Воспоминания о Михаиле Булгакове

Е. С. Булгакова Из дневниковых и мемуарных записей 1933–1970 гг.[87]

Елена Сергеевна рассказывала о Булгакове часами. В ее памяти хранилось многое из того, что невозможно было записывать в 1930-е годы и что теперь, в 60-е годы, она щедро стремилась донести до своих многочисленных слушателей. Она охотно соглашалась: «Да, да! Надо бы все это записать!» Но так и не успела.

Как можно видеть по ее поздним дневникам, ближе всего к работе над мемуарами она была в 1955–1956 годах — в последние годы жизни ее старшего сына Е. Е. Шиловского (1921–1957), помогавшего ей в попытках обнародования наследия Булгакова. В разговорах с ним она вспоминала эпизоды жизни писателя — и некоторые из этих воспоминаний заносила потом в дневник.

В 1960-е годы ей, как нам казалось, уже и не хотелось усаживаться за уединенный труд мемуариста это уже не отвечало ее образу жизни с бесконечным потоком телефонных разговоров и встреч — и деловых, связанных с многочисленными осуществившимися и не осуществившимися публикациями, и тех, что были следствием все растущего общественного поклонения вдове писателя, открытого читающей публикой.

В архиве Е. С. Булгаковой сохранилось несколько листков — кратчайшие наброски возможных мемуаров. Некоторые из этих неосуществившихся мемуарных замыслов можно частично реконструировать.

Вверху листка — несколько фраз, отпечатанных на машинке (Елена Сергеевна иногда прибегала к ее помощи и для черновых записей): «Настоящий писатель создает свои произведения ценой своего здоровья, своей жизни. Он приносит в жертву — это хуже…» — незаконченная фраза зачеркнута красным карандашом.

«Умирая, он шутил с той же силой юмора, остроумия. Рассказывал тархановские истории. Слова С. Ф.». Инициалы эти расшифровываются нами как — «Саша Фадеев». В последний предвоенный год Елену Сергеевну связывали с А. А. Фадеевым короткие отношения — он помогал ее отправке в эвакуацию, лично провожал до вагона, и на нескольких уцелевших страничках ее дневника за сентябрь — октябрь 1941 г. его имя обозначено «С». В записи имеются в виду, по-видимому, слова Фадеева во время его последнего визита к умирающему Булгакову 5 марта 1940 года. В дневнике об этом оставлена краткая запись: «Разговор (подобрался, сколько мог)». В ноябре 1969 года Елена Сергеевна рассказывала нам о потрясении, испытанном собеседником умирающего. Булгаков, собравший тающие силы, шутил, смеялся и наконец, глядя на Фадеева невидящими глазами, сказал:

«— Александр Александрович, я умираю. Если задумаете издавать — жена все знает, все у нее…

Фадеев, своим высоким голосом, выговорил:

— Михаил Афанасьевич, вы жили мужественно и умрете мужественно!

Слезы залили ему лицо, он выскочил в коридор и, забыв шапку, выбежал за дверь, загрохотал по ступеням…»

На нескольких листочках — записи карандашом в одно-два слова: сюжеты повторявшихся, по-видимому, мемуарных рассказов:

«История с афишами.

Батум

Ив. Вас.

Риск».

10 декабря 1969 г. в доме Елены Сергеевны мы рассматривали с ней вместе маленький настольный календарик 1939 г. На летних его листочках ее рукою не раз помечено — «Гроза», «Страшная гроза». Елена Сергеевна рассказывала: «Когда он в то лето читал «Батум» — каждый раз была гроза! Однажды Калишьян пригласил нас в театр на читку. Была жара, июль, я в легком воздушном платье без рукавов. И пока ехали в машине — началась страшная гроза!

Подъехали к театру — висела афиша о читке «Батума», написанная акварелью, вся в дождевых потеках.

— Отдайте ее мне! — сказал Миша Калишьяну.

— Да что вы, зачем она вам? Знаете, какие у вас будут афиши? Совсем другие!

— Других я не увижу».

Размытая дождем афиша, извещающая об авторском чтении пьесы и действительно оставшаяся единственной, хранится сейчас среди материалов архива писателя в Пушкинском доме.

Возможно, какая-то история связана была и с афишами пьесы «Иван Васильевич», снятой с постановки после генеральной репетиции; об этих двух не поставленных при жизни автора пьесах и намеревалась, видимо, написать Елена Сергеевна, но не успела.

Слово «риск» остается неразгаданным. Оно было, во всяком случае, из словаря Булгакова. 28 октября 1968 г., в первую нашу встречу, Елена Сергеевна рассказывала, как однажды Булгаков объяснял ее маленькому сыну Сереже, какая важная часть жизни — риск, — и привел пример: «Понимаешь, твоя мама рискнула — вышла за меня замуж, и вот видишь, как хорошо все вышло, как мы все трое хорошо живем!» И вдруг шестилетний Сергей — он звал Булгакова Потапом — сказал, картавя: «Смот'и, Потап, как бы она еще не 'искнула!»

Расшифровку одной из кратких записей: «Сталин о Булг. (расск. Тихонова — жестко берет…)» — мы отыскали в дневнике Елены Сергеевны. 4 января 1956 года она записала: «Только что ушли Женя с Люсей (Евгений Евгеньевич Шиловский с женой. — М. Ч.). Сидели, вспоминали прошедшее. Женя много расспрашивал… Вспоминала и рассказывала рассказ Александра Николаевича Тихонова. Он раз поехал с Горьким (он при нем состоял) к Сталину хлопотать за эрдмановского «Самоубийцу». Сталин сказал Горькому:

— Да что! Я ничего против не имею. Вот — Станиславский тут пишет, что пьеса нравится театру. Пожалуйста, пусть ставят, если хотят. Мне лично пьеса не нравится. Эрдман мелко берет, поверхностно берет. Вот Булгаков!.. Тот здорово берет! Против шерсти берет! (Он рукой показал — и интонационно.) Это мне нравится!

