Воспоминания об Илье Эренбурге

M. КИРЕЕВА ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ (ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ В ПАРИЖЕ 1909 ГОДА)

Составители сборника "Воспоминания об Илье Эренбурге" ("Советский писатель", М., 1975) писали в предисловии к нему: "Илья Эренбург прожил большую и долгую жизнь. И сейчас уже почти не осталось людей, которые могли бы рассказать о его молодости, о его первых шагах в литературе, — в этой книге… большая часть материалов относится к годам его зрелости". Действительно, о детстве И. Эренбурга, о начале его революционной работы в Москве, о его жизни в политэмиграции можно узнать только из книги "Люди, годы, жизнь", да из некоторых документов (главным образом жандармских), сохранившихся в архивах.

Записки участницы русского революционного движения Марии Николаевны Киреевой (1889–1973) о первых месяцах парижской жизни восемнадцатилетнего политэмигранта Ильи Эренбурга являются, по-видимому, единственными воспоминаниями той поры.

Ко времени выхода в Париже в конце 1910 года первой книги Эренбурга «Стихи» круг его литературных и художественных знакомств стал уже достаточно широким. Начался новый, «ротондовский» период его жизни, о котором вспоминали многие — художница М. Воробьева-Стебельская (Маревна), поэт М. Талов, писатель и художественный критик А. Сальмон… Но о предшествующей поре, когда дальнейший путь Эренбурга еще не определился, сколько-нибудь подробных воспоминаний нет. И это понятно. Русская социал-демократическая колония жила в Париже очень замкнуто, изолированно, и юноша Эренбург в этом смысле не был исключением. Его старшим товарищам по партии и тогда и потом было не до воспоминаний, да, пожалуй, большая часть их просто и не дожила до той поры, когда садятся за мемуары. Из тогдашнего большевистского окружения Эренбурга лишь двум друзьям — ставшей впоследствии известной поэтессой Е. Г. Полонской и автору публикуемых воспоминаний M. H. Киреевой — судьба подарила долгую жизнь.

E Полонская работала в последние годы над книгой воспоминаний Несколько глав ее было напечатано. Ряд глав, оставшихся в рукописи, повествует о Париже 1908–1914 годов. Упоминает там Полонская и о встречах с Эренбургом на литературных вечерах русских поэтов в 1913 году, об эренбурговском журнале «Вечера», где впервые были напечатаны ее стихи. Но о первых встречах с Эренбургом в 1909 году в своих воспоминаниях Полонская не пишет. Сохранился подробный машинописный план главы "Кого я помню из группы содействия РСДРП в Париже", в котором говорится о С. Членове, Э. Пурине, Я. Вишняке, А. Антоненко, Н. Островской и др. На 6-й странице рукой Полонской карандашом написано: «Эренбург» — и оставлено пустое место. Трудно теперь угадать, о чем бы там было рассказано. На расспросы, будет ли она писать о парижских встречах с Эренбургом, Полонская неизменно отвечала: "Илья Григорьевич сам написал все, что считал нужным". Только в ее стихах, обращенных к Эренбургу, стихах, которые Полонская не спешила печатать, можно найти горячие отзвуки тех встреч.

Над воспоминаниями о днях революционной молодости Е. Полонская и М. Киреева работали примерно в одно время — в начале 60-х годов. Они интенсивно переписывались, пересылали друг другу написанные главы или читали их при встречах.

Киреева после Октябрьской революции занималась педагогической работой, была доцентом Харьковского пединститута, работала на Урале, в Кузбассе, последние годы она жила в Подмосковье.

После 1909 года Киреева виделась с Эренбургом только в 1926 году в Харькове. Каждый из них написал о встрече Полонской. Эренбург коротко сообщал: "В Харькове ко мне подошла Наташа" 1 (Наташа — партийная кличка Киреевой). Киреева писала: "Вы спрашиваете об Илье? Сначала мне показалось, что он очень молодой, и стало завидно, а потом у него были такие старые глаза и усталые морщины. То, что он пишет, — особенно "Лето 1925 года", утомляет и разочаровывает. Там есть всего 2–3 по-человечески хороших места. "Трубку коммунара" читают рабочие, "Жанну Ней" — все провинциальные барышни, — кто будет читать "Лето 1925 года"? Вы, я? Если вокруг художника, крупного художника, замыкается кольцо "социально созвучной среды" (я не виновата — у нас так говорят) — это нехорошо" 2.

Закончив в октябре 1963 года главу воспоминаний о Париже, Киреева послала ее Эренбургу. В архиве писателя сохранилась копия его ответа:

"Москва, 16 декабря

Дорогая Наташа,

я часто слыхал о Вас от Лизы и рад был прочитать Ваши записки. Они понравились мне, я прочитал их сразу, не отрываясь. Многое вспомнилось и с удовольствием и с печалью.

