Воображала

Глава 11

Секретная военная база. Лаборатория.

Маленький зелёный огонечек дрожит, прыгая вверх-вниз по шкале. Характерное гудение работающего медоборудования. Восторженный голос Алика, чуть ли не с придыханием:

— Нет, ты только посмотри сюда! Ты где-нибудь видел подобное?! А ведь я ввёл ей в четыре раза меньше, чем любой лабораторной крысе, каплю в море, ни один нормальный человек даже бы и не чихнул с такой мизерной дозы!.. Нет, ты только глянь!..

В лаборатории четверо: Воображала, молчаливая и очень деловитая медсестра, Алик и один из его коллег — с бесцветными ресницами, бежевыми кудряшками над оттопыренными ушами и доброй улыбкой маньяка.

Воображала полулежит в медицинском кресле, высоком и белом, с кучей страноватых приспособлений и гаджетов. Её голова откинута на специальную высокую спинку, руки привязаны к подлокотникам, голые ноги под коленками приподняты полукруглыми распорками. На ней — грязно-серые плавки и выцветшая майка. Кожи практически не видно из-под покрывающих всё тело сплошным слоем клейких лент с датчиками. Десятки тянущихся в разные стороны к аппаратуре проводов делают её похожей на паука, запутавшегося в центре собственной паутины. Глаза закрыты, под ними синие тени, лицо очень бледное.

— А ты представляешь себе картинку, если дать полную дозу?.. — голос у Алика мечтательный, глазки масленые. Маньяк плотоядно облизывается, но тут же сникает, вздыхает тоскливо:

— Крокодил никогда не позволит, он и так с ней носится, словно курица, а не крокодил… Вспомни, как он тянул с разрешением и на такую-то малость! И это он ещё про барбитураты не знает.

Глаза у Алика гаснут, лицо несчастное. Он смотрит на Воображалу с тоскою и искренним возмущением несправедливо обижаемого ребёнка. Хмурится, вздыхает:

— А представляешь, какой мог бы быть эффект при введении пентотала?! А если при этом ещё дать слабое облучение, да переменный ток на лобные доли…

— Не трави душу!..

— А в качестве катализатора я бы использовал стугестирин…

Маньяк жмурится, сглатывает, начинает быстро и неровно дцшать, чуть ли не с постанываниями, и наконец не выдерживает, частит скороговоркой:

— А я бы, а я бы, а я бы… на первом этапе лобные доли не трогал, о нет, только конечный эффект портить. Гораздо интереснее повозиться с подкоркой, о да, да! И ток сделать не просто переменным, а синусоидно-циклическим, и добавить точечное воздействие кислоты на нервные центры. Просверлить черепушку местах в шести-семи, и поочередно так, тихохонько… О-о-ох… Фантастика! Предварительно, конечно, лоботомировав, ну это само собой…

Они говорят в полный голос, словно в лаборатории нет никого, кроме них. Воображала не шевелится.

— Послушай, а ты никогда не задумывался над тем, как скажется на её способностях ампутация мозжечка? Должно получиться нечто весьма любопытное…

— Л боже… да! Но… Крокодил не позволит… — снова вздыхает маньяк, в сомнении качая головой. — Он даже против обычных ЛСД рогом уперся …

Алик смотрит на него с задумчивой улыбочкой.

— Крокодил не позволит, да. Когда вернется. И когда мы его попросим. Но ведь до своего возвращения он поручил её нам.

— Это — только до возвращения, а потом… — Маньяк то ли притворяется не понимающим, то ли действительно не видит, куда клонит Алик. — Если ей шкурку попортить — он с тебя самого три спустит.

— Да брось! Она у нас будет в полном порядке! — машет рукой Алик, явно уже все для себя решивший. — Прикажем — всё, что надо, обратно вырастит, она же у нас девочка послушная!..

— Кузя ругаться будет…

— Для Кузи главное — чтобы она работала, а остальное его не волнует.

Подумав, маньяк качает головой и говорит пока еще нерешительно, но уже мечтательно:

— Но сначала я бы все-таки сделал лоботомию…

— То, что у меня никогда не бывает похмелья — тоже её работа. Удобно, грех жаловаться. — Конти покручивает на пальце пистолет, не выпуская из поля зрения жужжащую муху. Та по периметру облетает потолок, и взгляд Конти движется за ней, как приклеенный.