Тихонов мне это рассказывал в Ташкенте в 42-м году и в Москве после эвакуации — я встретила его около МХАТа».

«Клубника

Малина Станисл.»

Симонов-Рогожск.

Запись относится к тем многочисленным шуточным устным рассказам Булгакова о Станиславском, которые Елена Сергеевна любила воспроизводить с незаурядным актерским мастерством, передавая мимику и дикцию Станиславского. В одном из таких рассказов, нами слышанных, было несколько реплик, передававших беспокойство К. С. том, не кончились ли запасы малины или клубники в подвалах театра, — в этом случае надо послать за ними в Симонов или Рогожский монастырь (отзвук рассказов — в «Театральном романе»: «— Ермолай Иванович! — сурово сказал Иван Васильевич. У нас достаточные запасы клюквы? Прошу вас строжайше проследить за этим»).

Следующая конспективная запись:

«Портрет, подштан. лилов., Бег.

Снач. в спал. над кров.

в общей ком.

в корид.

на полатях».

Мы предполагаем, что это — конспект мемуарного рассказа Елены Сергеевны, слышанного нами от нее в ноябре 1969 г. Это — один из немногих мемуарных сюжетов, которые она успела развернуть в дневнике в последние месяцы жизни. 25 февраля 1970 г. она записала: «Сегодня наконец вернулся ко мне тот портрет Миши, с которого он нарочно соскребывал краску. Портрет этот, кажется, написал какой-то Соколов, что ли. Слабый художник, он пришел к М. А. в 1926–1927 гг., когда гремели Турбины и М. А. неловко было ему отказать, уж очень он бедно выглядел, и М. А. показалось, что ему нужны деньги. На портрете молодой Булгаков (да еще в пору такого успеха!) был похож на Победоносцева (по-моему, во всяком случае, — Мишу это повеселило, когда я сказала). Но портрет висел и висел над шкафом книжным. И вот Миша, убедившись, что я крепко сплю, влезал ночью на стул и постепенно соскребывал краски на лице. А по утрам говорил мрачно: «Это неспроста, это обозначает что-то очень плохое…»

Пока я, случайно проснувшись, не увидела, что Миша в подштанниках стоит на стуле и скребет ножичком портрет. Был пойман с поличным».

Елена Сергеевна описывала далее, как отдавала портрет реставрировать, его испортили, потом исправляли. В устном ее рассказе речь шла и о перемещениях нелюбимого портрета по квартире, с конечным водворением его на антресоли (полати).

Следующая запись:

«Мольер — как задумал».

Речь идет, видимо, о начале работы над пьесой «Мольер». Об этом она успела написать подробнее:

«Как-то осенью 29 года М. А. очень уж настойчиво звал по телефону — приехать к нему на Пироговскую. Пришла. Он запер тщательно все двери — входную, из передней в столовую, из столовой в (его) кабинет, загнал меня в угол около круглой черной печки и, все время оглядываясь, шепотом сказал, что есть важнейшее известие, сейчас скажет. Я привыкла к его розыгрышам, выдумкам, фокусам, но тут и я не смогла догадаться, шутит он или всерьез говорит.

Потребовал тысячу клятв в молчании, наконец сообщил, что надумал написать пьесу.

— Ну! Современную?

— Если я тебе скажу два первых слова, понимаешь, скажу первую реплику, ты сразу догадаешься и о времени и о ком…

— Ну, ну…

— Подожди… — Опять стал проверять двери, шептать заклинания, оглядываться.

— Ну, говори.

После всяких отнекиваний, а главное, уверений, что первая реплика объясняет все, — шепотом сказал:

— «Рагно, воды!» — И торжествующе посмотрел на меня. — Ну, поняла?

Срам ужасный — ничего не поняла — ни какое время, ни о ком пьеса.

— Э-э, притворяешься. Все поняла.

Пришлось признаться в полном своем невежестве.

— Ну, как же… Ведь все ясно. Рагно — слуга Мольера, пьеса о Мольере! Он выбегает со сцены в свою уборную и кричит: «Рагно, воды!», утирает лоб полотенцем. Ну, смотри, ни-ко-му ни слова!»

Хотя мемуары так и не были написаны, Е. С. Булгакова знала, что свой долг летописца она во многом уже выполнила. Спустя год после того, как М. А. Булгаков и Елена Сергеевна решили соединить свои судьбы, жена писателя начала вести дневник — по его настойчивой просьбе. Просил он ее об этом потому, что сам, уничтожив в 1929 г. свой дневник первой половины 20-х годов, принял решение дневников больше не вести; между тем документирование своей жизни считал, видимо, необходимым. Так Елена Сергеевна, все более проникаясь пониманием значительности жизненного дела своего мужа и исторического смысла связанных с его именем документов, стала ежедневно, с редкими перерывами, записывать в своем дневнике факты, имеющие, по ее разумению, отношение к его литературной судьбе. На страницах ее дневника отражались возникающие замыслы писателя и этапы их воплощения, деловые и дружеские встречи, фиксировалось — правда, в очень сдержанных формулировках — отношение Булгакова к общественным, литературным и театральным событиям 1930-х годов. Этот дневник Елена Сергеевна вела почти до последних дней жизни писателя (до 18 февраля 1940 г.); но и тогда, когда прервался дневник, продолжались в особой тетради подневные записи, которые Е. С. Булгакова вела поочередно с другими дежурившими у постели умирающего — фиксация хода прогрессирующей болезни и предпринимаемых медицинских мер (сохранились и тетради с наклеенными ею в хронологическом порядке врачебными заключениями, назначениями, рецептами…). История литературы не раз демонстрировала интерес последующих поколений — не только исследователей, но и широкой читающей среды — к такого рода сведениям, особенно же в случаях бесспорно ранней смерти писателя, как это и было с Булгаковым, не дожившим до 49 лет. И перед нами — беспрецедентный, кажется, случай, когда документы этого рода оказались собраны едва ли не с исчерпывающей полнотой.