От души желаю Вам сил и счастья" 3.

20 мая 1964 года Эренбург писал Полонской: "Читал я и воспоминания Наташи ‹…›. Некоторых деталей я не помню, но я уверен, что все было так, как она пишет. Она сделала хорошее дело" 4.

1 Личный архив Е. Полонской.

2 Там же.

3 Личный архив И. Эренбурга.

4 Личный архив Е. Полонской.

Фрагменты из записок Киреевой под названием "Не может сердце жить покоем" были в 1967 году напечатаны в «Неве». В них шла речь о начале революционной работы автора в Петербурге, о встречах с Н. К. Крупской, А. М. Коллонтай и Ю. М. Стекловым, о том, как после кратковременного ареста в конце 1908 года, напутствуемая Коллонтай ("Поезжайте учиться революционной теории…"), Киреева приехала в Париж. Воспоминания завершались кратким рассказом о жизни русских социал-демократов в Париже, о встречах с В. И. Лениным и А. В. Луначарским.

Когда сентябрьский номер «Невы» с воспоминаниями Киреевой вышел из печати, Эренбурга уже не было в живых. После его смерти Киреева переработала главу "Париж 1908–1909".

Первоначальный вариант этой главы (44 машинописные страницы) содержал подробное описание событий, но об Эренбурге там были только следующие строки: "Я часто задаю себе вопрос, как могли мы (не только я одна) просмотреть, что среди нас был человек исключительного таланта и большой души. Очевидно, потому, что он сам себя еще не мог видеть тогда. Теперь, когда его имя известно на всех пяти континентах земного шара и когда без этого имени нельзя написать никакую историю нашего столетия ‹…›, хочется взглянуть и вспомнить этого сутулого юношу — и похожего и непохожего на всех нас, вспомнить в наших прогулках, на наших собраниях. Как он ходил, говорил, смеялся и дурачился в уголке комнатки Лизы, подобно всем нам… Я помню его бледную и редкую улыбку — от нее как-то больно щемило, захватывало сердце. И я его тогда немного боялась — как-то безотчетно, как боишься чего-то большого и непонятного, хотя он никогда ничем меня не обидел…"

В новой редакции глава была написана практически заново; изложение воспоминаний стало существенно более сжатым (рукопись содержит всего 10 страниц), при этом повествование построено на эпизодах, связанных с молодым Эренбургом. Фактически на основе прежних записок Киреевой были написаны воспоминания об Эренбурге в Париже 1909 года. Именно эта редакция здесь и публикуется.

Отметим, что воспоминания Киреевой позволяют прояснить один момент в биографии Ленина. В Полном собрании сочинений Ленина есть письмо к А. И. Ульяновой-Елизаровой от 6 февраля 1909 года, в котором сообщается: "Сейчас собираемся с Маняшей в театр — на русский спектакль. Дают "Дни нашей жизни" Андреева" 1. В фундаментальной работе Сим. Дрейдена "В зрительном зале Владимир Ильич" об этом спектакле идет речь в главе "…В театр — на русский спектакль". Но заключение автора не утешительно: "Точных сведений о спектакле нет, и пока что все попытки ответить на эти вопросы не привели к успеху" 1.

Публикуемые воспоминания дают основание утверждать, что речь идет о любительском спектакле, поставленном молодыми большевиками-эмигрантами, друзьями Эренбурга.

Пьеса Леонида Андреева "Дни нашей жизни", впервые напечатанная в XXVI книжке горьковских сборников «Знание» и поставленная в ноябре 1908 года петербургским Новым театром, пользовалась в России огромным успехом. И в Париже в эмигрантской библиотеке на улице де Гобелен спрос на номер «Знания» с пьесой Л. Андреева был велик. Поэтому естественно, что когда среди молодых большевиков, недавно приехавших из России, встал вопрос о выборе пьесы для благотворительного спектакля, они выбрали именно "Дни нашей жизни". Спектакль этот стал "гвоздем программы" традиционного русского бала в Париже. Доход от этих балов, в которых принимали участие не только политэмигранты, но и состоятельная часть русской публики в Париже, шел и на нужды революционной работы, и в помощь эмигрантской библиотеке, и для бедствующих политэмигрантов. "Нас всех, — вспоминает Полонская, увлекла мысль впервые сыграть новую пьесу Леонида Андреева перед парижской публикой, эта идея овладела нами, и нам удалось уговорить наших строгих старших товарищей доверить нам и утвердить выбранный нами «аттракцион» 2. Спектакль был откликом на ленинскую программу помощи приезжающим товарищам, и ставился он при участии ближайших сподвижников В. И. Ленина; понятно поэтому, что Владимир Ильич не мог не проявить интереса к постановке. Может возникнуть вопрос: если Ленин был на спектакле, то почему об этом не говорится в публикуемых воспоминаниях? Это легко объяснимо — в горячке и волнении участникам спектакля было не до зрительного зала, Ленин был не из тех, кто старался обратить на себя внимание публики.

