Вор весны

18. Секреты и Кошмары

Кто-то стонет в темноте. На какое-то время я забываю, где нахожусь. Я чувствую себя в ловушке, застрявшей во сне, от которого не могу очнуться, и мне приходится бороться, чтобы выбраться из душной темноты. Я двигаю руками, будто карабкаясь вверх, ища, за что бы ухватиться.

— Нет, нет… Пожалуйста, не надо… Я не хочу…

— Аид?

Глаза привыкают к слабому свету, и я замечаю его, единственное движение в комнате, он бьется, стонет, как корабль, попавший в шторм. Его лоб покрыт испариной, и он вздрагивает, словно от боли. Псы скулят рядом с ним, толкая его в бок.

— Аид! — я вскакиваю на кровати, путаясь в покрывалах, и забираюсь на его огромный матрас. Я трясу его за плечи, но тяжесть не отпускает его, приковывая к кошмару. — Аид, проснись!

Он борется со мной, бормочет, кричит.

— Нет, нет, пожалуйста!

Я провожу руками по его торсу в поисках каких-либо повреждений. Но ничего не нахожу. Должна ли я позвать кого-нибудь? Но кого я могу позвать? Куда я пойду? Вместо этого я бью его по лицу.

— Луливер, проснись!

Его глаза распахиваются. Спустя несколько секунд после пробуждения он опрокидывает меня на матрас, придавливая мою грудь одной рукой, а другой выкручивая мои над головой. Его крылья расправлены, а глаза убийственно сверкают красным. Его зубы больше похожи на клыки.

Я должна бояться, и все же, несмотря на то, с какой силой напряжено его тело — рука на моей груди дрожит. Он не причиняет мне вреда. Он держит меня подальше от себя, словно я хищник, та, от кого он защищается. Его лицо внушает ужас. Но это не так. Он в ужасе и напуган.

— Аид, — шепчу я его имя, радуясь, что его рука прижата к моей груди, а не к горлу. — Луливер, это всего лишь я. Персефона. Все хорошо.

За считанные секунды его взгляд смягчается, вновь становясь золотым. Крылья складываются.

— Персефона, — говорит он, пробуя мое имя на языке и повторяя его, точно молитву. Он опускает руки и принимает сидячее положение, съежившись, словно раненное животное. Он не смотрит на меня. — Я…

— Со мной все в порядке, — я перекатываюсь на колени. — Как ты?

Он резко поднимает взгляд.

— Ты спрашиваешь меня, в порядке ли я…

— Конечно. Тебе приснился кошмар.

— Это… это не… — он останавливается и снова пробует несколько раз, и я понимаю, что он подыскивает слова, которые не будут ложью.

Это не имеет значения.

Но это так.

Это не твое дело.

Но, может, как раз-таки, наоборот.

Мне не нужна твоя помощь.

Но, может быть, она ему нужна.

— Я не должен тебе ничего рассказывать, — говорит он. Это факт. Половина указаний. Никакой лжи.

Он хочет, чтобы я отступила?

— Хорошо, — говорю я ему. — Ты не обязан говорить, если не хочешь.

Он кивает, опустив глаза.

— Но ты можешь, если хочешь. Я никому не расскажу. Обещаю, — я наклоняюсь вперед и целую его в щеку. — Знаю, обещание смертной немногого стоит, но, тем не менее, оно у тебя есть.

Я начинаю вставать с кровати, но его рука хватает меня за запястье прежде, чем я успеваю уйти.

— Твое обещание стоит гораздо больше, чем ничего, — говорит он каким-то хриплым шепотом.

Я поворачиваюсь к нему лицом и обнаруживаю, что мои пальцы скользят в его. Я сажусь рядом, так близко, как только осмеливаюсь. Его глаза широко раскрыты в каком-то странном замешательстве, которое только возрастает, когда я начинаю гладить его по волосам.

— Не понимаю тебя, — говорю я ему. — Я не претендую на то, что знаю, что творится в твоей голове. Но я всегда буду здесь, если ты захочешь мне рассказать. По крайней мере, ближайшие несколько месяцев, — и дольше, если захочешь. Если ты когда-нибудь придешь ко мне, я буду рядом. — И я тебя не боюсь.

