Восьмая муза

ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА?

Журнал «Живописец», который начал выпускать Н. И. Новиков, не просуществовал и двух лет. Екатерина снова недовольна — издатель много пишет о крестьянских страданиях, о произволе помещиков, а тут Пугачев поднял бунт на далекой реке Ник…

Тяжелые дни наступили для Новикова. Поддержку и утешение он ищет в тайных ложах масонов. Возникшие в Англии в начале XVIII века, религиозно-нравственные масонские общества распространились затем по всей Европе. Воспользовавшись для объединения средневековой формой организации цеха каменщиков, масоны проповедовали идеи нравственного усовершенствования, всемирного братства, любви к ближнему. Но единства масоны не достигли. Для одних это была великосветская игра, другие преследовали политические цели, третьи искренне жаждали братства, служения обществу.

Генеральный визитатор глядел строго, но спросил ласково:

— Зачем ты пришел к нам?

В углу комнаты горела одинокая свеча, укрепленная на высоком подсвечнике. Блики вспыхивали на медном треугольнике, висящем на лиловой ленте, которая охватывала шею генерального визитатора. Сверкал в его руках металлический циркуль. Неясно из мрака выступали лежащие на столе череп и скрещенные кости.

Новиков пытался приблизиться к столу, чтобы было удобнее говорить, но надзиратель, стоящий у дверей, шагнул навстречу, угрожающе подняв обнаженную шпагу. Новиков остановился.

— Говори! — сказал генеральный визитатор.

Новиков молчал. Мешали не череп, не обнаженная шпага, а надменно прищуренные глаза надзирателя.

— Выйди! — вдруг догадавшись, сказал генеральный визитатор надзирателю. Тот недовольно опустил глаза, но вышел. Генеральный визитатор улыбнулся.

Эта улыбка ободрила Новикова. Он заговорил:

— Бывают дни, когда я сомневаюсь в смысле жизни. Надо возводить здание света, но временами я испытываю томление духа и усталость, молоток падает из рук. Граф сказал мне…

— Здесь братья. Нет ни князей, ни графов, — сухо прервал генеральный визитатор. — Мы вольные каменщики. Мое звание визитатора как главы масонской ложи пусть тебя не смущает.

— Простите! — растерянно сказал Новиков.

— Мы строим храм мудрости, храм добра и справедливости.

Голос генерального визитатора креп.

— Масонство видит во всех людях братьев, которым оно открывает свой храм, чтобы освободить их от предрассудков и религиозных заблуждений. Оно побуждает людей к взаимной любви и помощи.

— Да, да! — взволнованно повторил Новиков. — Только в братстве есть смысл жизни.

— Масоны стремятся уничтожить нетерпимость и суеверие, они хотят, чтобы все люди свободно и полно развивались, чтобы человеческий род соединился в одно семейство, связанное узами любви, познания и труда.

Николай Иванович уже плохо различал генерального визитатора. От волнения шумело в голове, и голос визитатора отдалялся и звучал как небесный.

— Да, да! — повторял он в забытьи. — Граф тоже сказал…

Новиков замер спохватившись. Небесный голос затих, все стало реальным и близким. Николай Иванович взглянул со страхом на генерального визитатора. Перед ним сидел лысый старик и недовольно качал головой.

— Вот видишь, к каким предрассудкам привык человек, как трудно познать себя и исправиться.

Новиков молчал подавленный. Старик встал с кресла, подошел к Новикову и положил ему руку на плечо.

— Ты должен принять присягу, пройти обряд таинства. Тогда ты приобщишься к братству.

Новиков вслушивался в речь генерального визитатора, и взгляд его мешал понять смысл слов. Потом он понял и слегка отодвинулся.

— Нет!

— Как нет? — недоуменно переспросил старик. — Ты не хочешь быть с нами?

— Я буду с вами. Но не надо слов, не надо клятв…

— Не понимаю, — обидчиво сказал старик и, поджав губы, побрел к своему месту.

— Это лишнее, понимаете, — сбивчиво говорил Новиков. — Слова, клятвы… Мы клянемся, заверяем, а потом ничего не делаем. Пусть дело идет впереди слова.

Генеральный визитатор с недоумением глядел на Новикова. Еще никто из вольных каменщиков не сопротивлялся обряду. Наоборот, все с удовольствием обнажали грудь и подставляли ее под шпаги. Все с наслаждением повторяли слова присяги и трепетно принимали символические знаки масонства: молоток, циркуль, треугольник. Все любили обряд таинства, никто не отказывался.

Колебалось пламя свечи, и злато-розовый крест ордена розенкрейцеров-мартинистов искрился.

Генеральный визитатор молчал.

Молчал и Новиков. Нет, нет, не надо клятв! Он помнит клятвы некогда обожаемой государыни, помнит ее слова о России, о правде, о том, как она отменила слово «раб». Слово отменено, а рабство?

— Сядь! — генеральный визитатор указал ему место в дальнем углу.

В комнату вошел один из масонов — Алексей Михайлович Кутузов. Он наклонился к генеральному визитатору, и они долго о чем-то шептались. Потом Кутузов вышел, старик снова обратился к Новикову:

— Мы примем тебя без присяги. Мы знаем, что ты честный человек и не нарушишь тайны. Останься один, подумай. Пусть присягнет твоя совесть.

Генеральный визитатор задул свечу, и Новиков очутился в темноте.

Тишина оглушила. Но он был благодарен генеральному визитатору, что тот кончил мучительный разговор и оставил его одного. Даже в масонской беседе трудно выразить высокие чувства — бестрепетно и сильно они живут только в книге.

Он не понял, сколько прошло времени. Вдруг раздался откуда-то сбоку тихий голос:

— Иди, брат!

И тут словно распахнулась стена, зашуршали, поползли занавески. Прямо перед ним открылось окно, и ослепительное солнце брызнуло в глаза. Он зажмурился.

Он знал, что будет так, что вольные каменщики укажут ему на солнце, ибо солнцу они поклоняются, и Иванов день — главный их праздник. Он знал это, был готов к неожиданности и все-таки испытал радостное чувство открытия и обновления.

Комната была пуста. Исчез и генеральный визитатор, исчезли и знаки масонов: череп со скрещенными костями, злато-розовый крест, светильник.

Новиков толкнул дверь и вышел в другую комнату, но и та была пуста. И в следующей было безлюдно, только на столе лежала записка: «Придешь в четверг, к осьми часам».

«В медный таз», — весело подумал Новиков.

В четверг он снова оказался в том же доме на Мойке, но в комнате, где уже не было масонских знаков, где стол был накрыт для ужина и где горело множество свечей в изящных канделябрах. Николай Иванович стесненно оглядывался, робея и удивляясь этой праздничной обстановке, но Алексей Михайлович Кутузов, один из ревностнейших и деятельнейших масонов-мартинистов, решительно усадил его в кресло напротив себя.

Едва они начали разговор, распахнулась дверь, и пятеро розенкрейцеров-мартинистов, держа в руках шпаги, провели через комнату человека с завязанными глазами и обнаженной грудью. Не останавливаясь, они ушли в соседнюю комнату.

— Наше братство растет, — проговорил с довольной улыбкой Кутузов. — Оно будет всемирным: шведское масонство «строгого наблюдения», английские ложи, шотландские. Герцог Брауншвейгский прислал нам добрые слова, берлинские масоны берут нас под свое покровительство… Весь мир вскоре объединится одним учением любви к ближнему.

— Я не сочувствую шведской системе «строгого наблюдения», — возразил Новиков. — Они политики, заговорщики, не признают законность государства и общества.

— Но ты не станешь отрицать, что они много страдали, подвергались гонениям, — сказал Кутузов. — Их история поучительна. Мы должны учиться у европейских масонов. Ты уже знаешь, что проповедовал наш учитель Сен-Мартень, знаешь, к чему призывают его последователи мартинисты. Ты знаком с нашим нравственным учением — теософией. Но разобрался ли ты в нашем физическом учении — алхимии?

— Слабо, — признался Николай Иванович.

— Ты знаешь, что алхимики ищут философский камень, но известны ли тебе сии буквы: V. I. Т. R. I. О. L.?

— Нет.

