Воспоминания американского школьника

6

- Мастер Том! Мастер Том! Пора вставать! - кричит у меня за дверью Китти.

Я вскакиваю как встрепанный. Наскоро одеваюсь и бегу к умывальнику. Брызги так и летят во все стороны. Маленькие озера с островками из мыльной пены разливаются вокруг умывальника.

Раз, два - щеткой по волосам, и я готов.

В столовой над спиртовкой шипит кофейник. Тоненький огонек спиртовки чуть виден на солнце. Кажется, что чайник шипит сам по себе. За столом уже сидит тетушка Эбигэйль. Она держит в руке широкий нож и, оттопырив мизинцы, как рожки, намазывает маслом ровные ломтики хлеба.

Я не знаю, когда встает тетушка. Я никогда не видел ее растрепанной, в халате и утренних туфлях. На ее букольках всегда топорщится свежевыглаженный чепец, и складки на жестком платье лежат как приклеенные.

Я, обжигаясь, проглатываю чашку кофе и хочу вскочить, но тетушка удерживает меня за руку и пододвигает ко мне два яйца всмятку и тартинки с сыром.

Я очень боюсь опоздать в школу. Кое-как покончив с завтраком, я хватаю сумку и бегу через весь город.

Первые дни я так торопился, что приходил в школу раньше всех и каждый раз пугался.

На школьном дворе было тихо и пусто.

«Опоздал... Уже занимаются...»

Я тихонько открывал дверь и заглядывал в гардероб. Но на вешалках ни одной шапки, на полу - ни одной бумажки.

Успокоенный, я выходил во двор, садился на длинную скамейку и поджидал товарищей.

Скамейка вся была покрыта вензелями - в круглых, шестиугольных, квадратных рамках или вовсе без рамок: Г.Б, Г.Б., Г.Б. Это значило Генри Блэк, Генри Блэк, Генри Блэк.

Я сидел на скамейке и болтал ногами.

Первым после меня приходил мальчик с длинной палкой в руке. Палку он всегда оставлял на дворе, потому что мистер Гримшау не позволял нам ходить с палками. Это и был тот самый Генри Блэк, который вырезал все вензеля на скамейке. Жил Генри Блэк далеко от города, и по его сапогам - лучше, чем по барометру, - можно было узнать, какая стоит погода: в дождливые дни сапоги были покрыты коричневой жирной грязью, а в сухие - густой серой пылью.

Потом приходил Чарлз Марден, который в первый же день угостил меня пряником с кайенским перцем. У этого сапоги блестели во всякую погоду. На голове у него была лакированная шляпа с лентой, а на куртке два ряда золотых пуговиц. Никто бы никогда не угадал, что припрятано в карманах этой синей с золотыми пуговицами куртки. Что там может быть, кроме аккуратно сложенного носового платка и записной книжки?

А в карманах у Мардена были тоненькие гвоздики, чтобы прибивать к столу шляпы наших учителей, иголки с нитками, чтобы зашивать рукава их пальто, перец в бумажке, чтобы подсыпать в их табакерки или угощать таких новичков, как я.

Меня-то он больше перцем не угощал. Во-первых, я уж не считался новичком, а во-вторых, мы с ним подружились и вместе воевали с нашими врагами - рыжим Конвеем и его верным спутником Сэтом Роджерсом.

Чарлз Марден усаживался на скамейку рядом с Блэком, и мы втроем, дружно посвистывая, дожидались остальных членов нашей компании. Это были: веснушчатый Перец Виткомб, мой сосед по парте, Фред Лангдон и Бенни Уоллес.

Фреда Лангдона прозвали «Лангдон-изобретатель», потому что он всегда что-нибудь изобретал: точилки для перьев из ореховой скорлупы, щипцы, чтобы вытаскивать мячик из лужи, мышеловку из грифельной доски, старой кастрюльки и куска проволоки.

А Бенни Уоллеса все в классе называли «маленький Уоллес» или «маленький Бенни», а то и просто «маленький». Он и в самом деле был меньше всех в школе. Бенни приходил перед самым звонком. У него не было матери, и он вместе со своей сестрой Мэри вел все домашнее хозяйство.

Мы уже знали: раз пришел Бенни - значит, сейчас будет звонок. На крыльцо выходил мистер Гримшау, он жил в школьном доме, и сам звонил в колокольчик.

Начинались уроки.

Стучали крышки парт, шелестела бумага, визжали перочинные ножи.

Мистер Гримшау подымался на кафедру.

Мистер Гримшау заменял у нас пять учителей. Он учил нас английскому языку, латинскому языку, географии, истории и арифметике. И на всех уроках он вел себя по-разному.

На уроках истории это был торжественный мистер Гримшау. Он стоял на кафедре, как памятник на площади, с поднятой рукой, и рассказывал нам о Джордже Вашингтоне и Аврааме Линкольне.

На арифметике мистер Гримшау был похож на мельника. Весь белый от мела, он стряхивал с ладоней белую пыль и говорил скороговоркой о фунтах, мешках, долларах и центах.

