делом одного только Модибо, а в районе Тимбукту (и дальше в глуби сахеля) движение, благодаря Модибо Кейта, приобрело тысячи новых приверженцев.

Механик был членом Национального собрания Мали, он видел Берлин и, конечно же, месье, в восторге от Комической оперы. Музыка и ритм — это как жизнь… Напевая, он взял на руки маленькую девочку хозяйки-туниски и стал кружиться с ней по мозаичному полу, пока двухлетняя девочка не испугалась и не начала кричать.

Первые впечатления о городе, думал я, нередко определяют все отношение к нему, и я поклялся, что ничто не нарушит мое хорошее настроение, не испортит мое отношение к Тимбукту. Здесь был Тимбукту, здесь было еще так много другого… Что сообщал об этом городе Лев Африканский в 1526 году? «В Тимбукту имеется множество судей, врачей и священнослужителей. Все они получают от короля хорошее содержание. Он оказывает ученым большое внимание. Существует огромный опрос на книги и рукописи, привозимые от варваров. На торговле книгами зарабатывают больше, чем на каком-либо другом деле».

Король, который поощрял тогда науку, — это сонгайский властелин, аския Мухаммед Великий. А уже Каику Муса, самый могущественный среди королей Мали, повелел сооружать начиная с 1325 года мечети в Тимбукту, ставшие образцом для всех суданских мечетей. Среди них была мечеть Санкоре; к ней примыкал в XV веке университет, известный во всем мусульманском мире.

Тимбукту — древний центр торговли и культуры

Еще и сейчас можно было найти в старом золотом Тимбукту, «короле пустыни», отблеск древней науки и высокой культуры. Но все это приходилось уже искать — так много потерял город. Суданское средневековье представляло собой далеко не идиллию из золота, песен и молитв и имело много общего со средневековой Европой. Богатство города привлекало разбойников, ищущих счастья. Впервые Тимбукту завоевали и разграбили туареги; в 1591 году город был захвачен марокканцами, владевшими огнестрельным оружием и награбившими в стране сонгаев так много, сколько они могли унести с собой. Год спустя, согласно английскому источнику того времени, в марокканский Марракеш прибыл известный Джудар-паша. Он выполнил приказ своего султана завоевать Судан, Эльдорадо на Нигере, и «привез с собой 30 верблюдов, нагруженных неочищенным золотом — тибаром…»[12]. Стоимость этого золота оценивалась тогда в 604 800 английских фунтов. «Также привез он большой груз перца, рогов единорогов и некий сорт дерева для красок, все, вместе взятое, на 120 верблюдах. Все это он подарил султану вместе с 50 лошадьми, большим количеством евнухов, карликов, рабов и рабынь; кроме того, 15 дев, дочерей царя Гао, которых тот послал султану в качестве наложниц».

Перед средневековой мечетью Санкоре в Тимбукту

Налет прошлого вырисовывается весьма четко… Тимбукту был основан в XII веке, якобы берберами — погонщиками верблюдов. Город стал перевалочным пунктом на юге пустыни, где начинался и заканчивался важнейший торговый путь; первым городом, встречающимся на пути караванов, которые после многомесячных переходов по жаре через Сахару прибывали в Судан, и последним — откуда путники, предварительно помолившись, отваживались отправиться в полное опасностей путешествие. Вывозилось золото, слоновая кость, ткани и рабы, ввозилась соль, медь, венецианский жемчуг и дамасские клинки для мечей. Европа в течение веков знала о Тимбукту по прославлявшим его описаниям авторов, писавших по-арабски; их читали, но снова забывали из-за тех огромных богатств, которые приходили в Европу из Нового Света. Но когда империалистические государства собрались захватить все то, что им еще казалось вполне доступным, вспомнили о мифических сообщениях про старый золотой Тимбукту.