Его щеки напрягаются, и мгновение мне кажется, будто его рука дрожит в моей.

— Почему нет?

Я улыбаюсь.

— Ты не так страшен, как заставляешь других думать.

Я думаю, ты просто печальный, одинокий мальчик, в котором есть тьма, которой он не может поделиться.

Но ты можешь поделиться ею со мной.

Я снова целую его в щеку, мои губы скользят в опасной близости от его губ, и прежде, чем я успеваю отстраниться, Атд обхватывает мое лицо руками. Он растопыривает пальцы, поглаживая изгибы моих черт, будто впервые прикасается к плоти. Он сглатывает, его взгляд устремляется в мои глаза.

— Я… я хочу рассказать тебе, — произносит он прерывистым голосом, — я хочу… хочу рассказать тебе все. Но не могу, не могу, не…

Его голос пропадает, и он тонет в рыданиях, не знаю, куда забрели его мысли, но точно знаю, что не оставлю его там одного, поэтому я притягиваю его к своей груди, удерживая. Он сопротивляется, лишь мгновение, а после полностью растворяется в объятии, и я откидываю его на подушки, крепко прижимая к себе.

— Все хорошо, — шепчу я. — Я держу тебя, все хорошо.

Интересно, говорил ли кто-нибудь раньше ему эти слова?

Мы, смертные, и вправду такие лжецы.

Мы засыпаем на его огромной кровати, занимающей крошечную часть пространства, свернувшись калачиком и переплетя конечности. Никогда в жизни я ни с кем не была так близка. Мы с Либби и раньше делили кровать. Ее локти, казалось, множились и впивались мне в ребра или глаза. Это был неприятный опыт.

Но сейчас все иначе. Его горячее дыхание в моих волосах кажется мягким и теплым, а прикосновения — нежными, когда его пальцы плывут по моей спине. Я наполовину погружаюсь в него, наши тела точно плавятся, и меня смущает это чувство желания погрузиться глубже, сильнее. Больше.

Я чувствую, что меня тянет к нему, словно нити моей души, или из чего она сделала, расходятся и цепляются за него, и я не уверена, что хочу этого, и в то же время уверена, что хочу его больше, чем когда-либо чего-либо хотела, даже больше, чем хотела свою мать, больше, чем желала, чтобы и она меня хотела. В его объятиях возникает странное чувство, будто, останься мы здесь вместе, уродство всего, что находится за пределами комнаты, нас не коснется.

Чувство, гораздо более ужасающее, чем он когда-либо испытывал.

Я вырываюсь из его объятий, слишком зависимая от биения его сердца, чтобы отдыхать, и, в конце концов, снова проваливаюсь в сон.

Когда я просыпаюсь, бра горят ярче, а часы показывают «утро». Аид спит рядом со мной, все еще. Я, не задумываясь, убираю прядь волос с его лица.

Не хочу быть здесь, когда он проснется, не хочу, чтобы он вспоминал, что я стала свидетельницей его уязвимости.

Что бы ни было написано на моем лице, я стыжусь этого. Знаю, что не я причинила ему боль, и все же чувствую себя вторгшейся в его прошлое, будто сорвала повязку с его ран и тыкала в них. Уход кажется лучшим способом сказать, что я сожалею.

Я крадусь по коридору, мои ноги тут же несутся в тронный зал. Мало что осталось от битвы прошлой ночью, за исключением нескольких куч костей, ожидающих, когда Аид оживит их, и его золотого меча, отполированного и уложенного рядом с троном. Я подхожу к нему, протягиваю руку, чтобы коснуться лезвия. Он гудит на моей коже, но не обжигает.

— Знаешь, мы, фэйри, не можем касаться небесной стали, не испытывая сильной боли, — раздался голос сзади.

Я поворачиваюсь. Арес сидит у огня, положив на колени собственный клинок. Он тщательно полирует его бархатной тряпкой, лаская края с нежностью любовника.