— Visita interiors terrae rectificando invenies ocultum lapidem — что значит: «Проникни во внутренность земли, перегонкою найдешь сокрытый камень». Если ты найдешь философский камень, ты счастливец. Философский камень, будучи сжатым и обращенным в порошок, может превращать в золото любой неблагородный металл, в том числе и ртуть — мать всех металлов. Если ты отыщешь семя металлов, то можешь осчастливить человечество. Мужское семя уже открыто — это золото, но нужно найти женское — философический Меркурий. Стоит философический Меркурий добавить в золото, и при известной теплоте получится белая тинктура, способная превращать неблагородный металл в серебро. Можно получить и красную тинктуру, которая, если подбавить ее в расплавленный металл, обратит любой металл в золото.

Кутузов ораторствовал, Новиков напряженно слушал.

— Знаешь ли ты, что такое архей?

— Да, — отвечал Новиков, — это жизненная сила.

— А знаешь ли ты, что с помощью философского камня можно найти всеобщее лекарство, панацею, которая воздействует на архей. И тогда отступит любой недуг, ибо жизненная сила победит болезнь. Не нужно лечить разные болезни, а нужно просто усилить жизненную силу — архей. Подумай, от скольких бед избавилось бы человечество, если бы нашло философский камень.

Послышался шум за дверью.

— Приняли нового брата, — с проникновенной улыбкой сказал Кутузов.

Дверь распахнулась: на пороге стоял Ляхницкий. Позади толпились вольные каменщики-мартинисты, члены ордена злато-розового креста.

— Ба! — закричал Ляхницкий, разбросав в стороны руки. — Николаша! Ты ли это? Гляжу не нагляжусь!

Он сгреб Новикова в объятия. От новообращенного исходил легкий запах вина.

— Вы не представляете, что это за человек, — говорил Ляхницкий, обращаясь ко всем. — В 62-м году мы с ним ударили по голштинцам и помогли взойти на престол нашей бесценной матушке Екатерине. Он шел впереди и дрался как лев.

— Ляхницкий, — тихо сказал Новиков.

— Если бы не он, государыне бы не видать короны, как…

— Ляхницкий, — укоризненно произнес Кутузов.

— Нет, сегодня мы выпьем по бокалу вина за нашу встречу!

Скрипнула дверь, и вмиг все замерли. Вошел генеральный визитатор. Ляхницкий съежился и замолчал.

Генеральный визитатор прошел к высокому креслу и сел в него, радушно обведя рукой накрытый стол, приглашая к трапезе. Вольные каменщики оживились, зазвенели тарелки, ножи, бокалы. Открылись блюда при полном параде, плотоядно заблестели глаза, умаслились губы. Великое таинство куда-то отлетело, и над ухом у Новикова шумно дышал Ляхницкий.

Пока длился ужин, Ляхницкий молчал. Он яростно грыз гусиную ножку и косился на Новикова, словно боясь, что тот отнимет.

Новиков вслушивался в разговоры мартинистов. Один слева рассуждал о необыкновенных литературных способностях государыни и приводил в доказательство ее слова: «не пописавши, нельзя ни одного дня прожить». Другой, сидящий напротив, упрекал соседа за то, что тот вчера ударил бубновым тузом, когда надо было бить дамой той же масти.

После ужина Ляхницкий схватил Новикова за руку и оттащил в сторону.

— Сказывают, ты знаком с архитектором Баженовым. Друг мой, сведи меня с ним. Он близок особе великого князя Павла Петровича.

— Ах вот куда ты метишь!

— Павел Петрович — светлейшая голова. И кому, как не ему, быть на троне.

— Однако матушка его не любит.

— Она боится, что он отомстит за убитого отца — императора Петра Федоровича. — Ляхницкий наклонился к уху Новикова: — Она уверена, что он ее зарежет!

— Полно вздор молоть!

— Ах наивный кузнечик! Если престол займет Павел Петрович, то масонство расцветет необыкновенно. У мартинистов будет властительная поддержка, и масонство покорит весь мир.

— Я не хочу покорять мир, — хладнокровно ответил Новиков.

— Ты скучен, как пастор. Но пойми, Павел Петрович любит немцев, и масонские связи охватят всю Европу.

— Но ты же не любишь немцев. Отчего хлопочешь?

— Времена меняются, и мы меняемся с ними… — важно заметил Ляхницкий.

— Мы так быстро меняемся со временем, что не успеваем понять, кто же мы. Так кто же ты?

Ляхницкий скрипнул зубами и отошел.

Добрый малый… Они все зовут его добрым малым, а он запорол в своей деревне двух крестьян до смерти. Как же можно принимать его в масоны?

Новиков огляделся — братья мартинисты разбрелись по углам: кто продолжал ужинать, кто сражался за зеленым сукном. Из соседней комнаты доносился стук бильярдных шаров.

Генеральный визитатор дремал в кресле.

Николай Иванович медленно вышел в прихожую и стал одеваться. Его окликнули. В дверях стоял Кутузов и тревожно смотрел на него.

— Не уходи! — Кутузов умоляюще приложил руку к груди. — Я понимаю твое настроение, но не уходи…

Новиков шагнул ему навстречу. Движение вышло резким, порывистым, и Кутузов, глядя робко-вопросительно, немного отступил. Новиков положил ему руку на плечо.

— Алексей Михайлович, скажи, что есть истинное масонство? — чуть слышно спросил он, и глаза его наполнились слезами. Кутузов страдальчески сморщился и стыдливо прикрыл дверь в комнаты. Вся поучительность соскочила с него, и он заговорил быстро, запинаясь, словно ученик на экзамене, но тоже понизив голос:

— Нет, ты не должен смущаться сегодняшним вечером. Просто генеральный визитатор устал и разрешил немного развлечься.

— Скажи, что есть истинное масонство? — спокойнее, но все так же упорно спрашивал Новиков, отирая платком слезы. — Я полагаю, что масонство есть нравственное исправление посредством самопознания и просвещения. Затем и пришел сюда, чтобы пройти по путям христианского нравоучения. Но Ляхницкий? Зачем он здесь? Чтобы вести политические интриги? Вкрасться в доверие к наследнику?

— Не думай о Ляхнипком. Он случайный гость. Думай об истине!

— Что есть истина?

Кутузов проникновенно прижал обе руки к груди. Наступила торжественная минута, и Новиков ждал ответа как приговора.

— Всякое масонство, — сказал Кутузов, — имеющее политические виды, есть ложное. Власть, интриги, зависть не могут владеть вольными каменщиками. Истинное масонство малочисленно. Истинные масоны не стараются принимать больше членов. Они пребывают в тишине и размышлениях. Их цель — нравственное совершенствование людей.

— Значит? — еле слышно сказал Новиков, указывая на дверь.

— Значит, сия ложа неистинна, — в ответ прошептал Кутузов.

Оба замолчали, удрученные крамолой, которую изрекли. Новиков потянулся за шубой…

Они шли по заснеженному Петербургу, и Кутузов стал рассуждать о шведском масонстве, которое из-за близости Стокгольма сильно повлияло на петербургских мартинистов, и об истинных масонах, которых много в московских ложах, и это не случайно: кровь у московских жителей теплей и жизненная сила — архей выше, потому как у петербуржцев архей придавлен сырым балтийским ветром.

Слова Кутузова напомнили о Москве, об Авдотьине и он стал слушать спутника вполуха, думая о предложении куратора Московского университета Хераскова перебраться в Москву и начать работу в университетской типографии. Предложение поспело в срок, потому что в Петербурге в последнее время дела не шли, журналы остановились, то ли из-за слабого петербургского архея, то ли еще из-за чего…

Фалалей шел за ним по-слоновьи, не торопясь и глядел барином: вымахал парень в версту коломенскую. На стремительно двигающегося Новикова посматривал снисходительно.

На Никольской тесно от людей. Николай Иванович ревниво взглянул в сторону книжной лавки Кольчугина: есть ли покупатели? В раскрытых дверях маячили фигуры: копаются люди в книгах, листают, прицениваются — идет торговля. Вчера, сказывают, два студента из-за Вольтеровой книги подрались, а служащий Посольского приказа предлагал барана за сочинения Сумарокова. Пошла книга, прежде такого не было: интересовалась Москва только кулачными боями.

Около лавки сам Семен Никифорович Кольчугин покрикивал: «Новейшие сочинения! Старинные издания! Подходи, отведай! Вкусный товар!»

Будто арбузами торгует. Бойкий, толковый купчик, но к делу новому не привык: не разумеет, что книги не блины, эта коммерция требует степенности, уважительности, тишины, как в божьем храме.

