Воображала

Пролог

Заднее сиденье едущей легковушки (камера на уровне подголовника переднего пассажирского сиденья). На улице пасмурно, дождь, по стеклу бегут капли. За ним мелькают размытые неяркие огни города.

На заднем сиденье двое. Справа — женщина лет двадцати пяти, светло-серый жакет, белый свитер, светлые волосы небрежно убраны назад. Она красива, но устала и раздражена, курит длинную сигарету в светлом мундштуке, пальцы тоже длинные и светлые.

Слева — девочка лет двух-трех. Она стоит коленками на детском сиденье, обернувшись к заднему стеклу и положив локти на спинку. На ней оранжевый комбинезончик-шорты и белые колготки. Девочка тянется рукой к бегущей по стеклу капле. Голос женщины — усталый и раздраженный:

— Сядь нормально, кому сказали? Вот зачем отстегнулась, спрашивается, неймется тебе… Горе ты мое…

Но настоящей злости в голосе нет, и девочка не обращает внимания.

Крупным планом — бегущие по стеклу капли. За ними — вечерний город, неясно и размыто, в быстром движении.

Крупным планом — бегущие по стеклу капли. За ними, неясно и размыто, вечерний город. Но движения нет, и город виден с довольно большой высоты, это уже не стекло машины, а панорамное окно.

Камера отъезжает и показывает просторную комнату — мебель светлой полировки, бежевый ковёр, световые панели на потолке, полукруглый эркер. Мельком — журнальный столик у одного из квадратных окон, на нём ярко пламенеют лежащие гвоздички и стоит ваза. Мужчина у огромного зеркала, не в фокусе, резко — его отражение. Он высокий, черноволосый и кареглазый, с подвижным волевым лицом, одет по уличному (темный длинный плащ, брюки со стрелками). Вид довольный и уверенный.

Ярким пятном — приклеенное скотчем к зеркалу фото из журнала, трое на берегу реки. Черноволосый мужчина принужденно улыбается в камеру, молодая женщина в белом купальнике смотрит неприязненно и надменно, девочка в голубых шортиках и оранжевой панамке смеётся, сидя на траве. Часть заголовка, крупные буквы: "Эдвард Конти и его вторая…"

Мужчина перед зеркалом берет шляпу, оглядывается и замечает цветы на столе (резкость на гвоздики, они на первом плане, потом камера наплывает на вазу и тут же откатывается назад, — ваза в руках у мужчины, видны только эти крупные ухоженные руки, посверкивают запонки на манжетах). Руки ставят вазу в раковину, под кран.

Но вместо звуков льющейся воды слышны отдалённые сигналы машин, смутный шум ночного города, скрип тормозов и устало-раздражённый голос светловолосой женщины:

— Я кому сказала — не трогай!..

Камера потихоньку отъезжает, теперь видны гвоздики в вазе и обстановка кухни. Кухня выдержана в более тёплых и ярких тонах, красные ромбы на кафельных плитках, алые кастрюльки на полках и что-то светло-бордовое на полу. Гвоздики кажутся здесь более уместными, чем в гостиной.

Конти мельком глядит на часы и протягивает левую руку к крану, одновременно правой берясь за край вазы.

Голос женщины:

— Я кому сказала…

Конти выключает воду и поднимает вазу.

Визг тормозов.

Женский крик.

Ваза неловко цепляется за край раковины, наклоняется. Выскальзывает из пальцев. Падает.

Визг мокрой резины по асфальту. Грохот удара, скрежет ломаемого металла, звон стекла.

На ковре расползается тёмно-вишневое мокрое пятно, оно увеличивается, занимает весь экран, становится более насыщенным, почти черным.

Вой сирены. В правом верхнем углу появляется светлое пятнышко, оно растёт, перемещается к центру, стремительно приближаясь, камера вылетает из чёрного туннеля в дождливый вечер. Сирена продолжает звучать, камера вместе со "скорой" проносится по мокрым улицам, влетает на больничный двор (быстрый обвод фасада, светящихся окон, стоящих и отъезжающих автомобилей, — и возвращается к приехавшей машине, но уже со стороны).

У машины — короткая деловая суета, обрывки фраз:

— Давление?..