— И голова у меня никогда не болит. И зубы. И вообще. Она добрая. И послушная. «Вынеси мусор!» — пожалуйста. «Почисти зубы!» — извольте. «Сотвори чудо!» — нет проблем. И всегда — с небольшим перебором. От старательности. Однажды я оставил её на сутки одну дома. Уходя, попросил немного прибраться… Я имел в виду игрушки. На сутки! Знаешь, что она сделала? Капитальный ремонт. Так что этих придурков из Комитета мне где-то даже и жаль. Они ведь не понимают, насколько надо быть с нею осторожным. И когда пройдёт первая эйфория, обязательно найдётся какой-нибудь трус… Обязхательно найдётся, трусы — они везде есть! — который её испугается. Всерьёз. А Тори — девочка послушная… И старательная…

Всё это время Конти ведет за мухой стволом пистолета, неторопливо прицеливается, потом опускает оружие, потом снова прицеливается, заглядывает в дуло, хмурится, кладёт пистолет на пол, тщательно прицеливается пустой рукой (закрыв один глаз и медленно пошевеливая указательным пальцем, изображающим дуло) и, наконец, говорит:

— Паф!

Жужжание обрывается (звук, словно порвали резинку или лопнула леска). С лёгким шлепком трупик мухи падает на белую бумажную скатерть. Конти смотрит на него удивленно.

Два одетых в серое охранника идут по полутемному коридору. Один из них Рома, второй незнаком, похож на студента-гуманитария. Коридор при полупогашенном по ночному времени освещении напоминает тюремный. Мрачное впечатление усиливается тёмно-серой униформой идущих и ровным рядом одинаковых дверей, мимо которых они проходят, — лишенных ручек, плотно закрытых, с глазками-окошечками. Словно в тюрьме.

У одной из дверей студент притормаживает, заглядывает в окошечко. Рома топчется рядом, спрашивает со скрытой тревогой:

— Что там?

— Спит… — Студент выпрямляется, пожимает плечами, зевает. Добавляет равнодушно: — Алик говорил — завтра будет резать. У Кузи дочка заболела, он отгулы взял, вот они и обрадовались… — фыркает мстительно — Крокодил их самих резать будет, когда вернется!..

Они идут дальше. Рома оглядывается, говорит неуверенно:

— Знаешь, у меня от неё мурашки. Как ту её плазменную дугу вспомню… Как она может позволить себя резать, если умеет такое?

— Глупости, глупости, — студент успокаивающе похлопывает его по плечу. — Не очкуй раньше времени, Алик не дурак, они её так обработали, что тут забудешь, как маму звали, а не то что какие-то там дуги, даже если раньше что и умел… — они удаляются по коридору, голоса постепенно затихают.

В кадре под их затихающие голоса появляется утрированно-детская комната Воображалы. В комнате розовый полумрак, горит ночник в виде Губки Боба. Воображала лежит на спине очень ровно, почти неестественно прямо, руки вдоль тела, глаза закрыты.

Голоса стихают. Появляется лёгкий гул, как от проходящего невдалеке поезда, с мелко дрожащей стены срывается распятие.

Воображала открывает глаза. Садится в кровати (резко, одним движением). Скрещивает на груди руки. Её волосы всклокочены больше обычного и торчат небольшими рожками, глаза на секунду загораются оранжевым пламенем, улыбочка неприятная…

Мультяшечный колобок, хищно скалясь, пожирает ягода за ягодой большую кисть винограда, после каждой издавая мерзкое электронное хихиканье, и старательно уворачиваясь от шныряющих вокруг красных и зелёных мошек. Слопав последнюю ягоду, самую крупную и отливающую синим, колобок внезапно синеет и сам, опрокидывается на спину, сучит всеми шестью ножками и разражается траурным визгом.

Голос Ромы обрадованно:

— Двигайся давай, теперь моя очередь.

Камера разворачивается лицом к сидящему за игрой Студенту. За его спиной — пульт слежения. Студент послушно освобождает место перед экраном. Рома с азартом потирает руки и оживляет сдохшего было колобка, после чего говорит, продолжая ранее начатую тему:

— … И тогда эта лапочка кладёт свои ножки мне на плечи и начинает таким вот манером… — облизнувшись, Рома на секунду отрывается от игры и бросает взгляд поверх компьютера. Замолкает. Лицо его вытягивается, приобретая насыщенный цвет и смущённое выражение.

— О, чёрт!.. — говорит он с интонацией застигнутой у венеролога монашки.

Камера разворачивается к дверям.

