Восьмая муза

СВЕТ СВЕЧИ

Рушились старые королевства, одерживал блестящие победы генерал Бонапарт, менялась карта Европы.

Промозглой мартовской ночью 1801 года в одну из комнат Михайловского замка ворвалась толпа заговорщиков. Царя Павла I задушили офицерским шарфом. Наутро новый властитель, Александр I взошел на отцовский трон. Россия опять ожидала перемен.

…Тихо текла жизнь Новикова. Уже десятый год он почти не выезжает из Авдотьина. По ночам тамошние крестьяне часто видят в окне желтый, колеблемый дыханием огонек…

Он просыпался раньше всех: в четыре часа утра. Зажигал свечу, садился за стол и сидел некоторое время неподвижно, не прикасаясь к бумаге, вслушиваясь в ночные звуки. Вскрикивал во сне Ваня — он спал в соседней комнате (уже тринадцатый год, со времени ареста отца, треплет сына падучая). Снизу, с первого этажа, доносилось покашливание Гамалеи…

Минувшее всплывало в памяти легко, виделось отчетливо, словно слегка пожелтевшая картинка в старом журнале, и уже не причиняло ни боли, ни радости.

Радовал его вновь обретенный дом. Каждая вещь здесь теперь стала теплой, нужной, интересной. И этот старый, покривившийся подсвечник, и стул, на котором он сидел, и кочерга у печи, и кот, трущийся у ног, — каждая мелочь была значительной, важной, имеющей особый смысл. Прежде так не было. Прежде в Авдотьи-не ему быстро прискучивало, и он спешил в Москву. Теперь мир стал узким, по не менее значительным, чем прежний, московский, хотя его освещала одна свеча.

Николай Иванович пододвинул бумагу, которую вчера принес ему староста, Герасим Лукьянов, мужик толковый, грамотный, трезвый, Герасим записал выручку, которую вчера получил от продажи двух бычков. Записан был и доход от сукна, что выделывалось на собственной авдотьинской фабрике. Николай Иванович внес цифры в тетрадь и спрятал ее в бюро.

Хозяйственными делами он займется днем; пока в доме тихо, нужно ответить Карамзину. Напрасные комплименты рассыпал Карамзин в письме: «истинный ревнитель просвещения, образованнейший человек, усилия которого так нужны обществу». Добрый человек Николай Михайлович, хочет приободрить опального помещика.

Нужны ли утешения? Он и сам утешится, побродив по берегам Северки да поговорив с мужиками.

«Однако, любезный мой, — написал Николай Иванович, — не забывайте, что с Вами говорит невежда, не знающий никаких языков, не читающий никаких школьных философов, они никогда не лезли в мою голову: это странность, однако истинно было так…»

Истинно было так… Не лезли в голову, ему всегда требовалось дело, которое давало ощутимые плоды. Ему всегда хотелось, чтобы курица несла яйца, а не только кудахтала.

«Вы меня обрадовали, что не стоите за философию. Я думаю, что только тот может назваться ищущим, который, хотя и ошибаясь, однако искал истину и, наконец, воистину найдет истину».

Он сообщил об авдотьинских новостях, пригласил к себе. Хотел было подписаться, но остановился, вспомнив о рассуждении Карамзина на астрономические темы. Ссылался Николай Михайлович на мнение астрономов, что-де существуют неподвижные звезды и оттого мир прекрасен, что они своим вечным сиянием его освещают. Величественна и прекрасна вселенная в своем постоянстве.

Подумав, Николай Иванович приписал: «Неподвижных звезд быть не может, ибо неоспоримая истина: что не имеет движения, то мертво, понеже жизнь есть движение».

Аккуратно запечатав конверт, он с нежностью погладил его. Карамзин им посаженный росток (ведь начинал тот с Дружеского общества). А как расцвел, какие плоды! Издатель журнала «Вестник Европы», пишет «Историю государства Российского». Николай Иванович невольно вздохнул и встревожился от своего вздоха. Зависть? Нет, завидовать бессмысленно, для него широкая деятельность кончена. Да и долги! Ныне на дворе 1805 год — почти десять лет он не может расплатиться с долгами.

