Воображала

Глава 5

Безусый Конти (на нём тот костюм, что был в баре) открывает тяжелые дубовые двери из вестибюля в холл первого этажа — с такой осторожностью, словно они заминированы. Настороженно замирает на пороге, долго и внимательно прислушивается и присматривается, обводя помещение внимательным взглядом, словно и на самом деле ищет следы минирования или хотя бы притаившегося за шкафом саблезубого тигра.

Но ни динамитных шашек, ни голодных хищников в помещении не обнаруживается, и вообще обстановка там на удивление мирная — ковёр на полу, телевизор на месте, мебель выглядит безобидно, умиротворяюще журчит вода.

Вода? Конти настороженно прислушивается, вертит головой. (журчание усиливается).

Конти нахмурен и озадачен, брови скептически приподняты то ли в недоумении, то ли в разочаровании или недоверии. Делает два осторожных шага к заинтересовавшему предмету, лицо по-прежнему напряжённое.

Посреди холла с наглым видом торчит типичный уличный фонтан. Круглый бетонный бассейн метров трёх в диаметре и ничем не прикрытая ржавая металлическая трубка, чуть смещённая от центра, потому что в центре сооружение украшено слегка побитой гипсовой девицей с обломками весла в руках. Из трубки течёт тонкая ржавая струйка, это её журчание слышалось раньше (при переводе камеры на фонтан журчание становится громче).

Конти приближается к фонтану.

Он ещё насторожен, но уже не так напряжён. Обходит по кругу, постепенно успокаиваясь. Пытается сунуть в воду палец и еле успевает его отдёрнуть от щёлкнувших в миллиметре зубов — в воде живёт кто-то мелкий и злобный. Похоже, наличие в фонтане мелкой голодной твари успокаивает Конти окончательно. Он смеётся, тряся оцарапанным пальцем, грозит им девушке с веслом. Потом подмигивает ей, как старой приятельнице, с которой у них есть совместные секреты, и достаёт из бара пузатую бутылку и бокал. Выражение лица довольное и предвкушающее («Это надо отметить!»).

Налив себе половину бокала, ставит бутылку на место.

Улыбается.

И в этот миг сверху раздается мяукающий плач новорождённого ребенка…

Конти мигом теряет всю свою самоуверенность и роняет бокал в фонтан — там сразу же возникает подозрительная возня, вода закипает, со дна доносится хруст пережёвываемого стекла. Крик ребёнка повторяется с новой силой, обрывается, остаётся слабый звон, он почти незаметен, но с каждой секундой становится всё явственнее.

Конти взбирается по лестнице как паралитик, на заплетающихся ногах, хватаясь за перила обеими руками. Дверь в кабинет открыта, квадрат яркого света падает в коридор. Сам кабинет выглядит непривычно. Стол теперь выдвинут на середину и завален книгами. Некоторые из них открыты, другие сложены стопками или просто разбросаны по полу.

Анатомии всех размеров и уровней сложности, от учебника для седьмого класса до «Медицинской патологической» Резерфорда, «органическая химия» высовывается из-под Дарвиновской «Теории происхождения видов». Большая медицинская энциклопедия лежит, раскрытая, на самом верху этой кучи, её огромные страницы закрывают полстола. На них брошена детская косынка — алая, в чёрный горох.

На этой косынке лежит новорождённый ребёнок. Черноволосый, черноглазый, болтающий в воздухе пухлыми розовыми ножками и сосредоточенно пытающийся загнать в рот кулачок.

(Звон и свет нарастают…)

Ликующая Воображала выныривает из-под стола с планшетом, тычет пальцем в экран, кричит восторженно, перекрывая нарастающий звон:

— Я её не украла! Да! Я сама сделала! И она — настоящая!!! Настоящая, понимаешь?! До последней волосинки! Не кукла, не макет! Я придумала её по всем правилам! Как положено! Каждый хрящик, каждую клеточку! Она настоящая!..

Усилившийся звон перекрывает её слова. Всё это время камера не отрывается от лежащего на столе ребёнка, но свет тоже нарастает до вспышки, и уже ничего не разобрать, только белая пелена и звон…

Звон падает, но не до конца, остается на самой границе сознания остаточным напряжением. Сквозь него уже слышна «Воздушная кукуруза» — быстро, уверенно, негромко. Освещённость тоже снижается до нормального уровня.

