Волки

Глава 13 Волки

И снова пришел к Мите сон, и было в этом сне такое, что заставило его содрогнуться. Откуда пришел этот сон, разве вспомнить ему? Но было ведь это когда-то, было, и не выкинуть того из памяти, не вычеркнуть из жизни.

Их было трое, поджарых и мускулистых, и возникли они, словно бы ниоткуда. Сначала на снегу, опережая фигуры, появились длинные тени, резко выделяющиеся на ослепительно белом поле, беззвучные, холодные. Потом, будто вдогонку, память зафиксировала движение руки, выхватившей из кармана нож, который не хотел открываться. Замерз. Митя рвал лезвие ногтями и чуть ли не плакал от бессилия. Смерть была уже рядом и словно примеривалась к нему.

Волчица, ведущая стаю, прыгнула. И… словно на стену, напоролась на лезвие наконец-то открывшегося ножа. Горлом села на нож. Прыжок смерти. Другие волки тут же набросились на нее и стали разрывать на части. Вдали послышались выстрелы. Волки разбежались. Митя взял мертвую волчицу и поволок ее в деревню. Холодная луна. Низкие кустарники. Безжизненное поле снега. И вступающее в мир утро…

Сон продолжался… И было в этом сне…

Крест возник перед Митей, огромный крест. И откуда он только появился? Но память даже во сне подсказала Мите, что все это не случайно. И была вокруг того креста пустыня. И такая тишина стояла вокруг, что можно было услышать еще не сказанное, потому что мысли, опережая звук, звучали здесь сами по себе. У подножья креста толпились волки. И откуда они только взялись? Волки поднимали головы к небу, но не было слышно воя, даже звука не было слышно в этом причудливом пространстве. Волки бродили вокруг креста, обходили его со всех сторон, и человек, который был распят, смотрел на них с состраданием, словно не он был на кресте, а они…

Беспокойное движение усталого тела, и сон, переменив направление, двинулся в другую сторону. Из глубины сознания выплыл старый дом, который, словно массивный корабль, повернулся и поплыл в воздухе. Окна его были ярко освещены, и каждое из них жило своей собственной жизнью. Люди ругались, смеялись, плакали и веселились. Они произносили какие-то слова, которых Митя не слышал, но отчетливо ощущал нервные токи их значений. Зачем в его сознание ворвался этот дом, Митя не понимал, но чувствовал, что он неспроста возник перед ним в эту минуту, потому что ничего случайного не бывает…

Напряжение достигло своей высшей точки, и дом словно бы растворился в воздухе, а осталось только одно окно, и Митя с удивлением увидел человека в этом окне (он даже отпрянул во сне) и узнал в нем самого себя. Это было как бы раздвоение сознания. Митя отчетливо видел себя и в то же время находился в стороне, наблюдая, как тот другой, его двойник, поднимает руку с ножом, замахиваясь на кого-то. Оглушительный крик разрезал тишину, и сон исчез, будто растворился в пустоте…

— Сознание разорвано, — послышалось Мите. Говорил он сам, но было такое впечатление, что эту фразу произнес какой-то другой человек.

— Не могу составить четкой картины прошлого, — снова услышал Митя, — не успеваю задуматься о чем-то важном, как тут же наплывает что-то другое, стирает предыдущее воспоминание. Они наплывают, словно волны, приобретая самые невероятные очертания. Сбиваясь в стаю, они становятся похожими на серых волков. Безумные злые тени, выходящие из глубин моей души на яркий свет сегодняшнего дня с его стремительным бегом. Воспоминания исполняют свой танец, и снова в глазах темнота, и беспечность поселяется в душе, а она — родная сестра безразличия…

И пришел к нему во сне старик, и сказал, что жизнь не даст ему покоя, потому что он не хочет покоя.

И спросил у него Митя:

— Почему?

И ответил старик, что так, мол, ему, Мите, на роду написано.

И сказал Митя старику, что все это — ложь, и он давно, уже созрел для покоя, а покоя все нет и нет, и душа его тревожится об этом.

— Значит, ты прожил не все, что мог, и только тело твое устало, а душа еще способна вместить много страдания. И нет рядом с тобой человека, который бы понимал это.

И ответил Митя старику, что нет в его душе жажды жизни, которая была в ней когда-то, а старик только усмехнулся:

— Жизнь недовольна тобой. Ты не всегда идешь туда, куда она зовет тебя.

— Так это не моя вина, — возразил Митя.

— Чья же?

— Откуда мне знать?

— Не спорь с тем, кто над нами.

— Для этого у меня нет сил, — ответил Митя.

— Когда будет так, как сказал ты, — вымолвил старик, — ты умрешь!..

— Мы скорбим о будущем, а оно и знать нас не желает. Оно безразлично ко всему. Я просто живу. Почему я живу?

— Многие бы хотели узнать об этом. Ты спишь, а те, о которых ты забыл в эти минуты, проживают жизнь без тебя, без твоего участия в ней. И даже не думают о тебе.

— Мне безразлично это…

— Себя нельзя обмануть, — усмехнулся старик, — с собой можно играть, но обмануть себя невозможно.

— Ты прав, — согласился Митя, — я тоже чувствую это.

И сразу же зазвучала в душе его музыка, и он услышал, как чей-то голос запел:

Музыка смолкла, и перед Митей снова возник старик, и Митя услышал:

— Мы говорим на разных языках!

Седой пребывал в плохом настроении. Рана почти не беспокоила его, и отсиживаться на «хазе» ему до смерти надоело. Возле Седого были Леха и Костолом, давно знакомые друг с другом. Седой молчал, молчали и его подельники, ожидая, когда заговорит старший. Погода за окном была премерзкая: вторые сутки подряд лил проливной дождь, и не было никакого просвета. На душе у Седого было так же, как и за окном, — сплошная пелена из дождя. И — пустота, необъяснимая пустота, от которой, глядя на лицо Седого, становилось страшно и Лехе и Костолому. В такие минуты удержу Седому не было, и даже Костолом, не боящийся ничего на свете, изредка поглядывая на Седого, вздрагивал. Наконец Седой заговорил:

— Угрохали цыгане Батю.