Теперь поле деятельности — Авдотьино, тихое, ясное. Впрочем, бури и здесь бывают. Вчера сын Филиппа Григорий явился из Москвы пьяным. Ходил по деревне в сапогах, надраенных так, что глаза слепило. Красовался Григорий, посмеивался над деревенскими лапотниками, что он каменные мостовые кладет в Москве, а здесь по уши в грязи все ходят и потому в деревне ему неинтересно… Сегодня с Григорием надо поговорить.

До завтрака остался час. Николай Иванович достал из стопки книг карамзинский журнал «Вестник Европы» и углубился в чтение.

За завтраком обычно говорили мало, каждый думал о своих делах.

Но сегодня добрейший Семен Иванович разворчался: оказалось, что дети помещика Ладыженского, вчера приезжавшие в гости, разметали, озорничая, два стога сена, которые принадлежали крестьянам. Не прибрали за собой, безобразники, сели на лошадей и укатили.

— А стога Никодима, бедняка, — заключил Семен Иванович, грозно сверкнув глазами из-под насупленных бровей.

Николай Иванович вздохнул.

— Поеду к Ладыженским, побраню их наследников.

— Их бы… — заворчал Семен Иванович, не зная по доброте своей, какое наказание придумать озорникам, — Их бы луг заставить выкосить, знали бы барчуки…

— И то дело, — согласно кивнул Николай Иванович и, желая перевести разговор в спокойное русло, добавил: — При дворе императрицы тоже однажды стога разметали.

— Как это? — встрепенулась Верочка.

— А так. Стояли в Царском Селе на лужайках копны, их намеренно повсюду расставили, чтобы было похоже на рай земной, Эдем. Гуляла как-то императрица по лужайкам со своей свитой. Заключали кортеж пажи. Князь Платон Алексадрович Зубов подзывает пажей и говорит: «Возьмите генерала Львова и бросьте его в копну». Пажи смутились: как быть? Ослушаться нельзя, но и старика Львова страшно схватить. Ну как осердится, беда тогда — розги! А Зубову уж очень хочется гуляние сделать веселее, посмешить царицу. Взял Зубов кусочек сена и очень вежливо положил на плечо императрице. Как это все увидели — словно опьянели. И пошли кто во что горазд разметывать копны, бросать сено на фрейлин, кавалеров. А стая пажей бросилась на Львова, повалила на копну и принялась забрасывать его сеном. Oil кричит, бранится, а Зубов с великим князем его за ноги тащат. Копны все разметали, а императрица села на скамейку и хохотала.

Верочка смеялась, только Семен Иванович хмурился.

— Слыхал я про царицыно баловство, только ничего хорошего в нем не нахожу. Однажды тоже в Царском Селе играли в доктора и больного. Положили Нащокина па живот и клистир ему поставили. Государыня тоже смотрела и смеялась до слез. Очень веселая была царица, — проворчал Семен Иванович, — царство небесное!

— Не надо зла в сердце держать, — сказал Николай Иванович, поднимаясь из-за стола.

Семен Иванович только запыхтел в ответ.

Новиков вышел из дома, держа в руках кошелку. Он миновал церковь, которую поставил и освятил еще отец, двинулся вдоль изб, протянувшихся в ряд. На месте сгоревшей избы Прохорова работали каменщики, выкладывали дом для погорельцев — большую каменную избу на четыре семьи, которую уж не сожрет пожар.

Кошелка быстро легчала: дети, завидев Николая Ивановича, подбегали, и он награждал каждого пряником.

С Григорием Филипповым разговор был недлинный. Немного поломавшись, кирпичник обещал помочь ставить каменные избы. Лестно все-таки: сам барин уговаривает.

Поладив с Григорием, Николай Иванович пошел в поле взглянуть на хлеба. Нива была низкорослой, хлеба стояли тощие, заморенные засухой. Николай Иванович горестно растер колос: плохой урожай, опять покупать зерно для прокормления деревни.

Нужно было еще зайти на фабричку посмотреть, выделывается ли сукно. Тридцать станков закупил, а работают лишь семь.