Воспоминания Киреевой, сообщая ряд неизвестных до этого фактов и эпизодов начального периода парижской жизни Эренбурга, знакомя с первыми литературными опытами и замыслами писателя, позволяют живо представить юношу Эренбурга в городе, который так много значил в его судьбе.

Текст воспоминаний предоставлен М. Л. Полонским.

В конце 1908 года мы поселились вместе с Лизой М. 3 на улице Ги де ла Бросс, № 11. У Лизы была большая комната с камином, который иногда топился. У меня была маленькая комната без камина — все равно топить мне было не по средствам. Хозяйка — милая, ласковая нормандка мадам Обино — нас не притесняла, и мы жиля спокойно. По вечерам я часто заходила к Лизе погреться и поболтать о новостях дня.

1 Сим. Дрейден, В зрительном зале — Владимир Ильич, кн. 2, М., «Искусство», 1980, с. 13.

2 Личный архив Е. Полонской.

3 Имеется в виду Е. Полонская.

Однажды, зайдя к Лизе, я встретила у нее незнакомого юношу. Мы уже по некоторым мелким признакам научились тогда распознавать голодных и бездомных людей. Юноша сутулился, грел озябшие руки и от сладости тепла почти не обратил внимания на то, как знакомила его со мной Лиза. "Это товарищ Илья Эренбург, он работал в подпольной социал-демократической организации в Москве и в других городах, а еще раньше — в ученической организации. Так что у вас, Наташа, есть о чем поговорить с Ильей".

Мы действительно разговорились о нашем недавнем прошлом, и Илья несколько оживился. Оказалось, что он совсем недавно приехал из Москвы, привез материалы для В. И. Ленина, был ласково принят им и Надеждой Константиновной…

Мы стали встречаться часто. И не всегда говорили только о текущем моменте. Буквально через пару дней после того вечера Лиза вдруг продекламировала стихи Бодлера. Илья внимательно посмотрел на нее: "Это надо перевести на русский язык, вот так же — стихами. Вы сможете?" "Не знаю, — сказала Лиза, — но хочу попробовать…"

По вечерам наш кружок собирался у Лизы вокруг камина. Мы проводили там большую часть вечера, если не шли на Бульмиш. У Лизы было тепло — а это зимой самое главное. А иной раз бывал и роскошный ужин — мы выходили на улицу к соседнему углу, где стояла жаровня для каштанов, — на всех углах Парижа, в особенности в бедных районах, стояли по вечерам эти жаровни. Закутанные француженки, обычно старухи, жарили каштаны. Какое удовольствие было держать в озябших руках эти теплые пакеты и знать, что сейчас вернемся домой и горячие каштаны согреют в желудки…

В наш кружок входили Поль Студентский — скромный юноша, влюбленный в естественные науки и поглощавший огромное количество книг, он учился в Эколь Политекник; Виталий Элькин 1 — человек значительно старший нас по возрасту, как будто без определенных занятий, без профессии, любитель поэзии, к нему очень тепло относился Владимир Ильич (об отношении В. И. сужу по тому, как он обращался к нам при встречах на собраниях). Теперь постоянным гостем нашим стал и Илья Эренбург, которого Владимир Ильич звал "Илья Лохматый", — пылкий, неустоявшийся юноша, он бросался от науки к поэзии, потом к искусству, воспринимал все живо, но пока еще несколько поверхностно.

1 В. Элькин — большевик-политэмигрант, вскоре после описываемых событий покончил жизнь самоубийством. В наброске автобиографии Полонской, относящемся к 1924–1926 годам и сохранившемся в ее архиве, говорится: "В большевистской группе был эмигрант, профессиональный работник с Волги, бывший актер Виталий. Он недурно декламировал (для актера) и имел ум иронический. От него я в первый раз услышала о существовании новой поэзии".

В один из вечеров, передавая партийные новости, Виталий сообщил, что очень скоро ожидается лекция (или, как тогда говорили, — "реферат") Луначарского о французской поэзии. Илью это очень заинтересовало, и мы решили пойти все вместе на эту лекцию.

Мне думается, что эта лекция сыграла большую роль в писательском «становлении» Ильи. Мы все слушали Луначарского впервые, и на вас его лекция произвела совершенно потрясающее впечатление. Читал он о французских и бельгийских поэтах начала XX века. Неожиданно было слышать, что он, марксист, нашел много интересного и заслуживающего внимания у такого мрачного поэта, как Жюль Лафорг 1. Мы очень любили его, с увлечением декламировали его похоронный марш уснувшей навеки земле, но как-то боялись и не особенно могли сами разобраться в том, декадентский это пессимизм или искренний крик боли и отчаяния, крик человека, болеющего за род людской…

1 Жюль Лафорг (1860–1887) — французский поэт-символист.