— При чем здесь цыгане? — засомневался Костолом. — Сам он помер.

— Дурак ты, это они его расстроили. А ведь Батя мне много добра в жизни сделал. Жалко мне его. Надо посчитаться с цыганами.

— Кого хоронить-то? — спросил Костолом таким голосом, что даже Леха рассмеялся.

Улыбнулся и Седой.

— Сразу хоронить! — покачал головой Седой. — Всех не перехоронишь. Тут мозги нужны. И если считаться с цыганами, то так, чтобы они заикали и закашляли. Знаю я, что они на наркоте большие бабки имеют. — Седой кивнул Лехе в знак того, что и тот в курсе событий. — Скоро «товар» должны получить на Казанском вокзале. Из Ташкента придет через неделю. «Товару» там на сто тысяч баксов. Надо эту наркоту взять. Пусть цыганки побегают, повертятся.

— Точно знаешь? — заинтересовался Леха.

— Такими делами не шучу, — ответил Седой.

— Пришьем всех, и дело с концом, — вмешался Костолом.

— Дурак, — отозвался Седой, — на кой они нам нужны, нам «товар» нужен. Не трупы, а «товар».

— Ладно тебе, что я не понимаю? — угрюмо сказал Костолом. — Кто из цыган пойдет за «товаром»?

— Сказали мне, что пойдет Пернатый, а с ним еще кто-нибудь.

— Пернатого я знаю. Видел. Помню, — кивнул Костолом.

— Митю не встречал, Леха? — полюбопытствовал Седой.

— На квартире у этой бабы, как ее, Алины, что ли, — начал Леха, — большая заваруха была. Ментов поугробили. Но Митя ушел. И пацана там пришили. В темноте. В общем, забеспокоились менты. Слишком много у них забот. Но это и для нас не очень-то хорошо. Настороже будут. Сеть раскинут. А при таком раскладе можно и вляпаться…

— На рожон не лезьте. У нас свои заботы, у них — свои, — оборвал его Седой. — Возьмете «товар» и на «дно». А там посмотрим, что цыгане делать станут? И мы с наваром, и у цыган голова заболит.

— Большой шум будет, — вмешался Костолом.

— Тебе-то что? — усмехнулся Седой. — Каждый за свое платит. А если они напролом пойдут, мы их пушками встретим.

Леха переминался с ноги на ногу, не решаясь сказать что-то очень для него важное. Седой взглянул на него и приказал:

— Ну, что еще? Что тебя тревожит? Говори.

— Понимаешь, Седой, — начал Леха, — с цыганами мы, конечно, посчитаемся, но вот Митя. Болтается он между теми и теми… И как в этом разобраться? А если он встрянет? Как тогда поступить?

— Не влезет он в это дело, не с руки ему. Я так понимаю, — на мгновение замолчав, продолжил Седой, — пацана этого Митя отдал — за жизнь мою беспокоился. И порешил цыганам вместо меня этого сопляка отдать. Конечно, сам он его не трогал, случайная пуля все дело решила. И теперь меня больше трогать не станут. И я бы с ними не вязался, если бы не смерть Бати. А это я им не прощу. В общем, делайте, как я велел. Возьмите «товар» и ждите.

На вокзале «паслись» долго. Караулили. И когда уже совсем потеряли надежду, Костолом, вышедший на улицу покурить, увидел, как из подкатившей машины вылезает Пернатый. Костолом от неожиданности охнул и даже зажал себе рот рукой, чтобы не вскрикнуть. Пернатый не спеша, вразвалочку двинулся в сторону перрона, за ним пошли еще двое. Один остался в машине. Костолом кинулся к Лехе, скучающему в зале ожидания.

— Явились наконец! — рявкнул он, да так громко, что даже сидящие рядом с Лехой люди испуганно переглянулись.

— Ты чего орешь? — цыкнули на него, но Костолом взглянул так, что у всех дыхание перехватило.

Леха и Костолом побежали к перрону. У одного из вагонов прибывшего поезда они заметили людей, выгружавших большие сумки. Подхватив сумки, цыгане направились в камеру хранения. Леха и Костолом следили за ними. Но когда дело было уже на мази, Пернатый, обернувшись, вдруг заметил Костолома, и, хотя пути их никогда не пересекались, цыган откровенно заволновался. Обернувшись к своему спутнику, молодому парню с плутоватыми глазами, Пернатый сказал:

— Нечисто здесь, оставлять «товар» не будем. Опасно.

— Что делать, Леха? — прошептал Костолом. — Засек он меня, уйдет «товар». Что я Седому скажу?

— Тут и справимся, — ответил Леха.

Костолом в несколько прыжков настиг Пернатого (и откуда только такая прыть взялась?) и с размаху всадил ему нож в горло. Тот и крикнуть не успел. Леха посадил на нож второго, молодого цыгана. Все было кончено в мгновение ока. Костолом и Леха подхватили сумки с «товаром» и направились к выходу. Взяли такси и укатили. Цыган, оставшийся в машине, терпеливо ждал своих приятелей. Их все не было. Он кинулся к перрону, но никого там не застал. Побежал в камеру хранения и — увидел трупы. Цыган побежал к своей машине и помчался на квартиру, где жили рома. Первым он увидел Митю, которому в нескольких словах рассказал о том, что произошло на вокзале.

«Теперь будет кровавая бойня, — подумал Митя. — Седой — а это его рук дело — сам заварил эту кашу. Теперь уж цыгане от него не отстанут, и я не смогу ему ничем помочь…»

Тотчас собрались на сходку. Дело нужно было решать немедленно. Не дав разгореться страстям, Митя заговорил сам:

— Вы, может быть, и не станете меня слушать, но я хочу сказать. Тут дело такое, что вы без меня не обойдетесь. Либо большая кровь и потеря «товара», либо я сам решу это. Не ожидал я, что Седой влезет. За смерть Бати он мстит. И понять его можно.