Но главное — остались 8 тетрадей дневников Е. С. Булгаковой. Извлечения из них мы далее публикуем. Как всякие дневниковые записи (в отличие, скажем, от мемуарных), они фиксируют только данный момент, данный день — беглыми штрихами, не претендуя на объемную, стереоскопическую, освобожденную от всего случайного картину. Елена Сергеевна делала записи обычно глубокой ночью, когда расходились последние гости, утомленная за день; записывала наспех, зная, что завтра исчезнут и эти штрихи, запомнившиеся сегодня. Это дневник женщины, глубоко погруженной в жизнь своего мужа, жарко верящей в его талант, безоговорочно и пылко берущей его сторону во всех перипетиях его трудной литературной судьбы. Для всех, кого интересует личность и творчество Булгакова, ее записи — ценные, ничем не заменимые свидетельства.

27 сентября 1933 г. «Миша читал Коле Л<ямину> новые главы романа («Мастер и Маргарита». — М. Ч.), написанные в последние дни или вернее — ночи».

10 октября. «Вечером у нас: Ахматова, Вересаев, Оля с Калужским, Патя Попов с Анной Ильиничной (П. С. Попов и А. И. Толстая. — М. Ч.). Чтение романа. Ахматова весь вечер молчала».

8 ноября. «…Работал над романом (полет Маргариты). Жалуется на головную боль».

14 ноября. «М. А. говорил с Калужским о своем желании войти в актерский цех. Просил дать роль судьи в «Пиквикском клубе» (МХАТ репетировал «Посмертные записки Пиквикского клуба» в инсценировке Н. А. Венкстерн. — М. Ч.) и гетмана в «Турбиных». Калужский относится положительно. Я в отчаянии, Булгаков — актер».

17 ноября. «Вечером на открытии театра Рубена Симонова в новом помещении на Б. Дмитровке — «Таланты и поклонники». Свежий, молодой спектакль. Рубен Ник<олаевич> принимал М. А. очаровательно, пригласил нас на банкет после спектакля. Было много вахтанговцев, все были милы».

22 ноября. «У Поповых. Гитара, цыганский вальс. У них до нас был в гостях какой-то знакомый, но Аннушка ему сказала:

— Как Булгаков придет, так ты сматывай удочки, он терпеть не может посторонних.

М. А., узнав, бросился его догонять — не успел».

В конце ноября в МХАТе прошло совещание, где решено было постановку «Бега» (надежды на которую возродились было летом 1933 года) отложить. 8 декабря Булгаков делает наброски пьесы «Блаженство»; 9 декабря он играет роль судьи на просмотре первых картин «Записок Пиквикского клуба». Елена Сергеевна записывала в этот день: «…Имел успех. Первый поздравил его Топорков. Немирович сказал: — Да, вот новый актер открылся».

18 декабря. «Пришел Рубен Симонов слушать «Полоумного Журдена».

23 декабря. «М. А. читал пьесу («Мольер». — М. Ч.) новым вошедшим исполнителям».

25 декабря. «К 4-м часам заехала в театр за М. А., поехали на Якиманку в Институт переливания крови. Брюханенко (Сергей Сергеевич) очень жалел, что не может показать оживление отрезанной головы у собаки, — нет подходящего экземпляра. Показывал кое-какие свои достижения. Но главное — настойчиво предлагал М. А. написать пьесу — вместе с ним, — положив в основу какой-нибудь из его научных опытов.

Тут же приехал знакомый режиссер из Союзкино с уговорами написать фильм вместо пьесы или и то и другое. Но вместе с тем было ясно, что фамилия «Булгаков» его пугает. Он все время бормотал, горестно вздыхая:

— Да… ведь вы же сатирик! Ведь я помню ваши «Роковые яйца»… да-а… — И качал грустно головой.

Потом и он и Брюханенко, оба в пиджаках, несмотря на сильнейший мороз, выскочили во двор, провожая нас и приглашая еще приезжать к ним».

29 декабря. «Сегодня впервые у нас Егоров и Рипси, а потом и Федя (Н. В. Егоров — заместитель директора МХАТа, Р. К. Таманцева — секретарь дирекции МХАТа, Ф. Н. Михальский — администратор МХАТа. — М. Ч.). Рипси одна из немногих, которая приветствовала наш брак.

За ужином Ник<олай> Вас<ильевич> с громадным темпераментом стал доказывать, что именно М. А. должен бороться за чистоту театральных принципов и за художественное лицо МХАТа.

— Ведь вы же привыкли голодать, чего вам бояться! — вопил он исступленно.

— Я, конечно, привык голодать, но не особенно люблю это. Так что вы уж сами боритесь».

4 января 1934-го Булгаков возвращается к роману и в течение всего месяца урывками работает над ним.

9 января. «М. А. — сцена за сценой — намечает пьесу. В какой театр?

