Вольные стрелки

Глава XIV. ВОЗМУТИТЕЛЬНОЕ ПИСЬМО

Вряд ли кто-нибудь остается совершенно безучастным к приходу почтальона, особенно в том случае, когда следы этого посещения обнаруживаются при пробуждении в виде письма, засунутого под подушку или лежащего на стуле рядом с кроватью.

Совсем особое удовольствие доставляют надушенные маленькие конвертики, надписанные изящным женским почерком.

Такое же сильное, хоть и гораздо менее приятное впечатление производят голубоватые казенные конверты, запечатанные синим сургучом.

Отлично выспавшись в палатке, еще недавно служившей убежищем его превосходительству дону Антонио Лопес де Санта-Анна, я открыл глаза и, убедившись в том, что уже светло, хотел было начать одеваться.

Но не успел я вскочить с кровати, как взгляд мой упал на валявшееся на земле письмо.

При виде этого письма, не похожего ни на любовную записку, ни на служебный приказ, я невольно вздрогнул. Оно было адресовано мексиканскому тирану. Имя и звание его полностью красовались на конверте.

«Его превосходительству сеньору дону Антонио Лопес де Санта-Анна, главнокомандующему мексиканской армией».

Присутствие этого письма объяснялось в высшей степени просто. Я спал на той самой походной кровати, на которой в предыдущую ночь покоился анагуакский деспот. Вероятно, письмо выпало из-под кожаного катре, куда Санта-Анна засунул его после прочтения.

Чувство, овладевшее мною при виде этого письма, нельзя назвать простым любопытством. Конечно, ознакомиться с перепискою такого важного, хотя и не внушавшего мне уважения человека, каким был диктатор Мексики, казалось весьма заманчивым. Но гораздо больше волновали меня надежды на то, что таинственный конверт заключает в себе какое-нибудь донесение, могущее принести пользу американскому главнокомандующему.

Совесть нисколько не мучила меня. Письмо было уже распечатано. Впрочем, если бы оно даже и не было распечатано, я вскрыл бы его без колебаний. Мне казалось смешным проявлять какую бы то ни было деликатность по отношению к человеку, который, по моему глубокому убеждению, являлся не только врагом Америки, но и всего человечества.

Вынув из конверта четвертушку бумаги, написанную в достаточной мере скверным почерком, я прочитал следующее:

«Высокоуважаемый сеньор!

Молодая девушка исчезла из нашего лагеря. По всей вероятности, это дело рук ее брата. Предложение, переданное мною от имени вашего превосходительства, красотка выслушала чрезвычайно благосклонно. Я сделаю все возможное. В ближайшем будущем она будет спать в палатке вашего превосходительства.

Это так же верно, как и то, что меня зовут

Рамоном Райасом».

Чтение этого возмутительного письма окончательно разогнало мой сон. Мне стало ясно, о ком идет речь. Красотка, о которой писал Райас, была Долорес Вергара.

Разумеется, среди девушек, сопровождавших мексиканскую армию, нашлись бы и другие красотки, имеющие братьев. Но недавнее исчезновение избранницы Санта-Анны из лагеря красноречиво свидетельствовало, что это была именно Лола.

Более, чем всякая другая девушка, она могла возбудить в мексиканском тиране чувственное желание, - конечно, это было только сластолюбие, об удовлетворении которого так заботился сводник Райас.

Я удивился не столько содержанию обнаруженного мною письма, сколько обстоятельствам, благодаря которым я нашел его и разобрался в его смысле.

Характер Санта-Анны, хорошо известный всем, вполне соответствовал тому впечатлению, которое создавало письмо его корреспондента. Это был необыкновенно чувственный человек, насчитывавший в своем прошлом не меньше любовных приключений, чем политических интриг. Добрую половину досугов он посвящал местным Далилам. А в подобного рода женщинах его родина не испытывала недостатка.

Даже потеря ноги - следствие раны, полученной при Веракрусе - не излечила его от таких наклонностей. Со времени знаменитой осады прошло десять лет, а он оставался все таким же легкомысленным. Но с приближением старости ему приходилось все чаще и чаще прибегать к помощи различных негодяев.

Обычно он действовал путем подкупа. Многие молодые офицеры были обязаны своими эполетами исключительно красоте своих сестер.

Таков был дон Антонио Лопес де Санта-Анна, диктатор и генералиссимус Мексики.

Имея о нем некоторое представление, я не особенно удивился содержанию прочитанного мною «конфиденциального» письма. Если бы моя собственная совесть была чиста, я, по всей вероятности, дал бы волю охватившему меня негодованию. Но ведь и мои намерения относительно сестры Калроса не отличались безупречностью. Вследствие этого я не чувствовал себя вправе бесповоротно осуждать кого бы то ни было.

Я с трудом представлял себе человека, который встретившись с Лолой, остался бы равнодушен к ее красоте и не пожелал бы стать ее мужем или любовником. Будучи женат, Эль-Кайо не мог предложить ей руку и сердце. Но, занимая высокое положение в обществе и обладая большой властью, он, разумеется, имел все основания рассчитывать стать любовником Лолы.

Со стыдом признаюсь, что все это мало удивило меня и что негодование, овладевшее мною, относилось не столько к намерениям Санта-Анны, сколько к тому способу, при помощи которого он хотел осуществить их. Негодование это было вызвано в равной степени и старым сластолюбцем, и его клевретом.

- Презренные негодяи! - невольно воскликнул я, комкая письмо в руках. - Какая низость! И этот отвратительный Райас уверял Лолу в своей любви, предлагая ей выйти за него замуж! Впрочем, он, наверное, и в самом деле не прочь жениться. Ведь таким образом он получит двойную плату за свои труды. Подлец! Трудно допустить даже, что такие люди живут на свете!

