Военная контрразведка и армия. Записки ветерана органов военной контрразведки

Глава первая: Мое поколение: между революцией и войной

Судьба определила не только черту отсчета жизни моего поколения — начало 20-х годов прошедшего века, но и само время, в котором предстояло прожить между детством и старостью. Как и любое другое новое поколение, вступающее в жизнь, оно не выбирало родителей, национальность, страну. Все пришло само собой, независимо от его воли и желания.

Годы, выпавшие на долю моего поколения, не определишь однозначно, не изобразишь прямой, наезженной колеей, только черным или белым цветом. В них замысловато переплелись добро и зло, героическое и трагическое, отразились великие и незабываемые события.

Чтобы глубже постичь ход этих событий и состоявшиеся перемены, понять, чем новое поколение отличается от предшествующего, я позволю себе начать записки с краткого рассказа о своих прародителях.

Судя по записям и рассказам отца, мой прадед, Иван Федорович Гераскин, был высок ростом, широкоплеч, обладал большой физической силой. Спиртных напитков не употреблял и не курил. Грамоты не знал. Строго соблюдал религиозные обряды. Жил в русской глубинке в деревне Сеитово Беженской волости Рязанской губернии. Деревня находилась в стороне от железной дороги, поэтому добраться до нее, как и сейчас, можно было только пароходом по реке Оке.

Сеитово мало чем отличалось от других типичных русских деревень. Все селение разделял на две части глубокий овраг. В той, где жил прадед, треть населения составляли татары, осевшие здесь, видимо, еще во времена монголо-татарского нашествия на Русь. Да, и название деревни несет в себе татарское начало.

Прадед принадлежал к сословию государственных крестьян, живших на казенных землях, несших феодальную повинность в пользу государства, но остававшихся лично свободными. Владел семью десятинами надельной земли, из которых большую часть занимали пахотные песчаные земли.

Изба прадеда выглядела убого: окна маленькие, дверь низкая. Печь топилась по-черному: дым выходил прямо в жилье, а затем через проделанное отверстие наружу. Копоть оставляла грязные следы на стенах и потолке. На скотном дворе прадед держал лошадь, корову и овец.

Иван Федорович Гераскин служил старшим работником у помещика Балушева, в четырех верстах от Сеитово. Крестьяне, трудившиеся под началом Ивана Федоровича, относились к нему с уважением, ценя его мягкий характер и доброту.

В один из зимних дней, при перевозке из-за окских лугов на барский двор сена, пара лошадей, запряженная в сани, чего-то испугавшись, понесла. Иван Федорович, надеясь на свою силу, бросился останавливать напуганных лошадей, но поскользнулся и угодил под сани. После несчастного случая начал болеть, бросил работу у помещика и спустя год скончался. Вскоре умерла и прабабушка Прасковья. Прадед оставил двух замужних дочерей и единственного сына, в будущем моего деда — Ивана, унаследовавшего все имущество и хозяйство.

Иван Иванович Гераскин родился незадолго до отмены в России крепостного права, в 1858 году. Грамоте учился у церковного дьячка. Обремененность семьей, бедность, постоянная забота о хлебе насущном вынудили его бросить сельское хозяйство и в начале 90-х годов перебраться в Петербург. Здесь он без труда устроился кочегаром на карточную фабрику, а позднее перешел слесарем в паровозные мастерские Николаевской железной дороги.

В те годы процесс исхода крестьян в город в поисках лучшей доли был характерен для многих миллионов. Набиравшее в России силу капиталистическое производство, нуждавшееся в постоянном притоке рабочих, создавало для этого благоприятные условия.

В 1897 году, распродав хозяйство, дед забрал к себе и семью, состоявшую из жены Марии Захарьевны и трех сыновей: Ивана, Александра и Василия. В Петербурге Иван Иванович работал до 1914 года. С началом мировой войны с завода уволился и возвратился в Сеитово, где снова занялся сельским хозяйством.

На этот раз дед поселился в новом просторном доме. Старая изба сгорела при пожаре в деревне в одно жаркое лето. Получив страховку, дед построил новый деревянный дом, обложив его снаружи кирпичом. Здесь он и прожил безвыездно оставшиеся годы.

С началом коллективизации вместе со старшим сыном вступил в колхоз, отдав в обобществленное хозяйство лошадь, сбрую и скромный сельскохозяйственный инвентарь. Дед трудился в колхозе главным образом слесарем при кузнице. В личном хозяйстве содержал корову, овец и птиц. К дому примыкал небольшой сад. За ним находились гумно и банька.

Иван Иванович Гераскин ушел из жизни в конце 1941 года, а его старший сын еще раньше утонул в Оке.

К деду в деревню Сеитово я приезжал в тридцатые годы дважды, последний раз незадолго до Великой Отечественной войны. Несмотря на солидный возраст и полную испытаний жизнь дед болел редко, держался бодро, много трудился. Меня поражало то, что в аккуратно подстриженной бороде и волосах у него не было седины. Дед относился к людям крутого нрава. Домочадцев стремился подавить своей волей и ни с кем власть не делил. Его слово считалось последним и окончательным. В нетрезвом состоянии грубил и скандалил.

Моя бабушка, Мария Захарьевна, в противоположность деду, была небольшого роста. И сыновья пошли в нее. Это давало деду основание говорить, что она испортила породу Гераскиных. Помню бабушку всегда одетой в темное, настороженной и суетящейся, заботливой и тихой. Черный платок плотно облегал ее морщинистое, бледное, с добрыми и испуганными глазами лицо. Боль вызывали ее руки со вздутыми венами, деформированными ладонями и пальцами. Казалось, вся их жизнь, без отдыха, была наполнена непосильным трудом. Бабушка была набожной и совершенно неграмотной. Скончалась она в 1949-м, на 92-м году жизни.

Если деда и его старшего сына Ивана можно отнести к полупролетариям, так как они на какое-то время покидали крестьянское хозяйство, жили в городе и работали на производстве, а затем снова возвращались в деревню, то два младших сына окончательно порвали с землей, пополнив ряды пролетариата.