— Давление падает…

— Интубация…

— Катите в девятую, бригада на месте…

Санитары с носилками, рядом — медсестра, несущая капельницу, быстрым шагом (камера на уровне носилок, вид немного снизу). Распахнутые двери, яркий свет в коридоре, жмущиеся по стенкам встречные медсёстры. Свет становится ярче, последний поворот, ещё одни двери, белый стол, стойки с инструментами, какие-то медицинские агрегаты. (Камера быстро проходит по спирали вверх, цепляет разгорающиеся лампы).

Свет усиливается до ослепительного, чей-то гаснущий голос:

— Давайте наркоз…

Свет медленно гаснет, становясь прерывистым и синим, превращается в мигалку на крыше патрульной машины.

Улица, мокрый асфальт, ядовито-жёлтая форма патрульных режет глаза. На первом плане — полосатая лента временного ограждения и знак объезда. Места аварии загораживают машины дорожно-патрульной службы и "скорой". Мигалка "скорой" погашена, в движениях медиков нет обнадёживающей торопливости. Один из них курит, двое возятся у открытых дверей, укладывая в машину чёрный полиэтиленовый мешок. Другой такой же лежит прямо на мокром асфальте. Молния на нём расстёгнута. Рядом, на корточках, — молодой врач. Поднимает голову, говорит курильщику:

— Давай ещё разок, а? Ну просто, на всякий пожарный…

Курильщик пожимает плечами, прижимается плотнее к машине, стараясь спрятаться от дождя. Молодой вздыхает, встаёт, сворачивает и убирает в машину провода, наклоняется, тянет за кольцо (характерный звук закрывающейся молнии).

Характерное вжиканье открывающейся молнии, крупным планом — разъезжающиеся зубчики, крупная мужская рука дергает собачку туда-сюда. Звук повторяется. Камера отъезжает. Эдвард Конти сидит на кушетке у бледно-зеленой стены, лицо растерянное. Он всё в том же сером плаще. Теребит молнию на бумажнике, не замечая, что делает.

Вскакивает навстречу вышедшему хирургу — тот снимает маску, улыбается успокаивающе, говорит, словно пытается убедить сам себя (интонация странная):

— Жить будет. Это ведь самое главное, правда?..

Красивое и самодовольное лицо врача при этом выглядит немного смущенным и словно бы сомневающимся. Может быть, из-за серого налета двухдневной щетины на щеках и подбородке.

За окном ночь выцветает, превращаясь в серое утро.

За окном светло.

Резкая трель телефона, шум голосов.

Врач стоит у окна, небрежно зажав трубку двумя пальцами. Лицо у него недовольное и надменное (выражение "как же вы меня достали! и как же достало, что надо оставаться вежливым!"), недавняя легкая небритость превратилась в намек на импозантную бородку.

— Да, это я… Да, я понял, кто это… Ну что вы от меня хотите, я просто хирург… Да, делаем всё возможное… Нет, гарантировать я вам по-прежнему ничего не могу… Да, и невозможное тоже делаем…Нет, ещё рано судить… Подождите хотя бы, пока снимут швы…

Темный коридор. Закрытая дверь кабинета. У двери со стороны коридора тот же Врач (бородка его успела основательно отрасти — аккуратненькая такая, ухоженная) возится с ключами, запирая дверь, говорит немного раздраженно, поглядывая в камеру через плечо:

— А чего вы от меня-то хотели?.. Я хирург, а не господь бог! Мы и так сделали всё возможное, да и невозможное тоже сделали… Её же пришлось собирать буквально по кускам …

Пожимает плечами, добавляет с усилившимся раздражением:

— Обратитесь к пластическим реконструкторам. Но я бы на вашем месте не торопился, дождался окончательного выздоровления. Организм молодой, ткани мягкие, это в нашем возрасте, знаете ли, а у неё… Я бы доверился природе.

Камера движется вдоль серо-зелёной стены, потом в открывшиеся двери. В кабинете движение не останавливается, его продолжает встающая навстречу полная женщина-врач, она глядит чуть выше камеры, качает головой:

— Сожалею, но Виталий Павлович просил передать, что не видит смысла продолжать процедуры, за последнее время улучшений не зафиксировано, так что ничем больше не можем вам…

Камера, продолжая движение, делает разворот к дверям, двери раскрываются, накладкой — другие раскрывающиеся двери, другой кабинет.