Я ходил взад и вперед по палатке, то разражаясь громкими проклятиями, то предаваясь мрачным размышлениям.

Кроме отвращения к диктатору и его помощнику, меня волновало другое, более мучительное чувство. Какое основание имел Райас утверждать, что «красотка» благосклонно выслушала предложение, сделанное им «от имени его превосходительства?» Характер этого предложения был совершенно очевиден.

Несмотря на то, что я ни в какой мере не доверял дону Рамону, в душу мою закрались подозрения, а вместе с ними и тоска.

Эти подозрения были вызваны не самой Лолой - я еще слишком мало знал ее, - а некоторым знакомством с другими девушками из племени харочо. Трудно было допустить, чтобы под знойным небом Тиерры-Калиенте такая очаровательная и пылкая девушка могла жить без любви.

В том, что она пользуется успехом, я не сомневался. Я не сомневался и в том, что поклонников у нее легион. Неужели же ни один из них не внушил ей страсти? После двенадцатилетнего возраста сердце ее соотечественниц редко остается свободным. А Лоле, по всей вероятности, было уже лет шестнадцать.

Беспокойство, овладевшее мной, лишний раз доказывало, что я полюбил молодую мексиканку. Самая мучительность моих подозрений говорила о том, что я продолжал бы любить ее, даже если бы убедился в их справедливости.

Моя любовь грешила недостатком благородства. Это не мешало ей быть сильной. Обвинение, возведенное на Лолу в письме низкого сводника, не потушило, а разожгло пожар, пылавший у меня в груди. Допуская, что в словах негодяя таится доля правды, я горько раскаивался в своем слишком почтительном отношении к прекрасной харочо. Что, если оно показалось ей ненужным и смешным?

Однако я не был до конца испорченным человеком. Вскоре эти грубые, пошлые мысли показались мне недостойными. В памяти моей ярко всплыли прекрасные черты, невинные глаза, движения, полные грации и скромности.

Я вспомнил, какую трогательную привязанность питала эта девушка к своему брату. И подозрения мои рассеялись, как дым. Для меня стало ясно, что внутренний образ Лолы Вергара так же соответствует внешнему, как низкая душа Райаса соответствует его поступкам.

Несколько успокоенный этим выводом, я овладел собою и стал более хладнокровно размышлять о содержании мерзкого письма.

Оно являлось наглядным доказательством низости обоих - и того, кто писал его, и того, к кому оно было обращено. Но на Лолу письмо это не бросало ни малейшей тени. Ложь Райаса объяснялась, должно быть, желанием польстить тщеславию патрона или успокоить его нетерпение.

Вторичное чтение письма пробудило во мне другую тревогу. Если не сердцу Лолы, то чести ее во всяком случае грозила серьезная опасность. Жестокий негодяй, собиравшийся убить своего товарища по школе, раненого и беспомощного Калроса, вряд ли остановится перед каким бы то ни было препятствием. И так же упорно будет преследовать свою цель тот, кто обещал щедро вознаградить его труды.

Я не мог не испытывать тяжелого беспокойства за судьбу девушки, единственным защитником которой был раненый юноша.

При наличии двух таких противников, как разбойник Райас и Санта-Анна, пользовавшийся еще достаточной властью, жизнь Калроса подвергалась не меньшей опасности, чем честь Лолы.

Правда, старый интриган, только что бежавший с поля битвы, был теперь занят делами гораздо более важными и неотложными, чем похищение красивой деревенской девушки. Зато Райас мог всецело посвятить себя этому предприятию.

Если бы связь между диктатором и его клевретом оборвалась, если бы негодяй потерял надежду на близкое вознаграждение, он, вероятно, начал бы действовать за свой собственный счет, что также грозило гибелью Лоле Вергара.

Эти тревожные размышления так взволновали меня, что я приказал немедленно оседлать лошадь. План мой был очень прост. Я хотел догнать кортеж, сопровождавший Калроса, и сообщить ему и сестре его так неожиданно открытый мною заговор.

С момента их ухода прошло около пяти часов. Однако, принимая во внимание медленное движение носилок, они вряд ли могли быть дальше, чем на несколько миль от эль-планского моста. Догнать их было нетрудно.

Но какой был бы в этом прок? Конечно, можно посоветовать им быть настороже.

Но ведь они и без меня знают о грозящей опасности и о необходимости соблюдать всяческую осторожность.

К тому же молодой харочо направляется в родную деревню, где у него множество друзей. При таких условиях ему и Лоле как будто нечего бояться.

Моя тревога неразумна. Зачем я приказал оседлать коня? Может быть, я сделал это совсем не потому, что считал нужным предупредить Калроса, а по иным, более сокровенным мотивам?

А вдруг Лола поймет эти мотивы, будет недовольна мною, найдет меня навязчивым? Может быть, ей уже известно все, о чем я собираюсь рассказать ей? Может быть, ей известно гораздо больше? Если так, она не поблагодарит меня за непрошеное вмешательство.

В то время, когда я стоял в нерешительности у моей палатки, мне доложили, что, согласно отданному накануне приказу, нам пора сниматься с лагеря и спешить навстречу американской армии, расположившейся в Халапе.

Мои солдаты уже выстроились, готовые двинуться в путь. Мне пришлось присоединиться к ним.

Ровно в ту минуту, как солнце достигло зенита, горнист протрубил «вперед». Заняв свое место во главе маленького отряда, я простился с Сьерро-Гордо, где люди воздвигали жертвенник войне, а я научился поклоняться другому, более светлому божеству.