Латинский мистер Гримшау сидел на кафедре с закрытыми глазами и, прижав руку к щеке, будто у него болят зубы, нараспев спрягал глаголы.

А в английском мистере Гримшау было всего понемножку: диктовки он диктовал, закрыв глаза, стихи читал, стоя как памятник, а грамматические правила объяснял у доски, весь перемазанный как мельник.

Кроме мистера Гримшау, у нас было еще два учителя; учитель французского языка - француз Боннэ, и учитель чистописания.

На голове у француза торчал взбитый хохолок, а под подбородком топорщился огромный бант. Садясь на стул, француз бережно раздвигал фалды своего зеленого фрака. А когда сердился - топал ногой в лакированном башмаке, и белый бант дрожал у него на груди, как бабочка, которая собирается улететь. Но мы нисколько не боялись Боннэ и даже нарочно дразнили его, чтобы посмотреть как трясется белый бант.

Зато на уроках чистописания было тихо как в гробу. Все сидели, прикусив языки, и старательно выводили:

Авраам Линкольн справедливо считается бескорыстным патриотом. Прилежание и внимание - украшение примерного ученика.

Мистер Мольбери расхаживал между партами с желтой лакированной линейкой наготове.

Ходил он на цыпочках, еле слышно. Но стоило вам шепнуть словечко соседу или посадить кляксу на разграфленный лист, как линейка с размаху опускалась вам на пальцы. Мистер Мольбери вырастал за вашей спиной точно из-под земли. Глаза у него были как два буравчика, маленькие и острые, и он сразу видел, что делается во всех четырех углах класса.

Мы терпеть не могли уроков чистописания.

Обыкновенно занятия в школе продолжались с восьми до четырех часов. А по четвергам и субботам у нас были полупраздники. В четверг и субботу нас отпускали в двенадцать часов. Это были самые счастливые дни в неделе.

Еще накануне мы всей компанией собирались в углу школьного двора, у большой бочки для дождевой воды, и придумывали, чтобы предпринять завтра.

- Я предлагаю большое состязание в крикет! - кричал Перец Виткомб, взгромоздившись на бочку и размахивая руками. - Но с условием - Конвея и Сэта Роджерса в игру не принимать.

- Нет, уж лучше идем на реку пускать с пристани кораблики, - перебивал Фред Лангдон.

- В лес на Джипси! В лес на Джипси! - орали наперебой Генри Блэк и Чарлз Марден.

- В лес на Джипси! - кричали Уоллес и я.

Фред и Перец сейчас же переходили на нашу сторону.

Прогулки за город были самым любимым развлечением нашей компании с тех пор, как мы нашли тележку. Случилось это вот так. Однажды ко мне пришел маленький Бенни Уоллес. Мы играли с ним в мяч, но потом полил сильный дождь, и мы забрались в конюшню к Джипси пережидать его. В конюшне было темно. Разве что в прятки можно было играть в такой темноте. Мы и стали играть в прятки.

- Белли, а Белли! Что это у вас такое? - закричал вдруг Уоллес из угла. Я побежал к нему, и мы вместе выкатили на свет маленькую тележку, разбитую и ободранную.

- Вот если бы запрячь в нее Джипси, - сказал Уоллес, почесав за ухом, - можно было бы по-настоящему кататься!

- Так давай запряжем! - закричал я.

- Нельзя - она без колеса и вся поломанная.

- Надо ее починить. Побежим, спросим у дедушки.

Мы бросились к дедушке и рассказали о нашей находке.

- В эту тележку запрягали покойного осла Тоби, - сказал капитан Нёттер. - В ней возили покупки с рынка. Потом Тоби умер от ревматизма, а тележка так и осталась. Колесо где-то валяется в конюшне. Почините тележку и можете забрать ее себе.

На следующий день работа закипела. Мы всей компанией принялись за починку тележки. Колесо нашлось, и я сам надел его на ось и забил молотком. Перец Виткомб починил сиденье и все проржавевшие старые гвозди заменил новенькими медными. Чарлз Марден и Уоллес притащили ведерко с краской, кисти и выкрасили тележку в ярко-желтый цвет. Генри Блэк вырезал на оглоблях все наши вензеля.

Тележка удалась на славу, и в первую же субботу мы обновили ее. Каждый притащил из дому, что мог - бутерброды, пирожки, яблоки. Мы уложили наши припасы в корзинку, поставили ее под сиденье и тронулись в путь. Только двое помещались в тележке. Остальные должны были идти пешком, и мы чередовались всю дорогу.

Вместе с нами на первую прогулку отправились два старшеклассника: Джек Гаррис и Фил Адамс. Джек Гаррис был самый сильный во всей школе и лучше всех играл в крикет. Фил Адамс плавал, как щука, и вместе со своим отцом, старым доктором, ходил на охоту. Мы были очень рады, что нам удалось подружиться со старшеклассниками. После той прогулки они так и остались в нашей компании.

Ездили мы и в лес, и на взморье, и в гости к Генри Блэку.