— Не трогали мы Батю! — закричали цыгане. — Сам умер.

— Это как сказать, — продолжил Митя. — Грубо вы с ним обошлись. И Седому это не понравилось.

— Да кто такой этот твой Седой, чтобы с ним так долго возиться? Уберем его — и все.

— И пикнуть не успеет.

— Ромалэ, собирайтесь!

— Найдем его!

— Потише, ромалэ, потише, — успокаивал собравшихся Митя, — криками дело не поправить. Я найду Седого и все сделаю сам. И «товар» верну. Поверьте мне, я никогда вас не подводил.

— Ладно, иди, — сказали Мите, — последний раз тебе верим. Не сделаешь, своей головой ответишь.

И Митя ушел…

Седой и Леха сидели за столом и пили водку. Пили неторопливо, капля за каплей. Возле стола стояли сумки с «товаром». Условный звонок в дверь поднял их с места.

— Глянь-ка, — приказал Седой Лехе, — что там за гости?

Леха выглянул.

— Митя там, — обернувшись к Седому, сказал он, — открывать?

— Открой, — кивнул Седой.

Митя вошел. Поздоровался и, не дожидаясь приглашения, присел к столу.

— Ну что, Седой, доигрался? — спросил Митя, и его необычно резкий голос, будто вывел Седого из забытья. Он поднял опущенную голову и в упор взглянул на Митю, но ничего не сказал.

— Мститель, Робин Гуд, — продолжал Митя, — хотя ты, наверное, и не знаешь такого? Крови большой захотелось? Что ж, теперь ты ее получишь, а заодно и свою голову наконец-то отдашь. Ни за что. «Ромашки» позаботятся об этом, и никакая сила тебя не спасет. Зачем тебе травка понадобилась? Ты что, покуривать начал?

— Спаситель явился, — улыбнулся Седой, — и сразу стал проповеди читать. О душе моей заботится. А кто тебя звал сюда? Разве я тебя приглашал?

— Ладно, Седой, шутки закончились, начинаются будни. Хочешь говорить серьезно, говори, а не хочешь — я скажу.

— Что же ты хочешь мне сказать, Митя? — спросил Седой. — Или ты «в законе»? Что-то я такого не слыхал. Ты слышал о таком человеке, Леха?

Леха молчал. Он знал, что ничего хорошего этот разговор не сулит.

— Отдай траву цыганам и беги из города, я попридержу «ромашек». Дам тебе время, чтобы уйти. — Митя нервно сжал пальцы в кулак и пристукнул им по столу.

Седой приподнялся.

— Конечно, любить никого нельзя, ни мужчин, ни женщин, — сказал Седой, — я это давно шкурой почувствовал. И те и другие предают. А мы с тобой, Митя, вроде бы корешами старинными были… Но, вишь, как оборачивается! Значит, интересы столкнулись. Поворот! И твой навар пропадает?

— Дурак ты, Седой, — ответил Митя, — моих интересов здесь нет. И в деле с травой я не участник, но о твоей жизни думаю.

— Что же ты о ней думаешь?

— Думаю, что сейчас за нее никто и копейки ломаной не даст. И крест, который ты носишь, тебе не поможет, не защитит тебя от погибели.

— И ты меня не спасешь, Митя? — ехидно улыбнулся Седой. — Не позаботишься обо мне?

— Хватит выламываться, Седой.

Того, что произошло в следующее мгновение, не ожидали ни Митя, ни Леха. Они даже вздрогнули от неожиданности. Седой вдруг выхватил из кармана пистолет и несколько раз выстрелил. Пули просвистели рядом с Митей.

— Испугался, родимый? — спросил Седой. — Испугался! А ты не бойся, убивать я тебя не буду. Хотел взглянуть, какие у тебя нервы. Не очень-то они крепкие! И значит, ты не должен в это дело соваться. Моя головная боль — мой ответ. Может, и не надо было мне на белый свет вылезать, может быть… Но раз уж так случилось, ответ придется держать мне одному. А ты-то здесь при чем? Я думал, ты в гости пришел, а ты ругаешься. Нехорошо. Старые друзья так себя не ведут. Жить-то совсем немного осталось, зачем же время на ругань тратить? Вроде бы и водки мы с тобой мало пили, да и чаю тоже.

— Потом попьем, — глухо ответил Митя. — Когда все пройдет, когда ты живым останешься. Если это получится.

— Значит, обо мне радеешь? — сказал Седой. — Старый друг, жизнь его в опасности, пришел упредить…

— Ты вроде дураком никогда не был, Седой, а на старости лет с тобой это приключилось. Не знаешь ты цыган. Не стоит их злить. Они ни себя, ни тебя не пожалеют. Еще два трупа устроил. Пернатого зачем угрохал? И второго тоже. Мог траву и без шума взять, если уж она тебе так понадобилась.

Седой вскочил.

— Батю угрохали — это ничего, а ты о цыганах заботишься! Батя мне не раз помогал, когда я подыхал с голоду. А твои цыгане что? В общем, снова скрестились наши дорожки. И как выход найти, не подскажешь? Может, мне тебя прикончить, и дело с концами? А с цыганами я сам разберусь.

— Что ж, наверное, ты прав. Пристрели меня. И больше никаких разговоров не будет. И совесть свою успокоишь. А то я вроде бы посредине двух огней пристроился. И там — жарко, и здесь — горячо. А так — выход есть.

— Вали отсюда, корешок, — неожиданно резко крикнул Седой, — видеть тебя больше не могу, благодетель. — И отвернулся.

— Ну что ж, — Митя неторопливо поднялся. — Пойду я, пожалуй. Не получается у нас разговора. Думал, порешим все без лишнего шума, обсудим, а ты за пистолет хватаешься. Так у кого нервы слабые?

Митя двинулся к дверям.

