Воровская зона

Глава 5

Стоял погожий октябрьский вечер. Закончившая дневную выработку группа зеков в ожидании отправки на жилую зону пекла в костре картошку. К картошке была припасена почти полная поллитровая бутылка спирта, и настроение было соответствующим. Ожидал угощения и тот самый Очкарик, который так отважно беседовал в автозаке с Ларсом в день их прибытия на зону. Беседа эта сыграла ему хорошую службу: никто не отваживался обижать этого хилого, но удивительно жизнестойкого парня. И только один попытался было заставить его шестерить. Но получил отпор. Сначала от самого Очкарика, не пожелавшего стирать Ковру, как кликали его обидчика, носки, а потом и от одного из отрядных авторитетов, воспылавшего вдруг сильной любовью к родной истории.

В лагерной иерархии Очкарик относился к разряду придурков, то есть людей, имевших высшее образование. За это образование он и сидел. Именно к нему принес его бывший однокашник по историческому факультету ЛГУ украденные из спецхрана одного из архивов ценные книги по истории искусства. И, дав перебивающемуся с хлеба на квас молодому ученому приличный задаток, попросил подержать их у себя, пока не будет готов канал за границу, куда должны были уйти раритеты. Ну а потом… он пошел как соучастник преступления и получил свою пятерку…

Правда, и в СИЗО, и в тюрьме, и на зоне почти все без исключения относились к Очкарику с симпатией. Он много знал и очень интересно рассказывал. А в камерах, где томящиеся в них люди сидели месяцами и знали друг о друге практически все, подобные знатоки всегда ценились на вес золота. И едва у зеков выдавалась свободная минута, как тотчас кто-нибудь из них просил: «Витек, давай!» Им было не важно про кого или про что слушать. Про Ивана Грозного или Ленина. Лишь бы интересно и ново. А если учесть, что с родной историей большинство из них не было знакомо даже отдаленно, то новым для них было практически все. И Витек давал. Что-что, а рассказывать он умел, и перед затаившими дыхание зеками проплывали, словно тень отца Гамлета, великие творцы российской истории… И они, слушая какой-то даже артистический голос бывшего историка, словно воочию видели, как посылает убийц Борис Годунов в Углич и как те крадутся к бедному царевичу, спрятав в рукавах кафтанов остро отточенные ножи…

Вчера в клубе шла знаменитая французская «Железная маска» с Жаном Марэ, и сегодня разговор шел о ловком д’Артаньяне, в какой уже раз спасающем царственных особ.

— А знаете, что и в России были железные маски? — спросил вдруг Очкарик, прикуривая очередную сигарету от заботливо поданной ему одним из зеков тлеющей ветки. — И последняя была засажена в тюрьму не так давно?

— А ну-ка расскажи, Витек! — сразу же послышались со всех сторон голоса.

Несколько раз глубоко затянувшись, Очкарик выпустил дым и, обведя заинтересованные лица внимательно смотревших на него зеков, приступил к рассказу.

— В тысяча девятьсот пятьдесят третьем году, — с блестевшими от пламени костра глазами начал он, — во владимирскую тюрьму был доставлен в сопровождении двух полковников некто Василий Павлович Васильев, которого вышел встречать сам начальник тюрьмы. Бумаги, присланные с этим Васильевым, были более чем странные! Кроме имени, фамилии и отчества арестованного в них не было больше ни слова! Ни по какой статье, ни какой срок, ничего! А потом и вовсе начались чудеса. В одиночке, куда поместили этого таинственного узника, вдруг настелили деревянный пол, провели радио и даже поставили горшки с цветами. А когда этот Васильев заболевал, к нему ходил сам начальник медчасти… Длительные свидания тогда были запрещены, но к Васильеву то и дело приезжали женщины, неделями проживавшие у него в камере. Когда ему надоедали и женщины и камера, этот Васильев, опять же отдельно от всех, работал механиком…

Очкарик вдруг осекся на полуслове и, схватившись за живот, быстро пошел прочь, глазами выбирая место, где бы ему поудобнее пристроиться. И никто из зеков, знавших, что он так и не сумел привыкнуть в лагерной баланде и страдает внезапным расстройством живота, даже не улыбнулся. Хотя любой другой с подобным заболеванием был бы обречен на вечные издевательства. И только один из них громко крикнул ему вдогонку:

— Так кто же это был-то?

— Василий Сталин! — услышали зеки слабый голос Очкарика.

— Вот это да! — воскликнул интересовавшийся. — Вот это, я понимаю, поворот!

Но остальным было уже ни до Василия Сталина, ни до его крутых поворотов в судьбе. Поспела картошка, и измученные желанием выпить зеки принялись колдовать над спиртом. А когда спирт был разбавлен заботливо припасенной для этого водой и разлит, один из зеков, рослый парень лет двадцати восьми, оскалив свой хищно сверкнувший железом в свете костра рот, произнес тост:

— Чтобы всем нам сидеть так, как Василий Иосифович!

Тост был с удовольствием подхвачен. Поди плохо, с деревянным полом, цветами да еще бабами в придачу!

Тем временем Очкарик, продолжая держаться за живот, спешил к темневшим метрах в сорока от костра кустам, где он по нескольку раз в день совершал свои вынужденные посадки. Но сейчас присесть в облюбованном им месте оказалось сложновато, поскольку почти у самых кустов стояли какие-то люди. Присмотревшись, Очкарик разглядел колоритную фигуру самого Ларса и круто изменил маршрут. Здесь подобные выходки могли кончиться для него плачевно, и он поспешил на запасные позиции в таких же кустах, только еще метрах в двадцати от куривших и о чем-то вполголоса разговаривавших авторитетов. Выйдя на позицию, с которой его уже никто не смог бы заметить, он удобно уселся, достав на ходу газету. Неожиданно раздавший звук ломаемой под тяжестью веса ветки заставил его еще сильнее вжаться в землю и осторожно оглядеться. Не дай Бог авторитеты! То-то он будет хорош с голой задницей! Даже тут… Но, к его удивлению, это был не вор. К ужасу Очкарика, хорошо знакомый ему мужчина осторожно вошел в кусты и вытащил из-за пояса брюк пистолет с длинной трубкой на стволе. Очкарик, понимая, что одно неловкое движение — и этот Вильгельм Телль пристрелит заодно и его, совершенно ненужного ему свидетеля, сжался в комок и даже забыл, зачем он пришел сюда.

Тем временем человек медленно, словно в кино, поднял двумя руками пистолет и тщательно прицелился. Но в ту самую секунду, когда он был уже готов спустить курок, со стоявшего рядом с ним дерева, громко крича, слетела какая-то крупная птица. И человек, вздрогнув от неожиданности, непроизвольно выстрелил. Зло плюнув себе под ноги, он мгновенно спрятал пистолет и быстрым шагом удалился в сторону, совершенно противоположную той, в которую стрелял. Понимая, что сюда сейчас могут прибежать авторитеты, Очкарик, на ходу натягивая штаны, в ужасе кинулся прочь от этого страшного места…

Никто так ничего и не понял. Только что стоявший и шутивший Ларс вдруг схватился за голову и как подкошенный свалился на землю. По его рукам полилась кровь, на которой сразу же заплясали зловещими блесками отсветы костра. Уже догадывающийся в чем дело, стоявший в двух метрах от Каткова Грошев бросился к нему.

— Куда, Веня? — наклонившись к нему, в отчаянии воскликнул он. — Жив?

И к его великому облегчению, Ларс уже в следующее мгновение поднялся на колени и отнял испачканные кровью руки от лица.

— Что там? — взглянул он на Грошева.

Клоун удивленно и одновременно радостно присвистнул. Пуля, а в том, что это была пуля, он не сомневался, отбила Каткову правую мочку.

— Счастлив твой Бог, Веня! — доставая платок и протягивая его Ларсу, проговорил он. — Чуть левее и…

Он недоговорил и только обреченно махнул рукой. Зажимая рану носовым платком, Ларс согласно кивнул. Действительно счастлив… Если бы он только знал, что отныне его Богом является самая обыкновенная ворона, каркнувшая во все свое воронье горло под руку несостоявшемуся киллеру. Да, впрочем, какая разница, какой Бог хранил его от смерти. Главное, что хранил! В «кресте» Ларс заявил, что напоролся на ветку, и обрабатывающий ему рану лепила, несмотря на ее явно огнестрельный характер, согласно кивнул головой. Ветка так ветка! Вам виднее! Но рану обработал прекрасно…

У Очкарика не верить в историю с веткой были куда более веские основания, и весь следующий день его одолевали сомнения: рассказать или не рассказывать понравившемуся ему авторитету о том, кто собирался отправить его к праотцам. Но так и не решился. Он уже начинал усваивать простую истину, еще более справедливую для «не столь отдаленных»: меньше слышать и ничего не видеть! И вмешиваться в игру, в которой принимали участие такие тяжелые фигуры, как сам Ларс, он побоялся…

Баронин сошел с электрички и уже по привычке осмотрелся. Хвостов не было, и он, не желая тащиться вдоль всей платформы, спрыгнул с нее на землю. Стоял прекрасный октябрьский день. Один из тех, что принято называть бабьим летом. Светило яркое, но уже холодное солнце, в голубом прозрачном небе не было ни облачка, и Баронин с удовольствием вдыхал в себя пахнувший родниковой водой свежий воздух. К даче он шел лесом, светиться ему было ни к чему.

Несмотря на некоторые «издержки производства», Баронин соскучился по Марине и особо виноватым себя не чувствовал.

На дачу он, конечно, не пошел и принялся прохаживаться по лесу, поглядывая на двухэтажный роскошный особняк, вокруг которого на ухоженных клумбах полыхали последние в этом году хризантемы. В дальнем углу участка серебрился на солнце обложенный голубым и белым кафелем десятиметровый бассейн, рядом с которым раскинулся теннисный корт, и налетавший время от времени легкий ветерок сухо шуршал неубранной разноцветной листвой.

Марина показалась минут через двадцать с могучим псом, один только вид которого наводил на самые грустные мысли. И называлось это чудо фила бразилейра. Порода еще редкая для России. И очень дорогая. Среди бойцовых и сторожевых собак она занимала особое место. Фила бразилейру разводили и тренировали не только для защиты хозяина и определенной территории, но и для охоты на… ягуаров. Так что об истинной силе и свирепости этих современных баскервилльских чудовищ можно было только догадываться. Но Баронина, когда он видел женщин с бультерьерами, мастифами, стаффордами и пит-булями волновала отнюдь не мощь и сила этих прирожденных бойцов, а то, что они, предназначенные рвать все живое на куски, находились в слабых женских руках. Ведь все эти так легко выходившие из-под контроля були и питы нередко не слушались даже мужчин и представляли страшную опасность для окружающих. В нормальных странах содержание бойцовой собаки приравнивалось к обладанию оружия, и на право иметь таких собак требовалось специальное разрешение. Глядя на здоровенного пса, способного загрызть быка, Баронин невольно поморщился, представив себе, что может натворить эта псина. Не давая Марине со своим чудовищем выйти за ограду, он негромко, дабы не волновать и без того насторожившуюся собаку, окликнул:

— Марина!

Марина остановилась как вкопанная и посмотрела на приближавшегося к изгороди Баронина с изумлением, к которому непонятно почему примешивался и испуг. Бразилейра слегка опустил свою тяжелую голову и, угрожающе глядя на чужого своими огромными косившими глазами, глухо заворчал.

— Спокойно, Сантос, — слегка дернула за поводок Марина, — все хорошо!

И собака недовольно, как во всяком случае показалось Баронину, взглянув на хозяйку, уселась у ног Марины, продолжая следить за остановившимся у ограды Барониным злыми глазами. А сама Марина, пребывая все в том же совершенно непонятном для Баронина оцепенении, наконец не нашла ничего лучшего, как удивленно воскликнуть:

— Саня?! Ты?