Он помедлил перед неприятным делом и, чтобы утешиться, пошел по саду. Ветви сгибались под тяжестью яблок, гроздья вишен нежно задевали лицо. С мягкой и могучей силой тянулись деревья к солнцу, со спокойной щедростью отдавая плоды. «Так и надо жить, так и надо», — наставительно шептал Николай Иванович, раздвигая ветки. И пока он шел по саду, он был уверен в том, что так и надо жить, но, стоило ему выйти к дому, расстаться с очарованием сада, на него наступали заботы и волнения, и он острее понимал, что напрасно себя убеждает, что жить бесстрастно, подобно дереву или траве, невозможно.

Мысли его были прерваны. К дому подъехала коляска.

Располневший Багрянский неторопливо сошел на землю.

— Господи, доктор! — воскликнул Новиков, обнимая его. — Вы ли? Не узнать!

— Не мудрено, что не узнаете. Ни с кем не хотите знаться, — отвечал доктор, отирая платочком лицо. — Заперлись в Авдотьине, как Вольтер в своем замке. Для вас отшельничество противоестественно.

— Отшельник? Да смотрите, сколько я нагородил. Вон фабрика, а здесь скотный двор, — говорил Николай Иванович, указывая. — А вот там дома для крестьян.

— Всю жизнь думать о других. А о себе когда?

— Ведь это удовольствие — немного забыть о себе. Но иногда шалю по-прежнему — пишу. Рассуждение о нашем веке, о прошлых летах.

— Люди сейчас занимаются делом, а вы все мечтаете.

— Каким же делом занимаются люди?

— Книгами теперь торгуют все. Оборот книжной торговли в Москве — 200 тысяч рублей в год! У издателя Бекетова не только книжная лавка, но и типография. Он даже платит пособие нуждающимся писателям.

Николай Иванович отвернулся. Багрянский пристально рассматривал авдотьинского отшельника.

— Вы, доктор, требовали от меня обещания не заниматься издательством. Помните, в Шлиссельбурге?

— Я просил вас оставить мечтания, а не дело.

— Я оставил мечтания и занялся делом. Вот! — Новиков резко обвел рукой кругом.

— Простите, но это похоже на высиживание яиц наседкой в крепости.

— Не вы ли кушали эти яйца?

Багрянский рассмеялся.

За обедом Багрянский рассказывал, как веселится Москва. Угощают теперь бесподобно. Недавно всех поразил граф Растопчин: он прислал на именины к тетушке подарок — огромный паштет. Тетушка велела его вскрыть, и оттуда вышел карлик, держа в руках тарелку паштета и букет незабудок.

Затем доктор снова заговорил о делах, о том, что в университете допытывались, не желает ли прославленный издатель снять в аренду типографию.

— Я нищ, — коротко отвечал Николай Иванович.

Ночью он долго не мог заснуть, Доктор разбередил его. Он явственно чувствовал крепкий запах кожаных переплетов, голова наполнялась звоном типографских машин, шелестом листов, он слышал голоса студентов, толпящихся в книжной лавке. Наваждение было столь отчетливым, что он встал, чтобы унять биение сердца, подошел к окну и, увидев сад в зыбком предрассветном сумраке, успокоенно вздохнул и, улегшись на диван, крепко заснул.

Утром Багрянский затеял было снова разговор об издательских делах, но Николай Иванович махнул рукой.

— Умерло, слава богу, умерло.

Доктор укатил, и жизнь в Авдотьине потекла по-прежнему.

К вечеру приходила почта. Николай Иванович жадно прочитывал «Московские ведомости». Кутузов одолел неприятеля в битве при Кремсе. На Кузнецком мосту в магазине гасконца Гоца торговали мороженым, которое подобно «райскому нектару». На Тверском бульваре посадили липы. От полковника Есипова сбежал его дворовый человек: «росту среднего, лицом смугл, от роду 22 года…» В Кускове у Шереметева в крепостном театре поставлена опера, где заглавную партию исполняет Параша Жемчугова.