— С моей фамилией никуда не возьмут. Даже если и выйдет хорошо».

27 марта. «Перерыв в записях (с 11 февраля. — М. Ч.) объясняется тем, что сначала я долго болела (воспаление легких), потом переезжали на новую квартиру (ул. Фурманова, 3, кв. 44. — М. Ч.) причем Миша меня перевез с темп. 38° (18 февр.), устраивались и т. д. И еще — М. А. работал над новой комедией.

Сегодня днем заходила в МХАТ за М. А. Пока ждала его в конторе у Феди (Ф. Н. Михальского. — М. Ч.), подошел Ник<олай> Вас<ильевич> Егоров. Сказал, что несколько дней назад в театре был Сталин, спрашивал, между прочим, о Булгакове, работает ли в театре?

— Я вам, Е. С., ручаюсь, что среди членов правительства считают, что лучшая пьеса это «Дни Турбиных».

13 апреля. «Вчера М. А. закончил комедию «Блаженство», на которую заключил договор с Сатирой (Театр сатиры. — М. Ч.). Вчера же была у нас читка не для Театра еще, а для своих. Были: Коля Лямин, Патя Попов, который приехал на три дня из Ясной Поляны, Сергей Ермолинский и Барнет. Комедия им понравилась.

На днях приходил кинорежиссер Пырьев с предложением делать сценарий для кино по «Мертвым душам». М. А. согласился — будет делать летом. Решили подать заявление о заграничных паспортах на август — сентябрь».

14 апреля. «М. А. правит «Блаженство», диктует мне».

1 мая. «25 апреля М. А. читал в Сатире «Блаженство».

Чтение прошло вяло. Просят переделок. Картины «в будущем» никому не понравились.

Вчера у нас ужинали: Горчаков, Никитин Вас<илий> Мих<айлович>, Калинкин (доктор), Поль, Кара-Дмитриев и Милютина. Встретил их М. А. лежа в постели, у него была дикая головная боль. Но потом ожил и встал к ужину. Вечер прошел приятно. Все они насели на М. А. с просьбой переделок, согласны на длительный срок, скажем, 4 месяца (ведь сейчас М. А. должен работать над «М<ертвыми> д<ушами>» для кино). Им грезится какая-то смешная (пьеса) с Иваном Грозным, с усечением будущего. Они считают, что это уже есть как зерно в пьесе, в первом появлении Ив<ана> Грозного».

15 мая. «…утром провожала М. А. в Театр — он очень плохо себя чувствовал, тяжело волновался.

Около 12 часов дня в нижнем фойе начался просмотр «Мольера». Я постояла у закрытых дверей, услышала музыку, потом первые слова Станицына — Мольера…

Немирович не пришел на просмотр.

Около трех часов М. А. позвонил и сказал, что приведет к обеду Степанову (Арманда) и Станицына.

Пришли радостные, был полный успех, несмотря на то, что есть очень слабые исполнители. Смотрели: Леонидов, Сахновский, Телешова, Литовцева, Кедров, Марков, Калужский, Ольга, актеры.

Показывали 2 акта и картину 3-го акта.

Сахновский:

— Почему не идет в других городах?!

После просмотра Сахновский пошел с докладом к Немировичу.

Ольга вечером звонила — поздравляла» (запись от 16 мая).

10 сентября Булгаков вернулся к рукописям романа «Мастер и Маргарита».

16 сентября. «Вечером — Лямин. Миша читал ему несколько глав романа. А после его ухода — до 7 часов утра — все на одну и ту же тему — положение М. А.»

17 сентября — вечером режиссер из Театра сатиры, «просит М. А. из «Блаженства» сделать комедию, в которой бы Иван Грозный действовал в современной Москве. Называл это обозрением. Когда М. А. сказал, что не хочет писать обозрение, Горчаков сказал, что комедия устраивает их еще больше».

Продолжается ежедневная работа над романом — с 10 по 21 сентября написано 45 рукописных страниц — отравление любовников, поджог дома, пожары в городе, полет над ним Маргариты — на метле, и поэта (будущего Мастера) на плаще Азазелло, пережидание грозы в пустом Большом театре. 21 сентября начата была глава, описывающая последний ночной полет поэта и его подруги. Одновременно шла работа над киносценарием «Ревизора», который закончен был 15 октября — почти одновременно с первой полной черновой редакцией романа. Сказывалось сильнейшее переутомление.

13 октября. «У М. А. плохо с нервами. Боязнь пространства, одиночества. Думает — не обратиться ли к гипнозу».

18 октября. «Днем были у В. В. Вересаева. М. А. пошел туда с предложением писать вместе с В. В. пьесу о Пушкине, т. е. чтобы В. В. подбирал материал, а М. А. писал. Мария Гермогеновна встретила это сразу восторженно. Старик был очень тронут, несколько раз пробежался по своему уютному кабинету, потом обнял М. А.

В. В. зажегся, начал говорить о Пушкине, о том, что Нат<алья> Ник<олаевна> была вовсе не пустышка, а несчастная женщина. Сначала В. В. был ошеломлен — что М. А. решил пьесу писать без Пушкина (иначе будет вульгарно), но, подумав, согласился. Пришли домой — письмо с фабрики, требуют поправок к «Мертвым душам» — какая мука!»

30 октября он начинает тетрадь дополнений к роману. На первом листе вверху, ближе к правому полю, рукою автора сделана запись: «Дописать прежде чем умереть!»