На днях Кольчугин ему жаловался, что книг не хватает: спрашивают новиковские сочинения, изданные в Петербурге «Опыт исторического словаря о российских писателях», «Древнюю российскую Вивлиофику». Особенно «Вивлиофикой» интересуются — собранием старинных документов и рукописей. Будет ли Новиков издавать «Вивлиофику» в Москве? Он обещал Кольчугину издать, если дело пойдет. Типографии еще нет, в руках только бумага, подписанная куратором Московского университета Михаилом Матвеевичем Херасковым.

Николай Иванович невольно погладил лежащий в кармане сверток с договором. Там указано, что университетская типография сдается в аренду поручику Новикову с 1 мая 1779 года по 1 мая 1789 года.

Показалась Никольская башня Кремля и рядом, у въезда на Красную площадь — Воскресенские ворота: ни дать ни взять двугорбый слон. Башни-горбы над грузным телом возвышаются, их арки-ноги поддерживают. Под арки валит народ на Красную площадь, и мало кто подозревает, что тело слона ему, Новикову, теперь принадлежит. Николай Иванович заволновался.

— Гляди, принц бумажный! Наш замок.

Фалалей остановился, прищурился. Лицу придал равнодушное выражение, а сам чуть не подпрыгивает.

— Вот думаю я, Николай Иванович. Хороши башни — голубей бы туда приладить!

— Мы такую стаю отсюда выпустим, разлетится по всей России. И крылья будут побелей голубиных!

Фалалей ахнул: никогда такого хвастовства от Николая Ивановича не слыхал. На себя непохож, руками размахивает, глаза блестят, петербургскую грусть как рукой сняло.

Новиков почти вбежал по крутой лестнице на второй этаж, прямо в чрево слона. Из типографского помещения слышались громкий смех, голоса. Он вошел.

Наборщики сидели подле типографского станка, на котором стояли налитые брагой кружки. Свинцовые буквы-литеры валялись подле станка неразобранной кучей. На переплетах книг лежали соленые огурцы.

Верхом на наборной кассе сидел чернявый парень с темным от свинцовой пыли лицом. Он раскачивался и вдохновенно вещал:

— Тридцать лет стоял на Варварских воротах образ богоматери. Тридцать лет и три дня. Но никто никогда там не молился. У иконы горела маленькая свеча. Тридцать лет горела, не гасла. А как вдруг погасла, поняли люди: разгневался Христос. Разгневался, разбушевался и решил послать на город Москву каменный дождь. Но богородица попросила его не метать камни. Говорит, пошли им трехмесячный мор.

Все были увлечены рассказом, и никто не обратил внимания на вошедших Новикова и Фалалея.

— Так вот отчего в Москве чума была, — степенно заметил толстый пожилой наборщик, видно, бывший здесь за старшего. — Знать, за прегрешения наши.

— У Варварских ворот сидел тогда мастеровой и кричал: «Порадейте, православные, богоматери на всемирную свечу!»

— Целый сундук тогда медяков навалили.

— Не медяки надо было класть, а серебро, — сказал пожилой. — Эх, жаден народ!

— Не серебром надо богородицу задаривать, а брильянтами, — звонко произнес Николай Иванович. — Тогда бы чумы не было!

Головы повернулись. Чернявый выпучил глаза, а огурец, которым он закусывал, так и остался торчать во рту.

— Брильянтами… Эк куда хватил, — проворчал пожилой.

Чернявый выплюнул огурец.

— Брильянтами! — подхватил он. — Уж из-за медяков-то народ церковь разгромил, архимандрита убили, а уж из-за брильянтов что было бы!

— Из-за медяков людей поубивали, — тихо сказал Николай Иванович. — Помогли бы друг дружке, про бога не забывали, и беда бы не пришла.

— А ты кто будешь? — вдруг вскинулся чернявый.

— Хозяин ваш, — спокойно произнес Новиков.

Ответом был хохот.

— Ну шутник ты, барин, — со степенной улыбкой возразил пожилой. — Хозяин у нас университет, Ми-хайла Матвеевич Херасков.

— А теперь я, — ответил Новиков, вынимая договор об аренде.

Бумага пошла по рукам.

— Теперь я буду платить жалованье. Предостаточно буду платить, ежели вы будете честно работать.

Наборшики озадаченно переглядывались.

— Это у вас в Петербурге все щеголихи да щеголи, а у нас в Москве люди работящие, — важно сказал пожилой.

— Жизнь в Петербурге веселая: все балы, сказывают, да фейерверки. Отчего ж ты уехал оттуда? — вопрошал чернявый.

— Близ царя — близ смерти, Иванович.

В типографии стало тихо.

Семен Никифорович Кольчугин приходил обычно по понедельникам. «В понедельник толкнешься сильнее — всю неделю летишь». От лавки до дома Новикова на Никольской — два шага, и поутру в восемь часов Кольчугин уже тряс колокольчик на крыльце. Николай Иванович обычно сам открывал ему; ждал вестей от бойкого купца.

Допрашивал Новиков с пристрастием: интересуются ли покупатели философскими книгами (а чтобы знал лучше купец, чем торгует, Николай Иванович рассказывал ему об Аристотеле, Платоне, Сократе); хорошо ли пошли «Собрание разных забавных и веселых историй», «Поваренные записки», «Опыт о свойствах, разуме женщин в разных веках»; какие шрифты больше нравятся читателю: крупные или мелкие (крупным шрифтом многие книги в тиснении запущены); не предлагает ли Кольчугин студентам букварь, а ямщикам «Правила пиитические» (на прошлой неделе произошел смешной случай: повез купец в монастырь к монахам «Нравоучительное рассуждение о супружеских должностях»). Кольчугин покряхтывал от упоминания о досадном происшествии, но слушал советы покорно: издатель не притеснял его ценой. Потому и соглашался на торговлю книгами, по мнению Кольчугина, обременительными и скучными: словарями, грамматиками, учебниками.

После ухода купца Новиков садился за почту. Писем было много. Писали друзья-мартинисты, книготорговцы, брат из Авдотьина.

С нетерпением вскрыл конверт от Кутузова из Петербурга. Вздрогнул от неожиданности. Весть была удивительная.

Кутузов сообщал о возвращении из-за границы великого князя и наследника Павла Петровича и о том, что немецкие масоны приняли великого князя в свою ложу.

Новиков в волнении заходил по комнате: как! Наследник тоже влечется к их братству? К тем, кто хочет усовершенствовать род человеческий! Сколько же может сделать добра человек, наделенный властью! Как помочь людям! Недаром в московских ложах пели гимн про Павла: «Украшенный венцом, ты будешь нам отцом!» Потом с досадой махнул: надо ли надеяться на властительных отцов?

Но письмо продолжало волновать. Кутузов сообщал далее, что слухи о масонстве наследника дошли до государыни и что она очень рассерчала. Александру Борисовичу Куракину, спутнику Павла, она указала отправиться в свою пензенскую деревню, а сына побранила и лишила всяких денег. Он уехал в Гатчину и сидит теперь там взаперти, всем жалуясь на мать. Государыня называет мартинистов «мартышками» и пишет про масонов комедию «Обманщик». А высмеивает в той комедии заезжего мошенника, мага и колдуна, иностранца графа Калиостро, которого тоже считает мартинистом.

Николай Иванович опять забеспокоился. Ну какой же мартинист граф Калиостро? Жулик, маг, вызывающий духов. Приехал в Россию, назвался полковником испанской службы и морочил голову людям, пока не выдворили его за границу. Что общего у него с мартинистами-розенкрейцерами, которые жаждут деятельного добра? Ничего. Простые дела должны делать масоны: распространять книги, учить детей, помогать больным и нуждающимся.

Жаль, что государыня, которая столькими благами одарила Россию, так предубеждена против масонства. Отчего же сие? Неужто боится подстрекательства немцев? Всюду ей видятся их коварные интриги.

После Пугачева у матушки характер стал портиться. И то понять можно: такой разбойник кого хочешь напугает, а тут тень убитого царя Петра Федоровича привиделась.

Он спрятал письмо в стол. Пора было идти в типографию. От тревожных мыслей типография — лучшее лекарство. Стоило ему войти в комнаты над Воскресенскими воротами, вдохнуть крепкий запах типографской краски и бумаги, увидеть стопки новорожденных книг в скрипящих переплетах — с души слетала тяжесть.

В хозяйстве теперь порядок. Наборные кассы полны литер: прямых и курсивных, русских и латинских, английских и греческих. На десять пудов металлу для литер. Станы, рамы, верстатки, прессы отлажены, как пушки у артиллеристов. В словолитне стоят новые формы для изготовления литер на разные азбуки.