Там стоит Воображала в детской оранжево-голубой пижамке и слюнявчике. Вид несчастный — бровки домиком, надутые губки, подбородок поджат, глаза на мокром месте.

— Ну вот! — объявляет она в пространство с покорной тоской всеми несправедливо обижаемой сиротки Марыси. И надутые губки начинают дрожать, личико сморщивается. Она всхлипывает с обвиняющим надрывом:

— Даже вы!!!

Личико её окончательно уподобляется печеному яблоку, речь переходит в маловразумительный скулёж. Воображала садится на пол, безутешно размазывая по щекам крупные, как виноградины, слёзы. На Рому и студента она больше не обращает внимания. Те же, после секундной оторопи, бросаются к ней, растерянно суетясь, делая массу лишних движений и одновременно выкрикивая всякие глупости:

— Детка, ты что?!

— Что у нас случилось?!

— Кто обидел нашу маленькую?!

— Хочешь конфетку?

— Кто у нас такой нехороший?! Вот мы сейчас его!..

В ответ Воображала начинает рыдать уже в голос, громче и отчаяннее, с подвыванием и судорогами, со всего размаха бьётся затылком об стенку.

Присевший рядом на корточки студент пытается удержать её за плечи, суёт свою руку между её головой и стенкой.

— У неё истерика! — растерянно ставит диагноз Рома. Воображала подвывает, дробно молотя пятками об пол.

— Без сопливых!.. — огрызается студент, одной рукой продолжая удерживать Воображалу за плечи, а другой пытаясь прижать к полу её коленки, — Принеси воды!

— Может, ей укольчик? — кричит Рома неуверенно.

— Рехнулся?! Без санкции?!

— Меня никто не лю-у-у-уби-и-и-и-ит, — выдаёт Воображала, прервав на секунду рёв, чтобы тут же продолжить с удвоенной энергией. Вконец растерянный студент наваливается на неё всем телом, не переставая при этом бормотать:

— Ну что ты, глупенькая! Кто тебе это сказал? Все тебя любят! Как же тебя не любить, такую хорошую девочку?.. Только плакать не надо… Баю-баюшки-баю… не ложися на краю… — на этот же мотив — Где же этот идиот… ох, хотел бы я узнать… он водички принесёт… — срываясь — Только не надо плакать!..

Воображала хрипит под ним полузадушенно, выгибается дугой.

— Ты что это вытворяешь?! — орёт вбежавший со стаканом воды Рома. — Маньяк! Слезь с неё!

Студент отшатывается от Воображалы.

— Идиот! Я же её просто держал!

— Держал он! Видел я, как ты держал! Стакан лучше держи. На минуту оставить нельзя!

В этот момент Воображала с отчаянным рыданьем бросается студенту на шею. Тот вздрагивает и замирает — в правой руке у него переданный Ромой стакан с водой, а одной левой явно недостаточно для успешного отражения атаки. Воображала рыдает. Но теперь рыдания её носят более упорядоченный характер. Да и желания колотиться затылком о близлежащие поверхности она более не выказывает.

Рома выпрямляется, смотрит на них сверху вниз, замечает ехидно:

— Так-так-так… Знаешь, сколько сейчас дают за растление малолетних?

Во взгляде студента — беспомощная ненависть.

— Идиот! — шипит он, сверкая глазами, — Я пытаюсь убедить её, что мы её любим!

— Говори только от своего имени, извращенец! — Рома чопорно поджимает губы. Студент пытается испепелить его взглядом. Шипит:

— Помог бы лучше!..

Вдвоём они переносят Воображалу на узкий диванчик. Студент с выражением идущего на костер мученика садится рядом, поскольку отцепить Воображалу от его воротника не удаётся даже совместными усилиями. Машинально выпивает воду из стакана, кричит испуганно:

— Да любят тебя, любят!.. Чего привязалась?..

— Не-ет! Я здесь никому не нужна-а-а! Я здесь чужа-а-ая! Домой хочу-у-у! К папе!..

Рома со студентом в панике переглядываются. Теперь они обеспокоены по-настоящему. Рома садится на корточки у дивана, гладит Воображалу по вздрагивающим плечикам:

— Зачем нам к папе? К папе нам не надо. Папа у нас нехороший. Такую хорошую девочку обижал! Играть не давал. В угол ставил. Нет, не надо нам к папе… Зачем нам к нему? Нам и здесь неплохо…

— Плохо!!! — гнусит Воображала. Рома быстро меняет тактику:

— Плохо? Почему же нам тут плохо? Кто посмел обидеть нашу девочку? Вот мы его! И всё снова станет хорошо!