— Один взмах этого меча, и у меня на всю жизнь останутся шрамы.

Я думаю о ранах на спине Аида и прикусываю губу.

Арес встает, сжимая свой меч.

— Интересно, насколько сильны твои чары? Аид никогда не был хорош в очаровывании других. Они все время соскальзывали. Сомневаюсь, что чары продолжали бы работать, пока он без сознания. Так вот как тебе удается ускользать от него? На что это похоже — прийти в себя и осознать, где ты находишься, что он с тобой сделал?

Мои слова застывают внутри.

— Ответь мне, смертная!

— Я не знаю, что сказать.

Он улыбается, делая шаг вперед.

— Ты боишься?

Да. Конечно, боюсь. Я в ужасе. Неважно, что я могу солгать, я не могу придумать ничего такого, что заставит его оставить меня в покое. Я почти уверена, что он не убьет меня, но есть сотня еще худших вещей, которые он может сделать, а у меня нет защиты. Метка Аида стерлась. Я не одела свое ожерелье. Я совершенно беззащитна.

— Я должна вернуться к своему…

Он хватает меня за руку и толкает к трону. Я падаю на трон, меч лязгает по полу. Он возвышается надо мной, тень, созданная фэйри. Его голубые глаза мерцают, резко и неестественно, как холодное пламя.

— Останься, — рычит он.

Я чувствую, как что-то змеится в меня, но натыкается на стену. В конце концов, метка Аида, должно быть, все еще активна.

Я не двигаюсь. Не могу.

Он поднимает палец и проводит им по моей щеке.

— То, что я мог бы сделать с тобой…

Мое дыхание с трудом вырывается из груди. Помогите, помогите, пожалуйста.

— Даже не знаю, с чего мне начать. Может, ты выберешь? Что бы ты хотела, чтобы я сделал?

Я сглатываю.

— Я бы хотела, чтобы вы меня отпустили.

Он улыбается.

— Не совсем то, что я имел в виду.

— Лорд Арес! — разносится по комнате голос Эметрии. — Немедленно отпусти смертную.

Арес ухмыляется, поднимаясь.

— Леди Эметрия. Какое вам до этого дело?

— Ты позоришь своего хозяина.

— Не думаете, что моему братцу следует научиться делиться?

— Я не думаю, что есть что-то, чему ты можешь научить своего брата.

— Ох, нет? — он указывает на трон, когда я слезаю с него. — Я могу научить его тому, что принадлежит мне.

Взгляд Эметрии тверд и непоколебим.

— Возможно, есть кое-что, чему ты мог бы поучиться у него.

Он свирепо на нее смотрит, его рот подергивается.

— Научись держать свой язык за зубами.

— Научись молчать, когда это необходимо.

Арес вытягивает руку, меч влетает в его ладонь. Эметрия поднимает свой посох.

— Ты можешь воображать себя богом войны, Лорд. Арес, но я сражалась в тысяче битв больше, чем ты. Не переходи мне дорогу.

— Что здесь происходит? — в комнату входит Афина, и я прячусь в ее тени. Это кажется более безопасным местом, чем, даже если ненавистно мне, ненавистно нуждаться в ее защите, ненавистно чувствовать себя беспомощной.

Арес опускает свой клинок, все еще свирепо глядя на Эметрию, будто мог уничтожить ее одним взглядом.

— Ничего, что касается вас, Генерал. Небольшое разногласие.

Она щурит свои стальные глаза.

— Не соглашайтесь со словами, а не с оружием, хотя вы не можете свести на нет удар ни тем, ни другим. Эметрия, я думала, ты мудрее.

— Временное отсутствие здравого смысла.

— Лучше бы это было так. Королеве нужны вы оба. И, кто-нибудь, разбудите Лорда Аида.

— Я пойду… — начала Эметрия.

— Нет. Отправьте смертную. Должна же она хоть на что-то годиться.

Они буквально выбегают из комнаты. Эметрия бросает беглый взгляд в мою сторону, прежде чем исчезнуть за красивой золотой дверью в конце коридора, интересно, что это должно значить. Ее взгляд преследует меня.

