Вор с палитрой Мондриана

Глава 8

На секунду показалось, что я неким роковым образом ошибся.

Квартира была ярко освещена и казалась светлее и просторнее, чем вчера вечером. Шторы пропускали солнечный свет с улицы, и в первый момент я подумал, что дома кто-то есть. Сердце остановилось, или забилось как бешеное, или екнуло — в общем, проделало одну из характерных для подобных ситуаций штук, но затем успокоилось, и вместе с ним успокоился и я. Натянул резиновые перчатки, запер входную дверь и перевел дух.

Все же как-то странно — снова оказаться в квартире Эпплингов. В кончиках пальцев возникло легкое покалывание, но того ощущения, того восторга, что охватывал меня всякий раз при незаконном вторжении в чужое жилище, я уже не испытывал — ведь я уже входил сюда прежде. Занимаясь сексом с одной и той же женщиной во второй, третий и даже сотый раз, вполне можно ощущать то же наслаждение — вообще, чем чаще вы с ней занимаетесь любовью, тем с каждым разом это получается лучше — но, увы, вам уже не испытать при этом того захватывающего, всепоглощающего чувства победы, как тогда, когда вы овладели ею впервые. То же относится и к замкам, и к дверям в чужие квартиры. И потом, на сей раз я проник сюда вовсе не для того, чтобы что-то украсть. Я просто искал убежища.

Нет. Действительно, как-то странно… Прошло менее суток с тех пор, как я побывал здесь, и тогда все чувства были напряжены до предела, причем возбуждение это не проходило до тех пор, пока я не вышел и не запер за собой дверь. Теперь же я вломился сюда снова, но уже совсем с иной целью — почувствовать себя в безопасности.

Я подошел к телефону, снял трубку. Можно позвонить Ондердонку, но какой смысл? Все равно выходить из здания раньше полуночи не стоит, так к чему торопиться? Впрочем, можно, конечно, попробовать зайти к нему прямо сейчас, если его нет дома. Можно взять Мондриана, снова спуститься с ним в квартиру Эпплингов, а затем дождаться двенадцати и спокойно выбраться из дома.

Но мне почему-то не хотелось. Лучше уж посидеть здесь и позвонить Ондердонку около двенадцати и, если его нет, войти, а потом быстренько убраться вместе с картиной. А если он будет дома, просто сказать: «Ой, извините, я ошибся номером», потом выждать часа четыре-пять, пока он не уснет, и уже тогда навестить его, пока он посапывает себе в постели. Вообще я предпочитал не входить в чужие квартиры, когда их обитатели находились дома, старался во время работы по возможности избегать личных контактов, но было в подобных ситуациях и свое преимущество — зная, что хозяева дома, вы уже могли не бояться, что они свалятся вам как снег на голову и до полусмерти перепугают. Но в данном конкретном случае у меня была вполне конкретная цель, был намечен вполне конкретный предмет, причем я знал, где он находится, так что искать не придется. Он находился там, в гостиной, висел на стене над камином, и, если Ондердонк спит в спальне, риск столкновения с ним минимален.

Я все-таки набрал его номер. Двенадцать гудков, потом повесил трубку. Может, надо было позвонить подольше, но к чему? Если я все равно не собираюсь сейчас туда, если мне ждать еще добрых часов семь?..

Я подошел к окну в гостиной и осторожно отодвинул край шторы кончиком пальца. Окно выходило на Пятую Авеню и оттуда, где я стоял, открывался совершенно изумительный вид на Центральный парк. Особенно беспокоиться о том, что меня заметят, не стоило, ну разве что в полумиле, в высотном здании, засел некий наблюдатель, предварительно запасшись биноклем и изрядным терпением, что само по себе было маловероятно. И я раздвинул шторы пошире, придвинул к окну кресло, уселся в него и стал любоваться видом. Я различил зоопарк с искусственным водоемом, раковину летнего театра, где в теплую погоду играл джаз-банд, еще массу разных достопримечательностей. Я видел, как бегают бегуны по главной круговой аллее, по боковым тропинкам и специальным беговым дорожкам вокруг водоема. Видеть их отсюда было занятно и непривычно, все равно что наблюдать из самолета за движением на автомагистрали.