3 ноября. «В квартире — хаос, работают маляры. Сегодня я была на генеральной «Пиквика»… Публика принимала реплики М. А. (он судью играет) смехом. Качалов, Кторов, Попова и другие лица мне говорили, что он играет как профессиональный актер. Костюм — красная мантия, белый завитой длинный парик. В антракте после он мне рассказал, что ужасно переволновался — упала табуретка, которую он смахнул, усаживаясь, своей мантией. Ему пришлось начать сцену, вися на локтях, на кафедре. А потом ему помогли — подняли табуретку».

8 ноября. «Вечером сидели среди нашего безобразия. М. А. диктовал мне роман — сцену в кабаре».

28 ноября. «Вечером — Дмитриев (театральный художник В. В. Дмитриев, друг Булгакова. — М. Ч.) пришел из МХАТа и говорит, что там была суета и оживление, вероятно, приехал кто-нибудь из правительства — надо полагать, генеральный секретарь (на «Турбиных»)».

29 ноября. «Действительно, вчера на «Турбиных» были генеральный секретарь, Киров и Жданов. Это мне в театре сказали. Яншин говорил, что играли хорошо и что генеральный секретарь аплодировал много в конце спектакля».

1 декабря. «Вечером премьера «Пиквика». Я в такси проводила М. А. Он оставался до конца спектакля. Приехал и сообщил: во время спектакля стало известно, что в Ленинграде убит Киров. Тут же из театра уехали очень многие…»

3 декабря. «В половине четвертого проводила М. А. в театр. Там траурный митинг… Возможно, последняя пьеса, которую он (Киров. — М. Ч.) видел в жизни, была «Дни Турбиных». (Булгаков видел Кирова во Владикавказе весной 1921 г. — М. Ч.)

10 декабря. Уже в который раз, дома у Булгакова работники кино в связи с киносценарием «Ревизора» — с новыми советами и пожеланиями. «Разговоры все эти действуют на Мишу угнетающе, — записывает Е. С. Булгакова, — скучно, ненужно и ничего не дает, т. к. нехудожественно… Приходят к писателю умному, знатоку Гоголя — люди нехудожественные, без вкуса и уверенным тоном излагают свои требования насчет художественного произведения, над которым писатель этот работает, утомляя его безмерно и наводя скуку».

18 декабря. «Прекрасный вечер: у Вересаева — работа над Пушкиным. Мишин план. Самое яркое в начале — Наталья, облитая светом с улицы ночью, и там же в квартире тайный приход Дантеса, в середине пьесы — обед у Салтыкова (чудак, любящий книгу), в конце — приход Данзаса с известием о ранении Пушкина».

22 декабря. «Вообще все эти дни Миша мучается, боится, что не справится с работой: «Ревизор», «Иван Васильевич» и надвигается «Пушкин».

24 декабря — у Булгаковых елка для детей Елены Сергеевны. «Сначала мы с Мишей убрали елку, разложили под ней всем подарки, потушили электричество, зажгли свечи на елке — Миша заиграл марш — и ребята влетели в комнату. Сережка за дверью волновался до слез — не мог дождаться. Дикий визг такой, крики! Потом, по программе, спектакль, Миша написал текст по «Мертвым душам» — две сценки — одна у Собакевича, другая — у Сергея Шиловского. Я — Чичиков, Миша — Собакевич. Потом я — Женька, а Миша — Сергей… Миша для роли Сережи надел трусы, Сергеево пальто, которое ему едва доходило до пояса, и матроску. Громадный красный рот. «Спектакль смотрят домашние. Успех. Потом — ужин с пельменями и с рождественскими сластями».

28 декабря. «Я чувствую, насколько вне Миши работа над «Ревизором», как он мучается над всем этим. Работа над чужими мыслями из-за денег. И безумно мешает работать над «Пушкиным». Перегружен мыслями, которые его мучают. К 9 вечера — Вересаевы. Работа над пьесой. Миша рассказывал, что придумал, и пьеса уже видна. Виден Николай, видна Александрина, и самое сильное, что осталось в памяти сегодня, сцена у Геккерна — приход слепого Строганова, который решает вопрос — драться или не драться с Пушкиным Дантесу».

31 декабря. «Кончается год. И вот, проходя по нашим комнатам, часто ловлю себя на том, что крещусь и шепчу про себя: «Господи! Только бы и дальше было так!» К осени следующего, 1935 года были закончены и пьеса «Александр Пушкин», и «Иван Васильевич».

2 октября. «Радостный вечер! Миша читал «Ивана Васильевича» у нас на квартире. Горчаков, Веров, Калинкин, Поль, Станицын, Дорохин. Горчаков вытирал слезы, все хохотали. Очень трогателен был Горчаков. Он так обрадовался, что работа, наконец, выполнена. Хотят пьесу пускать в работу немедленно. Все радовались… ужасно было приятно. Ужинали весело».

3 октября. «Вечером — Сергей Прокофьев с Дмитриевым. Он производит приятное впечатление. Вопрос об опере на основе Мишиной пьесы (Пушкин). Взял с собой пьесу».

16 июня 1936 г. «Композитор Асафьев — с предложением писать оперу «Минин и Пожарский».

17 июня. «Днем худ. руководитель Самосуд (Большой театр) с Асафьевым. Самосуд произвел и на Мишу и на меня очаровательное впечатление. Это — умница, решительный и, по-видимому, самостоятельный человек. Сейчас же увезли М. А. в машине в дирекцию, где подписали договор на «Минина».

26 июля. «Завтра мы узжаем из Москвы — в Синоп под Сухумом. «Минин» закончен. М. А. написал его ровно в месяц, в дикую жару. Асафьеву либретто чрезвычайно понравилось. Он обещает немедленно начать писать музыку». В этом же месяце была завершена полная черновая редакция (1932–1936) будущего романа «Мастер и Маргарита».