— Плохо! — несговорчиво выпячивает губки Воображала.

— Почему же плохо? — преувеличенно удивляется Рома, — Все тебя любят, игрушки — любые, конфеты там, мороженое…

Воображала выпячивает подбородок, отпускает студента (тот быстро отодвигается на безопасное расстояние), провозглашает мстительно:

— Вы все меня дурой считаете! Да-да, все! И вы тоже! А я не дура!!! — её губы вновь опасно кривятся, голос срывается: — Всё папе расскажу! Что я, не вижу, что ли?! Нашли дурочку, да?! Только и слышу — иди, поиграй!!! И всё время смеётесь! Надо мной смеётесь!..

— Вот и неправда, вот и неправда, ты сейчас злишься — вот всякую ерунду и болтаешь, а когда успокоишься — самой стыдно будет. Кто это тут над тобой смеётся?! Что ты выдумываешь? Все тебя очень уважают… Считают ценным сотрудником…

— Враньё! Враньё! Вы всё от меня скрываете! Что я, не вижу, что ли?!

— Детка, но это же глупо! Что мы можем от тебя скрывать?

— Вам виднее! И я не детка!

— Тебе просто кажется! Если бы ты спросила — тебе бы наверняка сразу же всё рассказали, у нас нет и быть не может никаких секретов…

— О чём вы говорили, когда я вошла?

— ?

— Ты сказал, что мне ответят, если спрошу. Вот я и спрашиваю. О чём вы говорили с дядей Сеней, когда я вошла? Вы о чём-то говорили, но сразу же замолчали, я видела!..

— Когда ты вошла… — растерянно переспрашивает Рома. Он явно не помнит.

Зато хорошо помнит отсевший на край дивана Сеня, хихикает нервно. Но Воображала настроена серьёзно.

— О ногах, — напоминает она. Добросовестно хмурится, стараясь быть предельно точной, и добавляет, — И ещё о манерах…

— О господи… — хрипит Рома полузадушенно. Судя по голосу и выражению вмиг перекосившегося лица — он тоже вспомнил. В углу дивана заходится от беззвучного хохота Сеня, и наступает черёд Ромы бросать на него беспомощно-убийственные взгляды.

Лицо у Ромы такое красное, что светлые брови и узкие ниточки баков, тянущиеся до самого подбородка, выглядят совсем белыми, словно нарисованы мелом. Воображала настойчива:

— Так что же там было о ногах?

Так и не дождавшись ответа от вконец уничтоженного Ромы, она цедит:

— Я так и знала! Опять говорили про меня какие-нибудь гадости! Все вы такие!.. — губы её опять дрожат, глаза заволакивает слезами, в воздухе начинают мелькать разрозненные пока ещё искры.

— О чёрт! — взывает Рома к диаметрально противоположным ранее призываемым силам, поскольку ранее призываемые вмешиваться не спешат. Лицо у него беспомощное…

Комната Врача. Негромкий храп (Врач спит, сидя на полу и привалившись спиной к стене, голова у негт запрокинута, рот приоткрыт). Приглушённый шум улицы.

Тихий голос Конти — он разговаривает сам с собой:

— … И даже тогда это было лишь то, чего я от неё хотел… или ожидал, какая разница… Это я теперь понимаю. Боялся, конечно, — он смеётся тихо, почти беззвучно, — О, как же тогда боялся!.. На работу удирал, в барах тянул до последнего, на улицах часами околачивался, возвращался пешком — лишь бы еще немножко оттянуть. Но на самом-то деле… На самом-то деле не того я боялся, что приду — а там опять чёрт знает что, — опять беззвучно смеётся, — Нет, это тоже страшно, и ещё как! Но это — не тот страх. Не настоящий… даже забавно. Не скучно. Есть, по крайней мере, о чём вспомнить… Н-да… Весело было. А настоящий-то страх, он другой. Совсем другой… Больше всего я тогда боялся, что однажды приду — а дома всё в порядке…

Посмеиваясь, он встает из-за стола. Потягивается, хрустя суставами. Бормочет с иронией, растягивая слова:

— В полном порядке. Тишь да гладь. Как у людей…

Замолкает. Перекатывается с пятки на носок. Говорит уже совершенно серьёзно:

— Вот ведь ужас-то…