Страшно жаль, что я не могу быть там, с ними. Самая подходящая погода для тренировки.

Некоторое время спустя мне это надоело, и я прошелся по квартире. Взял в кабинете Эпплинга альбом для марок и небрежно перелистал его. Увидел несколько стоящих серий, которые следовало бы прихватить вчера, но брать не стал. Нет, сейчас об этом даже думать нечего. Вчера я побывал здесь в ином качестве — был взломщиком, хищником, преследующим добычу. Сегодня я просто гость, пусть и незваный, и нарушать законы гостеприимства не следует.

И я без всяких корыстных побуждений с интересом и восхищением разглядывал марки, а потом откинулся на спинку кресла и решил немного помечтать. Я представил себе, что это моя квартира и моя коллекция марок, что я сам, лично, искал и приобретал эти маленькие прямоугольнички цветной бумаги с зубчатыми краями, а потом с наслаждением разбирал и раскладывал по пластиковым кармашкам. В обычное время я как-то с трудом представлял себе, что человек может тратить уйму времени и денег на столь бессмысленное занятие, но сейчас увлекся им и даже испытывал нечто напоминающее угрызения совести из-за того, что разграбил созданную с таким трудом и любовью коллекцию.

И, честно признаться, радовался тому обстоятельству, что краденых марок при мне нет. А то еще, чего доброго, вдруг решил бы вернуть их на место.

Время тянулось томительно медленно. Я боялся включить телевизор или радио, даже слишком много расхаживать по квартире — как знать, а вдруг какого-нибудь бдительного соседа насторожат звуки, исходящие из квартиры, хозяева которой отсутствуют. Читать тоже не хотелось, все равно я не смог бы сосредоточиться, тем более что книгу пришлось бы держать руками в резиновых перчатках, а уже одного этого достаточно, чтобы отвлечь от содержания. Я вернулся к креслу у окна и следил за тем, как солнце клонится к закату и проваливается за силуэты зданий, вырисовывающиеся на фоне неба к западу от зоопарка, и зрелище это оказалось удивительно увлекательным.

Где-то около девяти я основательно проголодался и отправился на кухню. Высыпал в миску мюсли с орехами и изюмом. Добавил подозрительного на вид молока. В чашке с кофе молоко бы непременно свернулось, но при добавлении к хлопьям этого не произошло. Затем вымыл миску и ложку в раковине и убрал на место. Вернулся в гостиную, снял кеды, растянулся на ковре и закрыл глаза. Перед ними тут же возникло видение: огромное, бесконечно белое пространство… И пока я любовался его абсолютным совершенством, сравнимым с белизной только что выпавшего снега или руном миллиона белейших овечек, пока я упивался этим поэтичнейшим из зрелищ, на белом фоне стали появляться черные ленточки. Они свивались и распрямлялись, протягивались сверху вниз и слева направо, образуя решетку из неровных прямоугольников. Потом вдруг один из этих белых прямоугольников вспыхнул и стал наливаться красным, а другой почему-то приобрел оттенок небесной голубизны, начал темнеть и превратился в кобальтово-синий. А потом еще один красный прямоугольник стал растекаться, и краска, словно кровь, начала переползать в правый нижний угол, и…

О, Господи! Я мысленно рисовал картину Мондриана!

Я следил за тем, как волшебно меняется рисунок, выдавая различные вариации на тему. Не знаю, сознательно ли это происходило или совершенно против моей воли. Наверное, в какой-то момент вполне осознанно, а в другой — нет, но внезапно я заставил себя остановиться и стряхнуть это наваждение. Резко сел и взглянул на часы.