А главное — рабочие не пьянствуют, трудятся с охотой. За год выпустили столько книг, сколько их университетская типография не отпечатала со дня своего основания.

Протоиерей кремлевского Архангельского собора Алексеев шипит. «Благородный дворянин купцом стал». Князь Щербатов одобряет: «Благородство и в торговле сохранять можно».

После типографии Николай Иванович отправляется на Мясницкую. Там в переулке возле Меньшиковой баш ни небольшая потаенная типография, где на одном стайке печатаются некоторые масонские книги. Печатаются скрытно, чтобы не вызвать гнева духовенства…

В том же доме навещает Николай Иванович и Карамзина, который приглашен редактировать «Детское чтение для сердца и разума».

Обход своего издательского хозяйства Новиков завершает посещением особняка Татищева на Мясницкой. Там к вечеру собирается Дружеское ученое общество.

Комнаты особняка бурлят. Николай Иванович особенно любит эти минуты, предшествующие торжественным заседаниям. Свободно и легко вьется мысль, тепла и стремительна дружеская шутка.

— Помните, у Платона? — слышно справа. — Человеческий род не освободится от зла, покуда поколение истинных философов не придет к власти в государстве.

— Или властители, возглавляющие государство, не станут жить как истинные философы. Но где взять истинных философов?

— А Фалалей? — с улыбкой замечает Николай Иванович, подходя.

— Философ Фалалей, пока не видит голубей!

— Не смейтесь! Подождите год-два, и из нашей семинарии, из университета выйдут истинные философы.

В другой группе рассуждают об Америке.

— Генерал Вашингтон одолел англичан… Теперь Штаты будут независимы.

— То-то французы ликуют.

А здесь говорят потише: придворные новости.

— Царевич Павел просился на войну. Государыня не отпустила.

— Она унижает его на каждом шагу.

Семен Иванович Гамалея трогает Новикова за рукав. Он приготовил переводы с восточных языков и нетерпеливо ждет мнения издателя.

Татищев звонит в колокольчик. Заседание Дружеского ученого общества начинается. Сегодня оно необычно. Сегодня не будет ни научных докладов, ни чтения од или поэм. Николай Иванович поднимается, чуть сцепив пальцы, чтобы не дрожали от волнения.

— Друзья! Наступил великий день. Вы знаете об указе императрицы, по которому дозволяется заводить вольные типографии. Отныне вольное слово и просвещение чистым потоком разольются по всему государству Российскому! Никаких преград для мысли человеческой! Благодетельны деяния Екатерины премудрой, слава ей пребудет вечная!

Аплодисменты на миг заглушили его речь.

— В Москве издается много книг. Но их можно издавать в десять раз больше. Если мы объединим свои капиталы и создадим Типографическую компанию, то наши читатели получат книг вдоволь, Будем издавать «Детское чтение» с помощью Николая Михайловича Карамзина, экономические книги и журналы трудами Андрея Тимофеевича Болотова, учебники, переводы с французского и немецкого, с восточных языков, книги духовного содержания, романы, пиесы, поэмы. Дружеское общество тому опора. Я предлагаю объединить усилия. Есть и помещение для сего дела — большой дом графа Гендрикова у Спасских ворот, уж я приценялся.

— Жертвую на святое дело, — громко сказал купец Походяшин.

Все заговорили, зашумели. Лопухин вскочил с места.

— Даю двадцать тысяч! — крикнул он.

— Спокойно, господа! Пусть каждый выскажется. — Татищев позвонил в колокольчик.

Новиков сияющим взглядом обводил друзей.

Типографическая компания составилась четырнадцатью членами. Новиков передал компании книг на 80 тысяч рублей. В доме близ Сухаревой башни у Спасских ворот начали работать печатные машины.

Хлопот у Николая Ивановича прибавилось. Дня не хватало. Александра Егоровна ворчала; «Не я тебе жена, а Типографическая компания. И дети твои — литеры, матрицы и как их… пунсоны, а не наши Ваня да Варя». Николай Иванович прижимал руки к груди: «Сашенька, голубчик, не сердись. Дело надо сдвинуть. Тогда и детьми смогу больше заниматься». — «Тебе пунсоны дороже нас», — возражала Александра Егоровна. «Ну что ты говоришь!» — ужасался Николай Иванович. «Да, дороже… А кстати, что это такое?» И совсем было уже убитый Николай Иванович воскресал, обрадованно кидался объяснять, что пунсоны — это металлические приспособления для печати и что они никакие могут быть дороже Вани или Вари.

Супруги мирились, и Николай Иванович, несколько успокоенный, мчался в книжную лавку у Никольских ворот, или типографию, или усаживался читать свежие оттиски газеты «Московские ведомости».

Беду принес вездесущий Ляхницкий. Ворвавшись в кабинет Новикова, он с порога закричал:

— Здравствуй, господин купец! Какова торговля?

— Помаленьку.

— Всю Россию книгами завалил помаленьку! Раньше в Москве — благодать божья: люди гуляли, ни о чем не думали. А теперь суета: на каждом углу книжная лавка, и все бегают с вытаращенными глазами: что издает Новиков? Дожили: извозчики читают «Московские ведомости»! Что ты сделал, Николаша, с народом, нашим добрым, смирным народом! Знал я, что ты отчаянный гвардеец, но что ты московским царем станешь — извини, не предполагал. Какую книгу ни возьмешь, все вензеля будто царские: N да N.

— Это знак предприятия.

— Как бы не сгорело твое предприятие. Самозванцев в Москве из пушек выстреливали. А такого, как ты, завоевателя на Руси еще не было. Недаром в Петербурге говорят, что ты сумасшедший, фанатик!

— В чем же мое безумие?

Ляхницкий вытянул из кармана сложенный лист «Московских ведомостей».

— Вот. — Он ткнул пальцем в статью «История ордена иезуитов».

— Ну что ж, поучительная история. Узнают читатели, как отцы церкви уходят от религиозных начал и становятся политиками и шпионами.

— Что? Что?

— Тебе не нравится слово. Хорошо, скажу так: мирские притязания иезуитов несообразны с духом монашеского братства. Они хотят устроить государство в государстве.

Ляхницкий отбросил шляпу и обмахнул лицо платком.

— А знаешь ли ты, что государыня взяла иезуитов под защиту?

— Я знаю, что государыня любит открыто выраженное мнение.

— А вот иезуиты донесли государыне свое мнение закрытым способом через Потемкина и Безбородку. И государыня гневаться изволили.

Ляхницкий заметил, как пальцы Новикова стали нервно перебирать газетные листы, и подбавил огоньку:

— Ее величество направили указ генерал-поручику Архарову, где повелевают запретить печатание ругательной истории ордена иезуитского. А экземпляры, ежели изданы, отобрать.

Новиков побледнел. Некоторое время он сидел неподвижно, потом глухо проговорил:

— Мое одно старание, чтобы истина не умирала, подобно цветку в темноте. Помню всегда слова ее величества: «Я хочу, чтобы из лести мне говорили правду».

Ляхницкий ударил кулаком по столу и побежал к двери. У порога он остановился и закричал:

— В конце концов тебя повесят!

Хлопнула дверь. Николай Иванович схватил гусиное перо и стал быстро затачивать его. Но руки дрожали, голова кружилась.

— Вздор, — оказал он и упрямо повторил: — Вздор!

Но он уже знал, что случившееся не было вздором.

Протоиерей Петр Алексеев явился неслышно, как темная ночная птица. Только скрипнула дверь, и на пороге типографии выросла фигура в черном. Он вошел в дом как в свой, нимало не смущаясь.

Николай Иванович вздрогнул и оторвался от чтения набора. Рабочий, тот самый чернявый, что рассказывал о каменном дожде и трехмесячном море в Москве, с испугу рассыпал литеры и попятился от безмолвно наступавшего протоиерея.

Николай Иванович поклонился.

— Чем могу служить?

Алексеев, не отвечая, обводил взглядом помещение типографии. Потом подошел к стану и прочел название набираемой книги «Об истинном христианстве».

Он выпрямился, покраснел от напряжения.

— Что есть истинное христианство?

Глаза протоиерея были устремлены в потолок, словно он спрашивал не у Новикова, а у бота.

