Воспоминания о Михаиле Булгакове

С. Пилявская Встречи

Вспоминается первая встреча… нет, не встреча это я в первый раз увидела Михаила Афанасьевича в конторе нашего театра у Федора Николаевича Михальского. Запомнился он мне навсегда — так вот он какой, знаменитый автор «Турбиных»!

Необыкновенно элегантный, подтянутый, со все видящими, все замечающими глазами, с нервным, очень часто меняющимся лицом. Холодный, даже немного чопорный с чужими и такой открытый, насмешливо веселый и пристально внимательный к друзьям или просто знакомым.

Как только он вошел, его сразу окружили, — всем хотелось быть ближе к нему, услышать слово или хоть поздороваться за руку.

Мне казалось, что его острый глаз замечал каждого, замечал все особенности, все смешное, все, чем отличаются актеры, когда они у себя, — замечал, чтобы потом одной фразой, одним словом «написать портрет», такой точный по своей сути.

Репетировались тогда «Мертвые души». Строились сцены бала и ужина, где мы — тогдашняя молодежь театра — были заняты. Репетировал Василий Григорьевич Сахновский и готовые сцены сдавал Константину Сергеевичу Станиславскому.

В полутемном зрительном зале — Василий Григорьевич, Михаил Афанасьевич, Владимир Владимирович Дмитриев (в то время художник спектакля, потом он был заменен В. А. Симовым); заходят иногда взглянуть на бал Москвин (Ноздрев), Тарханов (Собакевич), Леонидов (Плюшкин). Так хочется быть поближе, чтобы услышать, о чем они там шепчутся, чему смеются, слушая Михаила Афанасьевича, но мы все пляшем и все здороваемся с Чичиковым — Топорковым — до упаду, до одури!

Хорошо помню Михаила Афанасьевича на генеральной репетиции возобновленных «Турбиных». Взволнованного, потрясенного замечательным исполнением этого тончайшего, глубокого, прекрасного красотой правды спектакля Художественного театра.

Помню встречу его с труппой, когда он читал «Кабалу святош» («Мольера»).

Как же он умел читать! Как раскрывал каждый образ, как доносил его суть, его тайные мысли. Слушая его, казалось, что никто из актеров, самых замечательных, не сыграет так. Казалось, что только он, и никто другой, должен играть эту роль, — и так было в каждой сцене, с каждой ролью.

Прошло много лет, а я помню его голос, его глаза, когда он — Мольер — говорил Мадлене: «Не терзай меня. Страсть охватила меня», — из первого акта, и это тоскливое в последнем: «Мадлену мне! Посоветоваться… Помогите!..»

Были встречи и в «жизни». Ко времени репетиций «Мольера» мы с моим мужем Николаем Ивановичем Дорохиным уже «допускались и в дом» — маленькую квартиру в Нащокинском переулке, со старинной мебелью, с массой книг, необыкновенно уютную, с такой любовью созданную руками жены Михаила Афанасьевича — Елены Сергеевны Булгаковой.

Бывая там среди замечательных людей театра тех лет — актеров и художников, писателей и музыкантов, — мы, скромные молодые актеры, учились понимать, ценить настоящее и на всю жизнь глубоко полюбили этого необыкновенного писателя, драматурга, человека. Полюбили его — почти всегда без улыбки — юмор, его бескомпромиссность в суждениях, его строгий вкус и душевную деликатность.

Как-то, встретясь с Еленой Сергеевной и Михаилом Афанасьевичем вечером в Доме актера, Раевский и мы с мужем с радостью приняли предложение ехать к Булгаковым «досиживать вечер». Уже по дороге Михаил Афанасьевич начал жуткий рассказ о тайнах какого-то старого киевского особняка, в котором происходили самые невероятные вещи.