Стол абсолютно пуст и отодвинут к стене. Конти (с усами и очень усталый) встаёт, тяжело о него опираясь. Говорит, глядя в окно:

— Нет.

(Во время последующего разговора звон временами нарастает, потом снова снижается, но не исчезает совсем, снова усиливается, волнами, ритмично, неостановимо…)

Некоторое время слышен только этот звон, потом негодующий голос Врача:

— Что значит — «нет»?! Вы не понимаете! Просто не понимаете! Вы же обыватель! Неандерталец, в руки которому попал компьютер! Что может сделать с компьютером дикарь? Разве что ударить по голове другого дикаря! Почему, ну почему сенсационные, эпохальные открытия вечно попадают в руки неандертальцев?!

Улыбка у Конти невесёлая:

— Полагаю, вам больше не о чем говорить… с неандертальцем.

Врач снова бросается в атаку с отчаянием человека, у которого отбирают только что найденный им выигрышный лотерейный билет. Он хватает Конти за лацканы пиджака, жестикулирует, суетится.

Но всё-таки отступает.

Пятится, сначала — из кабинета, потом — по лестнице, через холл, оттесняемый устало молчащим Конти к входной двери.

И всё это время не перестаёт бормотать, быстро, бессвязно:

— Вы не понимаете, боже мой, просто не понимаете! Такой шанс! Раз в сто лет! Что там сто… тысячи… Ещё никогда не было возможности лабораторного исследования… Вы просто не можете понять всего значения… вклада… влияния… У меня есть связи… Мы вошли бы в историю, такое не забывается, хоть это-то вы понимаете?! В конце концов, это же просто опасно, смертельно опасно! Ей не будет плохо, поймите! Нельзя зарывать таланты в землю, это просто нечестно! Нечестно и по отношению к ней самой, и по отношению к другим людям, к вашим соседям, которые ничего не подозревают… Как вы можете смотреть им в глаза, зная, что в любой момент… Я понимаю, столько лет… Вы уже привыкли один… Но я не тороплю! Подумайте!.. Прошу вас, подумайте как следует! Вы ещё пожалеете! Поймёте, что я был прав! Но будет поздно!..

Последние слова он уже буквально кричит со ступенек крыльца.

Дверь захлопывается.

Железобетонная плита с прорытым под ней лазом, пыль, песок, ржавые железяки, высокий бурьян. Издалека доносится приглушённый расстоянием шум съёмочной площадки — музыка, усиленные мегафоном команды, шум работающих машин. Камера отступает, становятся видны и другие плиты забора. Сквозь лаз ужом протискивается Воображала, отряхивается, взбирается по крутому склону. У самого верха останавливается, с вызовом выпятив подбородок и глядя пониже камеры. На ней по-прежнему ни пятнышка, ни пылинки, волосы растрёпаны не больше обычного, улыбка сияющая.

Голос Врача полон восхищения (камера отступает, захватывая их обоих, Врач сидит на лежащей плите, смотрит на Воображалу снизу вверх. В руках у него её скейт):

— Привет. Здорово прыгаешь!

Воображала самодовольно фыркает:

— А я вообще всё делаю здорово! Хобби у меня такое. Я вас знаю?

— Знать-то знаешь, но помнишь вряд ли, ты тогда была ещё совсем крохой… Слушай, мне надо с тобой поговорить. Ты меня совсем загоняла! Больше недели за тобой следил, всё момента удобного искал, а сегодня понял, что могу так до пенсии бегать. Шустрая ты больно. Решил — посижу здесь. Повезёт — и ты вылезешь именно в эту дыру. Как видишь, повезло. Как ты думаешь, такое везение стоит отметить?