Осенние листья устлали дорожки на аллеях, когда от профессора университета Чеботарева пришло письмо: «Дорогой друг! Без вас в Москве пусто. Приезжайте!

Вы должны снова повести университетскую типографию…»

На следующее утро Филипп запрягал лошадей.

Они въехали в Москву ясным прохладным днем.

— Опозорились мы, Николай Иванович, — сокрушенно говорил Филипп, оглядываясь по сторонам, — двух коней запрягли, словно мещане какие безродные. Четверкою надо было, да еще чтоб рыжей масти по моде.

— Беда, Филипп, отстали от века.

Не доезжая Кузнецкого моста, он вылез из коляски и наказал Филиппу ехать на Никольскую домой, а сам пошел пешком. У магазина мадам Обер-Шальме, которую прозвали Обер-Шельмой, прогуливались модницы, обсуждая товары, выставленные «препронырливой» мадам: духи, кружева, люстры. На ступеньках лестницы у самого моста через реку Неглинную сидели нищие, тут же мальчишки торговали разварными яблоками и моченым горохом. Какой-то франт задел Новикова плечом и сказал по-французски: «Скотина». «Эфиоп», — ответно бросил ему Николай Иванович и остался собою чрезвычайно доволен.

Он был в приподнятом расположении духа, и городская толчея не раздражала его, а была словно предвестником какого-то праздника. Немного опечалился он, дойдя до дома Бекетова, книгоиздателя. В окнах флигеля он увидел большие типографские машины, а роскошь дома напомнила о собственной бедности.

Через Театральную площадь Николай Иванович пробрался с трудом, увязая в грязи, обходя лепешки, оставленные коровами, которых согнали сюда на продажу.

У Воскресенских ворот он остановился, чувствуя, как щемит сердце. Здесь под двумя башнями счастливо началась его деятельность, принесшая ему столько радости и горя.

Утром он приказал Филиппу запрягать лошадей и ехать на Воробьевы горы.

— Осмотримся с холма перед сражением.

Он шутил, но Филипп понял, что дело серьезное: голос хозяина дрожал.

Около замка Алексея Орлова Филипп задержал лошадей.

— Глядите!

Над широким лугом мело голубиной стаей. Белое облако опадало на голову старого графа, сидевшего посреди луга в кресле. Свистели графские холуи, и голуби уносились ввысь, сливаясь с солнцем. Чтобы Орлову было удобнее следить за полетом птиц, не запрокидывая головы, перед ним поставили огромную серебряную чашу, и граф тупо смотрел в чашу, не видя светлого неба.

Николай Иванович почувствовал, как ненависть вдруг перехватывает ему горло. Вот человек, который посеял убийство, и оно не перестает давать свои зловещие плоды.

— А у нашего Фалалея голуби веселее летали, — заметил Филипп.

Это у Фалалея Орлов отнял птиц… И жизнь… Он…

— Ах, что я? Что со мной? — хрипло сказал Николай Иванович. — Езжай!

Филипп испуганно оглянулся и хлестнул лошадей.

Остановились неподалеку от села Воробьева на высоком берегу реки. Перед ними лежала Москва. Николай Иванович снял шляпу и вздохнул глубоко. Громадный город раскатывался вдаль и терялся в бесконечности. Вспыхивали под солнцем купола церквей. Где-то летает стая его голубей — книг, выпорхнувших из Воскресенских башен?..

Граф Федор Васильевич Растопчин с утра был не в духе. Агент Степанов донес спозаранок, что в Москву прибыл Николай Новиков и поселился в своем доме на Никольской, а вечером гулял по Москве и присматривался.

«Приползла змея… Опять колдует, сатана», — Федор Васильевич пнул болонку, которая крутилась у ног. Надо принимать меры…

Вновь собирается кучка изменников, плетут свои интриги. Недавно пришла новость, что масоны намерены выбрать адмирала Мордвинова, своего сотоварища по секте, в начальники московского ополчения. Это уже удар по Растопчину, надеявшемуся возглавить опол-чение.