Баронина всегда раздражали подобные вопросы. Можно было подумать, что он по крайней мере двадцать лет отсидел в замке Иф, прежде чем появиться на этой вилле. И он, так и не увидев на лице продолжавшей смотреть на него Марины даже подобия хоть какой-то радости, холодно проговорил:

— Может быть, ты уберешь собаку и пригласишь в дом? Или хотя бы подойдешь ко мне?

— Да, да, конечно, — как-то искусственно засуетилась Марина. — Подожди!

И она направилась к дому. Закрыв собаку в одной из комнат, она вышла на крыльцо и махнула Баронину рукой.

— Заходи!

Баронин вошел в калитку и по выложенной мрамором дорожке направился к дому. Против своего обыкновения, Марина и не подумала бросаться ему на шею и покрывать его страстными поцелуями, одновременно нашептывая: «Как я соскучилась, Саня! Как я соскучилась!» Они прошли на просторную застекленную веранду, и Марина спросила:

— Кофе будешь?

Баронин кивнул. Он уже все понял, и теперь ему было интересно, под каким соусом будет выдано, видимо, уже давно приготовленное блюдо. Он уселся в низкое удобное кресло у открытого в сад окна и взглянул на поглощенную приготовлением кофе Марину. Да, вспомнил он слова поэта, «этот пыл не называй судьбою, быстротечна вспыльчивая связь…».

Через десять минут Марина накрыла на стол и села напротив Баронина. Она явно чувствовала себя не в своей тарелке. Баронин не выдержал. Ему надоели все эти недомолвки и тревожные взгляды, и он в упор взглянул на Марину.

— Может, я не вовремя? Так и скажи! Я уйду! Кто-нибудь должен прийти?

— Нет! — быстро ответила Марина и тут же поправилась: — То есть да! Должна… соседка…

— Ладно, — поднялся со своего кресла Баронин, насмешливо глядя на Марину, — не буду мешать трогательной встрече с соседкой! А то когда еще увидитесь!

— Нет, Саня, не уходи! — проговорила Марина, бросая быстрый взгляд на часы. — Она еще не скоро придет…

За кофе разговор не клеился. Баронин что-то спрашивал, а Марина не всегда впопад отвечала. Но больше всего поразило его то, что она даже не спросила, почему он так долго отсутствовал. Словно это была не она, признававшаяся, что неделя без любимого убивает ее! Но теперь ее, как видно, не убили целых три прожитые без Баронина недели…

— Знаешь, Марина, — в конце концов не выдержал Баронин, — я все-таки пойду! Какая-то у нас с тобой странная встреча… Если у тебя есть, что сказать, то говори, если нет… — развел он руками.

Марина беспомощно, как ему во всяком случае показалось, посмотрела на него и… ничего не ответила. Или, вернее, ответила. Иди! Но когда он, поставив чашку с кофе на стол и встав с кресла, проходил мимо нее, она не выдержала и бросилась ему на шею.

— Да подожди же ты! — уже не скрывая слез, прошептала она.

Баронин ждал. По идее он должен был обнять ее и прижать к себе. Но идеи идеями, а подобного желания почему-то не возникло. Зато было неприятное ощущение, словно он вынужден играть в какой-то насквозь фальшивой пьесе, поставленной провинциальными актерами. Принимать же участие в этом дешевом спектакле ему не хотелось.

— Прости меня, прости! — запричитала вдруг Марина.

— Ну, подожди! — мягко освобождаясь от ее рук, сказал он.

Без особого сочувствия взглянув на залитое слезами лицо, он подвел ее к тахте.

— Приведи себя в порядок! — усаживаясь рядом, произнес он настолько будничным тоном, что Марина даже удивленно посмотрела на него.

Тем не менее вытерла слезы и размазанную по щекам тушь. Но краситься по новой не стала, похоже, ей и на самом деле сейчас было не до косметики. И Баронин, услышав ее наконец-то ровное дыхание, просто и безо всякого надрыва спросил:

— Что случилось, Марина? И за что я должен тебя прощать?

Марина закурила сигарету и, несколько раз жадно затянувшись, взглянула Баронину в глаза. И в них он впервые за эти минуты увидел не только тревогу и растерянность, но и решительность. Время, как видно, не терпело…

— Я больше так не могу, Саня! — выдохнула она. — Я устала!

— От чего ты устала и чего именно ты не можешь? — холодно поинтересовался Баронин, прекрасно понимая, что Марина имела в виду.

— Жить такой раздвоенной жизнью! — нервно сбивая пепел с сигареты себе на джинсы и даже не замечая этого, поморщилась Марина. — Я… я даже не предполагала, что это будет так тяжело! Да, без тебя мне было плохо, но с тобой стало еще хуже! Я все время чего-то жду, чего-то боюсь! Я постоянно вынуждена изворачиваться перед мужем и обманывать его! А он ведь тоже… человек…

— Так не лги! — весело произнес Баронин, тоже закуривая.

— Это каким же это образом? — закашляла, поперхнувшись от неожиданности дымом, Марина.

— Да самым простым! — спокойно пожал плечами Баронин. — Разводись с мужем и переходи ко мне! Вот и все…

Как ни готовилась Марина к этому разговору, но услышав подобное предложение, растерялась. К такому, совершенно неожиданному для нее повороту она была явно не готова.

— Но ведь я… — смущенно заговорила она, — но ведь ты…

— Ну что я, Марина, и что ты? — насмешливо спросил все более и более холодевший Баронин.

— Но ведь ты даже не работаешь! — выговорила наконец Марина застрявшую у нее в горле фразу.

— Ну таких хором, — делая широкий жест рукой и обводя окружавшую их дорогую обстановку, улыбнулся Баронин, — я тебе не обещаю, но на кусок хлеба заработаю!

Да, сейчас, когда по каким-то пока неведомым для него причинам Марина явно темнила, он играл беспроигрышную партию. И в самом деле, не хочешь лгать, переходи ко мне! Беда была в другом, что лгать-то Марина как раз лгала, а вот уходить из своих дворцов в хижины она уже не хотела! Дачи и фила бразилейра сделали свое дело, и способной на жизнь с любимым в шалаше девочки давно уже не было.

Марина же, глядя в насмешливые глаза Баронина и догадываясь, что Баронин не верит в ее нравственное воскресение, повела себя уже чисто по-женски. Тем более, что масла в разгоравшийся в ней огонь подлил сам Баронин.

— Но других, как я понимаю, — усмехнулся он, так и не дождавшись от нее ответа, — тебе не надо! По штату, так сказать, не положено!

— А хотя бы и так! — с неожиданной злостью проговорила она, отшвыривая окурок и переходя в наступление. — Ты, Саня, себя прокормить не можешь! Так куда же еще я! Ты об этом подумал? — уже сорвалась она на крик. — Тоже мужик называется! На хлеб нету!

Она еще что-то говорила, но Баронин уже не слушал ее. Ему было скучно. Он улыбнулся и встал с тахты. Ну вот и все, уже написан Вертер… Не проронив ни слова и даже не взглянув на продолжавшую что-то лепетать бывшую любовницу, он вышел с веранды и по той же мраморной дорожке направился к выходу. С раскинувшейся над ним прозрачной синевы на него медленно летели желтые листья, а на клумбах продолжали полыхать своим прощальным огнем хризантемы. Против ожидания, на душе у него было легко и покойно, словно сейчас она освободилась от давно опутывавших ее невидимых пут. И все же он, наверно, весьма бы удивился, увидев, как исступленно рыдала, уткнувшись лицом в подушку, в эту минуту Марина. Нет, она и не думала менять его на кого-то! Наоборот! Снова потеряв его, и теперь уже навсегда, она любила его в эту минуту так, как не любила даже в их лучшие дни. Но… себя она любила еще больше, потому и попрекнула куском хлеба, стараясь побольнее ударить Баронина, так, чтобы возврата к старому уже не было! Не так давно пришедший домой сильно поддатым муж в пьяном своем откровении заявил ей, что ее мешающий многим сильным мира сего любовник, по сути дела, уже не жилец на этом свете. И очень серьезно попросил ее раз и навсегда забыть о нем, если она, конечно, не хочет еще раз улечься с ним рядом! Только на сей раз не на кровати, а в судебно-медицинском морге, где Барону, как он выразился, давно уже было уготовано место. И хотя на следующее утро, проспавшись, он ничем не напомнил ей о вчерашнем разговоре, Марина поверила ему. Она не была наивной девочкой и прекрасно знала, на какие деньги приобретались и три их роскошные квартиры в городе, и эта отстроенная по последнему слову техники вилла, и две иномарки, и многое, многое другое… А испугавшись, она захотела только одного: как можно быстрее расстаться с Барониным. И рассталась! Только вот почему-то не было долгожданного облегчения. Наоборот! И сейчас, когда она так трусливо и позорно предала Баронина, даже не предупредив его о грозящей ему опасности, ей было невыразимо стыдно. Впервые в жизни Марина увидела себя в истинном свете, и свет этот не очень-то понравился даже ей самой…

Но сидевший в электричке Баронин уже не думал о Марине, мосты были сожжены… Уютно устроившись у окна, он смотрел на осенние пейзажи, и в его душе снова царил несказанный покой. Не доезжая остановки до города, он сошел с электрички и лесом направился в «Загородный» — недавно открытый здесь роскошный ресторан, сработанный в виде сказочного терема. Именно в этом тереме сейчас находился тот самый Владимир Обутов, с которым Баронину уже давно хотелось поговорить «по душам», и о чем еще вчера его предупредил Берестов.

Устроившись в расположенной прямо напротив выхода из ресторана деревянной беседке, скрытой от посторонних глаз в густых кустах, Баронин закурил и принялся ждать. Было тепло, стоял, наверно, один из тех самых последних дней осени, когда «веяло весною». Конечно, он мог бы поговорить с Гориллой и у него дома, но вся трудность заключалась в том, что этот бригадир Клеста почти никогда не бывал один. А посвящать, а заодно и светиться, в свой дела еще кого-то у Баронина не было ни малейшего желания. Ждать ему пришлось недолго, и уже через сорок минут Обутов, и на самом деле напоминавший обезьяну, низкорослый и коренастый парень с длинными руками и почти скошенным лбом, вышел из ресторана. Правда, к неудовольствию Баронина, его сопровождали трое молодых людей, по всей видимости, это были те самые «деловые» из Уссурийска, с которыми он и прибыл обсуждать свои дела в «Загородный». И в лес они направлялись, как успел заметить по выражению их лиц Баронин, наполненные явно противоположными чувствами. И если Обутов явно испытывал неуверенность и даже страх, то «деловые» были преисполнены мрачной и не предвещавшей их спутнику ничего хорошего решимости.

Пропустив шедшую в напряженном молчании компанию метров на пятнадцать, Баронин осторожно двинулся за ними. Он уже не сомневался, что ему предстоит увидеть самую обыкновенную разборку. И не ошибся. Как только компания скрылась в густой тайге, один из «деловых», здоровый, где-то под метр девяносто боец, обхватив сразу побледневшего Гориллу за горло левой рукой, правой вцепился ему в волосы и откинул голову назад. Второй парень, сухощавый и расслабленный тем самым расслаблением, которое вырабатывается долгой работой на ринге, не поднимая рук, что выдавало в нем мастера высокого класса, принялся наносить удары по животу Гориллы так, словно перед ним находился не живой человек, а боксерский мешок. Правда, пока он тщательно дозировал их силу, стараясь раньше времени не вырубить наказуемого и заставить его не только помучиться, но и поразмыслить над бренностью всего земного. Если, конечно, Обутову были доступны подобные размышления. Но бил он его все же достаточно чувствительно, и каждый удар сопровождался нецензурным выражением и не менее громким стоном. У специалистов подобное избиение называлось «массажем живота». И если человека не забивали насмерть сразу, то два-три месяца в больнице и пожизненная работа на лекарства пострадавшему были обеспечены.