Мой отец, Василий Иванович Гераскин, был в семье младшим сыном. Родился также в деревне Сеитово в 1890 году. Окончил только сельскую школу. Трудовая деятельность отца началась в тринадцать лет. Беспрерывно работая на предприятиях Петербурга, он освоил сапожное, литейное, слесарное и токарное дело, став со временем высококвалифицированным рабочим.

Начавшийся в России общий демократический подъем, стачечное движение, сама революция 1905 года оказали определенное влияние и на сознание отца. Для него, подростка, все было ново, интересно и заманчиво.

За Невской заставой, в церкви при текстильной фабрике «Максвел», отец слушал проповеди священника Галона и в морозный день 9 января принял участие в шествии к Зимнему Дворцу с петицией петербургских рабочих к царю. Занимался в политическом кружке, помогал революционерам распространять среди рабочих и солдат Новочеркасского полка листовки и нелегальную литературу, участвовал в демонстрациях и октябрьской всеобщей стачке, задерживался полицией. И все же, забегая вперед, отмечу, что революционера из него не получилось. Наверное, к глубокому восприятию социалистических идей он оказался неподготовленным.

Наступил 1912 год. Через несколько месяцев отцу предстоял призыв в царскую армию. Чтобы избежать службы в пехоте, он накопил 125 рублей и на эти деньги окончил частные курсы шоферов. В те времена профессия шофера относилась к довольно уникальным специальностям.

В соответствии с действующим порядком призыва в царскую армию отец в октябре месяце выехал по месту рождения — в деревню Сеитово. Призыв проводился воинским начальником в уездном городке Ерахтур. Как обычно, он сопровождался шумным весельем и гуляньем рекрутов, причитаниями и напутствиями родных и близких.

Пересекши поездом с новобранцами почти всю Россию, отец через месяц пути прибыл в Харбин, тогда еще молодой город в северо-восточном Китае на реке Унгари, где ему предстояло служить в 1-й Заамурской железнодорожной бригаде. Части и подразделения бригады готовили специалистов для обслуживания Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД), построенной Россией в 1897–1903 годах.

Для отца началась новая жизнь. Солдатские будни, строгая дисциплина и жесткий воинский порядок отодвинули все личное на второй план. В свои права вступили «так точно» и «никак нет». Солдату выдавалось денежное содержание — один рубль в месяц. Из этой суммы тридцать пять копеек уходило на стирку, а остальное — на мелкие личные расходы.

Первые месяцы отец служил телеграфистом, а затем шофером. На единственном во всем Харбине автомобиле «опель» возил управляющего КВЖД генерала Хорвата.

Истекал второй год службы отца. В августе 1914 года вспыхнула Первая мировая война, отразившаяся и на его судьбе. В составе вновь сформированной 2-й Заамурской железнодорожной бригады отец, оставаясь шофером, в марте 1915-го прибыл во Львов. Здесь, в Галиции, его застала Февральская революция 1917 года. Отец вспоминал, что свержение самодержавия встретили в войсках, особенно солдаты, с восторгом и воодушевлением. Армия приняла присягу Временному правительству. Везде весели лозунги: «Да здравствуют Государственная дума и народ!», «Да здравствует свободная Россия!».

Как представитель солдат отец участвовал в работе фронтового съезда, состоявшегося весной 1917 года в городе Каменец-Подольском. На съезде присутствовали: А. Керенский, выступивший с речью, прапорщик Н. Крыленко — от большевиков и французский министр-социалист Альберт Тома, призывавший солдат продолжать войну до победного конца. О положении на фронте сделал доклад А. Брусилов. Генерал говорил о больших потерях в боях с противником, падении воинской дисциплины и растущем дезертирстве. А в целом — о развале армии. Имея в виду поднять боеспособность войск, съезд в одном из решений счел необходимым создать «ударные батальоны смерти» из добровольцев.

Эти и другие меры ни к чему не привели. Июньское наступление, организованное Временным правительством, провалилось.

Отступая из Галиции в составе русских войск, отец проделал на автомашине путь от Черновцов до Киева, где осенью 1917 года его часть расформировали. Вся дальнейшая жизнь и служба отца связаны главным образом с древним и самобытным Киевом. Город настолько стал ему близок и дорог, что отец всегда считал себя киевлянином. Время, предшествовавшее Отечественной войне, в жизни отца не назовешь безоблачным. Ему пришлось многое пережить.

В 1926 году он вступил в члены коммунистической партии, а спустя год коллектив 2-го дрожзавода, где в тот период отец работал слесарем, выдвинул его на должность директора Бучанского крахмального завода, находящегося под Киевом. Заводом он руководил с трехлетним перерывом, вызванным служебными перемещениями. В 1936 году по доносу его исключили из партии «за связь с врагами народа». Отец критически относился к некоторым мероприятиям партии, однако по принципиальным вопросам всегда занимал ее сторону.

Будучи человеком порядочным, он болезненно воспринял несправедливость. Стремясь реабилитировать себя, неустанно писал в партийные инстанции, доказывая свою правоту. Пока длилось бюрократическое разбирательство, его сняли с поста директора завода. Отец вынужден был вернуться в Киев — к своей основной профессии шофера. Изнурительная борьба отца за правду продолжалась более трех лет. В 1939 году его восстановили в партии с объявлением взыскания и направили директором крахмального завода в Черниговскую область. Через год он снова переехал в Киев, где встретил начало Великой Отечественной войны.

Высокие темпы наступления немецко-фашистских войск на первом, неудачном для нас, этапе войны позволили противнику уже в конце августа 1941 года выйти к Днепру, захватить Правобережную Украину и создать непосредственную угрозу Киеву. Обстоятельства вынудили эвакуировать из города ценности, промышленные предприятия и жителей. В эвакуации участвовал и отец. Он перевозил автомашиной в Харьков стариков, женщин и детей. Возвратиться в Киев уже не смог — город заняли немцы. Остался только с тем, что имел при себе. Куда было податься? Учитывая свой непризывной возраст, решил ехать к себе на родину — в Рязанскую область, где и трудился в сельском хозяйстве.

В 1944 году возвратился в освобожденный Киев. Ужасающее зрелище открылось взору. Гитлеровцы варварски разграбили и разрушили город, превратив в гигантскую груду камней. Старинный дом № 21 на Пушкинской улице, где до войны жила наша семья, чудом уцелел, но комната оказалась уже занятой. Отцу пришлось поселиться буквально в подворотне — холодном, продуваемом ветрами, малоудобном для нормальной жизни помещении. Только спустя много лет его жилищные условия улучшились: дали одну комнату в общей квартире.