— Истинное христианство есть склонность делать добро, — отвечал Николай Иванович. — Ежели вы хотите побеседовать о сущности христианства, не угодно ли пройти в комнаты? Здесь грязно и говорить неудобно.

— Вижу, что грязно, — произнес протоиерей со значением. — Нелепые умствования и колобродства заманивают человека в грязь. Ее с души не отмоешь.

Николай Иванович сцепил пальцы, чтобы не дрожали.

— Ошибаетесь, сударь. Перед богом свидетельствую: ни зловредных намерений не имею, ни…

Обращение не по чину взорвало протоиерея.

— В расколах упражняетесь! Верующих соблазняете! Аптеку завели! Людей травите!

Последние слова Алексеев произнес свистящим шепотом, но они оглушили Новикова.

— Не смейте! — крикнул Николай Иванович, весь дрожа. — Как же это? Спросите людей! Бог вас накажет!

— Что бог, — протоиерей усмехнулся. — Не вам, масону и колдуну, говорить о боге.

— Идите! Идите со мной! Вы поймете, что заблуждаетесь.

Это было чудовищно — приказывать высокому духовному лицу, но Алексеев почему-то повиновался.

Они вышли на улицу. Николай Иванович, поминутно оборачиваясь, указывал, куда идти. Протоиерей шел медленно, с грозно-снисходительным видом. Новиков задыхался: эти обвинения, нелепые слухи надо было сейчас же пресечь, иначе конец. Он и сам не знал, как это сделать, по нужно было попытаться…

Они поднялись на крыльцо и отворили дверь. Николай Иванович вскрикнул.

В прихожей стоял доктор Багрянский и целился из ружья протоиерею прямо в лоб.

— Нет! — закричал Николай Иванович, бросаясь меж Багрянским и священником.

Багрянокпй опустил ружье и рассмеялся.

— Дуло проверял, не заржавело ли. Ничего, в порядке…

Алексеев очнулся от столбняка и, бледный, попятился к двери, не спуская глаз с доктора. Поняв, что угрозы больше нет, он воздел руки.

— Господи! Видишь ли ты, что творят смутьяны, как колобродят раскольники?! Господи! Взгляни и запомни!

Алексеев взмахнул широким рукавом рясы, будто отметая липнущую к нему нечисть, и выбежал на улицу.

— Доктор! Что вы наделали! — с отчаянием сказал Новиков.

— Ничего! Пусть знает, с кем имеет дело. Он уже несколько раз кружил около аптеки и типографии. Черный ворон, его надо пугнуть!

— Ах, доктор, доктор! — Новиков не мог успокоиться. — Что за причуды!..

Из внутренней комнаты послышался удар и звон разбитого стекла.

— Вот! Фалалей медицину изучает, — хладнокровно заметил Багрянокий. — Сплошные убытки.

Но Николай Иванович на шутку не отозвался.

С той поры тревога остро вошла в сердце.

Протоиерей иногда появлялся в лавке, листал книги, принюхивался и исчезал, едва завидев Новикова. Навещал он лавку довольно часто, и, когда вдруг пропал на длительное время, Николай Иванович вздохнул было с облегчением. Но Фалалей и Багрянокий сообщили ему, что вместо Алексеева, видимо, по его наущению, в лавку приходит какой-то монах и роется в книгах. Багрянокий обещал поколотить монаха, но Николай Иванович умолял отказаться от этой затеи.

Однажды в лавку у Спасских ворот на Садовой вошел седенький старичок в поношенном капральском мундире, на котором лучисто сияли начищенные пуговицы и звенели медали. В лавке приказчика не было, и Николай Иванович осведомился, какую книгу желает приобрести покупатель. Но старичок, не отвечая, слезящимися глазами смотрел на Новикова. Насмотревшись, он вытянулся в струнку и доложил:

— Его величества гвардейского Измайловского полка капрал Облесимов!

Новиков ахнул: маленький капрал!

Он обнял старика, и тот заплакал.

Успокоившись, маленький капрал поведал о своей жизни, о полном обнищании и одиночестве: померли все его близкие, а из двух крепостных, ему принадлежавших, один сбежал на Дон к казакам, другому он дал вольную…

Решили, что капрал будет производить опись книгам, регистрировать их, отправлять в книжную лавку и узнавать, что спрашивают покупатели. Поселиться он может в доме на Никольской, в комнате на первом этаже. Капрал прослезился от счастья…

Месяца через два маленький капрал дотошно знал свое хозяйство. Его можно было разбудить среди ночи, и он тут же называл, где стоят сказки «Тысяча и одна ночь», а где книга «Тысяча и одно дурачество», сколько экземпляров «Дружеских советов молодому человеку» осталось на складе и сколько издано комедии «Тартюф».

Книжные лавки по городам росли как грибы.

— Из Тамбова купец Сидоров пишет, — докладывал Облесимов, — что рад нашему предложению открыть книжную торговлю. О том же уведомляет городничий из Ярославля. А из Киева священник Кущинский нижайше просит прислать учебники для семинарии.

— Напиши им, — указывал Новиков, — что ежели семинария без посредства торговца хочет закупить книги, то уступка им в цене большая будет. Сообщи в Ярославль наши условия: ежели кто книг в переплете возьмет на 100 рублей, тому на 10 рублей дается сверх того даром. А кто возьмет на 500 рублей, тому сверх того дается книг на 100 рублей даром…

Книги просили многие. И всякой просьбе Николай Иванович радовался как подарку: еще одним просвещенным человеком больше. Но одна просьба его озадачила и усилила тревогу в душе.

Баженов явился к нему поздно вечером, когда Николай Иванович, надев халат, приготовился ко сну. Знаменитый архитектор пробормотал извинения, бросил плащ на стул и осторожно прикрыл двери в гостиной. Глаза его лихорадочно блестели, он вжался в кресло, крепко ухватив подлокотники.

— Не угодно ли чаю? — предложил Николай Иванович, чувствуя, как ему передается беспокойство Баженова.

— Нет, нет, — сказал Баженов. — Не надо чаю. Дело чрезвычайной важности. Вам поклон от великого князя Павла Петровича.

Николай Иванович застыл от неожиданности; никогда еще наследник престола так прямо не обращался к масонам. Может быть, Павел хочет помочь им? Новиков мечтал об этой помощи и боялся ее.

— Великий князь просил передать, — продолжал Баженов, — что любит мартинистов, уважает их пытливый ум и искания. Он высоко оценивает вашу типографическую деятельность.

— Благодарю. Павел Петрович — добрый и деликатный человек.

— Поэтому ему тяжело жить.

Баженов вскочил и заходил по комнате. Он резко повернулся и выпалил неожиданно:

— Павел ненавидит мать! Не-на-видит! — И добавил шепотом: — И я ее ненавижу!

— Ну полно! — еле слышно сказал Николаи Иванович.

— Да, ненавижу! Растленная старуха! И этот разжиревший циник Потемкин, и этот господин в случае, новый фаворит Платон Зубов — молокосос! Безумное правление! Мой проект кремлевского дворца заброшен, разрушен дворец в Царицыне. Разрушен!

Баженов сжал кулаки.

— Государыня прогневалась, увидев масонские знаки на стенах. Даже изображение солнца на малом дворце, где выведен ее вензель «Е», показалось ей масонским символом. Не зная, что сказать, опа кричала: «Это острог, а не дворец!» Ее ярость слепа, это ярость старой и безумной женщины. Жалкая старуха!

— Нет! — закричал Николай Иванович. — Вы не смеете так говорить о монархине… Да, она не святая…

Баженов усмехнулся.

— Но никто не должен забывать, — продолжал Николай Иванович, — сколько сделала она для России!

Баженов опустился в кресло.

— Жалкие, робкие россияне, — пробормотал он.

— Благодарю вас, — тихо ответил Новиков.

Баженов взглянул на опечаленного Новикова и неожиданно рассмеялся.

— Я совсем обезумел. Вздор… Не сердитесь!

— А коли так, будем пить чай, — с облегчением сказал Николай Иванович.

— Соблаговолите лучше рюмку водки.

Пока слуга хлопотал об ужине, Баженов спокойно изложил суть дела. Великий князь интересовался делами мартинистскими, недавно расспрашивал Баженова с живым любопытством, хотя волновался при этом, оглядывался по сторонам, не следит ли кто за ними. Баженов считал, что милостивое покровительство и заступничество такой особы было бы полезно. Поэтому надо оказать ей всяческое внимание, подарив особе интересующую ее книгу «Об истинном христианстве».