Туда послали отважных людей. Во всеуслышание говорили о науке, а шепотом о многом другом. Шотландец Мунго Парк, уполномоченный Лондонского Африканского общества, так и не увидел Тимбукту. Он утонул в Нигере во время своего второго путешествия в 1806 году. Немец Фридрих Конрад Хорнеманн пропал без вести; как говорят, погиб от дизентерии. Еще один шотландец, майор Гордон Лэнг (1793–1826), хотя и достиг Тимбукту и пробыл там несколько дней, но был выслан как шпион и убит в пустыне. Француз Рене Кайе, побуждаемый честолюбием и премией в 10 тысяч франков, которую назначило Парижское географическое общество, конкурент Лондонского Африканского общества, оказался первым европейцем, доставившим в Европу сведения о Тимбукту: «20 апреля 1828 года при заходе солнца я прибыл в Тимбукту. Мне с трудом удалось сдержать свою радость». Но Кайе был разочарован. Никакого богатства он не добыл, вместо этого его одолевали постоянные заботы о том, чтобы не обнаружили его европейского происхождения — ведь Кайе выдавал себя за мусульманина.

Четверть века спустя, в 1853 году, по поручению Лондонского Африканского общества немецкий географ и специалист в области античной истории и филологии Генрих Барт прибыл в Тимбукту. Это был дельный и образованный человек. «Наконец-то я увидел город Тимбукту, — писал он, — Первое впечатление, которое произвела на меня долго и страстно желанная цель моего путешествия, было как раз не очень благоприятное: небо было плотно затянуто тучами, а воздух наполнен песком; темные грязные глиняные массивы города, не освещенного солнцем, были едва отличимы от окружавшего их песка и мусора».

В 1894 году французы завладели городом. И ради этого ученые гибли от болотной лихорадки, дизентерии или истощения, ради этого они принимали смерть, тонули или, как Кайе и Барт, рано умерли у себя на родине. С тех пор не стало более поэтических описаний видевших Тимбукту исследователей.

Не успели мы через несколько часов отправиться в путь, чтобы осмотреть старый город, как попали в песчаную бурю. Мы продвигались, наклонившись вперед, напрягая все свои силы. Колкий песок мчался навстречу из-за углов, плыл по переулкам на высоте домов, над площадью, где, тесно прижавшись друг к другу, расположились верблюды; песок проникал в рот, забивал ноздри, засыпал глаза. Все, что мы пережили в долине Нигера, где столкнулись с зыбучими песками, можно назвать смешным по сравнению с этим налетом. Как матовый диск стояло солнце на серо-коричневом небе. Нам нужен был бы бурнус, капюшон, который можно было бы надеть на голову, занавеска на рот, подобная той, какую носят туареги и другие африканские народы, сандалии на широкой подошве, типа водных лыж, как у местных жителей, чтобы легче скользить по песчаной пыли.

Улицы опустели. Мы нашли себе убежище в здании школы. На скамьях сидели черные, коричневые и светлокожие дети, которые по знаку учителя вскочили и вытаращили на нас глаза. В эту школу присылают своих детей кочевники из сахеля и южной Сахары, и она, как нам разъяснил учитель-сонгай, не единственная в Тимбукту. В северной части города, где начинается пустыня, размещена вторая школа в шатре, а на расстоянии многих часов езды в глубь Сахары имеются еще другие подобные школы для кочевников.

— К проблеме образования мы относимся очень серьезно, — объяснил нам учитель и велел детям сесть.

На наш вопрос, как формируются классы, он подробно ответил, назвав в числе учащихся детей сонгаев, белла, из которых многие живут в городе (трудолюбивые люди, подчеркнул учитель), туарегов и мавров. Есть также несколько арабов. В классной комнате собрались представители всех народов, рас и социальных слоев города.

Молодой учитель хотел оказать неожиданным гостям особую честь. Поэтому он по-своему восхвалял нас перед детьми так, что нам было даже неудобно его слушать. Возможно, он делал это с какими-то определенными педагогическими целями.

— Может ли кто-либо сказать, — спросил учитель, — когда впервые посетил Тимбукту немецкий писатель?

Восьмилетние ребятишки думали недолго. Некоторые отличники из первых рядов едва могли сдержаться.

— Я, я… — кричали они вполголоса, рассекая указательным пальцем воздух.

— Я, я… Я, я…

Однако право на ответ получил лишь один ученик.

— Барт, — сказал он так, словно в этом ответе было его спасение.

Барт, подумал я, и они знают его здесь, на краю света. Надо надеяться, они не остановились на героях и почитании героев, а научились также отличать колониальный период от их собственной истории… Узнали, почему герои освоения Африки стали героями трагедии.