Третий «деловой», по всей видимости старший в этой далеко не святой троице, одетый в элегантный серый костюм молодой человек лет тридцати, с красивым и холодным лицом, с явным удовольствием наблюдал за экзекуцией и одобрительно покачивал головой в такт с наносимыми Обутову ударами. Но вот, докурив сигарету, он отшвырнул окурок и приказал палачам остановиться, глаза его сузились, а лицо приняло злобное и даже какое-то хищное выражение. Полоснув избиваемого недобрым и не предвещавшим ему ничего хорошего взглядом, парень, брезгливо оттопырив тонкую губу, процедил:

— Ты думал, сучара, раз мы далеко, то нас можно кинуть как последних фраеров? Ничего, сейчас ты убедишься, что мы не фраера! И скажи еще спасибо, что мы отработаем тебя сами и ничего не скажем Клесту, как ты и его попытался наколоть!

Баронин насторожился и невольно смерил глазами разделявшее его от говорившего расстояние. Да, видно, никогда не бывать ему в этой жизни зрителем, и рано или поздно придется выходить на арену. Гориллу просто-напросто могли убить, а он был ему позарез нужен хотя бы минут на пять живым.

К парню в сером костюме он подкрался со спины, и подувший в его сторону ветер обдал его запахом «Мальборо» и дорогого лосьона. И этот смешанный аромат он почувствовал еще сильнее, когда, покрыв двумя мощными прыжками разделявшее их расстояние, схватил парня левой рукой за волосы, а правой сильно ткнул ему в ребра.

— Стой спокойно! — проговорил он, хотя опешивший парень даже и не думал вырываться. — Я поговорю с Гориллой и верну его вам!

Впрочем, опешил не только заложник, но и истязавшие Обутова бойцы. И теперь, стоя на месте и не решаясь идти на помощь, они хмуро смотрели на выскочившего из леса словно черт из шкатулки мужика, державшего, как им показалось, на прицеле их главаря.

— Говори! — пожал тот плечами, видя, что пока ничего серьезного ему не грозит.

— Отойдите вперед на десять метров! — приказал Баронин. — Так, чтобы я вас всех видел!

Вытащив из висевшей под пиджаком парня кобуры «беретту», он слегка подтолкнул его стволом, и тот медленно двинулся в указанном ему направлении. Через несколько секунд к нему присоединились подельники, и Баронин, не спуская с них настороженного взгляда, направился к сразу же без сил рухнувшему на землю Обутову. И тот помутневшими от боли и страха глазами без особого энтузиазма смотрел на приближавшегося к нему опера. Он уже догадывался, что Барон появился в лесу не случайно, и ничего хорошего от незапланированной встречи не ждал. Баронин, сразу давая понять бригадиру, что он не ошибся, сильно ткнул его пистолетом в плечо.

— Кто приказал убрать Попова? — спросил он, сверху вниз глядя в маленькие и хитрые глазки Обутова и в какой уже раз удивляясь полнейшему соответствию его клички с оригиналом.

— Я не знаю никакого Попова, Барон… — выдавил тот из себя, продолжая сидеть на земле.

— Тот, которого вы повесили на Владивостокской! — напомнил Баронин.

— Ах этого! — ухмыльнулся, потирая правой рукой живот, Обутов, словно воспоминание об этом доставляло ему несказанное удовольствие.

— Да, того самого!

— А вот и не скажу! — вдруг рассмеялся Обутов.

— Скажешь, гнида! — снял пистолет с предохранителя Баронин, приставляя его ко лбу бригадира.

Тот съежился, и в его налитых злобой глазках плеснулся страх обезьяны, на которую охотник наставил карабин. И, не выдерживая уже напряжения последних минут, он вдруг заорал во все горло:

— Стреляй, мент поганый! Пристрелишь, так хоть от мук избавишь!

И тут случилось неожиданное. Спокойно курившие до этой самой минуты в отведенном им Барониным месте «деловые» при слове «мент» кинулись врассыпную по кустам. Проводив их глазами, Баронин снова взглянул на Обутова.

— Так как? — спросил он, поднимая пистолет на уровень его лба. — Скажешь?

— Я не знаю… — упрямо покачал головой тот, и в глазах его сверкнула ненависть.

Баронин решил больше не тратить слов впустую. Схватив побледневшего бригадира за шиворот, он приподнял его и с силой ударил задницей об землю. Завизжав от пронзившей его словно электрическим током боли, тот распластался на земле и схватился обеими руками за ногу Баронина.

— Кто? — повторил тот.

И Обутов не выдержал. Понимая, что от Барона его не спасет уже никто, а шанс залечь на дно у него имеется, он выдохнул из себя имя пославшего его на Владивостокскую человека.

— Потом он приказал мне убрать и исполнителей… — продолжая морщиться от боли, проговорил он, хмуро глядя на Баронина.

— Это ты следил за нами, когда мы ездили на кладбище?

— Да…

— А кафе… тоже твоих рук дело?

— Да! — видно полагая, что смерть вора ни в коей мере не заденет бывшего или, черт его уже разберет, настоящего мента, слабо улыбнулся Обутов.

И… ошибся… Гулко рявкнула «беретта», и бывший бригадир уставился в высокое небо, по которому ветер с остервенением в эту минуту гнал серые облака, уже незрячими глазами. Баронин протер рукоятку «беретты» и, поморщившись, бросил ее на труп. Никаких угрызений совести он не испытывал, ибо не видел никакой надобности в пребывании на земле подобных горилл…

В Николо-Архангельск Баронин вернулся около пяти и сразу же позвонил Зое на работу. К его удивлению, взявшая трубку девушка ответила, что Лукина заболела. В полном недоумении, к которому уже примешивалась тревога, он повесил трубку. Вчера в одиннадцать вечера он говорил с Зоей, и она ни словом не обмолвилась о своем недомогании. Дав отбой, Баронин позвонил ей домой, но Зои не было и там. Решив, что она у врача, Баронин поехал к себе, на квартиру уехавшего за границу брата Берестова. Но по-настоящему он встревожился уже вечером, когда, спустившись в автомат, снова не дозвонился до Зои. И, уже не сомневаясь, что случилась беда, поехал к ней домой. Да, он отчаянно рисковал, но пребывать в неизвестности дальше уже не мог. От одной только мысли, что Зоя стала жертвой его разборок с убийцами Миши и Туманова, его прошиб холодный пот.

В квартире, которую он открыл своим ключом, никого не было. А вот на кухне он обнаружил листок бумаги, исписанный крупным почерком. С тяжелым сердцем Баронин прочитал:

«Если не хочешь, чтобы Зойка отправилась вслед за своим мужем, — гласили каракули, — сиди у нее дома и жди нашего звонка! И никуда не рыпайся! Тебе же дороже выйдет!»

В сердцах скомкав записку, Баронин тяжело опустился за стол. Ну вот и все, приехали! Теперь он безоружен! И что толку от всей его конспирации? Зою он не отдаст ни за какие сенсационные разоблачения! Слишком велика цена для всей этой сволочи! Его снова посадили на поводок, и теперь ему оставалось только сидеть и ждать, когда на него наденут намордник.

Баронин закурил. Да, случилось самое страшное, ибо заложником его борьбы стал не просто невинный, но и родной ему человек! И представив Зою в комнате со стерегущими ее мордоворотами, жадно пожирающими ее глазами, он скрипнул зубами. Зоя могла спровоцировать кого угодно! И не случайно с нее, к явному неудовольствию своих дам, долго не сводили восхищенных глаз мужчины на пляже! Впрочем, она и в одежде могла дать фору многим! Хотя особенно винить себя ему было не в чем. Рано или поздно, но Зоя обязательно пошла бы в ход. Как-никак жена его друга и близкий ему человек… Но почему она, а не Марина? Не его, пусть и бывшая, но все же любовница? Не потому ли, что муж Марины был крупным бизнесменом, имевшим тесные связи с тем же Рокотовым и иже с ним? Ответить на болезненный для него вопрос Баронин не успел, в комнате зазвонил телефон.

— Прочитал? — услышал он глуховатый мужской голос.

— Да…

— Все понял?

— Да…

— Согласен?

— Да! — несколько повысил голос Баронин.

— Тогда завтра приедешь двухчасовой электричкой на «Двадцать седьмой километр»… — удовлетворенно, как, во всяком случае, показалось Баронину, приказал неизвестный собеседник. — Выйдешь из третьего вагона и сядешь на скамейку! Договорились?

— Да! А Зою… — начал было Баронин.

— Если сделаешь все так, как тебе говорят, — усмехнулся его абонент, — получишь свою бабу целой и невредимой! И не вздумай шутить, Барон! — В голосе незнакомца послышались угрожающие нотки. — Предупреждений больше не будет! А Зойку мы вернем тебе по частям! Все, будь здоров!

Баронин положил трубку и поднялся из-за стола. Он хорошо знал, что ему теперь делать. Оставив свет на кухне на всякий случай включенным, он закрыл квартиру и вышел из дома все через тот черный ход. Хотя вряд ли за ним сейчас следили. Да и зачем? Он сидел на таком толстом крючке, с которого, по мнению его «благодетелей», сорваться было уже невозможно! И все же осторожность взяла свое. Несколько раз он совершенно неожиданно даже для самого себя резко менял маршруты, но хвоста так и не обнаружил. Где пешком, где на троллейбусе он добрался до центра, где жил так нужный ему в этот вечер человек. Как ответила по телефону его жена, прибытие главы семейства ожидалось с минуты на минуту, и Баронину не оставалось ничего другого, как, усевшись на стоявшую неподалеку в густых кустах скамейку, ждать. Подняв воротник плаща, он привалился к спинке скамейки и закурил. На втором этаже в хорошо освещенной кухне ссорилась какая-то пара. И ссорилась так, что из широко открытой форточки до Баронина долетали отдельные и далеко не парламентские выражения. Он поморщился. Счастливые… Ему бы их проблемы…

Сзади послышались чьи-то шаги, и повернувшийся на их звук Баронин увидел неряшливо одетую парочку. Только алкашей ему здесь и не хватало! И даже не дав суток пять не брившемуся мужчине открыть извлеченный из куртки огнетушитель портвейна, он грубо прикрикнул на них:

— А ну мотайте отсюда, пока не забрал на пятнадцать суток! Живо!

Мужчина приложил руку к губам и вопросительно взглянул на украшенную двумя огромными синяками подругу, закутанную в какое-то невообразимое подобие пальто. И та, будучи, в отличие от своего спутника, еще достаточно трезвой, хрипло выдавила из себя:

— Извини, командир!

— Давай, давай! Топайте отсюда! — с напускной строгостью прикрикнул Баронин. — Только сейчас троих отсюда увезли! Тоже хотите?

Оставшись один, Баронин взглянул на часы. Половина одиннадцатого… Он поморщился словно от зубной боли, близилась полночь, а его Германа все не было! И если он вообще сегодня не придет, чего, кстати, совсем нельзя было списывать со счетов, все задуманное им летело к черту! Завтра с работы его уже не вытащить… Баронин закурил очередную сигарету, и его мысли, словно стрелка компаса, всегда показывающая на север, снова вернулись к Зое. Бедняжка! Скольких нервов будет ей стоить эта ужасная ночь? А скольких уже стоила? И хорошо еще, если только нервов… Ведь если не удастся задуманное, их обоих уже завтра не будет в живых. Такие свидетели не нужны никому… С каждой уходящей секундой вероятность спасти Зою и себя самого становилась все призрачнее…

А в эту самую минуту тоже погруженная в невеселые размышления Зоя сидела на кушетке в небольшой комнате с зарешеченным окном, куда ее привезли сразу же после похищения. Ей было страшно. И за себя и за Баронина. Она не сомневалась, что, прочитав оставленную для него на кухне записку, он пойдет на все, лишь бы только спасти ее. Вот только спасет ли… Для этих людей они представляли собой уже почти отработанный материал. Лишние и к тому же опасные свидетели не нужны никому, и замести следы в Николо-Архангельске, где на много километров вокруг шумела тайга, было проще простого…

Громкие выкрики за дверью оторвали Зою от ее невеселых мыслей, и она невольно прислушалась. Из долетевших отдельных фраз поняла: шумели из-за нее. Но вот голоса умолкли, и она услышала приближавшиеся к ее комнате шаги. В следующее мгновение дверь открылась, и в комнату вошел один из ее похитителей, рослый парень в голубой футболке с короткими рукавами и синих тренировочных брюках. Он являл собою классический тип быка с его могучей мускулатурой, стрижкой под бокс и полным отсутствием мыслей на упитанном лице. Окинув стоявшую перед ним женщину долгим и липким взглядом, он усмехнулся.