Семь, нет, уже восемь минут первого!

Еще несколько минут я потратил на устранение всех следов моего пребывания в квартире Эпплингов. Я задремал в резиновых перчатках, и пальцы были влажными и липкими. Я снял перчатки, вымыл и высушил руки, протер перчатки изнутри, снова надел их. Поправил здесь, расправил там, задернул шторы, передвинул кресло на место, затем снял трубку, нашел номер Ондердонка в телефонной книжке, чтоб убедиться, что набираю правильно. Набрал, выждал двенадцать гудков. Затем включил и выключил настольную лампу, единственную, которую зажигал, вышел из квартиры, запер за собой дверь и протер дверную ручку, а также кнопку звонка. Затем торопливо вышел на лестницу и поднялся на четыре пролета, на шестнадцатый этаж. Проверил, пусто ли в холле, подошел к двери Ондердонка и позвонил. Выждал на всякий случай несколько секунд, лихорадочно вознося про себя молитву святому Дисмасу, покровителю взломщиков. На то, чтобы разобраться с четырехцилиндровым замком системы «Сигал», ушло не больше времени, чем на добавление молока к мюсли на кухне Эпплингов.

Внутри стояла тьма. Я шагнул через порог, тихо затворил за собой дверь, глубоко втянул воздух всей грудью и стал ждать, пока глаза привыкнут к темноте. Опустил кольцо с инструментами в карман, нашарил фонарик. Перчатки были уже на мне — я решил не снимать их ради быстрой пробежки по лестнице. Пытался сориентироваться в темноте, приподнял руку с фонариком и направил туда, где, по моим предположениям, должен был находиться камин. И включил его.

Камин оказался на месте. Над ним простиралось белое пустое пространство. Подобное тому, что привиделось мне на полу у Эпплингов, перед тем как оно начало затягиваться сеткой из тонких черных линий. Но где теперь эти черные линии? Где прямоугольники красного, синего и желтого цветов?

И вообще, где же сама картина? Где ее рамочка из алюминиевых планок? И почему над камином у Ондердонка в гостиной всего лишь голая белая стена?..

Я выключил фонарик и снова оказался в темноте. К возбуждению, вызванному вторжением, примешивалась паника. Неужто я, Господь всемогущий, ошибся квартирой? Неужели я, святый Боже, оказался этажом выше или ниже? Так, дайте сообразить… Мисс Тримейн жила на девятом. От нее я поднялся на два этажа на одиннадцатый, где погостил у Эпплингов. Одиннадцатый и шестнадцатый разделяли четыре этажа, но может, я, поднимаясь, неверно пересчитывал пролеты и включил несуществующий тринадцатый?

Я снова включил фонарик. Вполне вероятно, что все квартиры на линии «Би» имеют одинаковую планировку, и в каждой именно на этом месте располагается камин. Но неужели и в других квартирах вот так же, по обеим сторонам от камина, выстроились книжные полки? Мало того, это были очень знакомые полки, и я даже узнал несколько книг. Вот собрание Дефо в кожаных переплетах. А вот два тома Стивена Винсента Бенета в коробочках — избранная проза и избранная поэзия. А вот там, еле различимое на белом пространстве стены, словно негатив полотна Эда Рейнхарта «Черное на черном», небольшое прямоугольной формы светлое пятно — на том самом месте, где вчера висела картина Мондриана. Время и пыльный нью-йоркский воздух затемнили обои, и от картины остался след — слабый призрак, дух того полотна, что я собирался похитить.

Я сместил луч фонарика на пол и вошел в комнату. Картины не было. Но она должна была быть, или что-то здесь не сходилось. Может, я все еще сплю? Сплю у Эпплингов на ковре и мне лишь пригрезилось, что я проснулся и поднялся четырьмя этажами выше? И я решил, что именно это и произошло, и даже мысленно ущипнул себя, чтобы проснуться по-настоящему, но ничего не произошло.