В послевоенные годы отец участвовал в восстановлении города, работал в военных и гражданских организациях шофером, вел обычную жизнь пенсионера. Его здоровье пошатнулось. Он стал часто болеть. Я постоянно помогал ему материально.

С раннего возраста отца приучили трудиться. Он не брезговал никакой работой. Домашние никогда не приглашали электрика, водопроводчика, не сдавали в ремонт обувь. Отец все делал сам. Труд для него был своеобразным жизненным наркотиком. Это помогало ему даже в самые мрачные, голодные времена иметь честно заработанный кусок хлеба.

К людям отец относился мягко, по-доброму. Избегал конфликтов, предпочитая ссоре компромисс. Сожалел об отсутствии у него хорошей общеобразовательной подготовки. Вместе с тем проявлял по-своему философский склад мышления, опиравшийся на житейский опыт. Еще в 30-е годы говорил мне, что с началом войны в армии обязательно будут введены офицерские звания и погоны — так оно позднее и произошло. Имел привычку наиболее интересные мысли и события записывать.

Скончался мой отец, Василий Иванович Гераскин, 15 августа 1973 года в Киеве. Похоронен на Байковом кладбище. В наследство мне досталась самая мудрая книга человечества — Библия, изданная 100 лет назад в Москве по благословению Святейшего Синода. Это уникальное издание я храню как незабвенную память о своем отце.

Осмысливая жизнь отца, охватывающую период более 80 лет, осознаешь, какой сложной, полной забот и тревог она была. Отец всегда отдавал больше, чем получал взамен. На его глазах произошла смена эпох. Он пережил три революции, две мировые и гражданскую войны. Не много ли потрясений для одной человеческой жизни?

После похорон отца и поминок на душе было тяжело, пусто и одиноко. Никого не хотелось видеть. Переодевшись в гостинице в штатское, я пошел бродить по вечернему Киеву, окунувшись в свое детство и юность.

Родился я 22 мая 1921 года в городе Киеве на Малой Левашвоской улице. Отец мой, как я уже отмечал, Василий Иванович Гераскин, — коренной россиянин с Рязанщины, а мать, Ирина Давыдовна, — украинка с Полтавщины. Таких смешанных семей миллионы. Они — детище многовековой судьбы народов России, которые всегда по-братски делили радость и горе, забывая о своей национальной принадлежности.

Согласно гороскопу я появился на свет под знаком Близнецов. Астрологи утверждают, что именно под этим знаком рождаются художники и поэты.

Возможно это и так. Но, родившись художником, я все же им не стал. В гороскоп внесла серьезные коррективы сама жизнь.

Об отце я уже писал. Скажу коротко и о матери. Выросла она в многодетной, среднего достатка крестьянской семье Степаненко. Обладала сильным характером и волей. Ко мне и сестре проявляла строгость. Как большинство украинок, рачительно вела домашнее хозяйство, замечательно кулинарничала и шила. Никогда не отказывала людям в помощи. Заботливо опекала многочисленную родню. Скоротечная болезнь, вызванная простудой, лишила меня матери еще в раннем детстве.

Говорят, что у каждого поколения есть свои молодость и старость, своя заря и свой закат. Справедливо это и по отношению к моему поколению. Наше детство и юность прошли в напряженные предвоенные годы, закалились и возмужали мы в горниле Великой Отечественной войны 1941–1945 годов, познали и многое осознали в послевоенный период, а в 80-е годы минувшего столетия перешагнули свой жизненный рубикон. Все это — целая историческая эпоха, наполненная крупнейшими политическими и социальными событиями, крутыми общественными поворотами, победами и кризисами, физическими и моральными испытаниями, тяжелый груз которых вынесло на своих плечах и мое поколение вместе со всеми советскими людьми.

Память не позволяет мне восстановить целостную картину предвоенных лет. Многое забыто. Ряд событий потерял свои очертания, растворился в глубине времени. Однако то, что когда-то поразило, задело и взволновало, встает перед глазами в виде отдельных эпизодов прошлого…

Начало 30-х годов… Мое воображение подростка поражают огромные красочные панно на стенах киевских домов: на них изображены на фоне заводских корпусов, дымящихся труб и домен, строительных кранов, высоковольтных электролиний мускулистые и строгие рабочие, женщины в красных косынках, призывающие: «Даешь пятилетку в четыре года!».

Особенно популярно изображение строящегося Днепрогэса. Он на плакатах и открытках, в газетах и учебниках, на обложках школьных тетрадей — буквально везде. Днепрогэс популяризировался как символ индустриализации Советского государства.

Именно в эти годы пятилетки строились металлургические предприятия на Украине и в Сибири, тракторный гигант на Волге, Турксиб, Кузнецк и Магнитка, новые шахты в Донбассе и многое другое. Упорным трудом страна вырывалась из оков технико-экономической отсталости.

Предполагалось, что процесс индустриализации государства должен базироваться на постепенном подъеме производительности сельского хозяйства, повышении благосостояния деревни. Однако аграрная политика партии, определившая форсированный «курс на коллективизацию», привела к трагическим последствиям.

Уже в 1932 году на Украине появились опасные признаки голода. В самом Киеве значительно ухудшилось снабжение, возникли перебои с продуктами.

На улицах все чаще начали появляться голодные, изможденные, опухшие от постоянного недоедания беглецы из сел, семьями и в одиночку просившие подаяния. Они рассказывали, что от голода вымирают целые деревни.

Туго приходилось и нам с сестрой. Выручал в какой-то мере паек ИТР (инженерно-технических работников), который получал отец, будучи начальником механического цеха на конфетной фабрике имени К. Маркса. В паек входили главным образом пшенная крупа и леденцы в больших металлических банках.