Я возвращаюсь в комнату Аида. Он уже одет и обут, но не смотрит мне в глаза.

— Ты нужен Зере, — говорю я ему.

При этих словах он поднимает глаза.

— Она говорила с тобой?

— Нет. Афина.

— Очень хорошо, — он направляется к двери.

— Аид?

— Да?

Я не знаю, что сказать, лишь чувствую это странное желание удержать его, ради себя или ради него, не уверена.

— Ничего, — коротко отвечаю я. — Поговорим позже.

Я возвращаюсь в свою комнату и принимаю ванну, погружаясь в воду и натирая кожу до скрипа. Она вся в грязи, копоти и пятнах крови. Я поливаю сверху мутную воду и ополаскиваю ее.

Вся мокрая, я заползаю в постель. Хочется плакать, но я слишком измучена или ранена, и просто не могу.

Я хочу вернуться домой. Любая часть мира, когда-либо бывшая для меня прекрасной, теперь стерта и заменена звуками криков и воспоминаниями о той комнате, полной крови и огня, и насмешками Ареса, когда он возвышался надо мной.

Этот мир не прекрасен, и я не являюсь его частью.

Не знаю, как долго, но я сижу, дрожа в своих простынях. Тело кажется холодным и не совсем моим.

Проходит много времени, прежде чем раздается стук в мою дверь.

— Войдите.

Это Аид.

— Теперь все ушли. Снова только мы.

В груди разливается облегчение.

— Они знают, кто…

— Афина начнет расследование. Они хотят, чтобы я удвоил свои силы здесь, внизу, на случай, если это было нападение на меня. Зера вела себя совершенно обеспокоенно, но потом предложила Аресу одолжить его силы. Я вежливо отказался.

— Думаю, это было тяжело.

Он не улыбается и не смотрит на меня.

— Прошлой ночью…

— Если ты чувствуешь себя некомфортно из-за чего-то из этого, не нужно.

— У смертных это когда-нибудь срабатывает? Просто сказать им не чувствовать что-то?

— А что работает у фэйри?

Он делает паузу, нахмурив брови.

— Обмен. Твоя слабость за мою слабость.

— Кошмары — это не слабость.

— Тогда секрет.

Я вздыхаю, но жестом прошу его подойти ближе. Аид закрывает дверь, но стоит рядом с ней, будто в любую минуту готов бежать.

Полагаю, я могла бы просто рассказать ему о том, что чувствовала прошлой ночью или сегодня утром. Могла бы сказать ему, что мне страшно, и я ненавижу себя за это. Но я не хочу, чтобы он это знал. Не хочу, чтобы он думал, что я виню его. Не хочу говорить ему правду, которая может ранить.

Он заслуживает чего-то личного, чего-то глубокого.

Есть кое-что, о чем я никому не говорила, рассказывала обрывки семье и Либби, но никогда всю, голую, болезненную правду. Это не похоже на Папу или Элис. Это нечто большее, чем один момент, одна ошибка. Это боль, сокрытая в глубине души.

— Я никогда не видела свою мать, — начинаю я, задаваясь вопросом, какую часть истории он уже расшифровал из наших предыдущих бесед. — На самом деле, я вообще мало что о ней знаю. Это правда необычно для смертного. Она оставила меня с отцом, когда мне было несколько недель, и больше никогда не навещала. Не знаю, что творилось у нее в голове, и, вероятно, никогда не узнаю, но, каким бы замечательным ни был мой отец, я не переставала надеяться, что она вернется за мной, — я остановилась, делая осторожный вдох. Это та часть, которую я ненавижу, та часть, которую я не рассказывала. — В детстве я была очень конкурентной. Старалась во всем быть лучшей, потому что, если она вернется, я хотела быть идеальной дочерью. Не хотела давать ей причин не желать меня.

Я сглатываю, не решаясь встретиться с ним взглядом, но чувствую, как его глаза пристально на меня смотрят. Ненавижу то, что хочу кого-то, кто, возможно, не хочет меня. Ненавижу, что Папы недостаточно.