— Хорошо, — сказал учитель. — А как вы думаете: должны ли наши сегодняшние гости преодолевать такие же трудности, какие преодолевал знаменитый немецкий исследователь сто лет назад?

— Я, я… — опять закричали мальчики. И опять учитель разрешил ответить только одному из них:

— Нет, месье, — раздался ответ.

Тогда я рассказал им, как в отличие от Барта приезжают сегодня иностранцы в Тимбукту. Я говорил об утреннем полете через сахель, и бетонная дорожка в Тимбукту казалась мне самому теперь гораздо более значительной, чем раньше. Я упомянул о красивом отеле на канале и рассказал, что мы повсюду встречаем приветливых и отзывчивых людей, ие так, как Барт, которому в городе часто приходилось опасаться за свою жизнь. То, что теперь в Африке иначе принимают иностранцев, — на это есть достаточно причин, закончил я, обращаясь к учителю.

— Это мы обсудим на наших занятиях, — сказал он.

Ликующие, смышленые лица мальчиков, педагогическое усердие учителя — я чувствовал эту атмосферу, словно передаваемую по наследству, в основе которого лежала древняя культура Тимбукту.

— Пожалуйста, скажите мне, — попросил я, — что вы знаете о средневековом университете Санкоре.

Учитель пожал плечами.

— Я бесконечно сожалею, месье, — ответил он и тихо, немного стыдясь, добавил: — Несомненно было что-то такое.

Самум кончился так же быстро, как и начался. Мечети и рынок, дома горожан и жители как бы пробудились от мучительного сна и предстали в ярко-желтом послеполуденном свете. Тимбукту казался нам сооруженным из золоченой бронзы: глиняные дома, высокие, увенчанные башнями стены мечетей, старинные глиняные минареты, сотни лет охраняющие улочки. Такой преображенной могла показаться «королева пустыни» жаждущим глазам тех, кто прибывал с караваном в первый город, к первым людям. И возможно, для славы Тимбукту это золото давало гораздо больше, чем все золотые сокровища Судана, которые никогда не были так сказочно велики, как о них рассказывали.

Мои попытки выяснить подробности о древней школе ученых Санкоре на первых порах оказались тщетными. Потомки высокообразованных имамов и мулл не знали ничего или почти ничего о трудах и учении своих предков. Большей частью передавались легенды, а не подлинные факты. Не только марокканские завоеватели, которые разрушили Тимбукту и увезли с собой ученых вместе с книжными богатствами в качестве добычи, оказались виноваты в том, что следы человеческих знаний были поглощены песком Сахары. Может быть, больший вред нанесло здесь шестидесятилетнее господство людей, которые умышленно говорили о «континенте, не имеющем своей истории», о «детях, которые только сейчас должны были создавать эту историю». Так пытались покончить с историческим прошлым крупнейшего суданского города. На мои вопросы люди лишь пожимали плечами, выражая свое сожаление. Наконец, я нашел человека, о котором мне говорили как о знатоке древней истории. Он написал несколько имен средневековых профессоров на записке, снабдил вопросительными знаками и заметил, что один из них первым обязал граждан выучить наизусть по меньшей мере четверть всего Корана. Более ничего нельзя было добиться.

Мы путешествовали по узким и кривым улочкам, прижимались к стенам домов, когда мимо прогоняли ослов, обнаруживали то там, то тут марокканские двери, обшитые медью с различными украшениями, старые, ветхие и заново построенные. Иногда попадались маленькие, заделанные решеткой марокканские окна. Теперь мы были в сердце Тимбукту. Мы шлепали по песку, когда нас неожиданно окликнула старая женщина, сидящая на каменном пороге перед дверью:

— Французы, французы… — Она приняла нас за французов.

Я сделал несколько шагов по направлению к ней.

— Мы немцы, — сказал я.

Но старуха не поняла. С дикими ужимками она подняла платье и показала свое колено. Голень замыкало железное кольцо с цепью.

Диавара быстро потащил меня дальше.

— Она сумасшедшая и очень опасна, — сказал он. — Поэтому ее и привязали. Очевидно, она хотела выпросить освобождение у «французов». Это и причина ее помешательства, — добавил Диавара.