— Погоди-ка, — окликнул его Седой. — А что, твои цыганки всерьез забегали? Значит, правильно я понял, что их пронять сможет? Теперь можно и душу ихнюю пощупать, раз она травы требует…

— Оставь это, Седой, шутить они не будут. Дело не в траве, которую ты у них взял. Жизни ты у них отнимаешь, а этого простить никак нельзя.

— Значит, ихние жизни такие дорогие, а наши копейки не стоят? Что же за такие особенные у них жизни?

— Этого тебе не понять. Ты — волк одинокий, а они в стае ходят. И каждый в этой стае ценится.

— Так ты ведь тоже одинокий волк, Митя, или не знаешь?

— Знаю. Но обо мне другой разговор. И сейчас не о том думать надо.

— Ладно, Митя, иди, я подумаю над твоими словами.

Хлопнула дверь. Седой налил себе водки и выпил.

— Что думаешь, Леха, обо все этом?

— Пришить его надо, Седой, — угрюмо ответил Леха. — Хоть и друг он тебе и нет на нем вины никакой, но сейчас цыгане могут его заставить нас продать.

— Угадал ты, Леха. Редко угадывал, а сейчас угадал. Много хлопот с Митей. Но все же он пришел предупредить меня, а это уже кое-что. Хазу менять надо. Сейчас и уйдем. Забирай сумки. Уезжаем…

Вечером в ресторане, где собирались блатные, Леха напился почти до бесчувствия. Он пьяно обнимал Фиксатого и заплетающимся языком рассказывал:

— Умыли мы цыган с гитарами ихними. Здорово нагрели. Переполох у них.

— Чего плетешь? — Фиксатый вроде бы успокаивал Леху и в то же время внимательно слушал подвыпившего приятеля. — Приснилось тебе все. Помалкивал бы, а то Седой голову тебе оторвет.

— Ладно, молчу. — Леха пьяно улыбался, но продолжал говорить: — Мне-то что, Седой приказал. Я ему говорил, не надо, мол, дразнить цыган, а он ни в какую. Уперся, и все. Ну, мы с Костоломом и положили кое-кого. Теперь свалка началась.

— А что взяли-то, Леха? — допытывался Фиксатый.

— Да наркоту.

— Иди ты. И много?

— Ого! — Леха пытался приподняться и не мог. — Две сумки.

— Где же они? — Фиксатый настороженно вглядывался в Лехино лицо, пытаясь понять, врет он или правду говорит. Но Леха уже очухался.

— Тебе-то что?

Леха приподнялся и, спотыкаясь, побрел к дверям. Оглушительно гремела музыка, и хриплый голос старательно выводил:

Леха махнул рукой.

— Черт с ними, убьют так убьют. Все равно жизни нет…

В ту же ночь цыгане узнали, кто взял наркоту и кто пришил Пернатого. Больше Леха и шага не мог ступить без постороннего глаза. А о том, кто из своих продал место и время встречи «товара», был разговор особый. Утром собрался крис.

— Вот что, ромалэ, — сказал брат Пернатого, — с травой вы сами разбирайтесь, а жизни Лехи и Костолома — мои. И вы не сомневайтесь, я сделаю то, что надо.

— Кто ж тебе не верит? — сказали ему. — Сделаешь что полагается. Но сначала надо узнать, где трава. И потом, гниль среди нас завелась — это проблема.

— Какая же в этом проблема? — ответил брат Пернатого. — Леха на бегах играет. И кое-кто из цыган там ошивается. Здесь концы надо искать. Возьму и это на себя.

— Ладно, давай, — сказали ему. — Верим тебе. Не торопись только.

— Тут вот еще что, — вступил в разговор старый цыган Филин, — к Седому ниточка должна привести. Не иначе как у него «товар». Не доверит он его никому. Последите за Лехой, раньше времени не убивайте. И дело это от Мити в стороне держите.

— Почему, Филин? — спросили цыгане.

— Нипочем не отдаст он Седого, чую. Это его последняя сцепка с жизнью. Хоть и мучает его Седой, и ищет Митя выхода из всего этого, но головы Седого нам не отдаст.

— На крис его поставим, — зашумели цыгане.

— Не ром он, что с него взять?

— Среди нас, значит, по нашим законам и отвечать должен, — сказал Филин.

Воцарилось молчание. Вошел Митя.

— Не нашел я общего языка с Седым, ромалэ, — сказал Митя. — Судите меня!

Филин подошел и положил правую руку на плечо Мити.

— Ты подчинишься решению криса? — спросил он.

— Да, — ответил Митя, — я приму все, что вы решите. Иной доли нет для меня.

— Шукар[30], — сказал Филин. — Сегодня в полдень приедет барон, и мы соберемся.

Неожиданно вмешался Тари.

— Нет, ромалэ, нет, — закричал он, — вы не можете его судить по нашим законам. Этого никогда не было.

— Молчи, — ответил Филин, — ты сделаешь то, что тебе велят.

И крис собрался…

Это был необычный крис. В полном молчании сидели и стояли цыгане, понимавшие, что сегодня решится очень многое, от чего, может быть, зависят и их жизни. Ждали, что скажет барон. И это тоже было необычным: здесь, среди рома, волею обстоятельств выброшенных в город и ставших на путь противостояния закону, казалось бы, не должны были распространяться таборные законы. Но в силу привычки — многие находившиеся здесь цыгане были выходцами из табора именно этого барона, может, из-за того, что не успели они еще пообвыкнуть в городе — крис все еще продолжал оставаться для здешних рома высшим судом. Конечно, еще лет десять тому назад, если бы они надумали уйти из табора, с ними бы просто расправились, но сейчас многое изменилось и уход от своих уже на карался так сурово. Хотя и относились к ним в таборе как к отщепенцам. Тем не менее барон приехал сюда, чтобы навести порядок. Он надеялся на то, что не криминальный, а таборный закон будет главенствовать над городскими цыганами. Да и вопросы, которые предстояло решить, касались жизни и смерти. Погибли цыгане. Во главе клана стоял чужак (ему барон доверял), и надо было все поставить на свои места. Отстранить чужака или даже убрать, если он не хочет идти до конца с ними, и поставить на его место другого. Криминальные дела барона не касались, за это они ответят сами. Но у этих городских осталась родня в таборе, и перед ней придется отвечать, как и положено по цыганским законам.