Как и все мы, Илья ушел совершенно потрясенный целым миром новых идей, которые раскрыл лектор. "Что может быть выше поэзии, — говорил он, — какая еще сила может потрясать так сердца людей…" Думается, что в этот вечер он уже почувствовал в себе силу "носителя слова".

Луначарский тогда прочитал еще две или три лекции (кажется, о Верлене, Метерлинке и др.). Цикл этих лекций был, собственно говоря, пробным шаром как для самого лектора, так и для этой формы ознакомления широких масс русской эмиграции с современной литературой Франции. Анатолий Васильевич незадолго до того приехал из Швейцарии, где он пробыл несколько месяцев проездом с Капри. Покончив со своими неудачными «богостроительскими» настроениями, он явился с повинной к Владимиру Ильичу, и тот порекомендовал ему по-марксистски осмыслить весь большой собранный Луначарским литературный материал в прочитать цикл лекций, сначала в Париже для узкой аудитории социал-демократической колонии, а затем и перед политэмигрантами всех партийных оттенков в Париже и в Брюсселе. Надо помнить, что в то время нигде не было ни книг, ни статей, которые бы давали глубокий, по-настоящему марксистский анализ материала, и потому лекции Луначарского должны были (да так оно и оказалось на самом деле) высоко поднять авторитет социал-демократической эмиграции. Широкие публичные лекции были платные, и это пополняло партийную кассу, что тогда также было крайне необходимо.

Пробные лекции мы все посещали неукоснительно, а Илья сидел как завороженный, но впечатлениями своими делился мало в неохотно — он все это переживал в себе.

Но вот Анатолий Васильевич ушел в "большой свет", а в русской библиотеке на бульваре Арраго появилось объявление о том, что вот тогда-то в зале кафе возле Орлеанского вокзала состоится «реферат» В. И. Ленина на тему об эмпириомонистах.

Мечтая занять места, мы спозаранку двинулись туда. Придя в кафе, надо было подняться на второй этаж, где и происходило собрание. Почему лекция происходит в зале кафе? Потому, что оплачивать аренду концертных или театральных залов партийной кассе было не по средствам, а за ресторанный зал или зал кафе ничего не платили, только обязательно было каждому взять «консомасьон» (угощение, что ли). Кто позажиточнее — брали более дорогие вещи, а мы ограничивались чашкой черного кофе, который пили весь вечер.

Секретарь нашей группы тов. Ильин 1 объявил, что В. И. ознакомит нас с первыми главами своей книги о «богдановщине» 2. Лекция Ленина произвела на всех исключительное впечатление. Хотя лектор вначале немного волновался, однако вскоре он овладел собой. Прежде чем подойти к философским концепциям Богданова, Ленив развернул перед нами широкую историческую картину борьбы идеализма и материализма в философии. Против его глубокого знания материала и железной логики спорить было невозможно. Вот почему, когда с нескрываемым задором попробовал выступить в прениях Ваня Залкинд 3, ярый защитник Богданова, было очень неприятно. Он исключительно пошло и манерно закончил свое выступление: "Так полагают Мах, Богданов и ваш покорный слуга!" Владимир Ильич спокойно разобрался в возражениях и так разбил все доводы, что стало ясно — покорному слуге предстоит хорошо поработать и привести в порядок свои идеи…

1 Ф. Н. Ильин (1876–1944) — член РСДРП с 1897 года, находился в эмиграции во Франции с 1907 года.

2 Имеется в виду книга В. И. Ленина "Материализм и эмпириокритицизм".

3 И. А. Залкинд (1885–1928) — большевик с 1903 года; находясь в эмиграции в Париже, учился на юридическом факультете Сорбонны; с ноября 1917 года работал в Наркоминделе РСФСР, впоследствии сотрудник НКИД.