Утихла ли наша романтическая тоска? От разбитых стен, полузасыпанных подгоняемым ветром песком, от башен и минаретов веяло на нас молчанием и меланхолией, в которых тонула тоска. «Королева пустыни» была развенчана, красота опозорена, тайна ее покрывала украдена.

Многие дома лежали в развалинах вдоль дороги; 8 тысяч жителей — все, что осталось теперь от огромного города Тимбукту в период наивысшего расцвета. Жители его занимались мелким ремеслом, самой незначительной, мелкой, средней и крупной торговлей. Дома, в которых жили Лэнг, Кайе и Барт, сохранились в хорошем состоянии. На них еще в колониальное время были укреплены мемориальные доски. Колонизаторы отблагодарили исследователей: ведь для них только с этих ученых и должна была начаться история Тимбукту.

Сегодня — в домах исследователей живут купцы. О торговле до сих пор говорят так же серьезно, как и о святых, гробницы которых расположились прямо среди жилых массивов. Крупные торговые операции между африканским Севером и Суданом, «страною черных», прекратились уже несколько веков назад, но груженные солью караваны все еще приходят из пустыни, из Тауденни, расположенного в 800 километрах от Тимбукту. Здесь до сих пор зарабатывают на соли, и на окраинах города возникают новостройки, застройщиками которых большей частью являются купцы. Во многих новых домах наружные стены, как и прежде, облицовывают известняком, добываемым в карьерах Сахары. Некоторые купцы, как сообщил Диавара, строят себе уже второй и даже третий дом.

Здесь, на окраине, время больше не стоит на месте, оно энергично идет навстречу новому. В пригороде Тимбукту просторно, здесь много воздуха и света. Диавара, который со времени поездки по Нигеру страдал насморком и слегка температурил, отправился в новую амбулаторию, чтобы запастись аспирином. Мы тем временем смотрели на молодых парней; они играли в футбол на новом стадионе, построенном, как мы слышали, тысячью добровольных рук с таким подъемом, который не имел ничего общего со старыми легендами города. Все это уже относится к новым легендам, создаваемым в новом мире.

Затем все вместе мы отыскали городской сад. Ведь Диавара сказал нам, что тот, кто не видел клумб, которые возвышаются, как крепости, окруженные для сохранения воды глиняными валами, тот не знает Тимбукту. Оазис Тимбукту. Под финиковыми пальмами и тенистыми деревьями росли помидоры, капуста и картофель более пышно, чем у нас дома. И мы не удивились, когда подбежавший к нам садовник задал вопрос, который мы часто слышали в Тимбукту: «Разве он не прекрасен, этот наш древний город?»

Мы ответили утвердительно, но сказали, что новый город, как нам кажется, будет еще красивее. Ответ ему явно понравился, так как он кивнул нам и начал говорить о будущем. Если Алжир станет свободным еще в этом году, торговля опять расцветет, получит крылья, золотые крылья — в это он верит. Ведь со времен великих королей, а возможно еще и за много лет до того, важнейшие дороги Тимбукту и Гао ведут на север, в соседние страны.

У туарегов Даг Бохаделя

Аллах дал им Сахару, бесконечную свободу пустыни и предложил заботиться об этой свободе. Они с этим никогда не шутили. Там восседают они на спинах своих верблюдов в пестрых, деревянных седлах, прямые, недоступные, замкнутые для всего мира и для нас, чужеземцев. Мы едва видим узкую полоску их лиц, их глаза — то, что оставляет открытым лисам. Мы не подойдем к ним ближе уже потому, что побаиваемся их верховых верблюдов, всегда готовых укусить своими сильными челюстями. Правда, мы знаем, что они остановились здесь с наилучшими намерениями. Три, пять, семь туарегов устраивают для нас парад перед объективом, но более важно, вероятно, для них неслыханное событие, которое совершается внизу у ног их верблюдов.

Уже несколько часов, как погас огонь, около которого мы грелись утром. Солнце палит прямо в лицо. В 45 километрах на запад от Тимбукту мы наткнулись на восходе солнца на этот костер, с благодарностью приняли три полных маленьких стакана горячего сладкого мятного чая, и запеленатые мумии обменялись с нами почтительными словами. Один из них, который снял покрывало, подобно тому как рыцарь снимает во время отдыха меч, сидел с нами у костра. Пустыня выдубила его морщинистое лицо. Испытующе смотрел он на нас холодными серыми глазами.