— Я даю книги всем, кто захочет, — отвечал Новиков, — но здесь дело деликатное, особа уж очень важная. Не вызовем ли гнева государыни?

— Она о сем не узнает.

— Матушка догадлива.

— Я буду в Павловске, великий князь там в одиночестве. Императрица не дает ему даже денег. Он в отчаянии, ему нужна помощь. Может быть, наша особенно.

Николай Иванович вздохнул и направился к полке с книгами. Он взял оттуда Арндта «Об истинном христианстве» и, открыв обложку, сделал на внутренней стороне почтительнейшую надпись.

Волосочесание началось с неприятности. Едва парикмахер распустил волосы государыни, послышался лай комнатных собачек и визг.

— Что это? — Императрица вскочила в тревоге. — Тезей кричит?

Она бросилась с распущенными волосами в соседнюю залу и увидела ужасное: Муфти, собачка ее секретаря Александра Васильевича Храповицкого, загнала в угол ее Тезея и впилась в него зубами. Государыня помертвела.

— Убрать мерзавку!

Но парикмахер нерешительно стоял с гребнем в руках.

Тогда она, схватив инкрустированную шкатулку, метнула ее в Муфти. Шкатулка, не задев собаку, ударилась об пол и разбилась. Из нее выкатился кусочек дерева. Муфти, поняв наконец, что монарший гнев ни перед чем не остановится, обратилась в бегство.

Государыня нагнулась, но подняла не искалеченную шкатулку, а темный невзрачный кусок дерева, выпавший из нее. Это был кусок Ноева ковчега, найденный на горе Арарат.

— Ах я сумасшедшая, вздорная баба, — пробормотала Екатерина, с беспокойством разглядывая, не треснула ли реликвия. Опа пошла к себе, задумчиво склонившись над кусочком дерева — свидетелем всей истории человечества, бережно положила его перед зеркалом. Она откинулась в кресле, закрыла глаза, отдаваясь вполне одному из самых приятных занятий в своей жизни — волосочесанию.

— М.ы уйдем из мира, а легенда будет жить вечно, как живет это библейское дерево, — говорила она, прислушиваясь к треску гребня.

Парикмахер-француз с покровительственным видом отвечал:

— Прекрасную легенду создают прекрасные люди.

Вошел Александр Васильевич Храповицкий, ее секретарь, с видом покаянным.

— Ах, Александр Васильевич, оказывается, твоя собачка сильнее моей.

Храповицкий вздохнул с облегчением: гнев уже не звучал в голосе Екатерины.

— Муфти, случается, ведет себя совершенно невоспитанно.

— Я недовольна своим Тезеем, он не мог дать отпор нахалу.

— Я накажу Муфти, оставлю его без пирожных.

— Нет, это жестоко.

Она снова прикрыла глаза.

— Что пишут из Москвы?

— Протоиерей Алексеев сообщает. — Храповицкий вытянул из папки конверт.

— Что же? — В ее голосе послышалось напряжение.

— Известный вам издатель продолжает выпускать книги, наполненные новым расколом.

— Книги, поносящие иезуитов, отобраны у пего?

— Отобраны, ваше величество. Но он выпускает иные, содержащие нелепые умствования и колобродства. Сообщено также, что на днях у него побывал архитектор Баженов и просил книг для известной особы.

— Баженов? Ах злой упрямец!

Она вспомнила уныло-злобный взгляд сына, который, видимо, не может ей простить гибели отца, словно опа виновата в его смерти. И вот теперь эта игра с Баженовым, с масонами, от которых нити тянутся в ненавистный Берлин, в нелюбезную сердцу Германию, где она, юная принцесса Цербтская, пребывала в полном ничтожестве.

Она вздохнула и достала из конверта письмо с доносом протоиерея Алексеева. Из алексеевских каракулей раздражающе выплыло имя Новикова. Фанатик… Ничему не поддается, ничему не научается. Уж как она его ласково поучала во «Всякой всячине», а он упрямо гнул свое. Теперь распространяются зловредные книги, и Баженов заигрывает с цесаревичем…

— Покойный князь Григорий Орлов, — заговорила государыня, — приметя иногда злоупотребление, спрашивал, не клонится ли сие к упадку империи. Я отвечала ему: «Из хлева выпущенные телята скачут, прыгают, случается, и ногу сломят, но после успокоятся, перестанут скакать, и, таким образом, все войдет в порядок…» Телята подросли. Что же делать, если иной бычок не слушается, бодается?

— Надо подрезать рога, — заметил парикмахер.

— Как я, слабая женщина, буду резать рога быку? — смеясь, она отмахивалась.

Прическа была сделана. Императрица, чувствуя себя обновленной, подтянулась, принимая строгий, деловитый вид.

Француз удалился, и Храповицкий приготовился записывать.

— Указ Главнокомандующему в Москве, — продиктовала Екатерина. — В рассуждении, что из типографии Новикова выходят многие странные книги, произвести опись им и донести о том нам. А также отослать оную опись с книгами к его преосвященству митрополиту, чтобы испытать Новикова в законе нашем, чтобы распознать, не содержатся ли в сих книгах нелепые умствования и колобродства.

Государыня поднялась с кресла и стала ходить по комнате.

— Указ второй: митрополиту Платону. Ваше преосвященство, получа оную опись и книги, призовите к себе помянутого Новикова и испытайте его в законе нашем. Нужно, чтобы его книги, Новикова, и прочих вольных типографий выходили не иначе, как прошедши цензуру. Определите одного или двух особ духовных для сей цензуры, чтобы выяснить, коим образом в книги сии могли вкрасться нелепые толкования и раскол…

Государыня походила еще по комнате и, подумав, сказала:

— Полагаю, главная причина колобродству есть гнилой ветер, из Франции дующий. Варвары французы повсюду рассеялись, яд франкмасонства повсюду проник…

После ухода Храповицкого государыня велела пригласить наследника.

Павел Петрович явился только через час. Он остановился на пороге, нервно дергая пуговицу на камзоле.

— Что угодно, ваше величество?

— Мне угодно, ваше высочество, чтобы вы подошли ближе.

— Мне удобнее здесь, у стены. Она меня поддерживает, я ослаб. Кроме стен, меня здесь никто не поддерживает! — быстро проговорил Павел, и глаза его наполнились слезами.

— Ослабли, — удивленно протянула императрица. — Но от чего же вы ослабли, ваше высочество?

— От голода, ваше величество, — наследник возвысил голос. — От голода! У меня совсем нет денег. Меня морят здесь как таракана.

— Тише, ваше высочество. Зачем вы так кричите? — нежно произнесла Екатерина. — Вы же знаете, в казне нет денег. Наше государство очень нуждается. Я сегодня тоже пила только кофе и съела крошечную булочку. И боле ничего.

— Ах, зачем вы меня мучаете? — с грустью сказал Павел.

Его искренность несколько смутила императрицу.

— Ну полно, сядьте, — сказала она просительно.

Павел сел, но в отдалении.

— Отвечайте на один вопрос: отчего вы дружите с Баженовым? Чтобы мне досадить?

Павел вздрогнул.

— Он великий художник. Я чту его как мастера.

— И этот мастер не мог построить дельного дворца в Царицыне. Нагромоздил бог знает что… Ну хорошо, не будем спорить о зодчестве, будем говорить о вас.

— Обо мне?

— Да, о вас и о… масонах.

— Я ничего не имею общего с ними.

— А вспомните заграничную поездку?

Павел потупился.

— Но я не буду терзать ваше чувствительное сердце. Кто старое помянет, тому кривым ходить. Но отчего вас так тянет к московским мартышкам?

— Я их не видел и не знаю.

— И поэтому хотите познакомиться и просите книг. Причем зловредных книг…

— Вздор!

— Однако, ваше высочество, вы грубиян! Этого я за вами раньше не замечала.

— Простите, но я так говорю не о ваших словах, а о вздорных слухах, которыми пачкают мое чистое имя.

— Слухи? А это что?

Она протянула Павлу донесение Алексеева. Павел схватил бумагу и, отбежав в угол, стал читать.

— A-а! «Покорнейший слуга»! Он так подписался. Этому вашему покорнейшему слуге только справляться, почем провизия на рынке.

— Вы все мечтаете о провизии, — сухо заметила Екатерина.

— Этот покорнейший слуга собирает сплетни насчет преследуемой секты масонов, о которой ровно ничего не понимает.

— Я согласна, вы понимаете больше.