Мы вышли во влажный, холодный вечер. Виталий первый пришел в себя и начал изумляться эрудиции Ленина в вопросах истории философии… И вдруг обычно довольно молчаливый Илья стал говорить, правда, несколько сбивчиво, но очень горячо и с большим, я бы сказала, интуитивным проникновением в характер человека. Он говорил, что здесь Ленин не только ученый-философ, а и политик, глубоко смотрящий в будущее, вот почему его лекция так захватила всех. Илья шел быстро, почти бежал, размахивал руками, обнажая потрепанные рукава легкого пальтишка, не приспособленного даже к такой легкой зиме, как в Париже… Он говорил о том, что Ленина надо слушать как можно чаще и больше — как же сразу можно понять всю глубину такого человека. Он убежал вперед, продолжая говорить что-то, очевидно, уже для себя, а мы как-то притихли и не захотели его догонять…

Мы все вспомнили слова Ильи, когда буквально через несколько дней в зале другого кафе (кажется, "Клозери де лиля") состоялось партийное собрание организационного характера, на котором также выступал Ленин. Тут уже дело шло совсем о другом. Рассматривался вопрос об усилившемся за последнее время притоке политэмигрантов из России. Конечно, не все из них были подпольные партийные работники — были просто люди, бежавшие из ссылки, от погромов и пр. В подавляющем большинстве очень молодые, без всякой квалификации, без знания языка, бездомные, беспомощные… Надо было их обеспечить хоть на первое время пристанищем и самым скромным питанием. Партийная касса не имела достаточного количества средств, и надо было прибегнуть хотя бы к такому старинному, но испытанному средству, как устройство благотворительных спектаклей и концертов. В Париже большая русская колония не эмигрантов, а просто обеспеченных людей, связанных с банками, финансовыми кругами и пр. Распространяя билеты на русские спектакли, можно собрать некоторое количество средств. Ленина очень волновал вопрос о помощи вновь прибывающим политэмигрантам. Он дважды выступал, давая практические советы, очень подчеркивал, что такая помощь не должна носить характер «подаяния» и не оскорблять человеческое достоинство людей, но, с другой стороны, и не должна приучать людей, в особенности молодежь, к иждивенчеству.

О. Д. Каменева 1, взявшая на себя роль председателя театрального комитета, предложила Виталию зайти к ней переговорить о постановке спектакля, т. к. было известно, что Виталий, будучи подпольным партийным работником в одном из провинциальных городов России, выступал там также и в роли режиссера «самодеятельного» театра.

1 О. Д. Каменева (1883–1941) — после Октябрьской революции руководила театральным отделом Наркомпроса.

Возвращаясь после собрания, мы стали говорить о наших дальнейших делах, но Илья перебил нас: "Назовите в литературе образ человека, большого общественного деятеля, ученого, которому "ничто человеческое не чуждо"?" Мы переключились на литературу — стали блуждать по страницам Шекспира, Расина, Корнеля, Пушкина, Гёте, но Илья горячо отвергал все наши попытки назвать такой образ. Он опять горячился, спорил, а я про себя очень удивлялась несмотря на свой очень молодой возраст (он ведь был моложе нас всех), он не только много знал из мировой литературы, но и вносил что-то свое в оценку того или иного литературного образа.

Встал вопрос о выборе пьесы и подготовке спектакля. Выбор пал на пьесу Леонида Андреева "Дни нашей жизни". Виталий пошел к Каменевой и вернулся злой. Она, видите ли, предпочитает Метерлинка и Гюисманса ("когда я вижу это на сцене — я мерцаю", — так и прозвали мы ее: "мерцающая"), русскую классику она, конечно, признает, а вот все эти новые Андреевы и пр. … Но Виталий все же настоял на своем, чтобы ставить "Дни нашей жизни". Роль главной героини, молодой красивой девушки, поручили Лизе 1. Ей очень хотелось включить в число действующих лиц и Илью, но он упрямо отнекивался, и, наконец, мы с ним поделили подсобные роли. Он по распространению билетов, а я по нахождению помещения. Илья обещал привести на спектакль своих знакомых французских журналистов из левых газет и растолковать им смысл пьесы (мы впервые узнали, что у него есть уже и такие знакомства). Помещение было найти нелегко. Никто не хотел сдавать русским зал — "вы, русские, неряшливы…". Наконец-то где-то в углу Рив Гош нашли помещение. В это время Виталий устраивал репетиции. Сам он играл знаменитого Онуфрия и читал не раз свои замечательные монологи…

Спектакль большого успеха не имел, но все уже удалось собрать некоторое количество денег 2. Не обошлось и без скандала. Посреди спектакля в зал ворвались трое пьяных, которые назвали себя анархистами, и стали попрекать нас за то, что мы развлекаемся, когда в России вешают наших товарищей… Для того чтобы сделать свои речи более убедительными, они пальнули несколько раз в потолок. Мы бы, пожалуй, и не обратили на них внимания, но дежурный ажан в коротком плаще внакидку и в каске с конским хвостом немедленно явился восстанавливать порядок "у этих русских". Пришлось угощать его аперитивом и вообще прервать спектакль.

1 Полонская вспоминает, что "женские роли перераспределялись несколько раз и, наконец, достались кому-то из незнакомых, не принадлежащих к нашей компании студенток" (личный архив Е. Полонской).