— Не знаете ли случайно, — обратился к нам туарег, — кто выиграл в субботу футбольный матч Тимбукту — Гао?

Шатры на краю Сахары:

школа кочевников в Тимбукту

Мы извинились; мы не знали. Туарег страстно надеялся, что победил Тимбукту.

— Вы местный патриот? — спросил я.

Он был здесь с визитом, глава соседней «фракции», член политбюро партийной организации кочевников, как он нам представился.

— Не более патриот, чем любой другой, — ответил он, — но я видел, как мужественно готовилась к игре команда Тимбукту. Они по праву заслужили победу.

Этот разговор словно сломал барьер, существовавший между нами. Мы были приглашены остаться хоть на весь день, если захотим. Был образован почетный эскорт из молчаливых всадников на верблюдах, которые нигде в лагере не отходят от нас. Вначале с нами ходил и глава соседней «фракции». Потом он сел на верблюда, чтобы преодолеть 60 километров и добраться до Гундама.

— Не знаю, — обратился я к нему, — кто из нас больше боится, я или верблюд, — и подошел к одному из красивейших верблюдов, который, принюхиваясь, немедленно задрал вверх свой благородный нос.

— Вы мужчина, и это животное тоже мужчина, — был ответ туарега, — а мужчина никогда не боится другого мужчины.

Когда на горизонте развеялось песчаное облако, оставленное его быстро несущимся верблюдом, нас пригласили посетить шатер вождя. Он был еще молод. Перед его шатром из белого полотна, на площадке, окруженной сухими колючими ветвями, молча сидела жена. Только тут мы полностью поняли, какую честь нам оказали. Все пришли сюда: вождь, его сопровождающие и наш эскорт. Последний окружил площадку и следил снаружи, за колючим забором. Едва мы подошли несколько ближе, как жена повернула голову в сторону так, чтобы мы не смогли увидеть ее лица. С ее головы свободно спускалось белое покрывало. Я спросил вождя, почему она отворачивается и не боится ли она нас.

— Она не боится.

— Почему тогда она прячет свое лицо?

— Ей стыдно.

Молодая мать из народа туарегов

Когда так красив, нет нужды стыдиться, утверждал я, хотя и не видел, как выглядит женщина. Мои слова были ей переведены. Тогда она обернулась к нам с мимолетной, робкой улыбкой — юное, овальное, цвета темной слоновой кости лицо, на котором горели черные глаза; она быстро взглянула на мою жену и на меня и сразу же опустила глаза. Мадонна пустыни, суровая и прекрасная, как утро над колючим кустарником и песком, склоненная в молчаливой грациозной позе над своим младенцем. Хельга все время порывалась что-то сделать. Она покопалась в своей сумочке и подарила старшему, примерно трехлетнему мальчику последнюю из своих маленьких кукол, которые повсюду вызывали у детей радость. Но малыш уронил ее на землю — он просто не знал, что с ней делать. Закутанные по самые глаза туареги поднялись, голландская куколка переходила из рук в руки, и на некоторое время весь круг замер от восторга.

Многое здесь было иным, чем у туарегов, с которыми мы познакомились восточнее Гао. Я собрался с духом и попросил, чтобы не забивали никакого животного, поскольку нас ждут к полудню в гостинице, в Тимбукту. Но с этим я зашел чересчур далеко. Это было бы против обычаев, ответили мне. После того как мы, нанеся визит вождю, вернулись на главную площадь, куда в это время собрались изучающие Коран дети, черные и белые мальчики, белла и туареги вперемежку, чтобы прочесть нам хором несколько сур Корана с деревянных досок, за нашими спинами за ноги и хвост приволокли живого козла. Увидев это, я снова отвернулся к декламирующим мальчикам. Несколькими минутами позже я рискнул бросить взгляд назад; козел лежал там, залитый своей кровью, и гончие возбужденно обнюхивали темные кровавые лужи на земле.

Ученики медресе в лагере туарегов

Вскоре нас пригласили к трапезе. В миске лежали печень и сердце, нарезанные кусками. Разве они могли быть чистыми, когда воду приходилось доставлять за много километров? Печенка имела привкус дыма и песка. Арабский полицейский, сопровождавший нас из Тимбукту, с воодушевлением отрезал мне и Хельге куски от горла. Он уговаривал нас, отбирал самые лучшие и самые жирные куски; они были жесткие, обуглившиеся и жгли рот. Я съел и их — это была нелегкая работа.