У матери Генри Блэка было две коровы. Генри помогал ей ходить за ними, убирал хлев и косил для коров траву. От него всегда пахло молоком и свежим сеном. Чтобы поспеть в школу, он вставал в пять часов и полтора часа месил ногами дорожную пыль.

Тетушка Эбигэйль терпеть не могла Генри Блэка. Она поджимала губы и с ужасом косилась на его толстые башмаки с присохшей к каблукам грязью.

- От этого мальчика пахнет хлевом, - говорила она. - Он тебе совсем не пара. Его мать простая молочница.

А мне очень нравилась мать Генри Блэка. Она была толстая, веселая, кормила нас простоквашей и ватрушками и никогда не бранила за то, что мы кладем локти на стол и едим ватрушки руками.

Не было ни одного школьника, который бы не любил четвергов и суббот.

Не было ни одного школьника, который бы любил воскресенья.

Каждое воскресенье, ровно в семь часов утра, тетушка, еще прямее и чопорнее, чем всегда, вся в черном с головы до ног, словно только что похоронила родную мать, выплывала в столовую. Из других дверей выходил дедушка - тоже в черном. Тетушка поздравляла нас с праздником и усаживалась за стол.

Дедушка не расспрашивал меня об уроках. Тетушка не бранила за оторванную пуговицу. Оба сидели молча и смотрели в свои тарелки. Я с надеждой оборачивался на шаги Китти. Но и у Китти было постное лицо. Китти торжественно несла перед собой на подносе огромный праздничный кофейник, серебряный, с завитушками, похожий на кладбищенский памятник.

Тетушка разливала кофе, и мы все так же молча выпивали свои чашки.

Обычно после кофе дедушка уходил к себе в комнату. Дедушкина комната совсем не похожа на остальные - тетушкины: в ней нет ни куколок, ни салфеточек. Стены, как в каюте, обшиты деревянными дощечками, и вместо картинок на них висят географические карты; кровать железная, походная, покрыта серым пледом; на большом письменном столе сложены в две стопки толстые книги в кожаных переплетах, на камине песочные часы, компас и подзорная труба.

Но в воскресенье дедушка не уходит к себе, он вздыхает и послушно идет за тетушкой в гостиную.

Тетушка раскрывает толстую Библию в зеленом коленкоровом переплете. Она целый час читает о разгневанных пророках, уличает кого-то в прегрешениях, грозит судом и страшной карою. «Горе непокорным сынам...»

Тетушка поднимает к небу сухую руку и сурово смотрит на меня и на дедушку. Мне начинает казаться, что непокорные сыны - это мы с дедушкой. А дедушка сидит в своем кресле, голова у него покачивается. Заснул.

Ж-ж-ж... - о стекло бьется большая муха с синей спинкой. «Ах, муха ты, муха, верно, и тебе здорово надоело слушать о пророках, которые все чего-то ругаются».

Но вот муха подобралась к форточке, нашла щелку и улетела.

«Повезло тебе, муха. Попробую-ка и я удрать».

Я тихонько встаю и на цыпочках направляюсь к двери.

- Том, ты куда? - спрашивает тетушка и опускает свою тяжелую Библию на колени.

- Тетушка, я только за платком...

- Стыдись, Том, платок у тебя в кармане.

Дедушка вздрагивает и открывает глаза.

- Вы уже кончили, Эбигэйль?

- Нет. Сядь, Том, на свое место и слушай слово Божие. Воскресный день должен быть посвящен Богу.

Я глубоко вздыхаю и сажусь в кресло.

«Хорошо, что этому Богу достаточно одного дня в неделю».

Наконец тетушка закрывает Библию.

- Готов ли твой урок катехизиса, Том? Дедушка проводит тебя в Воскресную школу.

Ну, что же. В Воскресную школу, так в Воскресную школу. Это все-таки веселее, чем слушать тетушкино чтение.

Дедушка тоже так думает. Он быстро встает и хватает свой цилиндр.

Мы выходим на улицу.

На заборе сидит уличный мальчишка и болтает ногами. Дедушка подмигивает мне.

- Что, Том, завидно тебе? Вот его так никто не заставляет посвящать воскресный день Богу.

В школе сидят на длинных скамейках мальчики и девочки. Все прилизанные, чистенькие, в праздничных платьях и курточках. У мальчиков постные лица, а девчонки расправляют оборочки и бантики. Этим только дай нарядиться. За бантик они согласны даже катехизис зубрить.

Возле Переца Виткомба есть свободное место. Я усаживаюсь рядом с ним. Разговаривать нельзя, мы только киваем друг другу головой.

Пастор Гаукинс два часа толкует нам о спасении души, и мы слово в слово повторяем за ним, как надо вести себя и как веровать, чтобы были праведниками.

-... Непокорных ждет Божья кара, - кончает свои объяснения пастор. - Праведные же войдут в селения Господни. Им предстоит вечное воскресенье.

- Перец! Перец! - толкаю я Виткомба в бок. - Никогда не будем спасать свои души. Ты только подумай: вечное воскресенье! Уж лучше прыгать у чертей на раскаленной сковородке.