2 В главе "Русский бал (1909)" своих воспоминаний Полонская пишет, что, напротив, "спектакль имел большой успех и вечер прошел с блестящими материальными результатами. В киосках красивые русские дамы продавали цветы и шампанское бокалами, и ничего не подозревавшие об истинных целях этого вечера богатые посетители охотно клали золотые десятифранковики на прибавок…" (личный архив Е. Полонской).

Пожалуй, забавнее всего был, так сказать, литературный отклик на наш спектакль. Реагировала на него только правая печать, во в этом Илья был, конечно, не виноват. В «Иллюстрасьон» появилась карикатура на русское студенчество, сделанная якобы после просмотра спектакля. Была нарисована большая картина — примерно 7–8 русских студентов, небрежно одетых, непричесанных, сидят за большим чайным столом. Перед каждым стакан чая (во Франции чай из стаканов не пьют), на коленях толстый фолиант Маркса, а в зубах ненарезанный батон хлеба. Подпись такая: "Русские студенты не учатся, не работают. Они даже не обедают как следует. Они только пьют чай и комментируют Маркса!"

От спектакля в партийной кассе прибавилось немного денег, а в нашем кружке еще долго повторялись излюбленные словечки Онуфрия: "тихое семейство", "бывшие люди" и пр. Лиза и Илья даже написали какое-то стихотворение на эту тему, и это помогло развиться сатирическому направлению наших сборищ 1. Возникли пародии. Не без участия Ильи появилась пародия на модные тогда стихи Минского 2 "Тянутся по небу тучи тяжелые…".

Некоторые правые меньшевики рассматривали эти стихи чуть ли не как личный выпад, перестали здороваться с Ильей, но это еще больше раззадорило его. Появилась сатира уже непосредственно личного характера. Какая-то особая чуткость, свойственная, вероятно, молодым людям, насторожила нас против некоего доктора Житомирского (партийное имя «Отцов» 3). Он был груб с нами, вел себя надменно и в то же время открыто заискивал перед руководством. Илья уверял, что он принадлежит к породе "канис вульгарис" пес обыкновенный — и можно видеть, как виляет его хвост при встрече с партийным руководителем. Житомирский резко выделялся среди всей эмиграции повадками мещанина-обывателя: любил выпить, и преимущественно за чужой счет, грубо и откровенно ухаживал за красивыми девушками… Был ли он уже тогда агентом охранки или стал им после — не знаю. Но только уже тогда Илья написал про него:

1 В цитированном наброске автобиографии Полонская пишет: "С Эренбургом вместе мы издавали два юмористических русских журнала "Тихое семейство" и "Бывшие люди". Журналы эти, по-видимому, не сохранились. А словечки Онуфрия надолго вошли в обиход группы…" (личный архив Е. Полонской).

2 Н. Минский (H. M. Виленкин; 1855–1937) — один из первых русских поэтов-символистов.

3 Я. А. Житомирский (1880-?) — провокатор, проникший в русское социал-демократическое движение, разоблачен в 1917 году.

Как-то естественно мы считали «вождем» нашего кружка Лизу, хотя по возрасту она была даже несколько моложе нас, но две вещи выделяли ее во-первых, более тесная близость к партийной организации и, во-вторых, ее поэтический дар, заставлявший ее воспринимать многое шире и глубже, чем это давалось нам. Лиза писала стихи, переводила Верлена. У нее был теперь постоянный ученик — Илья, который жадно ловил ее слово; все его мысли были заняты стихами и Лизиной оценкой его стихотворных попыток.

Во время наших «эскапад» по историческим местам Парижа Лиза освещала их своей улыбкой, проявлением своего таланта. Вот так было при посещении музея Клюни. Далеко от нас, в центре Парижа, сохранился этот по внешнему виду ничем не замечательный домик. Входили в ворота, и тут же охватывала чисто музейная обстановка. Еще во дворе можно было видеть много музейных редкостей, в частности — трофеи Крымской войны. А затем входили в зал… и — это был действительно зал средневекового замка. Почти во всю его длину стоят тяжеленные дубовые некрашеные столы с изрезанными всякими надписями крышками, с такими же тяжелыми дубовыми скамьями и огромнейшим камином, в котором, вероятно, можно было зажарить целого теленка… И вот мы сидели за этими столами и старались себе представить, как это тогда было… И Лиза стала рассказывать нам, какие это были рыцари…

Спустя очень много лет прислал ей в Ленинград Илья Григорьевич Эренбург книгу "Песнь о Роланде" с его предисловием 1. Он писал, что когда работал над этим изданием — ему вспоминались те далекие дня, когда Лиза так изумительно картинно нарисовала французское рыцарство средних веков…