Нет, что-то тут не так. И дело не только в неожиданном исчезновении картины. Я сделал еще несколько шагов и провел лучом фонарика по стенам и предметам обстановки. Все остальное вроде бы на месте. Картина Арпа висела там же, где я видел ее во время вчерашнего визита. Другие картины — тоже. Я развернулся и снова посветил фонариком, и луч его высветил из тьмы бронзовую головку на черном пластиковом постаменте. Я вспомнил, что видел ее вчера, просто не обратил особого внимания. Я продолжал медленно водить лучом по кругу, а потом вдруг услышал, нет, даже скорее почувствовал слабый вздох, и световое пятно вдруг вырвало из тьмы женское лицо.

Нет, то была не картина и не скульптура. Между мной и дверью в коридор стояла женщина. Одна маленькая ручка находилась где-то на уровне талии, другую она вскинула вверх, растопырив пальцы, как делают люди, пытаясь защититься.

— О, Боже мой!.. — простонала она. — Вы — грабитель! Вы — насильник, убийца! Вы собираетесь меня убить. О, Господи, Боже мой!..

Пусть это будет сон, взмолился я про себя. Но то был вовсе не сон, и я прекрасно понимал это. Меня застигли с поличным. В кармане у меня воровские инструменты, и я не имею права здесь находиться, а при обыске на моей квартире непременно обнаружат краденые марки в количестве достаточном для того, чтобы открыть новое почтовое отделение. И она стоит между мной и дверью, и, даже если мне удастся проскользнуть мимо и вырваться, она тут же позвонит вниз, и прежде, чем я успею добежать до вестибюля, охрана уже будет знать, что в доме вор, и вот она уже открыла рот и в любую секунду начнет кричать.

И все это ради какого-то поганого кота с хитроумным именем и мерзким характером! По шесть дней на неделе занимается исключительно тем, что усыпляет бездомных, никому не нужных кошек, я же рискую оказаться за решеткой, пытаясь выручить из беды одного несчастного кота!.. И я стоял и светил фонариком прямо ей в глаза, словно в надежде загипнотизировать ее, как гипнотизирует оленя, выскочившего на шоссе, свет автомобильных фар. Впрочем, на загипнотизированную она походила мало. Лицо ее искажал страх, и рано или поздно этот страх вырвется наружу, и она закричит, и я думал только об этом и еще о каменных стенах.

Согласно утверждению сэра Ричарда Лавлейса,[15] каменные стены — это вовсе не тюремное изобретение. Должен заметить вам, этот парень выдавал желаемое за действительное. Из каменных стен получается самая что ни на есть настоящая треклятая тюряга, а уж железные решетки окончательно превращают ее в клетку. Вы уж поверьте, я там побывал, сам видел и вовсе не стремлюсь обратно.

«Господи, помоги же мне выбраться из этой передряги, и тогда я…»

А что я? Я, по всей видимости, снова займусь тем же, потому как по сути своей совершенно неисправим.

Ладно, вот выберусь из этой ситуации, а там посмотрим.

Росту в ней было около пяти футов шести дюймов, фигура стройная, личико овальное, а глаза — ну точь-в-точь как у спаниеля, завоевавшего благодаря им звание лучшего представителя породы. Волосы темные, до плеч, зачесаны назад и вверх и закреплены на макушке в виде двух не заплетенных в косички хвостиков. На ней были светло-кремовые джинсы и майка лимонного цвета с вырезом под горло и вышитым на груди самым настоящим маленьким аллигатором. А на ногах замшевые коричневые шлепанцы, немного смешные и похожие на те, что носил хоббит.[16]

— Только не обижайте меня, — пролепетала она.