И все же остается крошечная часть меня, которая задается вопросом: будь я лучше, может, она пришла бы за мной?

Я знаю, что мир устроен не так, что нет никакого большого колеса кармы, что ничто из того, что могла бы сделать, не вернет ее обратно, но рана все еще есть. Я сама перевязывала ее слой за слоем, но иногда она кровоточит.

— Я предполагаю, что ты прошел через худшее и думаешь, что я глупая, — шепчу я, слезы щиплют глаза.

— Я не думаю, что ты глупая, — говорит Аид, появляясь рядом со мной. — Я никогда бы так не подумал.

— Это никогда не проходит, да? Желание произвести впечатление на своих родителей? Даже если они тебя не заслуживают.

— Нет, не проходит.

Я думаю об одобрительном кивке, которым наградила его Зера, когда он плюнул в фэйри, которого мучил его брат, и задаюсь вопросом, сколько еще подобных моментов было в его прошлом. Интересно, когда он решил не быть таким, а быть человеком, который утешает заблудшие души и складывает бумажные цветы для смертных гостей? Интересно, одобрила бы моя мать то, каким человеком я становлюсь? Интересно, одобрила бы я?

На свой тринадцатый день рождения в глубине души я ждала, что она придет, еще долго после того, как Либби и другие мои друзья покинули пиццерию, которую мы забронировали на день, и мы с папой отправились обратно в квартиру к тете Имоджен. В тот день, в годовщину того дня, когда мы расстались, я всегда больше всего думала о своей матери. Каким было мое рождение? Что она почувствовала, впервые взяв меня на руки? Любовь, или страх, или какое-то великое смешение того и другого? Были ли мы одни? Была ли она напугана?

Каждый год я задавалась этими вопросами, они становились все более и более сложными, но ни один из них не был таким сложным, как в тот год. Это был мой тринадцатый день рождения.

Я ничего не говорила Папе или Имоджен, но, думаю, они знали. Я открыла стопку поздравительных писем на кухонном столе, но остановилась на полпути, потому что с абсолютной уверенностью знала, что открытки от моей матери так нет.

Я начала плакать, и не могла вынести слез перед папой, который сделал так много, чтобы этот день был таким замечательным, и который заслуживал гораздо большего, чем дочь, которой его было недостаточно. Это разозлило меня больше, чем когда-либо. Я злюсь на себя за то, что не была сильнее или благодарнее, и злюсь на свою мать за то, что она исчезла, не сказав ни слова, и заставила меня чувствовать себя так в первую очередь.

Думаю, в тот момент я впервые ее возненавидела.

Я вскочила со своего места, давясь слезами, чувствуя, что меня вот-вот вырвет от их силы. Я побежала в свою комнату, бросилась на кровать и зарылась головой в подушки, чтобы закричать.

Ко мне подошла тетя Имоджен, погладила меня по спине и волосам. Когда рыдания немного стихли, она сделала обычное: напомнила мне, что моя семья любит меня, что они всегда будут рядом, что у моей матери, должно быть, была веская причина и т. д. и т. п.

Затем, крепко положив руку мне на плечо, она сказала: " Мы — нечто большее, чем то, что люди с нами делают. Мы намного большее, чем то, что другие заставляют нас чувствовать.

Она вручила мне только что доставленный подарок — прекрасно иллюстрированный экземпляр «Питера Пэна», который вновь пробудил во мне опасную надежду.

Если подумать, то, вероятно, все это устроила тетя Имоджен. Не совсем ложь. Или добрый человек, если такой был.

— Сефи? — Аид касается моего плеча. — Все в порядке?

Я прислоняюсь к нему. Он него веет теплом, чем-то тихим и прочным в этом мире, который сейчас не имеет большого смысла.

— Прошлая ночь была ужасной, — говорю я ему. — Я думала, со мной все в порядке, но теперь я так не думаю. А должна быть, ведь я не ранена, и ты не ранен, и никто не умер, но я была так, так напугана, и я…

И я в ужасе. В ужасе от твоего брата и того, что начинаю к тебе чувствовать, я в ужасе от возвращения домой и необходимости быть Старой Сефи. Я скучаю по своему отцу и, думаю, ненавижу свою мать. И себя немного за то, что не была храбрее или сильнее.