Жили мы почти рядом с фабрикой, в старом неблагоустроенном бараке. Сам район именовался Димиевкой, находился на окраине города, вплотную прилегая к Голосеевскому лесу. Часто возле фабрики приходилось наблюдать, как у ее главных ворот собирались толпы голодных, плохо одетых людей. Они с нетерпением ждали, когда отворятся ворота и со двора выкатят освободившуюся из-под повидла и патоки тару. Толпа бросалась к бочкам и мгновенно их растаскивала. Счастливчики, кому доставалась бочка, откатывали ее в сторону, забравшись внутрь или нагнувшись над ней, щепками и пальцами выковыривали из пазов остатки сладостей, пытаясь хоть так утолить голод.

Голод оставлял многих детей сиротами, пополнявшими ряды беспризорников. Сотни подростков, грязных и голодных, в лохмотьях заполняли улицы, вокзалы, базары и рынки города. Занимались они попрошайничеством, воровством и жульничеством. В холодные дни, озябшие и промокшие, грелись возле котлов, в которых варился асфальт.

На мрачной панораме города игриво выделялись богатые и ярко освещенные витрины специальных магазинов «Торгсин». Порожденные еще нэпом, они выглядели оазисом изобилия на фоне пустыни жесткого дефицита, чем нередко раздражали горожан. На прилавках магазинов покупателю предлагался широкий ассортимент продуктов, одежды и обуви. Однако приобрести все это можно было только за драгоценные металлы и камни — твердую валюту. В начале 1936 года, с упразднением в стране карточной системы, перестала действовать и сеть спецмагазинов «Торгсина».

В З0-е годы умалчивали о голоде и его причинах. Только спустя десятилетия стало ясно, что голод на Украине вызвало принудительное проведение пагубной для землепашцев хлебозаготовительной политики с широким применением репрессии.

Сентябрь 1935 года. Успешно завершились маневры Киевского военного округа, проходившие юго-западнее города, — в них участвовали 65 тысяч военнослужащих, большое количество танков, самолетов, орудий и другой военной техники. Здесь впервые нашел применение крупный авиадесант. Руководил маневрами командующий войсками округа Иона Якир. На маневрах присутствовали нарком обороны Климент Ворошилов и его заместители, руководители коммунистической партии и правительства Украины. За действиями играющих сторон наблюдали представители армий Италии, Франции и Чехословакии.

Маневры стали одними из крупнейших в Красной армии в период ее технического переоснащения и внесли важный вклад в развитие советской военной науки.

По завершении маневров Киевский городской комитет компартии организовал проводы Ворошилова. В группу провожающих, состоявшую из 10–15 человек, включили представителей рабочих заводов «Арсенал» и «Ленинская кузница», интеллигенции и школьников, которых представляли я и девочка моего возраста.

В день отъезда Ворошилова нас, школьников, с огромными букетами цветов доставили к Киевскому вокзалу. Проводы проходили в его левом крыле, где позднее размещался зал для депутатов Верховных Советов. Когда собравшиеся стоя расположились возле небольшого круглого стола, в комнату вошел улыбающийся Ворошилов в сопровождении Косиора, Постышева, Любченко, Затонского и других руководителей коммунистической партии и правительства Украины. С ними же находился и Якир.

Участвовавших в проводах партийных и военных деятелей мне видеть раньше воочию не приходилось. Теперь они стояли рядом, разговаривали и шутили, держались естественно и просто. Внутренне я испытывал определенную напряженность, но верх брало мальчишеское любопытство, хотелось всех рассмотреть и запомнить.

В центре внимания присутствующих, естественно, находился Ворошилов. И не только потому, что он был «гвоздем» проводов. В описываемое время Ворошилов пользовался популярностью в народе. Его величали «героем гражданской войны», «легендарным человеком», «железным наркомом». О нем слагали и пели песни.

Выглядел Ворошилов моложаво, держался бодро. Обращали на себя внимание подтянутость и выправка наркома. Его форма свидетельствовала о принадлежности к кавалерии. Грудь украшали два ордена Красного Знамени.

Войдя в помещение и тепло поздоровавшись с собравшимися, Ворошилов заметил:

— Инициатором нынешней встречи является секретарь горкома партии товарищ Сапов. Ему и карты в руки. Пусть начинает первым.

Открывая встречу, Сапов кратко сказал, что за маневрами с большим интересом следили не только киевляне, но и вся Украина. Успешное завершение учений войск округа — показатель роста обороноспособности государства. Представителям трудящихся и молодежи Киева приятно встретиться с наркомом обороны после маневров. И в завершение Сапов спросил Ворошилова:

— Климент Ефремович, для нас было бы интересно узнать ваше личное мнение о маневрах.

В ответ Ворошилов вытянул правую руку и, подняв большой палец, сказал:

— Вот! На большой!

Далее он рассказал о ходе учений и решенных на них задачах. Остановившись на десантировании войск, подчеркнул, что по своему размаху оно равных себе в зарубежных армиях пока не знает. Присутствовавшие иностранные наблюдатели, как отметил Ворошилов, дали высокую оценку выучке и действиям войск.

Отвечая на вопросы, Ворошилов периодически поглядывал на часы, а затем, сославшись на приближение времени отхода скорого поезда Киев — Москва, попросил провожающих выйти с ним на перрон вокзала. На перроне Ворошилов и провожающие сразу же попали в плотное кольцо многочисленных фотокорреспондентов, на что нарком заметил:

— Их и хлебом кормить не надо. Они уже тут как тут.

Сфотографировавшись со всеми провожающими, коротко переговорив с руководителями партии и правительства Украины, простившись с каждым из нас за руку, Ворошилов прошел в специальный вагон, находившийся в конце состава. Поезд отошел на Москву точно по расписанию. Сразу же в воздухе появилась эскадрилья самолетов — почетный эскорт наркома обороны.

Участники проводов начали прощаться друг с другом и расходиться. К нам подошел Затонский и спросил:

— Вам куда, ребята? Могу подвезти.

Я и девочка сели в открытый «линкольн» Затонского и, доехав с ним до Крещатика, сошли.

На следующий день во всех центральных газетах Украины появились информация о состоявшейся церемонии и большая фотография Ворошилова в окружении провожавших его лиц. Тогда невозможно было предположить, что спустя два года на февральско-мартовском пленуме ЦК партии Ворошилов заявит о подготовке во время маневров террористического акта против него и поддержит политику сталинского террора. В 1937–1938 годах Косиор, Постышев, Любченко, Якир, Сапов и другие участники этой памятной встречи были репрессированы по сфабрикованным делам и казнены, к чему приложил руку и Ворошилов.