— Вот что, Митя, — барон обратился к нему без привычного «морэ», и это настораживало, — ты бы решился на что-то. Нельзя же болтаться между двух костров… — Он не успел закончить, как Митя прервал его, что тоже поразило всех:

— А ты бы предал друга, дадо?

— Сейчас не об этом речь, Митя, — ответил барон, — цыгане умерли, и надо заплатить за их жизни. Человек, которого ты защищаешь, виновен в их смерти.

— Он не хотел этого, дадо, — снова сказал Митя.

Цыгане зашумели.

Барон сделал предостерегающее движение рукой, и все смолкли.

— Если ты хочешь, чтобы мы верили тебе, — сказал барон, — пойди и убей Седого. И тогда все встанет на свои места.

— Ты просишь у меня невозможного, — тихо ответил Митя.

— Тогда мы отлучим тебя, и ты останешься один.

— Человек и так одинок, — сказал Митя, — даже если он в стаде.

— Цыган не выживает в одиночку, — ответил барон.

Напряжение росло с каждой минутой.

— Пусть уходит от нас, — крикнул кто-то из цыган. — Как пришел, так пусть и уйдет. А свои дела мы и сами решим.

— Нет, твердо сказал барон, — это не выход. Или — или! Или он убьет Седого, или…

Тоска охватила Митю, он почувствовал, что, если сейчас не выскажет все, что было у него на душе, сердце его не выдержит и разорвется от невыносимой боли.

— Лучше вам убить меня, ромалэ, — сказал Митя, — лучше так, чем заставлять делать то, что я не могу сделать. Седой отлучил меня, и вы отлучите. Куда я пойду?

— Закон жесток, и ему надо подчиняться, — ответил барон. — Иначе мы не выживем. Что ты решил?

На мгновение в глазах Мити мелькнула надежда, что барон передумает и не станет ставить его в такие жесткие условия, но, взглянув на него, понял, что одиночество снова станет его единственным союзником в жизни. Как часто натыкался он на эту стену, проходил сквозь нее, но снова оказывался перед очередной стеной.

— Я уйду, ромалэ, если вы так решили. — И Митя пошел к дверям.

— А Седой, — крикнул ему вслед кто-то из цыган, — что ты думаешь делать с Седым?

— Это ваши проблемы, — коротко ответил Митя.

Митя бесцельно брел по улицам, даже не думая об опасности. Неожиданно он оказался в переулке, где располагалось районное отделение милиции. Рядом со входом висел стенд, на котором были наклеены фотографии людей, находящихся в розыске. Вдруг Митя увидел знакомое лицо. «Боже, — подумал Митя, — ведь это же я!» Действительно, на стенде висела его фотография. Подпись гласила: «Разыскивается за совершение особо опасных преступлений…» Митя повернулся и пошел прочь. Спешить ему было некуда, и он брел наугад. Улицы были пустынны. У входа в кинотеатр стояли корзины с цветами. «Сколько же их сейчас в Москве?», — подумал Митя. Нищета, попрошайки, калеки, беженцы, голодные дети и — цветы. Возле корзин, кутаясь в платок, сидела женщина, лет тридцати, и жадно затягивалась сигаретой. Митя подошел поближе.

— Вам цветы нужны? — осведомилась женщина.

Митя на секунду задумался. «А почему бы и нет?» — подумалось ему.

— Дайте букет гвоздик, — попросил Митя.

— Какого цвета?

— Красные. Поярче.

— Выбирайте.

Митя выбрал ярко-красные гвоздики и, поблагодарив, двинулся дальше. На ступенях кинотеатра сидела худенькая девчушка, лет четырнадцати.

— Ты чего здесь сидишь? — спросил Митя. — Делать нечего?

— Ага, — кивнула она. — Просто сижу, и все. Идти некуда и делать нечего.

— Дом-то у тебя есть? — снова спросил Митя.

— Ага, но я туда не хочу. Там — караул!

— Чего там?

— Папаша бушует. Мать бьет, и мне достается. Как он угомонится, я пойду, а то мне ночевать негде.

— Ты не могла бы мне сделать одолжение? — спросил Митя.

— Чего тебе? — буркнула девчонка. — Я не шлюха.

Митя рассмеялся.

— Не то. Заработать хочешь? Деньги-то, небось, нужны.

— Нужны, — согласилась она.

— Я тебе адрес напишу, отнесешь цветы и отдашь — вот и вся работа.

Девчонка оживилась.

— Это я сделаю. Не бойся. Не обману. Я понимаю. Ты влюбленный, что ли?

Митя снова рассмеялся.

— Вроде того. А вообще-то, если честно, хочется человеку сделать приятное. Мне, как и тебе, идти некуда. Холодно мне в городе.

— Что-то мне твое лицо вроде знакомо, — сказала она. — Где-то я тебя видела.

— У ментов на стенде, — неожиданно для самого себя сказал Митя. — Можешь стукнуть, если желаешь.

— Не…е, — протянула она, — я с ментами не якшаюсь. Папаша мой, конечно, сволочь, но как они его пару раз били, чуть ли не до смерти. Еле откачали.

— Так он же мать и тебя избивает…

— Это другое, это наше дело, их не касается, а когда он трезвый, то добрый и все время кается. Оттого она его и терпит. Люди как скоты живут, — заключила она.

— Это верно, — согласился Митя. — Так отнесешь цветы?

— Отнесу.

Митя присел рядом с ней на ступеньки и написал адрес Алины. Потом протянул девчонке цветы и бумажку с адресом.

— А деньги? — напомнила она.

— Извини, — усмехнулся Митя, — чуть не забыл.