— Не скучно? — спросил он неожиданно тонким для его могучей комплекции голосом.

— Нет, — покачала головой Зоя.

Парень помолчал. Но из его глаз сочилось такое страстное желание, что слова уже были не нужны. Он возжелал эту красивую телку сразу же, как только увидел, и убедил-таки своего напарника не мешать ему. Да, им запретили трогать ее, но ведь можно было и по доброму согласию. Тем более, что эта баба была в его глазах уже покойница, как и ее «друг», которого завтра уделают на двадцать седьмом километре. И куда приятнее справить удовольствие на чистых простынях, нежели возиться с ней на покрытой хвоей земле в лесу…

— Есть хочешь? — спросил он, приближаясь к Зое.

— Нет! — снова покачала головой Зоя, делая шаг назад.

— А меня? — жарко дыхнул он на нее, подходя вплотную и кладя свои тяжелые руки ей на бедра.

Зою в это мгновение почему-то поразило не то, что он делал, а то, как такие здоровенные ручищи могут дрожать. В секунду Зоя очнулась от оцепенения. И сделала то, чему ее когда-то учил муж. Не проронив ни звука, она с силой ударила коленом туда, где у парня сильно оттопыривались брюки. Ахнув, Валяпа схватился за ушибленное место и уставился на женщину налитыми кровью глазами. Хотя удар и достиг цели, он был все же слишком слаб, чтобы остановить громилу. И уже в следующую секунду, криво усмехнувшись, Валяпа медленно двинулся на Зою. И та, понимая, что ее уже ничто не спасет, схватила со стола первое, что ей подвернулось под руку. На ее счастье, это было зеркало. С силой ударив им по столу, она разбила его и, зажав оставшийся у нее в руке осколок, холодно смотрела на приближающееся к ней чудовище. И когда до заветной цели ему оставалось сделать всего два шага, Зоя приставила острый осколок зеркала к горлу и громко прокричала, надеясь быть услышанной в другой комнате:

— Если ты, гадина, сделаешь еще один шаг, я убью себя! И вряд ли тебя твои хозяева похвалят за это! Баронин наверняка захочет поговорить со мной по телефону!

Парень остановился, и на мгновение выпрыгнувший из него тигр снова убрал когти. Глаза его потухли, и в них появилось осмысленное выражение. Зоины слова подействовали на него отрезвляюще.

— Ну подожди, сука! — зло выдавил он из себя. — Я тебя во все дыры! Посмотрим, как ты…

Договорить он не успел, поскольку влетевший в комнату его подельник кинулся на него с кулаками. Резко схватив его за руку, он с неожиданной для своего невысокого роста силой развернул его к себе.

— Тебе что, сучий потрох, — брызгая на Валяпу от душившей его злости слюной, прорычал он, — жить надоело?

— Все путем, Сема! — пробурчал окончательно пришедший в себя парень. — Не шуми!

Скривив лицо в каком-то подобии улыбки, он поспешно вышел из комнаты. Успокоившийся Семен взглянул на продолжавшую держать в руке осколок зеркала Зою, и в его потемневших от злости глазах ей почудилось что-то, очень похожее на одобрение.

— Он больше не придет! — заверил он Зою и, улыбнувшись, добавил: — Он у нас вообще озабоченный! А ты, — оценивающе прищурился он, — баба классная! Так что сама виновата…

Зоя не ответила, как это чаще всего и бывает, по-настоящему она испугалась только сейчас, когда все было позади. И, вспоминая случившееся, даже самой себе не могла с уверенностью ответить, привела ли бы она в исполнение свою угрозу. Семен покачал головой и медленно направился к двери. Говоря откровенно, дело было не только в запрете. Ему совсем не хотелось, чтобы первым эту красотку покрывал не он сам, а этот недоделок с одной-единственной извилиной в голове. Да и та вела, насколько он мог уже давно убедиться, отнюдь не в заоблачные дали. Подойдя к двери, он обернулся.

— Может, кофейку? — улыбнулся он. — С тортом? А?

— Давай! — согласилась Зоя, ничего не евшая с самого утра.

Минут через десять Семен под завистливым взглядом Валяпы вернулся с большим серебряным подносом в руках, заставленным кофейными приборами, вазочками с пирожными и вафлями. Поставив поднос на стол, он налил в небольшую чашечку кофе и, положив в нее две ложки песку, слегка забелил его сливками.

— Спасибо за заботу! — усмехнулась Зоя, кладя в блюдце кусок своего любимого «Ленинградского» торта.

Когда Зоя допила кофе, он совершенно искренне посмотрел ей в глаза несколько смутившим ее взглядом.

— А ты молодец, — в его голосе послышалось восхищение, — ничего не скажешь, молодец!

Зоя неопределенно пожала плечами. Не хватало только того, чтобы еще и этот начал признаваться ей сейчас в любви. Но помрачневший Семен, именно сейчас почувствовав всю ту пропасть, которая отделяла его от женщины, молча встал со своего стула и направился к двери. И, только уже открыв ее, не выдержал и снова повернулся.

— Счастлив тот мужик, кому ты достанешься… — негромко произнес он и, тут же вспомнив о том, что она не достанется уже никому, осекся на полуслове и сердито захлопнул за собою дверь.

Зоя грустно покачала головой. Она уже однажды «досталась», и ее обладателя, лежащего в сорок лет на кладбище, вряд ли можно было назвать уж очень счастливым!

А вот будет ли с ней хорошо еще кому-нибудь? Вряд ли… Но она даже сейчас продолжала надеяться в глубине души на чудо. И ей почему-то очень захотелось снова оказаться с Барониным у себя на кухне, слушать его слегка треснутый голос, а потом… Она даже зажмурилась от одной этой мысли. Вот только суждено ли? Она тяжело вздохнула и потянулась за очередной сигаретой…

И все-таки не напрасно, то и дело с отчаянием поглядывая на часы, убивал свои нервные клетки в осточертевшей ему засаде Баронин. В начале второго он, к великому своему облегчению, увидел наконец того, кого, говоря по правде, уже и не чаял увидеть. Выйдя из остановившейся метрах в двадцати пяти от своего дома машины, Володин, а именно такой была фамилия этого человека, махнул на прощанье водиле рукой и, беспечно попыхивая сигаретой, двинулся к дому. Как только он поравнялся с кустами, Баронин негромко произнес:

— Стоять на месте и руки за голову!

Вздрогнув от неожиданности, Володин покорно исполнил приказание и, даже не пытаясь повернуться к Баронину, так, с заложенными за голову руками, и продолжал стоять. Быстро обыскав Володина и вытащив у него из висевшей под мышкой кобуры матово блеснувший в лунном свете «вальтер», Баронин сказал:

— Опусти руки и топай в кусты!

Человек повернулся и, в бледном свете луны увидев так хорошо знакомое ему лицо бывшего опера, изумленно воскликнул:

— Баронин?!

— Баронин, Баронин, — успокоил его тот. — Иди куда сказано!

— Что за шутки, Саня? — сразу же успокоившись, удивленно спросил Володин. — Ты, часом, не рехнулся? А может, — в его голосе послышалась явная насмешка, — ты меня с Симаковым спутал?

— Да нет, — покачал головой Баронин, — ни с кем я тебя не спутал! Мне нужен ты!

— Тогда, значит, рехнулся! — поморщился тот. — Ты что, не понимаешь, чем тебе грозят подобные выходки?

— А ты?

— Что я? — широко раскрыл глаза Володин.

— Ты-то понимаешь, чем тебе грозит встреча со мной?

— Пристрелишь бывшего коллегу? — презрительно усмехнулся Володин. — Будешь мстить за свою глупость? Так не надо было с Ларсом встречаться!

— Пристрелю, — охотно согласился Баронин. — Но не бывшего коллегу, а мразь и подонка! И это будет не местью, а справедливым наказанием!

— Наказанием? — чуть ли не в полный голос воскликнул еще более изумленный Володин. — Да ты что, Баронин, и на самом деле спятил? Да кто ты такой, чтобы судить меня?

— Прекрати орать, — холодно проговорил Баронин, не опуская с груди Володина пистолета, — и делай, что тебе говорят!

Когда Володин оказался в кустах и уселся на лавку, Баронин, глядя ему в глаза, проговорил:

— Сейчас ты позвонишь туда, где держат Зою Лукину, и скажешь, чтобы ее отпустили! Понял?

Как ни владел собой Володин, но на этот раз он не успел среагировать на нанесенный ему удар. И по его забегавшим глазам Баронин понял, что попал в цель.

— Да ты что? — попробовал возразить он. — Совсем, что ли, охерел? Откуда мне знать, кто и где держит твою Зою Лукину?

— У меня очень мало времени, — поморщился Баронин. — Чтобы не вести пустых разговоров, прослушай лучше вот это!

Он вытащил из кармана маленький, размером со спичечную коробку, магнитофон и включил его.

«Здесь все, — услышал изумленный Володин свой собственный голос. — Считайте!»

«Всё в порядке!»

«Засим желаю здравствовать!»

«Подождите! Вот это передайте в Николо-Архангельске!»

«Хорошо!»

«Посошок на дорожку?»

«С удовольствием!»

— Ну как, — выключил магнитофон Баронин, — вспоминаешь четыреста шестой номер в «Золотой гавани»? А, Иван? Прекрасный, я тебе доложу, отель!

Ошарашенный Володин затравленно смотрел на Баронина. Как по мановению волшебной палочки с его лица исчезло нарисованное выражение благородного негодования, которое он так искусно разыгрывал минуту назад.

— Можно закурить? — проговорил Володин, и Баронин с удовлетворением отметил, что начальственные нотки в его голосе сменились просительными.

— Кури! — кивнул он.

Володин закурил и долго молча дымил. Потом с явным сожалением взглянул на Баронина.

— Дурак ты, Саня! — прочувствованно произнес он. — Куда ты лезешь? Ведь задавят как муравья!

— Это не твоя забота! — пренебрежительно махнул рукой Баронин. — Пока во всяком случае банкую я! И тебе не обо мне, а о себе думать надо! Мне терять нечего! Да и не жаль мне тебя… — закончил он с брезгливостью в голосе, снимая пистолет с предохранителя.

Володин невольно отодвинулся назад, словно это могло его спасти от пули, и лицо его побледнело. Это были уже не шутки, а об оставленных им на озере Ханка трупах он был уже наслышан. А ведь там на Баронина были спущены не какие-то уголовные шавки, а самые настоящие волкодавы! Да и терять ему уже действительно нечего! Приговор был вынесен и обжалованию не подлежал!

— Ладно! — решительно поднялся он с места. — Откуда будем звонить?

— Здесь, — Баронин кивнул в сторону парка, — есть автомат… Но помни, я не промахнусь!

— Помню, — ухмыльнулся Володин. — Я все запомню, Саня! Только вот что ты собираешься дальше делать? Уйдешь со своей Лукиной в подполье? Ну что же, — насмешливо договорил он, — с нею можно! Любое подполье раем покажется! А потом? В бега? Так ведь далеко не уйдешь, Саня! Смею тебя уверить!

— Если смеешь, то уверяй! — холодно отрезал Баронин.