В августе окончательно выяснилась невозможность продолжать работу в МХАТе; режиссер Н. М. Горчаков навязывал Булгакову свое представление о том, каким должен быть его перевод «Виндзорских кумушек» Шекспира для МХАТа, дирекция не могла оградить самостоятельность его работы. Но более всего действовала горечь, накопившаяся после снятия «Мольера» в МХАТе весной 1936 г.

14 сентября. «Что делать, неизвестно». В этот вечер к Булгакову приехал из Большого театра С. А. Самосуд — с просьбой писать либретто для новой оперы. «Самосуд меня совсем покорил своим остроумием, блеском. Он собирался сейчас же уехать, простужен, болен. А сидели до трех часов. Самосуд говорит: «Ну, когда приедете писать договор, завтра, послезавтра?»… М. А. говорил, что не знает, что делать, не придется ли бросать МХАТ. Самосуд сказал: «Мы вас возьмем на любую должность». Я очень задумалась над всем этим».

28 октября 1968 г. Е. С. Булгакова рассказывала нам: «…Тогда у нас в квартире появился незнакомый Самосуд и настойчиво звал в ГАБТ. Булгаков хохотал, спрашивал — в качестве кого же? Но Самосуд был настойчив: «Хоть тенором!» Булгаков очень любил оперу. Любил атмосферу Большого театра. Он искал театральной среды. Мольер был глубоко близок ему — отвечало его мыслям о том, что драматургом может быть только человек, прекрасно знающий сцену».

15 сентября. «Сегодня утром М. А. написал письмо Аркадьеву, в котором отказывается и от службы в театре и от перевода «Виндзорских», и заявление в Дирекцию… У меня сразу наступило облегчение душевное. А М. А. говорит, что письмо это он написал с каким-то даже сладострастием. Теперь остается ждать, что последует из МХАТ, и выяснять, что делать с «Большим». М. А. говорит, что сюжета ясного, на который можно было бы написать оперу, касающуюся Перекопа, у него нет. А это, по-видимому, единственная тема, которая их сейчас интересует».

В последующие дни замысел либретто, однако, явился.

1 октября. «Договоры относительно службы и «Черного моря» подписаны». 16 октября Булгаков начал над ним работу уже в новом качестве — сотрудника Большого театра.

17 октября. «Телеграмма Асафьева, что он кончил «Минина». Радость М. А. и моя».

2 ноября. «Днем генеральная «Богатырей» в Камерном. Это чудовищно позорно».

14 ноября. «Утром Миша сказал: «Читай» — и дал газету. Театральное событие: постановлением Комитета по делам искусств «Богатыри» снимаются, в частности, за глумление над крещением Руси. Я была потрясена».

Не без влияния этого события в той самой «Записной книге», где начиналась работа над пьесой «Мольер» и инсценировкой «Мертвых душ», появляются 23 ноября наброски либретто «О Владимире» — продолжения, впрочем, не получившие.

15 ноября. «Были на «Бахчисарайском фонтане». После спектакля М. А. остался на торжественный вечер.

Самосуд предложил ему рассказать Керженцеву (П. М. Керженцев, в 1936–38 г. — председатель Комитета по делам искусств. — М. Ч.) содержание «Минина», и до половины третьего ночи в кабинете при ложе дирекции М. А. рассказывал Керженцеву не только «Минина», но и «Черное море».

17 ноября — на премьере «Свадьбы Фигаро» в филиале Большого. «После спектакля Керженцев подошел к М. А., сказал, что он сомневается в «Черном море». Ах, устали мы от всего этого!»

19 ноября. «Вечером Миша играл в шахматы с Сережей Топлениновым. Позвонил Яков Л. и радостно сказал, что Керженцев говорил в правительственной ложе о «Минине» и это было встречено одобрительно. Очевидно, разговор с Иосифом Виссарионовичем».

20 ноября. «Вечером у нас — Ильф с женой, Петров с женой, Сережа Ермолинский с Марикой. За ужином уговорили Мишу прочитать сценарий («Минина»). М. А. прочитал первые два действия. Слушали очень хорошо».

24 ноября. «Пианист Большого театра Васильев играл «Минина». Слушали: Керженцев, Самосуд, Боярский, Ангаров, Мутных, Городецкий, М. А. и Мелик. После — высказывания, носившие самый сумбурный характер. Ангаров: а оперы нет! Городецкий: музыка никуда не годится. Керженцев: почему герой участвует только в начале и в конце? Почему его нет в середине оперы? Каждый давал свой собственный рецепт оперы, причем все эти рецепты резко отличались друг от друга. Мне очень понравилось, что М. А. пришел оттуда в 3 часа ночи — в очень благодушном настроении и все время повторял: «Нет, они мне очень понравились». Я спрашиваю — а что же будет? «По чести говорю, не знаю. По-видимому, не пойдет».

1 января 1937 г. «Новый год встретили дома. Пришел Женичка, зажгли елку. Были подарки, маски, сюрпризы, большие воздушные мячи.

С треском разбили Миша и Сергей чашки с надписью «1936-й год»… В 2 часа ночи пришел Сергей Ермолинский поздравить нас, звонили Леонтьевы, Арендты, Марика, Мелики.

Дай Бог, чтобы 37-й год был счастливее прошлого!»

