Воображала

Глава 8

Камера прослеживает её падение и продолжает показывать крупным планом перелистывающиеся по инерции страницы. Через некоторое время становится ясно, что инерция здесь ни при чём — в кадре появляется маленькая ладошка, придавив страницу на несколько секунд для детального изучения. Потом пальцы скользят вдоль текста вниз, страница перелистывается. Другая. Третья. Четвёртая. Страницы меняются, меняется формат и качество бумаги. Слышен шелест целлофана и хруст. На секунду страницу прижимают пластиковым стаканчиком с колой и толстой полосатой соломинкой. Когда через несколько секунд и перевёрнутых страниц его ставят опять, он уже пустой, и поэтому падает, его нетерпеливо отбрасывают.

Страницы продолжают мелькать, формулы и схемы начинают существовать отдельно от них, самостоятельно роятся в воздухе, возникают на стенах, на полу, путаются, слипаются, возникают снова. Их сменяют абстрактные рисунки из скрученных плоских лент. Ленты рвутся, путаются, свиваются в косички и спирали, распадаются на отдельные коротенькие ячейки или секции из нескольких ячеек. Их движения ускоряются, сливаясь в сплошное мелькание. Сквозь это мелькание осторожно и неслышно проходит Конти с подносом. На подносе кола, бутерброды и пакетики чипсов. Отодвинув ногой кучу пустых стаканчиков и упаковок, ставит поднос на пол рядом с белыми брюками Воображалы.

Воображала сидит среди кучи разбросанных книг и мусора, по-турецки поджав ноги и оперевшись локтями на верхнюю из книг, сложенных столбиком. Подбородок её лежит на стиснутых кулаках, брови нахмурены, глаза закрыты. Она грызёт ноготь на указательном пальце, на Конти не обращает внимания, скорее всего — просто не замечает. Конти выходит так же тихо, как и зашёл. Перед тем, как закрыть дверь, гасит свет.

Теперь светящиеся ленточки мелькают на тёмном фоне, обстановки почти не видно, так, смутно, силуэтом — Воображала. Ее голова опускается всё ниже, локоть правой руки соскальзывает с книги. Формулы и ленты продолжают мелькать, становятся тоньше, ярче, в их движении появляется ритм, зарождается музыка. Сначала смутная, еле уловимая, но постепенно звучание усиливается, и хаотичные дрожания лент упорядочиваются всё больше, синхронизируются, становятся похожими на танец. Музыка слышна громче и отчетливей, постепенно переходя из просто танцевальной в победный бравурный марш. Формулы органично склеиваются с лентами, образуя плетёнку длинного туннеля, камера, скользит по нему всё быстрее. Вдали появляется светлое пятнышко, оно разгорается, становится ярче и больше, музыка все громче, и усиливается звон. Камера вылетает на яркий свет — и всё обрывается.

Без всякого постепенного угасания, словно выключили прожектор.

Сегодняшняя Воображала в белом халате у белой стены. Белая табличка на боксе. Красные цифры на ней — 13–26.

— Подождите! — кричит Воображала в затянутые белыми халатами спины. Говорит тише: — Я сделаю… Вот этого.

В дверях — лёгкое замешательство. Чей-то длинный свист. Врач проталкивается в палату, смотрит на табличку, спрашивает неуверенно:

— Думаешь?

Воображала отвечает безмятежно-горделивой улыбкой. Звучит уже знакомый бравурный марш, в нём явственно набирают силу фанфары.

Крупным планом — лицо Воображалы. Улыбка напряжённая, на лицо сбоку падает свет, глаза льдисто прозрачные. Звуки марша удаляются, их перекрывает шум возбужденной праздничной толпы). Воображала прислушивается, наклоняет голову. в кадре мелькают рыжая непривычно аккуратная макушка и что-то ярко-синее, потом снова в кадре лицо, освещение изменилось, ярче и жестче контраст между светом и тенью, тени глубже. Воображала поднимает укоризненный взгляд выше камеры, покачивает головой, вздыхает и с обречённым отвращением натягивает чуть ли не на самые брови ярко-синюю облегающую шапочку.

Шапочка сделана из блестящего эластичного материала, закрывает уши и на лбу изгибается пингвиньим мысиком. Над этим мысиком светится золотом дубль-w, от ушей к затылку топорщатся золотистые же крылышки.