Была холодная зима 1909 года. Даже Лизин камин не всегда топился, и потому иной раз приходилось вечером уходить на улицу, согреваться в прогулках, и… основное питание и согревание шло от пакетика каштанов за 2 су. Илья иной раз отказывался от горячих каштанов — видимо, 2 су не всегда можно было найти в карманах его дырявого пальто. Договорились без него, что каштаны — угощение дамское, его принимали от нас все товарищи с условием угостить вас стаканом вина на Марди Гра 2. А пока силы, вливающиеся в нас от горячих каштанов, шли на разрешение мировой проблемы — что выше и нужнее человечеству: науки естественные или науки общественные, в том числе и литература, словом, как теперь говорят, "физики и лирики". Лиза, Поль и я за естественные науки. Илья и Виталий — за литературу и искусство.

1 "Песнь о Роланде". Предисловие Ильи Эренбурга, М.-Л., Детгиз, 1943.

2 Mardi gras — весенний праздник.

Пошли к памятнику Паскаля. Вот именно он и говорил: "Les sciences naturelles — c'est la gloire de l'esprit humain" 1. Угостить его за это каштанами! Юноши полезли на цоколь, чтобы вложить в его бронзовую ладонь горячие каштаны. Неожиданно появились ажаны, и мы бегом скрылись в ближайшем подъезде…

1 "Естественные науки — это слава человеческого духа" (франц.).

А каштаны действительно были возмещены нам сторицей в день Марди Гра. Это уже февраль, потеплело. Марди Гра мы знаем только по описаниям Доде в Провансе. Там в это время и жаркое солнце, и цветы, а тут еще холодно, но праздник есть праздник. По Большим Бульварам медленно проходят грузовики, на платформах декорации средневековых цехов, от которых пошла промышленность. Примитивные станки, ткани, выходящие из-под умелых рук. На каждой платформе самая красивая девушка данного цеха, а потом среди них выбирают самую красивую — она королева Марди Гра. Вот подходит к ней разодетый мэр города — лощеный джентльмен в цилиндре и смокинге, — целует руку модистке или текстильщице, приглашает ее в зал мэрии на торжественный завтрак, гремит музыка, пение, бросают конфетти. Но мало-помалу все тоже расходятся в рестораны. Идем и мы. В скромном ресторане на Бульмише котлета с картошкой и… подарок Ильи — по стакану вина. Почти королевское пиршество. Мы все веселы. А вот знакомство с Монмартром приносит боль тоски по родине…

Мы, конечно, не похожи на героев романов Лейкина, которые, приехав в Париж, ничего не хотят знать, кроме Монмартра, где они собираются кутить. Нет, конечно, но знать, что такое Монмартр, все же необходимо. Долго слоняемся по ресторанам, не останавливаясь нигде, наконец приходим в маленькое кафе, где все рассчитано на то, чтобы показать буржуа нравы апашей. Некрашеные столы, изрезанные непристойными надписями, и залитые вином скамьи, оркестрик из 4–5 человек, фигуры апашей в кепках, в грязных пиджачках с пестрыми кашне, девицы соответствующего вида, дымно, накурено… Уселись за стол. После глупой шансонетки оркестрик на минуту замолк, а Виталий стал напевать цыганский романс "Эх, распошел…". Сначала тихо, но когда все примолкли, его красивый баритон стал слышен на весь зал. Дирижер начал подбирать мотив на скрипке, оркестр заиграл аккомпанемент, и хозяин подошел к Виталию с просьбой спеть громко русский романс… Виталий запел. И вот, когда в этой грязной парижской пивнушке прозвучал русский романс, у нас у всех защемила душа по «тройке», по серым лошадям, по заснеженным долинам нашей родины… Мы боялись смотреть друг на друга можно не выдержать, а зачем перед чужими показывать душу… Последний припев — "ты, хорошая моя…" — он спел с такой глубокой печалью, что все в кафе зааплодировали, а Виталий широким жестом «боярюсс» бросил дирижеру последний франк, и мы вышли из кафе и сразу разбрелись в разные стороны, чтобы в одиночку, каждый по-своему поскучать по родине… И Илья убежал, почти не простившись, пряча лицо…

Последнее время он как-то сильно повзрослел, стал много и серьезно работать над собой. По вечерам приходил не просто поболтать или сочинить эпиграмму, а рассказывал, что он раскопал в «Женевьевке» (студенческой публичной библиотеке), что видел в Люксембургском музее. Теперь в своей нетопленной полутемной каморке либо за столиком "Клозери де лиля" Илья решил заняться стихотворными переводами. Лиза, с которой он был более откровенен, рассказала мне, что он хочет переводить стихотворную поэму Фрэнсиса Жамма "Рай господень" 1. Нам обеим этот выбор показался не очень удачным — то ли мистика, то ли сентиментализм, но Илья стоял на своем. Я как-то сказала ему, что в Коллеж де Франс читают целый курс лекций по этому произведению, и потом я видела, как он ходил в дальнюю аудиторию слушать этот курс. Книга Жамма была, если не ошибаюсь, его первым литературным опусом, и пресса ее встретила равнодушно, — было это года через два после нашего разговора 2. Находились в среде эмигрантов люди, которые пытались поиздеваться над молодым поэтом, пуская нехорошие, злые эпиграммы, но Илья на это не обращал внимания и шел своим трудным, но безукоризненно честным путем поэта.