У читателя может возникнуть вопрос, а почему, собственно, из тысяч киевских школьников городские власти остановили свой выбор именно на мне? Не знал в то время, не ведаю и теперь.

Середина 30-х годов. В свет выходит роман Николая Островского «Как закалялась сталь». Реализмом, революционным пафосом, верой в человека он, без преувеличения, покоряет сердца молодежи, а Павел Корчагин становится одним из ее героев. Глубокие симпатии вызывают и сам автор, и его трудная жизнь. Пройдя через суровые испытания гражданской войны, потеряв здоровье, будучи слепым и прикованным к постели, он поднимается над своим недугом и упорнейшим трудом создает роман.

Андре Жид, французский писатель, в 1934 году посетил Советский Союз. Встретившись с Николаем Островским, он сказал о нем: «Это ваш коммунистический Иисус Христос».

Героика и правда романа «Как закалялась сталь» вызывали у нас, молодых людей, огромный интерес. Свободно достать книгу было невозможно. В бучанскую школу, где я тогда учился, поступил только один экземпляр, находившийся у комсорга школы Бориса Трофимчука. А каждому хотелось быстрее прочесть новый роман. Как быть? Решили раз в неделю по очереди собираться после занятий у комсомольцев дома, где могли читать и обсуждать книгу по главам. Так и поступили. Жили мы разбросанно, далеко друг от друга, возвращались домой темными зимними вечерами, однако нас это не пугало.

Книгу не только читали. Вокруг ее содержания и героев велись жаркие споры. Нет сомнения, что роман «Как закалялась сталь» помог многим моим сверстникам найти свое место в жизни, подняться до подвигов в Великую Отечественную войну.

Борис Трофимчук пришел к нам в школу комсоргом ЦК комсомола Украины с киевского завода, в полном смысле слова — от станка. Здравомыслие, простота, задор, отзывчивость и близость к людям создали Борису в школьном коллективе огромный авторитет. Мы, подростки, стремились подражать ему во всем — в манере вести разговор, в одежде и даже в походке. Жизнь его оборвалась трагически. Осенью 1941 года Бориса Трофимчука, служившего в армии и вышедшего из окружения, на станции Буча схватили и расстреляли немцы.

Ушедший XX век отмечен выдающимися открытиями человечества. Среди них прорыв в космос, расщепление атомного ядра, создание телевидения и многое другое… На глазах моего поколения произошли и менее значимые, но памятные перемены и в других областях жизни, в частности в кинематографе. Год 1931-й — появляется звуковое кино. Год 1936-й — первая цветная кинокартина «Груня Карнакова».

Вспоминаю затемненный кинозал. Демонстрируется фильм «Путевка в жизни». Вместо титров и сопровождения фильма игрой на фортепьяно импровизирующим музыкантом, называвшимся почти забытым словом «тапер», с экрана звучит человеческая речь. От автора текст читает знаменитый Качалов с его неповторимым тембром голоса. И вдруг начинаешь понимать необычность произошедшего. Заговорил экран! Ты как бы сам вступаешь в общение с героями фильма…

Замечательные кинокартины были созданы в предвоенные годы. Велика их роль в формировании у моего поколения любви к Отечеству и чувства долга. Среди лучших лент выделяется, на мой взгляд, фильм «Чапаев». Это настолько органически целостное произведение, что из него не выбросишь ни одного кадра, ни одной реплики. Не только подростки, но и взрослые шли на «Чапаева» как на праздник. Смотрели фильм многократно и каждый раз с неослабевающим интересом. Знали все сцены и монологи героев фильма. «Чапаев» настолько был заразителен, что мальчишки играли во дворах в чапаевцев, воспроизводя содержание картины на свой лад.

Характерно, что актеры, снимавшиеся в кинокартине «Чапаев», достигли предельного самовыражения, реализовали весь свой творческий потенциал. Ни Борис Бабочкин, ни Леонид Кмит, ни Борис Блинов, ни Варвара Мясникова в последующих съемках в кино даже не приблизились к уровню своей игры в знаменитом «Чапаеве».

Леонид Кмит, например, за свою жизнь снялся более чем в 70 фильмах, в их числе такие известные, как «Поднятая целина», «Тарас Шевченко», «Мичман Панин» и «Чужая родня». Но ни один образ, созданный им в кино, не осел в памяти зрителей подобно Петьке из фильма «Чапаев». Только одна эта роль прославила его и сделала необычно популярным.

Массовые репрессии середины 30-х годов, породившие в обществе атмосферу неуверенности, подозрительности и доносов, давали о себе знать и в Киеве. Происходящее не оставляло безучастной и молодежь. Однако она в своем большинстве разделяла официальную точку зрения на оценку «происков врагов народа».

Репрессии никого из моих близких родственников не коснулись. Но в памяти, кроме исключения из партии отца, остались два события того беспокойного времени, затронувшие меня. Первое произошло, когда я учился в шестом классе.

Как-то раз прямо с урока меня вызвали к директору школы. В кабинете находился мужчина средних лет в штатском костюме. Не представляясь, он поинтересовался, почему я в некоторых лозунгах, сделанных мною для школы, половину буквы пишу желтым цветом, а другую — голубым. Мое объяснение, что желтый и голубой цвета хорошо гармонируют, очевидно, его не удовлетворило. Последовал ряд вопросов, суть которых сводилась к стремлению докопаться, не делаю ли я это по подсказке кого-то из взрослых, возможно учителей.

Получив отрицательный ответ, незнакомец, который наверняка был сотрудником НКВД, строго напомнил, что желто-голубой цвет — символика петлюровцев, украинских буржуазных националистов, и потребовал учесть его замечания на будущее. В наше время, когда желто-голубой стяг стал государственным флагом независимой Украины, этот случай вспоминается с горькой иронией.

Второе событие связано с арестом Ильи Лазарева, мужа моей двоюродной сестры Раисы. Они поженились в 1929 году, когда Илья был студентом Киевского института народного хозяйства. В 1933 году, после завершения учебы, ЦК ВКП (6) направил его на руководящую работу в сельское хозяйство Иркутской области, а затем Красноярского края. В 1936 году Илья был переведен из Сибири в Москву в аппарат Госплана СССР, а в августе 1937 года репрессирован органами НКВД как «враг народа». Новость о его аресте буквально ошеломила киевских родственников. Все, что мы достоверно знали о нем, находилось в полном противоречии с произошедшим, воспринималось как злой рок.