Камера отступает (или это сама Воображала делает шаг назад), в кадр попадают другие подробности её костюма — воротник, облегающий шею до самого подбородка и соединяющий шапочку с ярко-синим комбинезоном — блестящим и обтягивающим, словно вторая кожа. По плечам тянется золотая полоска. Когда Воображала поднимает руку, поправляя выбившуюся из-под шапочки непослушную прядку, видно, что такая же золотая полоска широкой манжетой охватывает её запястье.

Воображала косит из-под шапочки злым светлым глазом, говорит мрачно:

— Ладно, пошли…

Разворачивается, распахивает створки балкона. Шум толпы становится громче, переходит в восторженный рёв, когда она попадает в перекрестье направленных сверху прожекторов. Ярко вспыхивает золотая подкладка плаща и золотые сапоги-чулки до колен.

Воображалу заслоняет спина врача, выходящего на балкон следом, камера идёт вперёд, огибает их, разворачиваясь (панорамой — заполненная людьми площадь, разноцветные воздушные шарики, цветы, транспаранты), вновь разворачивается к ярко освещённому балкону. Но теперь уже — с расстояния и немного снизу.

Яркий контраст золотого света и чернильно-синих теней, вскинутые в приветствии руки, ослепительные улыбки. Врач — в строгом чёрно-белом, на шаг позади, триумф скромной гордости, словно у швейцара в Швейцарском банке. Воображала чуть впереди, в сине-золотом костюме супермена.

Камера приближается. Теперь видна нарочитость её позы — плечи и лицо напряжены, улыбка вблизи больше похожа на оскал. Губы чуть заметно шевелятся, она монотонно ругается свистящим шёпотом, продолжая отчаянно улыбаться:

— …модельера урыть мало!.. Превратили чёрт знает во что… Идиотизм… крылья эти дурацкие… Я им кто? Девочка из мюзик-холла?!

— Сделай им молнию, — шепчет Врач, не меняя торжественно-застывшего выражения лица.

— Молнию, да?! — шипит Воображала, яростно скашивая глаза в сторону Врача, — Ты думаешь, это так просто? Вот возьми и сделай, если такой умный! Знаешь, сколько она энергии жрёт?!

Слышно, как Врач фыркает:

— Раньше думать надо было, — и другим тоном, настойчиво. — Дай ты им молнию, не отстанут ведь!

— Молнию им… — шипит Воображала, сдаваясь. — Ладно уж…

Она закрывает глаза, улыбка становится почти естественной. Слышен треск, лицо (крупный план) освещается сверху пронзительно-голубыми всполохами. Треск усиливается, с шипеньем рассыпаются длинные искры. Восторженный рёв толпы, треск, шипение, злая улыбка Воображалы. Лицо очень бледное и почти страшное, то ли проступают шрамы, то ли просто мечутся неверные тени. Свет становится всё ярче, шум толпы нарастает, дробится, тембр его снижается, растягивается, переходит в самый низ регистра. Яркая вспышка.

Издалека — сине-жёлтая фигурка на балконе, голубая молния в руках. Изображение замирает, выцветая до чёрно-белого, тускнеет. Голос Воображалы, раздражённый и насмешливый:

— «Девочка-Молния»! Слушай, я не пойму — они действительно идиоты или всё-таки притворяются?

Рука Воображалы сминает газетную страницу с фотографией. Камера отступает, давая панораму рабочего кабинета. Тёмная официальная мебель, огромный письменный стол, бордовые шторы на окнах (за окнами — день). Врач (в обычном своём полуспортивном костюме) сидит на краешке стола. Стол пуст, если не считать чёрного телефона и серых мокасин Воображалы.

Воображала полулежит поперёк кресла, забросив ноги на крышку стола и катая из скомканной газеты шарик. Одета она по-прежнему в облегающее трико, только поверх натянут грязно-оранжевый свитер да лосины словно бы поблекли и выцвели до светло-голубого.

— Какого чёрта им потребовалось делать из меня гибрид Деда Мороза с Суперменом? Неужели самих не тошнит? — в голосе Воображалы нет злости, только удивление.

Врач фыркает, пожимает плечами:

— А не фиг было на стадионах выступать! Да ещё не где-нибудь…

— Так ведь они сами пригласили.

— Конечно-конечно, а ты сразу и побежала! Как же ж — Моськва! Говорил же — не высовывайся. Открыла бы кабинетик, сенсорила бы себе потихоньку. А теперь времени не остаётся ни на что, кроме этой фигни…

— Зачем ты так? — Воображала морщится. — Они же действительно стали немного счастливее. Дарить радость — не фигня!