Он достал из кармана две смятые бумажки по десять тысяч и протянул девушке.

— Ишь ты, щедрый, — сказала она, — отнесу я твои цветы.

«Все, — подумал Митя, — все мои дела окончились. Пора уезжать из города, здесь большая кровь будет. На жизнь свою мне наплевать, а остальное меня больше не интересует».

— Ты меня подождешь где-нибудь? — поинтересовалась девчонка.

— Нет, я тебе верю, — ответил Митя и, подняв воротник куртки, двинулся дальше. Путь его был бессмысленным и спокойным. Никто его не ждал, и спешить ему было некуда…

Резкий звонок поднял Алину из кресла, где она читала книгу, и заставил броситься к дверям. Она никого не ждала, но этот звонок, словно вернул ее к жизни, и вдруг подумалось ей, что пришел Валерка. Он был мертв, девушка это знала, но все же какая-то надежда теплилась в ней, и совсем не потому, что Алина его любила, просто ей хотелось, чтобы Валерка был жив. Она открыла дверь и увидела девчонку с огромным букетом гвоздик.

— Вот, просили вам передать цветы и записку.

— Кто просил?

— Какой-то мужчина, я его первый раз в жизни увидела.

Алина хотела еще что-то спросить, но не успела. Быстро передав ей цветы и записку, девчонка побежала вниз по лестнице. Захлопнув дверь, Алина пошла в комнату, поставила цветы в вазу и развернула записку. Там было написано: «Приходи к Дому художника на Крымской площади. Я встречу тебя. Митя». И еще было указано время.

Она стала собираться. Побросала в сумочку нужные и ненужные мелочи, накинула куртку и выбежала. Времени до встречи оставалось совсем немного. Она бежала по улице, не обращая внимания на то, что делается вокруг, и, конечно же, не могла видеть, что за ней следом идет какой-то человек. Ильин решил на всякий случай приглядеть за ней. Может, повезет и девушка выведет его на Митю или на Седого. И опер не ошибся. Выскочив из подземного перехода, Алина свернула в ближайший переулок, ведущий к набережной. До Дома художника оставалось совсем немного. Но там никого не оказалось. Не было Мити и рядом. Алина растерянно озиралась по сторонам. И вдруг неожиданная мысль поразила ее: «А ведь я совершила глупость. Я не должна была сразу идти сюда, надо было попетлять немного. За мной наверняка приглядывают…» Но было уже поздно… Неожиданно ко входу подкатила машина. В ней был Митя. Он чуть приоткрыл дверцу — Алина нырнула внутрь салона. Машина резко рванулась с места и помчалась к мосту.

— Митя! — Алина вскрикнула, но он, прижав палец к губам, глазами указал на человека, сидящего за рулем.

— Потом поговорим, — сказал он.

— Куда едем? — спросил шофер.

— Довези нас до Комсомольской, до трех вокзалов…

— Понял, — коротко ответил тот, и больше они ни о чем не говорили…

Они сидели в загородном ресторане и молчали, только пили вино и не отрываясь смотрели друг на друга.

— Я думала, тебя в городе нет, — сказала Алина.

— Улажу одно дело и сразу же уеду, — уточнил Митя. — Ты-то как?

— Ничего, — ответила она. — Слишком много событий, не привыкла. Вот и Валерка умер. Жаль.

— Сам виноват, не надо было встревать в мужские дела.

— Что об этом говорить? — махнула рукой Алина. — Поздно уже, нет его и не будет.

— Тебе его жалко?

— Человек все-таки.

— Он не успел стать человеком, — не согласился Митя. — Нянька ему нужна была, а ты его бросила.

— Ради тебя, Митя, — ответила она. — Что же ты меня упрекаешь?

— Я тебя не упрекаю, просто говорю. За человеческую жизнь отвечать надо, а вы все очень легко на это смотрите. Сегодня — так, а завтра — иначе. А как другому от этого, вас не касается.

— Ты позвал меня сюда, чтобы сказать это?

— Ладно, не сердись. За тобой приглядывают, хотят на меня или на Седого выйти, так что будь осторожнее.

— Мне-то что? Я ни в каких делах не замешана.

— Вот, — усмехнулся Митя, — опять отстраняешься. Говорю: будь осторожнее.

Зазвучала музыка. Тихий мужской голос вывел слова песни:

И песню подхватили женские голоса, словно на крыльях подняли и понесли печальную мелодию:

— Красивая песня, — сказал Митя, — тебе нравится?

— Слишком красивая, — ответила она, — в ней мало правды, а жизнь проще…

Она хотела добавить что-то, но Митя перебил ее:

— Зря ты так: проще не проще, есть два человека — и это все! А если их нет, то тоска смертная и горе воет.

— Ты в своем горе утонул, Митя, а есть и другие женщины на свете, те, которые не продают.

— Это кто, ты, что ли, другая? — спросил Митя.

— Для чего ты меня позвал? — возмутилась она. — Препираться или поговорить? А то взял бы да и исчез, так же, как и появился.

— Исчезну скоро. Совсем немного осталось. Душа уже не живет, а скитается где-то, а я за ней не услежу никак. Чует мое сердце, что для Седого я помехой стал, и он на старости лет меня в жертву принесет. И с цыганами я расстался. И пристанища у меня нет. Куда идти, а?

— Не знаю, — ответила она, — я тебе не советчик. Пойдем отсюда.

Ночь они провели в загородной гостинице, а наутро, когда Алина открыла глаза, Мити уже не было. Она быстро оделась и пошла на станцию. И всю дорогу, пока электричка мчалась к Москве, Алина проплакала. Она знала, что никогда больше не увидит этого человека.

Вечером в баре было шумно. Алина пошла туда, потому что оставаться одной дома ей было просто невыносимо. Заказав себе бокал шампанского, она взяла его и направилась к столику, ища свободное место. Все было занято. За одним из столов балагурили подвыпившие мужики, перед ними стояло несколько пустых бутылок водки. Из магнитофона с оглушительным ревом доносилась музыка, и голос с хрипотцой пел: «Холода, пора такая, что ни ночь, мороз да ветер…»

— Смотри-ка, девка какая! — приподнялся один из мужиков, хватая ее за рукав.