Аид притягивает меня а свои объятия, когда я растворяюсь в шумных, гортанных рыданиях, из разряда тех, что обрушиваются на твою грудь, раздувая твои щеки и глаза. Тех рыданий, от которых чувствуешь, что вот-вот сломаешься.

Но по мне не пробегают трещины. Он удерживает меня, крепко прижимая к своей груди.

В конце концов, рыдания стихают. Он протягивает мне носовой платок, призывает себе новую рубашку взамен промокшей от соплей, в которую я превратила его старую, и ничего не говорит.

Я вытираю глаза, желая быть в коконе его объятий.

— А теперь скажи мне кое-что.

— Ты уже…

— Я знаю, что тебе снятся кошмары. Не знаю, о чем. И тебе не нужно мне ничего рассказывать. Но я хочу знать, что происходит между тобой, твоей матерью и братом. Кажется, он намекал… что хочет что-то у тебя отобрать.

Аид вздыхает, полу изнуренный, полу облегченный.

— Моя мать зачала Ареса сто пятьдесят лет назад. Он также сын предыдущего Аида. Она готовила его к этой роли. Не думаю, что она планировала иметь еще одного ребенка, особенно с ним, но он, по-видимому, «магнетически притягательным».

— Как жаль, что это не передается по наследству…

Он не смеется.

— Не думаю, что она родила бы меня, но поскольку дети фэйри так редки — незаконно прерывать их рождение или скрывать их после рождения.

— Да, для нее это отстой, но, очевидно, я очень рада, что ты здесь.

Над этим он тоже не смеется.

— Моя мать не совсем понимала, что со мной делать. Она очень любит планировать, и я не вписывался ни в один из ее планов. Мое детство было не особо счастливым.

— А что насчет… твоего отца?

— Я едва его знал. Как и многие из нашего вида, он не особо интересовался детьми и не знал, как с ними разговаривать. С возрастом стало немного лучше, но…

— Он умер.

— Да.

— Кто… что случилось?

— Точно не знаю. Об был ранен, о чем Эметрия каким-то узнала первой и перетащила меня на свою сторону. Было… много крови. Эметрия — хороший целитель. Я уверен… я думаю, возможно, она спасла бы его. Но вместо этого они переговорили, и она сказала, что не может позволить ему рисковать тем, что Зерон — бывший Арес — унаследует корону. Зерон уже был отмечен. И единственным способом быстро снять метку… было убить его. Поэтому они оба попросили меня сделать это.

— Ты его не убивал. Кто бы его ни ранил…

— Но я этого не знаю. Не знаю, мог ли он выжить, не знаю, кто отдал приказ нападать — возможно, Валериан. Мама. Арес. Может, даже Эметрия. Не понимаю, как она узнала об этом раньше остальных, почему решила забрать меня в первую очередь…

— Я говорила с ней прошлой ночью, — говорю я ему. — Она сказала мне, что сделала это, чтобы защитить тебя.

Он смотрит на меня, глаза блестят, переваривая правду ее слов.

— Полагаю, это возможно, но не может быть ее единственной причиной, — мгновение он внимательно меня разглядывает. — О чем еще вы с Эметрией говорили?

— Только о тебе. Кстати, она знает, что я не зачарована.

— Надеюсь, это ее радует.

Не знаю, почему это так, но я думаю о том, что сказала ранее, о том, что желание произвести впечатление на своих родителей никогда по-настоящему не покидает нас. Интересно, хочет ли он произвести на нее впечатление, никогда ли у него не получится произвести впечатление на Зеру.

— Других… девушек, которых приводил сюда, ты очаровывал, да? Твой брат сказал, что ты не очень силен в чарах, что они постоянно соскальзывают… но это было очарование внутри очарования, так ведь? Ты заставлял их казаться напуганными, хотя ничего им не делал.