Наполеон угрожает России, и в эти дни доверить ополчение презренным лицемерам, франкмасонам, которые втайне сочувствуют Франции! Что думает генерал-губернатор Беклешов? Тряпка…

Приполз авдотьинский скромник, почуял, что жареным пахнет. Жил осторожно, не высовывался, а теперь, верно, взыграло прежнее честолюбие и корыстолюбие. Права была покойная государыня Екатерина, которая насквозь видела это дьявольское племя.

Федор Васильевич представил, как Новиков снова станет раскидывать по Москве сети, улавливать простодушных, вымогать у них деньги, подобно тому как обирал в свое время доверчивых братьев масонов, и вскочил от возмущения.

Через несколько минут он уже летел в карете к московскому главнокомандующему Беклешову.

— Александр Андреевич, — начал Растопчин прямо с порога. — Москва в опасности. В городе появился бывший каторжник, главарь тайной секты Новиков.

— Мне это известно, — благодушно отозвался Беклешов, запахивая халат. — Не угодно ли кофию, граф?

— Известно? Что же вы думаете предпринять? — нетерпеливо спросил Растопчин.

— Отличные булочки пекут на Кузнецком мосту, — говорил Беклешов, усаживая гостя. — Угощайтесь… Неужели вас тревожит этот отшельник?

— Пятнадцать лет назад он держал в руках всю Москву.

— Теперь он ее не удержит. Руки дрожат…

— О, вы не знаете этого прохвоста. Он и в прежние времена притворялся немощным, но обирал людей как разбойник. Он был казначеем в масонской ложе и изобличен в корыстолюбии.

— Но ведь говорят, до сих пор он весь в долгах.

— Он пустил масонские денежки на ветер, издавая зловредные книги. А сам прятал сокровища в своем Авдотьине и печатал фальшивые деньги.

— Ах боже мой!

— Покойный Шешковский перед смертью рассказывал, что доктор, осужденный с Новиковым, признался в замысле покуситься на священную особу императрицы.

— Невероятно!

— Новиков был прусским шпионом, это доказано, А сейчас есть подозрение, что он метит в агенты Наполеона.

— Что же делать? Из университета сообщили, что ему предполагают отдать типографию для издания книг.

— Чудовищно! — завопил Растопчин. — Самоубийство! Этого нельзя допустить! Эти негодяи намерены взять ополчение в свои руки, теперь они хотят сеять смуту в народе с помощью книг.

— Граф! Выпейте еще чашку. Это укрепляет силы. Вам нужны спокойствие и твердость.

— Генерал! Когда речь идет о благе отечества, я спокоен и тверд. Я убежден, что вы сделаете выводы из моих слов.

Растопчин поклонился и вышел.

Беклешов позвонил в колокольчик — он вызывал начальника канцелярии.

Посещение университета встревожило Новикова.

Молодой чиновник, состоящий при ректоре, жал руку, уверял, что университет счастлив видеть в своих стенах ревнителя русского просвещения и надеется, что типография обретет былую мощь и снова станет источником, излучающим свет знаний. Но с некоторым смущением чиновник добавил, что для сдачи типографии в аренду неплохо бы иметь поручительства и рекомендации некоторых важных особ. Пустая формальность, но дело от этого выиграет.

Среди имен важных особ он назвал генерала Ляхниц-кого. «Влиятельный человек и большой хлебосол», — заметил чиновник.

Новиков обещал выяснить, сможет ли он собрать такие поручительства.

С тяжелым сердцем садясь в коляску, он сказал Филиппу: «Сбежит от меня Ляхницкий в окно…»

Но, против ожидания, Ляхницкий, увидев гостя, распростер объятия:

— Бог мой! Старый товарищ! Как я счастлив!

Он прижал Новикова к своему огромному животу, и из маленьких, заплывших глаз выкатилась слеза.

— Степка! — заорал он. — Тащи на стол! Кулебяку тащи! И яблочек моченых! И водку! Стерлядку не забудь! Лучку положи!

Ляхницкий вдавил Новикова в кресло и сам грохнулся в другое.

— Господи! Какая же ты злючка! Не хочешь знаться со мной! Заперся в Авдотьние и носа не кажет.