Она отстранилась.

— Чего б тебе не посидеть с нами, а? — предложил мужик. — Выпьем вместе.

— Да пошел ты! — резко сказала Алина. — Не до тебя.

Мужик захохотал.

— Резвая, курва!

— Так это же… — сказал его сосед. — Ты что, блин, не знаешь, она с кожаным пацаном, Валеркой, здесь бывала. С тем, которого угрохали.

— Да ну?!

— Она, она самая. Может, она его и подставила? А ну-ка, милая, поговори с нами.

Мужик схватил ее и силой посадил рядом с собой.

— Что там произошло? А то все слухи да домыслы. Никто толком ничего не знает.

— Менты его в темноте угрохали. Случайно попали, — сказала Алина. — Я-то здесь при чем?

— Прямо-таки и ни при чем? А ведь при этом деле еще один был. Как его?

— Митя был, — сказала Алин… — Что с того?

— Как это, курва, что с того? Ведь этот Митя с цыганами водится. Из-за них и здесь заваруха вышла.

— Откуда мне знать все это? — ответила Алина.

— А может, ты, милая, и ментам его сдала?

— Что вы, с ума посходили, что ли? Каким ментам? Кого сдала? Пойду я.

— Нет, милая, идти тебе некуда. Здесь надо говорить, а не уходить. Рассказывай. Это про какого же Митю ты балакала? Про друга Седого?

— Про него.

— И где он сейчас?

— Откуда мне знать? С той поры, как заваруха была в моей квартире, не видела я его больше.

— Врет она, кореша, — сказал вертлявый мужик, — по глазам вижу, что врет. Дайте мне ее на пару минут, и она все расскажет.

— Бери, нам-то что, — ответили ему.

Вертлявый крепко взял Алину за руку, поднял ее с места и повел к выходу из бара. Музыка зазвучала громче. Внезапно погас свет. А когда он снова зажегся, то вертлявого уже не было, а на полу лежала Алина с ножом в груди…

Леха петлял, словно заяц, запутывая следы. Он давно уже почувствовал цыганскую слежку и понял, что на «хазу» ему идти нельзя: можно подставить Седого. И Леха вертелся по городу, на ходу обдумывая, что предпринять. Встретив по дороге знакомого блатного, он шепнул ему, чтобы тот позвонил Седому и предупредил его. Опасность нарастала с каждой минутой. Цыгане давно бы угрохали Леху, но тот был пешкой в большой игре, и не он был им нужен, да и что добьешься, убрав исполнителя? Нужен был «товар» и Седой. И потому они терпеливо шли за Лехой.

А Леха лихорадочно размышлял: «Попался я наконец! Все, больше не жить. Не отпустят меня «ромашки». И того, что случилось на вокзале, не простят. Как же это случилось? Недосмотрел, болван!» — ругал Леха себя вполголоса.

Но смерти еще рано было приходить за Лехой. И, как загнанное животное, Леха искал решение.

«К Седому я их, конечно, не поведу. Это ясно. Но к Костолому можно и сходить. Ведь там мы с ним в случае чего отобьемся».

Леха глянул через плечо. Цыган было трое, и они не прятались — шли за ним почти в открытую. Может, хотели показать Лехе, что деваться ему некуда. Цыгане понимали: втроем «хазу» Седого не взять, придется вызывать людей на подмогу, ведь пахан вооружен до зубов. Один из цыган, посоветовавшись с товарищами, поспешил к ближайшему телефону-автомату. «За подмогой!» — решил Леха. И прибавил шаг. Потом нырнул в переулок и достал пистолет. «Может, пугнуть их? — подумал он. — А в суматохе — в проходной и деру?!» Он ждал, когда из-за угла покажутся его преследователи. А тех не было. И не сообразил Леха, что цыгане хорошо знали дорогу, по которой вел их Леха, и нырнули в проходной двор. Когда прямо перед Лехой возник цыган, он опешил. Как ни странно, цыган не проявлял никаких признаков агрессивности. Он достал сигарету, спокойно закурил и сказал Лехе, словно старому другу:

— Жить хочешь, а? — И, не дожидаясь Лехиного ответа, добавил: — Все жить хотят, даже те, которые говорят иначе. Ты ведь вроде бы Пернатого не убивал, это Костолома работа, так что на твоих руках крови нет. Вот и укажи нам хазу, где Седой скрывается. Мы тебя отпустим.

— А, Седой? — машинально спросил Леха. — Что вы с Седым сделаете?

— Это уж не твоя забота, милый…

Леха моментально сообразил, что получил короткую передышку… Подумав, он пришел к выводу, что все-таки надо вести цыган к Костолому, тот в ярости безумен и жизнь свою за просто так не отдаст. Можно и вывернуться. Только одно сомнение было у Лехи: а не воспримет ли Костолом их появление, как его, Лехино, предательство. Ведь тогда первым, кого он пришьет, окажется именно Леха. Но другого выхода все равно не было.

— Что ж, кореш, — сказал он как можно более развязно, — пожалуй, ты и прав. Отведу вас к Седому. Больше мне ничего не остается.

Цыган молча кивнул.

— Шутить надумаешь, пришьем сразу. Мы тебя на мушке держим.

Это были не пустые слова. Быстро появились и двое его приятелей. Они держали руки в карманах, и сразу было видно, что не детские игрушки у них там, а оружие.

— Пошли, — сказал Леха, и они двинулись.

Со стороны можно было подумать, что эта компания направляется на прогулку. Они вполне дружелюбно разговаривали, и Леха даже решил, что цыгане в общем-то неплохие кореша, и жаль, что он этого раньше не знал. Но так или иначе, а они уже приближались к логову Костолома.