По его тону Володин понял, что дальнейшие уговоры не приведут ни к какому результату. Оставшиеся двадцать метров пути они прошли уже молча.

— Поговоришь со своей сволочью, — проговорил Баронин, когда они подошли к автомату, — а потом позовешь Зою к телефону! И не вздумай шутить, Ваня! Пристрелю на месте!

Хмуро кивнув, тот снял трубку и принялся набирать номер, и Баронин, дабы напомнить Володину о своем обещании, слегка надавил ему стволом пистолета на ребра.

— Это я! — властно произнес Володин, когда на том конце провода сняли трубку. — Ситуация изменилась! Бабу сейчас отпустите… Что? Нет, провожать и отвозить ее никуда не надо! Позови ее к телефону! — И он передал трубку Баронину.

— Зоя, — заговорил тот, продолжая свой неприятный массаж стволом «вальтера», — это я! Сейчас тебя отпустят… Возьми такси и приезжай на Сосновую улицу! Я тебя встречу у входа в парк! Поняла? Тогда все, до встречи и ничего не бойся! А теперь дай трубку подходившему к телефону! Повтори еще раз! — приказал он Володину, протягивая ему трубку.

— Все, отпускай! — также властно проговорил Володин. — Сам будь на месте, завтра мне понадобишься!

Он повесил трубку и взглянул на Баронина.

— Ну что, Иван, — почти дружески спросил тот, — перекурим это дело, а потом ты расскажешь, как дошел до жизни такой!

Они вошли в парк и, остановившись недалеко от центральных ворот, куда должна была приехать Зоя, закурили. Володин, понятно, размышлял о себе. Что там говорить, вляпался он здорово, и ему уже в любом случае не отмыться! Он даже не сомневался, что уже очень скоро Баронин, пользуясь случаем, вывернет его наизнанку. И еще неизвестно, отпустит ли его? А ну как кокнет? На кой черт ему лишняя головная боль? И если даже не тронет его, то как объяснит свое поведение хозяевам? Скажет правду? Себе дороже! Не простят и за ненадобностью уберут… В этом тоже можно было не сомневаться…

— Ну так как, Иван, — насмешливый голос Баронина оторвал Володина от его невеселых дум, — расскажешь за жизнь-то?

Печально улыбнувшись, Володин театрально развел руками, и Баронин в какой уже раз в своей жизни услышал незамысловатую историю о том, как хорошо иметь деньги и как плохо жить без оных.

— Да-а, — насмешливо протянул Баронин, когда Володин окончил свою меркантильную исповедь, — тяжело тебе, бедняге, пришлось! Ничего не скажешь! А сколько тебе заплатили, — в голосе Баронина зазвенел металл, — за Мишку Лукина?

И по тому, как вздрогнул не ожидавший подобного выпада Володин, он понял, что его удар снова попал в цель.

Зная, кем был Лукин для Баронина и не желая злить его, Володин попытался было пойти в несознанку.

— Шутишь, Саня? — напряженно и как-то деревянно улыбнулся он. — Или ты хочешь вообще все на меня списать?

Вместо ответа, Баронин снова включил магнитофон, и, уже к своему настоящему ужасу, Володин услышал свой разговор с Лукиным в тот вечер, когда ему приказали убрать его.

— Я тебя предупредил! — холодно произнес Баронин и, брезгливо прищурившись, поднял «вальтер» на уровень лба сразу же осунувшегося Володина. И тот, прочитав в холодных глазах бывшего коллеги свой смертный приговор, сразу же раскис. Умирать ему явно не хотелось… И Баронин, дабы подтвердить всю серьезность своих намерений, спустил курок. Взвизгнув, пуля расщепила тонкое деревце метрах в пяти от Володина. И того прорвало.

— Мишка вышел на сына Рокотова и какого-то связанного с ним корейца… — хмуро и не глядя на Баронина, выдавил он из себя признание. — За это и поплатился!

— А чем занимался Попов?

— Убей Бог, не знаю, Саня! — покачал головой Володин, краешком глаза наблюдавший за пистолетом, который по мере продолжения беседы и заинтересованности Баронина опускался все ниже и ниже.

Он уже твердо знал, что ему делать. Заговорить, усыпить бдительность сенсационными признаниями, а потом попытаться действовать! И только так! Другого выхода нет!

— Ну а зачем подставили Ларса? — последовал новый вопрос Баронина, который действительно слегка притупил бдительность.

Обрадованный тем, что Баронин перешел пока на другую тему, Володин сразу же быстро и, что самое главное, совершенно искренне ответил:

— Тоже не могу сказать тебе! — покачал головой он. — Ведь я, — поспешил пояснить он, — простой исполнитель! Мне говорят, я делаю! Да и зачем мне лишние знания, Саня? Сам знаешь, радости от них мало…

Да, уж это Баронин знал хорошо. Да и вряд ли Володина, обыкновенного громилу в милицейских погонах, будут посвящать во все тонкости разыгрываемой партии. По сути дела, он был обыкновенным псом, которого натравливали на неугодных. Но… любой пес знал своего хозяина, и Баронин уже собирался поинтересоваться на этот счет, но Володин опередил его.

— Дай, пожалуйста, прикурить, Саня! — попросил он.

Баронин переложил пистолет в левую руку и протянул ему зажигалку. Володин щелкнул и прикурил. Возвратив ее владельцу, он несколько раз с наслаждением затянулся. И вдруг на его лице появилось выражение тревоги и недоумения. Глядя куда-то мимо Баронина, он ахнул.

— Ничего себе!

Забывшись, Баронин инстинктивно повернулся, и в следующее мгновение собравшийся в пружину Володин прыгнул на него. Он выбил пистолет, но поднять его уже не успел. Мгновенно пришедший в себя Баронин, понимая, что промедление уже не подобно, а равняется смерти, выполнил в прыжке любимые им ножницы и нанес носком правой ноги страшный удар по горлу Володина. Громко захрипев, тот упал на колени и, постояв в этой позе пару секунд, уткнулся лицом в сухие листья и затих. Ему уже были не нужны спрятанные у него на квартире тысячи долларов, золото и платина…

Баронин холодно и безо всякого сожаления окинул поверженного противника внимательным взглядом, хорошо зная, что после таких ударов шансов выжить не оставалось ни у кого…

Он поморщился. Конечно, смерть Володина не входила в его планы. Но тот сам выбрал свою дорогу… Спрятав пистолет в карман, он быстро затащил труп в густые кусты и забросал опавшими листьями. Потом внимательно осмотрелся. Стояла ночная тишина, изредка нарушаемая срабатывавшей сигнализацией на машинах. В эту ночь не спал, видимо, не он один. Он направился к входу и, встав в кустах, принялся наблюдать за улицей. Но на этот раз Бог хранил его, и уже минут через двадцать он увидел подъехавшую к парку машину и выходившую из нее Зою. Шофер что-то сказал ей через окно, видно, предлагал продолжить путешествие. Зоя улыбнулась и отрицательно покачала головой. Оставшись одна, она сделала несколько шагов к входу в парк и остановилась.

— Зоя! — прижавшись к ограде, негромко позвал он.

И уже через секунду он почувствовал у себя на шее ее руки и горячие губы, исступленно целующие его…

— Ну что ты, Зоенька! — мягко проговорил он, ласково гладя давшую наконец выход слезам женщину по спине. — Успокойся, все позади!

А она, оторвавшись от него, смотрела ему в глаза и словно заводная повторяла одну и ту же фразу:

— Если бы ты только знал, Саня, если бы ты только знал!

Баронин крепко поцеловал Зою в губы. Он знал…

Потом они долго шли по каким-то мрачным переулкам. Ловить машину у центральных ворот парка, в тридцати метрах от которых лежал спрятанный в кустах труп работника прокуратуры, Баронин не стал. Так, пешком, они и добрались до того дома, где он жил. Пока Зоя плескалась в ванной, он приготовил ужин, налил две большие рюмки коньяку.

— Ну что, — ласково посмотрел он на женщину, — за встречу?

— За встречу, Саня! — чокнулась с ним Зоя и выпила коньяк до дна.

Закурив, Баронин молча смотрел на нее. А потом, неожиданно для самого себя, сказал:

— Я нашел убийцу Миши, Зоя… и наказал его…

Зоя вздрогнула и резко подняла голову.

— Его, — грустно проговорил Баронин, — убили не бандиты…

Зоя ничего не ответила. И внезапно рассказал ей вкратце всю свою одиссею. Без ненужных, понятно, подробностей вроде Ингрид и Ларисы. И снова Зоя промолчала.

Они просидели почти до утра. В половине седьмого Баронин наконец поднялся из-за стола.

— Ладно, Зайка, — улыбнулся он, — пора и отдохнуть… Я постелил тебе в спальне…

Он подошел к женщине и ласково поцеловал ее в голову. Потом отправился в кабинет и улегся на диване. Мысли его, надо сказать, были сейчас заняты совсем не Володиным…

И его словно накрыло теплой и ласковой волной, когда тихо скрипнула дверь и Зоя улеглась рядом с ним и тесно к нему прижалась.

Они проспали до трех часов. Взглянув на часы, Зоя ахнула и вскочила с кровати.

— Что случилось? — удивленно посмотрел на нее Баронин.

— Ничего, Саня! — улыбнулась та. — Просто мне надо на работу! Я и так уже опоздала!

— Да ты что? — пожал плечами Баронин. — На какую еще работу? О работе ты пока забудь!

И только тут окончательно проснувшаяся Зоя вспомнила, что, по сути дела, находится на нелегальном положении. Снова усевшись на кровать, она посмотрела на Баронина. В ее огромных глазах застыло недоумение.

— И что же мне теперь делать? — спросила она.

— Не тебе, — мягко поправил ее Баронин, — а нам… А тебе, — после небольшой паузы продолжал он, — надо уехать! От греха подальше… Да и у меня будут связаны руки, если я буду знать, что тебе грозит опасность!

— И куда же мне ехать? — несколько растерянно спросила Зоя.

— Надо подумать… — поднялся с кровати Баронин. — А для начала давай хотя бы позавтракаем, а заодно, — улыбнулся он, — и пообедаем!

— Да, да, конечно, — засуетилась Зоя, тоже поднимаясь с кровати. — Иди мойся, а я что-нибудь приготовлю!

Накинув халат, Баронин отправился в ванную. Ледяная вода быстро привела его в чувство.

Он грустно усмехнулся: впереди снова маячила разлука! Оставить Зою в Николо-Архангельске он не мог даже при всем своем желании. Теперь его будут разыскивать с утроенным старанием. Что-что, а сопоставить смерть Володина с исчезновением Зои они сумеют… И он вдруг вспомнил слова бывшего коллеги, лежавшего сейчас, наверное, в морге.

«Дурак ты, Саня! Куда ты лезешь? Ведь раздавят как муравья!»

Все правильно! И точно раздавят! Если, конечно… сумеют…

Когда, закончив растирание, Баронин вышел, Зоя сидела в кухне и внимательно смотрела по телевизору последние известия. А послушать там было что и ему самому. Как явствовало из рассказа диктора, организованная преступность города в эту ночь не спала, и результатом ее бодрствования явилось убийство одного из ведущих сотрудников правоохранительных органов Ивана Антоновича Володина. Скорбным голосом диктор перечислял многочисленные заслуги покойного и его вклад в дело очищения общества от поразившей его скверны. Особо он остановился на потрясающих человеческих качествах зверски убитого Володина, снискавших ему всеобщее уважение всех, кто его знал: честности, удивительной скромности и отзывчивости…

Баронин усмехнулся. Да, в честности покойному отказать было невозможно.