— Нездоров. Хозяйство много сил отнимает, дети.

— Ах, я понимаю тебя, хозяйство — это бездна! Сколько забот! Вот и я как белка в колесе целый день кручусь по хозяйству. Но если я крутиться не буду, ничего не сдвинется. Вот Степка и луку не положит без моего напоминания. А дела по Английскому клубу! Ты был в нашем Английском клубе на Тверской?

— Не довелось.

— И в бильярд не играешь?

— Мм… признаться, нет!

— Ах, боже мой, так нельзя жить. Тебе надо выходить на общественную арену. У нас в клубе три бильярдные комнаты. Я столько сил вложил, чтобы содействовать развитию клуба. Зато любовь друзей — награда. Без друзей мы — ноль. Тебе нельзя сторониться людей! Ты непременно должен прийти в Английский клуб, это твой общественный долг!

— Постараюсь.

— Нет, ты дай обещание.

— Изволь, даю!

— То-то! Степка! Ты меня уморишь!

— Чичас…

— У меня к тебе маленькая просьба, — нерешительно сказал Николай Иванович.

— Готов исполнить большую.

— Видишь ли, у меня есть намерение снять университетскую типографию в аренду.

— Великолепно!..

— Чтобы дело совершалось быстрее, нужны рекомендации больших людей. Ну, скажем, твоя…

— Но ведь я человек маленький, — радостно сказал Ляхницкий.

— Ты всегда был большим человеком. В гренадерской роте ты стоял на правом фланге.

— Шутник. Ты не разучился шутить. Степка! — заорал Ляхницкий.

— Иду-у!

— Ну так как же? — спросил Новиков.

Ляхницкий прищурил глаза и покачался в кресле.

— Но ты ведь признайся, Николаша, немножко якобинец?

— Ты ведь знаешь, — медленно, с напряжением заговорил Николай Иванович, — масоны против всякого насилия над личностью, против всякого якобинства.

Вошел Степка с подносом.

— Что мы будем толковать о якобинцах? Лучше отведай-ка стерлядки…

— Аппетиту нет.

— Вот и обиделся. Вздор какой! Ты должен понять, что сейчас происходит в мире. Наполеон угрожает России, вокруг шныряют его шпионы.

— Я уже был прусским шпионом, с меня достаточно. Прощай! — Николай Иванович решительно пошел к выходу.

— Ведь это глупо, гордец! Стой!

Николай Иванович не остановился.

Вечером явился чиновник от генерал-губернатора Беклешова с приглашением посетить Московское собрание. Николай Иванович, растерянно разглядывая пригласительное письмо, велел Филиппу закладывать лошадей.

Он вошел в залу, и празднично-ребяческое чувство вдруг охватило его. Музыка плескалась в люстрах, сливаясь с блеском свечей. Белые прекрасные колонны уходили ввысь, подпирая невидимый потолок. Николаю Ивановичу захотелось отбросить свою связанность и робость, пройтись беззаботно по этому сверкающему полу и — черт возьми! — пригласить даму. Он покачивался в такт музыке, сладостно забываясь, спохватываясь, посмеиваясь над собой. Да, да, он не будет стоять в стороне, он станет танцевать со всеми, делать то, что хотят все…

Из толпы вынырнул чиновник и, поклонившись, сказал, что его превосходительство генерал Беклешов ждет в комнатах для беседы.

— Рад видеть снова в столице выдающегося книгоиздателя, — сказал Беклешов, радушно разбрасывая в стороны руки, будто для объятия. Он усадил Николая Ивановича в свое кресло, сам же присел рядом на стульчик, словно подчеркивая важность гостя и собственную незначительность, стал расспрашивать о детях. Потом осторожно осведомился о намерениях, с коими Новиков прибыл в Москву.

— Намерение прежнее — издавать книги.

— Похвальная верность своему делу. Но меня беспокоит ваше здоровье и силы.

— Сил мало, однако, надеюсь, хватит.

— О, надо беречь себя.

— Если не черпать из колодца, вода протухнет.

Беклешов посмеялся, задумчиво пощелкал пальцами, присел в кресло.