Старик за столом (высокий, худой, нескладный), всё время смущённо хмыкает:

— Сожалею, что вы… хм… проделали такой… хм… путь…

Пока он говорит, камера делает быстрый объезд кабинета, на секунду задерживается на девочке у окна.

Девочке года три, на ней оранжево-голубой комбинезончик. Она смотрит в окно, виден лишь затылок с коротким ёжиком светлых волос. Окно выходит на Дворцовую площадь, вид немного сверху, этажа с четвёртого. На площади митинг. Транспаранты, толпа, конный наряд. Камера меняет фокус, теперь резко видно стекло, мутно — панораму. По стеклу бегут крупные капли, на улице дождь.

На улице дождь. Капли бегут по стеклу.

Молодой женский голос говорит на излишне правильном русском:

— Мы были бы рады, но правила установлены не нами, процедура экспериментальная и доступна лишь совершеннолетним добровольцам, нам не нужны неприятности с ювеналами…

Камера меняет фокус. За окном (первый этаж) — улочка маленького европейского городка, угол ажурной решётки, старый фонарь, лепнина на стенах.

Камера отъезжает.

Девочка по-прежнему смотрит в окно, волосы отросли, закрывают уши. Камера делает объезд кабинета, направляясь к дверям. Цепляет Конти и молоденькую, очень серьёзную девушку за столом. Девушка продолжает говорить, но камера уже в очередном коридоре.

Движение нарастает. В холле какие-то люди, почти все они оборачиваются.

И смотрят.

Новый кабинет.

Девочка (со спины) сидит на высоком белом стуле с ажурной спинкой, её ноги в белых колготках и светло-голубых ботинках не достают до пола. Рядом с ней — маленький юркий человечек в белом халате и с гривой таких же белых волос. Он вертит сухонькими ручками её голову, мнёт, поворачивает, приподнимает, щупает. Ему не приходится наклоняться. Поднимает взгляд, пожимает плечами:

— Боюсь, что не могу вам ничем…

(Всё это — очень быстро, камера только успела объехать их с девочкой и вновь устремилась к дверям, окончания слов уже не слышно).

Вновь коридор, движение убыстряется, лица встречных.

Лица — другие.

Выражение на них — то же самое…

Новые двери.

Профессор с бородкой разглядывает чёрные пластинки рентгеновских снимков, складывает их в стопочку, кладёт на стол. Говорит по-немецки, коротко и отрицательно. Пожимает плечами. Лицо у него отстранённо-скучающее.

Новые двери, новый кабинет. Конти сидит на стуле.

Толстый китаец неопределённого возраста пожимает плечами:

— Я врач, а не Господь Бог…

Камера устремляется к двери, но оборачивается на смех и голоса, донесшиеся из открытого окна. Шум прибоя. У окна, забравшись на стул с ногами, девочка лет четырёх. Девочка смотрит в окно, отросшие волосы собраны в хвостик с большим белым бантом. За окном — пляж, море, солнце. Несколько загорелых молодых людей играют в мяч. Шум прибоя и смех становятся тише.

Голос китайца:

— … именно ко мне?.. В Питере есть пара неплохих клиник, я уже не говорю про Новосибирский Центр, почему бы вам…

Камера возвращается в кабинет. На лице Конти — жёсткая невесёлая улыбка, китаец понимает её без слов:

— О-о… А что вы скажете о Лос-Анджелесе?.. О-о… хм-м… или Южная Словения?.. Иртрича не зря называют Творцом Красоты…

Конти продолжает улыбаться, лицо у него закаменевшее, неживое. Китаец меняет тон, теперь он серьёзен и уважителен:

— Даже так… Тогда… — замолкает на минуту, жуёт губы. Добавляет после паузы, задумчиво:

— Тогда вы правы…

Шум прибоя усиливается, заглушая его слова, камера вновь переходит на окно, приближается, отъезжает. Теперь это окно веранды. Стол с остатками завтрака — кофейник, чашки, тыквенные семечки в плоской вазе, тонкие бутербродики. У стола — три стула, на двух, друг напротив друга, — Конти и китаец. Конти уже без пиджака, галстук сбит, причёска растрёпана. Он курит, в пепельнице (на секунду — её крупным планом) — горка окурков.