— Фигня-фигней. Просто очень большая фигня.

— Костюмчик дурацкий…

— Да ладно!.. Классический вполне, к тому же тебе идёт.

— Ха! Ну разве что. Всё равно дурацкий, — Воображала потягивается, меняя позу. Бросает бумажный шарик. Он падает на середину стола, катится, замирает, наткнувшись на чёрный бок телефонного аппарата.

Врач следит за его движением. Спрашивает:

— Ты все ещё хочешь ему позвонить?

Воображала смотрит на Врача, глаза сужены. Врач смотрит на скатанный из бумаги шарик — его хорошо видно на фоне тёмной столешницы. Воображала снова начинает улыбаться (крупным планом лицо). Глаза очень светлые и почти зеркальные. Они отражают, но не дают заглянуть.

— Зачем? — спрашивает Воображала, продолжая улыбаться.

Звонит телефон. Резкая пронзительная трель.

Секундная пауза — и трель повторяется. Чёрный телефонный аппарат крупным планом. В кадре появляется крупная мужская рука, снимает трубку. Хриплый мужской голос:

— Дежурный по отделению старший лейтенант Симоненков… Да, я, с кем имею… Да, в курсе, но пока… а… ясно. Нет, не обязательно, спасибо, что позвонили… Да, конечно, следует официально оформить… В любое удобное вам… Да, вам тоже.

Камера разворачивается, показывая дежурную часть. Сидящий за столом аквариума старлей кладёт трубку.

— Что-нибудь дельное? — спрашивавет полный мужчина с подтяжками поверх голубой форменной рубашки, косясь на телефон. Он похож на толстого ленивого кота, заподозрившего наличие под стенкой мыши, но пока ещё не уверенного, что это именно мышь. Он сидит на краю стола и обмахивается газетой. Это тот же номер, что и скатанный Воображалой.

Старлей вяло отмахивается:

— А, чушь. Конти звонил.

— Что мы ему — метеоры? Три дня прошло!

— Да нет, в том-то и дело… Михалыч, ты его оформлял?

— Ну, я…

— Радуйся — одним висяком меньше. Отзывает он свою заяву. Не было никакого похищения, отзвонилась его потеряшка.

Михалыч смотрит скептически:

— Ты уверен?

— Тебе что — больше всех надо? Отзывает — и слава богу! У тебя вон и без того с писаниной завал, шеф уже предупреждал…

— Так уверен или нет?

— Н-ну… Главное, что он сам уверен. — Старлей отводит взгляд. Отпихивает телефон. Закуривает. Михалыч смотрит на него молча.

— Это больше не наше дело, — говорит старлей наконец.

На лице Михалыча — сложная гамма чувств. Откормленный амбарный кот упустил мышь — угрызения совести борются с облегчением, природная лень — с чувством профессионального долга.

Крупным планом — фотография на смятом, а после разглаженном газетном листе. Разъярённый голос Воображалы:

— Всякому терпению бывает предел!..

Камера быстро отодвигается, показывая кабинет Воображалы. Сама Воображала, кипя от бешенства, стоит у стола, сжимая в охапке кучу журналов:

— Я простила им идиотский костюмчик! Я стерпела Леди Вольт — ладно, пусть! Я стерпела Метательницу Грома! Электрогерлу и Укротительницу Молний! Но это… Это уже чересчур! — она швыряет журналы на стол, — Электра!.. Черт возьми!.. Назвать меня — МЕНЯ!!! — этой древнегреческой психопаткой!!! — она бросает на груду бумаг яростный взгляд, те вспыхивают ярким бездымным пламенем, сгорая почти моментально. Воображала смотрит прямо в камеру. Говорит неожиданно спокойно:

— С этим пора кончать…

— Разрядилась? — спрашивает Врач осторожно-насмешливо, — А то под столом есть корзинка.

Воображала фыркает, рукой смахивает со стола пепел, брезгливо отряхивает испачканные пальцы. С размаху прыгает в кресло, забрасывает ноги на подлокотник, крутится, оттолкнувшись от стола носком мокасина. Сообщает гордо:

— Вчера я добила вээмэшную кафедру. Весь список! А они даже не поняли, что в их базе кто-то ковырялся! И, заметь, — ни одной леталки… Кстати, с тебя мороженка — я всё-таки поняла, как можно убрать ту хромосому у даунов… А знаешь, кто заявился сегодня с утра, пока ты благополучно дрых? Коллеги твои бывшие. Ну эти, из Академии. Знаешь, зачем? Просили меня уехать. Даже протекцию предлагали. Вплоть до вызова в Москву или Стокгольм. Не понимаю только — почему именно в Стокгольм?.. Даже денег предлагали… Дурачки!..