— Где хотите издавать сочинения?

— Обещана университетская типография, как и прежде.

Беклешов нахмурился.

— Там студенты… Ныне беспокойны стали. Я недав-но отчитал нескольких мальчишек-крикунов.

— Простите, не понимаю.

Беклешов отвел глаза.

— Студенты… мм… Могут дурно понять… Бывший… мм… масон… мм… издает книги.

— Бывший преступник, вы хотите сказать?

— Ах, зачем так? Масон, который имеет своеобразные… мм… неправильные взгляды.

Николай Иванович провел рукой по лбу.

— Нет, нет, вы рассудите меня, — заторопился Беклешов, — я сочувствую вашему делу, но интересы отечества нельзя не учитывать. Наполеон угрожает России. Это коварный враг.

— Наполеон враг. А мы не враги ли себе? Прощайте!

— Вы сердитесь, значит, вы не правы! — донеслось ему вслед и оборвалось. Он перестал слышать.

Музыка гремела, бал был в разгаре, но Новиков шел по Московскому благородному собранию, как по глухой пещере.

Утром он увидел склоненное над собой лицо Филиппа, услышал его слова.

— Ну слава богу. Я вчера перепугался. Я вам говорю, а вы ни слова в ответ, словно бы не слышите.

— Вот что, Филипп. Укладывай пожитки. Едем в Авдотьино.

— И то добро. Я уж думал, что вы за прежнее баловство принялись… Слава те господи… Одним духом.

Через час они выезжали.

Первую половину пути Новиков молчал подавленно. Будущее казалось беспросветным…

Коляска мягко катилась но сырой осенней дороге. Филипп мурлыкал песню.

На пригорке, когда завиднелся купол собора в Бронницах, Филипп остановил лошадей. Николай Иванович вылез поразмять ноги.

Чистый, как колодезная вода, воздух омыл лицо. Лес разбегался по холмам вдаль. Низкое холодноватое солнце тихо брело по выцветшему небу.

Навстречу поднимался возок. Из него высунулась знакомая помещица и закричала:

— Николай Иванович, отчего так рано вернулись? Что нового в свете?

— В свете? Не во тьме ли, сударыня?

— Ах, не шутите. Сказывают, что ныне все вист да бостон в моде, и в «Панфила» и в «хрюшки» никто не играет. Правда ли?

— Игра все та же, сударыня. И карту передергивают так же, как во времена нашей молодости.

— Насмешник! Вот я приеду в Авдотьино и научу вас новым играм.

— Боюсь, что отыгрался. Стар.

Помещица погрозила ему пальцем и покатила дальше.

Чувство счастья охватило Николая Ивановича, когда он подъезжал к Авдотьину. Гамалея, первый увидев коляску, засеменил навстречу. Лаяли собаки. У фабрики стоял Герасим и кланялся.

Нечего горевать. Счастлив человек, коли есть у него свой угол и круг любимых лиц.

Он попросил остановить возле Григория, который выкладывал стенку новой каменной избы. Григорий небрежно кивнул Николаю Ивановичу, ни на минуту не отвлекаясь от работы.

Новиков робко стал в стороне, следя, как точно ложились кирпичи из рук каменщика. Григорий сурово покрикивал на мальчишек, подносящих раствор.

Николай Иванович помялся и тихо попросил:

— Григорий, слышь, дай ряд положу.

Григорий посмотрел презрительно, отошел.

— Ну клади.

Николай Иванович старательно намазал раствор по ряду и тиснул кирпич: он поплыл куда-то в сторону. С трудом Николай Иванович воротил его на место и положил второй.

Новиков быстро клал кирпич за кирпичом. Оглянувшись, он похолодел: стена искривилась.

— Новик и есть! Зеленый! — снисходительно сказал Григорий. — Дело делать надо так, чтобы двести лет жило…

Николай Иванович вытер руки и смущенно побрел к дому.

Григорий крикнул:

— Приходи завтра, научу.

От Северки тянуло холодком. Николай Иванович успокоенно оглядывался по сторонам; хороша деревня — каменные палаты, двести лет стоять будут.