Воображала не удивлена, скорее — обрадована, почти ликует:

— Вы за мной следили?! Класс! Как за юной принцессой-наследницей! Или шпионкой! Чёрт, почему мне такое раньше в голову не пришло? Вы меня украсть хотите, да? С целью выкупа! Или продать в Ближние Эмираты, в публичный дом, правда?! Нет-нет-нет, постойте, я сама угадаю! Я знаю тайну, которую никто не знает, и даже я сама не знаю, потому что мне закодировали память инопланетяне… Так, да? Или вы просто маньяк? Ну, это скучно… Приличным девочкам запрещено разговаривать на улице с незнакомыми маньяками. Впрочем… А у вас есть отравленная карамелька? Покажете? У маньяка всегда такая есть! Я её съем — и засну, как Белоснежка. На сто лет! Буду лежать красивая в хрустальном гробу! А все будут плакать и жалеть… нет, скучно… к тому же приличным девочкам запрещено брать отравленные карамельки от незнакомых маньяков…

— А если маньяк знакомый и вместо карамельки предлагает «Поцелуй Снегурочки»?.. — спрашивает Врач вкрадчиво.

— Ой! Вы тоже любите эту кафешку?!

— Ну так что? «Поцелуй Снегурочки» приличная девочка может принять от давно знакомого маньяка?

— Не! — Воображала смеётся. — Терпеть не могу замороженную клубнику.

— Ну, там ещё есть и «Сон в зимнюю ночь»…

— Вот это прикольнее! Ваша взяла, мистер маньяк! Но вообще-то больше всего я люблю «Белокурую мулатку» с фисташками и изюмом.

— Замётано!

Крупным планом — стеклянная вазочка с целой горой шоколадного мороженого, накрытых огромной шапкой взбитых сливок.

Камера отступает, в поле зрения попадают сначала ещё одна креманка (пустая), круглый стеклянный стол, затем Воображала в крутящемся кресле, и, наконец, вся обстановка кафе. Кафе открытое, в сквере перед громадным зданием библиотеки. Вместо вывески — табличка «ул. Порт-Саида, д.1». Круглые столы и стойка из толстого стекла, вместо пластиковых стульчиков — вращающиеся кресла. За пыльными клумбами — проспект. Толпа на остановке за сквером. Отдалённый шум.

Воображала больше развлекается, чем ест — оба локтя на столе, улыбка до ушей. Врач возвращается с двумя чашечками кофе, ставит одну перед Воображалой, садится напротив. Говорит с многозначительной улыбкой:

— Фисташек у них нет, но… это не проблема? А? — и подмигивает самым непристойным образом.

Воображала отводит глаза, говорит скорее кокетливо, чем смущённо:

— Только вы не смотрите…

Камера быстро обводит кафе и возвращается к столу под мерный перестук падающих на стекло орешков. Ими переполнена ранее пустая вазочка. Улыбка у Воображалы немного испуганная и, одновременно, торжествующая (она понимает, что перешла грань, но ничуть об этом не жалеет). Врач реагирует правильно. Затаив дыхание, он смотрит на вазочку, трогает пальцем упавший орех. Голос полон благоговейного обожания:

— Вика, вам кто-нибудь уже говорил, что вы — чудо?!

— Нет, — жмурится Воображала самодовольно, — сегодня не говорили. Но я и так знаю!

— Мне надо позвонить… буквально секундочку — говорит Врач, страдальчески морщась. — Я мигом, ты не уходи, ладно? — и выскакивает в стеклянные двери. Воображала смотрит ему вслед, потом переводит взгляд на рассыпанные по столу фисташки. Приподнимает бровь. Откидывается на спинку кресла с довольной задумчивой улыбкой. Болтает ногой. Оттолкнувшись, прокручивается в кресле пару оборотов. Врач зря волновался — она польщена и заинтригована, и уйдёт отсюда разве что под конвоем.

Врач возвращается очень быстро — креманка не опустела и наполовину. Тревожно вглядывается в полумрак под навесом. На лице — напряжение и с трудом сдерживаемый страх. Увидев Воображалу, успокаивается. Садится в кресло, залпом выпивает остывший кофе, говорит странное:

— Ты — чудо. И мы с этим будем работать.

Воображала кивает, не отвлекаясь от сложного процесса одновременного поглощения всех компонентов десерта и кофе. Она выковыривает кончиком ложки изюминку, потом цепляет кусочек мороженого, приклеивает к нему фисташку и покрывает всё это сливками. Потом ложка отправляется в рот, после чего к вазочке не возвращается, а быстро ныряет в чашку с кофе, пока мороженное не успело растаять во рту. Потом следует непродолжительное смакование, и процесс повторяется. Кажется, она способна заниматься этим вечность. Но Врач не торопится. Смотрит, улыбается и ждёт.