1 Франсис Жамм (1868–1938) — французский поэт, оказал определенное влияние на молодого Эренбурга; о встрече с Жаммом Эренбург писал в статье "У Фрэнсиса Жамма" ("Новь", 26 февраля 1914 года). Перевел ли Эренбург поэму "Рай господень", неизвестно. Стихотворные переводы из Жамма были изданы Эренбургом в сборнике Ф. Жамма "Стихи и проза" (М., 1913; прозу перевела Е. Шмидт); стихотворные переводы Жамма Эренбург включил и в свою антологию "Поэты Франции. 1870–1913" (Париж, «Гелиос», 1914). В 1922 году в Берлине Эренбург издал перевод прозы Жамма "История девушки былых времен". В главе «Академия» своих воспоминаний Полонская пишет, что в 1913 году "Эренбург увлекался стихами Франсиса Жамма, поклонника "Цветочков Франциска Ассизского". Жамм писал, что ходит босиком и сквозь его драные сандалии прорастают незабудки. Жил он где-то вне Парижа, Эренбург ездил к нему и приехал в восторге от этой простоты, которая сменила изысканность его собственных недавних средневековых увлечений". Вспоминая Жамма в книге "Люди, годы, жизнь", Эренбург писал: "Я перевел его стихи и начал ему подражать: пантеизм показался мне выходом… На короткий срок меня прельстила философия Жамма…" (Илья Эренбург, Собр. соч. в 9-ти томах, т. 8, М., "Художественная литература", 1966, с. 78).

2 Сборник переводов из Фрэнсиса Жамма был первой книгой переводов Эренбурга, но к тому времени им было выпущено три сборника оригинальных стихов, вызвавших многочисленные отклики критики.

Думаю, что его занятия поэзией помогали ему лучше понимать и раскрывать характеры людей, лучше, чем это можно было ожидать от 18-летнего юноши.

Я помню характерный случай.

Один мой русский приятель-эмигрант, но не социал-демократ, а человек, сочувствующий анархо-синдикалистам, предупредил меня, чтобы я непременно пошла на собрание профсоюза работников метро, у них обсуждается вопрос о забастовке и будет выступать Жорес.

В рабочем предместье Парижа в зале типичного кафе-консерт происходило собрание профсоюза. Нас, впервые побывавших на таком собрании, очень удивила сама форма ведения собрания — выступления ораторов перемежались с концертными и даже балетными номерами. Мы все знали Жореса по имени, но питали к нему некоторое предубеждение, так как он в те времена примыкал к правой оппортунистической группе французских социалистов. На эстраду вышел человек уже средних лет, плотный, коренастый, с лицом винодела с юга Франции. Так и казалось, что вот он только что ушел со своего участка, где солнце юга опалило его широкое лицо, ветерок развевал окладистую бородку, уже седеющую. Казалось, что этот плотный человек вскормлен на обильных урожаях Прованса… Что он может сказать такого, что революционизировало бы собравшихся? Громовой голос сразу заполнил весь зал. Оратор, заложив руки в жилетные карманы, стал перечислять обиды, чинимые капиталистами, призывать к самой решительной борьбе, если нужно, вплоть до физических методов воздействия… После этой речи вопрос о забастовке был решен немедленно; толпа, выйдя на улицу, запела на мотив «Карманьолы» — "Клемансо (он тогда был главой правительства) в Шарантон с его другом Брианом — нам нужно получить их головы!" Мы даже испугались — призыв к лишению головы высшего правительственного лица страны! — ведь сейчас всех арестуют!.. Обошлось без этого. Ажаны, посмеиваясь, не позволяли только идти посреди мостовой и мешать движению, остальное их не касалось…

Мы прислонились к фасаду дома, пропуская возбужденную толпу. Илья сказал с усмешкой: "Вот так сила темперамента уносит людей далеко за пределы того, что им положено говорить по их программе". Всю глубину и верность этого замечания я поняла только значительно позже. С наступлением весны наша компания стала реже встречаться, но 18 марта в день памяти Парижской коммуны мы все вместе пошли на Пер-Лашез.[4]

Вступительная заметка, публикация и комментарий

Б. ФРЕЗИНСКОГО.