Павел понял, что сказал лишнее, и начал неловко оправдываться:

— Я тоже не понимаю. Нет, плохо понимаю. Но я хочу знать, чему они учат, что такое истинные христиане. Разве я не имею права? Я не имею права есть, я не имею права думать!

— Это истерика от голода. Идите, вас накормят, — прервала она крик наследника.

Павел сжался и выбежал за дверь.

В тот же день он умчался в Павловск, приказав при везти туда Баженова: здесь можно было разговаривать спокойно, не боясь нескромных ушей.

Баженов явился в назначенное время.

— Вот книги, забери их! — закричал Павел, указывая на стопку книг. — Я тебя спрашивал, нет ли в них чего худого. Ты клялся мне, что нет. Ты обманул меня.

— Ваше высочество, я не мошенник и убежден, что…

— Молчи, молчи… Книги-то зловредные, государыня мне все разъяснила.

— А бывают ли зловредные книги? — печально спросил Баженов.

— Выходит, ты не согласен с государыней? Вот удалец! — иронически закричал Павел и внезапно остановился. — Ну ничего, я тебя за это люблю! Ты только один умеешь не соглашаться с монархом. Один! Все холопы, ползают на коленях: и Потемкин, и Безбородко, и Орловы!

— Нет, не все рабы! Есть славные люди в Москве…

— Нет, нет! Ты рта не разевай об них говорить! Я тебя люблю и принимаю как художника, а не как мартиниста. Об них не смей говорить!

Баженов замолк.

— А может, они тебя обманывают? Как тогда? А ты меня ненароком обманываешь. Ведь Калиостро всех обманывал!

— Ваше высочество! Ни я, ни Новиков с Калиостро знакомы не были. В Москве…

— Не разевай рта! Не разевай! Я ж тебе сказал, Баженов помрачнел.

— Ну бог с вами, — сказал Павел после паузы. — Живите смирно. Государыне ведь тоже трудно, это надо понимать. На ее плечах Россия.

Баженов молчал.

— Ты не молчи! Отвечай! Будешь жить смирно?

— Смирно живут мыши, ваше высочество!

— Вот ты мне грубишь, а я не обижаюсь. Я тебя люблю. — Павел вдруг наклонился к Баженову, шепча: — Я и тех люблю… мартышек.

Он вскочил и побежал к двери. Обернулся.

— Им письмо напиши, как и что… И приезжай ко мне в гости, не то обижусь.

Тем же вечером Баженов написал обо всем Новикову.

Вслед за императорским фельдъегерем, везущим высочайшие указы, по дороге из Петербурга в Москву мчалась почтовая повозка, в которой летели приветы Павла Петровича московским масонам.

После посещения больного наборщика, которого Новиков лечил травами, пришлось ехать к митрополиту: приглашал к себе.

Николай Иванович так и вошел в митрополичьи палаты в пыльной дорожной одежде, с сумкой, где лежали заветные травы.

Платон, тяжелый, спокойный, оглядел его внимательно и, что-то решив про себя, не торопясь благословил.

Принесли чай. Митрополит накладывал гостю малинового варенья, расспрашивал о супруге, о детях, об Авдотьине и о бедствующих крестьянах.

Потом так же неторопливо, словно невзначай, заговорил о Типографической компании.

— Недобрая молва пошла по Москве, Николай Иванович. Люди смущаются, ибо в типографии у вас печатаются книги, наполненные колобродством и новым расколом.

— Для меня это новость, ваше преосвященство. Я не слышал ни от кого слова хулы. Разве что…

— Что? — насторожился митрополит.

— Протоиерей Алексеев изволил гневаться.

— Мнение протоиереево меня мало печалит. Злой пастырь. Души человеческие — вот наша боль и забота.

— О душе и разуме людей пекусь не один год. Издано много книг духовного содержания.

— И много зловредных книг. Руссо, Вольтера, Д’Аламбера… Французская зараза. Зачем поощряете скверномыслие?

Николай Иванович затруднился. Большой, грузный митрополит смотрел на него тяжелым взглядом.

— Слово не есть преступление, говаривала императрица.

Платон нахмурился.

— Вольтера читывала императрица. Однако автор — безбожник.

— Согласен, ваше преосвященство. Но пусть наши христианские писатели состязаются с ним в блеске ума.

— Что состязаться с писателем ядовитым и пустым? Полно. Не одобряю издание сих книг.

— Мнение вашего преосвященства для нас дорого, — сдержанно отвечал Новиков, с тоской вспоминая непутевых французов. Они лежали у него на складе, тихие и покорные, в кожаных переплетах, но стоило открыть страницы, и их мысль обжигала. Они стали его детьми, но разве можно выгнать детей па улицу, даже если они говорят дерзости?

— Книги же, способствующие просвещению, издавать желательно, и в сем направлении поддерживаю.

Платой отодвинул вазочку с вареньем и начал испытывать Новикова в началах веры. Николай Иванович отвечал твердо и откровенно. Суровый взгляд митрополита постепенно теплел.

Платон благословил гостя и отпустил с миром.

В донесении государыне он писал: «Как пред престолом божьим, так и пред престолом твоим, всемилостивейшая государыня императрица, молю всещедрого бога, чтобы во всем мире были христиане таковые, как Новиков…»

Он знал, что эти слова не понравятся императрице, но решил их оставить и продолжал: «Что касается книг, напечатанных Новиковым, то доношу, что среди полезных и содействующих образованию есть книги зловредные, развращающие добрые нравы и ухищряющие подкапывать твердыни нашей веры. Сии гнусные и юродивые порождения так называемых французских энциклопедистов следует исторгать, как пагубные плевелы, возрастающие между добрыми семенами…»

Типография была опечатана, и лавки закрыты, лишь два типографских стана были заняты учебниками. Николай Иванович целыми днями сидел в аптеке, помогая Багрянскому взвешивать лекарства, принимать и выслушивать больных. Ждали приезда графа Безбородко, которому императрица поручила выяснить, какие злонамеренные книги издаются в Москве в вольных типографиях и прежде всего у Новикова.

Фалалей перестал бить банки, день и ночь учил немецкий язык, собирался ехать в Германию, изучать философию и медицину. Стал он очень важным, купил трость с серебряным набалдашником, которую, впрочем, прятал, когда видел Николая Ивановича.

Безбородко промчался по Москве в своей восьмистекольной карете, позолоченная сбруя горела на лошадях огнем. Громом поразил Безбородко Москву и затих надолго. Не слышно, не видно. Московские жители любопытствовали, подсматривали за всесильным графом, передавали друг другу: «Его сиятельство балетом тешится… Балерины все прехорошенькие, а одной, итальянке, преподносит по пяти тысяч в месяц».

Николай Иванович ждал вызова, но Безбородко словно забыл о нем. Книжный ручеек, текущий от типографских станов, иссякал. По Москве передавали царицыны слова: «Аренду университетской типографии Новикову не продлевать. Он опасный человек, фанатик».

Тогда Николай Иванович решился нанести визит сам. Он составил просьбу и отправился к графу.

Два дюжих лакея долго допрашивали, зачем и по какому поводу. Потом ввели в залу и приказали ждать.

Из внутренних комнат слышалась музыка и чей-то смех. Металлическая птица, сидевшая на циферблате больших часов, со звоном взмахивала крыльями каждые четверть часа. Медведь скалился на посетителя, распростершись на полу плоским немощным телом.

Птица взмахнула крыльями дважды, и тогда на медведя ступила нога в туфле, украшенной брильянтами. Новиков поднял глаза и вскочил. На медвежьей шкуре стоял Безбородко, коротконогий, с грубым крестьянским лицом, одетый в халат, и ласково улыбался.

— Вот ты какой, Новиков. Строптив, а по лицу на скажешь. Как будто добряк?.. Впрочем, внешность обманчива. Я вот однажды оделся простецки и пошел гулять пешком, а мне надавал тумаков жандарм, приняв меня за мастерового. На другой день я подъехал к нему в карете. Он упал в обморок. Ха-ха! Ну да ладно… Что ж ты хочешь, Новиков?

— Я хочу, чтобы дело не останавливалось. Чтобы было решение о моих типографиях. Иначе я разорен…

— Ах, вот как, — Безбородко уселся на диванчике и подтянул сползшие чулки. Сверкнули брильянты на туфлях. Граф задумчиво почесал ногу. — Ну что ж, в чем препятствие? Издавай свои книги, если тебе нравится. Каждый волен это делать, ведь типографии вольные — сама государыня на это указала.