Отдав дань памяти убитого, диктор перешел к экономическим новостям, главной из которых являлось решение правительства приватизировать николо-архангельское пароходство, одно из самых крупнейших в стране…

Зоя выключила телевизор и повернулась к Баронину, и в ее широко открытых глазах он увидел выражение ужаса. Только сейчас до нее дошла истинная цена ее освобождения. Как и на всякую женщину, на нее сильно подействовали причитания диктора о двух оставленных на произвол судьбы сиротах. И чтобы раз и навсегда раздать сестрам по серьгам, Баронин жестко сказал:

— Этот святой мученик выстрелил Мишке в затылок…

Зоя вздрогнула и как-то странно покачала головой. Да, причинившее ей страшные страдания зло было наказано, но никакой радости на ее задумчивом лице Баронин не заметил. В этот скорбный для ее памяти час она открылась ему с новой стороны. И может быть, впервые в своей жизни Баронин с горечью подумал, что человек, способный радоваться смерти себе подобного, кем бы он ни был, уже, наверно, по большому счету не человек. Хотя… вряд ли человечество потеряло хоть что-нибудь с уходом в мир иной того же Гориллы, скорее приобрело…

Зоя подошла к Баронину, обняла его за шею, и он услышал ее горячий шепот.

— Мне страшно за тебя…

Понимая, что слова бессмысленны и Зоя не та женщина, которую успокаивают словами, Баронин ласково поцеловал ее. Утешить Зою ему было нечем, он и на самом деле скользил по краю очень глубокой пропасти, а сорваться в нее было куда больше шансов, нежели сохранить равновесие.

— Саня, — как-то смущенно проговорила вдруг Зоя, — а может быть, мы… вместе…

Откинувшись назад, она в упор смотрела ему в глаза, и в ее взгляде застыла мольба. А когда Баронин покачал головой, она, уже не сдерживаясь, заговорила горячо и убежденно:

— Чего ты добьешься, Саня? Накажешь еще двух-трех мерзавцев, на место которых уже завтра встанут новые? А за это получишь пулю? Так не стоят они, Саня, твоей жизни! Поверь, не стоят! А ты подумал, — голос ее дрогнул, — что будет со мной, если… ты… если тебя…

Слушая Зою, Баронин испытывал странное чувство, словно прикоснулся к чему-то сокровенному.

— Зоя, — мягко сказал он, — я хочу, чтобы у нас с самого начала все было ясно… Я все понимаю, но, — грустно улыбнулся он, — стать другим уже не смогу… Я тебя люблю, но я мужчина, Зоя, а мужчина не может жить одною любовью к женщине. Он должен жить делом, а у меня это дело отняли… Нет, я не настолько наивен и прекрасно понимаю, что отнял его у меня не Володин и даже не его хозяева, но… это ничего не меняет, Зоя… Я не люблю патетики, но кто, если не мы? Иначе… ничего не получится! Я ведь продолжу игру не только потому, что хочу наказать всю эту мразь. В ней — моя жизнь! Я не виноват, что не родился бухгалтером…

Он помолчал. Может быть, впервые он так четко и просто выразил свое кредо. Игрок… И точнее его определить было невозможно…

— Я понимаю, — ласково погладил он женщину по спине, — это очень трудно… Но решать надо сейчас, Зоя! И знай, — совсем уж мягко закончил он, — обид не будет! Мы с тобой не кухонный гарнитур выбираем…

Крепче обняв его, Зоя прошептала:

— Чего решать, Саня? Все давно уже решено…

Памятуя о Гете, Баронин оторвался от Зои и, переходя от высоких материй к презренной прозе, спросил совсем уже другим тоном:

— У твоего начальника номер с определителем?

— Нет, — удивленно взглянула на него Зоя. — А что?

— А то, — продолжал Баронин, — что ты сейчас позвонишь ему на работу и скажешь, что уезжаешь в Сочи на два месяца в санаторий… Отпустил бы он тебя, если бы ты на самом деле попросила его об этом?

— Наверно, — пожала плечами Зоя. — Ведь я работаю у него по контракту… В принципе я могу ему просто сказать, что ухожу от него, вот и все!

— Тогда сообщай! — подвинул Баронин телефон Зое.

Услышав просьбу Зои, начальник несколько удивился, но тем не менее свое «добро» дал.

— Ну вот, — грустно улыбнулась Зоя, кладя трубку, — я и свободна… Только зачем все это, Саня?

— Если ты бесследно исчезнешь, тебя могут начать уже официально искать через милицию, — пояснил Баронин, — и поверь мне, эти люди пойдут на все, чтобы снова заполучить тебя! Ведь ты — ключ ко мне!

— Вот именно, что ключ! — неожиданно рассмеялась Зоя. — Вчера я была заложницей, сегодня стала ключом!

Баронин тоже улыбнулся, в какой уже раз подумав о неисповедимости путей Господних… Правильно ему сказала тогда Марина! Счастье одних всегда строится на несчастье других! И ничего с этим не поделаешь…

— Вот только куда тебе ехать? — спросил как бы сам себя Баронин. — Родственники у тебя где-нибудь есть?

— Нет, Саня, нету…

— Ну а в Сочи, — улыбнулся Баронин, — я тебя сам не отпущу!

— Это почему? — кокетливо взглянула на него Зоя.

— А по причине ревности! — ответил Баронин.

— Не волнуйся, — ответила Зоя, — я верная… — Помолчав, она вдруг нерешительно посмотрела на Баронина. — Ты меня, конечно, извини, Саня, — как-то робко проговорила она, — но для того чтобы куда-то ехать, нужны деньги, а в нашей семье их, похоже, нет…

— На правах главы этой самой семьи, — мягко улыбнулся Баронин, — я тебя извиняю и сейчас же постараюсь доказать, что ты очень плохо думаешь об этой главе!

Заметив недоверчивый взгляд Зои, он вышел из кухни и направился в кабинет, где стоял его «дипломат». Вытащив из него толстую пачку врученных ему Красавиным долларов, он сунул их в карман халата, и тот сразу оттопырился под их приятной тяжестью. Вернувшись в кухню, он небрежным движением выложил деньги на стол.

— Хватит для начала? — насмешливо спросил он, довольный произведенным эффектом.

Зоя и на самом деле была поражена неожиданному для нее богатству. Но уже в следующее мгновение изумление на ее лице сменилось тревогой и она вопросительно взглянула на Баронина. И тот поспешил успокоить ее.

— На эти деньги я веду расследование… — просто объяснил он, уже зная, куда уедет Зоя…

Да, все случайно в нашем мире. Ни Баронин, ни Бордовский даже не подозревали о существовании зека по кличке Очкарик. И наверно, очень бы удивились, если бы узнали, что во многом их судьбы будут зависеть от того, зайдет ли этот самый Очкарик в каптерку, где пили водку два других зека, или нет. Но… он зашел в нее. Правда, завидев в каптерке невзлюбившего его Коврова, Очкарик хотел сразу же уйти, но, к его удивлению, тот широко улыбнулся и призывно махнул рукой:

— Заходи, Очки!

Удивленный Очкарик окинул Коврова внимательным взглядом, но ничего подозрительного в его облике не заметил. Более того, на его покрасневшем от выпитого лице было написано выражение самого искреннего гостеприимства. И совершенно успокоенный бывший историк подошел к столу, на котором стояла бутылка водки и лежал порезанный крупными ломтями черный хлеб с салом и чесноком.

— Гуляете? — улыбнулся он.

— Ну! — широко ухмыльнулся Ковров, который и сам толком не знал, зачем пригласил этого доходягу.

Впрочем, знал. Ведь именно из-за этой сопли, которую он мог растереть по полу одним движением сапога, его унизили перед всеми. Вязаться с ворами он, конечно, не посмел, но нанесенное оскорбление не забыл, и оно тяжелым камнем отложилось у него в подсознании. И сейчас, когда этот недоделок сам явился пред его мутные очи, это самое подсознание с неожиданной силой вытолкнуло обиду наружу. А Очкарик, смущенный долгим молчанием Коврова, нерешительно переминался с ноги на ногу, подыскивая благовидный предлог, чтобы уйти.

— Выпить хочешь? — спросил все с той же пьяной ухмылкой Ковров.

Полагая, что это не только щедрый жест пьяного человека, но акт доброй воли, Очкарик кивнул:

— Давай!

Ковров налил полстакана водки и подвинул его Очкарику:

— Тяни!

Бережно взяв стакан, тот принялся медленными глотками цедить теплую вонючую водку, которую, судя по ее вкусу, делали на одном из местных подпольных заводов. И в тот самый момент, когда он уже почти допил ее, внимательно наблюдавший за ним Ковров неожиданно для самого себя вдруг сильно ударил ладонью по дну стакана. Это был давно испытанный страшный и подлый прием. Ободок стакана ломал, как правило, не только зубы, но и рвал до костей десны.

Очкарик выронил стакан и, схватившись за окровавленный рот, уставился на Коврова. Из его широко открытых глаз полились слезы. А тот, посчитав дело недоделанным, изо всех сил ударил Очкарика в челюсть. От сильного толчка тот отлетел к противоположной стене и, сильно ударившись затылком о камень, упал на заплеванный все тем же Ковровым пол, орошая его обильно хлынувшей из носа и десен кровью.

— Ты что, Ковер? — удивленно и испуганно взглянул на собутыльника второй гулявший с ним зек по кличке Зоб, тоже не ожидавший от собутыльника подобной выходки.

— Молчи! — уже совсем зверея, проревел тот и, одним прыжком преодолев разделявшее его от лежавшего на полу Очкарика расстояние, сильно поддел его тщедушное тело своим огромным сапогом. Подброшенный страшным ударом бывшего футболиста в воздух Очкарик как-то странно всхлипнул и отлетел от стены метра на два.

— Да ты что, — кинулся к приятелю Зоб, хватая его за рукав спецовки, — на самом деле с ума сошел, что ли? Ведь убьешь!

Впрочем, больше сейчас Зоб заботился вовсе не об избиваемом Очкарике, а о себе. Ковер шел на явный беспредел, а за него теперь, после прихода на зону Ларса, здесь карали, и очень строго!

— Уйди, сука! — вырвал тот руку и с силой толкнул Зоба в грудь, и тот, отлетев в самый угол комнаты, больно ударился спиной о массивную тумбочку. Стоявшие на нем графин с водой и стаканы со звоном рассыпались по полу.

Уже понимая, что Ковра ему не остановить, Зоб так и остался сидеть, привалившись ушибленной спиной к тумбочке, и против своей воли продолжал наблюдать за избиением.

— Он у меня, сучара, на всю жизнь запомнит, — глядя налитыми кровью глазами на все еще не пришедшего в себя Очкарика, проревел Ковров, — как права качать!

Наклонившись к Очкарику, он одним движением сорвал с него брюки, обнажив сухой тощий зад. Подняв все еще безжизненное тело, он швырнул его на стол, жалобно скрипнувший под его тяжестью. Стоявшая на столе бутылка с водкой слетела с него, и по полу потекла водка, тут же смешивавшаяся с кровью. Но Коврову было уже не до водки. Войдя в раж и, возможно, уже не соображая, что делает, он расстегнул брюки и извлек из далеко не широких штанин уже готовый к бою аппарат. Но у него ничего не вышло. Слишком маленьким было отверстие и слишком громоздким орудием наградила Коврова мать-природа. И он, с минуту потыкавшись в задницу Очкарика, так и не смог в нее войти. Разъярившись еще больше, он мощным движением развернул Очкарика к себе лицом. Как это ни удивительно, но очки у того так и остались на лице. Сорвав их, Ковров с силой грохнул их об пол, и стекла разлетелись тысячами мелких осколков по залитому кровью и водкой полу. Один из валявшихся окурков доплыл даже до собутыльника, с ужасом смотревшего на эту картину. Но тот, поглощенный диким зрелищем, даже не обратил на него внимания.