Рассказ был о том, как Михаил Афанасьевич в давние годы искал в Киеве для своего дяди квартиру. Искал долго и наконец нашел — прелестный маленький особнячок, окруженный садом, а в глубине его виднелась сторожка… Все подходило как нельзя лучше, но… Тут-то и начиналось страшное. Дворник был как-то слишком загадочен, и у него была на штанах, на коленке, синяя заплата (эту деталь надо было запомнить точно). Этот дворник вел себя зловеще и намекал на присутствие в доме нечистой силы.

Тем не менее переезд состоялся. В первый же вечер, когда счастливое дядино семейство сидело за ужином, тетка, взглянув случайно в окно, издала истошный вопль и упала без чувств.

Михаил Афанасьевич быстро обернулся — в окне промелькнул человеческий скелет, а за ним чьи-то ноги, синяя заплата на колене… Затем была погоня за скелетом, была лунная ночь, киевские каштаны… погоня привела к сторожке, была борьба… Он рванул дверь… и… «удушливый пар, пар, и в клубах пара Екатерина Великая, еще одна, еще…». Сознание оставило его, он рухнул у порога.

Оказывается, в сторожке был приют фальшивомонетчиков, где печатались тогдашние сотенные «екатеринки», скелет же зловредный дворник брал из соседней анатомички.

Вот маленький образчик буйной фантазии Михаила Афанасьевича. В моем изложении все это выглядит, конечно, не так. Рассказ был так убедителен, так достоверен, что у меня глаза становились квадратными от ужаса, и только потом я поняла, что это была просто шалость неповторимо талантливого человека.

В этот же вечер была назначена встреча, когда мы должны были прийти слушать знаменитые «Записки покойника».

В назначенный день, придя в Нащокинский, мы застали одну Елену Сергеевну, как нам показалось, чем-то взволнованную. Мы уже собирались откланяться, как раздался звонок и появился Михаил Афанасьевич с маленьким сыном Елены Сергеевны Сережей, у которого рука была в лубке.

— С этим ребенком не соскучишься. Сегодня он для разнообразия сломал руку, — бодро сообщил нам Михаил Афанасьевич.

Несмотря на это происшествие, чтение состоялось. Боже мой, как мы хохотали! Как же было все близко, понятно и как смешно! Повседневная, будничная, дневная жизнь театра, ее большие и маленькие события, люди, начиная с великих и «стариков» и кончая самыми маленькими!.. Как в каждом из них увидено самое главное, самое важное и — вместе — самое смешное! Как интересно было узнавать, несмотря на вымышленные имена, всех их, собранных здесь замечательным талантом Булгакова!

Много раз потом мне доводилось читать «Записки покойника», но это первое чтение автора запомнилось навсегда.

Потом была встреча в нашем подмосковном доме в Пестове, куда Михаил Афанасьевич и Елена Сергеевна приезжали перед своим отъездом в Батум.

Михаил Афанасьевич выглядел возбужденным, помолодевшим. Казалось, что впереди его ждут большие свершения и, наконец, большое признание.

Но после уже не было встреч, а были известия о том, как внезапно вернули с дороги, о том, как принял он этот приказ, и о том, как слег, чтобы больше не встать.

И была встреча поздним вечером в Союзе писателей на Поварской, где он лежал в гробу. И встреча гроба у театра, по дороге в крематорий и прощание перед кремацией.

А спустя несколько лет была еще встреча с Булгаковым. Мы готовили «Последние дни (Пушкин)». Ставили спектакль Станицын и Топорков, художником был Вильямс, выпускал спектакль Владимир Иванович Немирович-Данченко.

Живой, требовательный, взыскательный, строгий художник Булгаков был с нами и помогал нам проникать в поэтический мир великого Пушкина.

У этой замечательной пьесы был трудный путь, и, когда была сделана попытка вычеркнуть ее из жизни театра, Владимир Иванович сказал: «А я горжусь этим спектаклем Художественного театра!» И спектакль пошел и прожил много лет.

Теперь, когда все меньше и меньше остается людей, которым можно задать заветный вопрос — «помнишь?., помните?..» — мне хочется сказать как утверждение:

— Помните! Издавайте, ставьте замечательного драматурга, большого писателя Михаила Булгакова!