Тревожное предчувствие мучило Костолома. И не то чтобы он боялся за свою жизнь, а просто, как зверь, нутром ощущал опасность, и, если интуиция подсказывала: что-то не так, он доверялся ей целиком и полностью. От Седого не было никаких вестей, Леха исчез, и это уже само по себе было дурным предзнаменованием. И хотя ни Леха, ни Седой ему особо не требовались, но знать, что происходит, Костолому было просто необходимо.

Он походил по комнате, бесцельно слоняясь из угла в угол, выкурил полпачки «Беломора», потом осторожно приблизился к окну. И моментально отшатнулся. То, что он увидел, поразило его. К дому приближались Леха и несколько цыган. «Не может быть, — мелькнуло у него в голове, — обознался!» Он еще раз выглянул. «Нет, так и есть. Это Леха. И с ним — цыгане. Батюшки, вот это номер! Леха, старинный кореш, продал меня цыганам. Как это?!»

Хотя Костолом и не отличался сильными мыслительными способностями, но все же сейчас он подумал, что Леху, может быть, заставили. Это была верная догадка. И Костолом приготовился к встрече гостей. Первым делом он достал пистолеты и проверил их. Все было в полном порядке. Потом подошел к выходу на черный ход. И там вроде бы пока никто не болтался. После этих недолгих приготовлений Костолом стал дожидаться «гостей», зная, что отступления быть не может и за тех цыган, которых он угробил, ему пощады не будет.

Раздался звонок в дверь.

— Кто? — спросил Костолом.

— Это я, — отозвался Леха. — Открой.

— Ты один? — снова спросил Костолом.

— Да открывай, что ты базаришь? — сказал Леха таким тоном, что Костолом понял: его догадки верны и Леха находится под дулом.

И тут цыгане совершили ошибку.

— Седой там? — спросил один из них. — Пусть он выйдет.

— Какой еще Седой? — грубо спросил Костолом. — Кто ты такой?

— По твою душу пришли, — ответили Костолому, и сразу же раздались выстрелы.

Потом затрещала дверь, и Костолом наугад выстрелил. Леха даже не успел вскрикнуть, как нож ударил ему в сердце, и он свалился, словно подкошенный. С Костоломом разбирались долго, пока у него не кончились патроны. Но и тогда он, орудуя ножом, сопротивлялся до последнего. Потом и его прикончили. Но до Седого и спрятанного у него «товара» так и не добрались, хотя именно это было их единственной целью.

После разговора с блатным, который передал Седому сообщение Лехи, Седой стал собираться.

«Митя прав. В городе больше оставаться нельзя. Но эти проклятые сумки с «товаром», куда их девать? Не привлекать же к себе внимание на улицах, когда и так уж наверняка ищут. И менты, и цыгане. А может, оставить их на месте, а потом прислать кого-нибудь? Нет, слишком рискованно. Большие деньги, да и в квартире может появиться кто угодно. Все пропадет… Придется с собой забирать!»

И тогда Седой решился. Не хотел он этого делать, но выхода у него было. Он вышел на улицу и не таясь пошел прямо к себе домой. «Прогулка» оказалась на редкость спокойной. Он открыл дверь и увидел Катю, дочку Арнольдыча. Та обомлела от неожиданности.

— Ты? — только и смогла вымолвить она.

— Припрячь эти сумки, — сказал Седой, ставя сумки возле стола, — и никому и никогда не говори о них.

— Что там? — спросила Катя.

— То тебя не касается, — ответил Седой. — Мне придется ненадолго уехать, но за этими сумками я приду. Так и знай. Не интересовались мной?

— Постоянно приходят. — Она не договорила, но Седой и не нуждался в объяснениях.

— Скажешь им, что с тех пор, как ушел тогда, меня не видела.

— А как весточку подашь? — спросила Катя.

— И это тебя не должно волновать. Платок, который ты мне когда-то подарила, тебе передадут, тогда и узнаешь, что это от меня. Прощай. Может, и был я виноват в чем-то перед тобой, не суди, жизнь такая беспощадная.

Она заплакала.

— Этого не надо, — сказал Седой, — покоя мне все равно бы не было. Ошибся я, конечно. Не надо было на белый свет вылезать, да и с этим малым не нужно было затевать ничего, ну да что теперь говорить? Поздно уже.

Катя кинулась к нему и прижалась головой к его плечу. Седой обнял ее и тут же отстранился.

— Пора мне. Да и опасно здесь. Могут дома взять, а этого я никогда не любил. На деле или еще где — это другое дело, а дома — плохая примета.

И Седой вышел. Дело было сделано. Теперь больше ничто его не обременяло. Он был свободен.

«Что ж, — подумал Седой, — если заботиться о своей шкуре, то надо из города бежать, но ведь остались еще кое-какие несведенные счеты. А все надо доводить до конца. Эх, Митя, Митя, как бы мы с тобой вместе покрутились! Не понял ты меня, а ведь, может, на всем белом свете ты — единственный человек, к которому я был по-настоящему привязан. Где ты сейчас? Как тебя отыскать?»

Судьба беспощадна к людям и играет свои партии, не заботясь ни о добре, ни о зле. Она просто вершит свое дело.

Седого взяли на соседней улице, он даже шелохнуться не успел. Да и понял, что доставать оружие бессмысленно. А возле набережной, совсем неподалеку от того места, где взяли Седого, сидел на сквере Митя и смотрел на разыгравшуюся осень. Пожелтевшие листья медленно опадали на землю, и было это зрелище печально и торжественно, словно финал человеческой жизни.

И не знал Митя, что забрали Седого. Не знал он и того, что его осудят на десять лет и что Седой умрет в тюрьме от инфаркта. Не знал, что его разыскивает Ружа. Многого не знал Митя. И не дано ему было узнать этого. Ведь не людям судить, для чего все это было нужно. Слишком уж малы они, эти люди, чтобы разбираться в деяниях высших сил, они и в самих себе не могут разобраться…

Обо всем этом он узнал позже…