Далее в дневнике перерыв до 7 февраля, и в этот день, вспоминая, что было за истекший месяц, Е. С. записывает: «Но самое важное — это роман. М. А. пишет роман из театральной жизни. Написано уже довольно много. Он его читал Ермолинскому — все, что написано. Сергей необыкновенно высоко его оценил и очень тонко понял то, что М. А. хотел вложить в эту вещь»; далее перечислены имена других первых слушателей.

12 февраля Булгаков читает отрывки из «Театрального романа», в том числе описание конторы, Ф. Н. Михальскому. «У Миши отвратительное настроение, связанное с «Зойкиной квартирой» в Париже. Опять вчера рылись в архиве, опять посылаем документы. Дома не играют, а за границей грабят».

16 февраля. «Мутных предложил М. А. ставить «Минина». Разговор о художнике» (на другой день Булгаков посылает телеграммы в Ленинград — художнику В. В. Дмитриеву: «Немедленно ознакомьтесь Мининым делайте эскизы везите Москву» и Б. В. Асафьеву: «Начинаю постановку Минина. Заканчивайте музыку кратчайший срок Немедленно ознакомьте Дмитриева с оперой»).

17 февраля. «Пошли вечером в новооткрытое место «Дом актера», где просидели очень мило, без музыки, с Дорохиным, Раевским и Ардовым…»

18 февраля. «Вечером — Вильямсы и Любовь Петровна Орлова. Поздно ночью, когда кончали ужинать, известие от Александрова по телефону, что Орджоникидзе умер от разрыва сердца. Это всех потрясло».

19 февраля. «Днем с Сергеем (младшим сыном. — М. Ч.) и Мишей пошли в город, думали попасть в Колонный зал, но это оказалось неисполнимым» (из-за большого наплыва народа. — М. Ч.).

20 февраля. «М. А. был на репетиции «Руслана» (опера «Руслан и Людмила» в Большом театре. — М. Ч.), потом его позвали на совещание о том, как организовать приветствие Блюменталь-Тамариной к ее 50-летнему юбилею. А потом он с группой Большого театра вне очереди был в Колонном зале. Рассказывал, что народ идет густою плотной колонной…Говорит, что мало что рассмотрел, потому что колонны проходят быстро. Кенкеты в крепе, в зале колоссальное количество цветов, ярчайший свет, симфонический оркестр на возвышении. Смутно видел лицо покойного». (Орджоникидзе, возглавлявшего борьбу за Советскую власть на Кавказе, Булгаков, несомненно, видел во Владикавказе.)

22 февраля. «Днем — бухгалтер из Большого театра за консультацией по поводу своей пьесы, затем из театра Булгакова провожает домой случайно встретившийся ему на улице В. Пригласил М. А. к себе и тоже, конечно, прочел отрывок из пьесы. А вечером С., присланный дирекцией Б<ольшого> т<еатра> для консультации по поводу его либретто. Убийственная работа — думать за других!

…Звонок Горюнова (актер и режиссер из Театра Вахтангова А. О. Горюнов. — М. Ч.)…не может ли М. А. написать пьесу к двадцатилетию или не к двадцатилетию, да вот бы поговорить… М. А. сказал, что после случая с «Мольером» и «Пушкиным» для драматического театра больше писать не будет. Горюнов очень возражал, предлагал настойчиво. Откуда подул ветер?.. Ночью с Калужскими пошли в Дом актера поужинать. Там Яншин объяснялся по поводу своей предательской статьи о «Мольере», говорил, что её исказили, что он говорил совсем другое».

23 февраля. «Читает «Записки покойника» дома — Раевскому, Дорохину, С. Пилявской, Ардову, Ольшевской, Е. Е. Шиловскому. «Чтение сопровождалось оглушительным смехом. Очень весело ужинали. Но у меня дурнейшее расположение духа».

18 марта, после почти двухнедельного перерыва в записях, почти всегда связанного со срочной работой Булгакова, Е. С. записывает: «После бешеной работы М. А. закончил «Черное море». Считаю удачей». Это было либретто той самой оперы о Перекопе, разговор о которой и привел минувшей осенью к переходу Булгакова в Большой театр. В этой же записи отмечено: «Открытка от самодеятельности Автозавода им. Сталина, просят писать монтаж к 20-летию Октябрьской революции»; 24 марта Булгаков отвечал художественному руководителю самодеятельности ЗИСа В. Н. Владимирову: «Я получил Ваше любезное приглашение работать над спектаклем-монтажом к 20-летию. Очень сожалею, что моя загруженность работой не позволяет мне взяться за это дело, которое для меня еще трудно в особенности потому, что я никогда еще в этом жанре не работал».

28 марта. «У нас — Патя (П. С. Попов) и Тата (Н. А. Ушакова). М. А. читал куски романа («Записки покойника»). Потом ужин. Мой вывод: мы совершенно одиноки и положение наше страшно». Всю весну Булгаков и его жена напряженно думают об изменении своего положения.

30 марта. «М. А. разбирал архив днем… Мне нездоровится — гнилая весна. Падает снег и тут же тает, грязно. Разговоры с М. А. о том, что нам делать».

1 апреля. «…приглашение в Американское посольство на бал-маскарад. Устраивает дочь посла. Вечером М. А. позвонил жене Кеннена. Я говорила с ней, в чем быть? Конечно, фрак? Она отвечает с сильным акцентом (говорили по-русски): «О нет, я думаю, можно смокинг». А где же смокинг? Где туфли лакированные? Воротнички соответствующие? Мне-то не придется идти — это ясно. Но, вероятно, и Мише неудобно будет — в пиджаке.