— Сроду никого не обидел, — сказал я. — Даже ни одного таракана не убил. Хотя нет, посыпал в кухне борной, а это с нравственной точки зрения значит практически то же самое. Но чтоб я гонялся за ними да давил или там топил, нет, чего не было, того не было. И вовсе не потому, что после этого остается пятно. Послушайте, я по природе своей вообще не признаю насилия, и…

Что это я перед ней распинаюсь? Наверняка чисто нервное, и еще в надежде на то, что она достаточно воспитанна и не станет перебивать меня криком.

— О, Господи, — сказала она. — Как же я испугалась…

— Я не хотел вас пугать.

— Да вы посмотрите на меня! Я вся дрожу.

— Не бойтесь.

— Но я не могу… остановиться. Я очень испугалась.

— Я тоже.

— Вы?!

— Честное слово.

— Но вы же грабитель, — сказала она и нахмурилась. — Разве нет?

— Э-э…

— Ясное дело, грабитель. Ведь на вас перчатки.

— Я мыл посуду.

Она начала смеяться, но смех тут же оборвался и перешел в нечто напоминающее истерические всхлипывания. Потом она выдавила:

— О, Бог ты мой, но почему мне так смешно? Я же в опасности.

— Ничего не в опасности.

— Нет, в опасности. Такое ведь без конца происходит. Женщина неожиданно приходит домой и застает там грабителя. Пугает его, а он в ответ насилует ее и убивает. Закалывает ножом насмерть.

— У меня ж даже перочинного ножа нет.

— Тогда душит.

— Да у меня руки для этого слишком слабые.

— Вы все шутите…

— Вот это уже ближе к истине.

— И еще вы, кажется… симпатичный.

— Так и есть, — ответил я. — Вы очень наблюдательны. Я действительно славный парень, нет, кроме шуток.

— Да вы посмотрите, что вы со мной сделали! Нет, не смотрите. Нет, то есть я хотела сказать… Я сама не знаю, что хотела сказать.

— Спокойнее. Все будет в порядке.

— Я вам верю.

— Конечно.

— И все равно еще немножко боюсь.

— Знаю.

— И ничего не могу с собой поделать. Никак не могу перестать дрожать. Просто как заяц какой-то… И внутри все так дрожит, что кажется, того гляди вся так и рассыплюсь на куски.

— С вами все будет в порядке.

— А вы не могли бы?..

— Что?

— Нет, это глупость.

— Ничего, ничего! Говорите.

— Нет, вы подумаете, что я просто свихнулась. Я хочу сказать, с одной стороны, я боюсь вас, но с другой…

— Продолжайте.

— Вы не могли бы обнять меня? Пожалуйста.

— Обнять… вас?

— Да.

— Ну, э-э… если вы считаете, что это поможет…

— Мне просто необходимо, чтоб кто-то меня обнял.

— Ну, хорошо. Конечно.

Я заключил ее в объятия, и она уткнулась носом мне в грудь. Рубашки наши соприкоснулись. Через два слоя ткани я ощущал ее тепло и приятную округлость груди. Я стоял в темноте — фонарик находился в кармане — и крепко прижимал ее к себе, одной рукой поглаживая шелковистые волосы, другой похлопывая по спине и плечам, и утешительным тоном бормотал при этом нечто вроде: «Ну, ну…»

И напряжение и дрожь постепенно отпустили ее. Я не разжал рук и продолжал бормотать, вдыхая слабый аромат ее духов и упиваясь ее теплом, и…

— О!.. — протянула она.

Подняла голову, и глаза наши встретились. Я заглянул в них — света для этого оказалось достаточно — и понял, что мужчина вполне может утонуть в глубине этих глаз. И продолжал обнимать ее и смотреть, и тут произошло нечто.

— Это…

— Знаю.

— Безумие…

— Знаю.

Я отпустил ее. Она сняла майку, я — свою рубашку. Потом она снова упала ко мне в объятия. На руках у меня все еще были эти дурацкие перчатки, и я сорвал их и ощутил под пальцами ее нежную кожу.

— Черт… — пробормотала она.