Илья Лазарев, сын вологодского крестьянина, с 1918 года состоял в рядах коммунистической партии. С 1917 по 1923 год служил в Красной гвардии и пришедший ей на смену Красной армии, принимал непосредственное участие в боях под Петроградом и на польском фронте. После демобилизации и до учебы в Киеве находился на партийной работе в Винницкой области. По своим политическим взглядам являлся ортодоксальным марксистом-ленинцем. Не только твердо верил в идеалы партии, но и настойчиво боролся за них. Помню, в его присутствии родственники не осмеливались рта открыть с критикой в адрес советской власти, зная, что получат отпор. И вот такой человек, стойкий и преданный коммунист, защитник власти, оказался у этой самой власти за тюремной решеткой. Мы недоумевали.

Спустя годы Илья мне рассказывал, что после ареста его этапировали в Красноярск, где он 22 месяца содержался в тюрьме № 1 Управления НКВД края. Ему в вину вменялись преступные связи с троцкистами, вредительская и антипартийная деятельность, даже шпионаж в пользу Японии. Все дело с первого до последнего листа было сфальсифицировано.

На одной из очных ставок с абсолютно незнакомым человеком, выдавшим себя за вербовщика Лазарева в троцкистскую организацию, крайне возмущенный и утративший над собой контроль Илья схватил со стола следователя увесистую чернильницу и нанес ею удар по голове лжесвидетеля. Тут же сам потерял сознание и очнулся уже в камере.

Пройдя через тюремные муки, Илья Лазарев выстоял, ни одного протокола допросов не подписал, никого из сослуживцев и знакомых не опорочил. Выиграть неравную схватку со следователями НКВД ему помогли железная воля и мужество, вера в правду и свою невиновность. В июне 1939 года дело на Илью Лазарева вынуждены были прекратить, из заключения его освободили, восстановили в партии и, подлечив в Сочи, вернули на работу в Госплан СССР.

В откровенных беседах он никогда не высказывал обид и жалоб в связи с арестом, не отождествлял партию с репрессиями, считал, что в острейшей классовой борьбе ошибки и издержки неизбежны.

Но тяжелые физические и моральные испытания не прошли для Ильи Лазарева без последствий, подорвали его здоровье. Начало отказывать сердце, он серьезно заболел и был помещен в больницу для старых большевиков в Сокольниках, на улице Стромынка. Я периодически его навещал. Меня поражали в Илье потребность деятельности, неугомонность даже у смертной черты. Тогда часто проводились пленумы ЦК КПСС по сельскому хозяйству, и он носился с идеей послать туда письмо с предложениями по совершенствованию аграрной политики.

22 июля 1957 года, в возрасте 59 лет, Илья Лазарев умер.

К рассказанному добавлю, что семья Ильи — Рая и двое детей — ежегодно выезжала на лето к родственникам на Украину, в Полтавскую область. В 1941 году застигнутая врасплох войной семья осталась на оккупированной немцами территории. Сам Илья с первых дней Великой Отечественной войны и до полной победы служил офицером на фронте в саперных частях. Уволился только в 1946 году в звании инженер-майора. Судьбе угодно было, чтобы дивизия, в которой он служил (2-й Украинский фронт) освобождала село, где находились в оккупации Рая с детьми. Подобное иначе как счастливым и редким событием не назовешь. Чем не волнующий сюжет для повести?..

В детстве и юности большая часть года, естественно, проходила в стенах школы. Из-за переездов отца мне довелось учиться в городской и сельской школах, в украинской и русской. Нельзя отрицать, что средняя советская школа многое дала моему поколению. Широко открыв перед ним двери к образованию, она сделала его грамотным. Школа воспитала моих ровесников патриотами, людьми долга, научила жить не только личными интересами.

Вместе с тем система школьного образования была чрезмерно политизирована. Искусственно революционизировались многие события отечественной и зарубежной истории, жизнь и творчество даже таких выдающихся деятелей русской и украинской культуры, как Пушкин, Толстой, Шевченко и Франко. С другой стороны, из учебной программы были исключены Достоевский, Бунин, Есенин и другие крупнейшие писатели и поэты.

Школа слабо заботилась об утверждении в учениках самосознания. В процессе учебы навязывались стереотипные оценки и рецепты. От учащихся требовали мыслить строго в рамках установленных политических, исторических и эстетических канонов, что обедняло личность.

После уроков школьники редко уходили домой, а оставались для занятий в различных кружках, для выпуска стенной газеты и уборки классов, участия в пионерских и комсомольских собраниях, спортивных соревнованиях. Тесные связи поддерживались с военными шефами. С наступлением лета старшеклассники работали вожатыми в пионерских лагерях. В походах, на спортивных площадках, в военных играх, у костров быстро проходили летние месяцы, и мы, повзрослевшие, загорелые, окрепшие, снова садились за школьные парты.

Неподдельную радость и гордость за нашу советскую страну вызывали у нас, молодых, эпопея «Челюскина», летчики Чкалов, Байдуков и Беляков, совершившие беспосадочный перелет из Москвы в США через Северный полюс, Папанин и его товарищи по дрейфующей станции СП-1. Да разве только это? Молодежь жила интересами и заботами страны.

Органически входил в нашу повседневность спорт. Кроме регулярных школьных соревнований, сдачи норм на значок БГТО, каждый избирал привлекавший его вид спорта. Я играл в теннис, футбол и волейбол, занимался спортивной гимнастикой. Зимой ходил на лыжах и катался на коньках. Спорт среди молодежи действительно был массовым. И это при наличии в Киеве только двух стадионов: хорошего — общества «Динамо» и похуже — «Локомотива». В городе практически не было плавательных бассейнов, крытых кортов, искусственных катков, благоустроенных спортплощадок.