Третий стул отодвинут от стола к боковому окну. На нём, коленками на сиденье, стоит девочка, положив локти на подоконник и глядя в окно. Шум прибоя (смеха и голосов с пляжа больше не слышно).

Китаец говорит, и шум волн время от времени перекрывает его слова:

— …уяснить, чего вы хотите? Хотите ли вы, чтобы она выиграла конкурс на мисс Вселенную, или же чтобы просто была счастлива? В первом случае — я могу лишь повторить всё то, что вам уже…

(Шум прибоя)

— …что такое красота? Нет абсолютных эталонов. То, что казалось прекрасным вчера, завтра может вызвать лишь…

(Шум прибоя).

Камера уходит с веранды. Скользит по пляжу, мимо рекламного плаката фирменной джинсы: "Ты — это то, что ты носишь!", голос китайца:

— …Мы — это то, что мы носим, будь то одежда или тело. И, главное, — как носим. Изысканное костюм можно носить так, что он покажется грязной тряпкой. И можно выглядеть принцем в застиранных джинсах…

Всё время разговора камера движется по пляжу, потом по воде, на солнце. Солнце становится менее ярким, отступает, касается воды. Камера возвращается на пляж. Конти и китаец вынесли стулья с веранды, от них по оранжевому песку тянутся длинные ярко-синие тени. Девочка сидит на песке. Волосы её растрёпаны, бант развязался. Она зачерпывает песок голубой туфелькой и смотрит, как он высыпается. Она сидит к нам лицом, но лицо это в тени.

— …Воображение — великая сила. Мы становимся такими, какими сами себя представляем. Говорите человеку ежедневно, что он свинья — и он захрюкает…

(Шум прибоя)

— …и что вы думаете? Тюрьмы там действительно забиты теми, кто родился в среду. Потому что им с пелёнок внушалось: раз уж ты родился в среду — тебе судьбой предначертано стать преступником и никакой другой возможности…

(Шум прибоя)

— …Вспомните сказку про Золушку. Знаете, что превращало её в принцессу? Не платье, не туфельки, не карета и даже не принц — это внешняя атрибутика, станьте принцессой, и всё это у вас появится. Её преображала уверенность в себе…

(Шум прибоя)

— …Конечно, она никогда не станет топ-моделью, но при наличии уверенности в себе любой физический недостаток может выглядеть просто милой и пикантной особенностью…

(Шум прибоя)

— …Не в городе, нет, ни в коем случае! Только свой дом, где-нибудь в глуши, без соседей… только свои, проверенные люди, и никаких посторонних контактов, пока она…

(Шум прибоя)

— …А я и не говорил, что это будет просто! Но вы всё-таки подумайте, слишком ли это большая цена… Мне почему-то кажется, что не очень. Во всяком случае — для человека, который сумел пробиться к самому Иртричу без трёхгодичной очереди…

Камера наплывает на солнце, солнце желтеет, тускнеет, подёргивается дымкой.

Тусклое солнце серого городского дня. Вид из окна высотного дома. Серый дым. Камера захватывает руку с сигаретой, и тут обзор закрывают маленькие ладошки, звучит заливистый детский смех.

Камера выныривает из темноты назад, захватывая стоящего у окна Конти и вскарабкавшуюся на стул и подоконник девочку. Конти оборачивается, подхватывает девочку на руки, кружит по комнате. Девочка смеётся.

Камера приближается, девочка смеётся, вертится, её лицо не в фокусе.

Голос Конти (отчаянно-решительный):

— Какая же ты у меня красивая!!!..

Камере удается поймать её лицо.

Больше всего оно похоже на лоскутное одеяло из-за множества шрамов и шрамиков разной длины. На нём не видно ни бровей, ни ресниц. Шрамы по-разному стягивают кожу, поэтому внешний угол левого глаза сильно приподнят к виску, а внутренний угол правого опущен, из-за чего глаз кажется вывернутым. Губы тоже перекошены по диагонали в незакрывающейся гримасе так, что видны мелкие неровные зубы.

И, хотя девочка смеётся, лицо совершенно неподвижно…