Она смеется почти нежно:

— Они до сих пор не понимают, что один город — только начало. Я уже и сейчас потихоньку начинаю контролировать соседние области. Ничего, тяну! Глянула медицинскую статистику — это же просто ужас! Жизни не хватит. Впрочем, насчёт жизни… её ведь и продлить можно, почему бы и нет?

— Не зацикливайся, — Врач не разделяет её энтузиазма, — мы и так тратим на здравоохранение по три дня в неделю.

— Кстати, о днях. Сегодня ведь вторник?

— Ну, вторник, — подтверждает врач неохотно, сквозь зубы. Энтузиазма в его голосе ещё меньше.

Воображала разворачивается лицом к камере, азартно-обвиняюще:

— Что ты затеял сегодня?!

Врач морщится, вздыхает покорно:

— Хорошо, пусть будет так…

— Что значит: «Пусть будет»? Какая пакость у нас намечается?

— Не вали с больной головы на здоровую! — взрывается Врач, — Если тебе так уж приспичило, чтобы я по вторникам устраивал тебе всякие неприятные сюрпризы — не мне, знаешь ли, сопротивляться!.. Но и не тебе меня обвинять!

Продолжить не успевает — в дверь впархивает Типичная Секретарша (миниюбка, жевательная резинка, макияж, полнейшая невозмутимость на фарфоровом личике):

— Там пришли двое из Кабинета Президента. Говорят — им назначено.

Воображала с интересом рассматривает Врача, не обращая внимания на секретаршу. Говорит задумчиво:

— Знаешь, рассуждая о плюсах и минусах прикладной телепатии, я всё больше склоняюсь к мысли о необходимости лично опробовать её на практике, невзирая на некоторый моральный протест…

Врач вздрагивает. Секретарша переводит на него равнодушный взгляд:

— Прикажете впустить или сказать, чтобы зашли завтра?

Воображала играет в «страшного босса» — сидит в кресле, сгорбившись, забросив ногу на ногу и покачивая мокасином, смотрит исподлобья и нехорошо улыбается. Костюм на ней уже другой — бело-голубая тройка (пиджак на два тона темнее брюк с острыми стрелками, а жилет — на два тона темнее пиджака), оранжевая рубашка, манжеты которой на дюйм выступают из рукавов пиджака, и надвинутая на самые брови белоснежная шляпа «шериф». В левой руке она вертит судейский молоточек, описывая им полукруги, словно маятником. Огромная люстра, расположенная точно над головой врача, начинает мелко дрожать, позвякивая подвесками. Врач бросает на неё нервный взгляд, говорит с преувеличенной обидой:

— Ну и ладно! Ну и пожалуйста! Я и вообще могу уйти!..

Делает быстрый шаг назад, одновременно разворачиваясь с почти неприличной торопливостью.

Дверь захлопывается у него перед носом — с разгона он налетает на неё всем телом, замирает на секунду, распластанный, с поднятыми руками и вывернутой вбок головой, словно цыпленок табака, потом обмякает, кулаки разжимаются, опускаются плечи. Глубоко вздохнув и засунув руки в карманы, разворачивается на каблуках. На лице — смирившаяся обречённость.

— Так сказать им, чтобы обождали? — повторно спрашивает невозмутимая секретарша.

Молоточек описывает полный круг и с оглушительным треском опускается на столешницу:

— Введите! — восторженно рявкает Воображала.

Двое появляются в светлом дверном проёме практически одновременно. Два абсолютно одинаковых чёрных силуэта (в кабинете окна полуприкрыты тяжёлой шторой, а из приёмной им в спины бьет искусственный свет). На какой-то миг они выглядят пугающе безликими, нереальными, но вот равнодушная секретарша захлопывает за ними дверь и страшноватое впечатление исчезает, перед нами просто двое мужчин, совсем и не похожих друг на друга, один со стрижкой ежиком и квадратной челюстью, другой — просто лысый, полный и улыбчивый. На них добротные серые костюмы — тоже не слишком одинаковые.

— Здравствуйте, — говорит лысый, протягивая Воображале пухлую ручку, — Меня зовут Геннадий Ефремович, можно просто дядя Гена.

Его улыбка широка и самодостаточна.