А зрелище и на самом деле было диким. Схватив Очкарика за уши, Ковров буквально натянул его рот на свой орган и задергался в экстазе. При этом его ничуть не смущало, что по нему текла смешанная со слюною кровь. Закрыв глаза, он продолжал мастурбировать до тех пор, пока наконец прямо в горло обезумевшего от боли и унижения Очкарика не ударила тугая горячая струя. Но даже облегчившись, Ковров не успокоился и все еще продолжал «качать» Очкарика. И только насладившись полной мерой, он отпустил Очкарика и убрал окровавленный член в брюки. Посадив Очкарика на стол, он горячо дыхнул ему в лицо ненавистью и перегаром.

— Заложишь, убью, сука! Понял?

И готовому провалиться сквозь землю Очкарику, от страшного унижения не чувствовавшему даже режущей боли в деснах, не оставалось ничего другого, как только кивнуть в знак согласия.

Столкнув Очкарика со стола, Ковров повернул его к себе спиной и сильно ударил его под зад.

— Пшел вон!

Очкарик, громко вскрикнув от боли, вылетел прямо в дверь.

— А ты, — кося налитым кровью глазом в сторону Зоба, понизил голос Ковров, — если что, скажешь, что он первым полез на меня с бутылкой! А вякнешь что-нибудь не то, замочу! Понял?

И Зоб, в глубине души уже чувствуя, что добром все это не кончится, только кивнул, старательно отводя глаза:

— Понял…

Через полтора часа Очкарик с кое-как зашитыми в «кресте» деснами входил в барак второго отряда.

— Тебе кого? — удивленно взглянул дневальный в его мутные глаза. Ему даже показалось, что этот известный на всю зону краснобай пьян.

— Ларса! — скорее прошепелявил, нежели проговорил тот.

— Ларса? — еще больше удивился дневальный, укрепляясь в своем подозрении. — А как прикажете доложить? — с явной насмешкой поинтересовался он.

— Скажи, что я пришел к нему жа шправедливостью… — неожиданно всхлипнул Очкарик и прямо на пол сплюнул продолжавшуюся еще сочиться из разбитых десен кровь.

Понимая, что шутки здесь неуместны, дневальный быстро вызвал шныря и указал на Очкарика:

— Вот, просится к Ларсу…

Шнырь, высокий худощавый парень, с полным ртом золотых зубов, быстро окинув стоявшую перед ним тщедушную фигурку оценивающим взглядом, небрежно бросил «Подожди!» и исчез. Но уже через минуту появился снова и, сверкнув зубами, коротко приказал:

— Шагай вперед!

Пройдя по коридору, они вошли в жилое помещение, и в нос ударил так хорошо знакомый спертый воздух немытых человеческих тел, кирзухи и несвежих портянок. Пройдя мимо двухъярусных шконок, они наконец оказались в самом углу, где на одноместной кровати в белых шерстяных носках восседал Ларс. Повязку с него уже сняли, и теперь о ранении напоминала только небольшая марлевая повязка, прикрепленная к правому уху лейкопластырем. Увидев запомнившегося ему еще по этапу дрожащего Очкарика с разбитыми губами, за которыми уже не было передних зубов, Ларс ласково, как и всегда в подобных случаях, спросил:

— Что случилось, братишка?

Всхлипнув, его душила не столько боль, сколько обида, Очкарик поведал «смотрящему» о том, как его пригласили выпить. Ни разу не перебив едва говорившего парня, тот бросил на золотозубого быстрый взгляд:

— Приведи сюда эту падаль!

Почтительно кивнув, шнырь мгновенно исчез, на всякий случай прихватив с собою двух здоровенных парней из охраны Ларса, которую тот после неудавшегося на него покушения еще более увеличил. Хорошо знакомый ему Ковер обладал достаточной силой, чтобы сокрушить любого, да к тому же был еще и пьян.

— А ты садись, Витя! — все также ласково проговорил Ларс, указывая на стоявшую рядом табуретку. — Больно?

— Нет, — сразу же ответил Очкарик, и в глазах его сверкнула ненависть, — обидно!

Ларс понимающе покачал головой. Да, это было самым страшным на свете: быть ни за что обиженным и не иметь возможности ответить на эту обиду! Да и как этому цыпленку с его впалой грудью отвечать на нее там, где царствовал кулак? Понимая состояние парня, Ларс взглянул на одного из бойцов:

— Налей ему водки, Леня!

Тот метнулся к тумбочке, и спустя несколько секунд Ларс протянул Очкарику наполненный до краев стакан.

— На, Витя, выпей! Будет легче!

Очкарик с благодарностью, с момента ареста с ним никто не говорил с такой задушевностью, взглянул на Ларса и взял стакан. Не отрываясь, он быстро, словно боялся, что его снова ударят, выпил водку и поставил стакан на тумбочку.

— Ничего, Витя, сейчас разберемся! — слегка похлопал его Ларс по колену.

Конечно, Ларс и на самом деле хотел наказать беспредельщика и хоть как-то поддержать ни за что ни про что опоганенного парня. Хотя его поведение в известной степени было рассчитано и на окружающих. Каждый из наблюдавших за подобными сценами, а их на зоне хватало, лишний раз убеждался в «правильности» Ларса. А что еще было зеку нужно?

И когда в бараке появились «эта падаль» и испуганно озиравшийся по сторонам Зоб, зеки глухо зашумели. Вот из-за таких беспредельщиков и нет им жизни! Ковер был еще заметно «под балдой», но как только не осмелившийся врать Ларсу Зоб, запинаясь и торопясь, поведал «смотрящему» правду, наглая улыбка, игравшая на его губах, слетела с них в мгновение ока.

— Что скажешь? — недобро взглянул Ларс в его мутные злобные глаза.

Тот не отвечал. Говоря по правде, Ковров не ожидал такой оперативности от Очкарика и, как он посчитал, подлянки от Зоба. Поэтому чувствовал себя очень неуютно. Он уже прекрасно знал, чем кончится эта разборка, и даже не сомневался, что теперь его опустят самого. Просить прощения было бессмысленно… И он, уже не отдавая себе отчета в том, что делает, вдруг кинулся на брезгливо смотревшего на него Ларса. Но сделал по направлению к нему всего два шага. Стоявший сзади его и не спускавший с него глаз один из телохранителей Каткова мгновенно сделал ему подножку, а когда тот упал, быстро уселся ему на спину и приставил к шее остро отточенную финку. Ларс повернулся к Шраму и едва заметно кивнул головой.

И в следующее мгновение два здоровенных бойца подняли Коврова на ноги, а третий, пользуясь тем, что руки у того были вывернуты назад, быстро и ловко стащил с него брюки.

— Вот это фуфло! — ахнул Шрам, глядя на мясистые ляжки бывшего нападающего. — Как у бабы!

Коврова нагнули вперед, и он с отвращением почувствовал, как чей-то твердый палец со сломанным ногтем сделал в его заднице несколько кругообразных движений, смазывая ее вазелином. И скорее уже подсознательно задергался, пытаясь вырваться. Но куда там! Его держали два бугая, способных удержать на месте даже лошадь. Ему тут же накинули на шею два полотенца и с их помощью согнули под нужным углом. И если бы Ковров попытался вырваться и сейчас, он просто сам себе затянул бы на шее петлю. Единственное, чем он мог двигать, так это глазами. И он отчаянно крутил ими во все стороны. Но это не помогло. Он дернулся и чуть было не потерял сознание, а вошедший в него зек с силой хлопнул его ладонью по ягодице.

— Стоять, Зорька! Стоять!

И он стоял, а возбужденные зеки один за одним харили его, быстро сменяя друг друга. А те, кому не досталось, поскольку уже очень скоро зад Коврова превратился в сплошную кровоточащую рану, кончали прямо на него.

Минут через пятнадцать этой не прекращающейся ни на миг вакханалии этот совсем еще недавно такой наглый парень являл собою страшное зрелище. Залитый с головы до ног спермой и со все сильнее разгоравшимся в его прямой кишке пожаром, он уже ничего не соображал и даже не понимал, что надо надеть на измазанный кровью и спермой зад брюки. А из его мутных от боли и унижения глаз текли крупные слезы.

— Теперь ты, Витя! — наконец пригласили Очкарика принять участие во всеобщем пиршестве.

— Нет, — покачал тот головой, — не… могу…

Ему, не пропитавшемуся еще окончательно духом зоны, было не по себе.

— Ну как знаешь! — пожал плечами Шрам и изо всех сил ударил сапогом по голой заднице Коврова.

— Пшел отсюда, гнида!

И тот, сделав неверный шаг вперед, тут же упал на колени.

— Тебе что сказали, гаденыш? — откуда-то сверху донесся до него окрик Шрама.

С трудом поднявшись на ноги, Ковров натянул на окровавленные ягодицы брюки и, шатаясь и пытаясь схватиться за шконки, двинулся к выходу. Но подержаться за дужки кроватей ему уже не дали. Ибо теперь все, к чему прикасался этот человек, считалось опоганенным, и отныне ему предстояло жить в «петушином углу» со всеми вытекающими отсюда последствиями…

Когда справедливость была восстановлена, Ларс взглянул на продолжавшего сидеть на табуретке Очкарика. И тот не выдержал.

— Вениамин Борисович, — негромко проговорил он, — у меня к вам есть еще одно дело… Конфиденциальное…

Оставшись уже в следующую секунду с глазу на глаз с Ларсом, он шепотом поведал ему о своих тайнах…

Анатолий Дроздецкий уже собирался уходить домой, когда сломалась пилорама. Выразив с помощью частого упоминания матери все то, что он думал по этому поводу, прапорщик зло сплюнул и направился в мастерскую, где делали доски для мебели. Сегодня была пятница, и ему хотелось поиграть с детишками. Да и жена обещала приготовить на ужин что-нибудь вкусненькое. Так на тебе, возись теперь с этой долбаной пилорамой! И хорошо, если ее еще удастся починить сразу! Не идти он, к сожалению, не мог. Зона выполняла срочный заказ, и от него в значительной степени зависело ее будущее благосостояние. Работы велись без выходных, и простой даже нескольких часов выливался в кругленькую сумму…

Повозиться ему действительно пришлось. Полетела электросхема, и он с помощью двух хорошо знавших свое дело зеков восстановил ее только к девяти вечера. Закончив наконец работу, он угостил зеков сигаретами и закурил сам. Спешить домой было уже бессмысленно, дети ложились спать в половине десятого. Но когда он все-таки собрался домой, из-за штабеля готовой продукции совершенно неожиданно для него и его помощников появился Ларс и с ним еще трое, Артист и два телохранителя, бывшие чемпионы России по кикбоксингу.

У прапорщика упало сердце, и он сразу какими-то остекленевшими глазами безучастно наблюдал за тем, как Ларс со товарищи подошел к пилораме и как ни в чем не бывало весело спросил:

— Ну что, справились?

Дроздецкий молча кивнул. Ему не очень нравилось появление «смотрящего» в этот час там, где он никогда не бывал не то что вечером, но даже и в рабочие часы. Да и до пилорамы ему не было никакого дела.

Усмехнувшись, Ларс включил станок, и тонкое лезвие пилы с противным визгом бешено завращалось.

— Хорошо работает! — ухмыльнулся Ларс, бросая многозначительный взгляд на Артиста.

И тот повернулся к помощникам Дроздецкого, тоже озадаченным появлением «смотрящего» и нерешительно переминавшимся с ноги на ногу.

— Пора бай-бай! — насмешливо проговорил он, и те, даже не взглянув на Дроздецкого, быстро покинули мастерскую.

— Да, — похлопав по станине пилорамы рукой, еще раз произнес Ларс, — хорошо работает… Не дай Бог попасть под такое страшилище!

И внимательно взглянул прапорщику прямо в глаза. Тот растерянно улыбнулся. Чего уж там, конечно, лучше не попадать…

— Толя, — выключая пилораму, продолжал Ларс, не спуская с еще более помрачневшего прапорщика глаз, — я не буду тебя пугать, но если ты мне сейчас не расскажешь все, я на самом деле пропущу тебя через этот агрегат!