Во время трапезы большинство кочевников удалилось, оставшиеся положили головы на руки — для туарегов было бы невежливо есть с нами или даже просто смотреть на нас во время еды. Поэтому-то они не заметили, что Хельга все время вертела в руках один и тот же кусок козьего мяса.

Теперь все уже позади; теперь наш эскорт стоит возбужденный тем небывалым событием, которое происходит у ног их верблюдов. О нем идут разговоры с утра, о нем и о его последствиях, но демонстрацию его они приберегли на конец. Здесь строится очень глубокий колодец — здесь будет вода. По поручению правительства сюда пришли два колодезных мастера из Бандиагары; туареги дали им двух помощников. Ежедневно все взрослые мужчины собираются на этом месте, чтобы узнать, насколько углубился колодец за это время; но им придется ждать еще примерно месяц, пока дело будет закончено. День за днем, закутавшись в покрывала, стоят они здесь, молча смотрят, как растут груды песка, и склоняются над цементированным краем круглой черной дыры в земле. Если в колодце окажется хорошая вода и ее будет достаточно для человека и скота, — народ станет оседлым.

Они получат воду.

Строительство колодца

у туарегов Даг Бохаделя

— Почему, благодарение пророку, здесь не может появиться хорошей воды? — восклицает колодезный мастер и, разыграв притворное отчаяние, раздвигает толстые губы в широкую добродушную улыбку. Он энергично сдвигает соломенную шляпу со лба — Что вы все вместе знаете о том, сколько превосходных колодцев построил за свою жизнь мастер Мамаду?

Нет, туареги сомневаются не всерьез, и к Мамаду они относятся с полным почтением, которого достоин колодезный мастер в пустыне. Они просто нетерпеливы. Они уже сами построили мечеть из сырцовых кирпичей и украсили ее крошечным минаретом, как положено. Везде лежат готовые штабеля кирпичей для строительства жилых домов. Кочевую жизнь они хотят оставить, это их твердое решение.

Они будут жить в домах, и босоногие рыцари, такие же, как те, которые восседают сейчас здесь на спинах верблюдов перед дырой колодца — еще недостижимые, замкнутые, далекие от нас и мира — эти рыцари, которым Аллах дал Сахару, бесконечную свободу пустыни, будут жить, надежно привязанные к одному месту. И тем не менее — знают ли они уже это? — жить в большей свободе, чем предписал им Аллах. Их дети будут расти в деревне. Им придется продавать скот, потому что они будут нуждаться в деньгах. А когда это было, чтобы они нуждались в деньгах или продавали скот?

Блеющие стада овец были их богатством, взгляд на них укреплял их сердца. Стада будут полезны в хозяйстве страны, туареги перейдут от натуральных форм к денежным, они как скотоводы должны будут улучшать продуктивность скота, если хотят с большей выгодой его продавать, — это цепочка бесконечных последствий. Но представляют ли все, кто смотрит сейчас на умные, сильные руки колодезных мастеров, конец того пути, на который они сейчас вступают?

— Мы называем Модибо сильным и мудрым вождем, — замечает юный глава племени.

— Он, — отвечаю я, — президент вашей республики.

Еще недавно туареги грабили рынки сонгаев и бамбара, они нападали на африканские деревни; и это было законом — таким же, как дождь летом, как гнев Аллаха. Они уводили молодежь в рабство…

— Наш президент, — говорит вождь, — подобен отцу семьи.

Лисам защищает от пыли пустыни;

он признак мужского достоинства туарегов

Вот еще раз это слово, и только здесь, у туарегов, оно получает свое истинное значение. «Большая семья» вырастает из преодоления разницы между верхами и низами, между господами и слугами; она укрепляется на основе общей цели, общей работы. Я хочу поговорить об этом с Диаварой, — может быть, мы придем здесь в конце концов к соглашению, — поговорить с нашим бедным другом, который теперь лежит в постели в гостинице Тимбукту и должен глотать аспирин.

Средневековье у туарегов Бохаделя вскоре кончится, хочу я сказать ему, и новое время придет к ним так же, как чистая вода в колодец.