Смешили друг друга, чтобы забыть все пакости реперткома, — «а в камилавке можно? — Иностранка отвечает: Можнё, в камиляфки…» Булгаков весело выговаривает жене за расспросы о костюме: «Ты пойми, что это все равно, что Мелик бы спросил у тебя — а мне в носках прийти?»

4 апреля. «Киршона забаллотировали на общемосковском собрании писателей при выборах президиума. Отрадно думать, что есть все-таки Немезида и для этих людей типа Киршона!»

7 апреля — «зовут Мишу к Ангарову. Поехал. Разговор, по его словам, был долгий, тяжкий по полной безрезультатности. Миша говорил о том, что проделал с «Пушкиным», а Ангаров отвечал в том плане, из которого было видно, что он хочет указать Мише правильную стезю. Между прочим, о «Минине» сказал: «Почему вы не любите русский народ?» — и все время говорил, что поляки очень красивы в либретто. Самого главного не было сказано (разговор прервался из-за следующих посетителей), что Мише нужно сказать, и, вероятно, придется писать в ЦК или что-нибудь предпринимать. Но Миша смотрит на свое положение безнадежно».

11 апреля. «Миша рассказывал на днях, что Вишневский выступал… и говорил, что «мы зря потеряли такого драматурга, как Булгаков». А Киршон говорил (тоже, видимо, на этом собрании), что «Турбины» — хорошая пьеса… Это были одни из главных травителей Миши».

14 апреля. «Тяжелое известие: умер Ильф. У него был сильный туберкулез».

15 апреля. «Булгаков стоит в Доме советского писателя в почетном карауле у гроба безвременно умершего писателя, к которому относился с большой симпатией. Оттуда «пошли в Камерный — генеральная «Дети Солнца», и видели один акт, больше сидеть не было сил. Миша сказал, что у него чешется все тело, сидеть невозможно. Действительно, чудовищно плохо! Вот постарался Таиров исправиться! Но как ни плоха игра актеров — пьеса еще гаже. В антракте Марков — просится слушать роман».

22 апреля. «Вечером — Качалов, Литовцева, Дима Качалов, Марков, Виленкин, Сахновский с женой, Ермолинский, Вильямсы, Шебалин, Мелик с Минной — слушали у нас отрывок из «Записок покойника» и смеялись. Но у меня такое впечатление, что в некоторых местах эта вещь их ошеломила… Марков рассказывал, что в ложе (по-видимому, на «Анне Карениной») был разговор о поездке в Париж, что будто бы Сталин был за то, чтобы везти «Турбиных» в Париж, а Молотов возражал».

2 мая. «Сегодня Миша твердо принял решение писать письмо — о своей писательской судьбе. По-моему, это совершенно правильно. Дальше так жить нельзя. Все это время я говорила М. А., что он занимается пожиранием самого себя».

5 мая. «Вечером — у Вильямс. Был и Шебалин (композитор. — М. Ч.). Очень приятно посидели при свечах до трех часов ночи, а потом пошли пешком домой по пустынному ночному городу. Пришли домой — уже светало. Я очень люблю такой весенний рассвет и пустые улицы».

8 мая. «М. А. пошел на «Дубровского» в Филиал. Я осталась дома. Звонок по телефону в половине двенадцатого ночи — от Керженцева. Разыскивают М. А. Потом — два раза Яков Леонтьевич (и. о. директора Большого театра. — М. Ч.) с тем же из кабинета Керженцева. Сказал, что если Платона Михайловича уже не будет в кабинете, когда вернется Миша, то пусть Миша позвонит завтра утром Платону Михайловичу. Что Яков Леонтьевич сказал Керженцеву о крайне тяжелом настроении М. А. Прибавил: «разговор будет хорошим».

9 мая. «Ну что ж, разговор хороший, а толку никакого. Весь разговор свелся к тому, что Керженцев самым задушевным образом расспрашивал: «Как вы живете, как здоровье, над чем работаете» — и все в таком роде. А Миша говорил, что после всего разрушения, произведенного над его пьесами, вообще работать сейчас не может и чувствует себя подавленно и скверно. Что мучительно думает о своем будущем, хочет выяснить свое положение. На что К. очень ласково опять же уверял, что все это ничего, что вот те пьесы не подошли, а вот теперь надо написать новую пьесу и все будет хорошо. Про «Минина» сказал, что он его не читал еще, что пусть Большой театр даст ему. А ведь либретто написано чуть ли не год назад, и уже музыка давно написана!… Вечером у нас Вильямсы и Шебалин. М. А. читал первые главы (не полностью) своего романа о Христе и дьяволе (у него еще нет названия, но я так называю его для себя). Понравилось им бесконечно, за ужином разговор все время возвращался к роману…»

11 мая — вечером у Вильямса. «Петя говорит, что не может работать, хочет знать, как дальше в романе (о дьяволе). М. А. прочитал несколько глав. Понравились необыкновенно. Отзывы — вещь громадной силы, интересная своей философией, помимо того, что увлекательна сюжетно и блестяща с литературной точки зрения…»

С поздней осени 1937 г. до весны 1938-го Булгаков уже не оставляет работы над романом. В конце мая была закончена последняя рукописная редакция романа — в шести толстых тетрадях, готовых к перепечатке. Летом роман был перепечатан.

27 сентября 1938 г. «Засиделись поздно. Пришли Марков и Виленкин, старались доказать, что сейчас все по-иному — плохие пьесы никого не удовлетворяют, у всех желание настоящей вещи. Надо Мише именно сейчас написать пьесу».

Последние полтора года жизни Булгакова, отраженные в дневнике Елены Сергеевны, восстанавливаются в данном сборнике в воспоминаниях В. Я. Виленкина и С. А. Ермолинского.