Прапор вздрогнул. Да, на зоне даже ночная темнота имеет глаза, уж на что он был осторожен, и вот на тебе, пожалте бриться! Но отвечать не спешил, лезть вперед батьки в пекло ему не хотелось. Набычившись, он затравленно переводил глаза с Ларса на его спутников, словно пытаясь угадать, кто же его ударит первым.

Но бить его, во всяком случае пока, никто, похоже, не собирался. Но когда Ларс, продолжая пристально смотреть прапору в глаза, медленно опустил руку в карман, Дроздецкий судорожно сглотнул появившийся у него в горле комок. Из кармана «смотрящий» мог достать как сигареты, так и пистолет. Впрочем, вытащенная Ларсом из кармана пустая гильза подействовала на прапорщика тоже далеко не самым успокаивающим образом. Особенно после того, как Ларс, подбрасывая ее на ладони, вкрадчиво спросил:

— Ты не знаешь, где пуля из этой штучки?

И он еще раз подбросил желтовато-зеленую гильзу на ладони. Еще более насупившийся Дроздецкий только мотнул головой, как ею мотает лошадь, отгоняя надоевших мух.

— Не знаешь! — покачал головой Ларс. — Что ж, — вздохнул он, — тогда я тебе скажу сам! Выпущенная из этой гильзы пуля предназначалась мне! Впрочем, ты и попал в меня! — дотронулся он пальцами до уха, на котором уже не было мочки. — Одного не понимаю, как же ты промахнулся с двадцати метров-то? А, Толя?

Дроздецкий мрачно засопел. Он попал в тупик, и хода у него не было ни в одну из сторон. С одной был Ларс, неумолимый как само провидение. С другой его ожидала веселая троица из электрички, всучившая ему этот проклятый аванс и ожидавшая от него дела. Ну а с третьей — его ждал суд и тюрьма! При условии, конечно, что он до них доживет. Наконец на четвертой стороне его ожидал Жокей с компанией, которую он, по сути дела, подставил! Ведь даже если Ларс и не тронет его сейчас, то те, из электрички, плюс Жокей, не пощадят! Лепить же Ларсу горбатых не имело никакого смысла. Пришел он к нему явно не случайно, и слишком близко находилась страшная пилорама… И он не стал темнить. Рассказав все без утайки внимательно слушавшему его «смотрящему», он тяжело вздохнул и в первый раз посмотрел Каткову в глаза.

— Вот такие дела, Веня…

Ларса мало тронули причитания Дроздецкого о детях, которых те самые нехорошие люди из электрички грозились убить. Но при этом он не испытывал к стрелявшему в него человеку ни малейшего зла. Не он бы, так другой, какая разница…

Молчал и сам провинившийся. Еще тогда в электричке у него было предчувствие, что ничем хорошим эта эпопея не кончится. Так оно и вышло…

— Ну и что же мы будем делать, Толя? — нарушил тишину Ларс.

— Не знаю… — тяжело покачал головой прапорщик. — Перед тобой я виноват, но… — взглянул он на Ларса, — пойми и ты мое положение…

Где-то в глубине души у него еще теплилась надежда.

— Через кого ты передавал наркоту? — думавший о своем, спросил вдруг Ларс.

— Через Баяна… — поморщился Дрозд.

— Это который сначала порезался, а потом умер в «кресте»? — взглянул Ларс на Артиста.

Тот кивнул.

— Когда у тебя кончается срок? — снова повернулся Катков к прапору.

— Через неделю…

— Ну что же, Толя, иди пока домой… к детям! — сказал вдруг Ларс. — Чего-нибудь мы придумаем! Но если ты еще раз выстрелишь в меня, то…

— Да нет, Ларс, что ты! — испуганно воскликнул Дроздецкий. — Что, я себе враг, что ли?

— Ладно, иди!

Прапорщик рассеянно кивнул и поплелся прочь. И было странно смотреть на этого рослого и очень сильного мужика, который шел словно пьяный.

— А кто еще был в ту ночь с ним в палате? — снова спросил Ларс Артиста.

— Вол и Скрипач, — последовал быстрый ответ.

— Что ж, — задумчиво покрутил сигарету в пальцах Катков. — Это интересно, это очень интересно… Я хочу видеть дежурившего в ту ночь санитара!

Услышав приказание босса, один из бойцов быстро покинул мастерскую. Через полчаса перепуганный насмерть вызовом к «смотрящему» веснушчатый санитар предстал перед Ларсом и как на духу выложил все, что ему довелось услышать в ту злопамятную для него ночь…

Следующий день был на зоне банным, а значит, в какой-то степени праздничным. Особенно если учесть, что баня была своя, не за страх, а за совесть срубленная самими зеками, с отличной печкой и небольшим бассейном. А веники? Дубовые, березовые, можжевеловые, смешанные, на любой вкус! Для парилки делались специальные настои из собираемых в тайге целебных трав, благоухавших земляничными полянами и прекрасно прочищавших легкие. И суббот, вносивших в тоскливые лагерные будни хоть какое-то разнообразие, с нетерпением ждали не только зеки, но и обслуживающий зону персонал во главе с самим «хозяином», весьма любившим размять косточки.

В тот день Ларс парился после всех. Полностью расслабившись, он лежал на покрытых простыней горячих досках полка, а Шрам с Артистом в четыре веника трудились над ним в буквальном и переносном смысле в поте лица своего. И похоже, все-таки перестарались. Почувствовав, что веники начинают обжигать его и без того раскаленную кожу, Ларс быстро поднялся с досок и, нацепив шлепанцы, поспешил к выходу из парилки. С ходу забравшись на бортик бассейна, он прыгнул в ледяную воду. Несколько раз окунувшись с головой, Ларс поднялся из купели по широкой гранитной лестнице и направился в небольшой, но очень уютный холл, где на просторном деревянном столе уже давно пыхтел самовар и стояли банки с водой и пивом. Взяв из лежавшей на скамейке стопки розовое махровое полотенце, он закутался в него на манер римской тоги и уселся за стол. Налив из пыхтевшего самовара большую чашку настоянного на таежных травах душистого чая, он с наслаждением сделал несколько небольших глотков. Появившиеся через минуту в холле авторитеты последовали его примеру. Правда, в отличие от своего босса, они потчевали себя водкой.

— С легким паром, Вениамин Борисыч! — усмехнулся Шрам, поднимая рюмку.

— И тебе не хворать, Гена! — улыбнулся Катков. Смотревший на него с улыбкой Ларс неожиданно вспомнил, как они мылись на первой в их жизни зоне какой-то ржавой водой, пахнувшей керосином, и их постоянно торопили — с водой была напряженка и даже этой отвратительной смеси могло не хватить на всех. Но напомнить Грошеву о той навсегда запомнившейся им бане не успел. Воспоминания прервал стоявший за дверью охранник.

— Пришел Скрипач!

— Зови! — недобро покачал головой Артист.

На лице вызванного Скрипача было написано точно такое же выражение заинтересованности и тревоги, с каким рядовые служащие обычно входили в давящие своей роскошью кабинеты крупных чиновников. И в самом деле, попробуй угадай, что ждет тебя за массивными дубовыми дверями, обитыми черной матовой кожей: гнев или милость…

Войдя в холл и поздоровавшись, Скрипач со все тем же выражением тревоги нерешительно остановился, вопросительно глядя на возлежавшего у стола словно римский патриций Ларса.

— Проходи, проходи! — безо всякого выражения проговорил тот.

Но как только Скрипач, не очень-то ободренный холодным приемом, сделал несколько шагов к столу, впустившие его охранники, накинув на него простынку, в мгновение ока спеленали его. Шрам подошел к печке и открыл заслонку, из нее дохнуло сильным жаром и послышалось ровное гудение синего пламени. Расширенными от ужаса глазами, как завороженный Скрипач смотрел на эту страшную топку. Он уже догадывался, зачем ее открыли. В следующее мгновение его подняли и как полено понесли к печке. Сильный жар мгновенно опалил ему веки и брови, и он непроизвольно задергался всем телом. Но… куда там! Из железных объятий, в которые он угодил, не вырвался бы, наверно, сам хозяин тайги. И тогда Скрипач жалобно завыл, как воет холодной зимней ночью отставший от стаи маленький волчонок. Откуда-то издалека, словно из пустоты, до него долетел холодный в своем спокойствии голос Ларса:

— Я сожгу тебя заживо, если ты мне не расскажешь о Дрозде!

Ошарашенный услышанным Скрипач сразу даже не нашел, что ответить. Если он даже и заговорит, то, по сути дела, только отсрочит свою казнь. Для поднявшего руку на вора в законе существовало только одно наказание: смерть… Но слишком близко от него плясало веселое и голодное синее пламя, чтобы продолжать играть в молчанку. И Скрипач едва слышно пролепетал:

— Отпустите! Я все скажу!

И телохранители тут же отнесли его метра на четыре от страшной топки и поставили на ноги.

— Я слушаю! — все тем же ледяным тоном произнес Ларс.

И Скрипач, уже понимая свою обреченность при любом раскладе, быстро, словно торопясь получить свое, раскололся как сухое березовое бревно под ударом тяжелого колуна. Да, он получил от брата заказ на Ларса, но поначалу отнесся к нему скептически. Сам побоялся, а посвящать в это страшное дело посторонних было еще дороже. И только увидев в «кресте» Баяна с изрезанным животом сообразил, какую он может извлечь из этого выгоду. Не учел он только того, что эта дубина Дрозд умудрится не только промахнуться, но еще и засветиться…

Ни один мускул не дрогнул на лице Ларса, внимательно слушавшего Скрипача, словно совсем не о нем, Ларсе, шла речь. Нет сомнений, что заказ шел от тех же самых людей, по чьей милости он попал на пятом десятке лет на нары. Все правильно, то, что страшно делать за деньги, делается за очень большие деньги. И все, надо отметить, было задумано братьями Скрипачами в лучших традициях, а у попавшегося к ним на крючок Дроздецкого и на самом деле не было выхода из того тупика, в котором он оказался.

Он взглянул на Скрипача, и брезгливо поморщился. Какая же все-таки все они слякоть! Ведь даже бровью не повел, посылая Дроздецкого на мокруху, а, попавшись, трясется как осиновый листок…

Так и не удостоив Скрипача словом, он небрежным жестом левой руки приказал его убрать. И бойцы, распеленав побледневшего как смерть парня, чувствовавшего свой конец, вывели его из холла. А вот дальше случилось одновременно удивительное и радостное. Его даже не ударили, а просто сильно толкнули в открытую дверь, но и этого легкого толчка стодесятикилограммового громилы оказалось достаточно для того, чтобы Скрипач вылетел метра на три и врезался в поленницу сразу же рассыпавшихся дров. Изумленный подобным исходом, даже не чувствуя ушибленных ребер, он настороженно оглянулся, но дверь в баню была уже закрыта. Все еще не веря сам себе, он радостно улыбнулся и облегченно вздохнул всей грудью. Нет, все, что угодно, но только не топка! Лазо из него не выйдет!

Правда, Ларса он не понимал… Вот так запросто отпустить человека, который, по сути дела, и организовал на него покушение? Да, он был «правильным» и по возможности миловал, но он же, когда это было необходимо, безжалостно наказывал! А тут?

В глубокой задумчивости Скрипач двинулся к своему бараку. Радость избежавшего смерти сменилась отчаянием приговоренного к ней… А может быть, мелькнула страшная мысль, его отпустили только для того, чтобы держать в заложниках, пока там, на воле, будут колоть брата! А в том, что его будут колоть, он не сомневался, ведь игра далеко еще не конче…

Додумать Скрипач не успел. Словно тень в ясный полдень, быстро метнувшийся к нему из-за высокой поленницы зек с силой всадил ему под левую лопатку тонкую и длинную заточку. Даже не охнув, Скрипач упал на спину, глядя уже ничего не видящими глазами в черное, сплошь усеянное желтыми звездами небо.