Водя по краю пустой вазочки ложкой, Воображала искоса бросает на Врача осторожный взгляд и, наконец, решается:

— А-а… вы? — запинается, но всё-таки упрямо продолжает: — А вы фисташки… Л-любите?..

Врач улыбается ободряюще и говорит, делая вид, что он не понимает подтекста, но так, чтобы было понятно: он просто делает вид:

— Люблю, конечно. Только с пивом, лучше тёмным, но такого у них тоже нет…

Воображала улыбается, глядя в стол, потом поднимает глаза. Вид у неё смущённый и довольный. Врач произносит торжественно:

— Ты не просто чудо. Ты — уникум!

— Угум-м… — Воображала похожа на сытую ленивую кошку, разомлевшую у батареи. Камера отступает, захватывая столик. На нём, кроме пустых креманок и чашек, тарелочка с орешками и большая стеклянная кружка тёмного пива. Врач смотрит на Воображалу с выражением почти плотоядным.

— А что ты ещё умеешь?

— Н-ну… — Воображала ведёт себя как женщина, которой отпустили малопристойный комплимент — ей и приятно вроде бы, и неловко, и страшно, что знакомые услышат, и уходить не хочется. Оглянувшись украдкой — не обращают ли на них внимания? — она сводит ладони домиком. На концах сомкнувшихся пальцев загораются огоньки. Воображала разводит руки, оставляя пальцы широко расставленными. Между ними в воздухе растягиваются светящиеся двухцветные нити. Воображала, высунув от сосредоточенного напряжения кончик языка, быстро крутит кистями, закручивая нити в спираль, вытягивая, гоняя волнами от руки к руке. На лицо её ложатся двухцветные блики, отражаются в стеклянной поверхности столика, дробятся, сливаются. Воображала растягивает маленькую самодельную радугу по краю столика, замыкает в кольцо. Теперь мерцает весь стол, и загорелые руки её кажутся почти чёрными на его фоне.

Воображала чуть склоняет голову набок, смотрит из-под спутанной чёлки, говорит жарким шёпотом:

— А вы?.. Что-нибудь… А?

Она выглядит возбуждённой, довольной и упрямой, и сейчас очень похожа на девочку, требующую показать ей неприличную картинку. Врач перестаёт улыбаться, говорит серьёзно и грустно:

— Когда я сказал, что ты — уникум, я ведь не шутил…

Шум улицы становится громче, грохочет игральный автомат в углу.

Грохот усиливается, сквозь него пробивается «поп-корн» — трагически, с надрывом. Изображение дрожит, сверху сыпется пыль и сухая штукатурка. Яркая вспышка, чуть позже мелодия перекрывается сильным раскатом грома.

Старческие аккуратные руки, вооружённые пушистой метёлкой, сметают со стола в совочек насыпавшийся мусор. Фрау Марта с совком и метёлкой идёт к окну, её лицо по-прежнему невозмутимо, но движения замедленны и неуверенны, как у моряка на палубе во время шторма. Пол качается, за окном вспышки молний следуют одна за другой, гром сливается в канонаду, разряды впиваются в землю совсем рядом, словно большой и злобный великан пытается исхлестать дом светящейся плёткой, но от ярости всё время промахивается. Ветер рвёт занавеску в открытом окне.

Фрау Марта аккуратно ссыпает мусор в керамическое ведёрко у стены, закрывает окно. Гром теперь звучит гораздо глуше, но зато явственнее становится шум самого дома, и шум этот тоже необычен — лязг, стук захлопывающихся дверей, дребезжание и звон стекла, скрипы, треск, глухие удары. Снова дрожь и мусор с потолка. Подпрыгивает графин на столе, ему вторят тоненьким надрывным звоном подвески люстры. Дрожь обрывается резким толчком, графин падает на пол и разлетается сотней осколков, они ярко сверкают в полумраке, отражая заоконные молнии. На некоторое время восстанавливается относительная тишина, отдалённый гром служит ей фоном.

— Что случилось? — у Конти испуганный голос. Он стоит в дверях, в грязных ботинках и плаще, с которого на ковёр ручьями течёт вода, поля у шляпы обвисли.