Он улыбается.

— А ты все лучше.

— Это умный способ завоевать ужасающую репутацию.

— Ты забываешь, что я приводил их сюда против воли.

— Чтобы спасти их от чего-то худшего?

— В большинстве случаев.

— А после очаровывал их богатством, драгоценностями или бесплатными пропусками в университет?

— Что-то в этом роде.

Я качаю головой.

— Я не понимаю. Почему ты так решительно изображаешь из себя плохого парня?

Он протягивает руки.

— Потому что мне очень идет черный.

Я поднимаю бровь.

— Хорошо. Я не хочу, чтобы ты разочаровалась во мне. Полагаю, чем хуже я нарисую картину, тем меньше ты будешь разочарована, когда узнаешь нечто уродливое.

— Не думаю, что ты когда-нибудь сможешь разочаровать меня, — говорю я, даже когда в моей голове мелькает умоляющая женщина-фэйри.

Он отводит взгляд.

— Когда… впервые принимаешь мантию одного из членов Высшего Двора, как правило, обнаруживаешь, что с самого начала твои силы немного нестабильны. Они грубые и необузданные. У меня никогда раньше не было настоящей силы, и рядом не было никого, кто мог бы научить меня ею пользоваться. Я уничтожил первых воров, с которыми столкнулся, разрисовал стены их останками в назидание другим.

У меня сводит живот.

— Не так уж мило, верно? — он продолжает, заметив что-то на моем лице. — Это не единичный случай, тем более, что… изначально здесь были и другие фэйри. Со двора ночи. Одна из них пыталась убить меня, и ее я тоже уничтожил, хотя она молила меня о пощаде. Эметрия видела. После смерти моего отца между нами были напряженные отношения, но тогда она смотрела на меня как на монстра. Я позволил ей думать, что мне это понравилось.

— Но… почему?

— Потому, что проще не заботиться о людях, и для меня безопаснее, если все будут думать, что у меня нет ни морали, ни слабостей, ни возможности поддаться влиянию… — он слегка касается моей щеки, а затем пытается отстраниться.

Я хватаю его за руку.

— Может, и проще, — говорю я. — Но более одиноко, верно?

— Да, — соглашается он. — Определенно.

Его пальцы переплетаются с моими, а свободная рука скользит к моей талии. Сердце замирает, легче, чем когда-либо за долгое время, и я задаюсь вопросом, что он чувствует — оголенность секретов, которыми поделился или приятную боль, как после очищения раны? Я протягиваю руку, словно оценивая ущерб, мои пальцы дрожат, скользя по его груди. Он выдыхает — нечто среднее между стоном и вздохом — и его медовые глаза впиваются в мои. Его кожа такая теплая, сердце колотится под моей ладонью, дикое, опасное и соблазнительное.

Он закрывает глаза, черные, как вороново крыло, ресницы веером опадают вниз, касаясь щек, и опускает голову.

Мои веки тоже прикрываются, и я двигаюсь к нему, расстояние между нами сокращается, но прежде, чем что-либо происходит — прежде, чем я даже полностью осознаю, что происходит, — Пандора прыгает к нему на колени и впивается ногтями в его бедра.

Аид вскрикивает.

— Черт возьми, кошка! — он качает головой, вздыхая от смеха, момент между нами разрушен. Он свирепо на нее смотрит, когда она ускользает, будто точно знает, что натворила. — Ад пуст, все дьяволы здесь.

Я на мгновение задумываюсь.

— Шекспир? Буря?

Он поднимает бровь.

— Ты читала Шекспира?

— Что? У фэйри монополия на Шекспира? Человеческим подросткам не разрешается его читать?

— Нет, просто это необычно…

— Конечно, эти человеческие подростки не читают подобное. Я просто читала то, что велела мне школа.

Появляется ухмылка.

— Позавтракаем? — предлагает он. — Умираю с голоду.

— Я тоже, — соглашаюсь я, хотя, когда мы поднимаемся с кровати, я болезненно ощущаю совсем другой вид голода, затяжную, неутолимую жажду.