К концу 30-х годов жизнь заметно улучшилась, поднялось настроение людей. Но наша семья жила скромно, располагала только самым необходимым. Даже на пороге окончания средней школы я не имел обыкновенного костюма — покупали отдельно то брюки, то пиджак. Однажды в поисках брюк мы с отцом зашли в небольшой комиссионный магазин на Крещатике, и он предложил купить уцененные военные брюки, сказав, что красный кант можно выпороть, а штаны укоротить. Наверное, потому что я очень хотел иметь костюм, ждал этой покупки, предложение отца меня очень больно задело и я, глуша в себе обиду, наотрез отказался. У меня была только одна пара ботинок на все сезоны, а когда они требовали ремонта, отец доставал свой немудреный сапожный инструмент и сам чинил их.

Мое поколение отличалось полным бескорыстием. Ему были чужды накопительство, стремление к наживе и обогащению. Мы хорошо понимали, что одними деньгами человек не может быть счастлив.

Мои сверстники находились под большим воздействием революционных событий Октября, одержанных советской властью побед в годы гражданской войны и иностранной интервенции. Наше молодое сознание не воспринимало политических полутонов и всех строго делило на «красных» и «белых», друзей и врагов. Нам были близки революционная романтика и ее герои, но мы не понимали переживаний белогвардейцев, царских сановников или буржуа.

Еще в середине XIX века Александр Герцен в романе «Былое и думы» написал: «В молодости убеждения слишком юны, слишком страстны и горячи. Большая вера и надежда во все новое, революционное. Многому верим, берем на слово, не анализируя сами себя».

Сказать так о себе есть полное основание и у моего поколения.

С раннего детства меня неудержимо влекло к карандашам и краскам. Уединившись, я мог увлеченно рисовать человечков, замысловатые сражения, сказочных героев и многое другое, создаваемое детским воображением.

С большим удовольствием рассматривал репродукции картин, рисунки в детских книгах и журналах. Помню, как, удобно усевшись на диване в гостях у старшей сестры матери — Дарьи Давыдовны, я осторожно перелистывал страницы богато иллюстрированного журнала «Нива», издававшегося в России до 1918 года, подшивку которого хранила моя тетушка.

В школе само собой сложилось так, что оформление стенной газеты, классов в праздничные дни, написание плакатов и объявлений всегда являлось моей обязанностью. К счастью, родители вовремя заметили мое призвание и всячески его поощряли. На семейном совете решили, что быть мне художником.

Появилась необходимость придать моему специальному образованию хотя бы начальную систему. Первое время я брал частные уроки у художника дома, а затем перешел в студию изобразительного искусства киевского Дворца пионеров. Хорошо поставленный там учебный процесс принес свои первые плоды. В 1935 году мои работы даже были отправлены на выставку детского рисунка в Англии.

В свободное от занятий время я любил посещать картинную галерею, выставки художников. Однажды мое внимание привлекла открывшаяся на Владимирской горке панорама «Голгофа». На большом полотне кругового обзора изображалась трагедия распятия Иисуса Христа. Кто ее автор или авторы — не помню, но панорама, по моему мнению, крупнейшее произведение живописи. Странно, что в последующем я никогда и нигде не встречал даже упоминания об этом полотне.

В 1937 году открылась Киевская художественная средняя школа. Для нас, тянувшихся к живописи, открытие специальной школы вылилось в настоящий праздник. Мы знали о строительстве школы, следили за ним — и вот она приняла нас в свои аудитории. Здесь осталась основа храма Богородицы Десятинной, разрушенного в 1240 году ордами хана Батыя при штурме Киева. С площадки школы открывался прекрасный вид на устремленное ввысь строение Андреевской церкви, созданной талантом Растрелли. Школу и церковь разделял крутой, весь изогнутый знаменитый Андреевский спуск.

Трехэтажное здание школы, с порталом, украшенным шестью колоннами, удобно расположенными светлыми классами и специальными аудиториями, хорошо учитывало ее предназначение. На верхнем этаже размещался актовый зал со стеклянным потолком. В нем проходили выставки работ учащихся, самодеятельные спектакли и концерты, торжественные заседания. Война пощадила красивое здание школы, оно и сейчас возвышается на прежнем месте, но в нем, насколько я осведомлен, разместился краеведческий музей.

Учебная программа и план хорошо соотносили общеобразовательную и специальную подготовку учащихся, но отличались плотностью. Необходимо было, не урезая время на общее образование, дать знания и навыки по специальному профилю школы. Этому во многом способствовал преподавательский коллектив, отличавшийся высоким профессионализмом. Состав учащихся общеобразовательных классов не всегда совпадал с составом специальных, которые комплектовались с учетом одаренности учащихся. Основательно овладев рисунком, переходили к акварельным и масляным краскам. На завершающем этапе обучения писали натуру.

Живопись, рисунок и композицию учащимся старшего класса преподавали педагоги Петр Носко и Александр Фомин. Насколько мне известно, оба выпускники Петербургской академии художеств. Они умели методически грамотно, интересно донести до учащихся саму суть живописного мастерства. Фомин своим ростом, бородкой, да и всем внешним обликом напоминал Репина. Носко выглядел человеком с аристократическими манерами и всегда носил бабочку. Их авторитет среди учащихся был непоколебим.

В нашем классе занимались не только способные, но и талантливые ученики, подававшие большие надежды в живописи и скульптуре. Это Михаил Чепик, Борис Рапопорт, Ольга Крылова, Гарик Гликман — по призванию анималист, умело изображавший животный мир, и Анатолий Белоцерковский — сын известного не только на Украине, но и в стране скульптура. К сожалению, никто из них громко о себе не заявил, до вершин мастерства в живописи и скульптуре не поднялся. Наверное, помешала начавшаяся летом 1941 года затяжная война.

По общеобразовательным предметам я успевал средне, хотя душа моя больше лежала к истории, географии и литературе. По рисунку, живописи и композиции успехи были хорошие. Надо заметить, что среди учащихся имела хождение теория, утверждавшая, что для художника главное — это постижение мастерства рисунка и живописи, а общеобразовательные знания — дело второстепенное. Подобные рассуждения, очевидно, не отнесешь к зрелым, но было именно так.

Школа поддерживала связи с Киевским художественным институтом. Учащиеся приглашались в институт на встречи с интересными людьми. Одна из таких встреч с художником Исааком Бродским, состоявшаяся в 1938 году, запомнилась больше других.