— Но типографии и лавки опечатаны.

— Пустяки. Сейчас мы твоему горю поможем. Ведь ты честный человек, Новиков?

Николай Иванович смутился.

— Я всегда считал себя честным человеком. Но имя мое очернили нелепыми слухами.

— А… — Безбородко махнул рукой и позвонил в колокольчик.

Вошел писарь с чернильницей и бумагами.

— Пиши!

Граф отставил ногу, и чулок снова сполз, Он подтянул его и, стоя так, изогнувшись, быстро перечислил по памяти:

— «О заблуждениях и истине», «Апология, или Защищение вольных каменщиков», «Братские увещевания», «Хризомандер. Аллегорическая и сатирическая повесть», «Карманная книжка», «Парацельса химическая псалтирь» — вот шесть. Масонская чепуха, про эти книги и думать забудь!

Безбородко взглянул на ошарашенного издателя хитрыми, свиными глазками.

— А остальное пожалуйста! Хоть дьявольскую грамоту… Впрочем, ее не советую издавать.

— Благодарю вас, ваше сиятельство. Я буду издавать прежде всего несомнительные книги: азбуки, грамматики, лексиконы, географические книги, сказки…

— Я сказал: завтра получишь список с наименованиями книг предосудительных. Послезавтра начинай работу. Все. И не мешай мне предаваться искусству…

Граф, потрепав Новикова по плечу, устремился в комнаты, откуда звучала музыка.

Снова гремели станки, и возы, полные книг, покидали типографский склад.

Безостановочное движение машин, запах кожаных переплетов, крики извозчиков были лучшим лекарством для Новикова. Он успокоился и до ночи просиживал над рукописями. Жизнь покатилась по привычной колее.

Год прошел спокойно. Однажды весной, подъезжая к Спасским воротам, Новиков увидел Алексеева. Заметив врага, протоиерей бросился прочь по Садовой.

В тревоге Николай Иванович пошел на склад и остановился от неожиданности. Посреди двора горел костер, в который чиновник из губернской канцелярии бросал книги. Маленький капрал метался между костром и складом, хватая полицейских за рукава.

— Извините, господин Новиков, за небольшую неприятность, — вежливо поклонился чиновник, — но согласно указаниям графа Безбородко мы изъяли некоторые книги для вашего и нашего спокойствия. Странно, что мы обнаружили их… Ведь граф говорил вам…

— Эти книги лежали на складе. Они не распространялись.

— Теперь уж точно не будут распространяться, — с улыбкой возразил чиновник.

Облесимов был как в лихорадке. Он отталкивал жандарма от дверей склада, бил его ключами, плакал.

— Оставь, — сказал ему Новиков, — пусть роются.

— Ведь мы не варвары какие, — заметил чиновник, — только шесть названий. Для вашего и нашего спокойствия.

Новиков взял маленького капрала под руку и увел в дом.

Старик занемог. Он дрожал и, рыдая, просил прощения:

— Не доглядел, пес ничтожный. Дьявол попутал, открыл им склад. Ах горе! Знал бы, нипочем не пустил. Господи, за что же?!

— Не убивайся. Может, оно к лучшему.

Но Облесимов не мог успокоиться. Вечером он вдруг потерял сознание, начал бредить. Новиков не отходил от постели. Доктор Багрянский пустил больному кровь, но ничего не помогало: к утру капрал скончался.

После похорон Николай Иванович распорядился заложить лошадей. Филипп не спрашивал, куда ехать, и они стали кружить по Москве.

Тихо ступали лошади; Филипп молчал присмирев; темнели безглазые, закрытые ставнями дома Замоскворечья; будочники угрюмо провожали глазами коляску; на улицах редко попадались прохожие; глухо за заборами лаяли собаки. Город, столь радостно встретивший после Петербурга, теперь казался враждебным.

— Езжай к Щербатову.

У Щербатовых долго не открывали, и лакей все допытывался, по какому делу, и открыл только тогда, когда Николай Иванович, осердясь, закричал, что пожалуется на него князю.

— Нету князя, — угрюмо объяснил он.

— Не ври. Коль в окнах горят старинные свечи из желтого воску, князь дома. Княгиня ставит нынешние, белые…

Лакей охнул от догадки и сокрушенно сказал;

— В саду гуляет.

Николай Иванович отыскал князя в отдаленном углу сада. Увидев гостя, Щербатов метнулся за дерево, что-то прикрывая полой халата.

— Ах это вы! — пробормотал князь.

Он опустил предмет, который прятал, на землю рядом с вырытой под деревом ямкой. Это был маленький железный ящичек.

— Вот истина, которую я зарываю, — торжественно сказал Щербатов.

— Михаил Михайлович, не убивайте меня загадками. Я уж и так еле живой.

Щербатов опустился на колени, раскрыл ящик и достал оттуда стопку скрепленных бумаг.

— Сей труд носит название «О повреждении нравов в России». Все, что я вам когда-то говорил, усилилось троекратно в этом царствии поганом. Все принесено в жертву любострастию императрицы. Ни чистой дружбы, ни долга перед отечеством не осталось в ее фальшивом сердце… Она столь переменчива, что за ее приказами не уследить. Государством управляет ее баловень Платон Зубов. Седые генералы несут Платоше кофий в постель. Что же вы молчите?.. Наконец-то вы молчите… Сказать вам нечего. И я молчу!.. И зарываю в могилу то, что осмелился произнести мой язык, Конец… Может быть, внуки прочитают… Ни слова о том, что видели, ни слова!

Щербатов положил ящичек в яму и стал лихорадочно забрасывать его землей. Он плотно примял холмик и бессильно сел на скамью.

— Вокруг голод, а она путешествует по Малороссии. Потемкин разбивает английские сады на ее пути. Да что на ее пути! Он сажает сады для себя, чтобы потешиться там несколько часов и ехать дальше. Для сей затеи у него англичанин-садовник и шестьсот помощников. Коли одно растеньице увядает, посылают курьера иногда за сотни верст в лес заменить увядшее.

Щербатов махнул рукой. Николай Иванович приблизился к нему и тихо, как ребенка, погладил по голове.

— Князь! — Слезы выступили на глазах у Новикова. — Есть божье предначертание. Мы должны нести свой крест.

Поезд императрицы въезжал в Москву погожим летним днем. Улицы были забиты народом, люди низко склонялись, едва завидев шестерку царских лошадей, и, когда поднимали глаза, с огорчением убеждались, что так и не увидели долгожданную царицу: поезд пронесся, пока они гнулись в поклоне.

Кареты катили по узким московским улицам, по пыльной земле, высушенной бездождной весной и устланной по приказу властей сосновыми ветками. Солнце ласково и празднично грело уставших лошадей. Малороссия, Таврида, южные степи, воронежские леса, маскарады в Киеве, празднества в Туле — Великая, Малая и Белая Русь преклонялись перед благодетельной самодержицей. Теперь это счастливое путешествие подходило к концу.

Карета вдруг остановилась. Впереди послышались крики.

— Что случилось? — спросила императрица.

— Сейчас узнаю, ваше величество, — красавчик офицер-телохранитель спрыгнул на землю и побежал вперед.

Прошло не более минуты, поезд тронулся далее, и офицер, задыхаясь от бега, вскочил на подножку.

— Возы, ваше величество, помешали.

— Возы… Какие возы?

— С хлебом, ваше величество.

Она взглянула в окно. У перекрестка, приткнувшись к домам, стояли тяжело нагруженные возы с зерном, и мужики ломали шапку, низко кланяясь.

— Чьи? — спросила государыня.

— Установлено: Новикова, издателя. Закупил зерно для голодающих крестьян.

— И что же? — Государыня прищурилась, — Для чего?

— Кормить, ваше величество, — растерянно отвечал офицер.

— Как благородно, — без всякого выражения отозвалась Екатерина.

Откинувшись к спинке сиденья, она с досадой вспомнила упрямые, пристальные глаза длинноносого чиновника из Комиссии по Уложению, «Скажите, какой богач, Ах благодетель! Мало того, что он, самозванец, души человеческие по всей России похищает, но еще народ кормить вздумал! А где же деньги берет? Уж, наверно, на проценты живет, ростовщик, обманывает доверчивых. Дом продает, другой покупает, типографиями торгует. Как же я не раскусила этого ангела сразу…»

И, успокоенная собственной догадкой, она повеселела. Счастливое путешествие продолжалось.