Бродский был широко известным советским живописцем, профессором и руководителем Всероссийской академии художества в Ленинграде. Многим знакомы его картины «Ленин в Смольном», «Торжественное открытие II конгресса Коминтерна» и другие.

На встрече Бродский интересно рассказал об учебе в мастерской Ильи Репина, о своей практике в Испании, сборе исторических материалов в связи с работой над полотном «Расстрел 26-ти бакинских комиссаров». По заданию советского правительства он вел переписку с Репиным и ездил к нему в Куоккалу, убеждая возвратиться в Россию. Под влиянием дочери, по утверждению Бродского, Репин это предложение отверг и остался жить в Финляндии.

Бродский рекомендовал нам, будущим художникам, учиться мастерству рисунка у немецкого живописца и графика эпохи Возрождения Ханса Гольбейна. Его рисунки бюргеров и гуманистов, послов и купцов, королевской знати отличаются скупыми и точными линиями, подчеркивающими не только индивидуальные черты модели, но и внутреннее содержание человека.

На этой киевской встрече Бродский запомнился крупными чертами лица, низко сидящими бровями и длинными, до плеч, волосами, расчесанными на пробор.

Сейчас Бродский незаслуженно забыт. А ведь он, лучший ученик Репина, многое сделал для развития отечественной живописи; его картины имеют не только художественное, но и документальное значение. Забвению предаются и другие художники, которых современные критики относят к «придворным» только потому, что в их творчестве отображены события, лидеры и люди советского времени. Но таким же образом поступали художники в любую другую историческую эпоху. Они отображали в живописи, скульптуре и во всех других творениях окружающую реальность. Можно их творчеству поклоняться, а можно не принимать. Однако произвольно выбросить из истории искусства невозможно.

Киевскую художественную среднюю школу я закончил в 1940 году. Это был ее первый выпуск. Летом посетил Ленинград, разведал условия приема в Академию художеств. Еще раз все взвесил и твердо решил осенью сдавать экзамены в Академию.

Правильно говорят, что наши судьбы и наши намерения почти всегда играют невпопад. Предстоящий призыв осенью 1940 года в армию лишал меня возможности поступить в Академию художеств. Был ли я огорчен? В какой-то мере да. Откладывалась на неопределенное время реализация моих планов. Вместе с тем я понимал, что время наступает грозное и поэтому с личными замыслами следует повременить.

Уже год полыхало пламя Второй мировой войны. Германия одну за другой оккупировала страны Европы. Немецкие войска стояли лицом к лицу с частями Красной армии на наших западных границах. Генералы вермахта интенсивно разрабатывали план вторжения в Советский Союз, условно именуемый «Барбаросса».

В 1912 году отец шел служить в царскую армию, теперь, спустя 28 лет, наступил и мой черед служить, но уже в рядах Красной армии.

Подготовка допризывников велась военкоматами солидно. Она охватывала ознакомление с оружием и средствами индивидуальной защиты, физическую закалку. Каждый допризывник умел работать на спортивных снарядах. Потом в армии в полной мере ощутили важность всего, что нам дали военкоматы.

Вместе с тем в подготовке к возможной войне имелись и серьезные огрехи. Молодежь ориентировали не на жестокую, бескомпромиссную схватку с врагом, а на сравнительно легкую победу над ним малой кровью.

Постоянная пропаганда военной мощи, нашей несокрушимости, утверждение в песнях, что «и в воде мы не утонем, и в огне мы не горим», дезориентировали молодежь, порождали в ней шапкозакидательство, настраивали только на успех. За эти издержки, как известно, страна и люди дорого заплатили в Великой Отечественной войне. Из каждых десяти моих сверстников, ушедших на фронт, восемь не вернулись с полей сражений.

Призывом в армию мое поколение гордилось. Даже при отказе в призыве по состоянию здоровья или другим причинам мои товарищи буквально обивали пороги военкоматов с просьбой о службе в армии.

В каких войсках и где будет проходить срочная служба, от призывников почему-то скрывали. Несколько прояснилась обстановка только накануне отъезда в армию, на вечере в клубе Осоавиахима (Общество содействия обороне, авиации и химическому строительству). Прочитав над сценой лозунг «Да здравствуют славные советские пограничники» и увидев, что для нашего сопровождения прибыли военные в зеленных фуражках, я понял, что служить предстоит в пограничных войсках.

Настал день прощания с родными, друзьями и славным Киевом. Стоял конец сентября, но погода держалась теплая. Эшелон для призывников, состоявший из товарных вагонов, находился на запасном пути у платформы, где обычно производились воинские погрузки. В каждом вагоне — слева и справа двухъярусные полки, на которых нам предстояло спать. Вдоль эшелона стояли группами призывники, оживленно беседуя с родными и близкими. Во всем ощущались и боль расставания, и неизвестность, и торжественность происходящего.

На проводы приехали две мои тетушки. Они дали мне массу добрых напутствий, харчей на дорогу и вместо букета цветов — довольно большой фикус в глиняном горшке. Уверен, что фикус тетушки подарили со всей искренностью, но, держа его в руках, я чувствовал себя нелепо, замечая насмешливые взгляды окружающих. Забегая вперед, сознаюсь, что, как только эшелон тронулся и появилась возможность избавиться от фикуса, я швырнул его под откос, мысленно прося прощения у моих добрых тетушек.

Отец в день отъезда работал и к эшелону подъехал буквально на несколько минут. Разговор состоялся короткий, мужской, без сентиментальностей. Несколько волнуясь, но стараясь не показывать этого, он сказал:

— Вот ты, Борис, и начинаешь самостоятельную жизнь. Теперь у тебя своя дорога. Я дал тебе все, что было в моих силах. Будь счастлив. Не забывай отца.

Порывисто обнял меня, резко повернулся и, не оглядываясь, пошел к автомашине.

Раздалась команда: «По вагонам!». Эшелон медленно тронулся. Сгрудившись у широко открытой двери товарного вагона, с волнением прощались мы с родным Киевом. Позади остались окраины города, Днепр, Дарница… Поезд увозил нас на восток…

Призыв в армию подвел черту под моей юностью, а позже война круто развернула жизнь, разрушив навсегда планы молодости.